Троицкая седмица 2002-го года выдалась жаркой; стояли последние дни июня, и именно в это время мангазейское лето обычно входит в свою полную силу. Остатки тополиного пуха грязно-белыми комьями валялись на пыльном замусоренном асфальте, а на ярко-синем небе – таком, какое бывает лишь в степных краях Азии – не было ни единого облачка. Стрелки термометров безжалостно указывали на двадцать семь градусов – и это в одиннадцать тридцать утра. После обеда, по всей вероятности, будет за тридцать…

Отец Игнатий, с шумом выдыхая воздух, будто бы ему пришлось пробежать дистанцию в несколько километров, выскользнул из Свято-Воскресенского храма, перекрестился и, подумав несколько секунд, сбавил темп и пошел к скамеечке, стоявшей во дворе. Службу сегодня совершали без архиерея, и потому управились быстро… Черная ряса была застегнута лишь на одну пуговичку, под горлом, открывая утреннему ветерку пропотевший серый подрясник.

– О! Отец Игнатий! – раздался жизнерадостный голос. – Благословите!

Настоятель Свято-Воскресенского храма, уже успевший усесться на скамейку, улыбнулся.

– In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti! – широко улыбаясь и, добродушно хихикая, протянул он свою руку обладателю жизнерадостного голоса.

– Аминь! – ответил тот и облобызал иеромонашескую десницу.

– Садитесь, – сказал отец Игнатий, указывая место рядом с собой на скамейке.

– Спаси Господи! – ответил подошедший. Одет он был так же, как и большинство людей, трудящихся при храме, но не носящих подрясника – то есть, несмотря на жару, в брюки (в данном случае – старые джинсы) и рубашку с длинным рукавом. Чуть впалые щеки его только-только начинали зарастать кудрявой светло-рыжей бородой, а объем кудрявых волос, шапкой покрывавших его голову, явно указывал на то, что их обладатель давно не появлялся в парикмахерской. Во всем же остальном его облике чувствовалась аккуратность. И это, вкупе с чуть ироничной улыбкой тонких губ и большими светлыми глазами, как-то невольно располагало ему доверять.

Звали этого человека Святославом Лагутиным. С отцом Игнатием они познакомились несколько дней назад. Незадолго до Троицы Святослав приехал в Мангазейск, едва успев подать заявление о поступлении на Пастырские курсы. Теперь ему предстояли экзамены, но никто особо не сомневался, что с ними у него проблем не будет. Сами курсы были чем-то средним между этаким богословским вариантом курса молодого бойца и элементарным церковным ликбезом. Что же касается Святослава, то он ни в том, ни в другом особо остро не нуждался, ибо в молодости своей имел основательный опыт церковного служения.

* * *

Святослав родился в 1976 году в городе, носившем тогда имя Фрунзе, в семье школьных учителей. Родители его были русскими, но при этом и местными, и даже могли считаться коренными жителями: еще их прадеды переехали в Туркестанский край, и с тех пор Лагутины не покидали пределов Средней Азии, сначала российской, а потом советской. Родители Святослава были тем, что обычно называют «нормальными советскими людьми». Они более-менее искренне верили в то, что СССР – это скорее хорошо, чем плохо, при этом не полностью, но все же доверяли «партии и правительству» и, конечно же, были откровенными и где-то даже воинствующими безбожниками. Правда, была бабушка, которая когда-то ходила в церковь, но перестала задолго до того, как Святослав вырос настолько, чтобы начать задавать вопросы о религии. У нее хранилось несколько старых, дореволюционных еще иконок, несколько переписанных от руки молитв, которые она изредка читала – и на этом условное православное присутствие в семье Лагутиных исчерпывалось. И на маленького Славу никакого явного влияния оно не оказывало.

Вообще трудно сказать, что подтолкнуло Святослава к храму. Сам он впоследствии говорил, что лет в пятнадцать впервые зашел в церковь, побеседовал со священником, и:

– Стало интересно!

С этого-то и начался его сознательный церковный путь.

Но вполне возможно, что к храму, как к некому якорю, Святослава привели его детские переживания – переживания такого рода, которые подчас заставляют детей очень быстро взрослеть.

В конце 1980-х годов Киргизия, как и прочие советские республики, проходила через «национальное возрождение». Начиналось все как обычно: распоряжения правительства об обязательном приеме на работу в разные конторы, включая и частные, киргизов, причем на льготных условиях, закрытие русских школ с последующим переформатированием их в киргизские, другие похожие шаги. Разумеется, никому из русских это не нравилось, но все это казалось неприятностями, пусть и досадными, и серьезными, но все же не смертельными.

Так на вещи смотрела и семья Лагутиных. Прадеды Святослава еще отбивались, с ружьями и вилами в руках, от набегов самых настоящих кочевников. Деды пережили расказачивание и раскулачивание (одному из них это стоило шести лет лагерей, другой как-то вывернулся), прошли войну. Отцу воевать не пришлось, но он родился и вырос во Фрунзе-Пишпеке. Жизнь в чуждом окружении – это несколько особенная жизнь, это он понимал с детства. Хотя, как потом выяснилось, понимал не до конца.

– Батя, времена сейчас не те! – говорил он своему отцу, деду Святослава, когда тот начинал вспоминать о том, «как тут было в тридцать первом», и настоятельно рекомендовал его «старое ружьишко-то поберечь». (Речь шла об обычной охотничьей гладкостволке.)

– А какие? – спрашивал дед.

– Многое поменялось уже. А ты все про восстания свои… Вон, у нас в школе два киргиза работают. Ну так и что? Нормальные советские люди. Даже языка киргизского не знают. Какие из них басмачи?

– Да не о них речь… – устало, обиженный непониманием, отвечал дед. – Они-то при чем!.. Ты вон за двадцать верст от города съезди, погляди, какие там нормальные советские люди…

Отец, как вежливый человек, переставал спорить.

Дед умер в 1983 году. А спустя несколько лет начались события, которые показали, что он был не совсем уж неправ.

На волне «национального подъема» сельская масса киргизов двинулась в города. Для местного населения это был шок: количество жителей Бишкека внезапно и резко выросло, а новые соседи явно были настроены привнести в городскую жизнь непередаваемый колорит местных традиций, включая установку юрт на площадях и забой скота во дворах многоэтажных жилых домов. Власти всему этому давали зеленый свет. И, конечно, сразу же началась борьба с врагами национального возрождения. Причем поначалу врагами назначили не русских – первой жертвой стала городская киргизская интеллигенция, в массе своей русскоязычная и даже уже не говорившая по-киргизски.

Раньше, разговаривая с кем-то из «городских» киргизов, когда речь заходила о его родном языке, можно было слышать:

– Э-э, я не знаю! Мы по-русски говорим. Это вон те, кто в деревне, баранов пасут – они по-киргизски. А мы – мы не-е!

Теперь это обернулось для них трагедией. Схема была стандартной: компания из пятнадцати-двадцати молодых и крепких киргизов – тех, что недавно переехали в город – замечали на улице своего соплеменника, такого же молодого, но, как говорили в СССР, «с лицом интеллигентским». Его мгновенно окружали и задавали вопрос – самый простой: как зовут, который час и т. п. Вопрос задавался на киргизском языке, которого парень, горожанин в третьем поколении, часто не знал.

Если он мог ответить по-киргизски – его отпускали с миром. Если нет – начиналось зверское избиение, очень часто заканчивавшееся смертью. Милицию всегда вызывали, но она всегда умудрялась запоздать так, что убийцы успевали уйти, а ей лишь оставалось доставить труп в морг.

А потом грянули печально знаменитые «события 1989 года», когда начали делить землю, которой слишком много оказалось у турок-месхетинцев, узбеков и, конечно, у русских. Земельный передел очень быстро перешел в погромы, и скоро счет жертв начал измеряться в тысячах. В Бишкек хлынули потоки беженцев, и беженцы эти рассказывали о детях, насаженных на вилы, о зверски изнасилованных женщинах и многом другом… На какое-то время в столице сбросившего «чужеземное иго» Кыргызстана был введен комендантский час. По тем, кто без спроса появлялся на улице после 21-го часа, открывали огонь на поражение. Единичные, но регулярно повторявшиеся нападения на русских стали обычным делом. По этой причине русские жители Бишкека без очень большой нужды на улице в те дни старались не показываться. Те, кому посчастливилось обнаружить у себя хоть каплю еврейской, немецкой или польской крови, уезжали в Израиль, Германию, Польшу, Канаду – куда угодно…

На фоне всех этих событий Святослав Лагутин и взрослел, переходя из подросткового возраста в возраст ранней юности. Ему повезло: ни он сам, ни кто-либо из его родственников не был убит или покалечен. Произошло несколько крайне неприятных эпизодов, но все они закончились, как принято говорить, легким испугом. Кроме того, и Святослав, и его родители были склонны думать, что им повезло и в другом отношении. Развал Советского Союза застал их именно в Киргизии, а не, например, в Таджикистане, где в 1992 году началась гражданская война, более-менее завершившаяся только в 1997-м. И не в Туркмении, где гражданской войны не было, но был карикатурный диктатор с отнюдь не карикатурным политическим сыском и концлагерями. На фоне остальных государств постсоветской Средней Азии Киргизия смотрелась даже выигрышно: войны здесь не было, а вот русские, занимавшие подчас достаточно высокие должности (вплоть до правительственных) – были. В общем, к середине 1990-х годов те, кто остались, считали, что жить тут худо-бедно можно.

Возможно, столь своеобразное детство и заставило Святослава весьма рано задуматься о том, зачем человек живет, а равно и о хрупкости человеческой жизни и бренности бытия как такового. А может, православный (и, само собой, русский) храм в водовороте вновь обострившейся смуты был тем камнем, встав на который, можно было сохранить здравый взгляд и на себя, и на окружающий мир…

Сам Святослав, впрочем, все эти факторы со своим воцерковлением не связывал. С ним просто случилось то, что иногда бывает с людьми, выросшими в атеистической обстановке: бытие Божие вдруг стало для него не вопросом дискуссий и интеллектуального выбора, а реальностью. Ощутив которую, он себя уже вне православия не мыслил – а стало быть, не мыслил себя и без регулярного посещения богослужений.

В Бишкеке было не слишком много молодых людей, которые ведут более-менее сознательную церковную жизнь и постоянно ходят к службе. Поэтому очень скоро Святослава ввели в алтарь.

