Святой бродяга

Это что за напасть такая! Испокон веков нет от нищих отбоя. Ходят они то унылой ватагой, то разнокалиберными парами, то нескончаемой чередой, то каждый сам по себе. Истово крестясь, просят ради Христа ломоть хлебушка и вдобавок одежку или обувку, по твоему усмотрению. Как говорится, не хлебом единым…

Коль пожалеешь несчастных, так сунешь им какие-нибудь стоптанные вдрызг опорки или подобную ситу рваную сермягу, а не дрогнет привычное к людской беде твое сердце — не печалься, видно, так тому и быть. И то правда, что всех не обогреешь и всем мил не станешь. И потому не очень расстраивайся, встретив на себе короткий взгляд исподлобья. Бродяги бывают всякие: одних не пощадила матушка — судьба, и они сразу же сникли телом и душой, а потом опустились до положения червей или прочей земной мрази. Другие, которые с фартом, сами бросили судьбе дерзкий вызов, этих не пускай к себе на порог — грабители и душегубы. А вот пожалеть их нелишне, потому как и они — тварь божья. Не для них ли сибиряки завели расхожий обычай — прорезать из сеней маленькое оконце и оставлять в нем на ночь еду для непрошеных гостей? Не случайно же эти оконца зовут ланцовками в честь не раз убегавшего с каторги неисправимого татя Ланцова, царство ему небесное и вечный покой!

Но в прежние времена иногда встречались на Руси и бродяги совершенно другого рода. Обычно их называли странниками. Они никого не убивали и не грабили, а очищались в пути от всякой духовной скверны и молились за отпущение людских грехов. Таких любили в народе, внимательно слушали их наставления, угощали нехитрой крестьянской снедью. Странников божьих вычисляли по их уважительным и благородным манерам. Догадывались, что это когда-то были достаточно обеспеченные люди, презревшие чины и богатство ради служения простому народу. И за их праведные слова и дела некоторые из бродяг впоследствии причислялись к лику святых. Но такое наблюдалось довольно редко, и каждая встреча с благородным бродяжкой становилась настоящим чудом, которое широко разносилось по России, опережая странника на многие сотни верст.

А добрые бродяги всё шли по Руси, добираясь до самых глухих мест. И их зазывали к себе домой, угощали, чем Бог послал, и топили для них баньку. Они не обременяли ничем своих благодетелей, а это главное, потому как забот у крестьян хватает и без божьих людей.

Правда, не все с бродягами начиналось и кончалось благополучно. Случались и смерти на их неблизком и трудном пути. Иной приляжет отдохнуть в избе или на крыльце у тебя, глянь, а он уже и готов. Вот тогда и появляются большие неудобства: надо же хоронить человека, каким бы он ни был. Спасибо хоть за то, что могилку копать придется всей деревне, таков уговор. И поминки не собирать, потому как странник тебе не родня. Часто ведь не знаешь даже его имени и отчества.

Бродяги в России не новость. Старые и молодые, конные и пешие. Пробираются они глухоманью, в стороне от больших дорог, по лесам и болотам. Не хочется им ложиться под розги или плети и возвращаться туда, откуда бежали. Такая уж у них печальная доля. А бабы одинаково плачут над каждым, кто бы он ни был:

— Ой, да что же стряслось с тобою да на чужой-то сторонушке! Ой, да простит Господь все твои грехи!

И стоит над широко распахнутой страною великий плач о заблудших российских душах. Всех жалко. И всем жалко, разве что кроме заматерелых, очерствевших сердцем служилых людей. И то надо понять, что служилые к розыску и поимке бродяг приставлены самим царем. Если что, так с них и весь спрос.

Беглые бродяги обычно идут в одну сторону — на закат солнца. Где-то там их родные места, там и родительские позабытые могилы. А Сибирь для них что? Каторга и злая неволя. И законы тут неписаные, можно сказать, волчьи.

Однако бывает и наоборот. Воры и разбойники бегут в Сибирь от царского сыска. Чем больше их вина, тем дальше за Урал забирается эта людская нечисть. Попробуй потом отыскать ее. Да ни за что на свете!

А тут, на удивление всему православному люду, по каторжному тракту промаршировали в Сибирь пехотные полки, которые должны были свергнуть с престола царя Николая Первого. Император оказался умнее — перехитрил их. Он вроде как показал бунтовщикам, что боится смуты, те приободрились, принялись целоваться по случаю победы. Да не тут-то было! Загрохотали пушки — и многие полегли под картечью. Которые же оказались живы и здоровы, были пожалованы вечной ссылкой.

Так под Ачинском появилось село Тарутино, а под Канском — Бородино. Осели бравые солдатушки на сибирской земле и стали вольными крестьянами. И не нарадуются никак: тут тебе и хлеба вдоволь, и охота с рыбалкой, и опять же богатые дары бескрайней тайги. Первое время была нужда в бабах, а потом и это наладилось, плодиться пошли.

Старожилы рассказывали, что вскоре после пехотных полков тем же путем прошагал на восток человек почтенных лет, высокий, широкоплечий, кроткого нрава. Кто видел его, тот не забудет до конца жизни. На многоводной реке Оби бродягу встретил тамошний перевозчик. Обменялись короткими приветствиями, разговорились. Оказывается, путнику надо на другой берег. Что он оставил там? А ничего, потому как никогда не бывал в этих местах. Куда направляется? А на восток, туда, где всходит солнце.

— Как я тебя перевезу, когда у тебя нет даже ломаного гроша? — спросил его перевозчик.

— А вот над этим подумай, — ответил бродяга. — Здесь я тебе не советчик.

— Да уж что думать? Эх, была — не была! Садись!

Перевозчик признавался потом, что малость струсил. Больно уж проницательны были бродяжьи — навыкат — глаза. Видно, смотрел прямо в душу и мысли читал чужие. Откажи такому, всякое может случиться. С виду он смирен, а что у него на уме, один Бог знает. Как бы там ни было, а перевез.

Отсыпался бродяга на чужом сеновале. А потом незаметно исчез, как провалился сквозь землю. Напрасно бежал. Перевозчикова баба приготовила ему на завтрак тюрю, полную чашку. Оголодал, поди, да так голодным и убрался из села.

Интересовались у соседей, не видели ли чужого. Не видели. Так и пропал без вести человек с пустой торбой. С тайгою шутить нельзя, особенно если ты с ней один на один.

Эту историю я слышал от знакомого пасечника на Чулыме-реке. Была середина лета. Гудели пчелы вокруг. Я глядел в чистое небо и думал о том загадочном бродяге, который мог быть и здесь, где сегодня, заложив руки за голову, лежу я. Воистину неисповедимы пути Господни! Так вот и растворился в зеленых просторах Сибири человек без имени и отчества. Даже не оставил какого-нибудь знака о себе.

А потом, через несколько лет, я неожиданно решил для себя загадку того самого бродяги. По крайней мере, мне хотелось верить в это. Все сходилось: и марш мятежных полков из Питера в далекие, незнаемые места, и непреодолимое желание незнакомца двигаться по их следу.

И вдруг неожиданный случай в поселке Краснореченском, известном в нашем крае спиртным производством. Ну, скажу вам, веселенькое место! Во всем населенном пункте не найдешь трезвого существа. Даже свиньи там похрюкивают с задором, потому как употребляют в пищу одну пивную барду.

Это случилось во времена моей работы в театре. Бригада артистов Ачинска приехала сюда со спектаклем «Франсуаза» по одноименному рассказу Льва Толстого. Сюжет незамысловатый, но острый. В Марсель после многолетнего скитания по морям прибывает французский корабль, матросы которого тут же сходят на берег. Они рассыпаются по тавернам, а затем один из моряков идет в бордель. Там ему предлагают на выбор юных проституток. С одной из них он уединяется в отдельной спальне, и в их разговоре выясняется, что это младшая сестренка матроса.

Может, кого-то и не возьмет за сердце такой оборот событий, но только кого-то, а не сибиряков, да еще когда они находятся в очередном подпитии. Публика бешено аплодировала нам, за наше здоровье пили прямо в зрительном зале поселкового клуба.

А закончился спектакль, мы долго решали, что делать нам дальше. На ночной поезд уже опоздали. Ожидать утреннего прямо на заплеванном полу крохотного вокзальчика станции не хотелось. Заведующий клубом предложил женщинам ночевать в его кабинете, а мужчин забрал к себе домой.

Мы охотно согласились с ним. Кроме его отца, дома не было никого, потому как супруга заведующего находилась в отъезде. Отец, а его звали Михеичем, служил на почте и интересовался театральным искусством. Он был на нашем спектакле, и ему понравилась наша игра. А более всего Михеич говорил об авторе рассказа Льве Толстом. Его давно поражала одна необычная ситуация:

— Подумать только! Писатель никогда не видел Сибири, а все знает про нас. Да он что, колдун?

— О чем это вы? — с недоумением спросил я.

За Михеича ответил завклубом:

— Батя удивляется «Житию Федора Кузьмича». Ведь в этом рассказе описаны наши места. Скупо, но описаны. И путешествие святого обрывается в нашем селе. Даже поразительно как-то.

Я читал этот рассказ. Главный его герой — император Александр Первый, для всех россиян умерший в Таганроге, а в самом деле скрывавшийся от мести масонов под чужим именем в Сибири. Но там упоминается село Зерцалы.

— Оно неподалеку отсюда, — говорил Михеич. — В Зерцалах Государь пробыл не более полугода, а потом сгоношил себе избушку в бору. Так бабка моя рассказывала, а бабке — ее бабка по матери. Если захотите, завтра обыденкой сбегаем в гости к Федору Кузьмичу. То-то рад будет, потому как он позабыт и позаброшен.

Я не спал всю ночь. Я уже верил, что это случилось именно так. Но почему не догадался об этом раньше? Подвела память. Да разве удержишь в голове все, что приходилось читать? Бесспорно, это он, тот самый, который тайком исчез сначала из Таганрога, а потом с сеновала у переправы через Обь.

Мы торопливо шагали по извилистой лесной тропе. Стройные сосны высоко вздымались в чистое небо, а вокруг них зеленели полянки, на которых буйно цвели купальницы, которые в Сибири зовут жарками. Глядя на это море цветов, Михеич несколько раз гордо вскидывал лохматую голову и спрашивал меня:

— Так где же стояла здесь келья Федора Кузьмича?

Я пристально рассматривал каждый метр лежавшего передо мной лесного ковра. Нигде не было даже намека на какие-то приметы давнего жилья. Лес как лес, ветры в художественном беспорядке разбросали сосновые шишки. Под ногами прогибалась и похрустывала подстилка из опавшей хвои, она яро попахивала смолой и грибами.

— Плохой из тебя следопыт, — заключил Михеич и пальцем показал на куртинку лесных цветов. — Вот это и есть святое место. Нигде не встретишь такого множества жарков, как здесь. Бабы их рвут ежегодно, а цветов становится больше и больше. Еще в тридцатых годах, в канун войны, можно было разглядеть прямоугольник основания жилья и крошки древесного угля. Кому мешала келья, не знаю, но ее сожгли. Говорят, приезжали безбожники из Томска.

С грустью простились с чарующим душу лесным великолепием. И уже не стало для меня так важно, был ли это Александр Первый или не утонувший в Неве князь Уваров. Мятежная душа победителя Наполеона все равно не раз прилетала сюда, в наш край, заселенный солдатами известных гвардейских полков. Она прилетала очищаться от смертного греха отцеубийства. Пусть Александр не убивал Павла Первого, но он мог не допустить жестокой расправы масонов со своим императором. Осознание этого мучило Александра многие годы. Заняв без желания российский престол, он в конце концов добровольно ушел от честно полученной славы. А вместо него похоронили простого солдата, чем-то внешне схожего с царем. Когда искавшие погребальное золото большевики в 1921 году вскрыли царский саркофаг, он оказался пустым. Вот тебе, бабушка, и юрьев день!

Еще в мае 1821 года, когда императору стало известно о заговоре масонов, Александр с горечью признался:

— Я разделял иллюзии и заблуждения этих господ, поэтому не мне карать врагов России.

Между тем, запрещение тайных обществ состоялось.

— Хватит! — сказал Александр и подписал рескрипт от 4 августа 1822 года.

Император не боялся за себя. Исполнив главное в жизни дело — разгромив Наполеона, — он мог спокойно умереть от руки масонов, мстивших ему за столь решительный шаг. Царь страшился другого: «вольные каменщики» способны стереть с лица земли русскую государственность. Вот почему он ушел в небытие заурядным странником. А трон завещал своему младшему брату, Николаю. Такая бумага была составлена еще в 1819 году. В отличие от среднего брата, Константина, который был лишен воли теми же масонами, Николай не допустит кровавого российского бунта. В этом можно быть уверенным.

Вечная память тебе, Александр Благословенный! Спи спокойно. Ты сделал всё, что мог и что должен был сделать император православной России.

Младшая дочь

Если бы я не жил в Красноярске, то непременно благоденствовал бы только в Хакасии. И вовсе не потому, что там прошла моя послефронтовая, далеко не беззаботная молодость. И совсем не потому, что там я состоялся, как писатель. И даже не потому, что в Абакане родились мои дети, которых я люблю и которые мне бесконечно дороги: ведь они останутся после меня, как значимая частица моего существа, если не физического, то духовного. А это уже кое-что!

Но потому, что избранная мною Хакасия сама по себе очень уж хороша. В нее влюбляешься с первого взгляда и остаешься верен ей всю свою жизнь. Сколько раз я с грустью и благодарностью думал о ней! И в самых светлых своих снах я бродил по её бесконечным дорогам, заходя в знакомые и незнакомые мне улусы и слушая сказания о её прошлом из уст народных певцов — хайджи. Много раз я встречался с патриархом или, вернее сказать, ханом всех сказителей Хакасии Семеном Прокопьевичем Кадышевым. И по заведенному обычаю, он осторожно, как легкий порыв ветра, обнимал меня высохшей от времени рукой и приветствовал глуховатым старческим голосом:

— Изен, парень! Здравствуй!

Затем снимал со стены свой шестиструнный чатхан и щедро одаривал меня накопленными в течение многих веков бесценными сокровищами хакасского фольклора. И я сразу же невольно оказывался в необыкновенно интереснейшем мире дотоле незнакомых мне жизненных обстоятельств, символов, импровизированных представлений. В мире подлинной, а не надуманной красоты. Сам бог Кудай, надменный и неприступный, кряхтя от старости, охотно сходил к нам в эти счастливые часы. Поджимая по себя свои короткие ноги в богато расшитых ичигах, бог поудобнее устраивался у очага и, затаив дыхание, внимательно слушал народного певца. И ни словом, ни жестом не мешал беснующемуся в юрте шаману. Они хорошо понимали друг друга. Ведь так и должно быть: где добрый бог, там и сопровождающий его шаман — верный пророк и служитель. А иначе кто же будет беседовать с несговорчивыми духами ээзи? Они хитрые, эти самые духи, говорить с кем попало не станут.

Мы с Семеном Прокопьевичем с неподдельным интересом смотрели на снизошедшего к нам бога и сопутствующего ему шамана, пытаясь познать непостижимую связь прошлого с настоящим. В юрте явственно слышались зычные возгласы хакасских богатырей — алыпов, дико ржали разгоряченные боем кони, скрипели колеса кибиток. А где-то за порогом юрты монотонно гудел трактор. Не мы первыми пришли на эту землю, не мы последними оставим её. Но удастся ли нам разгадать скрытую от людей тайну нашего пребывания на белом свете? Зачем мы здесь и кому это нужно?

С незапамятных времен по просторным степям кочевали целые народы и разрозненные дикие племена. В предгорьях Кузнецкого Алатау по вечерам призывно дымились еле приметные костры. А вокруг земля полнилась нетерпеливыми криками чабанов и блеянием библейских овец. И с самого неба на встречных и поперечных лилась рекой арака — молочная водка гостеприимных степняков.

И сегодня, как всегда, на горизонте неприступной стеной стоят воспетые кочевниками синие горы — тасхылы. С них-то и спускаются в долины прозрачные, как хрусталь, потоки. А разве можно забыть зеркальные озера Хакасии, в которые зачарованно смотрится лазурное небо?

Да разве можно не любить эту несравненную красоту! Думаешь о ней и тут же начинаешь понимать сыновнюю оду своей родине, написанную поэтом Михаилом Кильчичаковым:

Вроде бы всё нормально и желать лучшего не нужно. Подразумевается, что младшая в семье — это и есть самая любимая. Вся забота отдана ей. А как быть со старшей сестренкой? Ей идти на панель, чтобы обеспечить достойную жизнь малолетке? Да, она готова на такую жертву. Но станет ли после всего этого младшая хоть немного уважать старшую, свою единокровную кормилицу? Вот над чем следует задуматься сегодняшним теоретикам вроде бы прогрессивного деления страны по национальному принципу. Время властвования коммунистов ушло, но его традиции остались и развиваются в том же самом направлении. Урок Украины, Грузии, Латвии и других дочерей ничему не научил Россию.

Однако довольно лирики. Нужно сделать хотя бы небольшой экскурс в далеко не простую историю средней Сибири. Когда-то в этих степях, точнее — в Минусинской котловине, располагалось древнее кочевое государство. Жили в нем похожие на нас голубоглазые люди, по — китайски «хакацзы». Далекие предки теперешних венгров, эстонцев, финнов. Но уж никак не современных хакасов. Тут у исследователей получился полный прокол.

Под ударами воинственных соседей угрофинские племена сошли с обжитых мест и отправились далеко на запад. Покинутая ими земля опустела. Прознав о её несметных богатствах, сюда постепенно стали стягиваться монгольские, тюркские, остяцкие рода, которые и образовали своеобразное общежитие под началом енисейских киргизов или минусинских татар, что одно и то же.

Этот конгломерат родов и был присоединен к России. По реформе Сперанского здесь были образованы три степные Думы, которые успешно справлялись со своими несложными задачами. Когда же был создан Советский Союз, большевики щедро разбрасывались нужными и ненужными автономиями. Оно и понятно. Чем больше создавалось субъектов Союза, тем сильнее принижалась роль самой России, как государствообразующей державы. И не случайно черноглазые племена, в поисках объединительного начала, объявили себя «хакацзы», Вот тогда-то и был образован Хакасский национальный округ, а уже в 1930 году разнородная по составу населения земля стала автономной областью. Семь не густо заселенных районов. Руководить-то, по существу, некем.

Вот мы и подошли к главной цели нашего повествования. В конце пятидесятых годов преподаватель одного из хабаровских вузов, экономист некто Топоев, хакас по национальности, обратился в ЦК КПСС с довольно смелым для того времени письмом. Оно касалось как раз общеизвестных издержек хакасской автономии. Приведу некоторые цифры и факты того письма. В Хакасии тогда жило 500 тысяч человек, в том числе приблизительно только 40 тысяч хакасов, то бишь качинцев, сагайцев, бельтыр, койбалов, кызыльцев, чулымских татар и прочая, прочая, прочая. Остальные здешние жители были преимущественно русскими. Только четыре района могли похвастаться живыми хакасами, да и то не понимающими друг друга из-за отсутствия общности языка. По остальным трем районам кочевники только проехали куда-то на своих покрытых войлоком кибитках триста или четыреста лет назад.

Ну, с языком, кажется, хоть как-то, но вышли из положения. Спешно создали свое эсперанто на основе монгольского и тюркского лексиконов с примесью исковерканного русского языка. Труднее было найти хакасов на высокие начальственные должности. На них явно недоставало грамотеев коренной национальности, хотя смело выдвигали недоучек и неисправимых невежд.

Между тем, в Красноярском крае, в который входила Хакасия, было около 50 районов. Думается, что красноярские чиновники с помощью представителей коренных жителей этой территории справились бы с дополнительными семью районами. Зато сколько бы средств высвободилось для повышения уровня жизни тех же хакасов!

Но погоду в стране делала антирусская национальная политика. О возрождении малых народов били во все партийные колокола. Между тем, в улусах этих же хакасов хозяйничали опасные болезни и нищета. Национальная обособленность тут же обернулась своей ужасающей изнанкой. Хакасии активно помогал Красноярск, но этой помощи хватало только на содержание громоздкого руководящего аппарата, но никак не на создание хотя бы относительного благополучия в улусах. Русские специалисты плохо приживались здесь. Все русское находилось не в моде, хотя ко времени топоевского письма с жестоким режимом было вроде как покончено.

На присланную в Москву бумагу следовало прореагировать немедленно и со знанием всех поднятых в ней проблем. И тогда партийные чиновники из ЦК направили это письмо на рассмотрение в столицу области Абакан. Кремль решил прозондировать общественное мнение хакасов, чтобы снять с себя ответственность за возможную корректировку территориального деления в стране. В другое время с Топоева и его сторонников сразу снесли бы головы, а хрущевская оттепель хоть в какой-то степени позволяла если уж не действовать, то хотя бы поговорить об этом. Может, что-то из результатов диспута пригодилось бы в будущем.

Предложения Топоева обсуждали тайком. Каждый из руководящих хакасов боялся брать на себя ответственность за ту или другую позицию. Только один человек честно обрушил свой гнев на автора письма. Это был заведующий отделом пропаганды и агитации обкома партии хакас Семен Добров. До этого он был редактором областной газеты на родном языке. Неглупый, получивший в Москве высшее образование. Скажу откровенно, он не хотел бы видеть русских на хакасской земле. Конечно, не русских — рабочих и крестьян. Эти пусть себе валят лес, добывают руду, растят хлеб. Он недолюбливал русских интеллигентов. Мол, понаехали к нам отовсюду, хотя никто их не звал.

— Хакасией должны править только хакасы, — так Добров заявил композитору Кенелю, а тот случайно проговорился об этом мне. А может быть, и не случайно.

Кенель как бы испытывал меня, на чьей же я стороне. Не подключусь ли в нужное время к процессу освобождения Хакасии от русских? Кенель дружил с Добровым и высказанный им интерес был вполне понятен. Иметь в резерве собкора краевой газеты да еще с украинской фамилией было вовсе нелишне.

— В письме Топоева есть рациональное зерно, — был мой ответ Кенелю. — Нельзя резать по живому, разрывать страну на куски.

Я уже писал об этом композиторе в романе «Ночь без сна». Он француз по происхождению, не хакас же. Настоящее имя его Шарль Луи. Человек не занимался ничем, кроме музыки. И вдруг так круто повернулся лицом к политике. С чего бы это?

Невольно пришла на память недавняя более чем странная кампания, охватившая Хакасию. Именно Кенель подал мысль о создании нового хакасского костюма для женщин. Смешная вроде бы затея. Уж если исторически сложился национальный костюм, то зачем его менять?

— Он похож на примитивное женское платье, какое носили русские. А надо найти что-то яркое, экстравагантное.

И поехали по всему Союзу абаканские модельеры. Что-то взяли у таджиков, что-то у казахов и даже у латышей. Тоже своеобразное эсперанто. Привезли модели, одобрили и сделали заказ швейным мастерским. И по всей области дружно застучали «зингеры», выполняя волю отцов хакасской народности.

Мода на лишь бы не русское в улусах, разумеется, не прижилась. Шикарные образцы чуждых хакасам костюмов были безвозмездно переданы ансамблю танца «Жарки» и самодеятельным коллективам районов.

Кенель и Добров жили в подъездах соседнего дома, мы часто встречались. Говорили о чем-то, а больше слушали записанную композитором народную музыку хакасов. Я приветствовал эти встречи еще и потому, что работал тогда над либретто первой хакасской оперы.

Письмо Топоева обсуждалось долго и обстоятельно. Партийные и советские работники области струсили и решение по нему не было принято. Никто точно не знал, каково отношение к нему в ЦК КПСС. Ответили что-то невнятное. Мол, как решит Москва, так и будет. В козлах отпущения оказался один Семен Добров. Его объявили националистом и сняли с работы.

Уже где-то в девяностых годах он прислал мне письмо в Красноярск: «Что же получается, Анатолий Иванович, я враг, а что сказал Ельцин? Берите суверенитета сколько сможете. Он не только оставил область, но и сделал её республикой».

Да, Хакасия стала республикой. На порядок увеличился штат чиновников, сидящих на дотациях центра. Но кому это нужно? А вдруг да захочется отделиться от России, что тогда? Как говорится, аппетит приходит во время еды.

Я не открою истины, нечто подобное происходит и в других республиках России. За парадом суверенитетов наступил парад националистов. Уже к 2000 году наша страна опять была готова развалиться на части по известному принципу домино.

Вот тут-то мы и подошли к сути начатого разговора. Это нужно загранице, которой совсем ни к чему сильная держава Россия. И делается это открыто и тайно.

И опять плетут свои заговоры масоны, вспоминая при этом заветы моего друга Кенеля. А причем он?

А вот причем. Я читал документы двадцатых годов, рассекреченные чекистами и узнал много интересного. В перевороте 1917 года масоны шли рука об руку с большевиками. У них была одна цель: покончить с православием и с Россией. Создать государство, которым можно будет управлять с помощью кнута. Заметьте, не кнута и пряника, а только кнута.

И они создали его. Кто не с нами, тот против нас — такой лозунг провозгласили большевики. Не все бросились за ними. Кому-то не захотелось быть быдлом. Начались массовые репрессии. Численность народа таяла на глазах. Это не смущало верных ленинцев. Они мечтали о дебильной России. И не только мечтали, а всячески приближали счастливое время безропотного социализма. Пытались скрестить русских баб с обезьянами шимпанзе. Однако обезьяны скоро разобрались в ситуации и поняли, что они не враги своим будущим детям.

Масоны со сдержанным любопытством наблюдали за смелыми экспериментами. Как-никак, а в подавляющем большинстве своем они были интеллигентами. Тогда раздосадованные коммунисты решили с ними порвать. Началось выявление и преследование масонских лож.

Передо мной судебное дело о ложе «Чаша святого Грааля». Рыцарям этого ордена вменялось в обязанность вести антисоветскую пропаганду. Их также учили владеть оружием и приемами рукопашного боя. Магистр ордена француз Гошерон — Де ля Фос упорно добивался субсидий от международного капитала. Над ним ехидно смеялось разочарованное зарубежье. Большевиков нельзя было победить байками о всемирном благоденствии под властью масонов. Да и бойцы были, прямо скажем, никудышние. Художница Марианна Пуаре, артистка Анна Фогт, музыкант Юрий Зандер и еще какие-то малоизвестные поэты и студенты.

Но что это? Я не верю своим глазам. Третьим по значению в ложе был Александр Александрович Кенель, мой абаканский приятель Шарль Луи. Он имел степень «всемерного луча» и пользовался среди «братьев» и «сестер» ордена непререкаемым авторитетом. Вот тебе и безобидное существо с птичьей головкой, терзаемое домработницей Броней!

8 июля 1927 года коллегия ОГПУ приговорила «всемерного луча» к трем годам концлагерей. Вот так он и оказался в Сибири. Свои революционные симфонии сочинял преимущественно за колючей проволокой.

Казалось бы, прошло тридцать лет, пора бы поумнеть и французу. Но он, пусть и не очень активно, но подключался к решению национального вопроса в Хакасии. Как бы он был счастлив, если бы узнал, что его желание отторгнуть хакасов от России почти сбылось! При Борисе Ельцине Хакасия стала республикой и по ней пробежала угрожающая волна национализма.

Бунтовали, как водится, молодые. Старики неопределенно молчали. Они-то понимали, что без России последние хакасы вымрут. Ну, если не за неделю, так за год. На большее их не хватит, потому как здесь не Кавказ — нет ни вина, ни фруктов. А баранина, которую они могут производить, давно съедена. О ней остались только песни да героические сказания.

Ах, эти ненасытные храмовники, рыцари чаши святого Грааля! Убирались бы вы в Пиренеи, где, по слухам, и по сей день находится искомый масонами сосуд, а не творили заговоры в России, которая и без того принесла бесчисленные жертвы на алтарь популярных западных религий! Господи, да когда же кончится эта запрограммированная масонами круговерть!

Потеря своей земли для России будет настоящим потрясением. Конечно, Россия добрая, все стерпит, даже если вывернут ей руки и ноги. Но что будет потом? Нет, нам самой историей определено жить в мире и согласии. Каждому народу развивать свою культуру и свой язык, если он есть, и питать взаимное уважение друг к другу. Это ведь верно, что нет плохих народов, зато есть отщепенцы, сеющие вражду в межнациональных отношениях.

И первым решительным шагом в этом должно стать строительство нашего государства по территориальному принципу. Если мог это сделать Сперанский, почему не совершить этого теперешнему руководству страны? Давно пора. Все мы — дети одной матери России, все равны перед Богом и законом. Вот тогда и заживем действительно по — братски, как сегодня живут люди в других цивилизованных государствах. В качестве примера можно взять Финляндию, где в городе Турку создан шведский университет. Да что там Турку! Президентом Финляндии долгие годы был швед Карл Густав Маннергейм.

А вы твердите: «масоны». Извините, это я так говорю, потому что незачем бы держать у себя на груди тайных заговорщиков. Но ведь Горбачев и Ельцин давно ли стали масонами — знатными рыцарями Мальты? Тоже мне рыцари! Не жилось им под знаменем независимой России. Мирового господства захотелось. Но туда не берут интеллектуальных простаков. И вообще простаков не берут во власть нигде, кроме как у нас, в России. Таков уж наш менталитет, в котором превалируют жалость и сострадание.

Крест на Голгофу

Широкоплечий и могучий, как Илья Муромец на известной картине Васнецова, он сидит, слегка припорошенный неизбывным снегом долгой сибирской зимы, погруженный в большое раздумье о Боге и вечности. На нем мраморное монашеское одеяние: ниспадающая на пьедестал ряса и черный же клобук. На груди у него крест, которым при жизни он не раз благословлял людей, ищущих божьей правды и защиты. Архиерей и профессор медицины, он честно служил своему народу, показывая пример кротости и исключительного терпения. Перенесенных им невзгод и лишений с избытком хватило бы на многие жизни.

Но к иному существованию на земле он не стремился никогда. Еще будучи гимназистом проявил незаурядный талант живописца. Успешно окончил Киевское художественное училище. Посчитал, что этого недостаточно и определился в Петербургскую Академию художеств. Его друзья по искусству откровенно завидовали изящности рисунка, достигаемого им, и пророчили киевлянину всемирную славу.

Может быть, сейчас он и думает о той далекой поре исканий и постижений, разочарований и обретений. Еще на заре прошлого века он весь был в поисках истинной веры. Посылал письма Льву Толстому с просьбами приютить его, как ученика и последователя, в Ясной Поляне. И скоро же, прочитав толстовскую книгу «В чем моя вера», понял, что ему с классиком не по пути.

Душа требовала не абстрактного, а конкретного служения своему многострадальному народу. Из Академии в Киев пошла телеграмма, в которой он сообщал матери, что хочет стать фельдшером или врачом. Мать советовала хорошо подумать над принимаемым решением. В России не так уж много талантливых служителей искусства. По крайней мере, значительно меньше, чем дипломированных жрецов медицины.

Это письмо, к счастью или к несчастью, но запоздало. Решение было уже принято. Итак, напряженная учеба на медицинском факультете Киевского университета. Выпускником его начинающий хирург был направлен чуть ли не на другой конец света, в неведомую Читу.

Маленький, захолустный городок, до отказа набитый служивым людом. Через Читу на войну с японцами беспрерывно шли железнодорожные составы. А навстречу им везли в теплушках тяжело раненых солдат. Госпиталь Красного Креста в Чите едва успевал справляться с этим бесконечным потоком.

Днем и ночью он не отходил от хирургического стола. Извините, что я еще не назвал его имени. Это — Валентин Феликсович Войно — Ясенецкий, известный больше как святитель Лука. Но высокое звание доктора медицинских наук, профессора, и сан архиерея Ташкентского и Туркестанского еще далеко впереди, а пока что оперирование и терпеливое выхаживание больных в Читинском военном госпитале.

Может быть, с высоты своего пьедестала он видит сейчас сестру милосердия Аннушку, ту самую, нежную и ласковую, которую раненые называли «святою сестрой». А почему бы и нет? Она еще не была его невестой, но Валентин сходил от нее с ума. В редкие часы отдыха он приглашал Аннушку прогуляться на Ингоду, быструю и певучую речку, пересекавшую город. В тени берез и тополей молодая пара, взявшись за руки, мечтала о счастье на еще неизведанных землях, где им придется побывать. Только бы поскорее закончилась эта ужасная война!

Валентин неотрывно смотрел на Аннушку и находил в ней сходные с Ингодой черты. Если бы он стал рисовать девушку, то одел бы её в легкое летнее платье, а на её покатых плечах плескались бы волны белой косынки, символа непорочности и душевной красоты.

Но это были всего лишь мечты. Начинающий живописец из Российской Академии художеств сознательно, по зову собственного сердца, поменял высокое искусство на врачевание русских солдат из-под Мукдена и Порт-Артура, и возврата к прошлому уже не могло быть. Божий перст указал ему на этот тернистый путь, чтобы Валентин до конца выпил чашу страданий за судьбу своего народа.

А может, он вспоминал далекий душный Ташкент с его грязными, захламленными улочками и базарами, с истошными криками ишаков и блеянием жертвенных овец у харчевен. Город не столько хлебный, сколько нищий и роковой для молодой семьи Войно — Ясенецких. Любимая жена Анна Васильевна именно здесь тяжело заболела туберкулезом. А Валентина, оклеветанного заведомым проходимцем, арестовали и бросили в темницу. По счастливой случайности чекисты не расстреляли уже знаменитого к тому времени хирурга, хотя он и простился с жизнью.

Были тяжелые дни и ночи выхаживания жены. Но болезнь взяла верх. Анна Васильевна перекрестила детей и мужа. Потом какое-то время она неподвижно лежала с закрытыми глазами и сделала свой последний вздох.

Он считал себя самым несчастным человеком на земле. Но это был только пролог его испытаний. Потом последовали еще три ареста, самые коварные и самые продолжительные по времени. Его пытали бессонницей и побоями. Его обвиняли в шпионаже в пользу Англии, пособничестве контрреволюционным казакам Оренбуржья.

Бутырки, Таганка, пересыльные тюрьмы. Ссылка в Енисейск, в Богучаны, Туруханск. Вторая ссылка — в Архангельск. И третья — снова в Красноярский край, в село Большая Мурта. Он общался с Богом и Бог мудро советовал ему:

— Терпи.

Валентин Феликсович уже не роптал. Он принимал всё как должное. Он смиренно нес свой крест на Голгофу. А чекисты и прочая нечисть торжествовали, что сломили его могучий дух. Они ошибались. Победа осталась не за бесами, а за праведником Войно — Ясенецким. Когда изгнанник возвращался из далекой туруханской ссылки, по пути его встречали тысячи людей. На церквах звонили колокола, возвещая о радостном для народа событии.

И, может быть, ему иногда вспоминается и мимолетная встреча с нами, курсантами военного училища в Красноярске. Она случилась неожиданно для него и для нас на бывшей Благовещенской улице, нареченной при Советах проспектом Ленина. Совсем рядом с памятником святителю Луке, в здании госпиталя, где теперь помещается 10 школа.

Это было в 1942 году. Осень стояла поздняя, но теплая для Сибири. Невыразимо хотелось на Енисей, посмотреть, что за река. Мы учились уже третий месяц, а большинство курсантов не побывали даже на ее берегу. Нас не выпускали за ворота военного городка. Нам внушали, что мы призваны учиться бить врага, а не бродяжничать по Красноярску.

Из рек мы видели только Качу и лишь потому, что строем ходили на полигон, не стрелять из пушек, нет, а копать картошку, посаженную там предыдущим выпуском. Идти было далеко: что-то около тридцати километров в один конец. Усталые от перехода и песен, мы сразу же включались в работу и вкалывали, не разгибая спин. Неплохо бы подкрепиться сырой картошкой, но это строго запрещалось нашими командирами. Они следили за каждым нашим движением, грозясь гауптвахтой и внеочередными нарядами на конюшню. Когда мы окончательно изнемогали, готовые пасть и уже не встать, нам опять-таки внушали:

— Тяжело в учении, легко в бою. Кто это сказал? Александр Васильевич Суворов, вот кто.

Командиры замалчивали, что говорил великий полководец про солдатскую еду. А он наверняка заботился о питании войска. Какие же будут в нем вояки, если морить их голодом? Да вовсе никакие. С ними не только не возьмешь Измаил, но отдашь и свою землю.

Так рассуждали мы про себя. Так оно и было на самом деле. Но служба есть служба. Думай, что угодно, но выполняй строгие командирские приказы.

Однажды, когда наступил день нашего возвращения с полигона, мы почувствовали себя почти на вершине счастья. Еще бы! Пусть прошагаем в строю тридцать километров, но нас ожидает спокойный сон на своих койках, а не на картофельной ботве посреди поля.

Но не тут-то было. Едва мы поздно вечером оказались в военном городке, поступила команда перемотать портянки и продолжать марш в город. Мы, черные, как черти, должны помыться в городской баньке, а она не близко — километрах в шести — семи, не меньше. И снова четкий шаг и бодрая строевая песня:

Держась друг за друга, брели в кромешной темени вдоль колючей проволоки аэропорта, мимо недостроенного корпуса больницы и кладбищ, а их целых три — мусульманское, еврейское, православное. Невольно приходила в голову кощунственная мысль: покойникам-то хорошо. Лежат себе, отдыхают.

Как мы добрались до бани, одному Богу известно. Намылились, наспех помылись холодной водой — и спать! Здесь же, сидя на мокрых лавках. Какая же это ни с чем не сравнимая благодать! И уже сквозь сон донеслось грозное:

— Атставить! Одеваться и строиться — шагом марш!

С трудом вытянулись в колонну и пошли. Но почему не в сторону военного городка? Наш взводный, очевидно, всё перепутал. Отовсюду сыпался на него один и тот же вопрос:

— Куда это мы?

Оказывается, в военный госпиталь, на рентген. В санчасти училища сломался рентгеновский аппарат, а посмотреть, что у нас внутри, врачам обязательно нужно. Не понимаем, зачем? Так уж заведено, хотя никто не помнит случая, чтобы кого-то не послали на фронт по болезни. Стрелять может, вот и всё. Война и есть война.

А немцы уже дошли до Волги. Мы знали, именно там решается судьба России. Поскорей бы на передовую. Уж мы-то покажем себя!

Теперь же просто хотелось забыться в глубоком сне. И едва мы втянулись в коридор госпиталя, все свалились на пол, как подкошенные. Ни разговоров, ни возни, только сопение. И эти звуки время от времени исчезали мгновенно, словно их не было никогда.

Вызывали в кабинет по одному. Взводный тормошил кого-то и уводил к рентгенологу. Каждый раз громко хлопала дверь кабинета, но спящие не слышали этого.

И вдруг мои глаза открылись сами собой. Мелькнула мысль, что настала моя очередь. Но нет. В каком-то метре от меня я увидел двух служителей церкви в черных рясах и высоких клобуках. Они с трудом пробирались через распластанные на полу тела. Вслед им поднимались стриженые наголо головы курсантов. Интересно же взглянуть на тех, кто их побеспокоил. Однако, что монахи делают в госпитале да еще в ночное время?

Я не верил в реальность происходящего. Мне пригрезилось это во сне и теперь перешло в явь. Но почему монахи? В родном селе пусть редко, но я бывал в церкви. Глазел на отсвечивающие золотом иконы и слушал поющих на клиросе односельчан. Но сельский попик был в ризе, сверкающей замысловатым шитьем. А у этих совсем иная одежда.

Первым шел высокий и грузный старик с окладистой бородой. Он остановился и внимательным взглядом все понимающих глаз обвел забитый телами коридор, Затем, вознеся правой рукой нагрудный крест, осенил им нашу многочисленную компанию:

— Да будет с вами Господь! Да воссияет над вами покров благодатной Богородицы! Идите на врага без страха и возвращайтесь домой. Мы станем вас ждать.

В его словах было столько доброты и нежности! Особенно трогали последние сказанные им слова. Не «За Родину и за Сталина», как говорилось тогда в подобных случаях, а просто и проникновенно:

— Мы станем вас ждать!

Словно зачарованные, курсанты выслушали наказ святого отца. В душе что-то повернулось и возвысилось. Это была наша вера в жизнь и в скорую победу. И мои губы прошептали в ответ:

— Мы вернемся.

Курсанты просыпались и непонимающе смотрели в спины уходящих монахов. Тогда у всех были на памяти броские антирелигиозные лозунги. Еще никто не позабыл о скандальных разоблачениях православия Союзом Воинствующих Безбожников.

Эти двое не на шутку заинтересовали меня. И через несколько дней я выкроил время заскочить в медсанчасть училища. Я спросил первого же попавшегося врача:

— Скажите, а что делают в госпитале монахи?

— Тебе повезло, товарищ курсант. Ты видел великого человека. Тебя благословил на подвиг архиерей и профессор Лука, а во миру Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий. А второй монах — его ассистент.

Встреча в военном госпитале Красноярска перевернула все мои представления о религии. Я понял, что правда и справедливость с Лукой, а никак не с теми, кто убивал православие, как духовную часть российской государственности. Я вернулся с фронта, когда за книгу «Очерки гнойной хирургии» ученому и богослову Луке была присуждена сталинская премия I степени.

Существует легенда о встрече Луки со Сталиным. Между ними якобы шел примечательный разговор о духовности. Это неправда. Встречи не было. Она не нужна была Сталину и тем более ученому и богослову. Но разговор подобного рода состоялся, только с военным хирургом высокого звания. Генерал спросил у Луки:

— Вы оперировали тысячи людей. Так видели ли вы хоть одну душу?

— А вы видели совесть? — вопросом на вопрос ответил Валентин Феликсович.

В 1995 году архиерей Лука был канонизирован, как святой Православной Церкви. А автором памятника ему в Красноярске стал замечательный скульптор Борис Мусат.

Совесть

Брюхань был на редкость неподкупным человеком. Один такой экземпляр почти на всё наше село. За это его считали оригиналом, чуть ли не помешанным в уме. Кругом люди как люди, а он — даже не поймешь кто. Да еще ладно, когда бы ввязывался в спор с простонародьем, а то ведь закусит удила и бульдозером наезжает на начальство. А какой власти понравится её унижение?

Партийная ячейка не раз уговаривала его:

— Ведь ты же, Яков Давыдович, красный партизан. Отца у тебя прикончили белые. Чего тебе надо еще?

Сельские большевики предусмотрительно не звали его в свои сплоченные ряды. Боялись, что от ячейки останутся одни клочья. Впрочем, и он не стремился туда. В конце концов, ему прощали все его диковатые выходки. Побранят, воспитают, а он опять за свое. Да и как его возьмешь голыми руками, когда он не страшился самого Господа Бога. Между прочим, те же большевики, хоть и боролись с религией, но посматривали на небо с опаской: а вдруг он там, наш вседержитель и повелитель. Тогда придется худо не только тебе одному, а и детям твоим, и внукам.

Брюхань резал в глаза ничем не прикрытую правду, ту самую, которая постепенно, день за днем, сжигала его бунтарскую сущность. Больше всего он не терпел предательства. Только тем и существовал этот не похожий на других человек. Сухой, горбоносый, с прищуром острых, как бритва, глаз, которые враз становились стальными, когда на него находила какая-то блажь. А что? Другие смотрятся веселее, если их дергают за яйца? Вряд ли!

Но чтобы о нем судить без предвзятости, надо было послушать самого Брюханя. Он раскрывался сразу, в нескольких первых же своих фразах.

— У-лю-лю, яка ты тварина! — подчеркнуто удивлялся он.

А там что хочешь, то и думай о красном партизане Брюхане. Вспомнит он тебе и то, что было, и то, чего не было и никогда не будет. Тогда лучше отойти от него. Он выговорится и онемеет, и станет молчать до той поры, пока не подвернется ему кто-то другой. А других набиралось немного: кому хочется срама на свою голову?

