«Ну и погодка!» – подумал Евсевий, глядя в окно своей квартиры, и слегка поежился: на улице дули ветры, столь обычные для Мангазейска в конце сентября, а в квартире отопление еще не включили. Впрочем, мысли о холоде не были тягостными, скорее, наоборот – радостными и даже по-хорошему озорными. Было интересно находиться в непривычной обстановке. Новая природа, новая условия, новые люди, новые задачи – словом, новые вызовы, на которые ему предстояло отвечать каждодневно, если не ежечасно. И пока что он чувствовал, что сил у него достаточно, и потому эти вызовы порождали не уныние и тоску, а боевой задор, который бывает у боксера, предчувствующего успех на ринге, или у адвоката, вступающего в сложное, но перспективное дело.

Пока что все развивалось если не идеально, то, так сказать, многообещающе. Мангазейская администрация, несмотря на формально продекларированную готовность «помогать и содействовать», пока что явно упиралась рогом. Землю в центре города под кафедральный собор она давать не хотела. Это, впрочем, было ожидаемо. Но начали появляться и союзные силы, и силы эти были, как минимум, интересными. Министерство путей сообщения поддержало идею строительства кафедрального собора в Мангазейске. Более того, прозвучало даже устное обещание: МПС профинансирует строительство полностью, при условии, если собор будет построен не по новому проекту, а восстановлен в историческом своем виде и на историческом своем месте. «Кстати, надо бы кого-то направить в архивы, поискать, какой там был проект», – вновь отметил про себя Евсевий. Впрочем, верилось слабо, что кто-то отдаст под строительство центральную площадь, на которой стоит здание обкома-администрации, да еще и позволит убрать оттуда памятник Ленину. Но, во всяком случае, МПС уже сообщило, что оно готово участвовать в восстановлении собора. Кроме того, потихоньку мобилизовывались духовные чада, среди которых были и не совсем уж мелкие бизнесмены, и не совсем уж легковесные чиновники.

Наконец, архиерей хотел выгодно использовать ту особенность, что его епархия включала в себя не один, а два субъекта Федерации – Мангазейскую область и Тафаларскую республику. Теперь, когда ему откровенно намекали, что для небольшого Мангазейска собор, сопоставимый с храмом Христа Спасителя в Москве, будет великоват, он многозначительно говорил:

– Мангазейский собор станет кафедральным храмом не только Мангазейской области, но и Тафаларской республики.

Это было правдой, и звучало впечатляюще. К тому же можно было попытаться привлечь к финансированию строительства чиновников и бизнесменов из соседнего региона.

План был не то чтобы очень хорош, но и не особенно плох. Но, как всегда в таких случаях бывает, стали выясняться «нюансы». Точнее, «нюанс», у которого даже были имя, фамилия и протоиерейский сан. И даже должность: протоиерей Виктор Джамшадов, благочинный Тафаларского благочиния. Благочиние это охватывало все районы Тафаларской республики (так же как Мангазейское благочиние – районы Мангазейской области). Фактически Джамшадов оказывался церковным наместником целого субъекта Федерации, по полномочиям близким к викарному епископу, с той лишь разницей, что он был женат и носил иерейский, а не архиерейский, сан.

Кроме того, Джамшадов пользовался в Кыгыл-Мэхэ большой популярностью. Прежде всего, он был очень доброжелательным, тактичным и выдержанным человеком. Он имел по тамошним меркам очень хорошее образование: в свое время отучился в Красноярском институте искусств, а сверх того защитил кандидатскую диссертацию по религиоведению в Иркутске. Он давно жил и давно служил в Кыгыл-Мэхэ, его любило местное научное сообщество, а местные власти – привечали. Кроме того, хотя сам он местным не являлся, а национальность его для многих оставалась загадкой (то ли армянин, то ли перс), но жена его была из Кыгыл-Мэхэ, тафаларка. А для кыгыл-мэхинской «национально ориентированной» публики это был момент очень важный. Не будет преувеличением сказать, что для некоторой части местных чиновников, обладающих кое-каким влиянием, это был факт, который окончательно и безповоротно склонил их мнение в пользу отца Виктора Джамшадова. Правда, женитьба на тафаларке стала палкой о двух концах: некоторые ревнители национальной чистоты видели в таком браке покушение на «генетическое богатство» собственного народа. Впрочем, таковых ревнителей было очень мало.

Наконец, отец Виктор был в несомненном фаворе у предшественника Евсевия, Евграфа, который всемерно поддерживал деятельного интеллектуального священника, поставил его благочинным и выхлопотал для него протоиерейский сан. Поговаривали, что Евграф был настолько очарован Джамшадовым, что даже планировал добиваться награждения последнего митрой, и лишь перевод в Вену не дал ему возможности это сделать.

Но и без митры Джамшадов был в Кыгыл-Мэхэ скорее не протоиереем и благочинным, а этаким церковным вассальным князем, который, выказывая мангазейскому епископу знаки всяческого почтения, своим феодом правил так, как ему хочется.

Такое положение вещей уже само по себе не радовало Евсевия, а тут еще выяснилось, что с феодалом случилось то, что обычно бывает с влиятельными феодалами. А именно, ему захотелось независимости.

– Вот те раз! – вслух сказал (хотя и был в тот момент в кабинете один) Евсевий, читая официальный отчет, присланный в начале сентября благочинным Тафаларского округа:

«…К сожалению, на развитии Тафаларского благочиния отрицательно сказывается недостаток архипастырского внимания к жизни отдельных приходов, миссионерской работе, развитию духовного образования в регионе. Подобное положение дел является следствием огромных размером Тафаларского благочиния, включающего в себя всю Тафаларскую республику, как по площади, так и по численности населения соответствующую обычной епархии РПЦ МП. В силу этого представляется невозможным, при отсутствии епископской кафедры непосредственно в Кыгыл-Мэхэ, должным образом осуществлять архипастырское попечение об этой огромной территории. Поэтому, выражая искреннюю, сыновнюю благодарность Вашему Преосвященству за многочисленные труды по окормлению нашего благочиния, считаю своим долгом вновь поставить вопрос…»

– Вновь! – снова вслух недовольно пробормотал Евсевий.

«…вновь поставить вопрос о создании в пределах Тафаларского благочиния Мангазейской епархии отдельной епархии Русской Православной Церкви с центром в столице республики – городе Кыгыл-Мэхе. С уважением, протоиерей Виктор Джамшадов».

Столь явное свидетельство сепаратистских настроений оставлять без внимания было невозможно. Для начала Евсевий попытался подсобрать кое-какую информацию об отце Викторе, но поскольку собирать ему ее было особо негде, обратился с соответствующим вопросом к отцу Василию.

– У них давно там такие идеи, – подтвердил тот.

– Давно, говоришь?.. – переспросил Евсевий. – А как Владыка Евграф на все это смотрел?

– Простите, Владыка, если честно… он их поддерживал.

– О как! – Евсевий улыбнулся с явственным сарказмом. – У нас ведь что в этой их… республике, что здесь приходов раз-два и обчелся. Как такое поддерживать можно было? Какая им там сейчас епархия?

Отец Василий, за считанные месяцы ставший кем-то вроде архиерейского конфидента (по крайней мере, в управленческих вопросах), позволил себе ухмыльнуться и пожать плечами.

– Ну, Ваше Преосвященство, Владыка Евграф был… – тут он демонстративно взял паузу, как бы подбирая уместное слово.

– Интеллигэнт! – не без легкой дозы яда закончил фразу Евсевий. Отец Василий снова язвительно ухмыльнулся.

– А что этот, как его… Джам-ша-а-адов? – спросил Евсевий.

– Его я плохо знаю, – ответил Васильев. – Его на должность благочинного поставил Владыка Евграф. Очень его ценил, – присовокупил он (окончательно добивая рассказом об евграфовском благоволении репутацию Джамшадова в глазах нового епископа).

– Чего ему надо? Он что, думает, что если им туда епископа поставят, то у них там в одночасье процветание начнется? Там храмов-то – горстка! – продолжал расспросы архиерей.

– Не знаю. Наверное… – ответил благочинный, при этом сделав мечтательное выражение лица, тем самым давая понять: я, конечно, кое-что знаю, но кое-что такое, что вот Вашему Преосвященству даже и совестно говорить. Архиерей посмотрел на него вопросительно.