Как это обычно бывает с людьми из неверующих семей, воцерковление (а особенно прислуживание на богослужении) вызвало резкий протест в его собственной семье. Родители – и мать, и отец – оказались категорически против. До этого момента Слава и представить себе не мог, сколь внезапным и сколь жестоким может быть родительское неприятие.

– Опять в свою церковь! – истошно кричала на него родная мать, когда он, тайком, крадучись, собирался ранним воскресным утром к обедне. – Да будь все твои попы прокляты! Да чтоб там на тебя икона какая-нибудь упала и убила!

Услышать от матери пожелание того, чтобы на тебя сверху икона упала и убила, было несколько необычно… Совсем недавно он еще и поверить не мог, что в их семье, которая, несмотря на все беды, всегда была дружной и веселой, кто-то кому-то сможет сказать такие слова. А тем более – мать своему сыну. И тем не менее, теперь такое стало случаться. И было это очень обидно, с учетом того, что Святослав оставался вполне примерным юношей, непьющим и некурящим, ни в какие дурные истории не влезал, да и учился в своем техникуме неплохо.

– Да вроде нет у нас таких икон, которые бы могли насмерть убить, – с улыбкой ответил он. – Разве что Деисис… Только вот как под него подлезть?

Конфликт в очередной раз удалось перевести в шутку… К сожалению, так бывало не всегда. Хотя Святослав старался быть ровным и выдержанным, но иногда срывался и сам. Его неверующие родители в одночасье превратились из добрых и любящих мамы и папы в пристрастных и чрезвычайно внимательных следователей, подмечающих каждый твой неверный шаг и каждое твое действие истолковывающих как преступление.

– Не осуждай свою мать, – сказал ему на исповеди священник, настоятель его храма. – Ты идешь к Богу, а диавол противодействует. Сейчас он пытается тебя остановить через твою семью. Понимаю, тяжело. Но надо держаться. Смиряться. Вот теперь ты знаешь, что значат слова: «Враги человеку – домашние его». Но помни, что и врагов надо любить! Тем более если речь о твоей семье.

– Они говорят: «Мы тебя теряем»… – сказал Святослав.

Священник улыбнулся:

– Ну, я не знаю ни одного человека, который спокойно воцерковлялся в неверующей семье. Либо родители, либо жена или муж всегда говорят что-то в этом роде. Так всегда бывает. Потом, с Божией помощью, все образуется. А там, глядишь, и сами в храм придут. Ты молись за них. Терпи. И не осуждай ни в коем случае!

Со временем, действительно, все как-то пришло в норму. Между тем Слава Лагутин окончил техникум, устроился на работу в одну из фирм в качестве сисадмина и сотрудника техслужбы, а в 1999 году женился на дочери протодиакона, всю свою жизнь прослужившего в их храме. Своего послушания алтарника он, однако, не оставлял и по воскресеньям по-прежнему разжигал и подавал кадило, читал Часы и Апостол, а иногда, по благословению настоятеля, даже произносил проповеди (в их приходе это практиковалось).

Впоследствии, когда он гораздо лучше познакомился с реалиями Московской Патриархии, он понял, что ему очень повезло и со священником, и с приходом. Здесь, в Средней Азии, все еще сохранялись старые, доставшиеся от советского времени обычаи и нравы. А вернее сказать, сохранилась лучшая их часть. В прошлом остались стукачество и постоянный страх, необходимость бояться тайных агентов КГБ и вполне себе явных уполномоченных Совета по делам религий – истинных хозяев в епархиях. Нет, конечно, независимый Кыргызстан по-прежнему желал тщательно контролировать религиозную жизнь, в том числе и православную. Однако, во-первых, сил у него было мало, а дел и без Церкви было по горло, а во-вторых, установка на сознательное искоренение всякой религиозности ушла.

Но зато сохранялось иное наследие советского времени: приход, как и раньше, был сплоченной общиной людей, людей отнюдь не случайных, по-настоящему верующих и готовых оказать друг другу любую помощь – словом, он действительно был похож на одну большую семью, где настоятель всем был отцом и наставником. Костяк прихода составляли люди старшего поколения – те, кто еще помнил и уполномоченных, и КГБистов, кого снимали с очереди на квартиру и выгоняли с работы за их религиозные убеждения. Ради своей веры им пришлось пройти через серьезные испытания и искушения. И тем не менее они остались здесь. И потому дорожили и своим храмом, и своим священником.

Под стать этим старым прихожанам был и настоятель, которого рукоположили еще в начале 1970-х. Ему не случилось побывать в лагерях и на зонах, однако с КГБ он не сотрудничал и власти всегда рассматривали его как неблагонадежного. (Именно по этой причине вплоть до 1987 года его держали на удаленных и бедных приходах, и лишь когда соввласть в целом начала ослаблять хватку, епархиальный архиерей смог перевести его в Бишкек.) Его учителями и старшими собратьями-сослужителями были священники, прошедшие через сталинские лагеря, многие из которых лично знали (и, в свою очередь, были воспитанниками) тех людей, которых впоследствии прославили как новомучеников и исповедников Российских. «Святость», «мученичество», «исповедничество», «подвиг» – здесь эти слова произносили редко. Но при этом именно исповедничество на протяжении многих лет оставалось тут нормой жизни.

Святослав, не заставший времен гонений (даже в их относительно мягкой, позднесоветской форме), получил возможность хотя бы частично приобщиться к жизни церковной общины, сформировавшейся в эпоху подлинного исповедничества и мученичества. Где слова «брат» и «сестра» действительно не были пустыми словами – так же как и слово «отец» по отношению к священнику.

Быть может, после 1991 года все могло бы измениться очень быстро, но их приход находился в Бишкеке. Местная власть гонения прекратила, но и как-либо сближаться с РПЦ МП тоже не стремилась. Не было сочувствующих бизнесменов-спонсоров – в общем, возможностей было не больше, чем в позднем СССР. Потому приходская жизнь в приходе как будто законсервировалась – на календаре за 1991-м промелькнул 1992-й год, потом 1993-й, 1994-й – а в храме, казалось, все еще оставался 1989-й или 1990-й год.

Ситуация получалась уникальной, хотя Святослав об этом тогда не думал.

После женитьбы и рождения в 2000-м году сына (названного Трифоном) ему пришлось задуматься об увеличении своего заработка: семью, которая начала разрастаться, надо было содержать. Кроме того, Святослав, как и многие русские жители Средней Азии, мечтал при благоприятных обстоятельствах перебраться на «Большую Землю», то есть в Россию. И однажды, в один замечательно жаркий летний день в 2001 году, состоялся следующий разговор:

– Слушай, Слава, – обратился к нему тесть-протодиакон, неожиданно оторвавшийся от вдумчивого поглощения борща. От аналогичного занятия пришлось оторваться и Святославу. С тестем, как, впрочем, и с тещей, у него сложились прекрасные отношения. Поскольку от работы до их дома идти было ближе, чем до своего собственного, то он регулярно забегал к ним в обеденный перерыв.

– Да, отче, внимательнейше слушаю, – сказал Святослав.

– Ты на днях говорил, что ищешь, где б подзаработать…

– Есть такое дело, – подтвердил он.

– Тут у меня старый знакомый обнаружился. Он сейчас пристроился в России, в Мангазейской области. На лесопилке подрабатывает, их там целая бригада. Кормежка за счет фирмы, проживание. Третьим на нарах, но тут уж сам понимаешь…

– Это само собой, – кивнул Святослав.

– Работа, прямо говоря, лошадиная – часов по двенадцать-четырнадцать. Но зато за месяц по шестьдесят тысяч рублей подымают, а если повезет – то, говорит, и до ста тысяч можно.

– Интересно!

– Ну вот… Если готов туда поехать, я могу с ним созвониться, отрекомендовать могу. Чтобы на сто процентов – не обещаю, но скорее всего возьмет. Поедешь?

– Я готов, – сразу же ответил Святослав. Хотя, конечно, из сисадминов переквалифицироваться в лесорубы было не совсем привычно, но он, как разумный человек, понимал, что бишкекские компьютерщики за пределами Бишкека не особенно востребованы. А тут – реальные деньги и реальный шанс зацепиться в России. Второй раз такого шанса могло и не представиться.

– Единственное, отец, вы за… – обратился он к протодиакону.

– Об Ольге позаботимся, не думай даже, – ответил тесть. – Пусть они с Трифоном к нам переезжают, пока ты там на заработках будешь. А после или ты приедешь, или они к тебе.

Протодиаконский знакомый, как и предполагалось, без вопросов согласился принять Святослава в свою бригаду. Так в сентябре 2001 года Святослав Лагутин оказался в Мангазейской области.

Картина, нарисованная ему тестем, в общем и целом соответствовала действительности. Работа действительно была лошадиной, спали действительно на нарах в бараке, который, как и еда, предоставлялся за счет конторы. Ста тысяч в месяц не зарабатывали, но шестьдесят выходило стабильно. В общем, план работал, хотя в зимние месяцы, при тридцати и даже сорока градусах мороза, бывало тоскливо…

Через некоторое время бригадир заметил, что Святослав несколько выделяется среди прочих работяг образованием и сообразительностью. По этой причине ему доверили один из самых сложных механизмов фирмы: круглопильный станок, то бишь циркулярку. Сложного в этом для него ничего не было, наоборот – физического труда стало поменьше. Втянувшись в рабочий ритм, он уже не замечал, как пролетают дни, недели и месяцы. Хотя и отмечал, про себя, с тоской, что вот, прошел Рождественский пост, прошло Рождество, Богоявление… А он не был в храме, да и посты, естественно, не соблюдал. Утешало лишь, что это все временно.

«Поработаю до Пасхи, а там надо будет что-то решать!» – думал он.

Святослав давно уже думал о том, чтобы стать священником. И настоятель их прихода в Бишкеке, и тесть-протодиакон не раз говорили ему, что это – его путь. И что тянуть с этим не следует. Однако Святослав не хотел оставаться в Киргизии, а было ясно: если он рукоположится в Среднеазиатской епархии, то за ее пределы ему выбраться будет очень непросто. Поэтому и настоятель, и особенно тесть, который также хотел, чтобы его дочь и внук жили в России, слишком сильно на него не давили.

Но вот теперь он был в России. Деньги, которые он зарабатывал, были не слишком велики, но все же так много он не получал еще никогда. Он несколько раз бывал в Мангазейске; город ему не то чтобы очень понравился, но показался вполне подходящим: «Жить можно!» Далее Святослав планировал, немного подзаработав, зацепиться если не в самом Мангазейске, то где-то в Мангазейской области, а там уж можно привозить и жену с сыном.