Так он и жил, отгородившись от людей невидимой стеной. В полном одиночестве, хотя у него была жена и еще две дочери. Со старшей я учился в одном классе, а младшая, Нина, со временем стала женой Леньки.

Но нельзя же всех презирать и ненавидеть. Кого-то он все-таки любил или хотя бы терпел? Да, в селе были и такие. Беспокойное сердце его всегда было на стороне униженных и оскорбленных. Потому он и оказался в красных партизанах, что поверил в очень уж радужные сказки большевиков о всеобщем благоденствии и справедливости. Потом понял обман, да было уже поздно.

Признаюсь, я уважал Якова Давыдовича. Он тоже относился ко мне с пониманием. Чего же тут не понять? Отец мой отказался раскулачивать мужиков и скрылся от новой власти. У нашей семьи забрали в колхоз скотину, а никого из нас не считали членом колхоза. Вот тут и живи, как хочешь.

— Когда вырастешь, Толя, не делай столько дуростей, сколько наделал их я, — грустно говорил он, запуская мне в волосы свою костлявую, жесткую руку.

Рассказывали, что жалостливым он стал, когда милиционеры убили его отца. Вгорячах мстил всем без разбора. От него доставалось и белым, и красным. Даже бывшему балтийскому матросу Анисиму Копаню, который в семнадцатом взбаламутил округу. Сначала повстанцев было пятеро на всё Вострово. Они вступили в бой с волостной милицией. Иногда побеждали, но чаще давали стрекача в Касмалинский бор, там их было не сыскать никому.

Однако зима спутала им все карты. Надо было спасаться от морозов, найти себе безопасное тепло. И они пошли в предгорья Алтая, где в одной из деревушек нанялись батраками к богатым крестьянам.

А события в Сибири развивались стремительно. После Керенского установилась власть Омского областного правительства во главе с премьером Вологодским, а потом и с адмиралом Колчаком. Между большевистской Москвой и Омском пролегла линия фронта. Колчаку не хватало солдат, и он объявил мобилизацию нескольких молодых возрастов.

Однако уставшие от первой мировой войны сибиряки неохотно шли в армию. Началось массовое дезертирство, а за ним не могли не последовать репрессии властей.

По Алтаю уже прошла слава о бунте востровских кустарей, как называли прятавшуюся по кустам пятерку. К повстанцам стали стекаться дезертиры со всех сторон. Небольшой отряд вскоре превратился в партизанскую армию под командованием нашего селянина Ефима Мамонтова, бывшего унтер — офицера, связиста. Почему не Копаня? Так уж рассудили мужики. У Копаня не было командирского звания, он служил простым матросом. Ему определили место главного агитатора. А про Брюханя позабыли. Мол, после потери отца стал он непредсказуемым. Может убить любого и любого помиловать. Кому он такой нужен?

И востровцам в голову не приходило, что он уже стал негласным судьей у повстанцев, их совестью. Таким и остался до конца своих дней. Когда в начале тридцатых в Сибири разразился голод, бывшие красные партизаны стали тайком выращивать хлеб для себя в лесу, на удаленных от Вострова еланях. Однажды в осенний день Брюхань заглянул к нам во двор. В дом не пошел, а сел на крыльцо и подозвал меня. Ласково обнял за плечи:

— Как живешь, Толя? Что-то исхудал шибко. Кожа да кости.

— Живу хорошо, — бодро ответил я.

— Сусликов ловишь, тарбаганов?

— А как же?

— Ну лови, лови… Бабка тебе мясные супы варит?

Я утвердительно качнул головой. Хотел сказать Якову Давыдовичу, что Ксения Ефремовна брезгует есть суслятину да тарбаганину. Готовит мне мясо в отдельном котелке, который называет поганым, а ничего — ем. Вкусно, даже очень. Но почему-то я промолчал. Наверное, понял, что гость пришел по более важному делу, чем уточнить мое тогдашнее меню. Так оно и оказалось. Брюхань предупреждающе погрозил пальцем:

— Что увидишь и что услышишь, никому ни слова. Понял?

— Как не понять.

— Тогда зови бабку, — понизив голос, сказал он.

Брюхань уведомил Ксению Ефремовну, мать двух партизан, что нашей семье выделены два мешка пшеницы. Их надо забрать на мельнице. Хочешь — смелешь, хочешь — так съешь.

— Истолку в ступке, — благодарно раскланялась бабка.

— Это уж твое дело.

Ночью мы были на мельнице. Брюхань помог нам уложить мешки на ручную тележку и, счастливые, мы вернулись домой. Никто нам не повстречался, никто нас не заметил.

Прошло уже семьдесят с лишним лет, а я до мелочей помню этот случай, как будто он был вчера. Из дробленой пшеницы мы всю зиму варили каши, что и помогло нам выжить.

Вот такой он был, Яков Давыдович. Без сомнения, именно Брюхань внес нашу фамилию в тот секретный список. И его не смел не поддержать Копань. И вот почему.

Где-то в середине пятидесятых годов прошлого века у меня родился замысел первого моего романа «Половодье». Собирая необходимый фактический материал, я оказался в селе Вострово. Со времени отъезда нашей семьи прошло двадцать лет, да еще каких! Одна война чего стоила! Многие мои сверстники погибли на фронтах Великой Отечественной войны, многие уехали из села, но многие и приехали сюда. Места у нас, по самым скромным меркам, просто удивительные. Кто не знает хлебную Кулунду! А она начинается у Касмалинского бора, прямо с нашей улицы. Летом сюда прилетают теплые ветры из Казахстана и Туркмении. Здесь же зарождаются дождевые тучи. Дождя хватает на всю Сибирь. Мы не жадные — бери сколько хочешь.

Хожу по селу, гляжу направо и налево, ищу знакомых. Девушка загоняет во двор гусей, спрашиваю, где найти Брюханя. Был у него дома, но на двери замок.

— Нинка в магазин ушла с сынишкой. Я видела их только что. А Брюхань на своем рабочем месте. Он завсегда там. Чаще всего там и спит.

Направляюсь к проходной машинного парка совхоза. Здесь резиденция Якова Давыдовича. На столике неубранная посуда, топчан с постеленной на нем фуфайкой. На стене вырезанный из газеты портрет Сталина — культ личности вождя еще не развенчан. Брюхань перехватил мой удивленный взгляд и шутливо объяснил создавшуюся ситуацию:

— Я разговариваю с этим злодеем. Выясняем, что нам обещали и что получили от него.

Брюхань тачал сапог. Мгновение — и сапог уже под топчаном, а я в цепких объятьях Якова Давыдовича. Подвел меня к маленькому оконцу и пристально заглянул в лицо:

— Желтый, как китаец. Много куришь?

— Да уж курю.

Между нами завязался деловой разговор. Он вспомнил дни блужданий по селам той самой пятерки кустарей. Стычки с милицией Временного правительства и омских правителей. Беспредел партизанских налетов на ярмарки и кулацкие дворы. Расстрелы без суда и следствия.

С той поры прошло немало лет, было время подумать. К какому же выводу пришел дорогой мой Яков Давыдович?

— Вывод такой, что мы — не герои, а бандиты. Другого ничего тебе не скажу.

Откуда-то из-под топчана он достал бутылку с бурой вонючей жидкостью. Это даже не самогон, а смесь браги с каким-то лекарством на спирту. От этого можно загнуться, но мы смело выпили за нашу встречу. Он захмелел сразу, ему много не надо, чтобы свекольным стало его лицо в глубоких морщинах и еще более заострился горбатый нос. И когда он распустил свои перья, как бойцовый петух, я услышал ответ на вопрос, над которым думал все время.

Кончилась гражданская война в Сибири. Хорошо было воевать с Колчаком. Против одного колчаковского батальона сражалась целая армия. Партизаны дрались и побеждали.

Но праздновали победу не они, а комиссары регулярного российского войска, которое пришло сюда на все готовое. Партизан распустили по домам, а из добровольцев сформировали Первую сибирскую бригаду, которую тут же отправили на войну с Врангелем. Во главе соединения был народный герой Ефим Мамонтов.

Родное село ждало Ефима с победой. Надеялись, что ему за большие заслуги вручат орден Боевого Красного знамени и тогда уж непременно назначат на высокую должность в Барнауле. Это нелишне, когда во власти окажется свой человек. А Ефим — мужик добрый, порядочный. Он не даст односельчан в обиду.

Ничего подобного не случилось. Оказывается, необученная и плохо вооруженная сибирская бригада была поставлена на главное направление, против Дроздовского офицерского полка. А кто в России не слышал тогда о мужестве дроздовцев, составлявших самое боеспособное ядро белой армии! Они не прятались от вражеских пуль и очертя голову бросались в смертельные атаки.

Надо заметить, что сибиряки тоже не подарок дроздовцам: отважно шли на прорыв вражеских укреплений. Не отступили ни на шаг и всей красной бригадой полегли в гнилой воде Сиваша. А уже по их трупам, как по надежному мосту, ворвались в Крым другие военные части.

Мамонтов оказался не у дел. Вместе со своим штабом, в поисках далеко отставших тылов бригады метался по незнакомому Приазовью, где и был пленен махновцами. Батька, как известно, воевал не только против белых. Он был анархистом — и этим сказано всё.

Для Мамонтова наступили не лучшие дни. Его допрашивали с пристрастием, не раз выводили на расстрел. И всё-таки ему удалось бежать. Он нашел штаб главкома красных войск товарища Фрунзе. Но командной должности ему уже не доверили. Как говорится, рылом не вышел.

Фрунзе назвал виновником гибели сибиряков комбрига Мамонтова. Его намеревались отдать под трибунал, но смилостивились — отпустили домой. Вались-ка ты, хреновый командир, в свою вшивую Сибирь и не высовывайся там никогда.

Горькая обида терзала распаленное сердце Мамонтова. Может, где и сказал что-нибудь неугодное новой власти. Но чекисты — уже тут как тут. Арест, допросы в Омской ЧК. Нервные срывы и тиф.

С тяжелым чувством вернулся в Вострово партизанский вожак. Собрал верных людей на Кукуе, заозерной окраине села, и выложил всё начистоту. Долго сидели они за столом и всё думали, как быть дальше.

— Юхим горячился. Я, говорит, подниму всю Сибирь против насилия над людьми. Понятное дело, пьяный, — вспоминал Брюхань. — Этого делать нельзя, возражал Юхиму Копань. Они чуть не переругались. И даже передрались бы, если бы Копань не покинул компанию.

На следующий день Мамонтов уехал в Барнаул. И через какое-то время до Вострово дошел слух, что его убили кулаки. Случилось это во Власихе, есть такое село под Барнаулом.

Люди судачили о причинах убийства. Мол, никого командир не срамил и не обижал и вот те на! Потом состоялся суд над власихинскими мужиками, им отвалили на всю катушку. И только один Брюхань догадался, чьих рук это паскудное дело. Его совершили всё те же чекисты. А им настучали на Мамонтова его завистники и откровенные враги.

Но не пойманный — не вор. Правда, были у Брюханя кое-какие подозрения и на этот счет, но он их тут же отметал. Разговор между Мамонтовым и Копанем просочился за пределы Кукуя и оказался роковым для главкома.

Как говорится, каждому свое. А Копань вскоре стал краснознаменцем, был делегатом двух партийных съездов в Москве, где его избрали в ЦКК — центральную контрольную комиссию.

О разговоре на Кукуе Брюхань не упоминал почти до самой своей смерти. Совесть не позволяла ему предавать партизанского командира. Но Мамонтов именно тогда утвердился в своей правоте.

Яков Давыдович первым откликнулся на вышедший в свет мой роман о Мамонтове и его сподвижниках — «Половодье». «Толя, горжусь тобою до помарки штанов» — писал он. В этой фразе весь Брюхань, мой земляк и мой старший товарищ. Человек с большой буквы.

Спутники

Вот пишу я эту книгу и передо мной встают мои товарищи по перу. Большинства из них давно уж нет в живых, а они будоражат воспоминания, заставляют снова и снова переживать прошлые радости и печали. А для меня это нелегко, я ведь тоже не тот, каким был когда-то, и жизнь не та. И некому поплакаться в жилетку о творческих и многих иных проблемах. А сердце щемит от острой, невыносимой боли и я то и дело откладываю работу на неопределенный срок, как будто у меня в запасе еще целые десятилетия безбедного существования на грешной земле. Так хочу излечиться от недуга, имя которому ожидание небытия.

И нет ничего удивительного в том, что вызванные воображением образы моих спутников по жизни толпятся вокруг меня, напоминая, что они думали точно так, но судьбы их распорядились по другому. Значит, надо торопиться высказать то, что камнем повисло на душе и не дает покоя ни ночью, ни днем. Наивно было бы думать, что сейчас я разверну перед читателями полную картину событий прожитой мною эпохи. Нет, это будут маленькие фрагменты разрозненных фактов, из которых трудно составить общее представление о тех, кого я знал, с кем дружил, кому доверял и кто оставил глубокие зарубки на моем сердце. Компания набирается не очень большая, но довольно разнообразная по литературным привязанностям, по стилю, по взглядам на жизнь. Иной спутник и вовсе не классик, а для меня он больше Шекспира или кого там еще? К Шекспиру можно смело добавить Сервантеса, Гёте и, конечно же, Пушкина. Александр Сергеевич был и остается этаким пронырой, вот и хотел бы умолчать о нем, да никак нельзя, ибо сей пиит — часть тебя самого, причем самая лучшая часть. Он всегда тут как тут и всегда кстати.

Так с кого же начать мое повествование, о ком я не писал в «Ночи без сна»? Начну, пожалуй, с самого известного из них. Его книгой мы зачитывались в детстве. Вроде и нет в ней ничего особенного, так себе, вариации из приключений Мюнхгаузена. Не более. Но не скажите, что он, то бишь мой спутник Андрей Некрасов, обыкновенный литературный простачок. Он знал, что делал, ибо по натуре своей Некрасов — маг и колдун. Над чем-то смеешься, над чем-то грустишь, а книжка страница за страницей входит в твое сознание. Тебе жить с ней не один год, а до последнего твоего вздоха. Вот какая штука.

А написал Андрей Сергеевич всего-то небольшую книжечку для детей «Приключения капитана Врунгеля». Мы мечтали о дальних странствиях. О затерявшихся в океанах островах. И нас не могло не очаровать откровенное вранье капитана яхты «Беда». Чем больше врал этот выдуманный писателем морской волк, тем мы охотнее и безотчетнее верили ему. Да разве одно это не является колдовством!?

И вот автор даже не вошел, а ворвался в мою жизнь, и я сразу понял, кто он и откуда. Ба, да это давний мой друг, иначе его не назовешь. Правда, я представлял его китом, тюленем, белым медведем, но никак не хромым на обе ноги, скорее крабом, чем могучим повелителем северных морей. Да и сам он с трудом верил в себя. Скромен до безобразия, отважен, как викинг, суров, как северная природа, и мягок, как пластилин, из которого можно лепить самые удивительные игрушки.

Вот мы и подошли вплотную к проблеме соотношения литературы и жизни. Такова она и есть. Это скорее досужая выдумка доброго человека, чем достоверное описание действительности.

— Мы верным курсом идем в твою страну, — сказал я Некрасову, имея в виду Северный Ледовитый океан.

Он клюнул своим могучим носом в заливистом хохоте. Мол, знаю всё: вас здесь много, а я один — капитан Врунгель.

Услышали матросы нашего теплохода, стали разглядывать писателя, потому как он им — родной брат по морской стихии. А он и не брат вовсе и вообще никакой не родич. И книга написана больше не по каким-то собственным впечатлениям, а рождена тоской москвича по широкому простору морей.

На творческих встречах с читателями Андрей Некрасов рассказывал байки из ученых фолиантов Брема, из воспоминаний Папанина и Нансена. Врет ведь как сивый мерин, но и Врунгель врал уже не одному поколению пацанов и еще будет врать. Вот какой он кудесник, писатель Некрасов. А я его знаю, я с ним съел положенный пуд соли, а если и несколько меньше, то и мне позволительно хоть раз с головой уйти в сказочное плавание, которого не было и не будет. Так завидуйте и мне, дорогие друзья.

А мне и так завидовали пассажиры нашего теплохода «Латвия». Они сплошь писатели с запада России. Они смотрели в хрустальные воды Енисея и думали о том, что я хорошо устроился на земле. А мимо тянулись живописные берега таежного царства, которому нет конца и края.

Мы плыли в Дудинку на Дни белорусской литературы. На борту корабля не только белорусы, но и москвичи. Большинство из нашей теплой компании увидит Крайний север впервые. Увидит и запомнит навсегда, а вместе с нетронутой природой запомнят и автора детской книжки, разбудившего наше необузданное воображение.

Участники Дней горохом рассыпались по палубам «Латвии». Пойди, собери в кучу эти многочисленные шарики! Глянь, а они, словно ртуть, собирались сами, когда где-то на крутом повороте реки теплоход давал протяжный гудок. Что там случилось? Кого он зовет, наш испытанный в штормах корабль? Разумеется, штормов на Енисее не было, это всего лишь литература, написанная крабами типа нашего общего знакомого Андрея Некрасова.

Все равно горох людских голов быстро скатился с кормы на нос теплохода. А вода под килем угрожающе забурлила, намереваясь посадить нашу «Латвию» на мель. И хотя настоящий капитан нашего судна — никак не Врунгель — пытался успокоить пассажиров, эта ватага сжималась, как пружина, чтобы распрямиться в обратном направлении.

— Ничего с вами не станет! — кричал, высовываясь из рубки, капитан — Мелей здесь нет, да и посудина устойчивее, чем у Врунгеля.

Так что же получается? До самой Дудинки нам плыть под знаком морского волка, выдуманного писателем? А почему бы нет?

Вот каков он был, властитель наших дум и мой друг Андрей! Не всё так просто, когда на теплоходе в составе нашей бригады плыли несколько уже не молодых женщин. Случись какая беда, что станется с ними? Да они же топором пойдут ко дну, все до последней!

Ничего подобного! У них был свой испытанный защитник и имя ему — Лев Иванович Ошанин. Заметьте, не какая-нибудь другая живность! Правда, у нашего Льва, как и у Андрея, в руке трость, без неё он не сделал бы и шага. Утешали себя мыслью, что три ноги лучше, чем две. И уже представляли, как рассекает могучие волны сибирской реки славный поэт и дамский угодник, один из последних представителей дворянства в России. Мы бросили ему спасательные круги, а он, разгребая Енисей знаменитой тростью, плыл к одинокой избушке бакенщика. А слева и справа от него тянулись цепочки спасенных поэтом дев.

Ша! Жалко, что ничего подобного не было в нашей скучнейшей действительности. Поскалили зубы и хватит! Официантка из ресторана, в белом фартучке и с белой же наколкой поверх головы, пригласила нас на обед. Для большего эффекта в радиорубке включилась бравурная музыка. Она подхватила всю нашу компанию и, как Стенька Разин княжну, бросила её в распахнутые двери ресторанного зала.

Диву даешься, как мало нужно писателям, чтобы сдвинуть их к накрытым столам, за которыми уже сидели мастодонты советской литературы! За нашим столом поигрывал ложкой Павел Филиппович Нилин, автор прекрасных повестей, среди которых особенно любимы читателями «Ненависть» и «Испытательный срок». На пронзительные выкрики официантки он справедливо ответил:

— Вы зовете нас кушать, так это неправильно. Надо говорить: не кушать, а есть. Кушать говорят только детям.

В общем шуме официантка не услышала Нилина. Ей по фигу, что сказано правильно, а что нет. Но Павел Филиппович продолжал доставать жрицу борщей и пирожков с капустой:

— Вы слышите меня? Есть, а не кушать!

— Ничего не слышу! — в отчаянии завизжала официантка. Ей ни за что не перекричать наш легион, взволнованный предстоящим обедом и справедливым, но слишком резким замечанием, сделанным Нилиным. Впрочем, писатели знают, что он способен и не на такое. Павел Филиппович не дипломат, он скажет то, что думает, поэтому старались не связываться с ним, чтобы не испортить настроение себе и другим.

В это время в зале появился секретарь Союза писателей России Сергей Сартаков. Он здесь самый главный. Мягкий в обращении с людьми, Сартаков прошествовал на самую середину зала и попытался навести порядок. Но желаемая тишина наступила не сразу. Он приветно засмеялся, поглядывая по сторонам, а когда зал смолк, присутствующие на обеде услышали грубоватый голос Нилина:

— Сергей Венедиктович! Я знаю, на кого вы похожи!

Невысокий, круглый с явственно обозначившимся брюшком, Сартаков заискивающе смотрел на Нилина. Секретарь Союза знал, что от этого гуся можно ожидать всего, что угодно. И короткими шажками приблизился к Павлу Филипповичу, поигрывая глазками:

— На кого же я похож?

— На детородный член. У вас и головка в шерсти, и лысина.

Корректный, воспитанный Сартаков растерялся и не нашел ничего лучшего, чем мило улыбнуться обидчику. Затем направился к двери, а Нилин задиристо пустил ему вдогонку:

— Нет, я серьезно говорю, Сергей Венедиктович!

Неизвестно, как бы развивались события дальше, если бы в дверях не появился окруженный пестрым бабьем Ошанин. Он с ходу обнял Сартакова и пригласил к себе за стол. А тут уж официантки и повара стали разносить по залу горячую уху.

— Зачем вы так, Павел Филиппович? — спросил я после некоторой паузы. Мне было откровенно жаль в общем-то хорошего человека. Ну, не крупный он писатель, не Достоевский и даже не Хемингуэй, но что-то пишет. Значит, это кому-то нужно.

— Как сказать! — оборвал Нилин мои альтруистские размышления. — Ведь идет игра по правилам, установленным самими чиновниками от литературы. Они, и только они, знают, что нужно и что не нужно для советского человека. Внешне такой милый да податливый, а внутри его сидит зверь. Вот такие, как твой и мой земляк Сартаков, и ведут нас в тупик. Так нужно ли нам жалеть их высокоблагородий? Подумай над тем, что слышишь.

Эти его слова прозвучали, как приговор всей нашей литературе. В советском государстве писателя ценят не по его таланту, а по тому, как высоко он стоит на построенной чиновниками иерархической лестнице. В оценках произведений существуют двойные и тройные стандарты. Вот и карабкается вверх всякая шушера. Пишутся лживые рецензии. Выдаются ордена и медали. Неусыпно трудится цензура. Идет процесс разрушения основ национальной культуры. Кому это нужно?

Нилин прочитал мои мысли и тут же заметил:

— На гениев претендуют только члены ЦК. Талантами называются их шестерки.

К нам стремительно подошел Лев Ошанин. Через массивные очки мгновенно оглядел зал и наклонился к Нилину:

— Ну, ты даешь, Павел Филиппович! Сартаков обиделся. Даже обедать не стал.

Трудно сказать, чего было больше в короткой речи поэта: жалости к литературному вождю или восхищения дерзкой выходкой Нилина. Да, у Ошанина налицо исключительная гибкость царедворца. Этот не полезет на рожон, его жизнь и творчество всегда в русле последних решений партии и правительства.

Подумал я так и спохватился. Тоже не всегда объективно сужу о людях. Да не плохой же он писатель, мой друг Лев Иванович. Разве можно сравнить его с большинством сегодняшних инженеров человеческих душ! Дворянин. Эстет до мозга костей. От него так и разит благородством. В нашей компании несколько пожилых интеллектуалок. Так кто заботится о них? Кто оказывает им необходимые знаки внимания? Только Ошанин.

Но ведь ухаживание за ними доставляет немалое удовольствие и самому кавалеру. Такой уж он от рождения дамский угодник. Как у него там?

У Льва Ивановича губа не дура. Знал, с кем нужно иметь дело. И так почти в каждой его песне, аж завидно!

Между тем, Ошанин оставил Нилина в покое и подался к своему столу. Но тут же резко повернулся ко мне:

— Ты бы зашел попроведать Елену Борисовну.

Это он о прозаике и драматурге Елене Успенской, своей жене. Она уже второй день не выходила из своей каюты. Болезнь у неё — не дай бог никому: принимает наркотики. Разумеется, о недуге никто не говорил, но все про него знали.

Пишу я сейчас про дорогого Льва Ивановича. И как бы иду по пятам его интересной и в то же время не лучшей судьбы. Наше плавание по Енисею осталось далеко в прошлом. Несмотря на то, что он москвич, а я красноярец, после этого у нас было немало встреч. И всякий раз он удивлял меня своей новой лирической песней.

Певец я совсем никакой: мне медведь на ухо наступил — нет у меня музыкального слуха. И то не закрываю рот ни на минуту. Всё пою да пою Леву Ошанина. И он мне не только не надоедает, а вдохновляет, бодрит. Кстати, любимую мной песню о Волге, а точнее, о счастье жить на земле пела великая русская певица Людмила Зыкина. Именно эта песня принесла ей мировую славу.

Странное дело, еще не довел я эту песню до конца, а в голове крутится другая, грустная фронтовая. Поверьте мне, в своем жанре песня о солдатских дорогах так же дорога людям моего поколения, как лучшие стихи Симонова и Суркова, Пастернака и Ахматовой.

Мне часто вспоминается то путешествие на Крайний север. Белые ночи Дудинки, Норильска, Талнаха. Это подлинное счастье, когда есть нечто подобное в жизни любого человека. Ты был почти в космосе. Ты побывал на Марсе или где-то в ином уголке Вселенной. Север делает из нас героев и классиков.

Мне вспоминается и последняя моя встреча с Львом Ивановичем. Выше я упоминал о трагедии в судьбе Ошанина. Да такое, к несчастью, случилось. Общеизвестно, что творческие натуры острее чувствуют и позитивные и негативные стороны нашей противоречивой жизни. Жертвой именно этого обстоятельства стала Елена Успенская. Она покончила с собой.

Злые языки истолковали причину её смерти по-своему. Мол, вот до чего довел Леночку флирт мужа со слабым полом. Видите, даже доброе качество души сплетники готовы осквернить и растоптать. Да, Лев Иванович — видный и влюбчивый мужчина. Разве это плохо, особенно для поэта?

Елену Борисовну сгубил острый приступ застарелой болезни. Об этом свидетельствует заключение прокуратуры.

Но сколько несправедливых упреков пришлось выслушать Ошанину! И об одном тяжелом для него случае мне хочется рассказать напоследок. Но пусть читателей не удивляет мое восприятие последней встречи с поэтом. Комическое зачастую соседствует с трагическим.

В поселке Шушенском, месте ссылки Ленина в Сибирь, проводился фестиваль искусств, на который приглашались авторы и исполнители песен, рассказов, миниатюр. Первой была названа фамилия хорошо известного у нас поэта Ошанина. Одновременно с ним был приглашен композитор Эдуард Колмановский, написавший музыку к стихам Льва Ивановича «Бирюсинка», «Таежный вальс», «Наш Енисей».

Эти двое и открывали фестиваль. И в тот момент, когда они поднялись на сцену, там же появился артист Андрей Гончаров, тоже участник праздника. Он опередил своих коллег в обращении к публике.

— Дорогие друзья! Я взываю к вашей совести! — закричал Гончаров. — Нельзя давать слово убийце невинной женщины! Вот он, погубитель Елены Успенской! — и указал пальцем на Ошанина.

Началось невообразимое. Первым в обморок упал Эдуард Колмановский. За ним случилась истерика с исполнительницей песен. Потом разрыдался сам Лев Иванович. Вызвали «скорую помощь». Кому-то впрыснули лекарство прямо на сцене, кого-то увезли.

Обо всем этом я узнал от Ошанина в Красноярске. У меня в кабинете раздался звонок телефона и, сняв трубку, я услышал взволнованный голос Льва Ивановича:

— Толя! Мы в гостинице «Север». Нам плохо.

Кто «мы» и почему «плохо», я понял лишь в номере, занимаемом Ошаниным. Мой друг представил мне своих спутников:

— Это — Эдик, а это — моя супруга Галя.

Колмановский в одежде и обуви валялся в разобранной постели. Он был почти невменяем. Он выкрикивал бессвязные слова, смысла которых я не мог уловить:

— Если дяде не дадут премию, я… Мне будет конец! Я этого не переживу!

Поэт коротко рассказал о случившемся на фестивале. Что же касается теперешних выкриков Колмановского, то дело в следующем. Родного дядю Эдика представили к Сталинской премии за какое-то техническое новшество. Послали в киоск за газетой.

— А это моя женушка Галя — _Лев Иванович вторично представил юную жену.

Мне приветливо улыбалась броская красавица, раза в три, а то и в четыре моложе Ошанина. Он поцеловал её в румяную щечку. Даже в этой, далеко не простой, ситуации поэт остался самим собой.

— Я купил ей в подарок вьетнамские шахматы! — с гордостью сказал он.

— Вы интересуетесь этой игрой? — спросил я, начиная разговор с Галей.

— Нет! — брезгливо поморщилась она.

— Но в магазине ничего нет, кроме шахмат! — удивился Ошанин.

Принесли «Правду». В списке лауреатов мы отыскали имя везучего дяди. Только тогда Колмановский подал некоторые признаки жизни. И мы долго торжествовали по этому случаю. Всем стало хорошо.

Театр одного актера

Надо признать, что внешне он выглядел куда как эффектно. Открытое лицо азиатского типа с не очень узкими глазами, но с высоким лбом мыслителя. Роста был среднего, умеренной полноты, элегантен, особенно когда надевал полувоенный костюм из легкого английского сукна защитного цвета. Если же охарактеризовать его внешность двумя словами, то в ней была удачная смесь средневекового хана и советского служащего послевоенного типа. И общей картины нисколько не портила присущая простому кочевнику некоторая заторможенность в жестах. Он не спешил с ответной реакцией на чьи-то слова и поступки. У нас, русских, это называется семь раз отмерь и один раз отрежь.

А внутренним содержанием он соответствовал своему имени Власий, редкому в наши дни. Но его называли Власом, так было удобнее для людей и для него самого. Как говорится, чем короче, тем лучше. Тут важнее не форма имени, а его содержание: Власий — покровитель скота в православной мифологии. Для потомственного кочевника нет лучшего призвания, чем это. Он был рожден для защиты интересов степняков и гордился своим предназначением.

Но как выяснилось, это был не единственный его талант. Он любил жизнь, а еще больше людей. Он готов был вникать в существо многочисленных просьб, исходивших от простонародья, и хоть чем-нибудь да помочь каждому из просителей. Делалось это не для общественной показухи, а от всего сердца, открыто и как бы между прочим. Смотрите, мол, какой я, и другим никогда не буду. И принимайте меня таким, как есть.

Все эти качества были не очень свойственны руководителям его масштаба. Во власть тогда шли чванливые и жесткие душой натуры. Они предпочитали не выслушивать людей до конца, а делать им, что называется от ворот поворот. И это считалось закономерным: власть держалась на показном авторитете и безотчетном страхе народа перед большевистской верхушкой.

Олицетворением её служили маленькие божки, которые, впрочем, довольно часто появляются и процветают и теперь в автономных национальных образованиях. Ничего не скажешь — восток. И он дело не столько тонкое, сколько традиционное. Не так-то просто поломать установившийся извечный порядок в отношениях власти с народом.

К руководству Хакасией Влас пришел в начале пятидесятых сперва председателем облисполкома товарищем Колпаковым, затем — им же, но секретарем областного комитета партии. Злые языки шептались о его незавидной роли в репрессиях тридцатых и сороковых. Мол, потому и сделал такую карьеру, что сочинял доносы и судил неугодных ему людей. В этих слухах была лишь часть правды. Да, он работал судьей и отправлял преступников в тюрьму, но это была его профессия. Закон есть закон.

Но кто заставлял его до полуночи забивать козла под грибком нашего общего двора? Компания собиралась пестрая и он не боялся потерять уже установившийся свой авторитет, грохая по столу костяшками домино. Бывало, людям давно пора спать, а мы никак не расходились по квартирам. Случалось, с какого-нибудь балкона да и падало во двор сердитое замечание:

— Надоели, черти полосатые!

Но, как правило, следом доносилось:

— И вы там, Влас Иванович? Играйте, играйте себе на здоровье! Надо же и вам отдохнуть культурно. А то всё работа да работа!

Повторяю, это было в годы резкого размежевания власти с народом. Даже сейчас трудно представить себе играющего в картишки Путина, да что там Путин! Он еще и сыграет, но ни один губернатор, ни один депутат Госдумы не сядет за игорный стол с нашим братом. Да что вы! Как можно?

И все-таки при всей многогранности дарований Власа Ивановича Колпакова, я открыл в нем еще один талант. Вот о нем-то и пойдет речь.

Мы дружили с этим человеком в мою бытность собкором краевой газеты. Работалось трудно. Главным препятствием журналистов в те годы был сбор необходимого материала. Мы не располагали никаким транспортом. Да и попутные автомобили случались редко. Иногда помногу часов стоишь где-нибудь на перекрестке дорог, пока тебя не подберет счастливчик на пропитанном бензином грузовике. Часто приходилось ездить на подводах и тащиться пешком, а область-то вон какая — восемь районов, да каких! Иной район по площади равен западным областям.

Влас Иванович знал о моих каждодневных заботах и пошел мне навстречу. Однажды осторожно предложил, как бы между прочим:

— Поехали-ка со мной, Анатолий Иванович. Интересы-то у нас одни. Посчитаешь нужным, так критикуй и меня, хитрого хакаса. Что же! Критиком больше, критиком меньше — не вижу большой разницы. И вообще-то как жить без критики? А никак. Без критики пропадешь, угодишь в полный застой, а этого делать не положено. Хотя и критика тоже не мед.

С той поры он редко когда ездил в районы без меня. Позвонят из его приемной или — был тогда и такой вариант — пришлет ко мне подвернувшегося во дворе шустрого парнишку:

— Влас Иванович едет в командировку.

Я всегда тут как тут. Садился на заднее сидение могучего красавца «Зила», и мы отправлялись в свой очередной вояж. Нас было трое и третий — совсем не лишний. Это шофер Виталий, водитель высочайшего класса. Выскочили за город, огляделись: всё в порядке. Жизнь не стоит на месте и одно это уже хорошо.

И вот здесь-то открывался занавес театра одного актера. Публику представляли два зрителя — я и шофер, играл спектакль Влас Колпаков. Народный артист, в прямом, а никак не в переносном смысле. Каждое его слово подкреплялось искренним движением души. Люди, которых он представлял, были узнаваемы и типичны для своего времени. Когда мы слушали монологи и диалоги Колпакова, у нас захватывало дух. Хотелось и смеяться, и плакать. Вот каков он был, актер с амплуа характерного героя, простака и комика!

О чем рассказывал Влас Иванович? Да обо всем, что творилось тогда на подведомственной ему территории. О чем-то интересных событиях. О новостях и директивах свыше. Но главное, о том, что не могло не волновать руководителя: о сущности человеческих отношений. Тут он был докой.

— Как стал я секретарем обкома, ко мне потянулись мои друзья — хакасы, — шли за высокими должностями. Один, в общем-то неглупый работяга, честно признался, что устал от дел и хочет отдохнуть годик — другой. Но, разумеется, в высоком кресле, с почетом, — как бы появляясь из-за кулис, начинал свой спектакль Влас Иванович.

А дальше события развивались неспешно, даже с некоторой нарочитой вялостью, сами собой. Влас Иванович нарисовывался мне вполоборота и глуповато мигал глазами. Он изображал своего гостя, который был весьма озадачен сложившейся ситуацией. Мол, не могу понять, как это всё получается: друг — первый секретарь, а я по-прежнему вкалываю на низовой работе, наравне с учетчиками и колхозными бригадирами. Не пора ли брать быка за рога?

— Хорошо, что пришел, — вежливо кивал ему Влас Иванович. — Я так понимаю, что надо тебе помочь с путевкой в санаторий…

— Нет. Путевку мне дадут и без твоей помощи. Хочу должность в Абакане.

— Все высокие должности заняты, — дипломатично отвечал Влас Иванович.

— Но как же теперь быть? Дом продал, юрту продал. А деньги потратил на водку и табак. Много рублей коню под хвост кинул. Думаю, в Абакане и квартиру и всё остальное получу. Ты ведь друг мне.

— Друг, — согласился Влас Иванович.

— Тогда помогай, однако.

— Ты грамотный? — спросил Колпаков.

— Грамотный, но чисто писать не умею.

Потом пришел музыкант, на чатхане, деревянном ящике играл, перебирая семь струн. Чатхан — народный инструмент, любят его хакасы, готовы сутками слушать медлительные национальные напевы.

— Возьми меня к себе, — сказал чатханист и заплакал. Ему ничего не платят в районном Доме культуры.

— А что ты будешь делать в обкоме партии? — поинтересовался Влас Иванович.

— Буду играть тебе песни нашего народа. Я много их знаю. Говорят, что у тувинцев за это большие деньги дают. Ты всё можешь, ведь ты — хан.

Колпаков объяснил чатханисту, что сейчас очень занят, что некогда будет слушать даже славного хайджи, то бишь знаменитого певца. У тебя, дескать, один чатхан, а у меня целая область.

— Ты не черноголовый, ты злой дух ээзи! — возмутился чатханист.

Пришлось Колпакову послать его в научно — исследовательский институт. Пусть играет специалистам по истории и культуре свои песни. Может, что-нибудь и заплатят.

Некоторые приходили с обидой на русских. Что делают русские на хакасской земле? Землю роют, богатство себе ищут.

— Это ученые, — вразумлял жалобщиков Колпаков.

— И у тебя в обкоме мало хакасов, одни русские. Если область хакасская, то и править должны хакасы. Зачем тебе орыс кизи, русские?

Таких он выставлял за дверь. Видел, что никакие аргументы их не убеждали. Нечего было попусту тратить время.

А тут местный поэт специально пришел в обком партии похвастаться, что намерен жениться на еврейке. Девка она хорошая, только неясно, какому богу молиться: русскому ли Христу, хакасскому ли Худаю? Или уж еврейскому богу Яхве?

— Молись, кому угодно. У нас свобода религии. Только имей в виду, что еврейки — горячие и ненасытные, как все южанки. Надо ли тебе соваться со своим уставом в их монастырь? Сдюжишь?

— Этого я не знаю.

— Тогда не торопись. Дай подрасти… уставу.

Разумеется, это была шутка. А всерьез Влас Иванович от души поздравил драматурга с женитьбой, пожелал счастливой жизни, а про себя решил: хорошо, что есть такие браки. От этого народы будут только дружнее.

Вспоминал Колпаков сей забавный разговор с хакасским поэтом, показывал в лицах эту неординарную сцену и сам неудержимо хохотал. И мы с Виталием за животы ухватились. Ей — богу, за такой спектакль мы бы дали Власу Ивановичу государственную премию, будь на то наша власть!

В его рассказах не чувствовалось желание только позабавить нас. Он преподносил жизнь такой, какая она есть, но умело выбирал наиболее яркие, характерные для нее куски. Вот вам один рядовой случай, вот другой, вроде бы тоже ничем не выдающийся. Да и люди-то, которых он представлял, они не придуманы. Хотите, я вас познакомлю с ними, вот вернемся в Абакан и познакомлю. Да Виталий знает их, как облупленных. И тебе они известны, Анатолий Иванович, особенно поэт и драматург. Видишь, какой он: жениться, так пожалуйста, хоть сейчас, а переходить в другую веру не хочет. Каждый ищет в жизни свою выгоду.

Пока добрались до конечной цели поездки — небольшого степного колхоза, занавес в театре открывался и опускался множество раз. Мы с Виталием уже изнемогали от яростных приступов хохота.

Но потеха — потехой, а делу надо девать ход. В конторке, пропитанной людским и конским потом, терпеливо ждали председателя колхоза. Переглядывались молча — говорить уже не было сил. Колпаков ни о чем не спрашивал присутствующих здесь стариков, они мало что знали о текущих заботах и планах колхоза. Пришли сюда от скуки, покурить в компании да послушать молодежь. Нынче она шибко грамотная: считать и ругаться умеет.

Как только появился председатель, пошли в поле. На меже, поджав под себя ноги, покачивался из стороны в сторону лохматый мужичонка неопределенного возраста. Ему было, может, двадцать лет, а может, все пятьдесят. Он вполголоса тянул хакасскую песню о богатырях — алыпах и наверняка мнил себя одним из них. Тоже артист. Мужичонка так увлекся песней, что даже не заметил, как мы вплотную приблизились к нему.

— Почему не пашешь? — спросил его председатель.

Певец вздрогнул и с трудом разомкнул слипшиеся веки:

— Кони пристали. Пасутся, однако.

Влас Иванович окинул взглядом черный, как сажа, простор. Травы еще нет и она нескоро появится. Что же едят кони?

— Полынь собирают прошлогоднюю. Мал — мало кушают.

— Сена нету, — беспомощно развел руками председатель.

Зная, что в такой ситуации на очереди нагоняй, председатель вобрал голову в плечи и ждал разноса. Признаюсь, ждал и я оглушительного взрыва эмоций у партийного вождя.

Однако Колпаков не спешил отчитывать главу колхоза. Отправились на соседнюю полосу, к другому пахарю. Там была та же унылая картина. Плуг перевернут лемехами вверх. Кони грызли едва оттаявшую землю.

— Трактор надо. Да солярки не подвезли, — объяснял председатель.

Затем мы заглянули на колхозную овцеферму. Всё разгромлено, разбито. Помещения для скота разгорожены, крыш не было. Овцы сбились в кучу, тощие, голодные.

Влас Иванович то и дело переводил взгляд с овец на председателя. Да за такие дела надо отдавать под суд! Но Колпаков дружески пожал руку изрядно струсившему главе колхоза и спокойно сказал:

— Ты не против, если привезем сюда партактив для изучения передового опыта?

— Не надо! — в смятении крикнул председатель.

— Ну кое-что подделаешь тут, подчистишь.

— Не надо!

Мы сели в секретарский «Зил» и отправились в обратный путь. Я поймал себя на мысли, что мне, в сущности, писать-то не о чем. Обычная для послевоенного периода картина. И так почти в каждом хозяйстве. И вдруг Колпаков резко повернулся ко мне и широко улыбнулся не без видимого лукавства:

— Упрямый человек. Его нельзя ругать. От ругани не будет никакой пользы. А теперь он зашевелится, поднимет людей на усердную работу. Вот увидишь, Анатолий Иванович.

Таким был партийный вождь в Хакасии. Знал людей, любил их, старался вызвать у них гордость за свою миссию на земле и желание честно трудиться на общественной ниве.

А что мешает быть такими сегодняшним демократам? Болтуны они, пустозвоны, если не отпетое жульё. Считают деньги в чужих карманах и готовы съесть соседа ни за понюшку табака. Ждут милостей от запада, а запад плюет на нас — мы ему не нужны сильной державой. Даже такие государства, как Молдавия и Грузия, готовы порвать нас. Порвемся ли? Ну это — иное дело.

Затем я уехал в Красноярск, обосновался здесь с семьей до конца моей жизни. В Абакане бывал редко: у них своя писательская организация, даже не организация, а Союз. И как-то узнал, что Влас Иванович ушел на пенсию и уехал в Москву, к сыну.

Все было бы хорошо, да он не мог найти в столице подходящую работу. Партийные должности не пустовали, министерские — тоже. Там своих пенсионеров хоть завались.

Наконец повезло. В своем же дворе устроился дворником. Вставал затемно, ложился спать позже всех. И разгулялась же его метла по широкому двору, каждую соринку не оставила без внимания! Им не могли нарадоваться: всюду чисто, как в горнице. Работал на совесть, не раз отмечался почетными грамотами и благодарностями ЖЭКа. Готов был сдвинуть горы!