– Не знаю, Владыко, – снова сказал благочинный. – Только слухи.

– Какие это слухи?

– Разговоры среди духовенства. Доказательств нет.

– Ну, давай, выкладывай, какие там разговоры, – архиерей был явно возмущен и заинтересован.

– Говорят, что он сам хочет стать епископом в Кыгыл-Мэхэ.

– Епископом? – Евсевий даже развеселился. – Так он же женатый поп! Какой ему епископ? Да даже если епархию и создадут, решать-то будут в Синоде, кому там архиереем быть!

– С женой он может и развестись. Как Владыка Евграф, – вновь упомянул благочинный имя предшественника Евсевия, догадавшись, что тому это имя уже почти стало ненавистным. – И у него есть кое-какие связи в Кыгыл-Мэхэ. В том числе и во власти. На них он, наверное, и рассчитывает.

– Такие большие связи? – в голосе Евсевия прозвучала нотка иронии.

– Не знаю, Владыко. Но, судя по всему, кое-какие связи у него есть.

– Ну ясно, – ответил Евсевий, давая понять, что разговор окончен.

Поскольку спросить, кроме благочинного, было некого, то следовало самому немедленно выехать на место, чтобы присмотреться к мятежному протоиерею поближе. Кроме того, было еще две важных задачи: в Тафаларской республике появилось несколько человек, мужчин, которые бы хотели стать послушниками в монастыре, а в последующем – и монахами. Одновременно с этим кыгыл-мэхинские власти заявили о своем намерении передать РПЦ МП здания (впрочем, более похожие на руины) бывшего Спасо-Преображенского монастыря, до 1917 года довольно крупного и даже знаменитого своей миссионерской деятельностью. Евсевий увидел в этом явный промысел Божий: появилось место, которое в будущем может стать монастырем, и люди, которые в будущем могут стать монахами. Стало быть, монастырь нужно устраивать именно там.

Разумеется, восстановление монастыря потребует средств. А тут как раз в гости к Владыке Евсевию собрался его старый знакомый, Людвиг Майер, лютеранский пастор, с которым он познакомился еще в середине 80-х годов. Среди прочего, Майер занимался благотворительностью и гуманитарной помощью и мог финансово «посодействовать». По опыту их знакомства Евсевий знал, что Майер, хотя и говорит, что приезжает в гости, на самом деле никогда не появляется просто так. В поездках он всегда высматривает то, что, по его мнению, действительно нуждается в поддержке. И конечным итогом таких визитов является выделение некоторых денежных сумм – не очень больших, но и не совсем маленьких – на какие-то конкретные нужды. Вероятно, где-то там у себя Майер это оформлял как гранты и благотворительные выплаты, но Евсевий никогда не был охотником до такого рода формализма и в эти вопросы старался не вникать. Главное, была ясна схема: приезжает Майер – ему что-то, достойное, с его точки зрения, показывают – Майер дает денег. В этот раз Майеру предполагалось показать то, что осталось от Спасо-Преображенского монастыря.

Евсевий, не любивший модернизма и считавший себя противником «всякого там» экуменизма, не только никогда не отказывал Майеру в приеме, но наоборот (еще в бытность наместником в монастыре), старался встречать его максимально широко. Вот и сейчас, когда он, зябко вздрагивая, глядел в окно на проносящиеся там песчаные вихри, келейник Георгий, бывший по совместительству также и водителем, уже готовил «Волгу» к поездке в аэропорт, а Варвара с Павлой были погружены в стряпню, стараясь изобразить что-то особенно вкусное и оригинальное.

За дверью комнаты послышался гнусавый невнятный голос, бормочущий Иисусову молитву.

– Аминь! – громко ответил Евсевий.

На пороге появился Георгий, который, по обыкновению, ничего не сказал, а просто остановился и начал вопросительно глядеть на епископа исподлобья.

– Пора? – спросил Евсевий.

Тот кивнул. Архиерей перекрестился на иконы и пошел на улицу. Обычно он старался избегать любых контактов с иноверцами. Однако этого иноверца он считал нужным встретить лично, боясь передоверить эту ответственную миссию кому-либо другому. «Бог даст, что-нибудь и для собора сможем получить…» – размышлял он, спускаясь по лестнице к входным дверям.

* * *

Игорь Кулагин был уже не очень молодым человеком – буквально накануне визита Владыки Евсевия в Спасо-Преображенский монастырь ему исполнилось тридцать семь лет. Собственно, именно возраст и заставил его подумать о монастыре: единственный брак – три года непростых отношений, которые он сам считал «тремя годами мучений», – давно остался в прошлом. Больше жениться он не думал, а впереди – впереди уже маячила зрелость, в перспективе – старость. И куда еще податься немолодому одинокому человеку, если он православной веры и уже несколько лет был послушником (алтарником, чтецом и т. п.) на различных приходах? Только в монастырь. Монастырь в его жизни возник естественно, как логическое следствие того выбора, который он сознательно сделал почти пять лет назад.

Сказать, что и его путь церковнослужителя, и приход в монастырь были следствием отчаянности или неустроенности в жизни, было бы неверно. Или, как минимум, не вполне верно. В Мангазейске, родном городе Игоря, у него осталось еще много знакомых, помнящих молодого, застенчивого, но при этом толкового и умелого инженера Кулагина. Правда, его инженерные навыки в начале 1990-х годов оказались практически не востребованы, и он, как и множество других советских интеллигентов, рисковал пополнить огромную армию полуголодных как бы интеллектуалов, перебивающихся случайными заработками. Собственно, какое-то время именно так и было. А потом помог случай: в конце 1992 года, заступив на работу в одно невнятное акционерное общество, он познакомился с тамошним «компьютерщиком» – человеком с неясными должностными обязанностями, который «соображал в компьютерах», за что его фирма ценила и содержала.

«Компьютерщик», как и Игорь, был человеком с довольно широкими интеллектуальными интересами, а вернее сказать – с претензией на такую широту. А Игорь, как и очень многие советские интеллигенты того времени, как раз активно изучал разную эзотерическую литературу, пытался заниматься йогой и т. п. Поскольку всем остальным коллегам по работе йога с агни-йогой были до зеленой лампы и вообще их интересы были материалистическими в вульгарном смысле этого слова, то «компьютерщик» был просто обречен подружиться с Игорем. А там, по дружбе и между делом, он и посвятил его во все подробности своего ремесла. И поскольку Кулагин был инженером действительно толковым, то все премудрости он усвоил быстро и вскоре уже сам мог выступать в амплуа «компьютерщика». В то время многие офисные конторы нуждались в специалисте, способном установить Windows 3.1 и помочь перезапустить «Пасьянс» с «Сапером». Поэтому без работы, а, главное, без денег он уже не сидел. А в свободное от работы время продолжал ковыряться в трудах Хаббарда, изучал «Бхагават-гиту как она есть» – в общем, как умел, так и развивался.

И, наверное, такое вялотекущее ковыряние в конце концов бы и закончилось приблизительно ничем, если б в середине июля 1994 года, искупавшись в озере, Игорь, почесывая себя в районе поясницы, не обнаружил, что родинка, родинка, которая там, на пояснице слева, была всегда, как-то странно увеличилась. Не то чтобы сильно, но заметно. Отметив этот факт, Игорь о нем благополучно забыл и думать.

Еще через три месяца родинка стала неприятно зудеть. Он попробовал ее смазывать тетрациклином, потом – мазью Вишневского. Вроде помогло.

Наконец, через полтора месяца после этого он все же решил навестить городскую больницу. Времена были непростыми, а врачи – голодными и злыми, и прием они вели в соответствующем стиле:

– Здравствуйте! – сказал Игорь, отсидев в очереди около полутора часов.

– Что у вас? – с явным раздражением, игнорируя приветствия, бросили ему в ответ.

Он рассказал, что у него. Врач со все тем же усталым недовольством осмотрел его, затем сказал:

– Думаю, ничего серьезного. Но на всякий случай сделайте рентген и сдайте анализы.

Вдохновленный тем, что у него почти наверняка «ничего серьезного», Игорь тянул с рентгеном и анализами еще около месяца. Когда же и то, и другое было сделано, выяснилось:

– Онкология, – несколько смущенно сказал врач, сидевший за столом, на котором лежали рентгеновские снимки.