Казалось, план вырисовывался простой и разумный. Заработанная сумма с каждым месяцем становилась все больше, но денег на реализацию этого самого плана не хватало. Нужно было поработать еще… И еще чуть-чуть…

Меж тем прошел Великий пост и наступила Пасха. Выбраться в Мангазейск на службу не получилось. Святослав с грустью смотрел на бараки, освещенные ярким весенним солнцем, и мысленно обещал себе, что такого больше не произойдет. Вот, он поработает еще пару месяцев (ну, может быть, месяца три-четыре) – и вернется к нормальной жизни. В первую очередь, к нормальной церковной жизни.

Так продолжалось вплоть до Вознесения. Четверг, как всегда, был рабочим днем, а работы было много, и уже с восьми утра Святослав работал на циркулярке, перерабатывая свежеспиленные бревна в доски. К своему рабочему инструменту он давно привык – агрегат был не особо хитрый, да и у себя в Бишкеке ему не раз приходилось работать с подобными механизмами. Никаких премудростей здесь не было, и делал он все на автомате. Особенно по утрам, когда, невыспавшийся и усталый (а усталость теперь сопровождала его постоянно, ибо накапливалась она несколько месяцев), он запускал станок и начинал ставшую привычной работу.

Вот и сейчас, на сороковой день после Пасхи, все было точно так же. Побудка, довольно символическое умывание ледяной водой из рукомойника в бараке, каша с тушенкой, чай с сахаром и ломоть хлеба – все еще в полусне, и все второпях. Куртка, верхонки, короткий путь по утреннему холодку, столь типичному для мангазейской весны, до барака с циркуляркой… Еще не вполне проснувшись, запускает мотор… Распиленное бревно привычным движением руки направляется под жужжащий на высоких нотах диск циркулярной пилы, и край многократно разорванной верхонки цепляется за толстый, чуть отслаивающийся слой коры. Святослав, все еще в полусне, дернул рукой назад – автоматическое, естественное движение, сколько раз такое бывало! Однако в этот раз кора не оторвалась, а рваная верхонка проявила удивительную крепость. Святослав почувствовал, что его резко рвануло вперед, а еще через секунду ощутил вспышку огненной, жгучей боли.

Тут же прибежали рабочие, услышавшие его крик. (Несмотря на внешнюю грубость и общение исключительно на матах, со взаимовыручкой здесь было очень хорошо – по-другому посреди мангазейской тайги, да еще и напряженно работая, просто не выжить.)

– Мать твою! Твою мать! – раз двадцать повторил бригадир, осматривая руку Святослава, сидящего на земляном полу и окруженного другими работягами. – Да куда ж ты глядел?!

Святослав постанывал сквозь зубы от боли, ничего не отвечая на этот риторический вопрос.

– Да вроде несильно задело, – раздался из образовавшейся толпы негромкий, почти робкий голос.

– Вроде да…

– Короче, берите уазик и везите его в поселок! – распорядился бригадир. – Ихней скорой все равно хрен дождешься.

Что и было сделано: кое-как перевязав руку, Святослава посадили в УАЗовский микроавтобус, в просторечии именуемый «буханкой», и отправили в ближайшую районную больницу.

Врач в травмпункте оказался весьма опытным: помимо жертв пьяных драк, одними из основных его клиентов были местные мужики – жертвы собственных циркулярок, бензопил и топоров. Осмотрев своего очередного пациента, он сказал не без удивления:

– А ты парень везучий!

– Вы про меня? – не без иронии, которая вернулась к нему после приема обезболивающего, спросил Святослав.

– А то про кого же! – ответил врач. – Заживут твои пальцы, не боись. Так, слегка задело. Не понимаю, как это ты, с вашей-то циркуляркой, так легко выкрутился…

– То есть все пальцы на месте? – радостно спросил Святослав.

– На месте, на месте… Я уж думал, отнимать придется, а вроде нет – все как будто цело!

Два дня Слава Лагутин пролежал в поселковой больнице, скорее не на лечении, а в своеобразном отпуске, который ему решило дать начальство. С рукой все вроде было не так уж плохо. Но травму именно на Вознесение он воспринял как явный знак Божий.

– Господи, я все понял! – мысленно, а иногда негромко вслух, оставшись наедине, повторял он. «Денег захотел подзаработать! Еще месяц, еще два! Ну вот и получил! Нет, Господи, я все понял! Все!»

Однако очень скоро это покаянное настроение начало меняться. «Рука зажила почти, может, еще до осени поработать? – начал задумываться он. – А там уж и покончу со всей этой лесопилкой… Хоть подзаработаю еще, будет с чем жену встретить…»

На четвертый день пребывания в районной больнице, после обеда, Святослав почувствовал неприятный, изматывающий зуд в пораненных пальцах, которые к тому же начали опухать. Врач, осмотрев руку, сказал, что здесь они ничего сделать не могут и наутро отправят его в областную больницу, в Мангазейск.

Что и было сделано. Поскольку перемещаться он мог самостоятельно, отправка свелась лишь к выписыванию направления, после чего ему коротко объяснили, как дойти до платформы и когда будет ближайшая электричка. В итоге до областной больницы он добрался лишь к пяти вечера, с распухшей ладонью, голодный и измученный неутихающим зудом.

Далее был штурм приемного покоя, отфутболивание из кабинета в кабинет, очереди и, наконец, прием у дежурного врача.

– Ну, что там у вас? – не ответив на вежливое приветствие Святослава, сказал он.

Святослав предъявил справку, выданную ему в районной больнице, и свою руку. Врач бегло, буквально за секунду, ознакомился с бумагой и начал снимать бинты. Когда же этот процесс закончился, его несколько сонное и рассеянное состояние сменилось возбуждением на грани агрессии.

– Почему только сейчас пришли? – почти закричал он на Святослава. – Чего ждали?

– Так ведь… Вчера только… – запинаясь от неожиданной перемены регистра разговора, ответил Лагутин.

– У вас уже заражение пошло! Скорее всего, ампутировать придется!

Святослав почувствовал, что пальцы (включая и те, которые придется ампутировать), похолодели, а в горле образовался ком. Ведь это значит, что он станет калекой, инвалидом! Кстати, священником после этого он тоже не сможет быть…

«Господи, помилуй! – думал он. – Все, вот теперь точно понял!.. Правда, я и тогда так же говорил!.. Господи, вот теперь – теперь обещаю! На эту работу я точно не вернусь!»

Несмотря на обычную загруженность, Святослава немедленно направили в отделение гнойной хирургии, где им также занялись немедленно.

– Доктор, простите… – обратился Святослав к врачу, сосредоточенно возившемуся над его пальцами.

– Да?

– Скажите, пальцы… придется отнимать?

– Не знаю.

– Но…

– Я сказал: не знаю. Может, придется, может, нет. Посмотрим.

После операции Святослава разместили в палате – обычной шестиместной палате, с обшарпанными стенами и годами немытыми окнами, типичной для любой областной больницы на всем постсоветском пространстве. Типичной оказалась и публика: в основном немолодые колхозные и пролетарские мужики с темными, иссеченными морщинами лицами, покрытыми вечным деревенским загаром. На столе лежали дешевые пряники, чайные пакетики и синие томики Евангелия от «Гедеоновых братьев». Один из них Святослав, улегшись на койке, и взял почитать, благо времени было достаточно, а Евангелие он не читал уже очень давно (да и никакого иного чтения все равно не было, не считая разве истрепанных номеров «Спид-инфо»).

Сосед, жилистый мужик лет пятидесяти, лежавший на соседней койке, с интересом пронаблюдал за тем, как Святослав взял здоровой рукой синий томик в мягкой обложке, раскрыл его и начал сосредоточено читать.

– Тут ребята заходили, приносили… – откомментировал он, подразумевая, очевидно, тех ребят, которые принесли Евангелия.

Святослав посмотрел на своего соседа и вежливо кивнул. Тот, по всей видимости, воспринял это как приглашение к разговору.

– Оно и хорошо, а то бумаги нету, – с по-детски невинной улыбкой продолжил сосед. Действительно, в туалете, в мусорном ведре, валялись вырванные и использованные по вполне определенному назначению книжные страницы. Даже с относительно большого расстояния, по характерному мелкому шрифту, разбитому на пару столбцов, легко было определить, из какой книги они были вырваны… «Евангелизация, значит…» – с горечью подумал Святослав. От напоминания о том, как именно употребляют обитатели больницы врученные им томики Нового Завета, он вновь испытал знакомое с ранней юности чувство безсильной горечи… Имя Божие, Имя Христово – и вот, этот доброжелательный и, кстати, вполне искренний колхозный троглодит, который для страниц, где эти Имена начертаны, смог найти лишь одно применение… Как объяснить ему, что он сделал не так? Да и не ему одному… Как объяснить тем же «Гедеоновым братьям», что забрасывание постсоветских городов безплатными Библиями не сделало эти города более христианскими?..

– Понятно, – сказал Святослав, кивнув головой.

– А ты это… Интересуешься этим делом? – продолжил свои расспросы сосед.

– Каким делом? – Лагутин даже немного развеселился от забавной двусмысленности, ненароком прозвучавшей в вопросе.

– Ну, этим, божественным!

– Интересуюсь!

Мужик засунул руку в свою тумбочку и, к удивлению Святослава, вытащил оттуда измятый, со следами от чайных стаканов, номер «Православного Мангазейска».

– Тоже тут кто-то притащил, – пояснил сосед. – Ты посмотри, если интересуешься…

– О! Спасибо! – Святослав впервые увидел номер местного епархиального издания, пусть и весьма потрепанный. Поскольку он думал остаться жить в Мангазейске, а в последующем, если возможно, стать священнослужителем, то очень обрадовался неожиданному подарку. Как идут дела в здешней епархии и какие тут царят нравы?

Оказалось, что не так уж плохо. Издание было простое, черно-белое, но при этом без чрезмерных восторгов по поводу гениальности и отеческой теплоты, присущих горячо любимому правящему архиерею. Впрочем, особенно интересных статей, за которые бы сразу цеплялся глаз, не обнаружилось, не считая разве двух скачанных из Интернета текстов национал-патриотической направленности. (Лагутина они скорее развеселили, чем вдохновили.) А на последней странице, внизу, размещалось большое объявление: «Пастырские курсы при мангазейском Епархиальном управлении объявляют набор слушателей на 2002–2003 годы…». Далее шли требования, предъявляемые к претендентам; были они минимальны, и Святослав им полностью соответствовал. Кроме того, отмечалось, что на период вступительных экзаменов, а также и на время обучения, предоставляется общежитие и питание. Решение созрело сразу же.