Уж и постарался он в канун пролетарского праздника! Даже тротуары сверкали, как зеркала. Довольный пошел на демонстрацию и у ворот столкнулся с начальником ЖЭКа. Оглядели друг друга: помолодели оба. И тут начальник заметил на груди Колпакова звезду Героя соцтруда. Поинтересовался не без насмешки:

— Твоя, что ли?

— Моя. И еще кое-что есть.

Начальник вспылил:

— Я тебе дам кое-что! Так шутить не положено. Снять!

Разобрались. Да как же так вышло, что Герой и работает дворником? Не гоже. И тут же, прямо на демонстрации, начальник написал приказ о введении в конторе должности старшего дворника. И немного подумав, повысил статус Колпакова до инженера по уборке двора и подъездов.

Влас Иванович стал работать метлой не меньше, хоть получал столько же, как и прежде. А уже к следующему пролетарскому празднику начальник вручил новому инженеру почетную грамоту и выделил премию в 15 рублей. Пусть эта сумма не решила всех экономических проблем, но Колпакову было приятно от сознания своего превосходства над другими дворниками ЖЭКа.

Вот таким был мой друг Влас Иванович. Таким и остался в моей памяти. Выходит, не все большевистские вожди были наглецами и хамами. Случались и веселые артисты, как Колпаков. К счастью, они попадались довольно редко, иначе не было бы нужды в смене государственного строя.

Тарасова гора

Она возвышается чуть южнее маленького городка Канев на берегу Днепра. Вода омывает её подол, а небо расстилается над ее вершиной иногда огромным голубым, а чаще белым в завиточках туч платом. С горы открываются бескрайние дали, на которые, насупив тяжелые брови, взирает известный народный кобзарь. И видятся ему, как во сне, широкопольные левады Левобережья, и чудится ему неугомонный плеск каспийских волн пустынного Новопетровска. Там он оставил свое кровоточащее сердце, а здесь его вторая могила, первая была в Санкт — Петербурге.

На стремительной «ракете» мы приплыли сюда с украинскими писателями Иваном Драчем и Владимиром Бровченко. А до этого бродили по Киеву и я показывал моей Валентине его святые места. Мы побывали в Софийском соборе, где нашел себе последнее пристанище Ярослав Мудрый. Долго стояли в молчании у Аскольдовой могилы и памятника святому Владимиру. А разве можно миновать Киево — Печерскую лавру с ее душными и тесными подземными переходами, где за каждым поворотом ждет тебя мумия какого-нибудь святого! Есть мумии знаменитые чуть ли не на весь мир, есть так себе, серединка на половинку. Главное, что люди жили на одной с нами славянской земле, потому одинаково дороги нам, кто бы они ни были: игумены или просто иноки монастыря. Мы чтим размытую веками память о них.

Неподалеку от входа в пещеры могилы Кочубея и Искры, казненных изменником Мазепой. Не поверил царь Петр честным и благородным казакам. Что ж, бывает. История человечества знает случаи похлеще этого.

Не оставляем без внимания игрушечный домик, в котором бывал Пушкин. Вообще-то нам везет на неожиданные встречи с поэтом. Санкт — Петербург, Кисловодск, Тбилиси, Псков и, конечно же, Михайловское и Москва. Разглядывая фасад киевского домика, Валентина бубнит себе под нос:

Эти пушкинские строки импонируют ей. У нее был широкий характер сибирячки. Ах, вы, кони, кони — птицы! Эй, залетные мои! Валентина торопилась жить. Как сказал поэт: и жить торопится, и чувствовать спешит. Кажется, это эпиграф к одному из известных произведений Александра Сергеевича.

А вот под кленами и каштанами приземистый белокаменный дворец матери Николая Второго, Марии Федоровны. У нее страшная судьба венценосной изгнанницы. Понимают ли сегодняшние хозяева Украины, где они живут? Вряд ли. У них без того хватает забот. Прозеваешь — и явится к тебе не оранжевая, так сиреневая или розовая революция. Слезай, мол, приехали!

Но я несколько отошел от основы повествования. Итак, Тарасова гора. Говорят, что именно там, где он похоронен, Шевченко однажды встретил крепостную девушку, которую полюбил и на которой собирался жениться. Не получилось. Пан ни за какие деньги не захотел расставаться с приглянувшейся ему холопкой. Конечно, можно понять и пана: кто отодвинет от себя столь лакомый кусок?

Но бесспорно, что именно эта несчастная любовь родила для всех нас великого поэта, который дорог нам как лирик и как глашатай свободы и братства людского.

— Без Тараса нет Украины, — сказал Иван Драч.

Я согласен с Драчом: Тарас — верный сын Украины, моей исторической родины, и я трепещу, глядя на его монумент. Но отчего-то становится грустно и больно, когда вспоминаю некоторые шевченковские стихи на украинском и русском языках. Да, они воистину поэтичны. Однако большинство его ярких творений полно если не ненависти к России, то явного неуважения и презрения. Не к самодержавию — за что любить батюшку царя? А именно к не менее, а может быть, даже более несчастной России. Вот и хочется спросить у поэта: за что ей такая участь, дорогой мой Тарас Григорьевич? В Кирилло — Мефодьевском братстве, за членство в котором Тараса сослали в Оренбургский корпус, вынашивались хитрые планы вывода Украины из состава империи. Дескать, с нас хватит! Начудил Богдан Хмельницкий, так пора и честь знать. Затем был новый арест и новая ссылка, теперь уже в Новопетровск.

Если рассуждать здраво, Шевченко не одинок в своих творческих изысках. Почти у каждого народа находятся поэты, призывающие к бунту. Не созидать, а разваливать — вот испытанный лозунг революционеров. Но в этом, как показало время, не было позитивного смысла. Интеллигенция будоражила простолюдинов, не просчитывая дальнейших ходов. А что потом? А потом неизбежный отбой. Свобода хороша, но только не для всех. Свободными становятся те, у кого сытый желудок. А стал ли он сытее у большинства украинцев после оранжевого майдана? Не думаю. А если стал, то зачем воровать у соседей газ и нефть? Зачем компаниями в сотни тысяч устремляться на заработки в Россию?

Сегодня Шевченко стал знаменем украинских националистов. Его стихи читаются на оранжевых сходках. И странно, что скульптура до сих пор обращена лицом в сторону России. Великий поэт зовет украинцев не к истинным друзьям, а к недоброжелателям.

Может быть, я в чем-то категоричен или в чем-то неправ. Судите сами, спесивые потомки запорожских казаков, вам виднее. Но вернемся к моему путешествию в Канев. С той поры прошло более тридцати лет, а видится всё, словно случилось только вчера.

Тарасова гора видна всей Украине. Со скрытым смятением и восторгом взирают на нее простодушные люди. Им невдомек, что это всего лишь мираж. Из ненависти никогда не прорастет зерно добра, оно прорастает из любви. Поэтому мы смотрели на могучую фигуру кобзаря и думали о том, что настоящее ее место в Новопетровске, хотя он и не Норильск и не Магадан. И пусть вас не удивляет суровый приговор кобзарю, Тарас заслужил его, позабыв, что у украинского помещика Энгельгарта выкупили крепостного поэта и художника не кто иные, как петербуржцы Василий Жуковский и Карл Брюллов. Заметьте, не киевляне, не поляки или чехи, а петербуржцы!

Я пишу эти строки и переношусь мыслью в гостиницу «Москва» в Киеве. Теперь она наверняка называется как-то по — другому. Гостиница как раз выходит своим фасадом на пресловутый майдан Незалежности. Там еще читают Шевченка, но с каждым днем читателей становится все меньше. Нельзя сеять рознь между народами, это никому не принесет пользы. А может привести к тому, что оранжевый цвет сменится цветом крови. Такое мы уже проходили, и украинцы, и русские.

С Тарасовой горы спустились к Днепру. Оглянешься назад и тебя охватывает вполне понятное каждому чувство дискомфорта. Не дай Бог свалиться с крутой и длинной лестницы. Бессчетное количество ступеней. Это все равно, что упасть с неба. Наверняка сломаешь себе голову да и только ли её?

На той же самой «ракете» возвращались в Киев. За кормой кипела днепровская вода. И откуда-то издалека наплывала знакомая песня:

Извините меня, но Днепр уже не ревет, он жалобно стонет, как ветер осенний. С ним кончилась преходящая мода и на Ивана Драча, бывшего лидера «Руха». Политикой занялись новые люди, которым уже нет дела до Шевченка. Они пошли дальше его в раздраженном неприятии дружбы с Россией. А между тем, Запад не спешит доставать доллары и евро из туго набитых кошельков.

— Днепр нынче совсем обмелел, — рассеянно заметил Владимир Бровченко.

Мы пристальными взглядами следили за уменьшающейся фигурой кобзаря, пока она не скрылась за крутым поворотом реки. Прощай, Тарас Григорьевич! Прощай и ты, моя историческая родина. Моя боль и печаль.

Калина пахарь

Калина Пахарь. Нет, это и не дерево, и не популярная сельская профессия. Это — имя и фамилия изначально свободного человека. И его судьба. Пусть печальная, непредсказуемая, но судьба. И я считал бы за счастье осторожно коснуться её. Только потрогать! И запомнил бы это прикосновение на всю жизнь, как откровение и завещание живущим на земле людям. Но такого, к сожалению, не случилось. Да и не могло случиться по многим причинам, главная из которых та, что я был еще мальцом и многого не понимал.

Начну с того, что ко мне под окошко прилетел Шурка Горобец. Он, обыкновенный сельский парнишка по прозвищу Партизан, проводил свою мать на судьбоносное собрание активисток в районный центр Волчиху. Тогда много было всяких тайных собраний: сельская жизнь быстро набирала не свойственные ей обороты и перестраивалась на большевистский манер. Матерью Шурке доводилась востровская красная делегатка, родившая Шурку от какого-то безвестного землякам, но, очевидно, известного ей храброго партизана. Этот залетный вольный сокол однажды крепко прижал девку в подходящем для свиданий темном месте — и в итоге получился Шурка, в общем-то нормальный парнишка, не драчун и не трус, и главное — не доносчик. Видно, пошел не в нахрапистого отца и даже не в мать Алену, а в кого-то из своих далеких предков.

— Пойдем ночевать ко мне, — сказал Шурка. — Один я спать боюсь. Дед помирает третью неделю и всё никак не помрет.

Я опешил. Ах, эти деревенские деды! Не обойти их и не объехать. Разве не хватило бы мне случая с дедом Максимом, у которого мы с Ленькой рвали больной зуб? Зачем же было связываться еще с заведомым мертвецом, но дружба пересилила — пожалел Шурку, раздумался и пошел. Конечно, понимал, что мне предстоит не менее веселая ночь, чем тогда на овцеферме, но что поделаешь? Надо как-то спасать Шурку Партизана, раз уж он попросил об этом.

Однако моей храбрости хватило только на полпути к Шуркину дому. Неизвестность пугала. Потому и остановились перевести дух, хотя до Шурки всего ничего — какие-то пять дворов. Жил он в переулке на краю нашей улицы, их усадьба примыкала огородом к усадьбе Калины Пахаря. Кстати, соседняя улица так и называлась по фамилии этого хозяйственного мужика — Пахаревской.

Я откровенно признался Шурке, что почему-то боюсь предстоящей ночи. Еще бы! При мне еще не помирал никто и я не знаю, как это бывает. Должно быть страшно!

— Не трусь, Толяха. Дед только попугает, а не помрет, — заверил Шурка. — Я его знаю. Он такой. Подашь ему воды, напьется и замолкнет до самого утра.

Хорошенькое дело — попугает. Я не очень хотел, чтобы меня кто-то пугал да еще ночью. Правда, в крайнем случае всегда можно удрать, потому как дверь у них не запирается ни изнутри и ни снаружи. Зачем ее запирать, когда воровать-то у них нечего? Разве что самого Шурку Партизана. Но он не нужен никому, даже своей матери. В настоящем родстве с собою она считала только полюбившуюся ей советскую власть.

Дед обычно и дневал, и ночевал в бане. И только когда Алена отлучалась из села, перебирался в избу. Нравилось развалиться на печи, вместо узкого и короткого банного полка. И есть кому поухаживать за дедом. Скажем, подать водички или почесать спину. И надо Шурке отдать должное: он безоговорочно выполнял все дедовы просьбы.

Ходил дед, как бык, опустив глаза, поэтому я ни разу не видел его лицо. И когда он низко свесил с печи свою неухоженную голову, мне подумалось, что на самом деле это и есть домовой, о котором много рассказывалось в Вострове. Но первое впечатление оказалось обманчивым. Стоило ему заговорить ласковым, певучим голосом и я сообразил, что он не хуже других дедов, того же Максима.

— Шуркя, ты глядел, што творит Калина Пахарь? — спросил он.

— А что он творит? Плетень ставит.

— Шуркя, а зачем ему плетень?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю. Не соображу никак. Семейство его не сегодня, так завтра в Нарым сошлют или в Турухан. Плетень-то чужому человеку достанется. Шуркя, ты меня слышишь?

— Слышу, слышу!

— Не дурак ли Калина Пахарь?

— Может, и дурак, — равнодушно бросил Шурка и мы сели играть в карты. Играли старой потрепанной колодой, в которой уже не было ни королей, ни дам. Как признался мне Шурка, он сам променял их на деревянные коньки. Теперь очередь была за валетами.

Стемнело. Дед по-прежнемувозился и кряхтел на печи. А мы, удобно устроившись на лавке, шептались о чем придется, только не о чертях и ведьмах. И без них к нам то и дело подступал безотчетный страх. Уже не смерти деда боялись мы, а чего-то незнакомого, еще более неотвратимого. Сейчас я думаю, что просто боялись темноты, а тогда такая мысль не приходила на ум.

Но это были еще цветочки, ягодки явились потом. Как и следовало ожидать, они обрушились на нас всё с той же печи, где начал буйствовать уснувший дед. Сперва послышался протяжный свист, а его сменил густой храп, перемежаемый яростным зубным скрежетом. В эту минуту я пожалел, что мы с вечера не выдрали деду зубы, как это сделали с Максимом. Стоило бы попробовать. Может, у Шуркина деда зубы сидели в деснах не очень уж прочно, ведь кажется, он расшатал их до конца.

Но всё когда-нибудь да кончается. Внезапно оборвался и дедов зубовный скрежет. На смену ему тут же явилось странное бульканье, будто человек барахтался в воде и никак не мог добраться до берега. Потом дед зачихал, а частое пускание пузырей прекратилось. Но надолго ли? Этого не знал даже Шурка. И когда мы уже посчитали, что очередного циркового номера в этом доме не будет, наш артист неожиданно завыл по — волчьи и еще долго продолжалась его тоскливая, изнурительная для нас песня.

Захотелось поаплодировать и, чем громче, тем лучше. Однако я не успел осуществить свое желание, как Шурка с силой шлепнул меня. Удар пришелся в лоб, и я почувствовал отчетливый звон в голове.

— Кажется, дед отдает концы, — предположил Партизан. — Что станем делать?

— Подождем немного.

Артист умолк. С печи не долетало до нас ни единого звука. Стояла мертвая тишина. Даже сверчок в подполье отложил свою скрипку до лучших времен.

— Ты лежи спокойно, а я слажу к нему.

— Может, слазим вдвоем?

— Да как-нибудь я один. Чужих мертвяков боюсь, а свой мне нисколько не страшен, — вполголоса произнес Шурка. — Ну, дед и дед. Чего бояться?

В избе царила непроглядная темень. Мы чувствовали себя так, как будто находились на дне глубокого колодца. Ледяной холод охватывал нас. И вдруг откуда-то издалека я услышал нервный смех Шурки:

— Живой.

— Шуркя! Надо бы как-то сходить к Калине Пахарю.

— Зачем? — спохватился мой друг.

— Есть к нему одно дело.

Беседовали ли они еще о чем-нибудь, не знаю. Я мгновенно провалился в глубокий сон, а когда открыл глаза, было уже утро. Солнце смотрело в окно. Шуркина мать, Алена, спускала деда с печи и давала ему наказ:

— Сейчас же иди к Калине и всё устрой так, как договорились.

— Ноги мои не ходят, — пожаловался дед. — Ну. да я ничего. Я могу и пойти.

— Ребятишки тебе помогут. Иди. Только не проговорись, что я тебя надоумила. Сам, мол, дошел до всего собственным умом.

Втроем по мокрой от росы траве направились к широкоплечему мужику, вбивавшему колья на своем огороде. Впереди вприпрыжку бежал Шурка, следом шли мы с неожиданно воскресшим дедом. Опираясь на палку, дед с трудом переставлял ноги в своих войлочных опорках. Мы ему помогали, хотя если бы он случайно споткнулся, я его не смог бы удержать.

Но наш переход прошел благополучно и вот мы какое-то время наблюдали со стороны за работой Калины Пахаря. Огненнорыжий, с набрякшим отеком красным лицом, он веревкою обозначал направление будущей изгороди. Я отметил про себя, что такого красивого плетня в селе еще не было ни на одном огороде. Ничего не скажешь, Калина — мужик с большою хозяйской сноровкой. Раз и еще раз с размаха ударил обухом топора по березовому колу, и кол покорно стал на определенное ему место.

Мы подошли ближе. Остановились и еще понаблюдали за сметливым мужиком и только тогда поздоровались с ним. Все трое, одновременно. Калина не поднял головы, продолжая свою работу.

— Бог в помощь, — выпалил дед и оценивающе поглядел на связку лежавших в стороне кольев. — К чему маешься-то? Для других ведь плетень ставишь.

— Для себя, — недовольно поправил его Калина, всё так же не поднимая вихрастой головы.

— Говорю тебе, для других!

— Для себя!

Разумеется, он знал, что с ним станет уже завтра, а может, и сегодня. Село давно судачило об этом. Калину объявили кулаком, а такое решение партячейки предполагало полную конфискацию имущества и высылку всей семьи в страшный своей неизвестностью Нарым. А с самим Калиной могли поступить намного круче. Он знал и всё-таки не мог бросить начатое им дело. В Калине еще жил заботливый и трудолюбивый хозяин собственной земли, не раз политой соленым потом.

— Брось ты эту свою катавасию, — негромко сказал дед и почему-то воровато огляделся. Наверное, боялся, что кто-то наблюдает за ним или подслушивает его.

Кроме нас, никого поблизости не было. И это придало деду смелости и уверенности в своей правоте. Он отринул от себя создавшуюся неловкость и заговорил напрямик:

— Ты отдай-ка мне свои колья. В накладе не будешь. Ей — богу! Станут высылать твоих, может, и порадую деток туеском соленых грибов и еще чем-нибудь! В дальней дороге лишнего не бывает.

А рыжий Калина выпрямился и грозно повел очами:

— Не трави меня, дед! Лучше уйди от греха!

— Одумайся, Калинушка. Дочка моя родная, Алена — всем активисткам активистка. Может, и станет на твою сторону. Да ты не бойся! Она тебя шибко уважает. А которые, так они всегда слушают Алену. Может, и выговорит тебе какую-то милость.

— Уходи! — Калина задохнулся от гнева и высоко вскинул топор. — Бог не позволит, так свинья не съест.

Мы повернулись и оставили Калину один на один со своими тяжелыми думами. Он всё еще надеялся на благоприятный исход дела. И то сказать, человек никогда не теряет надежду. До самого смертного часа. До последнего своего вздоха.

Вскоре Вострово облетела новая весть: семью Калины Пахаря отправили в ссылку, а самого Калину застрелили в бору при попытке к бегству. В то, что касается непосредственно главы семейства, никто не верил. Не таков уж был Калина, чтобы бежать. Он понимал, что не убежишь никуда от самого себя, а тем более — от лютых врагов. И принял смерть гордо, как положено свободному человеку.

А колья и хворост увезли с огорода на растопку печи в колхозной конторе. На общем собрании артели председатель так и сказал:

— С голой овцы хоть шерсти клок.

Колхозникам почему-то не всё сразу стало понятным до конца. Не каждый мог сообразить, кто стригаль, а кто овца. И пока востровцы разбирались в этом, случай с Калиной Пахарем был позабыт, даже само имя неутомимого труженика исчезло из словесного обихода.

Что же касается Шуркиного деда, то он прожил еще не один год и по сей день благополучно живет в нашей памяти. Такова воля милосердного Господа Бога. Он безошибочно определяет, кому быть мучеником, а кому — вечным рабом.

В капкане

Конечно, это дело случая. Это могло быть и могло не быть. Волку явно не повезло. Он вроде бы схитрил и потому не попал в поставленный на него стальной капкан. А если бы попал, всё было бы значительно проще. Без лишней суеты зверь перегрыз бы собственную лапу и, обливаясь кровью, убрался в свое запасное логово. Другое дело, выжил бы он или не выжил. Скорее всего, нет, ибо не напрасно говорится, что волка ноги кормят. А когда недостает хотя бы одной лапы, он перестает быть удачливым охотником и, в конце концов, обрекается на погибель.

Но волк благодарил бы судьбу за то, что она хоть на какое-то время продлила ему жизнь. Все сущее на земле стремится жить. Вот и он сейчас никак не может понять, кому нужна его смерть, он еще так молод, но сил уже нет. Зверь лежит на снегу возле крыльца сельсовета. У волка поврежден позвоночник и он не чувствует задней половины своего тела. Она неестественно перевернулась и потонула в лужице алой крови.

Волку вроде как хотелось зализать свою рану или хотя бы коснуться её пылающим шершавым языком. Но он не сделал этого нужного движения. И не потому, что пуля застряла в его позвоночнике, а потому, что не хотел показать людям свою слабость.

А вокруг столпился досужий народ, разглядывающий поверженного зверя. Волк пробовал передние лапы, как бы намереваясь подняться, но его усилия оказались тщетными. А ведь еще несколько часов назад он был само совершенство: серый с желтыми подпалинами у ног, с вздыбленной на затылке шерстью. Он мог постоять за себя, теперь же не делал резких движений, потому что они причиняли ему острую боль. Зверь лишь показывал людям, что его не нужно бояться, он никому не причинит вреда.

Не знаю, как другим односельчанам, а мне было жалко поверженного волка. Будь на то моя воля, я перевязал бы его рану и запретил охотникам приближаться к нему, а тем более — пинать его тяжелыми сапогами. Он ведь не виноват, что ищет добычу, когда ему хочется есть.

Примерно так я думал, часто вспоминая эту драматическую сцену. Она как бы впечаталась в мое сознание на многие годы. Может, и теперь бы терзала мою душу, если бы не другой случай, заставивший меня посмотреть на эту проблему несколько с иной стороны.

Всё началось с того, что ко мне в редакционный кабинет влетел редактор ачинской газеты «Ленинский путь». Был конец рабочего дня и я укладывался на диване, чтобы отдохнуть от рутинных забот. В городе у меня не было даже угла, уж не говоря о квартире.

— Собирайся-ка, мил человек! — зычно прокричал редактор. — Поедешь в Ястребово с товарищем Ведяпиным.

— Прямо сейчас?

— А то когда же еще?

Как говорится, голому собраться — только подпоясаться. Набросил на плечи фронтовую шинель и чуть ли не бегом устремился к Ведяпину. Это наш тогдашний первый секретарь райкома партии. От него узнал, что в ястребовском колхозе сегодня годовое отчетно — выборное собрание. Вот о нем-то и нужно подробно рассказать в газете.

Поглядел на окна. Как известно, в декабре темнеет рано. И ехать нам почти тридцать километров. Но у Ведяпина лучший в районе жеребец — к собранию, конечно же, не опоздаем. А если и задержимся, колхозники обязательно подождут партийного секретаря.

На дворе стоял мороз под сорок градусов. Ведяпин накинул на себя тяжелый овечий тулуп, мне досталась собачья доха — не так уж и плохо, подумал я. Он правил конем, я сидел в кошеве задубелым лицом к нему. Какое-то время молчали, каждый думал о своем. Затем Ведяпин угостил меня папиросой и завел разговор о предстоящем собрании. Оно проводится скорее ради сохранения идеи подотчетности руководства колхозной массе. Да еще ради повышения трудовой дисциплины у отдельных прогульщиков и лодырей. Здоровые мужики ушли на фронт, а калеки не могут да и не хотят трудиться как положено.

— Ты больше пиши о передовиках. Всё для фронта, всё для победы. А о выдаче денег на трудодни помалкивай в тряпочку. Нету у нас таких сумм. И вообще нету никаких. Война, сам знаешь, — предупредил меня Ведяпин.

Я согласно кивнул головой: это, мол, и ежу понятно. Не первый раз мне писать такие отчеты. Всё будет по высшему сорту, о кей!

— Ну то-то же, — удовлетворенно заключил он, подстегивая вожжой горячего Рыжку.

И в самом деле, мы не мчались, «бразды пушистые взрывая», а летели в заледенелую пропасть ночи. У нас обоих захватывало дух, когда кошева взмывала на раскатах, не касаясь полозьями накатанного снега. И я ловил себя на мысли, что так не ездил никогда и вряд ли еще когда-нибудь поеду. Даже дед мой Макар Артемьевич, любивший быструю езду, не позволял себе столь стремительного полета! Но нас подвигала вперед не замученная каждодневным трудом крестьянская пара коней, нас нес на своих могучих крыльях богатырский Рыжка, порядком отдохнувший на райкомовской конюшне и получавший ежедневно полновесную порцию отборного овса. Это нужно было понимать и ценить!

И еще мной все больше овладевала мальчишеская гордость, что вот я, в недавнем прошлом занюханный лейтенантик артиллерии, который был никому не нужен и которого никто не принимал всерьез, сижу рядом с самим Кириллом Ведяпиным, этим могучим сибирским медведем в белых бурках и сдвинутой на макушку волчьей шапке. Рассказать кому-нибудь, так не поверят. Да и рассказывать некому: приятелей у меня в Ачинске кот наплакал, а друзей так и совсем не бывало.

В благодарность за наше близкое знакомство я посчитал необходимым отплатить Ведяпину каким-никаким доверительным разговором. Скучно же вот так молчать всю дорогу. Да и то верно, что хотелось показать себя перед партийным чиновником, что тоже кое — чего стою — все мы в молодости непозволительно тщеславны. И я начал беседу с безобидного вроде бы вопроса:

— Кирилл Яковлевич, вы родом сибиряк?

— Сибиряк, а что?

В самом деле, а что? А ничего. Я разозлился на себя, что загодя не нашел подходящего слова, которое могло бы зацепить Ведяпина за сердце. Помолчали какое-то время. Я не знал, что почувствовал сейчас первый секретарь райкома партии, а сам я, как бы исправляя допущенную ошибку, был намерен говорить без конца. Меня как будто кто-то тянул за язык:

— Конечно, побывали на фронте. В каких войсках?

Последний вопрос должен понравиться Ведяпину. Разумеется, звание у него не ниже полковника, значит, есть чем гордиться. Это тебе не какой-то хрен моржовый!

— К сожалению, не побывал, — после небольшой паузы вяло сказал мой вельможный спутник.

Теперь-то уж я готов был провалиться сквозь землю. Мы оба вдруг оказались в ужасающем тупике. Не уточнять же, почему так случилось, что он пробыл в тылу почти всю войну. А Ведяпину вообще не нужно что-то объяснять мне — это ниже его партийного достоинства: кто я, а кто он?

Если бы можно было вдруг вывалиться из кошевы, я бы сделал это. И потом бежал бы следом, путаясь в тяжелых полах собачьей дохи. Так мне и надо, недоделанному умнику и выскочке!

Но мы по-прежнему лицом к лицу сидели в злополучной кошеве, а она всё так же то и дело прыгала на ухабах и угрожающе раскатывалась на поворотах. Рыжка показывал себя с самой лучшей стороны. Ему явно не терпелось доставить нас в целости и сохранности на отчетное собрание в Ястребово.

Кишащее звездами небо неожиданно сузилось. Я понял, что мы въехали в лес. По сторонам замелькали обсыпанные снегом сосны. Было тихо, так тихо, что слышались не только отрывистый стук копыт и звон полозьев, но можно было различить и набиравшее темп биение собственного сердца. Казалось, еще немного такой бешеной скачки — и судьба похоронит нас в этих угрюмых сугробах.

И вдруг конь испуганно захрапел и остановился на полном скаку. Кошеву отбросило далеко в сторону. Шлепнуло о землю и перевернуло. Я успел заметить только, как оглобля оказалась на широком крупе жеребца и Рыжка как бы повис в замкнутом пространстве просеки.

На четвереньках я с огромным трудом выбрался на дорогу и увидел запутавшегося в вожжах Ведяпина. Он потерял рукавицы и, разгребая снег голыми руками, искал их. И только тогда мы приметили впереди еле различимые огоньки. Нет, это было совсем не Ястребово и никакое другое жильё. Во мраке ночи маячили несытые глаза волчьей свадьбы.

Еще в Вострово я слышал об этих кровопролитных вакханалиях. Горе тому, кто оказывался на пути у зверей, отмечающих ежегодный праздник, подаренный им природой. Волки рвали в клочья всё живое, в том числе и друг друга. Им некогда было делить стаю на врагов и друзей, властный зов самки лишал их последних остатков рассудка.

Волки были в нескольких метрах от нас. Очевидно, они считали, что уже одержали легкую победу над беззащитными путниками. Свадьба ждала команду матерой волчицы, чтобы вдоволь попировать на безлюдной лесной дороге.

А Рыжка, наш верный Рыжка, неистово ржал и зубами рвал на себе заледенелую сбрую. Но сыромятные ремни не поддавались ему. Наоборот, они всё туже затягивались на морде и крутой шее жеребца. Казалось, какое-то сопротивление совершенно бесполезно. И стая поняла это прежде, чем сам Рыжка. Свадьба шаг за шагом молча приближалась к нам. Пронзительный вой ведомой инстинктом волчицы должен был поставить точку на нашей печальной судьбе.

И вдруг, может быть, последним своим усилием, жеребец напружинил широкую грудь и сделал «свечку», высоко взлетев на дыбы. Раздался неистовый треск и грохот, и кошева отлетела еще дальше в глубокий снег. А Рыжка, взрывая сугроб освободившимися в стычке оглоблями, бросился вперед, прямо на жаждущую крови сплоченную волчью стаю.

От неожиданности свадьба расстроилась, и когда звери уже кинулись в погоню, было слишком поздно атаковать обезумевшего от бега Рыжку. Сзади его надежно прикрывали острые, как бритва, копыта, а с боков — свободно парящие над сугробами оглобли.

Как и следовало ожидать, свадьба вернулась к нам. И я невольно вспомнил погибавшего у сельсовета одинокого волка. Правда, теперь мы поменялись местами. Впрочем, так оно и бывает в природе. Это один из её законов, а законы природы — это не постановления теперешней Госдумы, а нечто более выверенное и серьезное.

Ведяпин откуда-то достал крохотный «браунинг». Дрожащими руками загнал патрон в ствол и приготовился стрелять. Но я резким движением отвел в сторону его ненадежное оружие.

— Не вздумайте открывать огонь! — предупредил я.

— А нам умирать хоть так, хоть этак.

— Дайте-ка огонька!

Он молча протянул мне зажигалку. С этой секунды хозяином положения стал я. Мне не стоило больших усилий действовать в нужном направлении. На фронте случалось и не такое.

Я решительно шагнул к вороху вывалившегося из кошевы сена и поджег его. Пламя прыгнуло и заплясало, перебираясь по сухим травинкам. А рядом валялись другие клочки подручного топлива. Мы собирали их и бросали в наш костерок. И когда сено должно было вот — вот иссякнуть, я скинул с плеча собачью доху и противно завоняло ядовитой паленой шерстью. А Ведяпин руками и ногами крушил райкомовскую живописную кошевку и ревел на всю округу:

— Ой-ой-ой! Помогите!

И ему ответили не менее возбужденные голоса подъезжавших к нам ястребовцев. Влетевший в село Рыжка поднял по тревоге ожидавшее нас колхозное собрание. На спасение районных гостей была брошена чуть ли не вся мужская часть населения Ястребово.

Наша судьба оказалась счастливее участи серого хищника, которого я видел в детстве у крыльца востровского сельсовета. Но тогдашнее острое ощущение неизбежной смерти преследует меня до сих пор.

Сумерки

Если говорить честно, то у меня было два отца. Первый отец — Иван Макарович, он родил меня, всегда был для меня примером, и я до последнего дыхания сохраню добрую память о нем. Судьбе его и моей было угодно надолго разлучать нас, но мысленно мы всегда были вместе, всегда дорожили друг другом. Нет, наша дружба не была показной или показательной, но это было необыкновенно светлое чувство, о котором не нужно много распространяться, которое следовало лишь понять и предусмотрительно молчать о нем — не дай Бог вспугнуть или сглазить!

Вторым, названным, отцом был актер провинциальных театров, неуемный мечтатель и вечный неудачник Анатолий Васильевич Шварцман. В нем было столько душевного тепла, что оно могло согреть не только меня, а всех, кто встречался на его жизненном пути. Зато я не знал человека, которого бы он несправедливо обидел хотя бы раз в жизни. Он был всесторонне талантлив, не исключая удивительного качества альтруиста: людям — всё, а себе — что выпадет в осадок.

В романе «Ночь без сна» описана предыстория нашего знакомства. Вместе с труппой Минусинского драмтеатра он перебрался в Ачинск. Шварцману и его жене Нине, тоже актрисе, дали маленькую комнатушку в коммунальном доме. Там, помнится, были стол, два стула и железная односпальная кровать, которая отчаянно скрипела каждым своим ржавым болтиком и каждой своей пружиной. Под эту музыку засыпал и просыпался незаурядный интеллектуал и страстотерпец Анатолий Васильевич.

Когда кто-то из старожилов Ачинска сказал ему, что я бездомный, хотя и фронтовик, и живу в городе не первый год, он подошел ко мне на одной из репетиций и просто сказал:

— Селись у меня.

Я не переехал к нему и продолжал ночевать в театре, а иногда и в редакции газеты, где работал прежде, чем стать актером. У Шварцмана было просто негде повернуться. А вскоре его семья даже пополнилась третьим членом — родившимся сыном Аликом.

Но мне навсегда запомнился его редкий в наше богатое противоречиями время благородный порыв, и вскоре мы стали друзьями. Он был режиссером, и ни в одном из его спектаклей я не оставался без интересной роли. Это явление стало доброй для меня традицией, которую иногда с известной иронией подмечали недоброжелатели, а они, как у всякого творческого работника, были и у меня. Казалось бы, чему уж завидовать, ведь моя карьера артиста только начиналась. Но театр есть театр. Здесь способны завидовать даже твоей нищете.

Кроме театра, была у Анатолия Васильевича одна, но пламенная страсть. Он считал себя выдающимся охотником нашего времени. Может, и в Ачинск-то переехал только потому, что город окружают многочисленные озера, а охотился Шварцман лишь на водоплавающую дичь. Иной охоты он не признавал. Даже промысел зайца считал преднамеренным убийством с отягчающими последствиями.

— Есть же на белом свете и такие чудаки! — удивленно воскликнете вы и будете правы. Но слова из песни не выбросишь, особенно, если оно рифмуется с другим словом. А здесь именно тот самый случай.

Где-то в середине лютой сибирской зимы, на одном из концертов, я похвастался перед ачинцами, что в сорок втором году работал здесь бонификатором противомалярийной станции и что, как свои пять пальцев, изучил ближайшие окрестности города, особенно озера, в которых травил личинки малярийного комара.

Сообщая об этом, разумеется, я не знал, что выпускаю джинна из бутылки. Оказывается, именно такого специалиста по озерам и не хватало Анатолию Васильевичу для полного человеческого счастья. Где больше комариных личинок, там и пернатая дичь, а где дичь, там и охотничья удача.

С этого дня для нас троих и началась целая эпоха подготовки к весеннему охотничьему сезону. Почему для троих? Потому, что по традиции на Руси всё делится на троих. К нам примкнул третий, актер и такой же, как Шварцман, заядлый охотник Георгий Михайлович Горский. Это о нем я писал в «Ночи без сна», где он фигурирует как благородный отец. Каждый день мы говорили только о селезнях и утках, каждый день проходил в поисках подходящих пыжей и зарядке патронов. Попутно плелись из шпагата самые современные маскировочные сети, которым не было равных по качеству ни в Ачинске, ни за его пределами. А сколько баек довелось мне услышать тогда холодными зимними днями и ночами!

А время тянулось медленно — неторопким черепашьим шагом. Всё, о чем можно сказать, давно уже было сказано. Мы понимали не только одни слова, но и взгляды, и даже молчание. И от этого нам стало жить и неинтересно, и тоскливо.

Бодрило лишь одно бесспорное обстоятельство: он должен наступить, тот самый счастливый день. И он наступил где-то в мае. Под могучим натиском весны намылился и сошел снег на озерах. Репетиций уже не было, потому как театр готовился к ответственным летним гастролям.

Мы трое чувствовали себя заговорщиками. Никому ни единого слова о предстоящей охоте! На всех не угодишь. Люди бывают разные, некоторые так и осудят нашу великую затею. Мол, разорители и губители сибирской природы. Мало того, что наворчатся сверх всякой меры, так еще и пригрозят судом. А может, и в самом деле несовместимы актер с охотником, а охотник с актером? Над этим стоит подумать, хотя времени для размышлений у актера почти не бывает: нужно учить роли, а затем репетировать безостановочно до сдачи спектакля. Впрочем, и после премьеры нашего брата ждут те же заботы, которым не бывает конца.

В канун первой охотничьей вылазки Анатолий Васильевич вручил мне двустволку тульского оружейного завода, старенькую, но еще годную к употреблению:

— Бьет без промаха.

— А как же ты? — поразился я.

— У меня есть штука почище этой. Зауэр три кольца. Трофейное. Может, с этим самым ружьем охотился сам Геринг или кто-то еще из той проклятой банды! Они любили эту забаву.

— Ну и ну! — удивился я. — Откуда оно у тебя?

— Подарил один поклонник моего таланта. Разве б я мог купить его даже за годовую актерскую зарплату?

— Ты прав, — тяжело вздохнув, согласился Георгий Михайлович.

Принял я у Шварцмана эту самую двустволку, с любовью огладил её приклад, а что делать с ней, не знал. Дома-то у меня не было. Куда её определю? Но похвастаться хотелось и в редакции, и в театре. Такое везение случается у человека, может быть, лишь один раз в жизни.

С боевым оружием я был хорошо знаком с фронта. Там в моих руках перебывали и пистолеты всех марок, и автоматы, и даже пушки. Но то оружие — совсем иная стать. Оно предназначено для убийства людей и особой радости не представляло.

Так что одолели меня не самые веселые думы. В конце концов вернул двустволку её настоящему хозяину:

— Я не охотник, и ружье мне ни к чему.

— Если передумаешь, знай, что она твоя. Больше подарить тебе нечего.

Эти его слова невольно вызвали у меня ответную реакцию. Я зачем-то молниеносно оглядел комнатушку с голыми стенами, со шторами из пожелтевших от времени газет. И мне стало обидно за Анатолия Васильевича. Ничего не скажешь, талант. Но кому до него какое дело? Живет ли, умер ли — никого это не волнует, даже его многочисленных почитателей. Видно, время такое и такая у человека судьба.

Охота была его неистребимой страстью с давних лет. Он любил в ней не столько удачу, сколько сам процесс тщательной подготовки к охотничьему сезону, торжественного выхода на озера и первого выстрела еще не по цели, а так себе, в никуда.

И вот нагрянуло открытие охотничьего сезона. Это было воскресенье, а выходные дни в театре — по понедельникам. Всё складывалось лучше нельзя. Утром в понедельник я помогал Анатолия Васильевичу собираться в путь — дорогу. На случай ненастья у него был старенький дождевик, обшарпанный и грязный. Шварцман тщательно чистил его перед тем, как надеть, хотя дождевик вряд ли мог бы ему пригодиться: погода стояла теплая и ясная.

Потом он долго примерял резиновые сапоги. Зачем примерял, он не смог бы объяснить толково. Ведь за то время, пока они отдыхали, сапоги не уменьшились в размере, как не увеличились и сами ноги.

Но если не колдовать над своим охотничьим хозяйством, то сама охота теряла половину своего очарования. Это было уже не романтическое действо, а так себе, обычное занятие для любителей хорошо поразмяться перед грядущей рабочей неделей.

Сапоги после примерки Шварцман не снял. В них он целый час, а может, и того больше, шлепал по комнате и по двору, в них же проворно зашагал по городу, шоркая резиновыми голенищами. И вид у него был отчаянный, как будто он отправлялся на великий подвиг.

Но всё это было ничто по сравнению с тем чучелом, которое мы увидели на паромной переправе через реку Чулым. Опершись на перила парома и заложив ногу на ногу, нас ожидал благородный отец Георгий Михайлович Горский. На нем был поношенный сюртук времен очаковских и покоренья Крыма. Сюртуку, очевидно, не нашлось места в театральной костюмерной даже в качестве половой тряпки. Актер был в брюках галифе и в модных тогда тапочках из резины, а седую голову его венчала тирольская шляпа с пером. Ачинцев должно было поразить это удивительное смешение элементов мужского костюма XVII — ХХ веков, достойное разве что бедного Шмаги из «Леса».

Но ачинцы с подчеркнутой иронией косились на актера. Вырядился, мол, как петух на куриную свадьбу. А которые очень уж жалостливые из них только и отметили про себя, что нечего надеть человеку, проживает, мол, в беспросветной нужде. Оно и понятно: давно ли закончилась война и людям наесться бы вдоволь, а о нарядах пока что нечего и думать.

И невдомек было многим, что это сам король сцены, решивший позабавиться на природе. Впрочем, не только отдаться во власть развлечений. У королевских забав было еще одно назначение, которое почему-то скрывалось от подданных простолюдинов: наесться до отвала утиного супа, компоненты которого — картошка и лук — были в ягдташе.

Ягдташ! И кто только перенес тебя из Европы на широкие просторы России! Но здесь хорошо прижилась эта пузатая, как матрешка, сумка из бычьей кожи, с ремнем через плечо, с бахромой по краю, с колечками да кожаными узелками! Не было бы тебя, куда бы сунула заветный сувенир — бутылку самогона — жена Георгия Михайловича, стало быть королева, иначе её не назовешь? И не было сомнения, что бутылка в положенный час будет извлечена из ягдташа, а место её в ягдташе займет настрелянная дичь Много дичи! Ведь это же только второй день охотничьего сезона.

Но расчеты были всего лишь из области предположений. А пока что мы плыли на пароме к причалу на левом берегу Чулыма. У нашей небольшой компании был явно независимый вид. Нам черт не брат и сам сатана не родич!

Лодка парома прошуршала по камням и замерла. С этого момента мы считали на утиной охоте. И что бы с нами ни случилось, непременно войдет в летопись актерской жизни, не слишком богатой на яркие события. Когда-то в гримировочной театра кто-то из нас троих заведет разговор об этом историческом дне и вся труппа позавидует нам дружной черной завистью.

А затем было то, что мы уже видели на известной картине Василия Перова «Охотники на привале». Кстати, Перов наш земляк, хоть и из далекого от Ачинска Тобольска. Роли охотников распределились между нами так: охотничью байку рассказывает Георгий Михайлович, в правдивости повествования сомневается Анатолий Васильевич, а поглощен услышанным я.

Разумеется, были и некоторые другие совпадения, но они не связаны с перовской картиной и о них упомяну по ходу событий. Как говорится, всему свое время и свое место.

Раскладывали костер профессионально, не было серьезных промашек и в чистке картофеля и лука, хотя Георгий Михайлович не очень-то экономил на кожуре. Когда же предварительная подготовка к утиному супу завершилась, можно было позволить себе и по рюмочке самогона, что мы и сделали. И с нетерпением стали ждать вечернего лёта дичи. Разумеется, ружья, в том числе и моё, наготове. Скрадки оборудованы по всем правилам охотничьей науки.