Игорь почувствовал, как у него перехватило дыхание:

– Вы уверены?

– Уверены, к сожалению, – тем же тоном ответил врач.

Потом была операция. Опухоль вроде была небольшая, казалось, имелись хорошие шансы на успех. Однако спустя некоторое время после операции выяснилось: все начало развиваться по новой.

Чем дальше, тем яснее становилось: традиционная медицина ничем помочь не может. (По крайней мере, не может помочь посредством той техники, которая тогда имелась у нее в распоряжении в Мангазейске и ближайших регионах.) Как и множество людей в его положении, Игорь стал искать помощи у медицины нетрадиционной – благо, и в Мангазейске, и особенно в Тафаларской республике имелись и буддистские дацаны, и шаманы, и прочие «народные целители».

Болезнь постепенно стала давать о себе знать: периодически начали появляться боли. Работать становилось все труднее, а с учетом безконечных поездок к ламам, шаманам и экстрасенсам – и вовсе невозможно. Навещая врачей, Игорь выслушивал дежурные слова одобрения – мол, «ничего-ничего, молодой человек, все образуется» – и понимал, что это обычная для советской медицины метода: как бы гуманистическое успокоение приговоренного своей болезнью к смерти пациента.

В конце концов с мыслью о смерти он смирился, и в это время, устало перебирая разные варианты «духовности», обратил внимание на православие.

Впоследствии Игорь не мог точно сказать, когда он ощутил, что является православным. Но он четко запомнил момент, когда зашел в небольшой, только что открывшийся храм в одном из поселков в Тафаларской республике, и именно тогда уверенно сказал себе: «Я – православный христианин». Верил ли он тогда? Если бы его спросили, то он ответил бы – и даже вполне искренне, – что – да, верил. Он так считал. Но вера эта была выбором, сделанным в результате логических сравнений, та вера, которая идет из головы, а не из сердца. И, в сущности, это вполне могло быть лишь еще одним этапом на длинных и путаных путях его духовных исканий.

Там, на небольшом, фактически сельском приходе он провел месяц с небольшим. Нужно было ехать в Мангазейск, проведать маму, которая, казалось, от его болезни мучилась больше, чем он сам.

Мать, конечно же, очень была ему рада, старалась угодить во всем, а о болезни – к тому времени неизбежно смертельной – не упоминала. И ей, и Игорю было ясно, что врачи уже не помогут, что ничего хорошего уже не случится. И хотя сейчас он чувствует себя сравнительно неплохо (даже боли на время прекратились), через несколько месяцев, а может, и через несколько недель, его ждет смерть.

Несколько дней Игорь провел рядом с матерью, практически не выходя из дому, стараясь не упустить ни единой минуты общения с этим единственным по-настоящему близким ему человеком. А потом, чтобы внести окончательную ясность, он тайком собрал все свои медицинские справки и бумаги с данными анализов, сказал маме, что отправляется повидать одного своего друга – он назвал имя человека, с которым не виделся уже лет пять, мать поняла, что он говорит неправду, но сделала вид, что поверила – и отправился в больницу.

После осмотра и рентгена врач велел явиться через трое суток, за точным результатом. Что Игорь и сделал.

Доктор, будучи знаком с его историей болезни, старался с ним держаться максимально корректно и излучать оптимизм (отчего становилось уже совсем тошно), но все же был чем-то явно недоволен. Он смотрел снимки на свет, вновь брал в руки длинные белые бумажки с какими-то латинскими буквами и цифрами, и раздраженно говорил:

– Ерунда какая-то!.. Не может этого быть… Кретины! – добавил он уже определенно яростно.

– Что-то не так? – осторожно поинтересовался Игорь.

– Да они ваши анализы перепутали. И снимки к тому же, – раздраженно сказал врач. – Все придется заново делать.

Игорь вздохнул. Процедура эта была не самая радостная, но альтернативы не было.

– Извините, – даже и не без некоторого смущения сказал врач. – Я проконтролирую, чтоб больше такой ерунды не было.

Все повторилось снова – рентген, анализы и трехдневное ожидание. И вновь Игорь под предлогом встречи с мифическим другом покинул дом и вновь пришел к тому же врачу. На этот раз доктор был искренне радушен и заинтересован.

– Скажите, ваша фамилия действительно Кулагин? – спросил врач.

– Да, – удивленно ответил Игорь. И он доктора, и доктор его давно уже запомнили, и вопрос прозвучал как минимум странно.

– Простите, что переспрашиваю… Когда прошлый раз мы рентгеновский снимок делали, я подумал, что в лаборатории чего-то намудрили. В этот раз специально все проверяли, но результат тот же.

– Какой? – нетерпеливо спросил Игорь.

– Я вас поздравляю: вы абсолютно здоровы! – врач улыбнулся искренне и радостно.

– Я… здоров? – переспросил Игорь.

– Совершенно верно. Вы здоровы. Честно говоря, я сначала не поверил: такое ощущение, что вы никогда и не болели. А вот, однако же!.. Скажите, где вы лечились?

– Я? – переспросил Игорь. Голос врача доносился как будто откуда-то издалека, а земля под ногами ходила ходуном, как после долгой верховой прогулки или основательной морской качки. Привычные бело-голубые краски больничного кабинета – врачебные халаты, ширмы, старая кафельная плитка как будто изменились, стали необычными и яркими. Голова немного кружилась, и Игорь чувствовал, что отвечает невпопад, и понимал, что по-другому он сейчас ответить не сможет.

– Вы, разумеется! – врач снова улыбнулся.

– Я нигде не лечился…

– То есть как? – доктор чуть наклонил голову и удивленно посмотрел на него исподлобья. – Вообще нигде?

– Нигде. Только у вас…

– Кхм… – недоуменно кашлянул врач.

На несколько секунд в кабинете стало совсем тихо. Врач снова кашлянул и заговорил опять:

– Если вы лечились у каких-то специалистов, мне, да и моим коллегам, было бы интересно знать, у каких. Или же это была, как сейчас говорят, нетрадиционная медицина?

– Нетрадиционная медицина была, – уже довольно твердо ответил Игорь. – Но она мне не помогла.

Врач кивнул и спросил снова:

– Тогда что же, все-таки? Надеюсь, не секрет?..

– Нет… Это чудо… Божие чудо.

Доктор снова поглядел на него исподлобья, и во взгляде его читался скепсис и тот характерный страх, который возникает у всякого человека, говорящего с сумасшедшим.

– Так вы нигде не лечились? – снова спросил доктор.

– Нет, нигде, только у вас.

– Н-да… Необычно. Очень необычно… Ну да главное, что вы теперь здоровы! Живите, не болейте, радуйтесь жизни!

Для Игоря было очевидно: его выздоровление – это чудо Божие, которое свершилось именно тогда, когда он пришел в Православную Церковь. Именно этот момент и стал моментом его подлинного, так сказать, полноценного религиозного обращения. Православие для него перестало быть логическим, интеллектуальным выбором, еще одной станцией на длинном до безконечности пути религиозных исканий. Отныне оно явилось мистической реальностью, ощущаемой не менее остро и непосредственно, чем реальность вещественная. С окружающего мира как будто спали покровы, и Игорь его видел отныне таким, каким он описан в трудах Отцов Церкви: вот действия ангельских сил, вот плоды молитвы, а вот козни духов злобы поднебесной…

Соответственно, и образ жизни, и жизненные приоритеты Игоря изменились кардинально. О том, чтобы возвращаться к работе инженера или еще какого-нибудь «компьютерщика», не могло быть и речи. Отныне он хотел быть исключительно и только при Церкви – в любом качестве, в полном соответствии с поговоркой, бытовавшей в Московской Патриархии в 1970-е годы: «Хоть колом, да в церковной ограде торчать».

Он снова вернулся на приход в Тафаларской республике, который покинул для того, чтобы съездить в Мангазейск и узнать о своем излечении. Несколько лет служил в этом храме алтарником, а равно и чтецом, и уборщиком, и всем, кем нужно. А вскоре после того, как Владыка Евсевий был назначен на мангазейскую кафедру, написал ему письмо с просьбой, если возможно, определить его на жительство в какой-либо монастырь, ибо монастыри, по слухам, должны были вскоре начать открываться…

Письмо без ответа не осталось: Владыка Евсевий велел прибыть в Мангазейск для личного знакомства. Что Игорь и сделал, когда в очередной раз навещал свою мать.