На Духов день Лагутин был благополучно выписан: операция прошла успешно, ампутация не потребовалась. Из фойе областной больницы он позвонил своему начальнику, сообщив, что вернуться на работу не сможет. После этого он отправился в мангазейское Епархиальное управление, где, будучи традиционно неласково встречен Натальей Юрьевной, написал заявление с просьбой принять его на Пастырские курсы.

– Теперь отдайте отцу благочинному, – сказала она после того, как Святослав по образцу закончил свою бумагу.

– А где, простите, его найти?

– Там, – ответила Наталья Юрьевна, махнув головой назад. Туда Святослав и пошел.

Отец Василий, как обычно, сидел за своим столом недалеко от Шинкаренко, в преддверии архиерейского кабинета.

– Здравствуйте! – сказал Святослав, увидев отца благочинного. Местные обычаи ему были неведомы, а они везде варьировались: где-то всегда просили простить-благословить, где-то, наоборот, доминировали светские формы обращения. Поэтому, для первого раза, он решил выбрать мирской вариант.

Шинкаренко на секунду оторвал глаза от монитора, пристально посмотрел на него и снова уставился в монитор. Отец Василий недовольно буркнул:

– Здравствуйте. Что вы хотели?

– Мне сказали, что заявление с просьбой о принятии на Пастырские курсы я должен отдать вам…

– Ну, сказали-то правильно, – в голосе благочинного зазвучали едва уловимые нотки какого-то сладострастного ехидства. – Но прием уже заканчивается.

Святославу стало не по себе. Со своей работы он уже ушел, другой не было, а новую еще нужно найти. Киргизский паспорт, кстати сказать, этому никак не способствовал. И если его не допустят до экзаменов с последующим принятием на курсы, то положение его станет весьма и весьма непростым…

– Простите, так я могу подать заявление? – вновь спросил он.

Отец Василий, подобно Шинкаренко, увидел в своем мониторе что-то важное и не отвечал. Святослав хотел повторить свой вопрос снова (это было бы, конечно, почти невежливо, но в нынешнем положении можно было обойтись без излишней деликатности), но тут двери в архиерейский кабинет распахнулись, и на пороге появился Евсевий, в белом летнем подряснике, и к тому же широко улыбающийся. Благочинный и Шинкаренко встали.

– Ну, чего тут у вас нового? – благодушно спросил архиерей.

– Пока ничего, Владыка, – смиренно глядя в пол, ответил отец Василий. – Новостей нет. Слава Богу!

– Слава Богу, – повторил Евсевий. – Что, хороших новостей уже не ждешь, отец? – весело спросил он благочинного.

– Дай Бог! Не помешали бы, – тут уже заулыбался отец Василий, уловив настроение епископа.

– А вы по какому вопросу? – тем же доброжелательным тоном спросил Евсевий Святослава.

– Благословите, Ваше Преосвященство! – Лагутин низко поклонился и подошел к архиерею, сложив, по обыкновению, ладони «лодочкой».

– Бог благословит!

– Я, Владыко, пришел заявление подавать, на Пастырские курсы, – сказал Святослав.

– О как! А что ж только сегодня? – недоуменно спросил Евсевий.

– Меня только сегодня из больницы выпустили…

– Из больницы? – переспросил архиерей, заинтересованный столь необычным началом. – Из какой это?

– Из областной клинической больницы, руку там лечил. Повредил на лесопилке.

Васильев и Шинкаренко переглянулись; судя по вспыхнувшей в глазах главреда «Православного Мангазейска» депрессивной иронии, он решил, что к ним заявился очередной псих.

– Ты сам-то откуда? – Евсевий тоже немного насторожился (сумасшедшие на прием приходили регулярно).

– Из Бишкека, Владыко. Был там алтарником, с пятнадцати лет, хотел стать священником, если будет возможно. Сюда прибыл на заработки осенью прошлого года и недавно попал в больницу…

– Ага, – сказал Евсевий. По тону его было видно, что он заинтересован. – Давай свое заявление.

Святослав отдал.

– Пошли-ка со мной, – сказал ему архиерей.

Дальше Владыка отправился осматривать территорию Свято-Воскресенского храма, весьма придирчиво оценивая, как были обустроены клумбы с цветами, сетуя на то, что некоторые из них плохо политы – и одновременно расспрашивая Святослава о его церковных послушаниях, о семье, о дальнейших планах. В завершение разговора Евсевий задал очень практический и очень актуальный вопрос:

– Ты сегодня хоть что-нибудь ел?

– Если честно… – начал Святослав.

– Давай уж честно, – широко улыбнулся Евсевий.

– Не ел, – признался Святослав.

– Сейчас исправим, – кивнув, с улыбкой добродушной иронии, сказал архиерей. Вместе с Лагутиным они подошли к дверям приходской трапезной.

– Есть тут кто? – крикнул Евсевий, распахнув двери. Из кухни выскочил тутошний работник – Федя, немного странный тип лет сорока, тихий, иногда косивший под юродивого и не чуждый некоторого лукавства.

– Благословите, Владыко! – сказал он.

– Вот что, Федя! – обратился к нему архиерей. – Это Святослав, он на Пастырских курсах у нас учиться будет. Ты его покорми, ну и подскажешь там, где у нас общежитие.

– Благословите!

Святослав Лагутин чувствовал, как душу его захлестывает чувство искренней радости, переходящей в восторг. Еще сорок минут назад казалось, что путь к священству для него снова закрыт, что он один, в чужом городе, должен будет искать себе снова и работу (неинтересную и нелюбимую, и наверняка с нищенским окладом), и какую-то крышу над головой. И вдруг все разрешилось – и с заявлением, и с ночлегом, и даже с едой. Причем искреннюю, отеческую заботу о нем проявил не кто-нибудь, а правящий архиерей. Который вот так, запросто, долго расспрашивал его и о родном приходе, и о семье! А потом, буквально, велел накормить и спать уложить! Святослав хоть и привык к простой и, так сказать, семейной манере общения у себя в Бишкеке, но такого он все же не ожидал.

«Прямо как во времена древних христиан!» – подумал Святослав с несвойственным ему умилением.

– Спаси Господи, Владыка святый! – низко поклонился он Евсевию. – Очень вам благодарен за вашу… За вашу великую заботу, за столь добрый прием…

Архиерей по-прежнему улыбался.

– Ты давай, порубай чего-нибудь и иди обустраивайся! – весело сказал он ему. – Давай-давай! Тебе учиться скоро, а голодное брюхо к учению глухо! – и, широким жестом благословив Святослава, повернулся и пошел к своему дому.

* * *

Отец Игнатий Пермяков познакомился со Святославом буквально на следующий день после того, как тот подал заявление на Пастырские курсы и вселился в епархиальное общежитие. (Последнее представляло собой старый деревянный дом в полукилометре от Свято-Воскресенского храма, о четырех комнатах и с «удобствами» во дворе – этот дом арендовали специально для учащихся.) Буквально после первых же минут разговора отец Игнатий понял: Лагутин – «наш человек». И сразу же проникся к нему искренней симпатией.

Почему он посчитал, что Святослав – «наш»? И что это вообще для него значило? Несмотря на свою молодость (с Лагутиным они были фактически сверстниками), отец Игнатий давно уже был священником. Он также вырос за пределами РСФСР – в Казахстане, в Алма-Ате. Если Святослав пришел на свой приход подростком, то будущий иеромонах, а тогда еще Саша Пермяков, уже в детстве был приведен в церковь мамой и бабушкой. Причем он не просто стоял на богослужении, а очень скоро был отправлен на клирос и рано выучил порядок церковной службы. А было это в конце 1970-х годов. И ни о каком потеплении в церковно-государственных отношениях речи еще не было. По этой причине маленького Сашу Пермякова на клиросе ставили обычно за шторой, чтобы уполномоченный Совета по делам религий, который периодически наведывался на службы (и особенно на проповеди), не мог его заметить. Привлечение детей к активному участию в богослужении считалось одним из самых серьезных проступков, и наказать за него могли очень серьезно – и священника, и родителей, и самого Сашу, чьим школьным учителям могло быть указано на необходимость тщательнее работать с этим «темным» мальчиком.

И детство, и юность Александра Пермякова прошли на церковных приходах города Алма-Аты – сначала в обычном храме, а потом и в кафедральном. Церковные обычаи и нравы советского времени были им впитаны буквально с детства. С одной стороны, он прекрасно помнил, сколь много проблем, а то и подлинных личных катастроф случалось из-за антицерковной политики, продолжавшейся буквально до 1990 года (чуть полегче дышать, впрочем, стало с 1986-го, следующий этап послаблений начался в 1988 году, после празднования тысячелетия Крещения Руси). С другой, он также помнил то чувство взаимовыручки и братства, которое было присуще патриархийным приходам тех лет, ту искреннюю, горячую веру, которая сохранялась у многих священников и мирян. И те, и другие ради избранного ими религиозного пути сознательно отказывались от многого и жертвовали многим. Но после 1991-го года все стало стремительно меняться.

После крушения СССР окончательно ушли в прошлое все государственные ограничения и притеснения в отношении верующих. Появилась масса новых прихожан – на первых порах вполне искренних, а затем – самых разных: веровавших в биоэнергетику и НЛО, в абстрактную Истину и экстрасенсорику, и просто изломанных жизнью несчастных советских мутантов, не понимавших, как жить без Советского Союза, и нуждавшихся в интенсивной психотерапии. Стали приходить спонсоры и благотворители. В епархии появились деньги, а вокруг денег очень скоро начал образовываться непробиваемый круг попов нового типа: таких, для которых их церковное служение стало чем-то вроде бизнеса. Именно тогда, наблюдая, как молниеносно, буквально на глазах, меняются его родной приход и епархия, молодой иеромонах Игнатий был вынужден признать справедливость слов одного старого протоиерея, сказанных им еще в 1988 году:

– Когда Церковь перестает быть гонимой, она начинает загнивать.

В то время, когда Московской Патриархии только-только дали некоторую свободу, эти слова звучали дико, казались каким-то абсурдом или даже кощунством. Но в начале 1992 года отец Игнатий был вынужден признаться самому себе: его родная епархия трансформировалась в полном соответствии с этим предсказанием.