Солнце уже скатилось за тальники и тополя, столпившиеся вокруг озера. Наступила такая тишина, что каждый из нас слышал биение собственного сердца. Откуда-то появилась пара чирков. Утки сделали над нами замысловатую петлю и удалились.

Чирки были предвестниками большой вечерней тяги. По крайней мере, на это надеялись мы. Однако день быстро шел на избыв, а утки уже не появлялись.

— Ты куда нас привел? — не пытаясь скрыть раздражение, спросил Горский.

— Откуда знаю? — пожал плечами я. — Вы сами облюбовали это озеро.

— Он тут напакостил своим керосином, Убил всё живое! — сказал обо мне Горский.

Анатолий Васильевич решительно встал на мою сторону:

— Так это же было давно.

И в самом деле, прошло уже четыре года. А казалось, это случилось вчера. И на меня сердится не актер Горский, а тот человек с двустволкой, который гнал меня с этих озер. Как же, однако, повторяются жизненные ситуации!

Мы выпили еще, теперь уже с горя, и Георгий Михайлович вернулся в свой скрадок. Он надеялся дождаться какого-нибудь заблудшего селезня. Ведь супчик надо было варить — проголодались изрядно.

И вдруг вечернюю тишь разорвал гулкий выстрел. И тут же за ним послышался легкий всплеск от падающей в воду птицы. Мы с Шварцманом бросились к заводи и увидели почти у самого берега барахтавшегося Горского.

— Попал! Попал! Вот она! — торжествующе кричал он, размахивая над головой кряковой уткой. Это была несомненная удача!

Затем всё произошло, как в кино. В кадре появился еще один человек. Ну, совсем как мой давний знакомый. Снова повтор той же классической сцены, которая произошла здесь когда-то со мной.

И точно так же, как тот самый охотник с двустволкой, человек смачно выматерился и крикнул Георгию Михайловичу:

— Ты что наделал, мудак! Ты убил мою подсадную утку! А ну, вылазь! Я тебе сейчас покажу!

В руке его было ружье. Но вскинуть его человек не успел. Он заметил нас и дал задний ход. Убитую утку, разумеется, забрал и, прежде, чем скрыться в густеющей тьме, презрительно сплюнул в нашу сторону и сказал:

— Говорите спасибо арифметике.

Я подал пересохший от волнения голос:

— За что?

— А за то, что не попались мне в одиночку.

И ушел в тальники. А мы, голодные и злые, молча улеглись у потухшего костра и уснули. Когда же проснулись, были густые сумерки. И никак нельзя было понять, что же это? Вечерние сумерки или сумерки перед рассветом?

Вспоминая мелкие детали первой своей охоты, я почему-то опять же думаю о Черной вдове. Какие сумерки наступили для неё сейчас? Что последует за ними: день или ночь?

В гостях у Гипноса

Даже первоклашкам нынче известно, что Гипнос — греческий бог сна. Греки — большие фантазеры, этого у них не отнимешь. То олимпиаду выдумают, то греко — римскую борьбу, то Пенелопу бросят в крепкие объятия Одиссея. А что им Гипнос, лежебокам? Они — раз и в дамках!

Однако в этой главке речь пойдет не столько о Гипносе и гипнозе, сколько о непредсказуемых последствиях оных. Но сперва хочется коснуться такой завораживающей темы, как ночь, ибо ночь и гипноз — очень близкие и взаимно сопряженные понятия Я люблю это колдовское время суток, когда в искрящийся мир звезд являются добрые и злые духи, и ты их не то, что видишь и слышишь, но и можешь вступить с ними в непосредственный контакт. Именно ночью проявляется подлинная красота всего сущего и зарождающегося на земле. Каждая ночь — это бесценный подарок судьбы.

А если судьба скуповата на такие подарки? Тогда постарайся наградить себя сам созерцанием земного чуда, как это сделал я в далекие школьные годы.

Маленький степной разъезд, затерявшийся в степи не то под Самарой, не то под Казанью. Наш пассажирский состав стоял в ожидании встречного поезда. Мои сверстники спокойно спали на своих полках, а я сидел, свесив ноги на ступеньки вагона, и с наслаждением листал раскрытую передо мной увлекательную книгу летней ночи, где одна картина тут же сменялась другой.

А если говорить не высокопарно, а обыкновенным житейским штилем, то любовался косматыми вербами над прудом и золотой дорожкой, бегущей от меня прямо к луне. И сказочными избушками на курьих ножках, дремавшими невдалеке на фоне подсвеченного звездами неба. Красотища была действительно необыкновенная! Трудно было хотя бы на минуту оторвать от неё восхищенный взгляд.

Наш поезд направлялся в Москву. Комиссар Шакенов, сердитый казах лет сорока, в военной форме с иголочки и с красным орденом на груди вез из Алма — Аты команду школьников на всесоюзные военно — спортивные соревнования. В воздухе уже явственно пахло войной, и мы должны были готовиться не столько к труду, сколько к обороне.

Стояли на том разъезде не менее часа. Наконец, встречный поезд с шумом пролетел мимо нас, а наш состав плавно тронулся с места и стал набирать ход. Ему опаздывать было не впервой, но он возьмет свое и скоро войдет в расписание, так что нам нечего волноваться за него и за себя.

А я, признаться, и не волновался ничуть. Я был абсолютно спокоен, потому что поезд ушел с разъезда без меня: я не помню, как спрыгнул со ступенек вагона и неторопливо зашагал в распахнутую передо мной темноту. Не верите? Ну, так это ваше дело. Ушел и как-то даже не мелькнула мысль, что меня непременно хватятся и станут искать по всей железнодорожной магистрали.

Я провел ночь у того самого пруда, а на заре помогал пастуху собирать бестолковое коровье стадо. Мне никогда не забыть волнующие запахи росистой травы и парного молока, плывшие по улицам степного разъезда. Только ради одного этого можно было решиться на поступок, который я тогда совершил!

Затем, когда уже рассвело, я поднялся на железнодорожную насыпь и, как ни в чем не бывало, зашагал по шпалам на запад, в сторону нашей любимой столицы. Я не очень спешил. Мне было все равно, ищут меня или нет. Лишь хотелось плакать от счастья, что я жив и здоров и что нет рядом со мною настырного комиссара Шакенова.

Уже к полудню навстречу мне лихо подкатила дрезина. С неё торжественно сошел милиционер с кубарями на петлицах. Не спрашивая ни о чем, он ухватил меня за руку и сердито произнес:

— Садись, болван неотесанный! Скоро на станцию прибудет экспресс. На нем и догоним твою бесштанную команду.

За этот подарок самому себе я заплатил слишком дорого. Комиссар Шакенов, неимоверно путая мою фамилию и грозясь отправить меня назад, в Алма — Ату, запретил мне выходить из купе без его личного сопровождения. Я не просил Шакенова ни о чем. Будь что будет! Я получил свое и меня больше не интересовало ничто.

Тогда впервые пришло в голову, что за все в жизни человеку нужно платить. И уже не представлял себе, как можно оставлять безнаказанной полученную тобой радость. Если такое когда и случается, то только в сказках о золотом петушке или спящей царевне. Пусть читатель простит меня, что знаю только две эти сказки и то не целиком, а в коротких отрывках. Может, они и вовсе не о детской всепоглощающей радости, а о чем-то совершенно ином. Что ж, относительно сказок я полный профан: мне отродясь никто не рассказывал их. Порки были, а вот сказки — нет.

Ту ночь я запомнил на всю жизнь. Она осмеливалась сравниться разве что только со звездными сибирскими ночами, которыми щедро одаривал меня режиссер и актер Анатолий Шварцман. Всякий раз, когда у него и меня не было спектакля, мы отправлялись работать налево и имели от этого не только славу, но и заработок, вполне приличный по тем временам. До театра Анатолий Васильевич служил в цирке гипнотизером, то есть находился в близком родстве с греческим богом Гипносом. Вот и теперь с завидной ловкостью он погружал в сон любителей всяких метаморфоз. А я был у него ассистентом, проще сказать, мальчиком на побегушках.

Со временем мы завербовали в свою компанию актрису Тосю Прошину. Она гладила нам костюмы и заботилась о наших обедах и ужинах. Так мы объездили на поездах все ближайшие к Ачинску города. Затем настала очередь крупных деревень и поселков. С поездов мы пересели на телеги и сани. Едешь бывало, обсыпанный со всех сторон звездами, и чувствуешь себя, если не Гипносом, то его мифическим сыном Морфеем.

Так бы и продолжались наши поездки и ночные бдения, если бы не один трагический случай. Вечер начинался как обычно. Зал был буквально набит зрителями. Как говорится, яблоку негде упасть.

Когда Анатолий Васильевич вышел на авансцену и поклонился почтеннейшей публике, я подал ему блестящий шарик на острие карандаша и пригласил желающих подняться к нам для проведения первого опыта.

На мой призыв откликнулись двое: парень лет двадцати и совсем юная девушка в вязаной кофте. Шварцман усадил их на стулья и представление началось. Когда подопытная пара сосредоточила свое внимание на шарике, который держал гипнотизер, последовал властный приказ:

— Спать!

Они отключились мгновенно и Шварцман принялся торопливо загружать их разнообразной информацией:

— Вы спите и слышите только мои команды! Спать и точно исполнять все мои желания! — с категоричностью полного хозяина положения подчеркнул он и резко повернулся к зрительному залу. — Спать!

Аудитория разом сникла. Он, как всегда, добился желаемого результата и готов был так же успешно продолжить программу, когда вдруг покачнулся на каблуках и мешком свалился на пол. Вокруг его посиневших губ обозначилось темное кольцо.

— Скорее врача! — испуганно крикнул кто-то.

Тося подбежала к распростертому на сцене нашему общему другу и принялась нащупывать его пульс. В полных недоумения глазах актрисы металась нестерпимая боль, смешанная с ужасом. Она не могла ничего понять. Шварцман вроде как споткнулся и неожиданно упал, но почему? Припадок? Но Анатолий Васильевич только что выглядел вполне здоровым. А как теперь быть? Что делать с этими двумя, загипнотизированными Анатолием Васильевичем?

Я невольно взглянул в зал. Если бы под влиянием гипноза были лишь эти двое! Там, приткнувшись друг к дружке, спали десятки людей. Их нужно разбудить во что бы то ни стало, но они не проснутся без его, Шварцмана, внушения. Я в этом был убежден.

Появился запыхавшийся доктор — худенький старичок в ермолке. Пал на колени, пощупал пульс.

— Эпилепсия, — констатировал он.

У Анатолия Васильевича по лицу пробежала судорога. Скрючились, но тут же, как у покойника, неожиданно выпрямились ноги и руки.

— Принесите воды, — сказал врач.

Только через полчаса Анатолий Васильевич пришел в себя. Первым делом он оглядел аудиторию и с великим трудом выдавил из себя:

— Проснулись все! Я сказал, все!

Так закончился наш последний гипнотический сеанс. Когда мы укладывали Шварцмана на телегу, он, повернувшись ко мне, упавшим голосом произнес:

— Я виноват. Мне нельзя заниматься гипнозом.

И трудно было понять, о чем больше сожалел Анатолий Васильевич, о заработках или о наших поездках под мерцающими звездами в ночном небе. Впрочем, деньги — дело наживное, а удивление и восторг перед лицом нашего бытия дается не всем людям и далеко не всегда.

С концертами гипноза было покончено на все времена. Правда, работая актером в Алма — Ате, я попробовал ввести в гипнотический транс кое — кого из присутствовавших на репетиции маловеров. У меня это получилось совсем неплохо. Актер Володя Бурдейн целовал туфли главрежа, а режиссер Георгий Товстоногов пас отару, в которой роль овец отводилась молодым артисткам. То-то было потехи у моих товарищей по театру.

— Я знаю, почему это случилось. На меня в жизни никто так не кричал, — говорил будущий руководитель Ленинградского БДТ.

В стране Суоми

Я сегодня как будто помолодел. Нет, душа не закружилась на воображаемом вощеном паркете от дикой, хмельной радости. Не взвился в поднебесье на прозрачных крыльях мечты. Не осилил, как олимпиец, стометровку в рекордное время. Даже не спустился с горки на путинских лыжах или абрамовичских нартах.

Через 36 лет я снова побывал в этой чистенькой, по — хозяйски ухоженной стране. И побывал-то не в обычном смысле — куда уж мне путешествовать в моем возрасте! А вот так, запросто, сидя за моим рабочим столом. А напротив меня восседал мой старший внук Ваня, ученый — кандидат технических наук. Он пришел ко мне исправить какую-то ошибку в компьютере, исправил да и разговорился с дедом.

В прошлом году Ваня совершил круиз по странам Скандинавии. Не бог знает, какой великий путь пришлось проехать и проплыть за две недели. Но впечатлений он привез целую кучу. И не только самых добрых воспоминаний, но и множество фотографий тех мест, где когда-то довелось побывать и мне. И еще какие-то альбомы, проспекты. Диву даешься!

Мы говорили о Суоми, в которой я побывал в составе делегации советских писателей. Я уже коснулся мимоходом этой темы в романе «Ночь без сна», но вспоминать Финляндию можно без конца. И мы с удовольствием листали самые яркие страницы наших странствий по ее озерным и каменистым просторам.

Ах, Суоми, Суоми! Казалось бы, чужая для нас страна, а как ты близка распахнутому для дружбы и нежности русскому сердцу! Может быть, потому и близка, что мы прошли с финнами один, и не малый, путь, прошли в понимании и согласии. Только лихолетье 1917 года разъединило нас. И счастье твое, Суоми, что ты попала в заботливые руки, а не в безжалостные тиски палачей, казнивших Россию.

Ничего не скажешь, Суоми заслуживает того, чтобы восхищаться ею. Тем более, что где-то в пригороде Хельсинки живет и работает мой истинный друг художник Тойво Ряннель. Взял, чудак, да и уехал к финнам. Впрочем, куда ему еще ехать, когда он сам финн из семьи, сосланной на поселение в Сибирь?! Если ему нравится тамошняя жизнь, то почему бы и не завершить там свой жизненный и творческий путь? В этом тоже есть что-то от возвращения библейского блудного сына.

Если внимательно посмотреть на Суоми, раскинувшуюся на многие сотни верст вдоль и поперек Скандинавии, то она может показаться усадьбой одного рачительного хозяина — своего народа. Страна ухожена не только в обычном понимании этого слова. Да, в ней всё расставлено по своим местам, всё прибрано и упорядочено навсегда. Но самое главное то, что она ухожена духовно. В ней поддерживается каждый здоровый росток демократии, что немаловажно в современном мире. Нам бы её заботы!

В Суоми, как и в любой процветающей стране, культурные традиции многих народов гармонично сочетаются с интересами прогресса. Чтобы убедиться в этом, достаточно побывать в ленинском музее в Тампере. Что им Ленин? Кое — кто считает терпимость финнов к этой одиозной фигуре результатом предоставления независимости Финляндии. В этом есть известная доля правды, но далеко не вся правда. Ленин пошел на независимость Финляндии из страха потерять свою власть в России. Он струсил перед лицом хорошо отмобилизованной армии Маннергейма, готовой пойти на Петроград. Недаром же он улизнул в Москву, подальше от назревавших военных действий. Да и то сказать, что суверенитет Суоми не стоил ему ничего. Великий вождь уже продал немцам целую Россию, а что значило для него Финляндское княжество?

Мы с внуком уважительно вспоминаем барона Карла Густава Маннергейма, генерал — лейтенанта русской армии. У нас до сих пор считают его фашистским прихвостнем, злейшим врагом России. Это — выдумка всё тех же большевиков. На самом деле Маннергейм — талантливый полководец и смелый человек. И он воевал не против России, а против ненавистного во всем мире режима. Он 30 лет прослужил в русской армии, за личную храбрость был награжден российским георгиевским крестом.

В его пользу говорит и тот факт, что он не был финским националистом. Он — швед, ставший в конце своей жизни президентом Суоми. Конная статуя маршала Маннергейма стоит на проспекте его имени.

А разве об уважительном отношении к другим народам не говорит финский памятник Александру Второму? Скажите, где у нас, в России, есть что-то подобное, наполненное великим смыслом благодарности царю — освободителю? Этого нет и, видимо, никогда не будет. Памятники Сталину — да! Давно ли они были на каждом перекрестке дорог и на каждой площади? И сегодня их вновь поставить не прочь сотни тысяч людей, если не миллионы.

Кстати, еще о маршале Маннергейме. Он не был ни Гитлером, ни Сталиным. Он не преследовал инакомыслящих, как это делали большевистские вожди от Ленина до последней когорты старцев. И совсем не случайно финны говорят о маршале с легкой и мудрой усмешкой. Мол, что было, то было. Когда мы оказались у памятника на могиле маршала, финский писатель Пааво Ринтала вспомнил, что где-то в Дании есть памятник врачу с надписью: здесь покоится прах такого-то, а вокруг — могилы тех, кого он лечил. Так неплохо бы написать на памятнике Маннергейму: здесь — маршал, а вокруг — те, кому он помог умереть.

Пааво Ринтала — автор повести «Ленинградская симфония» о блокаде северной столицы. Книга мало известна у нас, потому что Пааво ставит в ней вопрос об ответственности за трагедию Ленинграда и открытым текстом называет виновников массового истребления людей. Это — Гитлер и Сталин с их прихлебателями и лизоблюдами.

Демократия. Нам бы поучиться хотя бы её азам у тех же финнов. У второго по величине города страны два имени: финское — Турку и шведское — Або. Десять процентов населения города шведы, и здесь функционирует шведский университет. Милости просим обучаться на родном языке!

И ни у кого нет тоски по автономной республике с вытекающими отсюда последствиями. Нет ни министров, ни главков, а есть лишь муниципалитет, как в любом другом городе страны. Здесь все живут одной семьей, не отдавая предпочтений ни одной нации. Вот так бы жить и нам, мои уважаемые россияне!

Однако, Ванюша, вернемся к нашим баранам. А бараны в данном случае — гости Суоми, члены советской писательской делегации. 1969 год. Наша поездка по стране подошла к концу. Мы побывали на северных озерах, нас попарили в сауне, этом финском чуде. Осталось собрать в дорогу вещи и готовиться ко сну. Поезд на Выборг отходит в два ночи, а сейчас уже шесть вечера.

Пока мы прогуливались перед сном, к гостинице подошел автобус с молоденькими финночками. Девушки окружили главу нашей делегации Аркадия Васильева и всех пригласили к себе.

А предприятие у них куда как оригинальное: фабрика жевательной резинки. Здесь работают четыреста девушек и только один парень — электрик.

Мы приняли их вызов. Ехать, так ехать, тем более, что это не так уж далеко. Несколько поворотов автобуса — и мы в просторном зрительном зале. Вот это да! На нас, иностранцев, отовсюду устремлены любопытные девичьи взгляды. Финночки оживленно переговаривались между собой, смеялись. Нам тоже весело, чего же грустить?

Прежде чем начать наш вечер, зал делегировал на сцену того самого электрика. Мол, нет мужиков, так и этот не мужчина. Пусть не путается под ногами. Да теперь как бы соблюдается равноправие полов: вы — там, мы — здесь. И никому не обидно.

Первыми выступали старики. Апломба много, а видимости — никакой. Уныло брели к микрофону и в том же ключе возвращались к столу. Представитель карелов Антти Тимонен нежно называл финнов родными братьями. Они действительно находятся в близком родстве и Антти не открывал истину. Народы живут рядом друг с другом. О чем же речь?

Затем пошли выступать советские евреи. Они обижались на Гитлера и хвалили Иосифа Виссарионовича. Этого и следовало ожидать. Кого же вождь любил более всего, как не евреев? Но особого энтузиазма в их речах почему-то не было. Ораторы не забыли борьбы с сионизмом, жертвами которой стали их соплеменники.

Но девушки больше интересовались жизнью молодежи в России. Хватает ли молодым заработка для безбедного существования? Достаточно ли кинотеатров и танцзалов?

Вечер затягивался. Финночки уже начинали зевать, некоторые из них стали поглядывать на выход. И я, самый молодой в нашей компании, решил про себя, что выступать мне ни к чему. Но старики заставили хотя бы выйти к микрофону и поклониться публике, сказав ей пару теплых слов.

Я так и сделал. И прямо в лоб получил ошеломляющий вопрос:

— А много у вас красивых парней?

— Много! — не задумываясь, ответил я.

— Ой, дед! — воскликнул внук Ванечка.

— Да так уж получилось.

— А что потом?

А потом было оживленное движение в зале одновременно со взрывом смеха. Среди множества выкриков я уловил возглас на чистом русском:

— Нам бы туда!

Порядок вечера был такой. Когда кто-то из писателей заканчивал выступление, на сцену поднималась финночка с букетом цветов. Это были свежие алые розы. Не стал исключением и я. Публика делегировала ко мне трясогузочку с аккуратно убранной милой головкой. Она не только вручила букет, но приподнялась на цыпочки и звонко поцеловала меня в губы. И я ответил ей тем же.

И что тут началось! Не успела трясогузочка спуститься в партер, как зал бросился выстраивать очередь. Девичья шеренга обогнула первые ряды мест и снова потянулась к сцене.

Я воспринял происходящее в зале за шутку. Но девушки, одна за другой, стали подходить ко мне и каждая целовала меня со смаком, а затем отваливала в сторону, уступая место очередной пассии. Аудитория ревела от восторга, а я едва успевал подставлять красоткам свои полыхающие жаром губы.

Этим достаточно ярким впечатлением и закончилось мое воспоминание о Суоми. Ваня внимательно слушал меня и улыбался. И вдруг поинтересовался:

— А что же было дальше?

А что еще могло быть? А ничего! Правда, когда следующая делегация писателей оказалась в Финляндии, на одной из встреч её спросили:

— Нельзя ли прислать к нам того самого парня?

Одно уже то, что они помнили обо мне, показалось куда как значительным и даже лестным.

Чайка

В воздухе витала необходимость больших перемен, хотя до самой перестройки оставалось еще несколько лет жарких диспутов, академических исследований, досужих рассуждений. Но с больших и малых трибун уже слышались клятвенные слова о великой любви к России, о стремлении видеть ее красивой, а не с уродливой мордой дебила. Даже закостенелая в большевизме «Правда» старалась выглядеть святее самого папы, но не римского, а доморощенного, независимо от того, как его звали: Андропов, Черненко или Горбачев. Направо и налево раздавались обещания накормить отощавших пенсионеров, дать им в порядке премии по бесплатному относительно благоустроенному гробу, а остающимся в живых построить отдельные квартиры. Очевидно, имелись в виду те же могилы.

Пушки, из которых велась прицельная стрельба по Белому дому, еще мирно ржавели в артиллерийских парках, а пластмассовые каски шахтеров использовались по своему прямому назначению. И Собчак не доставал военного министра за тбилисские события, и молчал в тряпочку бравый полковник Алкснис, и еще только начинали запасаться оружием чеченские сепаратисты.

Казалось, жизнь идет своей чередой, как и положено ей идти. Но старшее поколение вождей испускало последний дух опять же наигранного ими энтузиазма. Указы подписывались преимущественно в шикарных палатах кремлевской больницы. И деревенские меломаны не восторгались «Лебединым озером», но уже всё чаще по центральному телевидению звучали жизнеутверждающие лирические песни Пахмутовой и Добронравова о романтике таежных костров и палаток.

Однако уже тогда выходили из тени будущие хозяева России. Это были комсомольские вожаки в основном областного и городского масштаба. В принципе, те же самые волки, только изворотливее и злее. И их надежным трамплином для прыжка в светлое завтра были пресловутые строительные отряды, формировавшиеся из молодежи. Эти ловкачи были много мудрее и преприимчивее ущербных литературных корчагиных и мересьевых. Они не откладывали коммунистический рай на далекие времена, а творили его сегодня и только для самих себя.

Был такой отряд и в нашем Шарыпове. Село буквально кипело новыми идеями и преобразованиями. От темного прошлого здесь только и остались карликовые извилистые улицы да ничем не отменная речка Темрушка, всерьез напоминающая о себе лишь при весеннем разливе.

Но, как ни покажется странным, мне нравилась именно былая провинциальная заторканность районного центра. Ни тебе заезжих артистов, ни тебе почетных министров. Зато были в Шарыпове колоритные сибирские старики и старухи, которых и послушать считалось за большое счастье. А какие тут были спевки по вечерам! Тусовался народ на деревенских лавочках и завалинках и заводил на свой лад озорные частушки, от которых вяли уши, но почему-то оттаивали души.

И высоко в небо, под самые облака, взлетала над Шарыповом ослепительно белая чайка. Её видно было за тридцать километров со стороны Большого божьего озера. Она не махала крыльями, а несуетно плыла между туч, гордо выпятив высокую грудь и выпрямив тонкую шею. Она как бы собиралась протрубить на всю округу о несравненной радости жить на родимой земле.

Это была церковь Спаса с приделом Параскевы Пятницы. Я не видел храма в счастливый период его благополучия и расцвета. Не видел его разграбления и превращения в руины. Но мне рассказывали, как некто Московкин, местный марксист и жулик, ловко взбирался по лестницам, чтобы сбросить вниз тяжелые медные колокола. А вокруг церкви в отчаянии ползали на коленях прихожанки и молили Господа Бога, чтобы у разорителей отсохли нечистые руки.

Бог услышал их. Моя жена Валентина видела, как торговал орехами на красноярском рынке однорукий безбожник. Она узнала его, это он глумился над шарыповской святыней.

Я же был свидетелем уже окончательного разрушения храма. Сперва его использовали, как амбар для хранения хлеба. Затем кому-то пришло в коммунистическую пустую голову разобрать его по кирпичику и пустить на фундамент строившегося здания райисполкома. Да почему кому-то? Ах, эта наша интеллигентская деликатность, натворившая уже столько бед! Ведь я же знаю фамилию вандала, но почему-то хотел замолчать её. Может, потому, что почти все мы в какой-то степени были истребителями святой Руси. Одни глумились над нею, другие терпеливо сносили это. А инициатором и руководителем сноса церкви был первый секретарь Шарыповского райкома партии сионист Бурштейн, да будет проклята его память!

Храм стирали с лица земли долго и упорно. Однако разобрать по кирпичику не смогли — предки-то наши умели строить. Тогда пришлось применять взрывчатку. Рванули что называется ото всей души. В результате, от церкви осталась лишь огромная куча мусора.

Снос белой Чайки в Шарыпове не был единственным актом вандализма на земле Красноярья. В столице края Благовещенская церковь использовалась в качестве фабрики по обработке пушнины. А Покровский храм власти отдали скульпторам. Творцы прекрасного загадили там все помещения, сломали изукрашенные вязью внутренние перегородки. И более всего пострадал алтарь.

Со временем я имел касательство к возвращению церквей прихожанам. Избранный председателем общественного совета по истории и культуре при горисполкоме, настаивал на справедливом решении вопроса. Но мои усилия наталкивались на отчаянное сопротивление даже внутри нашего совета. А о тогдашних властях и говорить нечего.

Откровенно признаться, за происшедшее в Шарыпове я невзлюбил тамошних активистов. Эту неприязнь, может быть, усугублял тот факт, что моя Валентина крестилась именно в белой Чайке. И когда редактор газеты «Красноярский комсомолец» Людмила Ивановна Батынская предложила мне поучаствовать в заседании выездной редколлегии в Шарыпове, я отказался наотрез. Сказал, что очень занят новым романом и другими творческими делами. Посоветовал обратиться к комсомольским поэтам: они поедут с большим удовольствием.

Но вскоре последовала новая атака Батынской. Мой сын Борис и моя дочь Оля прошли школу журналистики именно в этой газете, да и сам я журналист в прошлом. Нехорошо отмахиваться от важнейшего мероприятия, тем более, что поедем в Шарыпово отдельным вагоном.

Короче говоря, сагитировала. Но я оставил за собой право не затрагивать комсомольскую тему, а рассказать что-нибудь о собственном творчестве.

На заседании в шарыповском штабе строительных отрядов я не произнес ни единого слова. Просто в полном молчании просидел там добрых три часа.

Но надо было не знать Людмилу Ивановну, чтобы до конца поверить её обещаниям не очень-то загружать меня лекционной работой. Вечер в Доме культуры начался, разумеется, с моего выступления. Сперва я как-то еще сдерживал себя, а потом стал резать в глаза правду — матку. Моя кавалерийская рубка продолжалась очень долго, так долго, что меня перестал слушаться мой достаточно натренированный язык.

О чем же я говорил? Да всё о той же белой Чайке, без которой и Шарыпово не Шарыпово и мы не мы. Интересно бы послушать самого себя со стороны! Видно, было в моей речи что-то зажигательное и озорное, что не могло не лечь на душу присутствующим. Выступление много раз прерывалось аплодисментами, хотя взобравшийся на трибуну после меня местный комсомольский вождь и заметил:

— Анатолий Иванович несколько отклонился от нашей главной темы, но все-таки…

Само собой разумеется, комсомол и церковь трудно соединимые понятия. Они извечные антагонисты, ибо у комсомольцев есть свой Мессия — Ленин, недаром же союз молодежи назывался ленинским. Вот почему, не открывая никаких дискуссий, Батынская пригласила на сцену красноярских моделей.

Потом мы с Людмилой Ивановной, усталые, ушли в ночь. И долго бродили по площади, засаженной молодыми деревцами. Где-то тут есть тополя и березки, которые еще в конце войны сажала моя Валентина. Они выросли, те давние посадки, окружавшие Спаса и его дочь во Христе Параскеву Пятницу. Посадки живут, а храма уже нет.

Батынская вдруг резко остановилась, как бы что-то вспомнив, и безнадежно махнула рукой. И уже другим тоном, обыденным и почти безразличным, спросила:

— А где же здесь взлетала белая Чайка?

— На её фундаменте теперь клуб. Приземистая, похожая на кошару постройка.

— Чего же вы не сказали об этом раньше? Может быть, я находилась над алтарем? Над Царскими вратами?

— Так оно и было. Но что это меняет? — усмехнулся я.

— Я помолилась бы всем святым.

Разговор о Чайке был исчерпан. Но до полуночи было еще далеко и Людмила Ивановна предложила завернуть в кафе. Помнится, там работал ее добрый знакомый.

Бармен обрадовался встрече с Батынской, засуетился. Я наблюдал, с каким огоньком он взбалтывал разные винные смеси и ставил бокалы на наш стол. Пили, закусывая мороженым и конфетами. Мне все еще было неудобно за свое пространное выступление в клубе. И я пытался хоть как-то сгладить произведенный на публику эффект:

— Не станете приглашать в следующий раз!

Она удивленно пожала плечами:

— Наоборот. Всё было уместно и даже очень хорошо.

Вскоре мы покинули кафе. В переулке нас догнал человек средних лет, в рабочей спецовке и резиновых сапогах. Он крепко пожал мне руку и твердо сказал:

— Спасибо вам! А церковь мы построим не хуже белой Чайки! Это я обещаю!

Когда прощались с Людмилой Ивановной в холле гостиницы, она грустно посмотрела мне в глаза и с полной отрешенностью от всего суетного и сиюминутного тихо произнесла:

— Анатолий Иванович, а ведь я верующая. Знайте об этом.

В городе Шарыпово стоит возведенный народом новый храм. А Людмила Ивановна лежит на Бадалыкском кладбище Красноярска напротив могилы моей Валентины. Мир вашему праху, мои дорогие женщины!

И мной уже давно позабыто старое Шарыпово — деревня, каких в Сибири немало: с кривыми, наезжающими друг на дружку улицами, с площадью в центре и с добротными домами вокруг, которым стоять века. Наверное, не нашел бы сейчас тех мест, которые в той или иной степени связаны с моей биографией. Я уж не говорю о шарыповцах, которых давно уж нет и образы которых напрочь стерты в моей памяти. Время не щадит ничего и никого. Оно приводит за руку новые и новые поколения людей с другими интересами, с другими взглядами на жизнь. А когда-то и их уведет в небытие. Это горькая правда.

Но парит в моей памяти озерная чайка божьего храма, устремленная в высь, к Господу нашему. И будет парить до моего последнего дня.

Изначальная Русь

Когда приходится бывать заграницей, удивляешься тому, что свой средневековый облик сохранили не только отдельные дома, улицы и площади, но и целые города. Своеобразная архитектура, непривычная для нас теснота построек: стена к стене, тротуар к тротуару. Не проехать и не пройти. Кажется, нечаянно заденешь локтем какой-то один угол и снесешь сразу добрую половину улицы. А чтобы не задеть, нужно великое искусство вертеться. Но где его взять нам, чьи еще недавние предки и строились, и жили, и думали с широким размахом? И если ветшала какая-то постройка, её сносили и воздвигали другую. И вовсе не обязательно на прежнем месте. Если и росли города, то не столько в высоту, сколько в длину и в ширину. А о селах и говорить нечего. Их облик кардинально менялся каждые полсотни лет. Хорошо еще, что оставили для потомков московский Кремль и петербургский Невский проспект.

Но это в столицах, а россияне жили ведь и во многих других местах. Так что же осталось нам в наследие от средневековья? Где у нас то прошлое, которое можно не только увидеть и услышать, но и потрогать руками? Не могла же она совершенно исчезнуть, изначальная наша Русь!

Вопросы не из легких. И я не отваживаюсь сразу осилить их. Это значило бы возложить на свои плечи слишком большой груз ответственности за каждое сказанное слово. А я этого скорее не хочу, чем боюсь. Не хочу, чтобы люди считали меня воинственным невеждой, доказывающим явно недоказуемое.

Что же касается Игнатия Дмитриевича Рождественского, то он нередко бывал столь категоричным, как никто другой из моих друзей и знакомых. Он рубил прямо с плеча и тогда попробуй отвергнуть его подтвержденные немалым опытом жизни утверждения. В какой-то части их еще можно сомневаться, но отбрасывать целиком не следует. По крайней мере, прежде нужно хорошенько задуматься над ними. И помнить, что перед Игнашею я сосунок, если судить по возрасту и по широте всесторонних знаний. Он — энциклопедист, а это не профессия, а бесспорное качество недюжинного ума.

И вообще, по жизни надо идти неспешно, быть зорким и непредвзятым. А то соберутся с похмелья где-нибудь у пивного ларька и гундосят себе под нос всякую дребедень. Нет, мол, православной Руси при таких-то порядках: одиннадцать утра, а пивом еще не торгуют. То ли было во времена наших пращуров! Только гость на порог, а хмельная брага уже разлита по ендовам и чарам. Бери и пей. Что? Разве не так? А вы внимательней почитайте былины про богатырей русских.

Хорошо бы вдруг оказаться на той священной Руси. Побродить по её извилистым улочкам, взобраться на острожные стены и даже представить себе идущие на приступ чужеземные полчища настырных лучников и копьеносцев. И самим подключиться к тем славным битвам, а иначе эта земля вроде как и не твоя милая родина, которую ты должен защищать.

Это теперь много развелось на западе всяческих глобалистов. Собрались в стаю и щелкают зубами, решая, кого укусить на сей раз. А свистнет Соловей — разбойник и вмиг разбежится пестрая глобалистская братва, выбросив из головы, что нужно защищать не только себя, но и друг друга. Короче говоря, грош цена всем их пактам и всяческим договорам. И как тут не вспомнить известную поговорку: своя рубашка ближе к телу. Так будь же ты всегда и во всем патриотом.

— Ишь, чего захотел, Анатолий Иванович! — старательно протирая очки, говорил Игнатий Дмитриевич. — Но мы же с тобой совсем в другой России. В обращенной фасадом к западу и вздыбленной еще Петром Первым.

Так-то оно так, но меня неудержимо тянула к себе далекая Русь, которую когда-то прославляли знаменитые гусляры и над которой потешались хитроумные скоморохи. И жалко мне, что нет у нас тех заповедных поселений, как резервации индейцев. Ведь каждый народ желает наглядно знать свое прошлое. Даже у хохлов, больше всего склонных к воровству русского газа, где-то под Киевом есть выхваченная из средневековья деревушка с приземистыми, обмазанными глиной хатами. Хохлы хоть сами туда не ходят, зато приглашают в те хатки туристов. Какой ни есть, а доход.

Была и у нас, русских, попытка создать что-то подобное в Шушенском. С окрестных сел мы свезли сюда старые дома и сказали:

— Это наша святыня, вроде Вифлеема. Правда, вождь здесь не родился, а только отбывал ссылку. Но это не имеет большого значения.

Определенно, из Ленина не получилось Иисуса Христа. Как говорится, не тот материал. Покончили с советской властью и немедленно опустела уютная потемкинская деревушка. Кто поедет в немыслимую шушенскую глушь глядеть на обветшалый дом и надворный дощатый туалет, который стоит здесь на месте прежнего сортира? Охотников на это мало.

Так где же осталась та Русь, которую хотелось бы обласкать взглядом и даже потрогать руками? К сожалению, этого мы не знаем.

— А она есть! — упорствовал Рождественский. — Разумеется, колхозы и совхозы прошлись по самым затаенным уголкам России. Даже озера и реки перешли во владение чиновников: не суйся туда, не ходи сюда!

— Но ты, Игнаша, противоречишь самому себе!

— Нисколечко! — веско бросил он. — Я сам видел незапамятных лет терема и емелины печи, и скатерти — самобранки. И ты увидишь.

Мы сидели в нашем Союзе писателей и неспешно болтали на эту несовременную тему. Мы были в ожидании, когда бухгалтер принесет нам билеты на самолет. Лететь, по сибирским масштабам, недалеко, какие-то четыреста километров. Это до Енисейска, а там пересадка на маленький самолетик и еще сто километров до Маковского. Короче говоря, рукой подать.

Маковское праздновало свое 350–летие. Дата не хилая. Приглашены гости из многих мест, в том числе и мы с Игнатием Дмитриевичем. Праздник начинается завтра, а мы вылетаем туда за сутки. Будет достаточно времени оглядеться в старейшем русском поселении Восточной Сибири. Это ведь не Москва, не Красноярск, а небольшая деревушка на берегах реки Кеть.

Ждали бухгалтера, а в кабинет скопом ввалились незнакомые гости. Взопревшие в теплых пальто и меховых шапках. Да они же сошли с ума! На дворе июль, самый разгар лета. Даже на Северном полюсе сейчас относительно жарко. Уж не намерены ли снимать зимние сцены в Красноярске? Да, скорее всего актеры.

Мы почти угадали. Это — преподаватели и выпускники высших музыкальных учебных заведений Москвы. А летели они по путевкам ЦК комсомола в заполярный Норильск. Им предстояло выступить там с отчетным концертом.

Но причем здесь мы? Оказывается, им больше обратиться некуда. Союза композиторов в Красноярске пока что нет, Театральное общество пребывало на летних гастролях. Кто же должен помочь молодым дарованиям? Только мы.

А помощь им нужна срочно. Люди умаялись в пути, но Норильск не принимал самолеты. Так где же люди должны отдыхать? На заплеванном вокзале? Нет, так не пойдет! Ведь у певцов голоса, ведь они же таланты!

Игнатий Дмитриевич оглядел пеструю толпу в осенних и зимних нарядах и саркастически улыбнулся:

— Вы ничем не удивите уже пресытившихся культурой норильчан. Там довольно своих талантов.

— Но у нас командировочные удостоверения ЦК комсомола! У нас дипломы! А у них ничего нет на руках. — с нескрываемой гордостью сказал руководитель творческой бригады, дубина лет сорока с тонкой шеей, укутанной шарфом крупной вязки. — Да как вы смеете так рассуждать! Взяли бы да поехали с нами в село Маковское. Там отродясь не видели и не слышали гостей, знаменитых на всю страну, — с хитрецою сощурился Рождественский.

Певцы переглянулись и взвыли. Неизвестно, чем бы закончился наш разговор, если бы не подошел бухгалтер с билетами для меня и Игнатия Дмитриевича. Мы посоветовали талантам обратиться по поводу гостиницы в крайком комсомола, это по их части.

До Маковского мы добрались без особенных приключений. Самолетики здесь садятся на травку сразу же за околицей. Пройдешь не больше ста метров и ты уже в центре села. Рождественский бывал здесь не раз, у него в селе много знакомых и прежде всего — учитель Константин Григорьевич Одинцов и его жена Александра Николаевна.

Милая, уважительная пара. Своего рода старосветские помещики. То же хлебосольство, те же несуетные беседы только уже на нашей, сибирской, земле. И поместье у здешних куда как скромное: кукольный домик с крытым двором да огород, весь на бугре, как на ладони.

Нас пригласили к столу. Александра Николаевна разлила по мискам уху. Чем же еще угощать приезжих, если не блюдом из свежей рыбки? Подворье Одинцовых упирается в Кеть. Сделаешь несколько шагов тут тебе и весельная лодка, плыви по речке вверх или вниз — куда хочешь.

А после обеда не отдых, нет. Надо же оглядеть старинное село, через которое пробирались землепроходцы на Енисей и Лену, на Ангару и Амур. Вот тут-то и ошарашит тебя непростая русская история. Почти наяву ты увидишь уходящие к Енисейску немногочисленные отряды казаков и ссыльных. Они идут изломанной цепочкой, одни по доброй воле, другие по принуждению. Вперед по болотистому волоку, только вперед! А кто это на телеге гневно машет руками? Господи, да это же отец Аввакум! Ну и ну!

— Сам Маковский острог был вот там, — показывала Александра Николаевна на соседний холмик. — Копнешь землицу поглубже и увидишь глиняные черепки да головешки, Значит, когда-то был в остроге пожар. А еще находим вот такие денежки. Возьмите себе на память.

У нас в руках монеты времен не то Ивана Грозного, не то Бориса Годунова. И странное ощущение причастности к давним событиям начинает волновать тебя, да еще как волновать! Ты чувствуешь, как дрожат твои руки и перехватывает дыхание. Вот какою ценой достается нам близкое родство со служилыми людьми да ушкуйниками тех легендарных лет.

В эту ночь никто в Маковском не спал. Это ведь не ежегодные Первое мая и Седьмого ноября, и даже не Новый год. Это единственный за три с половиной века праздник родного села! Надо же было кому-то придумать такое неповторимое торжество!

А придумали его работники Енисейского краеведческого музея. Они-то и вышли с таким предложением в горком и райком партии, а на севере патриотов хоть отбавляй — музейщиков поддержали, выделили какие-то мизерные деньги на плакаты, на алые банты для почетных гостей.

Ночью по селу сплошь светились окна. Александра Николаевна бросила нас, мужиков, одних и подалась на последнюю перед выступлением спевку сельского хора. Этот коллектив был её родным детищем. Она создала его и постоянно заботилась о его творческом росте. Разучивали в основном русские народные песни.

— Их вряд ли где-нибудь столько услышишь, как у нас, — с явным восхищением отозвался Константин Григорьевич.

Не спали ночью, зато утром село будто вымерло на три — четыре часа. Напрасно визжали в загонах проголодавшиеся свиньи. Напрасно звали к себе заботливого пастуха нетерпеливые коровы. Маковское видело счастливые предпраздничные сны.

А потом у сельской церквушки призывно заиграла гармонь. И все услышали её. И по праздничному одетые стали ручейками стекаться к помосту, заменявшему маковцам трибуну.

И в это время над селом появилось два самолетика. Они приземлились один за другим и выдавили из своего нутра последних гостей. Среди них я сразу вычислил руководящего дубину, хотя на нем не было ни пальто, ни шарфа. В компании прибывших он смотрелся вполне нормально, и я даже приветно помахал ему.

Он живо откликнулся и во главе уже знакомых нам московских талантов подошел ко мне.

— Норильск по-прежнему закрыт, — сообщил он. — И крайком комсомола пока что командировал нас сюда.