Встреча эта врезалась ему в память во всех подробностях, чрезвычайно ярко. По характеру своему он был человеком скромным, даже стеснительным; а теперь, когда ему предстояла встреча с епископом, носителем уникальной духовной власти – теперь он стал и вовсе робким.

– Вы куда? – недовольно и громко буркнула Наталья Юрьевна, когда он открыл дверь Епархиального управления и неловко поклонился ей. Там, на обычном приходе в Тафаларской республике, нравы были простые, и все давно было понятно. А как вести себя здесь, вблизи владычного кабинета, внутри коего находился сам преемник апостолов, Игорь не понимал. И епархиальные сотрудники казались ему не взбалмошными тетками и бедно одетыми мужиками с мешками под глазами, а почти ангелами, с огненными мечами в руках охраняющими покой князя Церкви.

– Простите! – искренне сокрушаясь, ответил он. – Я к Владыке!

– Вам назначено? – требовательно спросила Наталья Юрьевна.

Ему было, конечно же, назначено, но Игорь почему-то испугался. Собравшись с духом, он ответил:

– Да, назначено.

Наталья Юрьевна наконец дала ему зеленый свет. Далее находился кабинет, в котором обитали Шинкаренко с благочинным. Шинкаренко лишь моргнул глазами в ответ на его поклон. А когда он попытался подойти к отцу Василию, чтобы взять у него благословение, тот благочестиво зашипел:

– Владыка рядом, не будем, – и Игорь еще более смутился от своего незнания епархиальных нравов, и снова сокрушенно попросил прощения.

Наконец дверь открылась, и он был допущен в архиерейский кабинет. Евсевий встретил его довольно приветливо, благословил, предложил сесть. После встречи с показавшимися столь серьезными и страшными стражами – Натальей Юрьевной и благочинным, – подобный прием оказал на Игоря чарующее воздействие. Как будто он, как в сказке, прошел через некую пещеру, населенную чудовищами и страшными призраками, чтобы в глубине ее встретить великого и мудрого старца, в руках у которого – ответы на все вопросы и ключи и от истины, и от твоего счастья.

– Вы хотите поступить в монастырь? – спросил его Евсевий тоном, который вернее всего определить как деловой. Если все прочие вопросы управления епархией были для него в новинку и, приступая к ним, он подчас чувствовал нерешительность, то здесь все было понятно. Он сам много лет был монахом, был и духовником, и наместником монастыря, и в этих вещах ориентировался прекрасно.

– Да, Ваше Преосвященство, – ответил Игорь.

– Почему приняли такое решение? – снова, и тем же требовательно-деловым тоном, спросил архиерей.

Игорь рассказал то же, что и изложил в письме, только более подробно: что он уже давно находится на различных церковных послушаниях, что ничем другим заниматься не собирается, да и не хочет. И вообще не представляет себе другой жизни. С женой давно развелся, еще до своего воцерковления, и жениться по новой также не планирует. Меж тем годы идут, и ему, как и всякому человеку, надо определяться – встретить старость под забором не хочется никому. А куда же ему с такими желаниями и таким образом жизни, податься, как не в монастырь?

Игорь говорил откровенно и при этом боялся, как бы такая простая, почти материальная мотивация не испортила мнение Владыки о нем. Мол, в монастырь идут ради духовного самосовершенствования, а не ради того, чтобы было куда в старости приткнуться. Единственное, чем утешал себя Игорь: он ведь не просит о постриге. Он просит только, чтобы ему разрешили жить при монастыре.

Однако Евсевия мотивы, которые Игорь ему изложил, ничуть не смутили. Более того, было видно, что его такая позиция вполне устраивает.

– Что же, дело доброе, – резюмировал архиерей. – Как раз в Тафаларском благочинии нам передают Спасо-Преображенский монастырь. Вот туда и отправляйтесь!

– Благословите, – сказал Игорь, вставая. Архиерей кивнул.

– Вы пока не торопитесь, поживите там, обдумайте все. А там посмотрим. Все ясно? – спросил Евсевий. Игорю было все ясно, и аудиенция на этом закончилась.

…И вот теперь он стоял в воротах Спасо-Преображенского монастыря, рядом с еще тремя послушниками. Один из них, невысокий, жилистый Евгений Коваленко, ранее уже успел побывать на послушании в Санаксарском монастыре, а сюда прибыл совсем недавно. Двое других, Григорий и Глеб, были совсем новички, ранее при монастырях не жили и вообще не имели сколько-нибудь продолжительного опыта церковной жизни.

Священников среди них не имелось – следовательно, не было никого, кто мог бы встретить архиерея по чину: в фелони, с крестом на подносе и т. д., так что ситуация была в известном смысле нештатная. И хотя Игорь и Евгений имели некоторый опыт церковного служения, но с епископами практически не сталкивались, и как теперь следует себя вести, понимали не очень ясно. К тому же Владыка о своем приезде известил их лишь накануне вечером, телефонным звонком, и единственное, что они могли успеть – это прибраться в небольшом деревянном здании, долгие годы использовавшемся под склад, а ныне ставшим «келейным корпусом», да в маленькой церкви. (Церковь была старая, XIX века постройки; из-за небольших размеров ее удалось довольно быстро приспособить для совершения богослужений, в отличие от большого старого собора, восстановление которого требовало времени и немалых средств.) Даже встретить архиерея колокольным звоном было невозможно – за неимением колоколов.

– Едут? – вопросительно произнес Евгений, когда вдалеке послышался гул мотора.

Игорь кивнул. Машины в этих местах появлялись нечасто, и вероятность того, что это был мотор именно архиерейского автомобиля – а по звуку было понятно, что ехала легковушка, а не грузовик – была весьма велика.

Через минуту Глеб, стоявший за воротами, закричал:

– Владыка! Владыка едет!

Оставшиеся трое послушников подошли к недавно сколоченным хлипким деревянным воротам, которые уже были открыты, но которые они, на всякий случай, постарались открыть еще шире. Наконец показалась и «Волга», которая с хриплым воем влезла на подъем перед въездом в монастырь и, покачиваясь, как корабль на волнах, на кочках и рытвинах (дорога была, естественно, грунтовая), въехала на монастырский двор.

Как всегда, неспешно и не говоря ни слова, из-за руля вылез архиерейский келейник, Георгий, и открыл дверь сначала с той стороны, с которой сидел Владыка, а потом с другой. Откуда, к удивлению братии монастыря, вылез какой-то иностранного вида человек, лет так пятидесяти пяти – шестидесяти, в сером пиджаке, под которым виднелась черная рубашка с еретической колораткой.

Послушники разом низко поклонились Владыке и по очереди подошли к нему под благословение. Настроен архиерей был явно благодушно и, благословляя, широко улыбался. Весьма улыбчивым был и сопровождавший его иностранец, вставший рядом с ним.

– Ну, как вы тут живете? – с улыбкой спросил Владыка, обращаясь к немногочисленной монастырской братии.

– Вашими молитвами, Владыка святый! – ответил, снова чуть поклонившись, Евгений.

– Эге! – иронически произнес Евсевий. – Ну, встречайте гостей! Пастор Людвиг Майер, из Германии, к вам соблаговолил пожаловать!

Майер продолжал стоять рядом с ним и беззвучно улыбаться. Также беззвучно, но уже без улыбок, будто переломившись в поясе, поклонились ему монастырские послушники.

– Ну, давай показывай, как вы живете! – приказал Владыка Евгению.

– Простите, Владыко, – запинаясь от смущения, ответил тот. – Благословите в трапезную, отобедать?

– Ну, наконец-то догадался! – все так же благодушно, но не без некоторого укора, ответил Евсевий. – Веди тогда!