Это и стало первой причиной, побудившей его оставить Алма-Ату – хотя никто его оттуда не гнал – и перебраться в Мангазейск, в то время еще бывший частью епархии Иркутской. И здесь он снова обрел если не все, то многое из того, что было ему привычным и родным, то есть те отношения в церковной среде, к которым он привык с детства.

Вторая причина его переезда заключалась в том, что Казахстан, став на путь независимости, оказался страной не слишком-то дружественной к русским. И потому у отца Игнатия, как и у множества других «казахских» русских, возникло твердое желание перебраться на «большую землю» – в Россию.

И второе, и особенно первое неизбежно сближали его со Святославом Лагутиным, который явился этаким гостем из церковного прошлого советского периода. Святослав был человеком, который сразу же, с полуслова понимал отца Игнатия. И наоборот.

Именно по этой причине их знакомство немедленно стало таким крепким и доверительным, и именно по этой причине сейчас они сидели на скамейке перед Свято-Воскресенским храмом, равно наслаждаясь и остатками утренней прохлады, и полнотой взаимопонимания. Все это радовало, а сверх того, была еще одна забавная и приятная новость: Мангазейскую епархию покидал иерей Филимон Тихиков.

* * *

Взаимоотношения отца Филимона и епископа Евсевия начали портиться едва ли не с момента их знакомства. Еще в первый день, когда новый архиерей только прибыл на кафедру, Тихиков произвел на него тревожное впечатление. Вроде бы все как обычно, и как у всех: кланяется, благословляется… Но выглядит странно. Борода не просто короткая, а подстриженная машинкой, этакая модная длинная щетина. При этом и от этой кастрированной бороды, и от рясы пахнет то ли каким-то модным одеколоном, то ли духами.

«Голубой?» – с опаской подумал Евсевий. И в течение какого-то времени, месяца два-три, внимательно наблюдал за отцом Филимоном. И по итогам наблюдений сделал вывод, с точки зрения самого Евсевия, ненамного более утешительный: «Не голубой, но москвич. Великий столичный богослов!»

Наверное, если бы он так назвал отца Филимона вслух, в глаза, тот бы с ним охотно согласился, безо всякой лишней скромности. Ибо он и сам считал себя выдающимся интеллектуалом и ученым богословом. А иронию по отношению к себе он почти не замечал, и именно это свойство было причиной множества его удивительных приключений.

Начались они еще при Владыке Евграфе. Договорившись с ним насчет хиротонии, он прилетел в Мангазейск из Москвы, после чего сразу же встал вопрос о его трудоустройстве и размещении. С первым разобрались немедленно: как раз в это время старый регент собора, дама весьма почтенных лет, заболела, и Филимона назначили на ее место (благо, навыки чтения и пения у него были). С этого момента Тихикова можно было часто видеть вблизи Свято-Воскресенского храма, в джинсах и разноцветной рубашке, с CD-плеером, прикрепленным на поясе. Местное население, как церковное, так нецерковное, взирало на него с крайним удивлением: верное советским и зэковским традициям, оно предпочитало неяркие, темные цвета. А ценные вещи, к числу которых, несомненно, относился и CD-плеер, если и носили, то максимально незаметно, из вечного и не всегда рационального страха быть обворованными или ограбленными. Внешний вид Тихикова явно выдавал в нем человека не местного, что вызывало любопытство, смешанное с недоверием и иногда – глухим, неявным почтением.

Что же касается второго пункта, то Филимона решено было подселить в квартиру к молодому, недавно женившемуся и недавно же рукоположенному священнику, отцу Аркадию Котову. Комнат в квартире было две, и впоследствии, даже спустя годы, отец Аркадий не мог вспоминать то время без внутреннего содрогания.

Из всех священников Мангазейской епархии Котов был самым мирным и кротким от природы. Вечно погруженный в себя, послушный и архиерею, и собственной молодой супруге – девушке, в сущности, тоже очень мягкой, но его фоне выглядящей некой железной леди – Филимона Тихикова он воспринял по-доброму. Конечно, не хотелось делить с кем-то квартиру, куда они недавно въехали вместе с молодой женой. Но выбора все равно не было – жилье находилось в собственности епархии. Кроме того, Котову, уроженцу одного из райцентров Мангазейской области, было интересно пообщаться с москвичом, выпускником Свято-Тихоновского богословского института.

Именно об этом он ему и сказал в первый же день их знакомства, не догадываясь, что сам выбирает себе казнь.

– Здравствуйте! – смущенно сказал он Тихикову, который прибыл к нему на квартиру в сопровождении алтарника. Сумка с вещами была всего одна, однако Евграф специально распорядился относительно сопровождающего, дабы дорогой московский переселенец не надорвался и не заплутал.

– А у вас тут хорошо! – вместо приветствия сказал Филимон, оглядывая нищенски обставленную прихожую с наполовину ободранными обоями. – Честно говоря, я ожидал худшего.

Котов смущенно улыбался.

– Благословите! – вспомнив, наконец, об отце Аркадии, сказал ему Тихиков. Тот поспешно благословил, целовать руку, переволновавшись от смущения, не дал.

– Где я могу расположиться? – спросил Тихиков.

– Вот в этой комнате, пожалуйста… – сказал Котов, вежливо подхватывая сумку с вещами нового постояльца. – Рад знакомству! Очень о вас наслышан…

– Правда? – заинтересовано спросил Филимон.

– Да, давно уже говорили о вас…

– Не знал, не знал! – с удивлением ответил Тихиков, при этом явно польщенный масштабом своей славы.

– У нас ведь, знаете, очень мало образованного духовенства, выпускников Духовных академий почти нет… – продолжал говорить Котов, помогая новообретенному соседу разобраться с сумкой (Филимон забыл, где у нее находится замок-молния, и теперь сосредоточенно ее искал).

– Да, в провинциальных епархиях это очень большая проблема, – с искренним сочувствием сахиба, прибывшего из метрополии на каторжную службу темным сынам земли, сказал Тихиков.

Котов кротко улыбнулся.

– Честно сказать, я еще и потому рад нашему знакомству, что всегда теперь будет у кого спросить… Если вопрос возникнет из пастырской практики или по какой-то богословской дисциплине… Если, конечно, вам не в тягость будет, – поспешно добавил отец Аркадий.

– Нет, не в тягость! – с миссионерским милосердием ответил Филимон. – Мне самому будет очень интересно пообщаться с практикующим священником. Может, и я чему-нибудь научусь.

И очень скоро Тихиков начал свою миссионерскую деятельность. Он регулярно затаривался в иконной лавке и местном книжном всеми свежими изданиями богословской, церковно-исторической и публицистической направленности. Днем он был занят, и потому приобретенную литературу читал по вечерам.

В это время отец Аркадий в своей комнате, после очередного суматошного дня (литургия, требы, поездка в какую-нибудь воинскую часть или встреча со студентами в университете, или работа на Пастырских курсах, и много другое) наконец-то оставался наедине со своей супругой. Жена была молода, да и сам батюшка тоже был молод. И потому супруги были совсем не против уединиться. И все бы хорошо, но где-то в час ночи, без стука и вообще какого-либо предупреждения, дверь в их комнату широко распахивалась и на пороге появлялся Филимон Тихиков.

– Отец Аркадий! – радостно сообщал он ему с порога. – А я и не знал, что на русском языке вышло новое издание Тейяра де Шардена!

– Интересно, – жалобно отвечал Котов.

– Его «Феномен человека» издавали еще в советское время, – тоном лектора продолжал Филимон. – Но тогда многие вещи, сами понимаете, цензурировались. В частности, там не было заключительной главы: «Феномен христианства»!

– Да?

– Я читал фрагменты на английском – я ведь говорил, что я свободно читаю по-английски?

– Да, конечно…

– Вот, смотрите, какая замечательная идея: «Поистине, это высшая форма “пантеизма”, лишенная примешивающейся отравы и уничтожающего искажения; это упование на вхождение в совершенное единство, в котором каждый элемент, как и вся Вселенная, найдет свое завершение».

Отцу Аркадию становилось совсем неловко от того, что он никак не поддерживает разговор – и он для вежливости говорил какую-нибудь фразу, относящуюся к обозначенной теме:

– Любопытно, конечно… Но вот термин «пантеизм»…

– О, тут нет ничего такого, что бы противоречило православию! – с жаром отвечал Тихиков. – Он ведь здесь употреблен в совсем особом смысле. К тому же речь идет об очень интересной богословской логике, которая является продолжением логики эволюционизма…

Котов грустно моргал, глядя на Филимона очами жертвенного агнца.

– Наверное, мне проще понять, потому что у меня – я говорил? – не только богословское, но естественнонаучное образование…

И далее Тихиков продолжал пытаться объяснить отцу Аркадию, а заодно и его супруге, всю глубину мысли иезуита и археолога Тейяра де Шардена. Не позднее чем через сорок минут Филимон, сполна насладившись собственными монологами, уходил в свою комнату. А чета Котовых начинала готовиться ко сну, судорожно дергаясь от каждого шороха в коридоре.

На фоне этих ночных просветительских набегов прочие стороны жизнедеятельности Тихикова выглядели сравнительно невинными. Хотя тот факт, что он спокойно питался из холодильника, который наполнялся за счет отца Аркадия, и никогда не убирался в общем коридоре (не говоря уже про мытье посуды), особой радости семье Котовых не приносил. Поэтому тот день, когда уже рукоположенного во священники отца Филимона назначили настоятелем только что открывшегося Свято-Никольского храма, стал для отца Аркадия и его супруги одним из самых больших семейных праздников: Тихиков съехал на другую квартиру.

Но было бы ошибкой думать, что поведение Тихикова объяснялось его злокозненностью и коварством. Отнюдь нет! Он искренне считал отца Аркадия своим близким другом, и о времени их совместного проживания у него остались самые лучшие воспоминания. В душе отец Филимон, хотя и назывался отцом, навсегда остался избалованным подростком, которого воспитали мама и бабушка, уверенным в своих исключительных талантах и замечательных душевных качествах. И над семейством Котовых, и над прочими своими братьями-сослужителями он никогда (или почти никогда) не издевался целенаправленно. Он был подобен маленькому ребенку, который из любопытства отрывает бабочке крылья или хватает за голову кота – не думая и даже не зная о том, что он причиняет им боль – просто из интереса, встретив на своем пути что-то новое, разноцветное или пушистое и мягкое…

Такое отношение к местному духовенству и епархиальным работникам неизбежно приводило к конфликту – и конфликтные ситуации, действительно, возникали ежедневно, если не ежечасно. Но пока отец Филимон находился под высоким покровительством Владыки Евграфа, он мог позволить себе иной раз не явиться на службу, отказаться от того или иного поручения под предлогом мнимой болезни или других неожиданностей. Ему архиерей позволял то, что не спустил бы никому другому.