Праздник прошел лучше не нужно. Молодые московские дарования не выступали. Широко распахнув глаза, они слушали старинные песни маковского сельского хора. А питомицы Александры Николаевны пели и пели, и казалось, их песням не будет конца. Разве не о таком праздничном концерте мечтали голосистые сельские певуньи?

Казалось, это пела сама Россия. И москвичи доставали откуда-то чистые нотные листы и торопливо набрасывали на них никому не известные в столице русские песни.

Затем молодые дарования были расхвачены и разведены по дворам. Больше слушали, чем пели. А на следующее утро встретивший меня дубина решительно сказал:

— И зачем нам лететь в Норильск? Да мы здесь не только попоем, а еще и сделаем необыкновенные записи! Мы увидели нашу древнюю Россию в её потрясающей первозданности. Спасибо вам за добрый совет, дорогие коллеги!

А ты, Анатолий Иванович, говоришь, где, дескать, она есть, настоящая Русь. Тут она и есть, живая и неподвластная времени, — с удовлетворением сказал Игнатий Дмитриевич, когда мы прощались с Маковском.

И он был прав.

Викинг

Рассказ об этом человеке можно было бы начать с описания его кабинета. Как и почему и кто сюда попал, и, главное — за что? И на что уповал и надеялся, уходя отсюда? И почему вышел и как? Я знаю ответ на эти и другие вопросы и, тем не менее, роюсь в далеком прошлом в поисках истины. Она мне нужна, как воздух. Без неё не могу спокойно работать и жить.

Я буду последовательным и все изложу по порядку, начиная с прощального вечера в красноярском ресторане «Север». У собкоров, с легкой моей руки, был заведен обычай принимать новичков в наше, собкоровское, братство. По существу, тебя уже приняли в газету — редактор отдал приказ, но ты еще не можешь считать себя равным среди равных. Тебе придется пройти через полушутливый и полусерьезный обряд посвящения в собкоры. Почти как избрание патриарха всея Руси или папы Римского. На этом священнодействии непременно присутствовали редактор и его заместитель, а также вечный страдалец за правое дело Кеша Цвейтов, муж широко известной в городе несчастной пьяницы Клавы. Кеша был журналистом от Бога, на ходу разбрасывал интереснейшие идеи, однако не пользовался доверием власть имущих — он был поповичем. Не Алешей, как в русских былинах, а только Кешей, что накладывало на него невероятно большие и сложные обязанности. Почти об этом говорил Пушкин: есть вещи несовместные — гений и злодейство. Касаемо Кеши сия мысль звучала примерно так: журналистика и вера в Бога. Уж куда как несовместимыми были в далекие пятидесятые годы эти всеобъемлющие понятия!

Не помню, кого мы посвящали в братство в тот раз. Помню лишь, что застолье, как обычно, началось где-то в обеденное время. Местные поезда на все направления уходили вечером и наша изрядно подвыпившая братия должна была успеть именно на них. Задерживаться в Красноярске на сутки было преступно: на полях края начиналась массовая уборка хлебов, перед которой нас и вызывали в редакцию для накачки.

Очередное посвящение прошло нормально, без каких-то эксцессов. Мы оккупировали несколько сдвинутых воедино столов. Новому собкору задавали множество вопросов, а еще больше было выпито рюмок за его здоровье. Билеты на поезда у нас были куплены заранее, поэтому пропивалась под чистую вся имеющаяся в карманах наличность.

Но был заведен социально справедливый порядок. На опохмелку уносились отсюда бутылки водки, которые покупались на деньги непьющих собкоров. Таких у нас было двое и они исправно платили положенный им ясак.

Короче говоря, торжественный вечер закончился мирно. В поезде мы долго не могли уснуть. Возбужденные зеленым змием, говорили о насущных собкоровских проблемах, читали приходившие на память стихи. Тихо проводили в Ачинске собкора Ильментьева и в нашем купе осталось нас трое, все до Абакана. С откупной водкой поступили честно — её оставили назавтра.

Проснулся я не то от ошеломляющего звона, не то от грохота. Саша Фурдык по-прежнемуспал — он глуховат на оба уха. Но что это? Афоня Шадрин, пытаясь открыть двери купе, вдребезги разбил дверное зеркало. Осколки поблескивали повсюду: на полу, на одеялах и даже на всклоченной голове Фурдыка.

Это происшествие усмирило Афонин пыл. Он стоял перед дверью весь обвисший, потерянный, не зная, на что решиться дальше. А в замке уже щелкал ключ проводника:

— Что там у вас?!

Дверь откатилась и мы увидели бешеные глаза незнакомого нам пассажира, одетого в полосатую махровую пижаму Он пытался плечом отодвинуть проводника и влететь в наше купе:

— Безобразники! Хулиганы! Они не давали мне спать всю ночь! Я — Фархутдинов!

— И хрен с тобой, что ты Фархутдинов! — резонно заметил только что проснувшийся Фурдык.

— Я — уполномоченный Совета Министров!

— Всё сказал? Ну, тогда помолчи! — крикнул я. — Мы сами себе короли и министры!

Вызвали милицию. Уполномоченный предъявил свои документы. И у нас сразу же конфисковали весь жидкий ясак, да еще потребовали паспорта и переписали наши адреса. И в вонючей ментовке Абакана мы пробыли несколько часов, пока не рассчитались с железной дорогой за причиненный ей ущерб. Моей Валентине пришлось срочно раскошелиться, чтобы выкупить оптом нас троих.

Однако дело не кончилось только на этом. По заявлению уполномоченного, нашу теплую компанию пригласили в Красноярск на ковер в краевом комитете партии.

Кажется, вот и пришла пора рассказать кое-что о служебном кабинете заведующего отделом пропаганды и агитации, в который нас завели. Он ничего особенного не представлял: кабинет как кабинет. Огромный, в полкомнаты, стол, два кресла и несколько стульев для посетителей. И более ничего, если не считать листка бумаги на столе и тут же графина с водой.

Но сам человек — вот это да! Увидишь и ахнешь! Рослый блондин с красивым лицом скандинавского типа. Одним словом, современный викинг, как ни крути. Этот не будет играть с нами в кошки — мышки! Это тебе даже не уполномоченный Фархутдинов!

И всё-таки мы приняли дерзкий вызов судьбы. Сейчас уже трудно вспомнить, кто что говорил, но смысл нашей короткой беседы был примерно такой:

— Ну, как дела? — живо спросил он.

Мы переглянулись и недвусмысленно пожали плечами: а никак.

— Поняли, что вас вызвали не упражняться в остроумии?

С нашей стороны последовал сдержанный нервный смех. Так иногда бывает в трудно разрешимых ситуациях. Ну что еще мы могли поделать? Виноваты, потревожили государственного человека. И после некоторой паузы:

— Извините, Василий Павлович. Мы больше не будем. Просим у вас снисхождения к нашим неосмысленным поступкам.

— Просите? Это уже хорошо. Идите работать!

И не сказав больше ни слова, выставил нас из своего кабинета.

Разговор, как видите, был короткий и рассчитанный не на истеричных барышень, а на нормальных мужиков. И за ним стояла общая откровенная неприязнь к нашему соседу по купе Фархутдинову. Нашел же из-за чего жаловаться в крайком партии!

Василий Павлович знал, что сказать нам. Не поругал, но и не похвалил нашу братию. И было нетрудно понять, что он этим своим поступком как бы нарушил установившуюся тогда традицию выговоров и разносов по каждому поводу. По существу, выступил против основополагающего принципа партийного руководства — панического страха, на котором держался весь советский строй.

Вскоре Василия Павловича избрали секретарем крайкома по идеологии. Он ни на йоту не изменил своего отношения к людям. Это нравилось далеко не всем партийным чиновникам. И первый секретарь крайкома строго предупредил его:

— Не разводи демократию.

Бесспорно, Павлов был весь соткан из того лучшего, что может принести революция. Справедливость — прежде всего. Поэтому он презирал низкопоклонство перед вышестоящими и, говоря всё тем же языком Пушкина, милость к падшим призывал. До Красноярска Василий Павлович работал первым секретарем Омского горкома комсомола. Знавший его в то время строитель Владимир Князюк рассказывал мне, что Павлов был любимцем молодежи, ему верили, считая совместную с ним работу за высокую для себя честь.

И как тут не вспомнишь выстраданные стихи Евгения Евтушенко:

Это не о Павлове, а о ком-то другом, о его антиподе. А Павлов стал моим другом на всю жизнь. Мы часто встречались с ним, он нежно относился к моей семье. И то, что я говорю сейчас, не однажды было обсуждено в семейных беседах. По каким-то вопросам мы сходились во мнениях, по каким-то — нет. Уж слишком рисковал он тогдашним своим положением!

Более чем лесть, он не любил ханжество. А у нас оно процветало всегда и во всем. Склонные к этому пороку чиновники обычно существовали в двух измерениях: на людях они рядились в тогу порядочности, а тайком от людей совершали грязные поступки и даже преступления.

Если послушать речи партийцев на разного рода заседаниях, то из них выходило, что мы плохо жили по той причине, что председатель колхоза имя рек с похмелья шел не домой, а к доярке или скотнице и того хуже — к молодым сельским красавицам. Но эти же святоши сами не пропускали ни одной смазливой девицы, чтобы не затащить её к себе в постель.

Наш викинг боготворил красивых женщин. Но не всегда это высокое чувство встречало взаимность. Он страдал, и ни от кого не таясь, пил горькую. Когда его снимали с занимаемого поста, воспринял это, как должное. И тем больнее его ударило предательство человека, которого он неосторожно приблизил к себе. Это был редактор краевой газеты Дубков. После решения пленума крайкома партии Василий Павлович позвонил на квартиру к нему и услышал знакомый голос:

— Извините, но вы набрали не тот номер.

Он точно попал и в без того взорванное сердце, партийный журналист и ворошиловский стрелок, родной сын Черной вдовы.

На джайляу

Читая главы моего романа — воспоминания, кое — кто о писательской жизни может составить несколько искаженное и даже ложное представление. Мол, что ни праздник у пресловутых тружеников пера, то бутылка. Весело, де, живут. А вот тут-то как раз нет даже и крупинки правды. Работаем мы, как волы, месяцами и годами, встречаемся в своем кругу довольно редко. Если уж честно говорить, то вся наша жизнь — сплошная каторга, бесконечная пытка реализацией непростых замыслов и одиночеством.

Известной отдушиной для нас являлись редкие Дни литературы, когда мы позволяли себе расслабиться и от души попировать в своем кругу. И Алма — Ата не стала для нас исключением в то далекое время. А было это в начале семидесятых прошлого века. Господи, как давно!

Вчера собрались в столице Казахстана, а сегодня уже кочевали по степи на комфортном автобусе. В нашей группе было всего шесть человек. А направлялись мы в Семиречье, где, как сказали нам, должен состояться большой праздник животноводов и где найдется место и нам. Наш маршрут: Талды — курган, Сарканд и джайляу — летние пастбища почти на самой китайской границе.

Рядом со мной мучился с похмелья московский писатель Юрий Казаков. Всю ночь он квасил со своим другом и тезкой Домбровским, а сейчас, бледный и помятый, распустив полные губы, угрюмо молчал. А впереди у него мерно покачивалась в кресле Лидия Либединская, тоже известная москвичка. Я знал, что она еще в Москве приставлена к Казакову, чтобы не давать ему возможности мимоходом хватить лишнюю рюмку. Первую блистательную победу она уже одержала: Домбровского определили в другую писательскую бригаду.

Слева от шоссе — беспощадно выжженная солнцем степь Сары — Арка, справа — зеленые отроги главного хребта Заилийского Ала — тау. А что там чернеет впереди прямо у дороги? Оказывается, мраморный памятник на могиле Чокана Валиханова, известного путешественника и одного из последних прямых потомков великого Чингис — хана. Это был выдающийся исследователь Азии, ученик самого Григория Потанина, офицер русской службы. Его трудами поныне пользуются географы и биологи, почвоведы и метеорологи. Он был универсальным ученым, к тому же отважным разведчиком российского Генерального штаба.

За Чокана не грех и выпить. Казаков плотоядно облизал белые губы и стал пристально вглядываться в войлочную юрту, пристроившуюся на пригорке рядом с памятником. А не ларек ли это? И нельзя ли отовариться здесь хотя бы стаканом водки?

Почему же нельзя? Для гостей всё можно. И заиграла на озарившем юрту свету, и призывно забулькала спасительная жидкость, да не водка, а настоящий армянский коньяк.

Либединская осуждающе наблюдала, с какой необузданной жадностью пил Казаков. А он сокрушенным, невинным взглядом как бы извинялся перед ней: да это же за храброго и умного Чокана, почти что за самого Чингиз — хана. Из уважения к хозяевам. Разве нельзя?

Договорились, что на сегодня Юрий Павлович должен завязать с потреблением любых доз спиртного. Таково было требование широкой общественности. Но где она, эта самая общественность? А везде, где мы будем останавливаться для дежурных литературных выступлений.

— Я всё понял, — он виновато развел руками, не желая больше обижать почтеннейшую Лидию Борисовну.

Инцидент вроде бы был исчерпан до дна и мы поехали дальше. Сопровождавшие нас два молодых казаха заливисто пели на родном языке грустные песни, обращенные к прекрасной Мириам. Тут же тексты переводились на русский, и мы приветствовали исполнителей дружными хлопками.

В степи не на чем остановить взгляд. Песок и полынь. Но вот вдали, как призрак, показался одинокий всадник в чапане и малахае, он помахал нам плетью и тут же скрылся за барханом.

Я знал, что это еще не Семиречье, а только преддверие его. А дальше пойдут заросли карагачей, барбариса и тутовника. И так будет до самых высокогорных пастбищ — джайляу, где царствуют воистину буйные травы и прохладные родники.

Областной центр Талды — курган тоже не впечатляет. Правда, есть здесь и многоэтажки, но в большинстве своем — мазанки, возле которых важно разгуливали верблюды и суетилась босоногая ребятня. Короткая остановка на главной площади, обычные в таких случаях приветствия и автобус катился дальше, только уже в сопровождении нескольких легковых автомобилей.

Лишь где-то во второй половине дня мы прибыли к положенному месту. Здесь, на высокогорном плато, нас ожидало великое сборище людей. Слышалась возбужденная чужая речь. Мелькали кофты и платки самых немыслимых расцветок. Да, это уже не чопорная Алма — Ата, а настоящий Восток, только без присущих ему закоулков и базаров.

— Какой тебе Восток! — нехотя возразил Казаков. — Извини, базары не функционируют без особого указания партийных органов. Ждем — с!

Он уже разведал, что выпивки здесь завались, но палатки откроются только после байги и козлодранья. Но эти национальные игры могут затянуться надолго. Ужасающее средневековье!

Видел, что человек погибает на глазах, но что я мог поделать? Либединская не отходила от секретаря здешнего райкома партии и оба то и дело поглядывали в сторону Казакова. Попросить секретаря о снисхождении? Да неудобно как-то писателям говорить о водке с ответственным человеком. Что подумают о нас?!

Тогда мы с Юрием решили пройтись по юртам. Не может же быть такого, чтобы в огромном ауле не нашлось ни одной бутылки. Пусть не водки, а какой-нибудь наливки или настойки — всё равно. Ведь кончается талант да еще какой!

— Лучше б не пил этот коньяк! Сделал себе хуже, — Казаков едва сдерживался, чтобы не броситься на землю и не разрыдаться горько — прегорько.

У богато расшитой юрты пожилая казашка веничком сбивала кумыс. Уже отчаявшийся от рвущей душу несправедливости Казаков решительно подошел к ней и откровенно признался:

— Мне надо водки.

Казашка пугливым взглядом степной антилопы смерила его с ног до головы и протянула Казакову берестяной туес с кумысом. Писатель отстранил посудину плавным иллюзионистским пассом:

— Отец у тебя есть, которого по — вашему зовут ага? Позови агу, кызынка! Хочу видеть его. Ты — казашка, я — Казаков, позови!

— Ойпырмай!

— Тогда мужика своего позови.

Хозяин этой богатой юрты оказался добрейшей души человеком. Разговорились. Он бригадир колхозного гурта, а совсем недавно работал в городе преподавателем. Потянуло в родные места.

— Что надо?

— Похмелиться есть чем?

— Есть.

В это время и приметила нас любезная Лидия Борисовна. Подошла к нашей компании и строго предупредила:

— Не теряйтесь, мальчики. Выступаем сразу после скачек.

Она исчезла так же быстро, как и появилась. Бригадир проводил её сторожким взглядом и спросил нас:

— А вы случайно не писатели?

— Писатели и не случайно.

— Тогда подождите меня здесь.

Кто не наблюдал настоящую байгу, тот не видел Востока. Разъяренные всадники, жаром пышущие кони и ошеломительный рев луженых глоток. Не становись на пути — тебя стопчут, не пытайся перекричать соседа — порвешь голосовые связки и онемеешь навсегда, не маши руками — оторвут с мясом, а то и ненароком врежут по морде. Но ты как хочешь, так и поступай — на то она и байга — традиционная скачка у казахских лихих джигитов. Тысячи лет пытались вогнать её в какие-то правила и ничего доброго из нововведений не получилось и не получится никогда.

Увидев байгу, ты поймешь многовековую историю коренных азиатских народов. Не размеренным шагом усталого каравана двигалась она, а летела ожесточенным звериным клубком: кто кого пересилит, кто кого обесславит! А потом, как поется в известной опере, пусть неудачник плачет, кляня свою судьбу.

Ты разгадаешь и будущее народов, кем кому быть. Иные племена и нации исчезнут с лица земли, другие — горько заплачут от своего одиночества. Не с кем будет подраться, некого будет унизить.

Но ты и оценишь свое настоящее, как оценили его мы. Бригадира нет и в помине, а скрываться не следовало, потому как все равно найдут, даже если ты уйдешь далеко в горы. Можешь, если повезет, попасть в Китай. Однако и там будет не сладко. В Китае еще не кончились свои разборки — так называемая культурная революция, и ты можешь угодить в её пекло.

Нам оставалось одно: рассчитывать на милость победителя, то есть идти к уважаемой Лидии Борисовне и униженно просить пардона. Это мы и сделали, правда, с наименьшими для себя издержками. Возбужденные байгой, бросились в раскрытые объятия нашей дорогой спутницы. Мы ей клялись, что никак не могли отыскать её в многотысячной толпе участников праздника.

— А чего меня искать? Я была там, где большое начальство. У всех на виду, — с гордостью ответила она.

— Это мы сообразили, но уже поздно, — охотно соврал я.

А затем пошло, как по маслу. Мы забрались на помост и нас представлял малоизвестный казахский поэт, который фантастически перепутал наши имена и фамилии. Публика никого из нас не знала ни в лицо и ни по нашим произведениям, потому-то ей было, как говорится, без разницы. Дойдя до Юрия Павловича, поэт запнулся, посмотрел в бумажку и закричал так, что его услышали все окрестные горы:

— Это наш большой друг и товарищ! Юрий Казаков! Мы рады именно его приезду, потому как он перевел на русский язык последнюю книгу нашего любимого Абдижамила Нурпеисова «Кровь и пот». Конечно, крови там больше, чем пота, но и так хорошо. Из пота ведь не сделаешь кровавую колбасу!

Никто ничего не понял. Да и понимать что-то было ни к чему. Все ждали конца уже наскучившему действу. Самое интересное должно начаться после открытия ларьков и палаток.

И когда это время наступило, люди мгновенно очистили литературные мостки и бросились на штурм торговых точек. Вот тогда. — то и возник перед нами бригадир и бывший преподаватель Саурбек. Несмотря на жару, он был в пиджаке поверх рубашки, богато расшитой национальным узором.

— Куметтин, жолдастар! Шакырады! — и тут же перевел торжественную тираду на наш язык. — Приглашаю, уважаемые товарищи!

Правильно утверждает народная мудрость, что дорого яичко ко Христову дню. Казакова уже не терзал злополучный синдром похмелья. Писатель порозовел лицом и помолодел этак лет на двадцать. Теперь он мог позволить себе даже безобидные шутки:

— Ну, Саурбек! Тебя посылать только за смертью!

— Зачем нам смерть? Мы будем веселиться! — бригадир оскалил в улыбке белозубый рот.

И до сих пор неизвестно, что же все-таки произошло с похмельем. Вероятны две версии недостойного поведения Саурбека. Первая, что он был перехвачен Лидией Борисовной, которая посоветовала ему не спешить с угощением Юрия Павловича. Вторая, что у степняков-казахов не существует скоропалительного обряда опохмелки, а всё делается основательно — гость есть гость. Имеют право на жизнь и другие версии, но что случилось, то случилось.

От обеда Казаков не отказался, а рюмку выплеснул через плечо:

— Завязал!

С легкой руки дремучих русских алкашей это словцо стало интернациональным. Одни радуются ему, а другие, услышав его, плачут. Однозначно, радовались Саурбек и Либединская. А я воспринял его с мудрым равнодушием. Сколько раз я слышал это горькое слово от моих друзей в обременительных писательских поездках по стране, а трезвенников среди них что-то не вижу.

Запил и Казаков, когда мы вернулись в Алма-Ату и он встретился с Юрием Домбровским. И пили они еще не меньше недели.

Курганы

И опять я со своими дружками Соколовым и Ушаковым, двумя Владимирами, пребывал на Божьем озере. До чего же хорошо здесь в самом начале лета! Природа проснулась от зимней спячки, всё цвело и благоухало. Даже заборы в селе Парная пахли, как лучшие духи и одеколоны самой Франции! Что уж говорить об отцветающей жимолости в огородах: она так и просилась на конкурс буйного многоцветья. Хоть это и подтаежная местность, а июнь брал своё. С каменистых холмов спускались в долину волны прогретого воздуха. И ты невольно подставлял им лицо и грудь. И тебе уже было никуда не деться от пронзительного ощущения радости жизни.

Мы опять появились в местах, тысячу раз посещенных Господом Богом. Березы и лиственницы, рябины и осины — всё на этой земле издавна окурено дымом кочевых костров и заколдовано шаманами кызыльского племени, ребятами хитрыми, увертливыми, ведущими свой род от прославленного на весь мир повелителя Сибири Кучума. Кочевников веками тянуло сюда, в Минусинскую котловину, к этому чуду природы — Божьему озеру. О нем в воинственных улусах издавна слагались легенды, ему молились, как матери всех озер. Тигир — коль дарило людям мир и благополучие. При виде его отважные всадники на всем скаку осаждали горячих коней и звали в гости добрых и злых духов. Не жадничали: такой красоты хватало на всех.

Шаманы били в громкоголосые бубны, им кого бы ни пугать, лишь бы пугать. А мы, цивилизованные люди XXI века, вели себя несколько иначе. Больше помалкивали, чтобы не вспугнуть очарование приозерных мест. И то и дело нажимали на газ автомобиля, надеясь успеть к самому судьбоносному и неповторимому зрелищу, когда в священной воде Тигир — коля купается перед сном уставшее за день солнце.

Мы не забыли здесь ничего. Не потеряли и не искали теперь чего-то. Мы явились сюда по зову собственного сердца, позвавшего нас в предгорья Кузнецкого Алатау к холмистым полям и лесам, подступающим к Божьему озеру. Мы снова попали в плен к заповедному горному кольцу, которое не разомкнуть никому и никогда.

Разумеется, каждый, кто побывал здесь до нас, оставил свой след на острых выступах скал и извилистых горных тропинках. А как же иначе? Пусть это только рисунок твоих подошв, пусть это окурок, брошенный тобою. Но и такие приметы значат многое.

Всё это осталось от тебя, даже твой выдох, растворивший иней на колючих кустах малины. Даже твой мимолетный взгляд на курганы вокруг Божьего озера. Если и не в реальности, то хотя бы в памяти твоей увиденное будет жить вечно.

Разве не так знаком тебе свободный росчерк моторной лодки по прозрачной воде Божьего озера? Он вызвал не только волнение воды, но и волны твоей памяти. Ты вспомнил заодно и каменистые берега озера, и те же курганы с рыжими стелами, осевшими от времени.

Мне приятно и немного грустно от сознания, что они стерегут историческую неповторимость наших замечательных уголков Сибири. Эти горы и погребальные насыпи значат для истории не меньше, чем египетские пирамиды и загадочные сооружения племени инков. Я склоняю голову перед ними!

Над просторами Божьеозерного края парят не одни орлы, но и души людей, когда-то живших здесь. И не важно, чьи это захоронения. Могилы похожи одна на другую и на сотни, а то и тысячи других. И может быть, только одному Богу ведомо подлинное течение жизни и смерти прошлых племен и народов.

На Божьем озере мы, обычные путешественники — ротозеи, искали свой след. Нам хотелось снова и снова пройти по дорогам и тропинкам, о которых часто вспоминали вдалеке отсюда. А если повезет, то встретим кого-то из знакомых людей. Интересно же услышать от них о чем-то новом и вспоминать о старом. Таков уж человек, он всегда сжигаем испепеляющей жаждой познания. И стоило нам подъехать к гостинице, как на пороге её появилась уже известная нам Мила, молодая, красивая женщина в строгом голубом костюме с черными блестками на груди и повязанной галстуком косынке. Она обрадовалась нам, приветственно захлопала в ладоши.

Мила жила здесь не первый год. А до того работала в отделе культуры Шарыповской администрации. Казалось бы, всё в её жизни сложилось нормально, но Милу вдруг потянуло на природу. Захотелось чистого воздуха и раздолья. Вот и прикатила сюда и нисколько не жалела об этом.

Хоть мы и были знакомы с ней, но не знали каких-то подробностей её биографии. Где её родина? Где семья? Что увлекало её, кроме художественной самодеятельности? Очевидно, натура все-таки творческая, если Милу устраивала здесь скромная должность служащей гостиницы. Пусть не так уж высока зарплата, зато, посмотрите, какая вокруг завораживающая душу природа! Только спустишься с крыльца и сразу попадаешь в бесподобный мир сказок Андерсена и братьев Гримм.

Строительство приюта для туристов еще не закончено. Вокруг кирпичи навалом да свежие щепки. И нет здесь пока что никаких цивилизованных развлечений. Разве что можно экспромтом устроить прогулку по озеру. Вот и лодка к нашим услугам. Ей не терпелось уйти от причала, но в плавание мы отправимся завтра утром. А теперь нужно отдохнуть от утомительной дороги.

Володя Соколов сразу же завалился в постель. Он вел машину и, разумеется, устал больше, чем мы. А наша троица — Мила, Ушаков и я — устроилась у некрашеного, грубой поделки стола. Хозяйка накрыла его желтой от времени газетой. Из свертка вывалились продукты: хлеб, банка рыбных консервов, кусок сала и большой пучок зеленого лука. Обед будет отменный, если учесть, что к нему прилагалась бутылка коньяка.

Говорили обо всем, что придет в голову. Об установившейся теплой погоде, о рыбалке, о районных новостях. Мила в курсе всех шарыповских событий. А нам интересно послушать, как и чем живет эта глубинка в предгорьях Кузнецкого Алатау. Лишь изредка мы прерывали Милин рассказ короткими замечаниями.

Нам некуда было спешить. Мы уже у цели. Говори сколько хочешь на радость себе и людям. Вот и воспользовались этой возможностью и нам всем стало удивительно хорошо. Володя Соколов и тот нет — нет да и отзовется неопределенным словцом из своей приятной полудремы.

— Поверите, мне здесь не скучно. И не потому, что всё время в работе, а потому, что не могу нарадоваться изначальной красоте земли. Мне постоянно кажется, что это для меня одной поют птицы и стелются над озером алые зори, да и всё прочее. Отсюда я говорю с Богом, — сказала Мила и, как бы стесняясь высокопарности своей речи, добавила упавшим голосом: — Разве не так?

— Так, всё так, — тут же бойко подтвердил Ушаков.

— От общения с природой человек становится чище. С него слетает вся показная шелуха. Природе можно сказать то, чего ты не скажешь никому, — продолжала выговариваться Мила.

Это ощущение доверительности мне было знакомо. Я тоже трепетно отношусь к природе. Я радуюсь ей, готов всегда защищать ее, когда ей особенно трудно. Сломанная ветка, развороченный муравейник, истоптанные цветы — все вызывает во мне протест и негодование, как будто обидели меня самого. А когда в лесу или в поле всё так, как положено быть, в моей душе наступал праздник.

— Мы ведь тоже часть природы. Самая разумная её часть, — ответил я Миле далеко не оригинальной фразой.

— Если бы всё было так просто, — вдруг тяжело вздохнула она.

Что-то угнетало её. Может быть, одиночество. Оно мне тоже знакомо, это терзающее душу чувство. Когда я работаю над книгой, месяцами не выхожу из своего кабинета.

Ничего не попишешь — это судьба. Вот и у неё такая судьба. И я с пониманием пристально глядел на Милу, и видел её преждевременно увядшие губы и уставшие глаза. В самом деле, далеко не одной радостью оборачивается к человеку жизнь.

Володя Ушаков — не третий лишний в нашей беседе. Он еще молод и удивительно последователен в своих суждениях:

— Нужно жить как живется. И меньше всего думать о своих неудачах.

Это уже из области философии, которую нам не расхлебать и за несколько дней, а мы должны возвращаться домой уже завтра. Мила вежливо возразила Ушакову:

— Не думать? Как это можно?

Она смогла бы многое рассказать нам о себе. О вынужденном переезде на Божье озеро, о неудовлетворенности своим бытом и еще о многом, о чем со временем поведают нам знавшие её люди. Но это будет потом.

А пока что Мила сосредоточенно молчала.

Допили коньяк, она спохватилась: уже поздно. Ей требуется хотя бы короткий отдых. Завтра у нее насыщенный делами день.

Если бы мы знали, что ожидало Милу в этот вечер, мы бы ни на шаг не отпустили её от себя. Кто мог подозревать, что наш разговор подслушивает стоящая под окном смерть? Она наждачным бруском точила притупившееся острие косы и пела популярную песню Пахмутовой на слова всё того же Добронравова:

Но пока что всё было спокойно на безлюдном берегу Божьего озера. Так тихо, что терялось ощущение происходящего. Даже не слышалось размеренного, медлительного плеска волн. И вдруг беда обрушилась на нас со всей своей непредсказуемостью и неотвратимостью. Уже через каких-то пять или десять минут после ухода Милы мы услышали чей-то пронзительный, испуганный голос:

— Она мертвая! Там! Там!

Призрак смерти сделал свое извечное дело и тут же исчез. А Мила осталась лежать на траве в двух шагах от причала, широко раскинув тонкие руки. Она как бы хотела обнять на прощанье весь неустроенный наш мир, который она любила нежной дочерней любовью.

А затем, через какое-то время, мы узнали, что следствие вела шарыповская прокуратура. Были выдвинуты две версии и первая из них — гибель по неосторожности. Поскользнулась и ударилась головой о лодку. Однако существовала и такая версия: убийство, в котором подозревался её теперешний мужчина, а бывший зэк. Он мог приревновать её к нашей демократической компании и жестоко расправиться с Милой. Зло постоянно сопутствует добру, они вечные попутчики — скитальцы.

Но главное не в том, как это случилось, а в том, что Милы уже нет и никогда не будет. И мы больше не поедем в гости на живописный берег Божьего озера. И не будет у нас ничего, кроме разрозненных воспоминаний о происшедшем.

А там по-прежнему сторожат долину угрюмые курганы. Им стоять в степи до самого конца мира рядом с еле приметным холмиком Милы. А над ними многоголосо звучит несравненная музыка сфер и величаво проплывают пушистые, как медвежата, облака. И где-то там, в звенящей вышине, который уж год витает трепетная душа хозяйки приозерной гостиницы. Не найдя положенного ей места среди живых, Мила встрепенулась и отправилась в свой последний большой полет.

Так проносятся над нами метеориты и так теряется заблудившееся в горах эхо.

Вечная ей память!

У мастера

Когда я с головой ушел в журналистику, вдруг оказалось, что не так-то просто резко порвать с театром. Он снился мне какими-то, вроде уже позабытыми и незначительными эпизодами репетиций и спектаклей, немыслимыми мизансценами с прыжками и танцами и всегда с грозными окриками режиссеров. Ох уж эти ненасытные, не столько открыватели, сколько пожиратели еще не окрепших талантов, господа режиссеры! Мало вам сценических площадок, что вы лезете ко мне в постель.

Это были сплошные и горькие муки. То забывал текст, то задерживался с выходом на сцену. Натравленные помрежами свирепые партнеры неизменно бросались на меня с кулаками, с обнаженными саблями и рапирами. Иногда гремели в ночи даже смертельные выстрелы, после которых я просыпался в холодном поту и снова заснуть уже не мог.

Нужно было что-то делать с собой. Кардинально менять не только образ существования, но и контролировать весь ход возникавших в сознании мыслей, а это удается не всем и не всегда. Однако возвращаться на театр я не хотел, считая его пройденным этапом своей жизни. А тоска по сцене все сильнее угнетала и давила меня. За несколько лет работы актером я привык жить в большом коллективе, рядом с такими же обреченными на подвиг во имя искусства не возлюбленными, нет, а всего лишь послушными слугами Мельпомены. Да и то сказать, нашей нищей стране, только что пережившей разрушительную войну, не очень уж были нужны давно канувшие в Лету короли Лиры и Малюты Скуратовы, Онегины и Кречинские. Она могла спокойно обойтись без них. Ей подавай побольше угля и нефти, чугунных болванок и бетонных плит.

У страны были и другие заботы. После победы над фашизмом прошло уже несколько лет, а в магазинах не было самого необходимого: мыла, рыбы, мяса, даже хлеба. Очереди за этими продуктами занимали с полуночи. Изобилие было только на Ближней даче генсека, где пьяные вдрызг компании соратников щупали женскую театральную элиту Москвы и выплясывали гопака и лезгинку, радуясь приближающемуся коммунизму.

О каком возрождении искусства могла идти речь? В театрах стояла минусовая температура. Зарплата актерам не выдавалась месяцами, а других источников существования они не имели. Правда, через пень да колоду работали кинотеатры. Но там по большей части крутили трилогию о Максиме, том самом, который из абсолютно неграмотного паренька неожиданно превратился в управляющего главным банком страны. А зрителям уже осточертел игравший Максима артист Борис Чирков. Кстати, он же создал бессмертный образ фронтового повара, ходившего с черпаком в атаку. Звали повара Антошей Рыбкиным в одноименном фильме. Кстати, в этой киноленте чирковский повар распевал куплеты на мотив любимой песенки Максима:

На каких это разных путях? Да всё здесь было абракадаброй! Если действительно на 400 человек имелось всего 10 винтовок в общей сложности с десятью патронами, о какой победе могла идти речь? А ведь шла. И боевая кинолента долго держалась в арсенале передового советского киноискусства.

Душе нашего бедного народа, измученной в годы войны, хотелось сентиментальных, расслабляющих зрелищ. Как говорится, больше комедий хороших и разных. Чтобы наконец-то вдоволь коллективно поплакать от умиления в холодных зрительных залах.

Печать и радио ссылались на дефицит пьес о нашей современности. И тогда я решил помочь драматургам устранить этот недостаток: сел за пьесу. Придумал любовный треугольник с комическими ситуациями. Вдоволь похохотал над ним сам и захотел доставить такое удовольствие секретарю красноярского отделения Союза писателей Сергею Сартакову, тогда еще начинающему очеркисту и драматургу.

Сартаков подозрительно взглянул на меня, с грустью полистал мою нелицензированную продукцию и спросил:

— Тема?

Я ответил, что вот живут в заводском общежитии парни и девушки. Любят и страдают, ищут желанных встреч. Но получается так, что одного принимают за другого, а другой вообще ни при чем. А тот, кто при чем, хочет жениться на литераторше, поэтому учит наизусть блоковскую «Незнакомку». Интересно?

— Бытовуха. Победившему народу нужны и сейчас героические спектакли. Например, о великих стройках, — сказал Сартаков, возвращая мне не заинтересовавшую его рукопись.

— Может, почитаете? — со смутной надеждой пролепетал я.

Тогда было еще далеко до мхатовских «Сталеваров», где прямо на сцене Ефремов варил сталь, и тем более далеко до спектакля, в котором Евгений Леонов отказывался от премии. Но курс на закручивание идеологических гаек уже был взят.

Так и ушел я от Сергея Сартакова ни с чем. А мечта создать что-нибудь для театра осталась. И уже через два года я выдал лирическую пьесу из сельской жизни. Не будь дураком, послал её не в Красноярск, а в Москву. И меня пригласили на всесоюзное совещание молодых драматургов при ВТО. Вроде бы как клюнуло!

Ходил по тесным комнаткам бывшего помещения ВТО на Тверской. Любовался картинами известных русских художников на стенах. Провожал восторженными глазами престарелую Яблочкину, шагавшую по коридору об руку с Царевым. Пытался уточнить сроки семинара, а этого здесь никто не знал. Решал, что же мне делать дальше, как быть.

И вдруг услышал за спиной знакомый голос:

— Никак Толя? Да ты откуда? Какими судьбами?

Повернулся и увидел перед собой Анатолия Васильевича Шварцмана, моего второго отца, сослуживца по Ачинскому театру. Обнялись, сбивчиво объяснил ему, что и как.

— Семинар начнется завтра, в десять утра, — сообщил он. — Я тоже хочу там быть. А ты устроился где?

— Да нигде.

— С гостиницей тут дело швах. Приезжих устраивают на квартирах у пенсионеров. Надо же как-то помогать бывшим актерам. Хоть и малые, но деньги, — и вдруг он оживился. — Пойдем к нам. А то определят тебя у черта на куличках. Где-нибудь в Текстильщиках или Марьиной роще. А наша квартира рядом, у Никитских ворот.

Квартирой называлась игрушечная комнатка, которую за умеренную плату сдавала бывшая актриса и балерина Генина. Милая, интеллигентная старушка. Отведя блеклые с грустинкой глаза, она объяснила ситуацию:

— Спать придется на полу. Я дам матрасик. Вы извините, пожалуйста.

Чего уж извиняться? Всё отлично. Добротная коммуналка. На коридоре — две комнаты: одну занимает она, другую — актер Евгений Самойлов с семьей. Они знакомы с незапамятных лет. Служили у Мейерхольда.

Сама старушка днюет и ночует в небольшом закутке. Сейчас квартируют у нее три моих земляка, все режиссеры: Шварцман из Абакана, Николай Гудзенко из Минусинска и Михаил Рерберг из Ачинска. Здесь же пребывает еще один мужчина, которого сразу и не заметишь. Это — фарфоровый Всеволод Мейерхольд. Он стоит на подоконнике и не вмешивается в наш разговор, что, кстати, не было свойственно ему при жизни.

Старушка очень гордилась дружбой со знаменитым королем сцены. На статуэтке у мэтра нос был еще больше, чем в натуре, а всё остальное оставалось как в жизни. Лепивший карикатуру скульптор не решился на откровенный шарж. Статуэтка — подарок самого Всеволода Эмильевича.

В этой комнате все вежливо называли друг друга по именам, чтобы не унижать Мейерхольда. В то время далеко не всякий осмелился бы по иному называть «врага народа». А если так, то и другие здесь не имели права на фамилию. Что ж, такое решение режиссеров было благородным и не вызывало возражений со стороны хозяйки.

Каждый вечер в комнатушке устраивались диспуты о театре. Они начинались обычно в конце дня и продолжались до двух, а то и трех часов ночи. Как правило, разговор заводил худощавый, колючий Рерберг:

— Толя, а как ты думаешь?

— О чем?

И называлась очередная тема. Шварцман мгновенно отвечал на рербергскую реплику. К примеру:

— Толя, когда у Всеволода закончились революционные поиски на театре?

— А ты спроси у него, — Анатолий Васильевич кивнул на статуэтку.

— Толя, я спрашиваю серьезно.

— Вон что! Я так понимаю…

— А они не закончились, — вступал в разговор круглолицый, себе на уме Николай Гудзенко.

У Шварцмана готов свой ответ, но он искал точную формулировку. Уж такой у него характер: поразмыслить прежде, чем сказать. Может, поэтому он и сидел с вами здесь, а не в концлагере. Впрочем, когда нужно будет, ребята с Лубянки не станут долго искать повода. Надо, так надо!

Шварцман говорил о том, что не устраивало его в работе Мейерхольда:

— Он убил Островского. Это же произвол!

— Всеволод — новатор, преобразователь театра. — Гудзенко бросил в жаркий костер диспута своё полено. — Его метод — биомеханика.

Пока полено еще не совсем охвачено пламенем. Режиссеры молчали. Но вот взорвался импульсивный Рерберг:

— Биомеханика? Кому она сегодня нужна?..

— Не скажи, Миша! — упрямо насупился Гудзенко.

— Искусство условно. Это особенность жанра! — выкрикнул Шварцман.

Разговор резко оборвался, когда в комнатку легкой поступью неожиданно вошла знаменитая в прошлом актриса. Она-то знала настоящую цену искусству. Она работала на него не только сердцем и головой, но и ногами, выступая в балетных сценах. Именно поэтому напустилась на старшего по возрасту режиссера — Анатолия Васильевича:

— Как вы смеете критиковать Всеволода Эмильевича!

Старушка приблизилась к окну, осторожно, одними пальчиками, подняла статуэтку и поцеловала Мейерхольда в фарфоровый лоб. А статуэтка доверчиво прижалась к её груди и тут же спряталась в складках старомодной кофты.

— Зачем вы его так? — не без кокетства спросила актриса.

И спорщики виновато ссутулились, засопели и разошлись по углам, и надолго умолкли. Но Шварцман еще не сдал окончательно своих позиций. Вежливо, как к ребенку, обратился к надувшей губы старушке:

— Но согласитесь, это же неразумно, после напряженных сцен выпускать на публику передовых рабочих и колхозников. Или то и дело актеры падают в обмороки!

— По-вашему неразумно, но только в поиске рождается настоящее искусство, — с обидой на всех отпарировала она, оглаживая холодный фарфор. — Вы меня удивляете, товарищи!

Режиссеры бросились к артистке. Она неправильно их поняла. Ведь диспут — это верный метод установления истины. Может, тут все согласятся с вами. Да о чем говорить! Вы совершенно справедливы!

Она улыбнулась с видимым удовлетворением и исчезла неизвестно куда. А костер диспута пока что не угас. Он оказался даже несколько жарче. Где еще можно поговорить от души, если не в гостях у самого Мастера?

Несостоявшаяся встреча

Все пережитое — это, прежде всего, встречи со знакомыми и незнакомыми людьми. Их было много в моей жизни. Некоторые состоялись, некоторым этого не позволили обстоятельства, часто бывающие превыше наших желаний и устремлений.

И никакая раскладка вещих карт на ломберном столике жизни не сумеет изменить слагающуюся ситуацию. Впрочем, я вообще не очень-то верю в предсказания ясновидцев и разного рода карточных пророков. Всё это — не стоящая внимания чепуха. Те же игральные карты были придуманы не выдающимся ученым и даже не алхимиком, а каким-нибудь бездельником для бесхитростной игры в дурака и преферанс, но никак не для предсказаний сложнейших превратностей человеческой судьбы. Что будет с нами сегодня и завтра, знает один Бог.

А верю я в первоначальное предопределение жизненных коллизий. Каким человек родился, таким ему быть с небольшой корректурой по жизни. Но это еще не аксиома. В возможностях каждого многое изменить в заданной ему программе. Для этого человеку даны характер и воля, и еще комбинации звезд на ночном небе.

В этот раз что-то было не так в созвездиях Большой Медведицы и Ориона, потому и не состоялась интересовавшая меня встреча. Смутное предчувствие её я ощутил давно — еще при первых посещениях города смельчаков и романтиков Дивногорска в шестидесятые годы прошлого века. Тогда город выглядел более чем своеобразно: бараки и палатки, куда ни глянь. Они цепочками растянулись по дикому берегу Енисея и заполонили все таежные поляны окрест.