Трапезная была небольшим помещением в «келейном корпусе», где едва умещался стол, две скамьи и самодельный аналой под иконой в красном углу. По случаю владычного визита братия постарались выставить все самое лучшее и вкусное, но даже и в таком люкс-варианте все это выглядело довольно скромно: чай с сахаром, белый хлеб местного хлебозавода, гречневая каша да рыба жареная и соленая. Рыба, впрочем, была свежая, с одного из местных озер, и в этот раз Григорию, который выполнял обязанности повара, удалось ее испортить не совсем уж вконец. Алкоголя не было вовсе – с самого начала возрождения монастыря как-то само собой установилось, что на территории обители действует негласный сухой закон.

За обедом, как и полагается по монастырским уставам, один из послушников читал жития святых (по Четьим Минеям Димитрия Ростовского), все прочие, включая Евсевия и Майера, ели молча. Послушники, однако, периодически бросали косые взгляды на лютеранского пастора, сидящего с ними за одним столом. Ведь по канонам, вроде бы инославным, то бишь еретикам, вместе с православными обедать, а тем более молиться до и после еды нельзя?.. Ситуация была несколько соблазнительной, но, однако же, никто не проронил ни слова, утешая себя мыслью, что еретика привел архиерей, а уж архиерей наверняка знает, что делает. Что же до еретика, то его, очевидно, все устраивало. И хотя уровень комфорта в трапезной (да и в целом в монастыре) был явно далек от западноевропейских стандартов, его это ничуть не смущало. Он спокойно, под чтение житий, прикончил основательный кусок жареного судака, закусил его соленым омулем и дочиста выскреб от гречки поданную ему фарфоровую тарелку (одну из двух – вторая была у епископа; остальные ели из мисок).

Поскольку еды было не слишком много и говорить за ее поглощением не полагалось, обед закончился быстро. Затем Владыка велел вести в храм. Следом за ним потащился и его келейник с большим чемоданом, в котором, как оказалось, было архиерейское облачение. Евсевий надел поверх рясы епитрахиль, поручи и, подумав некоторое время, малый омофор, после чего начал служить молебен, что заняло еще около сорока минут. Майер присутствовал и на молебне, внимательно осматривая – а вернее, ощупывая взглядом – церквушку изнутри.

Храм выглядел очень аскетично. После закрытия монастыря в 1928 году его церкви еще какое-то время оставались в пользовании местного сельского прихода. Вначале отобрали большой собор, который превратили в зернохранилище, а еще через год – небольшую церковь, освященную в честь Пресвятой Троицы, в которой и молились сейчас архиерей с послушниками. Поскольку Троицкий храм был невелик, местный колхоз использовал его для хознужд не столь активно, и он заметно меньше пострадал. Однако из церковного убранства не сохранилось ничего. Росписей там никогда не было, иконостас был уничтожен, прочие иконы, по всей видимости, тоже (по крайней мере они исчезли, и больше их никто не видел). После того как монастырь передали РПЦ МП, в храме заново перекрыли крышу, соорудили из фанеры некое подобие иконостаса, на который прикрепили дешевые софринские иконы, а из жестяных ящиков, наполненных песком, сделали пару подсвечников – и, в общем-то, это было все. Да и сам храм еще только предстояло освятить: несмотря на наличие некоего подобия иконостаса, престола в алтаре еще не было.

На молебне Евсевию прислуживали, выполняя обязанности чтецов, пономарей и импровизированного хора, Игорь и Евгений (Глеб с Григорием пока что для этого мало годились.) Они справлялись не идеально, но было заметно, что действуют они уверенно, более-менее в церковном обиходе разбираться научились и при этом изначального благоговения к службе отнюдь не растеряли. Это Евсевий мысленно отметил с удовлетворением. Он, естественно, знал биографию и Игоря, и Евгения – оба перед поступлением в монастырь изложили ее письменно, а потом он обоих дополнительно расспрашивал во время беседы. Сейчас эти два человека вели себя так, будто они и вправду были родными братьями. Однако в действительности, до своего воцерковления, они были полной противоположностью едва ли не во всем.

* * *

Евгений Коваленко родился и вырос в небольшом городе Торей в Мангазейской области. Торей был городом довольно интересным – возник он в 1969 году, буквально в голой степи, недалеко от границы с Китаем, и начал быстро развиваться. Причина – обнаружившиеся в этой степи запасы редкоземельных металлов, крайне необходимых оборонному комплексу СССР. Поэтому власти действовали быстро: там, где еще год назад стояло несколько вагончиков и палаток геологов, началось лихорадочное строительство. Причем изначально все это было засекречено. В рекордные сроки выросли десятки домов и, конечно же, научно-исследовательские центры и заводы по переработке ценного сырья. Какое-то время город был закрытым и носил гордое название Мангазейск-47. Впрочем, и его он носил в весьма узких кругах, ибо официально он не существовал и на картах не обозначался. С другой стороны, особо жесткого режима там никогда не было: жители области имели более-менее ясное представление о его существовании и заборами с колючей проволокой его никто не окружал.

А в 1988 году, по каким-то собственным соображениям, Москва сняла с города статус закрытого, и он появился на картах под изначальным именем «Торей».

Женя Коваленко родился во вполне обычной и вполне советской семье: отец рабочий, родом из Харькова, переброшенный на стройки закрытого города, мать – учительница в местной начальной школе. Район, в котором они обитали, был заселен соответствующим пролетарским контингентом, призванным партией и правительством на местные ударные стройки. Естественно, тамошняя молодежь люто ненавидела молодежь из соседних кварталов, где проживали всякие физики-экспериментаторы с физиками-теоретиками, густо разбавленные партийными и советскими функционерами, военными и приправленные сотрудниками КГБ. Досуг, коего было очень много, рабочая молодежь проводила в драках либо друг с другом (что считалось нормой), либо с молодежью нерабочей (что было намного приятнее, но подчас каралось почти всерьез).

Несмотря на свой низенький рост (а может, и благодаря ему – комплексы ведь могут пробуждать в человеке удивительную энергию), Женя с ранней юности был хорошим бойцом, за что пользовался исключительным уважением прочих гопников. Несомненно, немалую роль сыграл тот факт, что он на протяжении многих лет основательно занимался боксом. Но, наверное, самым важным было не это, а бешеная злоба, с которой он ввязывался в любую драку. Или, если драки не было, затевал ее сам. А безстрашие его подчас выглядело безумием, но именно оно позволяло ему почти из всех стычек выходить победителем.

Как это работает, он и сам не понимал. Бывали случаи, когда он в одиночку кидался на десятерых противников.

– Он мне говорит: «Их там десятеро!» – вспоминал он сам впоследствии, уже неохотно, без всякой рисовки. – А я ему: а, мол, фигня! И вниз по лестнице, начинаю их в обе стороны… Честно говоря, не помню, как их бил. Потом как очнулся: двое на площадке лежат, в крови все, третьего по морде бью, остальные убегают.

Такие истории с ним случались регулярно. Кроме того, несмотря на склонность к подобного рода занятиям, Женя был неглуп и сравнительно много читал. Потому среди местных гопников пользовался чрезвычайным, прямо заоблачным авторитетом: во-первых, как непревзойденный боец, во-вторых, как непревзойденный интеллектуал. Последнее качество впечатляло не только дворовых люмпенов, но даже и сотрудников милиции, которые во время очередного привода неизменно говорили ему:

– Коваленко, ну ты же неглупый парень! Ну не дурак же ты, Коваленко! Ну зачем тебе это надо? Что ты на зоне забыл?

Пару раз эти милицейские симпатии сыграли решающую роль в его судьбе – Евгения вполне могли осудить по уголовной статье, с учетом всех его приводов и «блестящих» характеристик отовсюду, где он только ни побывал, но пожалели именно за ум, за который ему в очередной раз советовали взяться.