Однако нужно сказать, что в Мангазейске иерей Тихиков сумел приобрести и вполне искренних почитателей. Несмотря на все «прекрасные» стороны своей натуры, он действительно был хорошо образован, умел быть вежливым и интересным собеседником. По крайней мере, его обходительности, интеллектуальных мощностей и одеколона вполне хватало для приходских теток, многие из которых привязались к нему всей душой и восторженно повторяли:

– Какой батюшка! Какой замечательный батюшка!

А некоторые добавляли:

– Будущий архиерей!

Отец Филимон принимал все эти дифирамбы благосклонно, никогда не говоря ни слова против.

Но все изменилось сразу же после того, как Владыку Евграфа перевели из Мангазейска в Вену.

Во-первых, с этого времени сдерживать недовольных попов, а особенно благочинного, стало некому. Что же до отца Василия, то он теперь не без удовольствия шпынял Тихикова – и по делу, и без дела.

Во-вторых – и вот это было уже серьезно – выяснилось, что в мировоззренческом отношении отца Филимона и нового мангазейского Преосвященного разделяла пропасть. Владыка Евсевий был человеком, имевшим весьма слабое светское образование, да и в духовных школах он учился хоть и неплохо, но особых высот никогда не достигал. Его семья также была, что называется, простой. Отец – колхозный зоотехник, мать – сельская учительница. Сразу после окончания семинарии (а точнее, уже на последних ее курсах) Евсевий начал жить исключительно в монастырях, и послушания, которые он там выполнял, редко пересекались с какой-то интеллектуальной деятельностью.

Любимым чтением Евсевия стали патриотические и церковно-фольклорные книжицы – о старцах и старицах, чудесах и знамениях нашего времени. Конечно, главными его ориентирами в церковной жизни были патриаршие указы и официальные разъяснения из «Журнала Московской Патриархии». Но ровно настолько, насколько можно было отклониться от предначертанной Чистым переулком линии, он отклонялся в сторону митрополита Иоанна (Снычева), Олега Платонова (с его творчеством, впрочем, он был знаком лишь в пересказе своих духовных чад) и других похожих авторов.

Очередная смена идеологического вектора в епархии произошла почти молниеносно.

– Простите, отче, – обратился к отцу Игнатию в конце мая 2001 года один из «курсантов» (слушателей Пастырских курсов) после очередной лекции по истории Русской Церкви. – Но вот то, что вы про Иоанна Грозного и митрополита Филиппа рассказали – это не так было.

Отец Игнатий, по обыкновению уже летевший черным вихрем к выходу из аудитории, резко остановился. Его преподавательский авторитет впервые поставили под сомнение.

– Ага, – сказал иеромонах. – А как же было?

– Нам Владыка рассказывал… – начал «курсант». Архиерей на первых порах активно общался с учащимися на Пастырских курсах, навещая их один-два раза в неделю. И беседы их иногда длились часами.

– И что же? – нетерпеливо спросил отец Игнатий.

– Что не было никакого убийства митрополита Филиппа. А Иоанн Грозный был благочестивый русский царь, которого оклеветали потом.

– Гм, – сказал отец Игнатий. – Ну а кто тогда убил святителя Филиппа Московского?

– Ну-у, – немного нерешительно начал учащийся. – Он сам… просто умер. К нам Владыка приходил, рассказывал.

– А, ну если Владыка рассказывал!.. – отец Игнатий даже не попытался скрыть иронии, которую его собеседник, впрочем, не заметил. – Тогда конечно!

Иерей Филимон Тихиков сильно по-другому понимал православие. Он был страстным поклонником покойного Александра Меня, Георгия Кочеткова, любил ходить в гости к местным римокатоликам и неопятидесятникам и выступал за перевод богослужения с церковнославянского на современный русский. Воззрений своих отец Филимон не скрывал, и очень скоро архиерей, идентифицировавший его как инородное московское тело, зачислил его в еретики.

Примерно после четвертого выговора Тихиков сообразил, что ситуация развивается как-то не так. И принял единственно правильное для него решение: начал бомбардировать письмами и (если получалось) телефонными звонками епископа Евграфа, к тому времени уже освоившегося в Вене. Бомбардировка увенчалась успехом, и вскоре от Венской епархии пришел официальный запрос в Мангазейск с просьбой отправить к ним иерея Филимона Тихикова, а заодно и его личное дело.

Получив запрос в пятницу вечером, уже через два дня, после обеда на Духов день, епископ Евсевий принял у себя отца Филимона.

– В Европу, значит, собрался? – иронически спросил Евсевий пока еще своего клирика.

– В Венскую епархию, Ваше Преосвященство… – настороженно, желая выглядеть максимально почтительным, сказал отец Филимон. Несмотря на свой инфантилизм, он прекрасно понимал, что Евсевий может просто отказаться его отпускать. И тогда вместо Австрии он может получить пинок чуть пониже поясницы, с отправкой в самый убитый райцентр Мангазейской области.

– Ну поезжай! – коротко ответил Евсевий.

– Куда? – не сообразив, спросил Филимон.

– Хоть куда!

Чуть менее минуты Тихиков молча сидел перед архиереем, ничего не говоря и пытаясь догадаться, что же значили эти слова. Евсевий, наблюдавший за отцом Филимоном, прервал молчание первым:

– Еще чего-то?

– Простите, Владыка… Так я могу ехать?

– Ох ты ж Боженька, – сказал Владыка. – Я же уже сказал, что можешь!..

Тихиков стал совершенно счастлив, низко-низко и очень быстро поклонился, беря на прощание благословение, и, взявши отпускную грамоту, радостно вышел из кабинета Евсевия. Сказать «до свидания» или что-нибудь еще в этом роде он, впрочем, забыл.

Вырвавшись, да еще и с искомым уловом, от Преосвященного, отец Филимон захотел поделиться своей радостью с ближними. Ближними в этот раз оказались благочинный и Шинкаренко.

– Ну, вот я и отбываю! – счастливо сказал Тихиков, обратившись к отцу Василию. Тот мощным волевым усилием подавил ехидно-радостную улыбку.

– Счастливого пути! – но голос все равно был масляным от ехидства.

– Александр Сергеевич! – обратился отец Филимон к Шинкаренко. – Вы знаете, я вот, я буду по вам скучать!

– Неужели? – негромко, голосом, лишенным всякого выражения, ответил тот. Шинкаренко в прошлом был офицером ГРУ, и потому у него существовали некие свои представления о том, каким должен быть настоящий мужчина. Ничего особенного в этих представлениях не было: кто не служил, тот не мужик; мужику присуще умение правильно наливать за столом вино и водку; он первой запускает с мороза женщину в дверь, ну и прочее в этом духе. Для Сергеича (именно так его называла вся епархия) все эти вещи были своего рода священным каноном. Каноном, которому отец Филимон, со своими московскими привычками и маминым воспитанием, не соответствовал приблизительно на сто процентов. И потому неизменно вызывал реакцию наподобие аллергической.

В силу нарциссической зацикленности на самом себе отец Филимон этого не понимал.

– Да, вот только сейчас понял… В сущности, меня теперь так много связывает с Мангазейском! – мечтательно сказал Тихиков.

– Повезло Мангазейску, – тем же эмоционально-безцветным голосом сказал Шинкаренко.

– И мне! И мне повезло! – с чуть увлажнившимися глазами, ответил отец Филимон (иронии в словах Шинкаренко он не заметил). – Ведь я здесь начинал священническое служение! И я, конечно, никогда не забуду и не оставлю Мангазейск!..

– Вот как? – спросил Шинкаренко. Благочинный, судорожно сжимавший губы, чтобы не расплыться в улыбке, стал похож на основательно надутый красный воздушный шарик.

– Да, конечно! Я вам обязательно напишу из Вены. Буду присылать вам оттуда статьи!..

Тут Александр Сергеич еле слышно охнул.

– Ведь «Православному Мангазейску» так не хватает образованных авторов! – с искренней горечью сказал Тихиков.

– Ну, образование – оно не всегда помогает, – заметил Шинкаренко.

– Вот-вот! – радостно подхватил Тихиков. – Вот отец Игнатий учится в семинарии, заочно, уже столько лет – и каков результат?.. Действительно не помогает!

Настоятель кафедрального храма, иеромонах Игнатий Пермяков, был одним из самых нелюбимых отцом Филимоном мангазейских священнослужителей.

– Ну, счастливого пути! – безцеремонно завершил беседу Шинкаренко. Тихиков хотел было что-то добавить, но потом о чем-то вспомнил и, на этот раз сказавши «до свидания», покинул Епархиальное управление. Как только дверь за ним закрылась, главред «Православного Мангазейска» и отец благочинный начали хохотать.

* * *

Отъезду отца Филимона радовались все клирики и епархиальные работники, а среди них и отец Игнатий. Поскольку он был настоятелем Свято-Воскресенского храма, то ему более других приходилось иметь дело с отцом Филимоном, начиная с того времени, когда тот был еще регентом. И именно отец Игнатий более других страдал от его вывертов, оказываясь в роли мальчика для битья (ибо за ошибки своего любимца Евграф неизменно спрашивал с настоятеля). По этой-то причине у него были постоянные конфликты с Тихиковым, и именно поэтому отъезд Филимона в Австрию был для него пусть и мелочью, но чрезвычайно приятной.

– Ну и жара!.. – благодушно сказал отец Игнатий Святославу, пальцем оттягивая плотно прилегающий к шее воротник подрясника.

– Есть такое дело, – кивнул головой Лагутин. – Как будто и не уезжал из Киргизии!

– Ага, – ответил отец Игнатий понимающим тоном и кивнул. – Я, когда перебрался сюда из Казахстана, тоже поначалу удивлялся: климат во многом похожий. Та же сушь, та же жара… Азия, в общем.

Потом обсудили ближайшие дела (в богослужебном календаре на этот год уже истощились все самые изматывающие для клириков праздники – Рождество, Крещение, Вербное воскресенье и Пасхальная седмица), обсудили и предстоящее обучение. Поговорили о ближайшем будущем. Отец Игнатий весьма прозрачно намекнул, что священников не хватает очень сильно: новый архиерей затеял по всей епархии строительство новых храмов, поэтому, если Святослав не выкинет какого-нибудь левого коленца, меньше чем через год его должны рукоположить и отправить на приход.