Но уже родилось и стало лозунгом знаменитое стихотворение молодого поэта Владилена Белкина:

И днем, и ночью не умолкали шальные гитары — как везде на крупных стройках, работы велись трехсменно. Люди мирились с палаточным неуютом и скромным меню в столовых, наспех оборудованных под развесистыми соснами и березами.

А в редакции городской газеты юмористы декламировали великого Пушкина:

Стройка не напоминала угрюмые шахты и труд не был подневольным. Она порождала ни с чем не сравнимую радость коллективного творчества и вдохновения. Недаром в редакции многотиражки «Огни Енисея» до утра светились окна. Там рождалась летопись молодежного подвига, чтобы было что предъявить грядущим поколениям:

— Вот чем мы занимались в ваши годы!

Тогда-то и родилось здесь литературное объединение. Звонкие голоса начинающих прозаиков и поэтов услышала вся страна. Дивногорцев благословили на создание книг о великой стройке мэтры соцреализма Борис Полевой и Константин Симонов. И вскоре один за другим вышли в свет сборники под броским названием «Потомки Ермака».

Но время не топталось на одном месте. Красноярская ГЭС дала ток и гидростроители тут же перебазировались на границу края и Хакасии. Новой литературной столицей романтиков Сибири стал город энергетиков Саяногорск. Именно здесь было создано творческое объединение молодых писателей «Стрежень».

С той поры прошло тридцать лет. В канун юбилея «Стрежня» в Красноярск прилетел Олесь Грек, один из создателей этого сообщества и его руководитель. Сын строителей Днепрогэса, журналист по образованию, автор нескольких книг очерков. Я его помню молодым, полным творческих сил и обаяния. Он успел побывать на двух великих стройках, кроме того, ездил во Вьетнам и на Кубу не туристом, а обыкновенным строителем.

Он сидел в моем рабочем кабинете и воодушевленно рассказывал о работе литературного детища:

— Ежегодно выпускается по несколько книг наших ребят. Семь человек приняты в члены Союза писателей России. Да вы ведь всё знаете!

Я смотрел в его выцветшие от времени глаза, на густо заросшее усами и бородой скуластое лицо и думал о нас обоих. Ничего не скажешь, время круто обошлось с нами. А я ведь намного старше его, но выглядим мы почти одинаково. И одинаково покрякиваем и покашливаем, ворочаясь в кресле.

Среди профессиональных писателей Саяногорска он назвал уже знакомые мне имена. Все эти годы я пристально следил за творческим ростом саяногорцев. Выступал на семинарах, устраивал им встречи с литераторами из других творческих объединений края. Вспомнили, как один из семинаров проходил в кабинете директора строительства Саяно — Шушенской ГЭС Станислава Садовского. Олесь печально вздохнул:

— Жалко, что такой человек ушел из жизни. Он прекрасно понимал, что мы живы не хлебом единым.

А прилетел ко мне Олесь Грек, чтобы передать приглашение саяногорцев на юбилей «Стрежня». Кстати, он состоится 6 июня, в день рождения Александра Сергеевича Пушкина.

Я обезножел и не высовывал носа из дома, но тут случай особый. Олесь сам передвигался с трудом, однако считал, что мне стоит рискнуть. На праздник приглашена и моя дочь Оля, которая поможет мне в этой поездке. Оля — доктор философских и кандидат филологических наук, ей будет интересно пообщаться с потомками Пушкина по прямой линии Александром и Марией. Когда «Стрежню» присудили одно из первых мест на конкурсе, посвященном Пушкиниане, они пообещали приехать в Саяны из далекого Брюсселя.

Тогда я сказал самому себе:

— Вот она, моя судьбоносная встреча! Я должен быть на этом празднике!

Почему судьбоносная? А кто её знает. Наверное, потому, что Пушкин — это неповторимое явление, отголоски которого бессмертны. И хочется сохранить для себя и своих потомков живые свидетельства того, что всё-таки он такой, как мы, хоть он и не такой, потому что гений.

Мы с Олей безоговорочно приняли предложение саяногорцев. Оля, кроме науки, занимается житейскими проблемами края — заместитель губернатора, у неё расписана каждая минута рабочего времени, любое изменение в этой программе требует всяческих согласований. Что ж, овчинка стоила выделки. Согласие губернатора на поездку в Саяны было получено, теперь — вперед и с песней!

И вдруг телефонный звонок от Олеся Грека: сроки праздника перенесены по независящим от «Стрежня» обстоятельствам. Значит, наша поездка, как и встреча с потомками Александра Сергеевича, уже не состоится. В одиночестве я ехать не мог.

Сожалели, что хорошая идея неожиданно рухнула. Ждали от Грека сообщений о празднике. Оказалось, и у них там было не все так, как задумывалось юбилярами. Племя младое, незнакомое не приехало из Брюсселя. Что ж, видно не судьба. Сибирь по-прежнему остается «терра инкогнита» для иностранцев, и мы не увидим семейную парочку пушкинских потомков.

Праздник состоялся без нас. Может, оно и лучше, что мы не путались под ногами. Вот если бы мог приехать сам Пушкин и он не приехал, тогда было бы другое дело. Теперь же юбилей «Стрежня» отметили по — семейному и в этом тоже была своя прелесть.

С утра горожане, как муравьи, облепили широко известную в этих местах гору Крестик. Пусть не кавказский Крестовый перевал, а всего лишь Крестик, где, кстати, вспоминали и о Кавказе. У подножия этой горы раскинулось село с довольно оригинальным названием Означенное. Кто и почему означил этот крохотный участок саянских предгорий? Кому это пришло в трезвую или пьяную голову?

Об этом живет в народе легенда. Так ли это было на самом деле или не так, трудно судить через триста лет после основания здесь первых казачьих поселений. Но, скорее всего, такое было в действительности. В этих предгорьях Саян проходила граница России с Монголией. Казакам, охранявшим её, нередко приходилось переправляться через бурный Енисей. И не на пароме, не на лодках, а так, безо всяких приспособлений. Плыл конь, а рядом, держась за конскую гриву, плыл казак. И, разумеется, бывали здесь и несчастные случаи.

Наконец казакам повезло: они нашли удобное для переправы место. Берега Енисея здесь положе, потому и легче выбираться из воды. Напротив облюбованного места на горе был поставлен знак — им был видимый издалека крест. А сама гора получила ласковое имя Крестик.

На праздновании юбилея её каменистую вершину оседлали пожилые и юные члены «Стрежня». Представляю, как нелегко было подниматься туда Олесю Греку! Но взобрался человек на Крестик и произнес положенную ему речь. Надо отдать справедливость, об литобъединении говорили мало, основным предметом выступлений был Пушкин с его многоликим творчеством. Чаще всего оттуда звучали его лирические стихи:

А внизу широко расстилались хакасские степи, на которых, по историческим меркам, совсем недавно можно было увидеть приземистые юрты кочевников с уходящими в небо голубыми дымками. Там крутыми боками обозначался Енисей, древний, как сама Земля, и молодой, как влюбленные в жизнь дети. Там, в невидимой дали, мысленно угадывались Абакан и Красноярск, города моей юности и зрелости, моей веры и моих сомнений, моих разочарований и надежд. В них никогда не бывал Пушкин, но они являлись неотъемлемой частью России, которую поэт любил и лелеял.

И в этих полудиких степях наверняка показались бы странными и чужими европейские рассудительные бюргеры с их природным снобизмом и эгоизмом. Что бы там ни говорили, но мы намного ближе по духу славному потомку арапа Петра Первого. Мы — русские, а это народ, не похожий на другие народы. Он безмерно терпеливый, доверчивый, и совершенно непредсказуемый в своих поступках. Над нами можно смеяться, но нас нельзя злить.

Вот почему я не жалею о несостоявшейся встрече с Александром и Марией. Я не контактировал с ними, но видел их, знаменитых родством с Александром Сергеевичем, видел по телевизору. Они позировали России на фоне Медного всадника, но казались мне инородными существами на яркой знакомой картинке. Ну, хотя бы отпустили себе пушкинские бакенбарды или надели давно вышедшие из моды сюртуки!

В них не было ничего от внешнего образа поэта и вообще ничего, кроме родовой принадлежности. Очевидно, при дележе пушкинского наследия мы, простые россияне, захватили себе больше, чем следовало. А может, нам больше причиталось, чем им? Как знать!

И то правда, что гении принадлежат всему миру, всем цивилизациям без исключения.

Кажется, мне стоит напомнить об этом и пушкинскому близкому другу Василию Львовичу Давыдову. Так не сходить ли к нему на Троицкое кладбище?

Прощание славянки

Сто раз повторю, что о нравственности человека нужно судить по его отношению к матери — тут не ошибешься. Если тебе дорога твоя мать, какою бы она ни была, ты достоин чести называться «хомо сапиенс», самым разумным на земле существом. Мать есть мать: она дала тебе жизнь, а это стоит немалого. Это стоит самой судьбы.

То же самое следует сказать о родине. Что бы там ни говорили, а я не принадлежу к безродным космополитам, этим неприкаянным бродягам, которым все равно где жить и где умереть. Несомненно, что любовь к родине — одна из определяющих черт русского национального характера. Я пишу русского, а подразумеваю российского, который за многие века стал присущ народам, шагающим в будущее в одной связке с русскими. Такова историческая данность и её трудно изменить. Наверное, люди станут другими, когда исчезнут всякие границы между государствами, но такое если и случится, то не скоро и не у нас.

Пусть меня упрекают в некоторой национальной закомплексованности, пусть даже ругают за это самыми непотребными словами, но когда я слышу дивную, чарующую музыку марша «Прощание славянки», на глаза наворачиваются слезы. В моем сознании возникает вся необъятная Россия в обобщенном образе женщины, прощающейся со мной навсегда. Не я прощаюсь с нею, а она доверительно шепчет мне самые проникновенные слова. В такие мгновения хочется исступленно кричать ей:

— Куда ты? Постой!

О, Господи! Да пусть меня кличут квасным патриотом, я доживу свой век и таким, как есть. Мне больше нравится кислый квас, а не залетная кока — кола.

Как я писал уже не раз, святое чувство родины особенно обостряется заграницей. Чужие страны, чужие обычаи, чужие порядки. Но почему же, оказавшись в России, ты начинаешь тосковать еще и по малой твоей родине, по вписанному в паспорт месту твоего рождения? И почему она малая, когда на деле самая большая в твоей судьбе? И самая лучшая, если даже с нею связаны тяжелые воспоминания. Голод и холод, унижения и потрясения — все постепенно уходит в черную дыру памяти, остаются только твои первые шаги, твое первое жилье и первая любовь. Об этом ты помнишь и наяву, и во сне. И не случайно, что в старости, когда одряхлеешь душою и телом, ты забываешь, что было вчера, но уверенно перелистываешь страницы детства и отрочества.

И тогда кажется родная земля истинным раем, а знакомые земляки становятся ангелами. Может быть, мне по — особому дорого мое Вострово, что я покинул его слишком рано, в неполных десять лет. Ведь спросишь теперешних востровцев, нравится ли им родное село, наверняка ответят:

— Да ничего себе. Село как село. Но у соседей лучше.

— Что же там такого, чего нет у вас?

И начнут перечислять эфемерные преимущества соседей: у одних — кирпичные дома, у других — игрушечный пивзаводик, у третьих и того серьезней — водопровод. Значит, весело мужикам живется.

А самый хитрющий из собеседников просто отведет в сторону погасшие от старости глаза и промолчит. Но по его напускному равнодушному виду поймешь, что это именно он или похожий на него умник придумал ходячую фразу:

— Хорошо там, где нас нет.

А вот я думаю, что там плохо. И какая-нибудь Семеновка или Ивановка для меня не идет ни в какое сравнение с Востровом. И от этого мне легче жить и писать книги легче. Попробуйте и вы призадуматься над настоящей ценой места своего рождения и тогда поймете меня. В детстве я оказался среди чуждой природы и столь же чужих мне людей. И это породило в душе ту же самую ностальгию, которую испытывал в эмиграции Александр Вертинский. Вот вам и секрет моих частых поездок на свою малую родину. Обстоятельства оторвут тебя, как от твоей родной земли и ты стремишься снова опереться на неё, чтобы обрести новые силы. Да и ездил я в гости не столько к знакомым избам и людям, сколько к самому себе. И я, маленький и беззащитный, встречал приезжавшего ко мне дядьку или уже деда, и нам обоим становилось тепло и уютно.

В Вострове я люблю каждую улочку и каждый двор. Здесь, что ни человек, то живая легенда. И пусть не ревнует меня к моей малой родине Красноярск, который я тоже люблю, но уже зрелой и рациональной любовью.

Я горжусь тем, что живу в Сибири, и еще тем, что я славянин. Это мне адресовано знаменитое «Прощание славянки». Это мой народ выжил в страшнейших катастрофах на протяжении всей истории человечества. Мы были и скифами, и сарматами, и половцами, и норманнами. И еще рабами самого жестокого, бесчеловечного строя — коммунизма. И не испарились, не исчезли с лица земли, а продолжаем жить.

С этим возвышающим человека чувством я покидал Вострово в последний раз. И на прощанье мне снова помахала рукой та самая женщина, славянка. Она торопливо вышла на середину улицы, как раз против окон нашего дома и на какое-то мгновение мне померещилось, что это моя мама, а твоя, Иван Макарович, жена Лиза. Что ж это ты, дорогая моя, в одном легком платьице, босоногая и простоволосая? Неровен час, простынешь! Ведь это же наша Сибирь с её суровыми декабрьскими морозами. Или ты позабыла, как заботливо надевала на мои плечи кожушок, когда отправляла меня в школу?

Теперь же позволь позаботиться о тебе самой. Сейчас же сниму с себя дубленку и ты согреешься теплом моей души и тела. И я непослушными руками уже принялся торопливо расстегивать пуговицы и рванулся тебе навстречу, как видение рассеялось и исчезло. На его месте появилась припорошенная первым снежком верба, одна из тех, что когда-то росли у нас под окном.

Затем внимательным прощальным взглядом я окинул заметно постаревший наш пятистенный дом и пожелал ему стоять долго и в лютые холода ласково обнимать своих новых жильцов. Да будет он свидетелем грядущих людских радостей и удач! Да будет в нем много — много гостей!

Наконец, я крестным знамением осенил убегающую в даль улицу, по которой много лет назад маленьким подранком улетал в большую жизнь, пугавшую и голодом, и холодом, а пуще всего круглым сиротством. И тогда, моя родимая улица, ты проводила меня до самого края села долгими взглядами подслеповатых окон, полными сочувствия и тоски.

И еще я говорил большое спасибо Касмалинскому бору и окрестным полям, и Кабаньему озеру — они подвинули меня на первый роман «Половодье», который круто повернул мою судьбу. Может, и не совсем в ту сторону, в которую нужно, но повернул.

А во мне звучал и по сей день, ни на минуту не умолкая, звучит разрывающий душу марш «Прощание славянки» — такой понятный всем нам и такой дорогой мотив. Это навсегда прощается со мной безутешная, несчастная Черная вдова, по неосторожности и легкомыслию своему наделавшая столько всяких бед.

И пусть никто на свете не знает, что станется с Россией в грядущие годы. Мне хочется верить, что жить ей вечно и хоть иногда вспоминать об отошедших в небытие событиях и людях. А если не вспомнит, то так тому и быть. Я ей не судья. Я только плакальщик, рыдающий о её прошлом и настоящем. И о будущем тоже. Мне жалко, что всё у нас делается не так, как в других странах, потому что мы — русские, а точнее сказать россияне. Мы — не чья-то подержанная копия, а оригинал.

Вот и кончаю свою, может быть, последнюю, книгу. Как говорилось в старину, этот плач, эту тяжелую думу о России. Сегодня Прощеное воскресенье. В самый раз мне попросить прощения у Черной вдовы и у всех тех, о ком написал я нелестно и о ком предпочел умолчать.

Раздумья

Александр Третий воспитывал своих детей в спартанском духе. Они вскапывали землю в саду. Убирали свои комнаты. Спали на железных солдатских койках без подушек. Вставали рано и уходили под ледяной душ, затем занимались зарядкой. И так изо дня в день.

С запада в Россию направлялся огромный поток денег для оплаты террористических актов. В представителей власти стреляли из револьверов, бросали в них бомбы. Устраивали крушения поездов. Сам Александр Третий был отравлен врачом Захарьиным во время отдыха в Крыму.

* * *

Будучи цесаревичем, Николай Второй проявлял к простым людям уважение и милосердие. От своей бабушки он получил в наследство 4 миллиона золотых рублей, которые целиком истратил на помощь бедным.

Сам одевался скромно и пользовался одеждой до полного её износа. Известен любопытный факт его беспримерной, величайшей скромности и нетребовательности к своему внешнему виду. В 1900 году ему сшили штаны, которые он носил до отречения от престола в 1917 году. За эти семнадцать лет их штопали много-много раз. Как говорится, на штанах не было живого места.

Так бы поступила со своими плавками светская львица Ксения Собчак! Не было бы ей цены!

Царские дети были патриотами России. Они любили свою родину и отказывались её покидать, не в пример новым русским и большевистским отпрыскам. Когда царевну Ольгу собирались выдать за румынского наследника престола, она воспротивилась решению родителей, сказав при этом:

— Я русская и хочу жить в России.

Константин Романов, великий князь, был замечательным российским поэтом, приходясь близким родственником по духу сочинителям серебряного века поэзии. Многие его стихи были положены на музыку и с успехом исполнялись звездами тогдашней эстрады.

Несмотря на войны, быстро росла численность населения России. За последние перед революцией 25 лет оно выросло на 62 миллиона человек.

Их было два дьявола: Гитлер и Сталин. Один стоил другого. Оба мечтали захватить весь мир и уничтожить инакомыслящих. И великие жертвы второй мировой войны только на совести этих тиранов. Но вообще была ли у них совесть?

Что сделала история с Россией! Родить-то родила, а поставить на ноги не сумела. Так сироткою и жила она между Днепром и Волгой. А тут и подоспели татары.

г. Красноярск

* * *

Памяти Архиерея Августина

(Александра Николаевича Беляева)

* * *

* * *

* * *

с. Ворша, Владимирская область

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

Китайская гадалка

Пьяные пути

Июль

* * *

Ожидание зимы

* * *

* * *

* * *

1

На сорок восьмом году жизни Шрамова матушка купила ему детскую игрушку. И не одну, а сразу двух близнецов-сенбернаров, мягких, пушистых, лобастых щенков. Потому — двух, чтобы не было скучно одному. А ещё — оттого, что рождён Шрамов под созвездием Близнецов. Теперь он не мог шагнуть в бездну: обхватили и держат его за обе ноги Тишка и Лапик — так назвал он матушкину причуду.

А вы помните свои детские игрушки? Не пожимайте плечами, ибо от вашего ответа зависит зарождение другого вопроса: уместно ли вам жить дальше? Что значит — «уместно»?! Всё — в Божьей воле! А вот и не всё. Есть ещё воля детских игрушек. Бог-то на вас — сколько можно искушать Его покаянием? — быть может, давно уже крест поставил. А вот игрушки…

Поэтому вспоминайте-вспоминайте своих плюшевых мишек, своих алёшек-матрёшек, оловянных гвардейцев и пластмассовых всадников! Разве не сочилась сукровица золотых опилок из их прохудившихся швов-ссадин, разве не вынимали вы серьги для мишек из отцовского набора рыбацких блёсен с тройничками, не отчекрыживали ножницами от рукава его свитера — только лапы сквозь дырки продёрнуть — сначала одну долю (рыжему), потом — другую (чёрному), затем — третью (белому мишке Толика Михалицына), и, когда отец, собираясь на рыбалку, брал на запаску снасти и надевал этот самый свитер, разве не обнаруживалось, что волшебный шагреневый рукав сжался наполовину, а в запасном наборе не хватает самых лучших блёсен?..

Попробуйте-ка выдрать рыболовные крючки из плюшевых ушей! Терпения не хватит. И — мата. И потому спрашиваю: разве не извивались вы под всплесками отцовского ремня? И всё равно — выманивали потом рифмой у мира новую игрушку:

— Бабушка, скажи: «мак»!

— «Мак»…

— Пойдём в культмаг!

А культмаг — это магазин культтоваров. И в нём — столько русских воинов времён Александра Невского и рыцарей-тевтонцев, что, пополненные в несколько заходов с бабушкой и без бабушки, они тучей сгущались у вас дома в огромной картонной коробке, опрокидывались из неё, как ливень, подчиняя себе всё — горные перевалы шкафов, холмы дивана и седловины кресел, долины половиков и равнину вытершегося ковра. Всемирный потоп, где болтался Ноев Ковчег отцовского тапка…

Скажите: разве не были вы завоевателями мира? Ну, хотя бы — до 8-го класса, когда отец, раздосадованный, что переросток запустил учёбу, точно Бог, озабоченный расширением державы заигравшегося Сына, в одночасье хватает ту самую картонную коробку и по первому снежку выворачивает её содержимое на мусорной свалке… Не так ли рассыпались империи Чингисхана и Македонского?

И разве вы не пытались собрать их в школьный портфель, опасливо озираясь по сторонам? Однако перепоручали командовать своими армиями какому-нибудь Серёге Марамзину, живущему на два этажа ниже. Не вы отреклись от игрушек, но вас от них отлучили: пора, мол, и девочек драть.

И Шрамов начал. Сперва — жену своего старшего товарища (тут вспоминается анекдотический случай: ранним утречком бежит по главной улице тихого городка татарин, мотает сокрушённо башкой и приговаривает: «Ой, бяда-бяда, бяда-бяда, бяда-бяда!» Навстречу — знакомый. Что стряслось? «Бяда! — восклицает татарин. — Жену начальника вы…л!»); затем — однокашницу (она любила заниматься этим в лесопарке, в котором её изнасиловали); потом — подругу однокашницы (но только тогда, когда умер её отец, а до той поры, как вчерашний завоеватель мира ни брал осадой вставшую на пути крепостушку, ему выливали на голову кипящую смолу). Опять — отец? Как и в истории с игрушками? То-то и оно. Кажется, Иисус однажды уже продемонстрировал, как Бог-Отец влияет на Сына. Он-то продемонстрировал. А Шрамов?

2

А Шрамов поразил Инессу своими штанами. Она потом ему в этом призналась. Штаны были серо-синими ближе к фиолетовому, с карманными вытачками, на карманах — мелкая, более светлая, чем основной цвет, сеточка, разные кнопки-клёпки, а по бёдрам ещё болтались завязки, продёрнутые через металлические пряжечки… В общем, не штаны, а бредень, утяжелённый свинчаткой. Инессе сразу же захотелось в эти штаны залезть. Вернее, облачиться. Вот и попалась, щучка. Или попался Шрамов?

Представляете: какую роль в отдельно взятой человеческой истории могут играть штаны? Маяковский знал в этом толк и подобрал штаны даже облаку, чем обеспечил себе место за облаками. Если же говорить о Шрамове, то надень он тогда, допустим, джинсы или обычные брюки-стрелочки, возможно, не произошло бы того, что приключилось после.

В сравнении с щучкой, её подруга Света, та самая, из притаившегося лесопарка, на которую Шрамов поначалу и ставил прикорм в баре, выглядела абакшей — этакая волоокая, обременённая метанием икры голавлиха. А у Инессы — талия змейки, глаза — действительно, щучьи: жёлтые, хищновато-лукавые, чуть рассечённые к вискам лезвием киргизских песков (при близком изучении он даже рассмотрел эти песчинки в глубине зрачков), походка только что спрыгнувшей с седла кочевницы и голос — певучий, как колодезный ворот.

Не приехав к Свете, Шрамов ждал в Коломенском Инессу. Он присел на пустую, набухшую талой влагой скамью, и чертил на земле какие-то руны металлическим остриём длинного чёрного зонта, с некоторых пор, как лапа страуса, сопровождавшего его в качестве трости. Когда шёл дождь, страусиная лапа превращалась в распластанные крылья коршуна, и зонт становился таким огромным, что все остальные зонты и зонтики невольно притормаживали, уступая ему дорогу. Это всё равно что в улицу въехал бы лимузин, оттесняя на обочины разную автомобильную челядь.

Подошедшая к скамье Инесса сравнила его глаза, которые он прятал от мира, с камушками на Иссык-куле. Такие же переливчатые, когда на них играет солнечными сотами чуть колеблемая вода. Слепой щенок, он впервые тогда взглянул на мир, не отводя взгляда. И увидел эти самые песчинки в Инессиных зрачках, потом — проржавевшие латы на дубах, помнящих Дмитрия Донского, испаряющиеся горьковато-сизой дымкой весенние овраги и ложащиеся чайными примочками на воспалённые веки потомков синие со звёздами купола…

Лет через пять, когда он приведёт сюда очередную пассию, в которую попытается влюбиться, и они присядут на ту же самую по-апрельски влажную скамью, а потом пойдут через те же овраги, мимо тех же дубов, любуясь теми же куполами, но не отыщет знакомых, засорённых песчинками зрачков, то, преследуемый фантомами своего изначального Коломенского, снова отведёт взгляд и поймёт, что мир прячет его глаза обратно — в пустую, выпотрошенную на мусорной свалке коробку из-под игрушек.

К моменту знакомства с Инессой Шрамов полностью соответствовал своей страшноватой фамилии. Калмыцкие степи щёк, испятнанные следами от копыт бушующей плоти, под правым глазом — штопка от рассечения бутылочным стеклом, на верхней губе — красноватый зигзаг от наскока на проволоку, на правом бедре ближе к паху — уже побледневшая памятка о разливании водки в кузове мчащегося на скорости 100 км/ч грузовика, вдруг ударившего по тормозам и удержавшего отброшенного к переднему борту человека наградой ржавого болта… А рубец с симметричными швами по бокам в районе мечевидного, как гласило медицинское заключение, отростка, чуть выше солнечного сплетения?..

Когда в своих путешествиях по лесам Подмосковья они спрятались от дождя под тем самым зонтом, куполом траурного парашюта повисшим меж лапами двух сопредельных елей, и сбросили мокрую одежду, чтобы обсушиться, озёрно-степная Инесса, осваивая дуновением пальчиков на карте его тела ещё неоткрытый ею архипелаг опасного шрама, сказала, будто любуясь:

— Он похож на краба!

Подумав, добавила:

— Но сначала он напоминал осенний листок рябины?! Ведь правда?

Шрамов вздрогнул: неужели любовь — как матрёшка: первая скрывает в себе все будущие любови, а последняя умещается во все предыдущие? Через своего приручённого краба Инесса заглянула в замочную скважину угаданного рябинового листка, где вольно или невольно разглядела Наташу.

3

Если бы к окну, устроенному так, что выше снующих за ним ног он всё равно бы ничего не увидел, поставили тогда для опознания десять пар женских ножек в одинаковых туфельках, он безошибочно присягнул бы ногам Наташи, приближения которых его, переросший в зренье украдчивый слух, ждал вот уже два часа. Не очень тонкие в щиколотках, когда выпирают яблоки лодыжек, и не очень толстые в икрах, когда ноги становятся опрокинутыми горлышком вниз бутылками из-под шампанского, не очень широкие, но и не очень узкие в бёдрах, особенно с их внутренней стороны, когда они превращаются в мосластые клешни топ-моделей, ноги Наташи вдобавок ко всему были облагорожены маленьким изъяном, придающим образцу силу смутного притяжения: в одной из подколенных впадинок виднелась чуть просвечивающая сквозь капрон синеватая венозная кисточка, виноградины с которой словно были кем-то сцелованы.

— Вот — ноги возлюбленной моей! И не подсовывайте мне другие! — готов был восклицать Шрамов, прикованный наручниками ожидания к подоконной батарее. Не оттого ли его теперешнего тянуло в приват-студии к ногам обтянутых чёрным латексом надменных госпожей? Всё дело в давнем подвальном окне, вбирающем лишь низкую, подкаблучную часть жизни…

Наташа должна была войти в его окно в полдень, но время длилось, извивалось, превращаясь в ленту Мёбиуса, в целую сеть этих, защёлкнутых друг о друга лент, привариваемых накалившейся мыслью Шрамова к окну, как решётка, на которую наткнётся (хорошо бы!) низводящая его терпенье до рабского, пахнущая «Лесным ландышем» садистка, чьи каблучки зазвучат по асфальту строчками швейной машинки. (Якобы спешит?..).

Есть подозрение, что закройщиками Времени становятся двое каких-нибудь безуглых, неопознанных миром и не утоливших страсть любовников. Если вам удосужиться быть в Пермудске и вас повлекут сначала в художественную галерею сопоставить себя с деревянными богами, удерживающими в скулах тайное столкновение вер, а потом повезут в Хохловку, похожую на спичечный конструктор для часовен и мельниц, а затем доставят отобедать в ресторан «Живаго», где служит научным консультантом (чего изволите: коктейль «Встреча Юры с Ларой в библиотеке»? Бифштекс «Комаровский»? Коньяк «Рождественская звезда»? Бальзам «Гефсиманский сад»?) университетский профессор Дадашев, и ваш пищеварительный тракт не шибко обременится ямщицкой ездой, — совершите экскурсию к торцу дома № 42 по улице Революции — не прошло и двадцати лет, как то самое присевшее к земле воспалённое окно, за которым ждал Шрамов Наташу, усмирено металлическими прутьями, а за ними — стрекот швейных машинок. А? Как вам это нравится? Так по какому, скажите, лекалу сшито настоящее?

О, если жив дядя Сурен Золотарян, супруг администраторши той тихонькой гостиницы, которой и принадлежало могущественное оконце, — высокий, сухопарый старик, нередко разгуливавший по причине проживания в оной её протяжным коридором в пижамной двойке в чёрно-белую полосу, как определённый в барак особого режима генерал расформированной до срока великой армянской армии, он вам непременно разъяснит, по какому лекалу!

Когда из нашей кастрюльной, с плотно закрытой крышкой, без «сторожа» на донышке, державы сплыло молоко-на губах-не обсохло через собственные края в Афган, никто иной, как дядя Сурен, первым покачал седой витиеватой головой и поднял к небу восклицательный палец:

— Вах! Афганец невесту на скаку подхватит, на скаку свадьбу сыграет, дитё на скаку зачнёт, и она ему родит — тоже на скаку, неужели этих людей они думают победить?! Я жил среди них — и знаю…

Под расставленным, как капкан, местоимением «они» подразумевались те, кто не соблаговолил посоветоваться с дядей Суреном.

Шрамов, с которым тот любил вести высоколобые беседы, однажды был огорошен:

— К тебе ходит замужняя женщина?.. Мальчик, это до добра не доведёт. На кого ты стал похож?! Давай постригись, а то напоминаешь девку!

— Никто ко мне не ходит! — возмутился вспыхнувший, как девица, Шрамов, но, глянув в грустновато-ядовитые очи своего старшего друга, ретировался: — А откуда вы взяли, что она замужняя?

Дядя Сурен спокойно выбил в пепельницу длинную трубку чёрного дерева, завершённую клиновидной головой Мефистофеля:

— Незамужняя женщина предпочла бы окну двери…

— Ладно, — согласился Шрамов, — постригусь…

— Надеюсь, не в монахи, — очертил должную границу действия настоятель гостиничной обители.

Но когда её послушник протиснулся сюда с перевязанной, а перед этим выстриженной в двух местах ножницами медсестры головою и зашнурованным виском, дядя Сурен выпустил из своей резонерской трубки такой клуб враз позеленевшего дыма, что перевод этого дыма в слова был, разумеется, излишен.

Тут следует оговориться, что на всякий случай жизни у дяди Сурена был свой дым. «Как вам это удаётся?!» — заворожённый магией его фокусов, однажды поинтересовался Шрамов. — «Наваждением мысли, — посапывая трубкой, пояснил тот. — Я не только доказываю, что мысль материальна — сие доказал ещё наш пермудский психиатр Крохалев, впервые сфотографировавший зрительные галлюцинации у вашего покорного слуги, а затем уже подтвердивший это на других пациентах. Разумеется, я пошёл дальше Крохалева. Я демонстрирую, что каждая мысль окрашивается в соответствующий ей цвет».

На сей раз лакмусовый дым свидетельствовал, что мысль дяди Сурена позеленела.

Шрамов должен был защищать диплом, но защиту из-за его упрямства отклонили. И всего-то нужно было — вырвать из рукописи две-три страницы, в коих он набрался наглости вступить в полемику с деканом. Не вырвал. Накупил вина и шампанского и решил отметить с чуваками День не защитника Отечества в месте глухом и живописном — за готически мрачным корпусом военной кафедры, под сизым шлаком крутой железнодорожной насыпи, в буйных зарослях взнявшихся на майском тепле уральских клёнов-ясеней, куда тянулась, извиваясь удавом, толстая коленчатая труба, приведшая на своём загривке юных собутыльников в пасть их неосторожного кутежа.

После смеси вина и шампанского всех быстро развезло; Шрамов помнит, как они базлали, потрясая кулаками в сторону военной кафедры и всех причисляемых в этот миг к её подобию доморощенных пиночетов строки Вознесенского: «Анафема вам, солдафонская мафия! Анафема!»; потом с той самой насыпи съехали какие-то кеши и стали колошматить их опустошёнными бутылками. Первый удар пришёлся Шрамову в голову, с оттягом под правый глаз, а второй, сваливший его с ног, — «розочкой» в область солнечного (эх, солнышко весеннее!) сплетения. Когда без помощи наркоза (алкоголь-то на что?!) хирург стягивал эту рану какими-то узловатыми нитками, то пробурчал, что Шрамову просто-напросто повезло… Тогда ещё с ним не было его нынешнего верного оруженосца — шпагоподобного зонта.

Осмотревший место происшествия участковый обставил дело так, что они сами подрались друг с другом («Нет? Тогда мы завтра же сообщаем о случившемся в деканат и ректорат!»); Шрамов взял вину на себя — чувакам предстояла защита дипломов и ему не хотелось, чтобы они защищали их по Шрамову, и накатал расписку, что, собственно, это он учинил потасовку и «претензий ни к кому не имеет». С той поры Шрамов не допускал, чтобы на дружеских пирушках в воздухе рождались куколки ментов, и, когда по улице проезжала милицейская машина, не отказывал себе в удовольствии цвиркнуть слюною под ноги при её приближении.

— Вы считаете — это он? — подумал юноша про Дадашева, чьей женой приходилась Наташа.

— Может, он, а может, не он. Может, аргон? Может, Арагон или вообще какой-нибудь Барбюс с улицы, названной в Пермудске в его честь, — причудливо скаламбурил дядя Сурен. — Без разницы, мой мальчик. Важно то, что ты вторгся в чужую жизнь и тебе прилетело… Не возжелай жены ближнего своего — разве это мною сказано?

— Но я же мучился, хотел признаться ему в своём грехе, — ведь он мой, если не друг, то хороший знакомый! А она просила: «Когда я буду звонить ей по телефону (чтобы в который раз спросить: „Ты меня любишь?“ и услышать конспиративное: „Ну, конечно!“), когда буду звонить и ответит он, не бросать трубку, а о чём-нибудь поговорить. И я говорил — фиг знает о чём! Мысленно каялся, ревновал, завидовал — и говорил! „Да-да?..“ — отвечал Дадашев. — „Это — Шрамов“. — „Да? А я думал, Рубцов!“ — „Тогда вам придётся меня задавить подушкой…“ — „Вот так вот, да?..“» А потом напился и пришёл к ним домой, потому что хотел увидеть её, и Наташа постелила мне на полу, и я вдыхал запах — ни с кем его не перепутаю! — подушки, на которой она спала и которая на эту ночь была снисходительно выдана мне, я не спал — прислушивался к каждому шороху в их комнате, и вот услышал то, чего не желал услышать (или желал?) — учащённое дыхание, шаги в ванную, звук открываемой воды, задавил своё лицо подушкой и чуть не сошел с ума от бессилия и унижения, но вытерпел эту пытку, потому что был счастлив хотя бы тем, что слышу это собственными ушами, а не распаляю своё воображение разбухающими в мозгу картинами здесь, у гостиничного окна!

Дядя Сурен шумно вздохнул, извлёк из кармана своей пижамы футляр из-под очков, из футляра — гаванскую сигару, распотрошил один из её концов, наполнил свою цветодымную установку ещё не освоенным табаком и, выпустив клуб сиреневого дыма, сначала оценил его на глаз, словно сверился с некими толкунцами делений в себе самом, затем перевёл испытующий взгляд на Шрамова:

— Мой мальчик, глина твоей души прошла через ненужный обжиг. Всё будет зависеть от того, какой опыт тебя победит — старый или новый…

— А что означает сиреневый дым? — полюбопытствовал его молодой собеседник.

Ничего не ответил ему дядя Сурен, отправляясь в свой номер по длинному коридору гостиницы неспешным шагом — прямой, седовласый старик, заключённый в чёрно-белую полосатую пижаму, по которой рассыпались хаотичными леденцами небесные разности — то солнца, то луны, то звёзды… Одно из двух: или мироздание заточило дядю Сурена, или дядя Сурен заточил мироздание?..

…Наташа вошла в окно Шрамова на фразе, камешком пущенной ей в спину кем-то из случайных ротозеев: «Ничего себе! Бабы уже в окна входят!», подчинила его усталое негодование гипнозом духов и обезоруживающей репликой опытной женщины, знающей силу своего притяжения: «Что ли, я опоздала?!», принялась теребить-расстёгивать его рубашку, заштопанную между третьей и четвертой пуговицами, а когда расстегнула и обнаружила на неоперившейся груди багряное произведение ножевого искусства, то умилилась:

— Какая прелесть! Как иллюстрация книжки Решетова «Рябиновый сад»!

4

Они не были москвичами. Инесса приехала в столицу из Фрунзе, а Шрамов — из уральского Червоточинска. Шрамов заканчивал ГШД — годичную школу диверсантов, как с допустимой долей иронии именовали один из режимных вузов планетарного поползновения, а у Инессы впереди — пир аспирантуры.

— Как мы необдуманно влюбились! — однажды воскликнула она. И спросила — то ли Шрамова, то ли саму себя: — Но ведь у нас ещё есть время?

Что таилось под ледком этой обмолвки? Шанс перелицевать время на свой лад, сделав из «необдуманного» обдуманным, правильным и удобным для употребления? Или — осознание неизбежности, отложенное на потом?

Они поглощали время по-разному. Она была приверженицей раздельного питания: отдельно — овощи, отдельно — хлеб, отдельно — вино, отдельно — мясо. Ему казалось, что отдельно — это невкусно. Учёба, отдельная от любви? Красота природы, отдельная от влечения? Влечение, отдельное от слияния? Отдельное напоминало Шрамову четвертование — слишком мучительно. Не лучше ли залп: или «да», или «нет»?

Помня о рае под куполом зонта, однажды он даже купил двуспальную палатку, но, само собой, двуспальная палатка не устроила Инессу. А когда они очутились в загородном доме тремя парами, и к ночи каждая разошлась по комнатам, и торжественная вибрация тонких перегородок, отделяющих от двух других пар, сообщила о совместном и залповом, а они по-прежнему — Тристан с Изольдой, Шрамов вдруг, как полоумный, закричал: «Крюк, крюк!» — и выбежал в сенцы. Инесса — за ним, в ночной сорочке до пят (где только такие выдаются?!), чтобы утихомирить и воротить к исходному мечу между ними — затяжным, с проникновением язычка, поцелуем в ушную раковину. Улитка, нашедшая свой домик…

А наутро:

— Шрамов, мне хотелось бы понять, что это было?!

Неделей позже, когда они заночуют в пустующей по причине дачного сезона квартире Кормовищевых, куда он время от времени перебирался из общаги, и будут спать, как водится, раздельно: он — на кухне, она — в комнате, раннеутренняя Инесса скажет, припоминая ту, висящую на крюке ночь:

— Как ты себя хорошо сегодня вёл!

А пока, собираясь в Москву из чужого загородного дома, он запихнёт в свой рюкзак шкурку царевны лягушки, словно в отместку, чтобы его возлюбленная никогда не становилась оной, — лиловый её купальник, такой сжавшийся и шелковисто-юркий, что, во-первых, было неясно, как она в нём умещалась, а во-вторых, сама в суматохе сборов позабыла-не заметила отсутствие сказочной маскировки. Но Шрамов-то заметил!

И, как выпустивший меткую стрелу охотник извлекает из мешка трофей, на той самой кормовищевской квартире вытянул добытую лягушачью кожицу и, озираясь по сторонам, хотя, кроме него, здесь никого не было, поднёс к лицу кислородную маску купальника, и начал вдыхать, вдыхать, вдыхать!.. Вывернул наизнанку, разглядел янтарно расплывшееся пятнышко — отпечаток игольного ушка, через которое он так и не сумел войти в царство Божье, и снова вдохнул, будто попытался вывести формулу запаха. Ему опять доставался запах, формула его. Сквозь полынные нули этой формулы просачивалась эпоха «Лесного ландыша».

5

В эпоху «Лесного ландыша» жил Леонид Ильич Брежнев и гигантские тени слов. Леонид Ильич и не подозревал, что живёт в эпоху «Лесного ландыша», хотя именно при нём, Леониде Ильиче, наладили выпуск этих духов. А гигантские тени слов, коими гордились оставшиеся на Родине творцы, пахли серой, добытой из ушей соотечественников, и совсем не пахли «Лесным ландышем». Солнце тогда над землёй стояло так низко, что в тенистых впадинах были незаметны белые фарфоровые колокольцы, окружённые тиснёными листьями.

Но как только Наташа уходила из окна Шрамова, она оставляла ему этот запах, точно своё астральное тело. Пахли его руки, как пахнет намытым золотом драга, волосы, перекрученные веретёнцами Наташиных пальцев, постель, ещё хранящая её тепло, подоконник, с которого она совершала вынужденное отступление в мир, откуда являлась, и когда Шрамов, уже привычно воспринимающий окно как двери, делал заступ из окна на улицу, то понимал, что шагнул в эпоху «Лесного ландыша». Побеждая «Красную Москву», огуречный лосьон и тройной одеколон, быть может, проигрывая лишь дорогой и элитарной (80 рублей флакон) французской «Чёрной магии», — отовсюду — из театральных лож и мясных отделов, студенческих аудиторий и партийных кабинетов, подконвойных детсадовских групп и колонн демонстрантов исходили оргазмами надбытия золотистые облачка, вызывающие у Шрамова такую путаницу чувств, что ему иной раз казалось: пойди он со своим легавым, натасканным зонтом по этим, расставленным приманкам следов — и непременно отыщет Наташу. Она была везде — и нигде. Точнее, в распоряжении Дадашева.

— Но ведь ты с ним спишь? — всматривался в её рыжие греховные глаза Шрамов. При этом один глаз Наташи обязательно прищуривался, позволяя другому гусеницей бабочки-крапивницы ломано вскинуть бровь, чтобы оценить собеседника:

— Тебя это волнует?

И, словно споткнувшись сама о порожец этого ответа, как бы оправдываясь, она говорила:

— Дадашев мне как-то заявил, что, когда он меня имеет, я напоминаю ему дерево…

с тоскливой бравадой в голосе помянул Шрамов Есенина.

— И ты, Шрамов?! — игриво надула губки Наташа. — Оказывается, вместо меня ты уже обнимаешь берёзку?

Обнимались они урывками. То бишь, когда он ждал её у своего окна, она приходила к нему на часок — ни больше, а когда, рискуя, в первую очередь, этими, уже сложившимися в циферблат их любви часами, он приезжал к ней домой по утрам, как только Дадашев уходил на службу, это были объятия в прихожей — не раздеваясь, жадно втискивая тело в тело, придерживая ногами рифлёное искажение стеклянной двери, за которым — планетарное недоумение крохотной дочурки, тянущейся, словно к новой игрушке, к барабанящим для неё по стеклу пальчикам мамы, что-то выясняющей с незнакомым дядей.