В 1991 году, когда СССР рухнул, Евгению исполнилось двадцать два года. Для Торея распад Советского Союза стал катастрофой. Если раньше этот город пользовался особым благоволением (выражавшимся, в частности, в специальном снабжении, благодаря чему прилавки в здешних магазинах выглядели поинтереснее, чем даже и в областном центре), то теперь он вдруг стал никому не нужен. Заводы встали, сотрудникам НИИ перестали платить зарплату. Рабочим, впрочем, тоже перестали, равно как и врачам, и учителям. Исчезли деньги, с ними исчезла и еда. Что в этой ситуации делать, советским людям, ничего, кроме «снабжения» и «распределения» не знавшим, было непонятно. Относительно неплохо стали устраиваться лишь те немногие – в основном это была молодежь, – кто занимался предпринимательством. Или «предпринимательством». В первом случае речь шла о челночной торговле с Китаем, которая потихоньку начала питать частные киоски и небольшие магазинчики («комки»). С этого можно было жить, и даже относительно неплохо. Во втором случае весь бизнес строился на воровстве: разного рода заводов и режимных объектов, в одночасье ставших никому не нужными, осталось множество. Можно было ночами вырубать медный кабель, можно было свинчивать в опустевших заводских корпусах прочий цветмет с черметом и все это продавать в тот же Китай. Риски были небольшими, а вот доходы – очень ощутимыми.

Естественно, ни ниве этого полукриминального и вполне криминального бизнеса пышным цветом зацвел рэкет. И здесь навыки Евгения Коваленко оказались чрезвычайно востребованными. Битье физиономий коммерсов, ночные поджоги «комков» и кафе, «стрелки» и «разборки» и даже стычки с использованием огнестрельного оружия – именно это и стало его профессией на несколько лет. Собственно, он был готов заниматься этим ради одного удовольствия от процесса. Адреналин в кровь бил фонтанами, братва уважала – казалось, именно в этом было счастье. Но было не только это, но еще и некий приятный бонус: впервые у него появились деньги, причем, по меркам Торея тех лет, большие деньги. И хотя понятие «лучший ресторан» или «лучший клуб» в то время применительно к Торею было в высшей степени условным, теперь у него появилась возможность выбирать исключительно то, что считалось лучшим. Есть лучшее, пить лучшее и, само собой, спать с теми «девочками», которые тоже считались самыми-самыми.

Так пролетели три шальных года, с 1991-го по 1994-й. В это время Евгению казалось, что он нашел себя и что жизнь действительно удалась. Ему везло: несмотря на весьма опасный род занятий, он ни разу не был ранен (при том, что коллег по ремеслу на местное кладбище провожал неоднократно). Однако постепенно, вместе с хмелем от не кончающихся денег и не кончающихся женщин, стали приходить усталость и горечь. Как и всякий человек, выросший в бедности (а жизнь рабочей семьи в советском Торее, несмотря на все его спецснабжения и льготы, была, конечно, бедной), поначалу он просто лишился рассудка от обрушившихся на его голову материальных благ. Еще бы! Вот совсем недавно они с «братанами» стояли в подворотне, радуясь редкой удаче: удалось по случаю раздобыть пару бидонов разливного пива. И это было счастьем, и это был праздник. А теперь? А теперь он каждый день обедал в лучшем ресторане города. И мог позволить себе заказать все, что было в меню (а в меню, несмотря на всю провинциальность, была и дичь, и водка «Абсолют»). Однако шли месяцы, а за месяцами пролетели и годы. И вдруг стало понятно, что, например, дичь под дорогую водку – это, конечно, лучше, чем тушенка, запитая спиртом «Рояль», но, в общем, и то, и другое – еда. Именно еда, а не счастье и не смысл жизни.

Наверное, будь Евгений классическим гопником, ему такие мысли в голову бы не пришли никогда. А еще вероятнее, что его бы пристрелили или прибили значительно раньше, чем у него появился бы шанс об этом задуматься. Но его голова, та самая голова, на которую в свое время столько надежд возлагали и милиционеры, и педагоги, и его родители, сработала, заставив своего носителя задуматься над тем, что он вообще делает на этой земле.

Первые же попытки рефлексии обнажили нерадостную картину. Ему было двадцать пять лет, и ему было очевидно, что жизни, как таковой, еще не было. Просто не было. Была лишь безконечная адреналинная гонка. Семья? Своей семьи у него нет, и он даже не представлял, как это: жениться, рожать и воспитывать детей. Да и только ли семьей все исчерпывается? Чего он достиг? Уважения, прямо говоря, других бандитов? Что ж, когда ему было лет четырнадцать, это казалось значимым достижением. Во многом потому, что, хотя он и вырос в гопнической среде, но долгое время до конца не понимал, что в действительности представляет собой бандитский мир. Уголовники казались этакими веселыми, удалыми и неунывающими разбойниками из сказок и старых детских фильмов, а их жизнь – непрекращающимся праздником, хорошенько приправленным приключениями с острыми ощущениями. Но теперь, когда он сам несколько лет активничал на бандитском поприще, он узнал истинную природу этого мира. И убедился воочию, что все эти крутые бандюки – это люди с изломанной психикой, нагруженные массой душевных патологий и к тому же очень трусливые. И образ жизни они вели соответствующий: «малины» были отнюдь не романтическими пещерами в лесной чаще, где храбрый атаман с верными товарищами, сидя на грудах золота, пировал в окружении хмельных красавиц. Это были притоны для патологических подонков, патологических же проституток, наркоманов и садистов. И от того, что в этих притонах была расставлена как бы элитная позолоченная китайская мебель, а шампанское с водкой «Абсолют» натурально лились если не рекой, то струей из горла на ковер, – от всего этого такие притоны ничуть не становились романтичными и привлекательными. Нет, цену разбойной романтике он теперь знал хорошо, и чем дальше, тем больше его от нее начинало тошнить.

А что же тогда делать?.. Он не знал. Но на всякий случай поехал в Мангазейск в декабре 1994 года и незадолго до Рождества там крестился.

Нельзя сказать, чтобы крещение сразу же изменило его жизнь. Нет, все осталось поначалу прежним. Жизнь вокруг него начала меняться сама. В 1995 году «безпредельные» бандитские разборки уже начали постепенно уходить в прошлое. Да, отдельных авторитетов еще расстреливали из автоматов на улицах и взрывали вместе с их автомобилями, на «стрелках» еще, случалось, убивали иных невезучих «братков», но все же подобные вещи теперь уже рассматривались как эксцессы.

Соответственно, и умения Евгения – мордовать, стрелять и поджигать – стали менее востребованы. А сам он из местной бандитской элиты как-то незаметно выпал, спустившись на вторые и даже на третьи роли. Деньги, которых раньше всегда было много, также незаметно исчезли. И оказалось, что за то время, когда через его руки проходили десятки тысяч долларов, он не купил себе даже отдельной квартиры. А машину он продал, так как в очередной раз срочно потребовалась наличность… Чтобы не остаться совсем уж у разбитого корыта, в сентябре 1996 года Коваленко вместе с несколькими друзьями, также потерявшими в деньгах и влиянии из-за случившихся перемен, создал частное охранное агентство «Удар». В сущности, занимались они тем же самым рэкетом, только более-менее легальным и, конечно, сильно облагороженным. Законы они почти не нарушали, и предприятие давало какие-то доходы. С тем, что имелось раньше, это было не сравнить, но на жизнь хватало.

Так продолжалось еще два года. Однако и переход в более тихую и легальную сферу не принес Евгению душевного спокойствия. И чем дальше, тем больше боли вызывал постоянно вспыхивавший в уме вопрос: зачем? Зачем он живет? К чему нужно стремиться? Чего он достиг? И вообще, есть ли какие-то достижения в этом мире? Рационального ответа он не находил. Неудовлетворенность жизнью выливалась в боль, а боль, когда становилась нестерпимой, оборачивалась агрессией. И снова начали случаться жестокие драки. Опять разбитые в кровь лица, опять столы и стулья, вылетавшие в окна ресторанов (иногда вместе с иными посетителями этих ресторанов), вой милицейских мигалок… Доставка в отделение милиции, стандартный допрос, протокол… И нечто новое, что появилось во взгляде опера, этот протокол составляющего. Раньше там всегда считывался страх перед местным уголовным авторитетом, соединенный с уважением. Но теперь там появился страх иного рода: тот, который возникает у обычного человека, когда он понимает, что говорит с сумасшедшим.

Евгению и раньше говорили, что он пропадает, гибнет, и прочее в этом роде. «Фигня!» – отмахивался он. У него было твердое ощущение, странная, логически необъяснимая уверенность: все в норме, с ним ничего плохого не произойдет. Теперь же появилось иное чувство: что вот теперь – да, теперь он гибнет.