– Это, разумеется, если вы хотите здесь остаться, – сказал отец Игнатий.

– Простите, здесь – это где именно? – аккуратно уточнил Святослав.

– В Мангазейской епархии.

– Почему же нет? Я и планировал сюда переехать, еще будучи в Бишкеке…

– Ну понятно, – ответил отец Игнатий. – Но мало ли… Может, вы там в Москву хотите или еще куда… К большим огням поближе.

– Отец Игнатий! – с легкой иронией, указывающей на то, что заложенное в вопрос лукавство слишком очевидно, ответил Святослав. – Зачем мне сдалась Москва? И кому я там сдался? Я в России, на Родине. Мне этого вполне достаточно.

Настоятель кивнул, одобрительно и понимающе.

В этот момент из дверей Епархиального управления показался архиерей, в белом подряснике, черной скуфейке и черной же полурясе. На ногах, в соответствии с погодой, были черные резиновые то ли сандалии, то ли просто шлепанцы. Отец Игнатий с Лагутиным тут же встали и по очереди подошли под благословение.

– Бог благословит, – Евсевий был настроен вполне доброжелательно, хотя и сдержанно (последнее, впрочем, было делом обычным). – Как служба, отец? Все в порядке?

– Да, Ваше Преосвященство, все хорошо, – ответил отец Игнатий.

– Да вы садитесь, – указал архиерей на скамейку и сел сам. Иеромонах, а с ним и Лагутин, немного смущенный такой простотой обращения, сели рядом.

– Ничего-ничего, отец Игнатий! – сказал Евсевий. – Скоро новый собор отстроим, будешь там служить – под куполом чтоб разносилось «Благословенно Царство!..»

Преосвященный улыбался, вместе с ним улыбнулся и кафедральный настоятель.

– Говорят, у тебя день рождения скоро? – спросил отца Игнатия Евсевий.

– Да, Ваше Преосвященство, в субботу… – ответил тот.

– О как! Удачно ты родился, аккурат в этот раз перед Петровым постом! Отмечать планируешь? – вдруг спросил архиерей.

Отец Игнатий удивился и смутился этому вопросу. Обычно Евсевий, как и прочие Преосвященные, с днем рождения хоть и поздравлял, но подробностями празднования не интересовался.

– Да, Владыко, собирался, у себя дома… Скромно… В узком кругу…

– В узком, говоришь, кругу? – переспросил архиерей.

– Да, Владыко!..

– Ну ясно-о, – последнюю «о» Евсевий произнес протяжно. – Готовься тогда отмечать. Я к тебе тоже загляну! Ну, если ты не возражаешь, конечно!

– Благословите, Ваше Преосвященство! – отец Игнатий подавил неловкость и вновь приобрел облик опытного, искушенного клирика. – Почту за честь!

Евсевий кивнул. И, вставая, добавил:

– В пятницу ты вечером служишь?

– Нет, Владыко! – ответил отец Игнатий.

– Ну ты все равно приходи, помолись. Я тоже приду, – и, благословив обоих своих собеседников, Евсевий отправился дальше.

Когда архиерей скрылся из поля зрения, отец Игнатий обратился к Лагутину:

– Вот что, Святослав… Раз у нас тут такое дело – помогите, а? Времени в обрез, а я, сами понимаете, не могу архиерея пригласить на китайскую лапшу из банок. Поможете приготовиться? А то попросить все одно некого…

– Разумеется, – ответил Святослав.

– За один стол с архиереем я вас не зову, – продолжил отец Игнатий.

Лагутин кивнул:

– Если честно, я бы и сам от этого воздержался.

Отец Игнатий посмотрел на него понимающим взглядом и также еле заметно кивнул. Значит, понимает человек, что поначалу на глаза Преосвященному лишний раз лезть не надо, вреда может быть больше, чем пользы. А тем более в неофициальной обстановке. И продолжил:

– Зато в воскресенье мы сразу после литургии за город съездим, на шашлыки. С диаконом и хором. И вот тут уже прошу – если желание будет, конечно.

– Желание будет обязательно, – подтвердил Святослав.

На том и сговорились.

* * *

Евсевий пребывал в отличном настроении. И тому были причины: в мае месяце, после всех проволочек, областными властями было принято принципиальное решение: землю под кафедральный собор выделить! Причем не где-нибудь на окраине, а на том самом месте, где пока еще находится ветхий и давно уже почти не использующийся стадион «Ударник». Местечко, надо сказать, было своеобразное: с одной стороны, от центра города, если считать за таковой здание областной администрации, оно находилось в пятнадцати минутах ходьбы. Да еще и у железнодорожного вокзала. В общем, «самый центр». С другой, территория была замечательно помойная. Во-первых, вблизи вокзалов почти всегда скапливаются отнюдь не сливки общества – бомжи, гопники, самые низкокачественные проститутки и даже трудные подростки. И Мангазейск в этом отношении был вполне типичен. Во-вторых, черно-серую громаду «Ударника» кольцом окружали типовые киоски, «комки», рожденные 90-ми годами, где можно было купить жевательную резинку, газету с «программкой телевизора», сигареты, китайские презервативы или водку (тоже китайскую). Кроме того, в ночное время многие из этих киосков занимались весьма специфическим бартером. Например, обменивали сбитые гопотой с голов случайных прохожих шапки на водку и прочие товары повседневного гопнического спроса.

В общем, территория была тем местом, про которое говорят, что «оно еще то».

Риски и проблемы, связанные с освоением этой чудесной земли, виделись Евсевию совершенно отчетливо. Само собой, самой главной проблемой станет поиск денег – для бюджета бедной, едва ли не нищей епархии предстоящая грандиозная стройка становилась грандиозным же испытанием. Кроме того, передача территории «Ударника» явно вызовет волну недовольства. Ведь скопление помойных «комков», жавшихся к ограде полуразрушенного стадиона, было кормовой базой для местного мелкого криминала. А мелкий криминал связан множеством незримых нитей с криминалом и бизнесом покрупнее, от которого, в свою очередь, паутина связей и «схем» расползалась на городскую администрацию и Думу. Да и на областном уровне наверняка есть заинтересованные лица. Еще будучи наместником монастыря, Евсевию приходилось иметь дело и с представителями власти, и с бизнесменами. И он очень хорошо понимал: связи и пересечения интересов могут обнаружиться самые интересные. Такие, что пнешь мелкого барыгу в киоске, а вой поднимет какой-нибудь старый и заслуженный депутат с рафинированно благообразной физиономией и биографией…

Соответствующая пропагандистская кампания построится очень легко. На стадионе еще теплились остатки былой спортивной активности, выражавшиеся, в частности, в паре секций, где занималось человек двадцать школьников. Так что в скором будущем нужно было ждать газет с огромными заголовками: «Попы отбирают у бедных детей стадион!» Ну а следом за газетами, само собой, потянутся возмущенные общественники, неравнодушные депутаты и тому подобная публика.

Подумав об этом, архиерей ухмыльнулся – иронически, но без злобы. Да, дел переделать предстоит немало, а суеты вокруг них поднимется еще больше. Однако предстоящие трудности не только не угнетали его духа, но, напротив, раззадоривали.

«Деньги найдутся! Как-нибудь, по кирпичику, по крошечке – все будет! Главное сейчас – молитва!» – думал Евсевий. Он был твердо убежден: строительство кафедрального собора – это подвиг, который предстоит совершить и ему лично, и всей епархии. А для этого, в свою очередь, требовалось как можно скорее навести везде порядок, приучая всех к строгости, к молитвенному деланию. Что должно получиться в результате? Мангазейской епархии, по мысли ее архипастыря, предстояло стать чем-то вроде то ли армии, то ли, в идеале, монастыря…

* * *

Над неширокой и неглубокой, но быстрой, на вид прямо-таки горной речкой, посреди летевших от нее ледяных брызг и раскаленного воздуха, раздался очередной взрыв хохота: отец Игнатий закончил рассказывать еще один церковный анекдот. И, решив не делать паузы, тут же начал рассказывать следующий.

– Это еще дореволюционный анекдот! – улыбаясь во всю ширь своего луноподобного лица, пояснил отец игумен. (В игуменский сан он был возведен на всенощной в пятницу, накануне дня рождения; как оказалось, архиерей направил соответствующее ходатайство в Патриархию уже давно, после Троицы получил указ, а оглашение его специально приурочил к личному торжеству отца Игнатия.)

– Значит, приходит к архиерею бандерша, – начал он, подбадриваемый сдавленным хихиканьем дам из церковного хора. – Ну, содержательница борделя. И жалуется: вот, мол, Владыка, ваши семинаристы к нам в бордель ходят. Услугами пользуются, а за них не платят. Архиерей спрашивает: и много ли задолжали? Она ему: несколько тысяч уже задолжали. И продолжает на семинаристов жаловаться. Ну, благочинному-то интересно – такая дама, и к архиерею зачем-то пришла! Он бумаги на подпись собрал – и к нему в кабинет. Заходит, а бандерша его как увидела, так и говорит: вот, то ли дело Георгий Иванович! Не то, что семинаристы! Всегда аккуратно платит, все точно, как в аптеке!

Над речным берегом снова раздался смех (к тому же все почему-то при упоминании дореволюционного Георгия Ивановича подумали о нынешнем благочинном, отце Василии).

Святослав смеялся вместе со всеми. В руке у него был пластиковый стаканчик с дешевым кагором. Шашлыки, которые ему доверили, только что дошли до нужной кондиции и сейчас распределялись между всеми участниками пикника. И хотя собственно шашлыков было немного (недостаток мяса восполнили куриными окорочками, сосисками и тушенкой), а вино скорее напоминало чуть разбавленный спиртом растворимый сок, это ничуть не омрачало радости загородного праздника. Здесь нет случайных людей, здесь все друг с другом искренни, и радость от простого, непринужденного общения тоже была чистой и ничем не разбавленной. К тому же, помимо закуски и выпивки, имелись чудесная речка и замечательный солнечный день – и одно это стоило того, чтобы смириться с недостатками выпивки и закуски!

В субботу отец Игнатий принимал у себя на квартире архиерея. И сделал это настолько торжественно, насколько это возможно в двухкомнатной съемной и раздолбанной квартире советского времени. Как только дверь перед Евсевием открылась, он был встречен (и был этим весьма сильно и приятно удивлен) подобающими церковными песнопениями – отец Игнатий пригласил двух самых опытных певчих из хора Свято-Воскресенского храма. Специально к архиерейскому визиту приготовили пельмени с семгой (их подавали только Евсевию, все остальные вкушали обычные, со свининой), а Святослав, активно участвовавший в подготовительной работе, изобразил несколько специфических рыбных блюд, которые его научил готовить в Бишкеке его коллега-кореец. Наконец, кошка отца Игнатия, запрыгнувшая на колени к Преосвященному и начавшая играть с подвеской от панагии, сделала атмосферу окончательно непринужденной.