Он вываливался на улицу, как пьяный — заметно опираясь на зонт и нетвёрдо переступая ногами, потому что сладко ныла неразрядившейся болью мошонка, но это была та боль, которую стоило пережидать.

Однажды, после встречи с Наташей, он столкнулся на улице с Дадашевым и, дабы тот не учуял запаха знакомых духов, намеренно встал против ветра, но, пошевелив ноздрями, успокоился: от Дадашева тоже пахло «Лесным ландышем». Для конспирации — выгодно, но только для конспирации. Или это пахло от Шрамова, а ему показалось, что от Дадашева?..

— Ну и ветер сегодня! — на всякий случай сказал Шрамов.

— Да-а-а… Да! — дважды понюхал пермудский воздух Дадашев. — Какой только дрянью ни несёт!

Потом, когда эпоха «Лесного ландыша» сойдёт на нет, уступая место иным запахам, Шрамов ещё долго будет отпирать из одиночной камеры своей барсетки металлическую заколку, доставшуюся ему от Наташи, и вдыхать улетучивающийся запах, как вдыхает остатки воздуха в затонувшей субмарине подводник. Но однажды ощутит, что закончилась последняя затяжка и запахло оголившимся металлом. Ну что же, остаётся вдыхать металл.

6

В его гардеробе висит старая кожаная куртка с ещё сохранившимися молниями карманов и штопками-склейками на вытертых рукавах. Иногда он её надевает и чувствует, что куртка ему тесна. Он никому не рассказывает, как, очутившись в Москве, 19 августа 1991 года в 4 часа пополудни именно в этой куртке пришёл к «Белому дому». У него даже есть бумага за подписью Ельцина, который лично благодарит Шрамова за мужество, проявленное при обороне. Про эту бумагу Шрамов тоже помалкивает. Хватает уже и того, что он изредка слышит: «Смотрите! Вот этот тихий и скромный человек, сидящий за нашим столом, защищал „Белый дом“!»

— В августе, — с досадой уточняет он.

Президентская похвала так же тесна, как куртка. Потому что, честно признаться, защищал Шрамов не «Белый дом», не президента и даже не свободу, а Свету. Ту самую однокашницу, которая потом познакомит его с Инессой, а тогда упилившую в Крым — не то в Судак, не то в Форос. Оказалось, одновременно, а стало быть, вместе с Горбачёвым.

Вот это-то крымское обстоятельство в жизни Шрамова, усиленное радиоприёмником, поскуливающим о военных кораблях на черноморском рейде и Летучих гэкачэпистах, и привело его на Краснопресненскую набережную. Так что Шрамова должен благодарить не президент, а Света. Ибо он — с готовым взорваться зонтом — боролся за неё. Против всех самцов, которые её окружали: Горбачёва, Крючкова, Янаева или того маньяка в лесопарке, трахнувшего её сзади под угрозой ножа, а ещё — ненасытного имярека, сделавшего её своей сексуальной рабыней и преследовавшего везде — на суше и на море.

Шрамов насторожился: не этот ли имярек и был подлинным стеклодувом ГКЧП? Обидно: в «Матросскую тишину» посадили лишь исполнителей путча, а где же любовник Светы?!

Вот почему с упорством муравья, тянущего на горбу хвоинки, Шрамов тащил к баррикадам арматурину за арматуриной, так что склейки и штопки на рукавах его старой куртки — следы битвы за Свету на баррикадах любви.

Сейчас он не помнит из тех дней ни фюрерской чёлки беспалого вождя, ни номера своего отряда, ни подъезда «Белого дома», у которого стоял их отряд, ни кухонно ползущих по облицовке здания тараканьих надписей типа «Забил заряд я в тушку Пуго» (на поверку ёрнически-провидческой, потому что Пуго оказался приличным человеком и застрелился); не помнит крови трёх ныне безымянных мальчиков, вставших на пути БМПешек, и дождя, смывавшего эту кровь; не помнит, как под забугорные вспышки фотоаппаратов мочился прямо с парапета в Москву-реку, потому что нельзя уйти с поста; не помнит, как над крышей обросшей народным мясом цитадели медленно, будто раздумывая, ниспадал красный флаг и дёргано карабкался в небо трехцветный; мышечного мандража взявшихся под руки пацанов из их десятки, единственно не снявшейся со стороны набережной, когда возвестили новую эпоху, а потом — что идёт ОМОН; не помнит трясущего всё той же фюрерской чёлкой, заполошного Гарика Сукачёва с кудреватым Макаревичем, выступавших у фасада «Белого дома» перед его защитниками, когда те склубились в тысячи; не помнит телевизионщицы Беллы Курковой, на утренней зорьке вынырнувшей из оконного омута утратившей позолоту рыбкой: «Спасибо вам, спасибо… Вы нас спасли…»; но никогда не забудет, как в 5 утра, когда объявили отбой тревоги, и Шрамов присел у варварского костра, разложенного на государственных плитах, он увидел юношу лет восемнадцати-двадцати, читающего книгу. Заглянув через плечо, изумился: столбцы стихов! Шрамов придвинулся ближе: Батюшков! Ещё ближе: «А Кесарь мой — святой косарь…» Эхма! Именно эту строчку они любили у Батюшкова со Светой! Ну, не провидение ли? Когда толпа кричит на площади: «Кесаря!», безумный, на полжизни погасивший свет сознания Батюшков, почти через два столетия диктует нам из пророческой тьмы чтецким выбором баррикадного юноши: «А Кесарь мой — святой косарь…»

Вместе с другими августовскими дуроломами Шрамов сдёргивал на Лубянке «железного Феликса». Но если для всех остальных подергушечников «железный Феликс» был убийцей Николая Гумилёва и первозванцем репрессивной системы, то для Шрамова — Светиным имяреком. Ну, не добился Шрамов от Светы, что за хмырь не даёт ей покоя, а посему свалил бы сейчас любой монумент — так уязвлено в нём было мужское самолюбие. Значит, Дзержинский?! Ага… Оплетённый металлическим тросом, на восторженно-слитное «раз-два-три-и-и-и!» Феликс вибрировал, но не поддавался.

Прибыл депутат Станкевич с лицом Валентина Распутина. Обращаясь персонально к Шрамову (во всяком случае, так тому показалось), объявил, что он и сам рад выбить табурет постамента из-под чугунных сапог Светиного мучителя, да только, если тот навернётся, могут не выдержать своды преисподней — метрополитена имени В. И. Ленина.

«Железного Феликса» демонтировали как подлинного имярека — ночью. Шрамов понял: это был своего рода могущественный акт колдовства — перенесение свойств с идола на человека: удалив имярека с Лубянки, неважно, на какое прозвище он откликался, Шрамов освобождал подсознание своей возлюбленной от её прошлого.

Тогда, в августе 1991-го, он отстоял Свету. Сошедший с баррикад, Шрамов стал замечать за собой, что преспокойно, с лунной улыбкой бывшего смертника, как землемер, исчисляет на красный свет аршинными взмахами зонта перекрёстки, и такая от него прёт аура превосходства, что никто из наблюдавших передвижение Шрамова гаишников не может и жезлом пошевелить — во как! А воротившаяся из Крыма в Пермудск Света наконец-то ему призналась, что до этого момента жила в постоянном раздвоении, потому что «связалась с женатым мужчиной». Господи, женатым!.. Угадайте с двух раз: кого увидит в женщине, угнетённой женатым мужчиной, мужчина, порабощённый замужней женщиной?

7

Шрамов вдыхал истолчённый им в пудру сахарный песок. Дядя Сурен, на весы которого он вновь принёс свою кручину — на сей раз двухмесячные военные сборы после окончания универа, означающие непомерную разлуку с Наташей, — установил гирьку на противоположную чашу:

— Мой мальчик! Я знал одного человека, который изобрёл способ, как ввести врачей в заблуждение: он вдыхал сахарную пудру. На снимке образуется затемнение лёгких. Но потом оно быстро проходит. Впрочем, не советую…

Шрамов принёс на военную кафедру медицинскую справку. Их взводный папа, подполковник Плащевский, прославившийся тем, что, услышав на сборах песню Градского

спросил студиозусов: «Кто автор?» Те ответили честно: «Роберт Бёрнс!» — «Из какого взвода?» — насупился Плащевский. А пришедшему со справкой Шрамову патетически предрёк:

— Выпускник вуза! Теперь до конца своих дней ты останешься рядовым необученным…

Оказывается, под Плащом скрывался не столько «милый друг», неизвестно какого пола, сколько непроизвольный предсказатель судеб. Несмотря на то, что большинство сверстников Шрамова стали не только подполковниками, но и генералами, а то и маршалами ополчившихся времён, сам Шрамов по-прежнему ходил в рядовых необученных. Для человека, командовавшего до 8-го класса межвековыми армиями, водившего дружбу с Чингисханом и Наполеоном, это было, по меньшей мере, насмешливым укором.

Но, не поехав на военные сборы, он не покинул театра боевых действий, не улизнул с передовой, не поднял рук перед превосходящим противником — и лицезрел отступление Наташи. Однако это отступление было паче атаки.

Если вы уже совершили экскурсию к времяточивому окну по улице Революции, 42, взятому ныне под стражу решётки, то непременно захотите взглянуть и на тот угол дома, где накрыло взрывной волной, перекрутило и хряпнуло оземь новобранца любви Шрамова, вставшего из своего окопа в полный рост со вскинутой рапирой зонта. Для этого вам предстоит сесть на троллейбус 1-го, 5-го или 7-го маршрутов и, достигнув трамвайной линии, сделать пересадку в 4-й или 7-й трамвай, миновать театр оперы и балета, чей воздух прошит па-де-де Надежды Павловой, кособокий Разгуляй, стоящий на загнанной в трубу речке Стикс, выплёскивающейся наружу между кладбищем и тюрьмою, где, по слухам, зависал едущий в ссылку Радищев, проехать зарифмованного с Радищевым чугунного Татищева с его медными помыслами и мелконькой, до взрыва, головою Петра и, как только минуете Разгуляй и узрите окаменевшую пехотную бескозырку времен русско-японской войны сиречь здание цирка, так сразу смотрите в оба: через дорогу от цирка, где 4-й трамвай будет заворачивать в сторону Розалии Землячки, а 7-й двинется параллельно Крупской, словно в растерянности между кем и кем выбрать, на пятачке, ныне подвластном перелицевавшей Пермудск израильской системе видеонаблюдения, а тогда — только оку Господа Бога, — именно здесь Наташа Дадашева молвила Шрамову «нет». Может, тогда она была уже Нетнетшевой? Ах, уж эти татарские фамилии у их русских носителей!..

Шрамов помнит, как в том самом месте, где он простился с Наташей, во Времени, точно на испытательном полигоне, принявшем удар нового вида оружия, образовалась оплавленная дыра, в которую тут же въехал диковинный автомобиль с хихикающими девицами, умчавший Шрамова на задней скорости в одуряющие заросли цветущей черёмухи, чьи грозди свешивались, как наполненные спермой презервативы…

Наташа… А ведь он ради неё не только научился вдыхать сахарную пудру, а уже добился, что в городке его распределения Червоточинске, расположенном в 130 километрах к востоку от Пермудска, им выделят комнату в общежитии — ему, Наташе и её дочке, которую он готов был принять как свою. Шрамов за этим и ткнулся в ПТУ, где багрянородные отпрыски сталеваров кидались на его уроках русского и литературы цветочными горшками, а будущие маляры — ядрёные девахи, когда он входил в класс, извлекали, как по команде, косметические зеркальца и принимались подмалёвывать губы и красить ресницы. «Малюйте и красьте!» — снисходительно пело нутро, ибо Наташа уже сказала ему «да»… Впрочем, какая женщина согласиться стать Шрамовой?..

Потом, будто осыпающаяся и, несмотря на весеннюю капель, подзадержавшаяся в дому новогодняя ёлка в игрушках, он предстанет пред миром без зонта — в лохмотьях души, сквозь которые будут сквозить лики окружавших его женщин, и случайно встреченная и уже давно расставшаяся с Дадашевым Наташа, потрясённо оглядев осыпающееся убранство Шрамова, вышепнет, отражаясь в одном из зеркальных шаров, оттянувших ветку до земли:

— Шрамов, прости, я испугалась тогда неизвестности…

Он ощутит себя узником матрёшки, только что наглухо накрытой сарафаном выпукло-расписной Вселенной, поглощающей другие Вселенные вместе с их узниками. Не то же ли самое вымолвила ему когда-то Инесса?

8

Задыхаясь, они бежали с Кормовищевым по ночной Москве. Собственно, пробежать нужно было немного — от Баррикадной до Большой Грузинской, порхнуть мимо зоопарка и сразу — направо, в чугунно-воротное логово отчеканившего двор семиэтажного дома, затем — в арку и прямиком в подъезд. Но оставалось всего пять минут до условленного звонка Инессы, а телефон был один — лишь кормовищевский, обратно не позвонишь, оттого что у Инессы — телефон на аспирантско-общежитской вахте, а там подзывают редко и неохотно. И потому в их беге было что-то финишное, отчаянное. Так не бегут в эпоху мобильной связи, которая ещё даже и не брезжила.

Ну, со Шрамовым-то ясно. А куда рвал наперегонки Кормовищев? Шрамов со смешанным чувством посмотрел на своего друга. Сначала — с благодарностью: Кормовищев, может быть, впервые бежал домой такой бешеной опрометью. А потом — с подозрением: он бежит так, как будто это ему должна звонить Инесса!.. «Или он хочет подслушать наш разговор?» (Не синдром ли Дадашева в тени Светиного имярека?..).

И всё равно они опоздали на минуту.

— Инесса не звонила? — первое, что спросил Шрамов у жены Кормовищева Анны.

— Нет, Шрамов, не звонила…

Унимая одышку и сердцебиение, он сел у жёлтого телефона с оплавленной трубкой, стоящего на кухонном столе возле красного раскладного кресла, на котором ночевал у Кормовищевых. Время от времени снимал трубку и слушал, есть ли в аппарате гудок.

— Ты чего? — поинтересовалась зашедшая на кухню Анна.

— Да вот, проверяю — вдруг связь нарушилась? — жалко улыбнулся Шрамов.

— Бедный Шрамов! Уже полпервого ночи. Она не позвонит…

— Откуда ты знаешь?

— Вспомни, как ты летал во Фрунзе…

Во Фрунзе Шрамов не летал. Он только готовился лететь. Сперва уехал в Червоточинск — к матушке на каникулы. Накануне матушка позвонила Кормовищевым — в тот самый день, когда Шрамов «хорошо себя вёл», и они с Инессой спали раздельно, и попросила её к телефону.

— «У нас четырёхкомнатная квартира!» — искривившимся голосом повторит Инесса матушкины слова. И, помедлив, продолжит: — Шрамов, а давай ты приедешь ко мне?

— А у вас какая квартира?

— У нас? Двухкомнатная…

В Червоточинске Шрамов с большим трудом, через матушкиных знакомых, купит билет на самолёт из Пермудска в Киргизию. И позвонит Инессе во Фрунзе, чтобы сообщить номер рейса.

— Прилетай. Только моя двоюродная сестра поступает сейчас в институт, и я целиком занята её подготовкой, а поэтому не смогу уделить тебе достаточно времени и внимания…, — услышит он какой-то библиотечный голос-перевод.

Шрамов сдаст авиационный билет, будто тот, экзаменационный, на который не знаешь ответа.

— Дядя Сурен, — сев в гостиничное кресло и застопорив ходящие ходуном руки на вопросительной рукояти зонта, станет он потом допытываться в Пермудске у своего духовника, — как бы вы себя повели, если б услышали от женщины: «Я люблю тебя, как брата?»

— От меня бы мгновенно повеяло холодом, — в маске синего, ледяного дыма вынет трубку изо рта многомудрый армянин.

Шрамов расскажет ему, как человек по фамилии Остроушко, несмотря на запрос одной столичной фирмы, имевшей виды на Шрамова (потому, что Шрамов имел виды на Инессу), выложит на распределительной комиссии козырь: дескать, сей выпускник пишет антисоветские стихи (это в 1986-м году!) и ему не место в городе-герое Москве — пусть едет в Пермудск, а ещё лучше — в Червоточинск!

И тогда собравший чемодан Шрамов услышит волнообразно аукнувшиеся в том самом, позднейшем Наташином выдохе слова Инессы, смягчённые наградным поцелуем-дуновением в щёку: «Прощай! Я боюсь неизвестности…». А потом узнает от Светы, что Инесса вышла замуж за грека и переселилась поближе к богам — на землю древней Эллады…

— «…боюсь неизвестности?» — выпустил клуб ядовито-жёлтого дыма дядя Сурен. — Мой мальчик, сдаётся мне, твоя Инесса-баронесса испугалась не неизвестности, а России. Посему и перебралась в Грецию. Видимо, в Греции неизвестности поменьше. Уж если на то пошло — я армянин, а живу в России со всеми её неизвестными. Регулярно складываю их и вычитаю, умножаю и делю. И вот к чему пришёл в результате этих вычислений: неизвестность не только отпугивает — она манит и зовёт. Согласись: когда всё известно, предсказуемо и выверено, и жить-то становится скучно. Поэтому Россия и есть то самое уравнение с неизвестными, которое решаешь-решаешь и вроде бы — ну, никак, но вдруг раздаётся телефонный звонок, который переворачивает в твоей жизни всё — либо в худшую, либо в лучшую сторону. Поверь мне, ты ещё его услышишь. А тебе, мой мальчик, надо бы перестать бояться обломков отдельно взятых фраз. Это не самое грозное оружие. Пойдём со мной — я тебе кое-что покажу!..

С этими словами дядя Сурен увлёк Шрамова в святая святых — гостиничную комнатёнку, где он жил со своей административной супругой и куда, невзирая на многолетнее знакомство со Шрамовым, доселе никогда его не приглашал: как правило, они общались, сидючи в креслицах холла. Шрамов знал, что время от времени дядю Сурена навещают некие разномастные исповедники, с коими он замыкается в своей скорлупе, ведёт долгоречивые разговоры, но, вечно накрываемый матрёшками, не придавал этому особого значения.

Первое, что он увидел, прислонив зонт к двери, был сундукообразный, хоть и цветной, телевизор «Изумруд», заполонивший собственной персоной едва ли не половину комнатки-крохотульки и выполнявший, кроме прямых обязанностей — рыхления серого вещества соотечественников и опрокидывания на них экскаваторным ковшом эфира серого же вещества их поводырей, роль тумбы-подставки, на которой экзотической статуэткой утвердился череп какого-то серьезного зверя, о чём свидетельствовали жёлтые сталактиты и сталагмиты клыков.

— Это топтыгин, — пояснил дядя Сурен и тут же привычным движением отворил черепу пасть. Шрамов разглядел меж клыков и под клыками с десяток портретных фотоснимков различных величин.

— Сейчас ты имеешь редкую возможность лицезреть убийц и мздоимцев, ворюг и наркоторговцев, растлителей и маньяков, — стал выпускать попеременно резкие разноцветные клубы дыма обладатель удивительной трубки и таёжного черепа. — Лицезреть тех, кого не ищут милиция и прокуратура. Но ищу я. Вернее, хозяин тайги. Сюда приходят отчаявшиеся и потерявшие всякую надежду на справедливость. Я выслушиваю их и, только когда понимаю, что иных путей вмешательства не существует, уступаю дорогу Ему, — опустил, как забрало, верхнюю челюсть медведя дядя Сурен. — А Он идёт по следу. Ох, и почикает их мишка, ох, почикает! Скольких уже почикал… Все получили по заслугам. Аз воздам! Медленно, но верно. Везде и всегда. Это страшное оружие, мой мальчик! Пострашнее наших вакуумных бомб в Афгане, когда скрывающегося в пещере человека разрывало изнутри…

Шрамова бросило в дрожь:

— Дядя Сурен, да вы — чёрный колдун?!

— Э-э-э-э, мой мальчик! Кем только не приходится быть армянину в России! Даже — коми-пермяком. А теперь забудь всё то, что ты видел. Но запомни: если тебе будет невмоготу и ты разуверишься в законах возмездия, на земле есть ещё дядя Сурен Золотарян со своим медвежьим черепом.

Колдун-вседержитель искушающе глянул на приобщённого к бездне соблазна гостиничного постояльца. Трубка его попыхивала чёрным сернистым дымком. На лице Шрамова играли сполохи противоборств.

— Нет, дядя Сурен! Нет, — отшатнулся он в поисках зонта. — Я не готов.

9

Как цветущую водоросль, Шрамова вновь прибило к берегу Светы. Света — мягкое песчаное побережье: идёшь и следы утопают в пружинистой золотистой ржавчине. Посему он любил в ней Тело, но — вот незадача! — как раз Тело-то её он и не мог ублажить. Если поднапрячься, не исключено, это сумели бы Кустодиев и Рубенс, да и то, как бурлаки — в подъяремной связке, но только не Шрамов. Тела было много, а Души мало. Точнее, Тело было таким, что Душа в нём была незаметна. Терялась, точно секундная стрелка, выпавшая из разбитых часов в боксёрской раздевалке.

Однажды ему представилась возможность увидеть Душу восемнадцатилетней обгоревшей девушки. Душу засняли на видео. Поднимаясь по сужающемуся, как дерево к вершине, энергетическому лучу, исходящему из самопального прибора, наведённого на девушку руками целителя, Душа выходила из Тела трепещущей суетной точкой, которая, если прищуриться, даже имела свои очертания. «Когда вывели Душу, боль сразу же ушла, и мне стало легко и свободно!» — с чувством испытанного преображения рассказывала потом Шрамову та девушка, обращённая из головёшки в белую берёзу. Из этого признания напрашивался вывод, что болит не Тело, а Душа. Именно Душа сообщает Телу боль. И если Душа теряется в Теле, то и Тело не ощутит боли, которую Оно причиняет окружающим.

Уж что только не пытался Шрамов делать со Светой! И погружал указательный палец в её возбуждённую вульву, и подключал к нему средний, а там и — безымянный, чувствовал, как в поте лица работающие пальцы начинают уставать, менял правую руку на левую, но окончание было единым — она никогда не кончала. Света объясняла это случаем в лесопарке, где занималась утренними пробежками, а её подстерёг некий тать и под угрозой ножа взял осадой сзади. Шрамов так распалил своё сознание, что иногда представлял себя Светой: будто бы он бежит по лесу — и вдруг нож у горла, и ему лезет в штаны мужеподобная маньячка. Как-то он спросил дядю Сурена: «Может ли один мужчина, пусть даже с ножом, изнасиловать взрослую женщину?». Подымив для порядка промыслительной трубкой, тот покачал головой из стороны в сторону и продолжил произнесённую фразу: «…если этого не позволит сама женщина».

Свете почему-то казалось, что испытать оргазм она должна в каком-нибудь диком, неприспособленном месте — например, на безлюдном берегу Камы, где вздыбились обглоданные до белизны кости прибитого половодьем топляка, в перерыве, покуда один прогулочный теплоходик не увидит корму другого, или, предположим, «Пока движется баржа», — тогда Света, обняв величественными руками грубые брёвна, ошеломляла Шрамова молочной белизной литых державных ягодиц с кареглазыми симметричными родинками на обеих полушариях и понукала:

— Ну, давай!..

Вместе со Светой Шрамов так обучился управлять собственным организмом, что мог дать фору не только барже, но и черепахе Ахилла, доползшей из Древней Греции до наших дней. Однако, сдаётся, даже черепаха Ахилла не помогла бы Шрамову в его решимости удовлетворить ненасытную женщину. Света напоминала ему Каму, а Кама — Свету. Кама, в своём могуществе, настолько бесчувственная река, что в ней можно утонуть или её переплыть, но она не заметит ни того, ни другого.

Шрамов покосился на Свету. Она лежала с закрытыми глазами на походной «пенке», раскатанной на прогретом июльским солнцем песке, в плотно облегающем тело пунцовом купальнике и было видно, как под сачочками её век трепетали пойманные мотыльки непогашенного возбуждения. Шрамов смерил взглядом расстояние от этого до того берега. А если?..

Он вошёл по пояс в рыжеватую и тяжёлую, словно в ней растворены ржавые гвозди, неподвижную, на первый хапок, воду и поплыл. Переплывать реки было его страстью. Он коллекционировал их переплытие. На брелке личного крещения Шрамова позванивали Днепр с его гоголевской редкой птицей, Дон, в котором Григорий поил коня, а Аксинья черпала воду повинными вёдрами, туманная ввечеру Сороть, где купался Пушкин, холодная и стремительная шукшинская Бия, несколько андроповских озёр в Карелии, отрезок Чёрного моря от скалы «Парус» до Ласточкина гнезда и обратно, и, наконец, река Великая напротив Псковского кремля (но это из-за названия!). Света ещё подтрунивала: «Реку Великую умалил Шрамов!»

Ах, умалил?.. А что вы скажете насчёт Камы? Камы в его коллекции ещё не было. Кама походила на стальной гигантский ключ от ворот осаждённой крепости, подносящийся на милость победителя.

Он изобрёл свой способ взятия рек. Всякая река — размер и норов. Ударно-безударное пространство. Овеществлённая стопа. Явленное стихотворение. Можно переплывать гекзаметром, можно саженками частушек, можно — под Бродского, а можно — под Тряпкина. Река задаёт вам автора, автор — внутренний ритм, а ритм, или скорость стихотворения, позволяют не замечать водной преграды. Скорость стихотворения — надувная лодка, плот, катамаран, паром, водный мотоцикл, прогулочный теплоход. Все утонувшие либо не знали стихов, либо забыли их, оказавшись в воде.

Только упаси вас Боже переплывать Каму под Абанькина! Наглотаетесь и захлебнётесь:

Такие стихи хорошо читать на берегу, запивая водочные дозы предусмотрительно принесенной в баллоне родниковой водой. Поэтому Шрамов знал — под кого переплывать Каму. Думаете, под Владислава Дрожащих?

Что вы! Подобные строки — скорее, для океанской пучины, когда фрукт лайнера раскалывается надвое, и семечки пассажиров сыплются из его сердцевины… Нет, Каму следует переплывать под Рубцова. Да и то — под единственное его стихотворение «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны…»

Десять затяжных строф… В заплыве их можно читать про себя и дважды, и трижды, и четырежды, однако именно они позволят преодолеть этот мощный безразличный ток древней воды, только кажущейся неподвижной и безжизненной, но, как только, достигнув середины реки, вы глянете в её текучую бездну шальною, попавшей в зрак великана мошкой, так сразу различите мириады поднятых со дна песчинок, будто несомые ночным небом бесчисленные звёзды:

Кама поставит вас на место, покажет, кто вы есть — как ни старайтесь загребать против её течения, снесёт так, что, выйдя на противоположный берег, вы ещё минут двадцать будете идти вдоль реки вверх, чтобы, плывя обратно, не дать маху — угодить в распоряжение Светы, а не какой-нибудь Нюры.

Наверное, волоокая Света сейчас заполошно бегает по берегу — ведь на песке от Шрамова остались только свёрток одежды да пара башмаков, или, по крайней мере, смотрит во весь рост, приложив к ещё более расширившимся увлажнённым очам чердак ладони, пытаясь разглядеть в кипящей от погружённого солнца вечереющей воде бедовую голову пловца?..

Через неделю им идти в ЗАГС — песчинки испытательного срока иссякали. Шрамов уже купил обручальные кольца и костюм, получил поздравительные телеграммы от тёток и двоюродных сестёр, казалось, поставивших тем самым последний заградительный заслон на пути к его отступлению. Одна из тёток молвила: «Когда ты будешь жениться, я даже на столе спляшу!» Но чем неотвратимее приближалось время бракосочетания, тем больше нашего жениха одолевали сомнения в необходимости оного. Шрамов всё явственней ощущал — кожей, наитием, седьмым-восьмым чувством! — тень третьего, если говорить о них со Светой, и тень второго, если иметь в виду только Шрамова, второго, который медленно, но верно придвигался к феерической пляске тётки на свадебном столе.

Накануне они отправились со Светой в Москву, однако жили в разных концах столицы: она — у подруги, он — у Кормовищевых. Причём она, по странным обстоятельствам, не дала ему даже номера телефона своей подруги, предупредив: «Я сама тебе буду звонить!» — «Очень удобно!» — с бритвенной улыбкой заметила жена Кормовищева — Анна, и Шрамов опять сидел весь день в мемориальном красном кресле у жёлтого телефона с оплавленной трубкой, и ему чудилось, что он ждёт звонка Инессы.

Шрамов вспомнил, как условился со Светой встретиться в лесной баньке близ Червоточинска. Сначала приехал сюда электричкой сам: наколол дров, наносил из горной речки воды, протопил, дал выстояться, накрыл стол, а Света всё не приезжала и не приезжала. И, чтобы позвонить ей и узнать, не случилось ли чего недоброго, зашагал через лес и хлынувший ливень до ближайшего переговорного пункта. Идти нужно было в крутую гору, дул сильный ветер, и превратившийся из тонкой трости в чёрный, гудящий и трепещущий парус, верноподданный зонт, рассчитанный на двух человек, пробовал вывернуться наизнанку и вырваться из рук, и Шрамов держался за его бамбуковую, покрытую лаком рукоять изо всех сил, как держится за мачту не избежавший шторма корабль, и чувствовал: зонт волокёт его ввёрх, и он вынес Шрамова и поставил на землю аккурат у переговорного пункта.

— А Света уехала к подруге, — сообщила её мать и, когда он начал почему-то рассказывать ей про благодатное чудо огромного зонта, посоветовала:

— Напишите об этом стихи!

Вернувшись в Пермудск, он в своей баррикадной, заштопанной куртке в отсутствии Светиной матери комиссаром ворвался в квартиру своей невесты, приставил к её горлу заточенный о земной шар шпиль зонта, заставивший мучительницу безропотно опуститься на колени и отымел её на полу по-революционному — не раздеваясь. И — о чудо! — она впервые испытала оргазм, но для Шрамова это уже ровным счётом ничего не значило. Поправляя задранную юбку, его возлюбленная спросила не то обиженно, не то восхищённо: «Не снимая куртки?!»

И начала каяться, каяться и каяться! Призналась, что совсем запуталась, разрываясь между Шрамовым и тем самым женатым имяреком, которого он уже сдёргивал с постамента «железного Феликса» в 91-м, но который, выясняется, не утратил влияния на Свету — личную Россию Шрамова, а с неотвратимостью Каменного гостя является к ней с лужайки, где пасутся свергнутые памятники.

— Так вот кто, значит, твоя «подруга»?! — дошло до жениха в кожанке. — В последний раз спрашиваю: имя-фамилия? — приступил он к допросу прямо-таки с чекисткой риторикой.

Света всхлипнула и отчаянно замотала головой.

— Уж не Дадашев ли? — обуяла его внезапная догадка. И он про себя подумал: «Женат и не может бросить семью?.. Работают они со Светой вместе?.. И он, преследуя её, мстит мне?..» — пылала праведным безумием голова.

— Ну, если тебе хочется так считать, — ответила с фальцетом подсказанной усмешки ещё минуту назад безропотная Света, — пусть будет Дадашев…

…Шрамов перестал читать Рубцова и начал захлёбываться. В судорожно раскрытый рот плеснула болтанувшая волна. До берега оставалось метров сто, и он уже видел лежащее под чёрным зонтом на песке неподвижное Тело в пунцовом купальнике. Да жива ли она?..

Он стал грести с последними усилиями, насколько они возможны у человека, дважды покорившего Каму. Вот и дно… Вышел на берег, шатаясь, и тяжело дыша, обросший, пока плыл, песчинками, водорослями и мазутом, тем самым попутно постигший, почему у рыб — чешуя, а у рачков — панцирь. Света не шелохнулась. Веки её были безмятежны. Господи, да она спит?! И даже слегка похрапывает во сне, как будто кто-то спрятавшийся за брёвнами и дождавшийся, когда он променяет Свету на Каму, вальяжно выдвинулся из своего схрона и в открытую её удовлетворил. За брёвнами снова мелькнула вечная тень Дадашева…

Однако нет ничего страшнее, когда любимая женщина пёрнет во сне! Вот тогда вы можете спокойно забирать заявление из ЗАГСа, что, собственно, Шрамов и сделал за три дня до бракосочетания.

— Тебя Бог отвёл! — взвизгнет она в телефонную трубку, как выронившая добычу чайка, и только потом до него дойдёт смысл этих тормозящих слов, когда он узнает, что Света беременна, но не от него.

Он войдёт в потёртой кожанке по адресу улица Революции, 42 и, торкнувшись в дверь дяди Сурена, выложит перед ним три игральных карты — фотоснимки Светы, Инессы и Наташи.

Факир выпустит из своей трубки три разноцветных дыма — пунцовый, лиловый и золотистый. И спросит:

— Ты хорошо подумал?

И услышит:

— Дядя Сурен, я подумал очень хорошо! Хочу раз и навсегда покончить с этими матрёшками…

И тогда-то главный смотритель Пермудска вынесет приговор:

— Отправленное в медвежью пасть возврату не подлежит!

10

— Это ты, убожество? — неожиданно услышит он из-за спины. Обернувшись, увидит высокую (ему даже показалось: выше, чем он) блондинку в полузапахнутой, с поднятым воротником, дремучей шубе из нутрии, из-под которой выглядывали чёрные, на высоком каблуке, сапоги-латы, закрывающие колени поджарых, обтянутых джинсами ног. При свете разгоняющего зимние сумерки фонаря, лица он особо не разглядит: помнит, что отторжения оно не вызовет — некий обложечный стандарт правильных черт с насыщенно-голубыми глазами. Потому-то и не очень осядет в памяти. Вот только голос… В нём звучала хищная грубинка, тут же обнаруживающая себя, как только госпожа Кристина запиналась о букву «р». Но она исторгала не просто картавинку, а почти что рычание зверюги:

— Я прррревращу тебя в ррраба ррразврррата… Вгоню фаллоимитаторрр… Заставлю вылизать свою прррелестницу… Если не понррравится, говоррри: «Сиррреневый!» — рокотало в телефонной трубке через час после того как он сбросит сообщение на пейджер, прочитав в одной из пермудских газет в разделе «Знакомства»:

«Госпожа. Игрушки. Флаггеляция, страпон, бандаж, переодевание, „золотой дождь“».

Они встретятся в условленном месте — на углу сделавшего шпагат девятиэтажного дома, Кристина укажет ему путь через двор к самому дальнему подъезду, сама же обогнёт туловище дома со стороны шоссе — таким образом, они должны будут почти одновременно — он за нею — войти в подъезд, затем — в лифт, где он отдаст ей деньги, потом — в прихожую, где поможет снять шубу, на кухню, где она закурит, а он манием её руки поставит на газовую плиту чайник — и никакого алкоголя, если принёс, пей сам, или хочешь, я пристегну тебя к батарее наручниками и буду вливать твою «Хванчкару» из горла?..

Она натянет резиновые медицинские перчатки — прикасаться к ничтожеству будет только через них, потребует, чтобы он расстегнул ей «молнию» на трусиках и тут же отсечёт потянувшиеся к ней руки возгласом «куда?!» — руками к госпоже притрагиваться раб не смеет, это надо заслужить, для чего он будет расстёгивать «молнию» зубками — за пластиковый «язычок». Он попробует себя в предписанной роли, но как-то не изящно — с хрипящей страстью, как если бы делал это руками, и Кристина совсем по-девичьи ойкнет, присев от боли, а затем наградит его размашистой оплеухой:

— Тваррррь! Уж лучше я сама…

Она опустит его на колени, а затем, вкрутив в сосцы саморезы распаляющих щипков, прикажет опрокинуться на спину и сначала поставит ему на грудь победный сапожок, а потом поднесёт ко рту носочком — целуй! — и, обмакнув в бокал с «Хванчкарой» металлический каблук, начнёт погружать его длинное блестящее жало с возвратными движениями всё глубже и глубже в больше удивлённый, чем податливый рот испытуемого. Подняв с пола на колени и заглянув бенгальским, веселящимся взором в глаза, велит:

— Назови твоё любимое имя, на которррое ты будешь откликаться! Ну? Быстрррей! Женское!..

— Св… Ин… Нат…

— Ты чего? Заикаться, матушка, от стррраха стал? Что за Свинат?..

— Света… Инесса… Наташа…

— Хм… Надо же! Значит, сегодня ты будешь и той и дррругой, и тррретьей. В общем, Свинатом…

На мгновение она скроется в другой комнате и выдвинется оттуда, позванивая, как лошадь восточной попоной, золотистой чешуёй монистов, дразняще усеявших красную повязку, перетянувшую крутые бёдра. Схватив за волосы онемевшего визитёра, Кристина подтащит его к чугунной, плохо выкрашенной батарее парового отопления, балеринкой откинет ножку на её трубу и ткнёт губами — ловить мохнатую тяжёлую бабочку, затрепетавшую между её ног:

— Ррработай! Язычком. Так. Старррайся. Нррравится? На что похоже? Отвечай!

— Консерррвы «Мясо кррриля» — невольно передразнивая госпожу, прокартавит он, ошеломлённый, но пытающийся подтрунить над происходящим. — Коррроче говоррря, кррреветки…

— Кррреветки? Сейчас как у…бу с ноги! — пихнет она его коленом в лицо — и за передразнивание, и за уподобление, и снова притянет за волосы:

— Лизать! Рррезче! А теперррь?.. На что похоже?

— На хурму…

— Уже лучше. Пррродолжай… Какая лизунья!.. А теперррь?

— А теперь — на дыню…

Балеринка скинет с парового станка натренированную ножку:

— А теперррь дрррочи на сапог!

Вот он, текущий вспять Млечный путь на чёрном небе женского сапожка! Открытый космос, где тело — корабль, а пуповина лопнувшего шланга — единственное, что связывало тебя с телом. И тело уже противно тебе — и нет желания в него возвращаться. Ты сделался бестелесным, оплодотворил пустоту, распылился в ней, стал ею…

Но Кристина вернёт его в корабль через чужую одежду — облачив в скафандр от чёрных сетчатых чулок до длинноволосого парика. И буквально столкнёт в висящее на стене зеркало, в чьём заколыхавшемся овале всплывёт нечто смутно-знакомое — не то Света, не то Инесса, не то Наташа, и, ухватившись за кодовое, накануне вылупившееся из телефонной трубки словцо, он в тоске, отвращении и ужасе закричит:

— Сиреневый!

Тогда он не вспомнит про сиреневый дым дяди Сурена.

А через пару месяцев встретит Кристину в образе 23-летней Зинаиды Евгеньевны — секретаря-референта ректора института культуры, но поначалу её не узнает. Подсознание будет слать сигналы, а сознание — прикидывать, теряться в путанице: ну, во-первых, не блондинка, а брюнетка, во-вторых, ростом ниже, чем та (хотя ведь без каблуков?), в-третьих, где же хищная грубинка в голосе?.. Он подумает, что обознался, наступил на пятки своего же двойника, рождённого в овальном зеркале госпожи Кристины и отпущенного ими по сговору в мир, но Зинаида Евгеньевна словно сама подскажет, кто есть он и кто есть она: обращаясь к зашедшему в приёмную какому-то квёлому студентику властно-стегающим, намеренно раскатывающим гравий голосом, она адресует клеймёный возглас рикошетом тому, кто её так опрометчиво не опознал:

— Здррравствуй, убожество! Что, не нррравится?! Ррработай! Старррайся!

Так он стал натыкаться на свои же собственные фантомы, а не только на фантомы окружавших его женщин.

11

В том, что приключилось со Шрамовым в дальнейшем, виноват не Пушкин, а сразу два Пушкина. Уже отползло на почтительное расстояние десятилетия его расставание с Инессой, вобравшее в себя те пять лет, как он бросил в топку медвежьей пасти её фотографию вместе со снимками Светы и Наташи. С той поры матрёшкам его бытия не было места даже в снах, не говоря о наседающей действительности, его распёрло в кости, он погрузнел и помордел, напоминая самопровозглашённого Свината, стал пользоваться быстрорастворимой любовью за деньги, больше никогда не раскрывал неразлучный зонт, вытершийся до прошлогоднего листа на шляпке груздя, прекратил закидывать в невозмутимые воды Вечности наживку стихов, а всё блеснил заметками — от крохотных до больших, приобрёл астматическую одышку и смешную, едва ли не плотоядную для непосвящённых привычку спрашивать, прежде чем зайти в дом знакомых, а тем более, незнакомых людей:

— У вас кошки есть?..

Сейчас Шрамов боролся с очередным «приступом Маршака», как нарёк он своё астматическое удушье, усугублённое невысокой, но вызывающей ломоту в суставах температурой, пытался дремать на тахте, во всяком случае, не разлеплять век, ибо резь белого света была для него несносна. И вот тогда-то колокольчиком на удилище, закинутом в ставшее солёной кашицей озеро его жизни, и затрепыхался этот звонок, повелевший ему разом помолодеть.

— Шрамов, ты только не удивляйся и успокойся: это Инесса позвонила!..

— Кто?..

— Инесса…

— Инесса? Откуда?

— Из Афин.

— Из Афин?!

— Да… Ты меня помнишь? — звучал певучим колодезным воротом голос.

Помнит ли он её! Ведро, едва не сорвавшееся с раскрутившейся цепи, с грохотом и плеском ударилось о черноту ключевой линзы, и Шрамов понял, что доселе он был погружён в летаргию. Минувшее быстро-быстро покатилось через край, пока не достигло той исчерпывающей отметки, когда он услышал: «Прощай! Я боюсь неизвестности…», а достигнув, начало подниматься кверху — из замшелого сруба на свет, подвластное тяге несбыточного голоса. Теперь уже он, заслоняясь, готов был повторять эту, когда-то подкосившую его фразу. Постойте-постойте, не дядя ли Сурен говаривал ему о телефонном звонке, опрокидывающем уравнение с неизвестными?..

— А почему ты так дышишь? Тяжело дышишь… Тебе плохо? — услышал он из глубины колодца.

— Нет, хорошо. У меня астма…

— Бедный Шрамов! С этим не шутят. Значит, я вовремя позвонила!.. Может, тебе нужны какие-то лекарства? Ты скажи.

— Извини, я немного заторможенный… Ты часом не просочилась в сон?

— Теперь буду просачиваться каждый день… Кстати, а как там поживает наш зонт? Помнишь, мы спасались под ним от дождя в Подмосковье?

— Зонт?.. О чём ты?

— Как о чём?! Да ты действительно не проснулся!.. Знаешь, как я тебя нашла? Летела в Афины из Москвы — там живут сейчас мои перебравшиеся из Фрунзе родители, — а сидящий рядом пассажир дал мне почитать несколько газет из России, и первое, что я увидела, была статья про двух Пушкиных из Пермудска, подписанная твоей, Шрамов, фамилией! Я позвонила в редакцию и мне любезно назвали номер твоего телефона…

«Любезно назвали». Инесса словно подбирала русские слова, старалась изъясняться «правильно», выдерживая паузы, как это обычно бывает с нашими соотечественниками, освоившими древнее восклицание: «О, Русская земля! Уже ты за шеломенем еси».

Пермудск на то и Пермудск, что в нём стоит не один, а сразу два памятника Пушкину. Один — в цилиндре, а другой — простоволосый. Цилиндрический, возведённый в скверике на одной из марочных улиц города Пушкин наводил в небеса официальный лорнет головного убора и всякий раз встречал день своего рождения в окружении воспевавших его стихотворцев. Причем один из них, напоминающий хряка в парике Максимилиана Волошина, постоянно произносил фразу отменную и неотменимую: «Б…дь! Меня объявить забыли!»