Евгений редко принимал решения рационально. С детства, сколько он себя помнил, он привык скорее повиноваться чувствам, чем разуму. Именно так случилось в конце августа 1998 года, когда он позвонил своим родителям и друзьям (с которыми вместе они держали охранное агентство) и сказал, что уезжает. Куда? Сообщит позже (он сам еще не знал, куда). Надолго? Надолго.

Бросив все, он поехал в Центральную Россию, где попросился трудником в первый же попавшийся монастырь. Почему именно в монастырь? И почему в Центральной России, а не, скажем, в Тобольске? Задавать такие вопросы Евгению было безполезно, ибо ответить на них он бы не смог. Решение было иррационально: просто он ощутил, ощутил остро, что вот сейчас и здесь ему нужно поступить так, а не иначе. Когда-то он, так же повинуясь голосу своих эмоций, срывался по лестнице собственного дома вниз, чтобы избить десятерых. Или же первым начинал бить тех, кто приехал «на стрелку». Он чувствовал, что так надо. Теперь же он ощутил, что ему нужен монастырь. И этого для него было достаточно.

Несколько месяцев он путешествовал из обители в обитель, где-то останавливаясь более-менее надолго, где-то не задерживался и недели. Так он добрался и до Санаксарского Рождество-Богородичного монастыря – и прожил там почти два года. А в самом конце 2000-го решился вернуться назад, в Мангазейскую область.

Почему? Впоследствии в узком кругу он говорил:

– Сам не знаю… Почему-то стал молиться Пресвятой Богородице, чтобы вернуться на родную землю. Сам не знаю, почему.

Так он покинул Санаксарский монастырь, хотя его оттуда никто и не гнал. Тогда он был уверен: для него монастырская жизнь закончилась. Теперь он стал действительно всерьез верующим, воцерковленным православным человеком, однако жить дальше он хотел в миру. Что делать? Да мало ли что можно делать! О родителях позаботиться, для начала. Да и самому жениться, почему нет? Семью завести… Смысл жизни? Этот вопрос для него был закрыт. Теперь в его жизни появился Христос, и других смыслов он уже не искал.

Доехав до Москвы, он сел там на поезд. Билет у него был, само собой, самый дешевый, в плацкартный вагон. К тому времени Евгений Коваленко внешне никак не напоминал самого себя прежнего – «крутого братана», лихо разруливавшего вопросы в родном Торее. За время пребывания в монастырях он отрастил длинные волосы, которые были собраны в хвост с помощью зеленой резинки, и отпустил небольшую реденькую бородку (борода у него росла плохо). Старая, видавшая самые удивительные виды куртка висела на нем мешком, хорошо маскируя по-прежнему развитую, тугую мускулатуру. А на левой руке, в память о монастырской жизни и монастырской молитве, были намотаны четки.

Первый день поездки (а от Москвы до Мангазейска поездом ехать четверо суток) прошел стандартно, без приключений. А на второй день соседи поменялись. И вместо бабушки, дедушки и их маленького внука на полках, с шумом и грохотом, заполняя окружающее пространство запахом давно нестиранной верхней одежды, перепревшего пота и водочного перегара, появились трое каких-то великовозрастных гопников. Сразу же, как только состоялось явление этой компании, Евгений интуитивно понял: конфликт неизбежен. Своим внутренним радаром он тут же определил хорошо знакомый ему с детства типаж хамоватого и подловатого как бы пролетария. Такие всегда ищут стычки, несмотря на то что в таковых стычках почти всегда получают много и больно. Также было очевидно, что сии люмпены и в Евгении увидели кого-то, связанного с Церковью. То есть, по их логике, ранимого и беззащитного. А на люмпенов описанного типа это действует так же, как на борзую собаку – вид убегающего зайца.

Интуиция не подвела – расположившись на своих местах, новые соседи задали пару глупых (даже для них) вопросов пенсионного возраста мужчине, путешествовавшему на боковой полке, после чего все их внимание сосредоточилось на Коваленко.

– Ты это, верующий, что ли? – не поздоровавшись, с места в карьер начал диалог один из люмпенов, лет так тридцати пяти – сорока. По всей видимости, он был в этой компании за старшего.

Евгений пристально посмотрел на него. Тем не менее вопрос, хоть и задан был грубо, но сам по себе, ни по каким нормам и даже понятиям, оскорбительным не был. Поэтому он коротко ответил:

– Верующий.

Люмпен удовлетворенно хрюкнул. Диалог, который, как ему казалось, должен был быть веселым, начался.

– А, ну а я так и понял… Слышь, да ничо, мы тоже верующие!

Его спутники, искривившись в улыбках, покивали головами. Евгений ничего не ответил.

– А ты это, ты типа поп? Или монашек?

– Монах, – тихим голосом, который, однако, уже напрягся, как натянутая струна, ответил Евгений.

– Ты монах?

– Я – нет.

Люмпен решил, что пора изобразить легкое недовольство:

– А что ты сказал, что ты монах?

– Я тебе ничего не говорил, – так же тихо и тем же тоном ответил Евгений.

– Это как это: «не говорил»? Сам же сказал!

– Я сказал, что правильно говорить «монах».

Люмпен ядовито улыбнулся, и продолжил:

– А, ну я не понял… А по мне, так монашек или монах – один хер! Вот ежели монашка…

И вся компания дружно заржала. Евгений молчал. А предводитель пролетариев продолжал:

– Вот монашка – это ж другое дело! А, монашек?! – и снова, несколько наигранно, заржал.

– Я тебе не монашек, – ответил Евгений. Ответ его прозвучал явственно зло.

– Ну ты это, извини, конечно, – откровенно издевательски отвечал ему собеседник. – Я ж это так… Я ж про это, – тут он снова подавился смехом, и Евгений почувствовал, как капли люмпенских слюней долетели до его лица. – Монашку-то ведь можно эта…

Тут пролетарский предводитель сделал характерный жест обеими руками – жест, который во всем мире означает сексуальное сношение. Евгений смотрел на него в упор.

– Ты чо смотришь? – вступил в разговор второй, несколько более молодой парень из той же компании.

«О! Вот это то, что надо!» – подумал Евгений и мысленно улыбнулся, услышав классическую для гопнических наездов фразу.

– Вы бы успокоились, – тихо, предупредительно-злым тоном сказал он им.

– Чо?! – презрительно бросил главный люмпен.

– Вы бы успокоились, – тем же тоном сказал Евгений.

Все трое пролетариев слегка напряглись, однако напряжение это было не особо сильное. Скорее даже, эта была та легкая, освежающая собранность, которая возникает перед неким приятным, радостным делом. В данном случае, таким делом была разборка с неким церковным хлюпиком (как им казалось) в соотношении один к трем.

– А может, ты успокоишься, а?! – крикнул второй, молодой участник дискуссии.

– Да я-то спокоен, – сказал Евгений.

– Ну так и сиди спокойно, понял!? – продолжал кричать юный гопник.

– А если нет? – спросил Евгений.

– Чо, может, поговорить хочешь, э?!

– А если хочу?

– Ну давай поговорим!.. – ответил глава компании.

Евгений молча встал.

– Давай.

Предводитель люмпенов кивнул в сторону тамбура. Евгений пошел вперед, они – за ним. Они, конечно, специально его пропустили, подумал он, и снова мысленно ухмыльнулся. Они, конечно, думают, что это даст им какие-то преимущества.

Дальнейшее происходило так, как он и предполагал. Когда они зашли в тамбур, один из пролетариев попытался схватить его сзади за шею. Однако прошло менее половины секунды, и гопник уже лежал на заплеванном, в ободранных металлических пупырышках, полу, переломившись в поясе и с воем сжимая руками живот. Двое других, естественно, кинулись на Евгения. Остальное происходило как будто автоматически…

…Спустя три минуты Евгений пришел в себя. Все трое его противников валялись на облупленном суриковом полу тамбура, желтое от грязи окошко на двери, за которым проносились перекошенные домики очередной деревни, было густо перемазано кровью. Кровь была на стенах, кровь была на полу. Евгений понял, что он все еще бьет кулаком по голове главного люмпена, который уже перестал кричать и тихо скулил. Сообразив, что нужды в этом уже нет, он отдернул руку, занесенную для очередного удара.