Да и сам Евсевий держался просто. Даже тарелка с нарезанной колбасой, стоявшая на столе у монаха – отца Игнатия, не вызвала нареканий с его стороны. Беззлобно ухмыльнувшись, архиерей произнес классическое:

– Лучшая рыба – это колбаса! – и продолжил потреблять свои рыбные пельмени.

А теперь, на второй день, празднование продолжилось уже в неофициальном формате, и Лагутин оказался в числе приглашенных. Сейчас он чувствовал себя по-настоящему счастливым. Впервые после многих месяцев у него случилось несколько часов отдыха. Вокруг сидели люди, которые прекрасно понимали его и которые были столь же понятны ему. Но главное: он чувствовал, что он находится на своем месте. Он снова вернулся в родную ему церковную среду, ту среду, которую он оставил за тысячи километров отсюда, на приходе в Бишкеке. Теперь он твердо знал: он делает, что должно, и находится там, где должен находиться. Он среди своих. Он дома.

И это наполняло его сердце тихой, звонкой радостью, которую не могли испортить ни армейская тушенка, ни дрянной кагор, ни даже необходимость через два часа возвращаться в тесное общежитие Пастырских курсов.

* * *

В это время в Кыгыл-Мэхэ профессор Леонид Домбаев быстрым шагом, едва ли не бегом, направлялся к подъезду одного старого, еще сталинских времен, жилого дома. Воздух дрожал от жары и казался плотным, как желатин, а небо стремительно темнело от набегавших свинцово-темных туч. По счастью, тяжелая, сурикового цвета металлическая дверь, стоявшая на входе в подъезд, была открыта, и он успел запрыгнуть в нее буквально за несколько секунд до того, как по раскаленному асфальту барабанной дробью ударил ливень.

Поднявшись по темным широким лестницам на третий этаж, Домбаев не без деликатности, коротко нажал на кнопку звонка. Вскоре за дверью послышались тяжелые, но твердые шаги.

– А, Лёнчик! – поприветствовал маститого и обласканного местной властью профессора хозяин квартиры. – Заходи!

– Здравствуйте, дядя Леня! – ответил он, переступая порог. – Хорошо я успел! Под самый ливень!

– Это да… – протяжно ответил ему обитатель квартиры. – Проходи на кухню!

Держался он с Домбаевым очень просто, и для этого были все основания. Хотя он уже больше десяти лет находился на пенсии, но в Тафаларии его очень хорошо помнили – как во властных коридорах, так и простые люди, особенно те, кто постарше. С 1968-го по 1989 год Леонид Николаевич Маркедонов возглавлял тафаларскую республиканскую прокуратуру, и даже после ухода на «заслуженный отдых» (ухода, во многом вызванного изменением политического климата в СССР в целом и в Тафаларской АССР в частности) сохранил в местных силовых ведомствах весьма обширные связи. К тому же его сын также был прокурорским работником, причем после прихода на президентский пост Егоршина его карьера резко пошла вверх. А дочь его председательствовала в городском суде.

Кроме того, Леонид Маркедонов был старым, закадычным другом Дандара Домбаева, в 70-е годы возглавлявшего в кыгыл-мэхинском обкоме КПСС отдел сельского хозяйства и пищевой промышленности и приходившегося Леониду Домбаеву родным отцом. В свое время Маркедонов качал Лёнчика Домбаева на коленях, учил его правильно насаживать червя на крючок и даже давал стрельнуть из своей шикарной охотничьей винтовки. А когда Лёнчик подрос, влился в ряды местной «золотой молодежи» и крепко вляпался в очень неприятную историю, по результатам которой вполне мог получить до пяти лет, то отмазывал его тоже он, дядя Леня, известный всей республике грозный прокурор Маркедонов.

И именно Маркедонова полторы недели назад попросил навести справки по одному очень интересующему его делу Леонид Домбаев. Разумеется, у него самого хватало знакомых среди действующих сотрудников МВД и прокуратуры, да и в правительстве республики связи имелись. Но тут случай был особый, и он не хотел, чтобы о его интересе к делу стало известно даже в узких кругах. Что же касается Маркедонова, старого друга семьи Домбаевых, то тут не было сомнений, что он выяснит все, что можно выяснить, и никто лишний об этом не прознает.

– Выпьешь? – спросил Леонид Николаевич, открывая дверцы старого буфета и вынимая из него початую бутылку недешевого коньяка.

– Нет, дядя Леня! – твердо ответил Домбаев.

– Ну, как знаешь, – Маркедонов достал одну стопку и наполнил ее где-то до половины. – А я приму… Для расширения сосудов… Есть будешь?

– А есть буду!

– А то Вера наготовила… Пропадет… – меланхолично заметил отставной республиканский прокурор, взявшись за поварешку, торчащую из огромной кастрюли, стоявшей на плите.

– Как здоровье Веры Петровны? – спросил Домбаев, перед которым хозяин поставил здоровую фарфоровую тарелку, полную горячего борща. Рядом появились вынутые из холодильника огромные бадьи с салатами и соленьями.

– Да какое там здоровье, в наши-то годы!.. – махнул рукой Маркедонов, усаживаясь по другую сторону стола. – Так, как говорится, без значительных происшествий!

Домбаев кивнул. Леонид Николаевич потянулся к пачке с сигаретами.

– Я покурю, не возражаешь?

– Конечно, нет!

Какое-то время они сидели молча; один сосредоточенно курил, другой так же сосредоточенно ел вчерашний борщ. Затем, когда некая требуемая неписаными канонами вежливости пауза истощилась, Домбаев спросил:

– Дядя Леня, узнали что-нибудь… По тому делу?

Леонид Николаевич решительно затушил о дно старой хрустальной пепельницы недокуренную сигарету.

– По Джамшадову ты ведь спрашивал?

– По нему, по Джамшадову.

– Ерунда это все, – сказал Маркедонов. – Нет на него ничего. Так, потаскают его еще пару месяцев на допросы, и все.

– Почему же сейчас все не прекратят, если нет ничего? – возмущенно спросил Домбаев.

– Ну как… – опять начав растягивать слова, ответил Маркедонов. – Дело громкое было. Газеты, телевидение да и опять же Церковь, то, что поп… А потом, все это ведь не просто так.

– Как не просто так? Заказ был, что ли?.. – удивленно спросил Домбаев.

Маркедонов кивнул.

– Кто же мог его заказать? – недоуменно спросил Домбаев. – Неужели эти – казаки с «Тафалаар Хоолой»?

– Да ну что ты, Лёнчик! – грустно улыбнулся Леонид Николаевич. – Этих придурков так, вперед выставили… Нет, конечно, не они заказывали.

– А кто?

– Точно неизвестно, – ответил Маркедонов. – Но откуда-то сверху. Я так думаю, уровень Хуррала, не ниже зампредов. Ну и в правительстве кыгыл-мэхинском тоже явно кто-то постарался, не без того… Так, думаю, уровень министров-замминистров. Оттуда ветер дует.

– Понятно, – по ставшему особенно серьезным лицу Домбаева было видно, что ему действительно стало понятно. Все руководство Тафаларии он прекрасно знал, и круг лиц, так или иначе заинтересованных в низвержении протоиерея Джамшадова, представлял очень ясно.

Снова повисла пауза. Леонид Николаевич налил и себе борща, а после секундного раздумья решил налить и коньяку.

– Но все, вы говорите, скоро кончится? – переспросил Домбаев.

– Кончится, – уверенно ответил Маркедонов. – Нет на него ничего. Брать не на чем.

– Как я рад, что отец Виктор невиновен! – радостно сказал Домбаев и торопливо добавил: – Я и не сомневался, конечно, но все равно очень приятно это слышать!

– А ты, значит, считаешь, что он невиновен? – впервые за все время разговора вопрос задал Леонид Николаевич.

– Как это… я? – недоуменно сказал Домбаев. – Вы же сами говорили? Что нет ничего? Что невиновен?

– Я, Лёнчик, – тон Маркедонова стал немного назидательным, – сказал, что на него ничего нет. Никаких улик. А про то, что он невиновен, я не говорил.

– То есть? – недоуменно спросил Домбаев.

– А что тут непонятного? – продолжил Леонид Николаевич. – Тут, Лёнчик, такое дело… Прямо говоря, растление малолетних. А я тебе по своему опыту скажу, что по таким делам доказательную базу нарыть – это всегда беда. Медицинская экспертиза – она далеко не все и не всегда показывает. Свидетельские показания? Ну что – свидетельские показания… Трудно тут что-то доказать. Сам с таким сколько раз сталкивался, уверен был на сто процентов – а в суд дело передать не мог. Не было ничего для суда!

– Так вы думаете, отец Виктор действительно?.. – ошарашенно спросил Домбаев.

– Я Лёнчик, ничего не думаю, – ответил Маркедонов. – Ты спросил – я ответил. Ничего на него нет. Дело скоро закроют. Это все так. А вот виновен он или невиновен – вот этого я не знаю.

– Вы считаете, что он такое… мог?..

– Э, Лёнчик! – на устах бывшего прокурора Тафаларской республики снова появилась грустная улыбка. – Я, когда в прокуратуру пришел, тоже, помню, не верил… Только вот сколько раз по этой статье, по растлению малолетних, мы таких людей брали – интеллигентные, образованные, профессора вузов!.. Даже, прямо скажу, работники советско-партийных органов… Такие, что и не подумаешь никогда. А – были…

Домбаев молчал. Посидев молча секунд десять, Маркедонов продолжил:

– Вот и это дело. Улик нет – а какие тут улики могут быть? Медицинская экспертиза ничего не подтвердила? Ну, когда ее уже провели, эту экспертизу! Потом, если и не было полового контакта, то что? Домогательства могли быть. То есть я не говорю, что были, – поправился Маркедонов. – Я о том говорю, что не известно ничего. По крайней мере, до конца не ясно. Так что доказательств нет, а вот было что или не было – этого я, прямо говоря, сказать не могу.

– Понятно, – грустно выдохнув, сказал Домбаев.

– Выпьешь со мной? За компанию? – спросил Леонид Николаевич.

– Наливай! – ответил Домбаев.