Он посмотрел на свои руки. Кожа на ладонях и на пальцах давно уже загрубела, однако в этот раз он бил столь сильно, что все равно ее сорвал. Пальцы были в крови – немного своей, но в основном, конечно, чужой.

«Почему так много крови? – промелькнуло в мозгу. – Носы им переломал, что ли?»

Красные пятна были и на лацканах рубашки. И даже четки, которые он намотал на левую руку еще в Санаксарском монастыре, и те были перепачканы в крови. Сплетенный из тугих черных ниток крестик, болтавшийся на запястье, стал бурым и влажным…

Внезапно Евгения охватил страх, страх чрезвычайно сильный, почти панический. Он увидел, увидел со всей пугающей ясностью: вся его прежняя жизнь до монастыря – это был ад. Преисподняя на земле, в которой душа его коптилась не годами, но десятилетиями, столько, сколько он себя помнил. Полтора года назад он из этого ада убежал, но вот, стоило ему выйти за порог обители – и он в него вернулся. И тут он погибнет.

– Я понял, что если вернусь в мир – начнется прежняя моя жизнь, – впоследствии вспоминал он.

Прибыв в Мангазейск, Евгений не поехал в Торей, а сразу же отправился в Епархиальное управление, чтобы выяснить, есть ли в епархии мужские монастыри и можно ли ему туда поступить. Ответ был неопределенным – как раз уезжал один архиерей, должен был вскоре приехать второй, и будет ли он создавать монашеские общины (открытых монастырей еще не было), никто толком не знал. Однако Евгений не рискнул возвращаться в Торей, опасаясь, что прежняя жизнь его там настигнет. Он провел несколько месяцев в Мангазейске, живя при тамошних православных приходах. И как только стало известно, что должен вновь открыться Спасо-Преображенский монастырь, попросился туда. Прошение его было удовлетворено.

* * *

По окончании молебна Евсевий вместе с Майером, в сопровождении своего келейника и Игоря с Евгением, отправился осматривать монастырскую территорию. Менее ста лет назад здесь находилась Духовная миссия, и даже, номинально, резиденция викарного архиерея (который, впрочем, проживал обычно в Мангазейске). Поэтому площадь монастыря, некогда окруженного стенами, была весьма велика. Стены эти, первоначально выстроенные еще в конце XVII века, впоследствии неоднократно возобновлялись и укреплялись. Причины для этого были: если изначально боялись «немирных мунгалов» (от рук которых в свое время погиб не один насельник монастыря), то потом появились иные опасности, иногда весьма специфические. В частности, в пятидесятых годах XIX века спешно прибывшая воинская команда основательно укрепилась тут потому, что ожидали нападения на монастырь большой группы бежавших с каторги поляков, которым, ко всему прочему, удалось раздобыть кое-какое оружие. Нападения, правда, так и не произошло, но скучать ни до, ни после монастырским монахам не приходилось.

А внутри стен стоял большой собор в стиле сибирского барокко. Помимо него и Троицкого храма здесь же находился четырехэтажный братский корпус, двухэтажное здание, где помещались церковно-приходская школа и школа для детей инородцев (так она называлась, хотя вернее было бы ее назвать школой для иноверцев – детей православных тафаларов обучали вместе с русскими детьми в другом месте) и несколько хозяйственных построек. До 1917 года монастырь владел рыбными ловлями, покосами и пахотной землей – в общем, был центром и церковной, и даже культурной и экономической жизни.

Сейчас же от этой маленькой империи осталось совсем немного. Единственным относительно неповрежденным зданием, которое удалось реанимировать и начать использовать по первоначальному назначению, была Троицкая церковь. Там братия совершала обычный монастырский богослужебный круг. Спасо-Преображенский собор стоял без крестов. Купол был снесен, а с ним снесена и старая крыша. Вместо нее много лет назад колхозные власти сделали другую, «елочкой», как на дачном домике. Но она давно прохудилась, и зимой внутри храма лежал снег, а по весне по стенам, на которых еще сохранялась штукатурка восемнадцатого столетия, журчали потоки талой воды. Келейный и школьный корпуса были снесены до основания, снесена была и большая часть стен. В общем, монастырский архитектурный комплекс, который государство передало епархии, был в основном не монастырем, а территорией монастыря.

Именно это и старался максимально наглядно показать Евсевий Майеру. Впрочем, особо стараться и не пришлось, ибо тут, действительно, все было очевидно. Игорь, молча сопровождавший архиерея и его гостя во время этой экскурсии, размышлял про себя: «Вот уж, в самом деле, мерзость запустения на святом месте… Как это все восстанавливать?.. А может, это и к лучшему, и слава Богу! Можно будет спокойно жить, спасаться, ничто не будет отвлекать, а возрождаться все это будет постепенно, медленно… И слава Богу!»

После того как инспекция-экскурсия была завершена, Евсевий извинился перед Майером, оставив его в трапезной в компании своего келейника Георгия пить чай, а сам отправился в Троицкую церковь исповедовать монастырскую братию.

Игорь, как обычно, исповедовался долго. Архиерей, тоже как обычно, дал ему несколько советов относительно внимательности к своей духовной жизни, затем прочитал разрешительную молитву.

– Не передумал в монастырь идти? – вдруг несколько резко и неожиданно спросил Евсевий.

– Нет, Владыко, – немного смутившись от такого вопроса, но твердо и сразу же ответил Игорь.

– Надеюсь! – тем же тоном сказал Евсевий. – Готовься, после Рождественского поста тебя пострижем.

– Благословите… – ответил Игорь. Как ни странно, новость эта была для него неожиданной. Попросив благословения на жизнь в монастыре, он как-то и не задумывался о том, что в монастыре вообще-то живут только монахи, а все остальные там – гости. Нет, он не был против того, чтобы принять монашеский постриг. Просто монашество, ангельский образ казались ему состоянием столь возвышенным и идеальным, что дорасти до него когда-либо он и не рассчитывал… И тут – постриг через три месяца. С одной стороны, величайшая честь и даже счастье, с другой – страх перед тем, что он, будучи недостоин, не справится…

– Бог благословит, – серьезно ответил Евсевий. – Монастырь нужно возрождать. Средства мы сейчас ищем. Видал пастора, которого я привез? – спросил он Игоря.

Пастора, которого он сам представил и всюду с собой таскал, было трудно не увидеть.

– Да, Владыко, – ответил Игорь.

– Вот! Я его давно знаю. Дружу с ним, в каком-то смысле… Он часто в Россию приезжает и деньги жертвует – на восстановление церквей, на монастыри. Я его специально сюда привез, показать тутошнюю разруху. Так что, Бог даст, подкинет чего-нибудь!

Игорь понимающе, даже радостно, кивал головой. Тайна явления еретика в стенах православной обители для его совести наконец разрешилась, и разрешилась благополучно: еретика привезли для пользы Церкви, а именно для возрождения их монастыря!

– Но одних денег тут мало. Церковь-то не в бревнах, а в ребрах! – наставительно сказал архиерей. – Поэтому монахи нужны. Будет монашеская молитва, будут и монастыри, и в епархии все будет как надо. Строиться все будет, – добавил Евсевий, вновь вспомнив о кафедральном соборе. Да, для того, чтобы его возвести, он был твердо намерен мобилизовывать не только материальные, но и духовные ресурсы. Предстоящие постриги и должны стать первым значимым звеном духовной мобилизации.

Поисповедовав немногочисленную монастырскую братию, Евсевий, отправился в путь. Благословив всех обитателей монастыря, он сел в свою «Волгу», которая, подпрыгивая на кочках и рытвинах, выехала за ворота. Братия еще раз, на прощание, поклонились ей вслед, после чего закрыли ворота.

Евгению, как и Игорю, архиерей объявил о предстоящем постриге. И сейчас, стоя во дворе, на пронизывающем вечернем ветру, они оба размышляли об этом, каждый погруженный сам в себя. Впереди их ждали монашеские клобуки, но не только они: Владыка Евсевий планировал их так же и рукоположить, одного во священники, другого – в диакона. Однако об этом он им пока что не объявлял.

Скоро в монастыре должны появиться первые монахи. Свои, здешние монахи, которые должны будут возродить здешнюю монашескую традицию. А заодно и начать восстановление монастырского комплекса.

И на первое, и на второе Евсевий рассчитывал очень всерьез.