Второй Пушкин — частный, примкнувший к декабристам на задах торгового павильона у трамвайной остановки «Одоевского». Отконвоировал его на зады за бутылку коньяку из мастерской местного скульптора мелкий предприниматель Коля Кушаков, часто вспоминавший на зоне «Сказку о рыбаке и рыбке». «Откинувшегося» Пушкина окружали русалки и богатыри. Окружали не только в переносно-скульптурном, но и в прямом смысле — в виде баб и мужиков, заходивших после трудового дня сначала в павильон, а затем, уже с одноразовыми стаканчиками, — на вышеупомянутые зады.

Первый Пушкин был бронзовым, а второй — из гипса. Первый тонул в славословиях, второй их не знал. Первому приносили цветы, а второму наливали. Первого могли распилить и сдать в пункт приёма цветных металлов, второму же частенько пробивали курчавую башку. Но ещё неизвестно — кто. Если первого приватизировал Союз писателей России, то второго — Союз российских писателей. Если первый был всенародный, то второй — свой. Первого возвеличивали, второго любили. Впрочем, сие не означает, что от Пушкина Первого приходил на разборку гонец к Пушкину Второму. Не исключено, что гонцов не было вовсе. Возможно, ночью, когда нормальные люди ложатся спать, а ненормальные памятники оживают, Первый самолично шествовал ко Второму с бейсбольной битой. Потому что, если бы Второй пришёл к Первому прежде чем вызвать его на дуэль, он первым делом, похохатывая, расстрелял бы из дуэльного пистолета вишнёвыми косточками всех тех, кто окружал Первого, кроме хряка в парике Максимилиана Волошина — на него и косточки жалко, а уже вторым делом вызвал бы на дуэль Первого. При этом хряк в парике Максимилиана Волошина, возведённый в секунданты как Первого, так и Второго, был пощажён бы Вторым исключительно ради произнесения вызубренной фразы, потешно объяснившей бы дуэльный мотив Второго в момент, когда он будет сходиться с Первым: «Блядь! Меня объявить забыли!»

Таким образом, если бы Шрамову, приговорённому жить после звонка Инессы, предстояло вызвать кого-то на дуэль, он бы, не раздумывая, вызвал сразу двух Пушкиных. Это благодаря их проделкам, Афины начали переноситься в Пермудск, а Пермудск — в Афины. Шрамов даже стал замечать, что на пермудские постройки с надписями на фасадах «SOS! Износ 200 %. Тонем в дерьме!» наползает какая-то нездешняя архитектура вроде древнегреческого храма Посейдона, а, в свою очередь, Инесса призналась, будто теперь ей чудится, что храм Посейдона похож на пермудские постройки, о которых ей в облупившихся красках рассказывал Шрамов.

Она ничуть не обманула — звонила каждый день, разговаривая с ним минут по сорок. Это было точно воздаяние за тот самый несбывшийся звонок, к чьему финишу Шрамов бежал по ночной Москве наперегонки с Кормовищевым. Если бы сейчас его спросили, о чём они говорили с Инессой так подолгу, он бы, пожалуй, затруднился ответить. Помнит лишь, что, когда по радио сообщили о взрыве в центре Афин, он тут же набрал номер её телефона и, только убедившись: «Это далеко от нас!», перевёл дух. И был невыразимо тронут звонком Инессы, встревожено спросившей: «Шрамов, ты в порядке?» после того как она узнала (вот зеркальный обмен чувств!) о некоем взрыве на уральских заводах, о котором он даже и не слышал.

Но она была замужем (привет Дадашеву!) и, стало быть, Шрамов опять имел дело с несвободной женщиной. В этом он вскоре лишний раз убедился.

Привыкший к звонкам Инессы, как привыкает зимой к высыпаемым в кормушку зёрнам синица, однажды, когда звонки неожиданно прекратились, он, не выдержав, позвонил ей в Афины сам и, услышав в ответ едва ли не выкрикнутую Инессой греческую речь, как бы принял двойной удар — ещё и от Наташи. На кормушку высыпали толчёное стекло…

Впрочем, на следующий день Инесса перезвонила:

— Извини, надеюсь, ты понял: я не могла по-русски — рядом был муж…

И вдруг спросила: — А хочешь — я прилечу к тебе?

— Из Афин в Пермудск?!

— Ну да. Хоть в Червоточинск!

— Хоть? И мы будем жить в старой баньке на берегу лесной речки? — сразу поселил он — себя и её — в оплот своего отшельничающего друга-старца, где любил уединяться сам.

— Ещё лучше!

Это так не походило ни на одну из поднадоевших Шрамову историй с матрёшками, что он растерялся и, вспомнив купленную им в Москве и переданную в наследство Кормовищевым безумную палатку, от временного вселения в которую отказалась будущая гречанка, насторожился: нет ли здесь подвоха судьбы? Инессе словно передалась его настороженность:

— Когда-то я не приехала к тебе — и в результате уехала от самой себя. Я хотела бы вернуться… А банька на лесной речке меня не пугает: на природе легче распутывать узлы кармы.

Он встретит её в аэропорту с букетом придорожных ромашек и сложенным в трость зонтом. Увидит на взлётном поле приближающуюся змейку в солнцезащитных очках — и сердце заколотится гулко-гулко, почти у горла, как тогда в Коломенском, а приподнявшая очки змейка вдруг остановится, будто оценит несоответствие между хранящимся в дальней памяти образом бывшей жертвы и её теперешним воплощением — Свинатом, медленно приблизится к нему и, когда он, вручив ромашки, попытается ухватить её за талию, по-прежнему тонкую и гибкую, слегка отстранится, снова оглядывая его:

— Шрамов, я должна к тебе привыкнуть, — и обнимет, чуть присев, не Шрамова, а вставший по стойке «смирно» и торжественно зачехлённый под горлышко зонт.

— А ты можешь его раскрыть?

— Боюсь, что он будет протекать…

— Но сегодня же солнце!

Шрамов сдёрнет чехол, нажмёт спусковой крючок — и зонт, со стоном расправляя все свои металлические суставы, взлетит над ними салютом!

…Нанятая легковушка сначала нырнёт в ямину родимого Червоточинска, всколыхнув на дне высморкнутое из заводских труб слежавшееся облако, войдя в которое, вы рискуете стать рыжим и, въехав на перевал приусадебных участков, чьи кисловатые яблоки-дички, перекликаясь с точками окислов на алюминиевых ложках, напоминают детские кулачки в цыпках, оттуда, с высоты приусадебного перевала, увидите, как в дальнем заречье из вагонетных ковшов, словно ангинное «а-а-а», выливается шлак, окрашивающий сопредельные окна и чью-то детскую память в них завораживающим закатом, а там уже, минуя всклокоченное крестами, нечёсаное кладбище с придорожным щитом «Водитель, отдохни у нас!», угодите на ещё один «тёщин язык» — тягун ответвляющейся дороги, забирающий машину всё ниже и ниже — в укромную седловину, где знахарствует над миром та самая, обиженная Светой банька — единственное оправдание Червоточинска, осиновые мостки возле которой ослепительно подтачивают бобры.

Они войдут в травостойкую баньку, и банька захлопнется, как кулёмка — ловушка на куниц. Банька — не совсем банька, она — кентавр, смесь парилки с чаном, тазами-ковшами и жилища с круглым деревянным столом, раскладушкой и печью, дымящей из всех щелей так, что, если нужно приготовить еду — открывай настежь двери. Зато потом одежда будет пахнуть дымом и, ежели этот дым тебе сладок, одежду долго не захочется стирать.

Потолок баньки — низкий, как лоб Шрамова, а притолока — и того ниже. Выходя, Шрамов то и дело сносил себе пол-черепушки, и так уж не шибко выдающейся, но один поцелуй Инессы туда, где бобо, мгновенно его исцелял, впрочем, на всякий случай, боясь растратить поцелуи, она повесила прямо на вбитый над притолокой большой ржавый гвоздь платок из ярко-оранжевого шёлка — бакен для безголовых.

Они шли вдоль речки и срывали стоп-краны подосиновиков. Речка, набравшая в рот камушков, училась красноречию Демосфена. Шрамов с Инессой присели на травяном бережку, свесив в неё ступни, которые время от времени щекотали маленькие вёрткие рыбки, и им обоим казалось, что они понимают язык воды. В нём не было противоречия их обнявшемуся — голова к голове — молчанию: слитному, единому — не только с языком воды, но и в себе самом, потому что молчать можно по-разному и о разном, а они молчали об одном — о разлуке, на которую себя обрекли, о счастье быть рядом, счастье, которому не нужно ничего, кроме этой вот, потерявшейся в ивняке и осиннике речки, дымного очага и потемневшего сруба приютившей их баньки, что вскоре захлопнется изнутри, как только они войдут в неё с наступлением сумерек.

Шрамов долго будет возиться с ключом, сдирать, тщась отвориться обратно, кожу на пальцах, чертыхаться и посмеиваться вместе с Инессой над недвусмысленностью и предрешённостью этого захлопа, затем он подарит ей малахитовые бусы, а она — плеер с кассетой, на которой записан её голос — «послушай, когда тебе будет трудно!» (оказывается, Инесса увлеклась эзотерическими практиками и пробует себя в сеансах гипноза), они умудрятся потесниться на раскладушке — в ту ночь единственном их ложе — и поймут, что уместившиеся на одной раскладушке мужчина и женщина не могут быть Тристаном и Изольдой. Но почему-то сами захотят целомудрия — им достаточно будет поцелуев.

А утром их разбудит осторожный, будто запинающийся, стук в дверь, а потом захлопнувшуюся баньку отопрут с той стороны и объявят, что у Инессы в Москве умер отец…

Они помчатся на такси в Пермудск, в аэропорт, и будут и в такси, и в зале ожидания сидеть всё так же обнявшись, голова к голове, как там, на берегу лесной речки, будто пытаясь этими вздрагивающими объятиями хоть на столечко удержать так долго дожидавшееся их и, казалось бы, пойманное, а теперь куницей ускользающее из сломанной кулёмки счастье.

Он прилетит к ней в Москву на девятый день, чтобы поддержать её и выразить соболезнование матушке, и опять их будет ждать раскладушка — оказывается, на ней спал умерший (и, стало быть, скончался?), и вот на этой-то раскладушке, отведённой в отдельной комнате Шрамову и обтянутой, как покрывалом, энергетикой ушедшего отца, Инессе вдруг резко захочется физической любви, точно восполнения потери, реванша бытия над смертью, слияния сквозь слёзы — горького и голодного, нежного и остервенелого, и, подчиняясь, восходящим потокам, которых он когда-то так истово желал, Шрамов осознает, что вовлечён в надругательство, равное торжеству жизни.

Утром он даже ощутит себя в каком-то замещённом качестве — едва ли не единицей семейства, с глуповатой улыбкой повяжет, как орденскую ленту, подаренный ему вдовою галстук отца Инессы и будет готов ехать в их родовой дом на Белгородчине, потому что уже куплено три (три!) билета на поезд. И вот тут-то Инесса Афинская обернётся Инессой Фрунзенской:

— Шрамов, а не пора ли тебе в Пермудск!..

О, Пермудск, вечное пристанище шрамовых!.. Пора твоя неизменна!.. Даже летом — нудный осенний дождь и пронизывающий ветер, свистящий в три пальца сквозь гигантские вёрсты вырубленных на севере лесов, низкие, обложные тучи, делающие город похожим на консервную банку со вскрытыми наспех краями и наклейкою «Сердце Пармы», а чуть ниже — «SOS! Износ 200 %».

— Дядя Сурен, — обратится он к стойкому сердцееду Пермудска, выслушавшему рассказ об очередных любовных похождениях Шрамова, — есть ли во всём этом какая-то логика?

Владелец нетленной магической трубки скроется в красноватом зарничном дыме, будто для того, чтобы надеть требующуюся моменту маску, а как только дым рассеется, явит укоряюще-снисходительный лик, зашнурованный глубокими морщинами:

— Мальчик мой, позволь тебе напомнить: ты же сдал мне все фотографии, что называется, по протоколу. Я же тебя ещё спросил: «Ты хорошо подумал?» И ты ответил: «Дядя Сурен, я подумал очень хорошо!» И я тебе сказал: «Отправленное в медвежью пасть возврату не подлежит».

— Неужели это так серьёзно?!

— Хуже. Я же предупреждал: медвежий череп — страшное оружие! Причём даже я не всегда представляю, как оно сработает. Вот оно и выстрелило — через смерть отца твоей Инессы. А дальше — все вытекающие из этого хитросплетения, включая финальное пожелание насчет Пермудска…

— Выходит, я сам приговорил своё счастье?! Мало того, — убил отца любимой женщины!.. Как же я теперь буду смотреть ей в глаза? Впрочем, кажется, это уже за ненадобностью…

Шрамов вдруг вспомнил: после того как он изволил выдать дяде Сурену те самые фотографии, до него дошли слухи, что Света едва не умерла при родах, а у Наташи обнаружилась опухоль молочной железы. Он понял, где затянуты колки на струнах причин и следствий, и, потрясённо глянув в тёмные провалы глазниц покоящегося на телевизоре звериного черепа, взревел истошной октавой набежавших на него голосов, скрученных в голос Свината:

— Дядя Суррреннн!..

Чтобы заглушить этот вой, поджарый старик с горделиво откинутой шапкой витиеватой седины, одетый в полосатую чёрно-белую пижаму, меж прутьев которой выглядывали то солнце, то месяц, то звёзды, не моргнув глазом, подошёл к телевизору и ткнул в него кривым мизинцем, как в пепельницу окурком. Экран с лёгким потрескиванием вспыхнул, явив в поле своего свечения говорящее полено дикторши:

— Старый герб города представлял из себя серебряного медведя в красном поле, несущего на своей спине Евангелие в золотом окладе. Медведь и Евангелие означали первое — дикость нравов обитавших здесь жителей, а второе — просвещение через принятие христианства…

Здесь, читатель, я оставляю тебя наедине со Шрамовым, который, придя домой, должен извлечь из среднего ящика письменного стола подаренный ему Инессой плеер с кассетой, где до поры-до времени, свернувшись змейкой, спит её голос, и что произойдёт с моим героем дальше, как только он наденет наушники и разбудит певучий клубок под надписью «Сеанс суггестопедии», мне предугадать трудно — честно говоря, я не хотел бы этого видеть и слышать, потому что не ведаю, как помочь Шрамову и стоит ли ему помогать? Быть может, тебе, не оставлявшему моего героя на протяжении всего повествования, шедшему с ним под чёрным парусом надувающегося ветром огромного зонта от Наташи к Свете и от Светы к Инессе, а от всех троих — к госпоже Кристине, вместе ускользавшему от Дадашева, может, тебе, постигшему в клубах разноцветных дымов азы обращения с оружием дяди Сурена — дрессированным медвежьим черепом и лицезревшему превращение Шрамова в Свината, удастся его утешить и оправдать?..

12

Теперь, кроме матушки и игрушек, в этом мире у него никого не было. Постепенно он перестал общаться даже с самыми близкими друзьями, оттого что у них — семьи, а в семьях — дети и — не по одному (а сколько ещё — внебрачных?!), и всякий раз защемление этого обстоятельства причиняло лишнюю боль земному развоплощению Шрамова. Точно так же прервала общение со своими подругами и его матушка, потому что первое, с чего начинаются подобные встречи, — «А как там твои внуки?», «Как — сноха?». По той же причине не отвечала она и на письма однокашниц, которые изредка, раз в два года, приносил в их дом почтальон. Сторонилась даже попадания в стационар. Не потому, что вероломна теперешняя медицина, а боясь всё тех же расспросов. И он жил, окружённый виной матушкиного затворничества, равно как и вынужденным обетом молчания относительно этой вины.

Никто не сказал ему: «Я тебя люблю!». Даже Наташа, когда он спрашивал её: «Ты меня любишь?», отвечала не «Я тебя люблю!», а — «Ну, конечно!». И отныне в любви Шрамову признавались игрушки — через них мир разговаривал с ним матушкиным голосом, преображённым в их смешные, распушившиеся голоса:

— Возьми нас с собой на почту — мы тебе письмо напишем!

Однажды он чуть не разрыдался, когда, проснувшись в день своего рождения, увидел в белых лапах двух прикроватных собачат плитку шоколада, упаковку духов и записку: «Мы тебя любим! Тишка и Лапик».

Матушка учила их говорить и ходить по комнате, иногда оставляя где-нибудь в неожиданных местах стоящими на задних лапках и как бы, с одной стороны, наблюдающих, чем это он там занимается, а с другой — словно ожидающих похвалы от создавшего их человека: вот как мы, игрушки, умеем перед вами, людьми, на задних лапках стоять!

Наверное, человек и есть Бог игрушек? Шрамов чувствовал: они следят за каждым его шагом. Их чёрносмородинные с карим ободком искусственные глазёнки светились любопытством живых существ.

— Послушай, что я тебе скажу, — рассуждал, обращаясь к нему, синтепоновый первенец Тишка. — Если я — мальчик, то почему на меня повесили розовый бант? Мне галстук нужен! Ведь на дискотеке все надо мной смеются. Я же умничка? Я больше водку пить не буду. И на дискотеку ходить. А то меня девки затаскали. Такие! — невольно упреждала матушка тайные помыслы сына.

— Ты почему меня положил не по-маминому? — вопрошал Лапик, купленный двумя неделями позже с левою лапкой чуть толще правой. — Надо, чтоб лапки были под мордочкой, а ты меня положил нарастапашку. И ухо заломил. Смотри, какой я лёгонький, как пушинка! Потому что мамин, потому и лёгонький. И мордочка — послушная. А глазки — томные и благодарные…

— Этот соплюльник, — целовала матушка в чёрную пластмассовую носопырку Лапика, — меня к Тишке ревнует. Я возьму Тишку на руки, а Лапик всё следит, всё следит! И лапками Тишку оттесняет — лапки-то у него длиннее. Такой целовальник — так любит обниматься!

Вечерами она укладывала их спать на отдельные подушечки, по утрам расчёсывала частым гребешком, раз в месяц купала в благоуханном тазике, а потом сушила феном. Перед помывкой в глазах Тишки и Лапика прочитывался такой испуг, как будто их пронзала мысль: «А не исчезнем ли мы как существа, как создания?!», и если игрушки после купания тончали, матушка подпарывала шовчики и набивала их синтепоном. Она держалась за игрушки, как держатся за жизнь.

— Раз уж их изобразили, значит, они тоже чего-то хотят? — привела она Шрамова в замешательство вопросом, на который он до сих пор не нашёл ответа.

Тишка и Лапик, хоть и близнецы молочно-золотистого окраса, но — разные. Оттого, что Тишка стал любимцем Шрамова, он на него всё больше и походил — грустный, весь погружённый в себя, а Лапик — нежный и весёлый, как матушка. Даже пахли они по-разному: Тишка источал солоновато-терпкий, штормящий запах Шрамова, а Лапик — сладковато-травянистый, убаюкивающий аромат матушки.

В детстве игрушки даются человеку для того, чтобы не было так страшно входить во взрослый мир. Тогда игрушки — толмачи между мирами. А в зрелости, как в случае со Шрамовым, они, быть может, возвращаются к людям затем, чтобы не было так больно перемещаться из мира познанного в тот бывший, сузившийся до непознанного? И здесь игрушки — поводыри?

Поводыри-то поводырями, но нет на свете беззащитней существ, чем игрушки! Не дети, не домашние животные, не рыбки в аквариуме. Дети, в случае чего, могут пожаловаться родителям, домашние животные — огрызнуться, а рыбки — забиться в ракушку. Неправда, что игрушки не требуют пищи. Их нужно кормить лаской. Известно, что на мягких игрушках некоторые люди спят. Может, также и Бог отсыпается на людях? Увы, миром пока не придумано двух законов, предусматривающих наказание, — за жестокое обращение человека с игрушками и за такое же обращение Бога с людьми.

— Ты с ними-то хоть разговариваешь? — пеняла Шрамову матушка. — Они всё понимают. Так жалостливо иногда смотрят, словно хотят сказать: «Кого вы из нас сделали?! Могли бы — ангелов или, на худой конец, людей…»

— Шкурки их изготавливают в Поднебесной, синтепоном набивают в Пермудске, а душу вдыхают на небесах, — делился продиктованным ему горним промыслом Шрамов.

Он вдруг ощутил: подобно тому, как игрушки просятся на руки, мужчине важно, чтобы его «брали на руки», как игрушку. По сути, мужчина — это игрушка женщины. Или, если угодно, игрушка в женских руках. И когда поначалу матушка брала на руки двух игрушечных щенков-сенбернаров, это было для него острым укором бытия, чья повозка не покатилась по обыденной колее, то сейчас он знал, что не только игрушки понимают его, но и он понимает игрушки. И это примирило его с получившейся жизнью.

— А игрушки не оживают? — с обнадёженностью маленькой девочки обратилась однажды матушка то ли к сыну, то ли к Отцу. И, не дождавшись ответа, повернулась к игрушкам: «Знали бы вы, как вас любят, вы бы сразу ожили!»

Всё безлюбое существо в Шрамове вздрогнуло: эх, если бы познать человеку вовремя, как любят его!..

г. Пермь

Барак

Я действительно родился 11 сентября забытого года в красноярском роддоме № 3. Роддом был старый и деревянный, его давно снесли. Архивы при отступлении сожгли коммунисты. Принимавшая меня акушерка умерла, а главврач эмигрировала в Израиль. Для поздравления моих родителей осенью того же года Красноярск тайно посетили Никита Сергеевич Хрущёв и Юрий Гагарин. Но и они ушли в сумрак и лежат один на Новодевичьем, другой считается что в Кремлёвской стене. Факт и дату моего рождения может подтвердить мама. Но мама иногда подтверждает, а иногда нет. И если она говорит мне: «… твою мать!», то не совсем понятно, что она имеет в виду.

Жили мы тогда в бараке на Спартаковцев (все ударяли на о). Деревянные Николаевка — Алексеевка, семьи рабочих паровозоремонтного и телевизорного, резервация среди наступающих хрущевок. Для культурного досуга — кинотеатр «Ударник».

Теперь понастроены элитные дома с пятёрками по ландшафтному дизайну, киношки стали кинокомплексами. На месте заводов супермаркеты. В городе модная брусчатка, фонтаны булькают и пальмы колосятся — и это не шутка!

А барак — стоит. Стоит, зараза.

С новым кинокомплексом недавно такая тема. Привёз маме билет на дневной сеанс. Звоню вечером.

— Ой, так понравилось, так понравилось! — воркует мать умильно. — Такая (вздыхает) красота! Такая… красота!

— А как фильм?

— Фильм? А я не пошла. Билет сдала и купила мороженое…

Представляю её у барной стойки, с блаженной улыбкой ковыряющую сладкие снежки, и я, как пишут в креативе, «паццтулам». Почтенная старушка.

— Сам ты как старушка, — огрызается ма. — Поседел уже… от многожёнства…

…Барак двухэтажный, лоскут двора. Запах помойки, дощатый уличный туалет — известь по занозам; белье на веревке, весёлые веснушки мочи на снегу.

По радио звонкая пионерская песня:

Пролетарий папа умел три вещи: работать до излома, вдохновенно пить и гонять нас по подъезду в свободную минутку. А бегали часто. Не переносившая спиртного мать страдала нехорошей привычкой: прятала от отца недопитое. Проснувшись, папа принимался за поиски, и если в игре ему не везло, то прятались мы.

…Лето, пыльный лучик проникает в щель стайки, на тряпках неопрятная пьяная девка, просит еды и закурить.

…На дворе трава, на траве братва. Вся братва — в дрова. Получка «в заводе».

…Девочка в смешных сандаликах читает пятилетнему Толе про цветик-семицветик.

…Добрый сосед с первого этажа распахнул окно и угощает пацанов мокрым хлебом с прилипшим сахаром.

…Пустырь за бараками, лопухи и куриная слепота, изумрудные бутылочные осколки, фамильная драгоценность — выпавшая из маминой брошки граненая стекляшка.

По Новосибирской семенит из роддома соседка баба Валя Потылицына.

— Ну что, родила Маша? Стяпан?

— Не Степан, а две Степаниды. Ой горе мне горе, богатым жеребятки, а бедным ребятки…

Дочь бабы Вали сошлась с веселым боксером Васей, прочно сидевшим на стакане. У остроносой Марьи и буйного Василия уже было по девочке от первых браков.

…Утро, малиновое железо печки, зеленый горшок под стулом. Ваза с конфетами «Белочка». Куксятся Лена и Галя, двойняшки. Им по два года, мне — четыре. «Белячку! Белячку!» — хнычет Галя. Лена, получив по заднице, молчит. Их деловито одевают.

…Замотанного в пуховую шаль мальчика везут на санках в детский сад. Поскрипывают полозья, я смотрю в заиндевевшую щелку, клонит в сон.

…Нас с папой фотографируют у завалинки барака. В кармане пальтишки слипшийся ком карамели в газетном кульке, карман узкий, я пытаюсь достать сахарный шарик, опускаю голову — и остаюсь на бледном снимке — короткие брючки, шапочка-шлемик, отец от солнца щурится — апрель.

…1967-й, пятидесятилетие Софьи Власьевны. Новые юбилейные монеты — 10, 15, 20 копеек. Еще полтинник и рубль, но у меня их нет. Двугривенник с «Авророй» кладу в патрон настольной лампы, вкручиваю стекло и включаю. Бьёт в нос горько-кислым, на блестящем диске остаётся табачное пятнышко.

Эмпирик.

Мне было девять, когда переехали в хрущ.

И крутануло по спирали — двойняшки выросли, у Гали дочь Валентина, у Лены сын — Валентин.

Исчез боксер Василий, однажды не вернувшись из тюрьмы. Тетя Маша умерла, и баба Валя умерла, дожив до 94 лет.

Умер отец.

А бараки, ставшие ниже, так и стоят между Ладушкой и ЖД техникумом (сейчас, подозреваю, колледж).

И ни к кому не стукнуть в дверь и не улыбнуться.

Секундочку. Звонят.

— Аллё. Чем занимаешься.

— Да так, собственно… А что.

— Всё пишешь поди. Академик. Менделеев.

— Ма, что за наезды.

— Ведёшь себя, как Солженицын… А потому!! Его жена рассказывала — по радио слушала — никогда посуду за собой не убирает…

Впервые сравнили с классиком. И кто. Мама. Самый близкий, самый, как говорится, родной человек.

Как-то осенью: мимо ехал — не проехал.

Встретила отчизна недружелюбно — кинулся под колёса и залаял каштановый дворовый пес.

Стоят бараки в окружении рядов одинаковых гаражей. Насыпные завалинки. Стены из почерневшего щелястого бруса, на одном крупно мелом: «лох». Ушедшие в землю стайки. Железобетонная коробка туалета, какие ставят в панельках, сменила дощатый скворечник. Стершиеся ступени подъезда аккуратно закрашены. И воздух в нём другой.

Наличники. Наше окно.

А в этом, соседнем бараке, мужик придумал и повесился — помню как бегали смотреть.

Здесь пошел в школу, сюда из роддома принесли брата Сережу.

Курю у машины.

На этой завалинке сидела тогда девочка в сандаликах и читала с выражением: «Лети, лети, лепесток! Через запад — на восток, через север, через юг, возвращайся — сделав круг!»

Солнце горело начищенным блюдечком, полынь одуряющее пахла.

И небо было синее-синее…

Мой брат Серёжа

Мой брат Серёжа гостил у тёщи и на обратном пути с Ленинградской посетил нас.

Вошёл — и стало тесно в крохотной прихожей.

Большой, шумный, добродушный, в легком возбуждении от продолжения банкета, с тёмной бутылкой «Саперави». За ним молчаливая невестка Лена.

Пузо у брата появилось. Низ красного пуловера солидно оттопырен.

Он бьёт себя по гулкой груди, басит, напрягая шею:

— Я — пищевик! Мы, пищевики…

— Нормаллёк…

— Ха-ха…

— Я вам компексирую…

— Не так я вас любил, как вы кричали…

Всё это время брат пищевика мелко суетится у дорогих гостей: помогает снять верхнюю одежду, несёт синюю «аляску» Серёжи и дублёнку Лены в бывшую детскую.

Одёжек на нём, как капустных листьев на кочерыжке, ибо, (ибо! какая прелесть!) «ибо сибиряк это не тот, кто не мёрзнет, а тот, кто тепло одевается!»

Брат красен — тёща принимала хорошо.

Он смеётся, говорит низким голосом, часто употребляя «нормалёк» и «ништяк». Эдакий пьяный Троекуров.

В его языковую стихию, поток речевых излишеств невозможно вставить реплику, лишь изредка мне удаётся пристроить модальное слово или междометие: … да-да… угу… да уж…

Я робко пытаюсь поделиться наболевшим.

Брат не слушает, перебивает, он самодостаточен; приблизясь к родному лицу, он вторгается на мою территорию. И я замолкаю.

Говорит мама, доверчиво прильнув к младшему сыну и искательно глядя в глаза: «Болею… давление… магнитный день…»

Серёжа строго смотрит на мать:

— Магнитный день — выпить тянет, как магнитом…

Мама, не расслышав:

— Тоже давление? Таблеточку дать?

На лице Сергея брезгливый ужас:

— Клофелин? Амфитамин? Мне?! И Толик пьёт?! Да, уходит поколение… Раньше, кроме водки, лекарств не было… Ну а ты-то что стоишь, Хрен Верёвкин? Штопор неси!

Утробным голосом брата хорошо читать Маяковского на площадях. В его артистизме усматривается хорошая школа.

В юности он посещал театральную студию в Доме офицеров, где лицедействовал с Алексеем Максименко, будущим актером театра драмы.

Самая заметная роль Сережи была в спектакле «А зори здесь тихие…» по повести Бориса Васильева.

Во время встречи старшины Васкова и девушек-зенитчиц с немецкой разведгруппой он крадучись проходил по сцене, сжимая в руках фанерный автомат, и исчезал за кулисами.

Вот как это выглядело в первоисточнике: «…шестнадцать немцев, озираясь, шли берегом к Синюхиной гряде».

Брат был пятым фрицем в цепочке диверсантов.

Критика отмечала тонкий психологизм роли. Называла Сережу характерным актером второго плана.

Серёжа поднимает бокал:

— Брат. Скажи тост. Ты у нас мастер… художественного слова.

А какой я мастер. Консультант по мастерам. И то в прошлом.

— Ладно, не парься, — сказала бы Настя.

Сижу. Парюсь.

— Ну, тогда я сам скажу. Чтобы дети не боялись паровоза! — оглядел нас победно. И выпил.

— Чтоб у нас всё было и нам за это ничего не было! — вдогонку.

Без бокала нет вокала, а с бокалом есть. Пришёл черёд застольных голошений. Не пронесло.

Раздаются знакомые звуки. Брат выводит ненатуральным басом, а мама вполне натурально взвизгивает:

— Прости, дорогая! Но я ведь геолог! И завтра с рассветом! В тайгу ухожу!

Серёжа поёт, побурев лицом и набычась, могучими руками опершись о колени. На левой кисти белые послеоперационные шрамы. Не он поёт — душа его.

Я мысленно подпеваю. В моём варианте нет слова «ведь», геолог давно стал гинекологом и с рассветом уходит не в тайгу, а в то место, что рифмуется со звездой в Караганде.

Винопитие и песнопение сопровождаются кинопросмотром — по телевизору американский «Сладкий ноябрь» с неуловимо восточным Киану Ривзом и Шарлиз Терон с улыбкой Татьяны Дорониной.

Фильм брат одобряет:

— А наши не могут снимать вот так, по-простому, задушевно. Всё у них какие-то Понтии Пилаты.

Вино заканчивается, и Серёжа начинает деловито собираться. Лена молчаливо следует за ним. Путь домой, несомненно, пройдёт через павильон с пивом.

— Вы любите розы? — спрашивает брат на прощанье, сжимая меня в объятьях: — А я их манал! Стране нужны паровозы, нужен металл!!!

И вываливается, как из кадра, на лестничную площадку, одарив нас щедрой улыбкой.

…После кладбища, людей, поминок мы остались одни в пустой комнате. Мама лежала в реанимации отделения кардиологии, Таня и Лена мыли на кухне посуду, тихо переговариваясь. Мы с братом крепко выпили — впервые за последние три дня. И запели пьяными голосами песню из фильма «Весна на Заречной улице», где молодой Николай Рыбников, где на размытой черно-белой плёнке юность наших родителей и — странное ощущение! — как бы и наша.

Мы пели, обнявшись, и плакали. За стеклом серванта стояла фотография в чёрной рамке, рядом — рюмка водки, прикрытая гнутым хлебом. Тут же лежала красная подушечка с тусклым орденом и нарядным знаком «Почетный железнодорожник».

И кроме страха, недоумения и растерянности от неожиданного ухода отца я почувствовал горькую пьяную радость: что есть брат, что я не один.

Вместе легче.

Будем жить.

Золотые берега

Отмашка флагом! Стартовал призовой заезд.

Красивые лошади бежали по кругу. Свистели хлысты. Наездники картинно сидели в колясках.

Девушка в голубых бриджах стояла у перил пыльной дорожки ипподрома, отхлёбывая из горлышка пивной бутылки и лакомясь подсоленным арахисом.

Гонг! Финишировал гнедой жеребец Пиф, рождённый в Хреновском конезаводе от Фанта и Пепси-колы, опередив Зеркального, Обгона и Плутовку.

Выдающееся время! Абсолютный рекорд!

Антонов сидел на трибуне, пил пиво и наслаждался сушёным полосатиком. Заметив бриджи, подошёл и встал сзади.

— Это ваша первая встреча с прекрасным миром конного спорта? — негромко произнёс он. Ответа не последовало, и Антонов продолжал:

— «Если кто полюбит по-настоящему наше конное дело, то уж навсегда, на веки веков. Отстать нельзя. Можно бросить вино, табак, азартную игру, женщины от тебя сами рано или поздно отвернутся. Но истинного любителя прекрасный вид лошади, её могучее ржание, её стремительный бег, её чистое дыхание, её добрый запах будут тревожить и волновать неизменно до глубокой старости и, даже полагаю, что и после неё». Куприн, Александр Иванович.

— Света, — повернувшись, представилась девушка в бриджах. — Простите, Александр Иванович, у вас программки, случайно, нет?

— Извините, сударыня, но я — Сергей Михайлович. Майор очень внутренней службы. Программы бегов у меня нет, но не случайно — опоздал. А Куприн — это один писатель. Древний, малоизвестный и практически забытый.

Мятую программку, по которой Антонов цитировал классика, он успел засунуть в задний карман брюк.

Света посмотрела на майора с лёгким интересом.

— Неухоженный какой, — оценила мужчину девушка.

— Хорошенькая! — отметил майор, искоса посматривая на тугие бриджи.

Украшенные стразами, они сидели на девушке чуть ниже талии, открывая тёплую вмятинку пупка. Над пупиком плавали легкомысленные синие рыбки — тату. На светлой короткой майке выделялись крепкие соски. Зелёные глаза на миловидном славянском лице продолжали инспектировать майора.

Серёжа, скажем честно, не блистал. Он рано начал седеть, и к 35-ти виски конкретно серебрились. Отправляясь на бега, надел несвежую рубашку, летние брюки и сандалии. И пахло от него не фиалками — вчерашним праздником и свежим пивом. Но маленький носик под тёмными очками задорно смотрел вверх.

По дорожке в конюшню неторопливо бежал герой дня Пиф. Его наездник снял белое кепи, подставив ветерку и солнцу потный чубик из трёх запятых. Победитель прижимал к себе поникшие ландыши и «Почётную грамоту».

— Впервые на ипподроме? — спросил лже-Куприн.

Светлана кивнула. Ей вчера назначил встречу случайный кавалер, и она, как дура, припёрлась.

— Рассказать вам о бегах? О, это поэма…

— Ой, вы знаете, очень жарко… Я, пожалуй, пойду.

— А может, посидим в теньке, выпьем по кружке в честь знакомства? Кстати, если в слове «хлеб» сделать четыре ошибки, то получится «пиво»! — не отставал мужчина.

Света не знала, от чего отказывалась. Рассказчиком майор был изумительным. Яркая речь, точное слово, лёгкая ирония, занимательный сюжет. Фантазёр, умница. Редкие качества для старшего офицера службы конвоирования. Холостого, между прочим.

После кафе поехали к часовне Параскевы Пятницы. На Покровской горе пили шампанское, пальцами ломая на фольге шоколад. Смотрели на угрюмую пушку, стрелявшую ровно в полдень, на город внизу, на сизые сопки правого берега. Над городом кружил тополиный пух. Величаво несла свои воды знаменитая река. Скучал в салоне равнодушный таксист.

Света оказалась проводницей. Было ей далеко до тридцати, маленький сын жил с её мамой. Говорила она мало, больше слушала. Часто смеялась. На глазах пьяневший майор её забавлял. Завтра вечером рейс на Москву, выдача чуть влажных простыней и красивые движения с веником — почему сегодня не разрешить себе это невинное приключение?

— А он забавный… — думала Света, испытывая материнское желание пригладить майору вихры и постирать рубашку.

Серёжа встал на бетонный блок, посмотрел на склон горы, тускло блестевший битым бутылочным стеклом, и закричал:

— Упадёшь, белизна! — рассмеялась Света, оглядываясь на проснувшегося таксиста. А «Солнечный май» я помню, это группа, про белые розы, Шатунов, да?

— Шатунов, Шатунов! — хохотал Антонов. — Осип Эмильевич Шатунов!

…Проснулся майор от тихой музыки. Один. В углу на бриджах дремал чёрный кот. Девушка спала на полу, постелив себе узенький матрасик. Рядом пищал огромный китайский магнитофон.

Закрыв глаза, Антонов бегло проверил память на предмет провалов и безумств.

Провалов почти не было; явных безумств — тоже. Это обрадовало. Неявных обнаружилось три. В бистро «Алиби» требовал кофе с чесноком — хотел быть интересным. Нервировал таксиста несуществующим пистолетом. В голом виде пытался конвоировать кота.

Ещё майор вспомнил про истраченные деньги. Стало немного тоскливо.

Они ехали сюда очень долго — Каменный квартал, улица Краснофлотская. Здесь у Светы имелась гостинка.

К сексу девушка оказалась равнодушна, но уступила, чтобы не обидеть гостя.

У Светы было роскошное, точёное, изумительное тело.

Сказала, хвастаясь: «Мужики говорят, что у меня п…а с золотыми берегами».

Это милое ароматное слово вылетело из её уст легко и естественно.

Антонову хотелось точнее убедиться в этом, но хозяйка сразу ушла: «Я сплю только одна».

Всю ночь тихо пел магнитофон и залетали в открытое окно комочки тополиного пуха.

То, что Света уже мама, думал Антонов, засыпая под «Европу плюс», никак не отразилось на её груди, фигуре и «берегах».

Пятый час. Светлеет серенькое за окном. Майор тихо встал, выпил воды. Заметил на полочке две поляроидные фотографии. На одной Света несла трудовую вахту в коридоре купейного вагона. С другой, прислоненной к флакону духов «Изабелль Т», улыбался трёхлетний мальчик.

Вернувшись на кровать, майор стал дожидаться утра.

— Может, пора? — малодушничал майор. — Тридцать пять, скоро выслуга. Сколько ещё давиться консервами по выходным и дружить гениталиями со случайными женщинами? Я одинок… Я трагически одинок… Одинокий, как вымпел на Луне, — пожаловался он шепотом чёрному коту.

— …Проводница Света, золотые берега, почему вы не вызолотили мой пах? — продолжал красиво думать Антонов. — Скоро полиняет выскочивший из «Поляроида» квадратик, с грохотом умчится скорый поезд, сгниёт фольга от шоколада в нашей кислой и щёлочной земле.

А пока — я помню тебя, Света. Каждой клеточкой и каждым нервным окончанием.

И хочу — глупую, смешливую, свежую.

Ты приедешь из Москвы, и мы недолго подружим. Потом распишемся. Я стану отцом твоему мальчику. Научу стрелять, буду брать на бега. Мальчик вырастет, станет мужчиной. Навестит нас на даче; привезёт нашего внука. Вечером ты будешь перетирать викторию с сахаром. Так у варенья сохраняется аромат свежих ягод. Как делала моя мама. А я прочитаю тебе много хороших стихов, ты прочувствуешь их и полюбишь. Мы проживём долго и счастливо и умрём в один день.

А зимой… а что я с ней буду делать зимой? — сбавлял обороты майор. — Что я с ней делать буду? Зимой? О чём говорить? Долгими зимними вечерами? А дети пойдут? Пелёнки, пузыри, сопли…

— …Боги мои! — чуть не вскрикнул начитанный майор. — Что за чушь лезет в голову! Это жара, это пиво…

Бега закончились. Солнце пекло неимоверно. Девушка давно ушла, оставив на перильце пустую бутылку. Старый холостяк, бравый майор побрёл к выходу, отсчитывая в ладони влажную мелочь на «Очаковское крепкое» и автобусный билет.

Кепка

Снег выпал сразу после Покрова.

Андрей Андреевич проснулся до будильника и лежал, настраиваясь на продолжение. Сон не шёл — ушёл или надолго вышел. Андрей Андреевич прижался к жене, взяв в ладонь тёплый купол с шершавой вершинкой. Левое колено протолкнулось между полусогнутых женских ног, поднялось до упора и замерло. Наташа освободила грудь и выдохнула в подушку: «Отстань, а. Мне спать ещё час…»

Не шоркал по асфальту дворник, не урчали машины, прогревая двигатели. Андрей Андреевич курил на кухне, рассматривая фашиствующий подъёмный кран на стройке по соседству. И стрела крана, и обляпанная бетономешалка, и кривые акации двора казались посыпанными мелкой солью. «Нужно кепку и шарф, а где у меня кепка. И перчатки, перчатки найти».

Ещё вчера мокрые кучи грязных листьев оскорбляли эстетическое чувство Андрея Андреевича. Еще вчера воздух пах крепкой чайной заваркой, разбавленной сладковатой ноткой сгоревшего бензина. «И всё. Октябрь уж наступил, уж роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей. Отряхнула. Теперь до апреля. Зима в Красноярске: то холод, то слякоть — слоёный пирог. Кусаю морозного воздуха мякоть, шагнув за порог. Да, кепка и перчатки…»

До сорока Андрей Андреевич кепок не носил. Кепка появилась недавно, вместе с Наташей. Нет, сначала Наташа, а потом — кепка, осенние перчатки, три пары брюк из немнущейся ткани, чёрных, новые наручные часы и приличные галстуки. Хорошая кепка кожи «crack», зимняя, с наушниками, с кокетливой кнопочкой по серёдке козырька. «McGregor original sport wear».

Андрей Андреевич занимался техническими переводами и работал дома. Когда Наташа уходила на службу в присутствие, он ещё спал. Да, и удобная кровать появилась тоже благодаря Наташе. На первом супружеском ложе два на метр спали как сиамские близнецы с той лишь разницей, что каждый мог вращаться вокруг своей оси, такой вот парадокс. Не просыпаясь, синхронно поворачивались. Они походили на два тёплых уголка, вложенных друг в друга.

«Когда мне было четырнадцать лет — а мне ведь было когда-то четырнадцать лет! — размышлял Андрей Андреевич, глядя в зеркало и размазывая по щекам голубоватую пену, — за час до возвращения мамы с работы я проветривал комнату от табачного дыма, заправлял постель и мыл посуду. Сейчас мне сорок четыре, и за час до прихода Наташи я делаю то же самое! А что изменилось? Стал бриться».

Кепок Андрей Андреевич не носил из пижонских соображений. Кепка делала короче лицо и удлиняла нос. По этой же причине ненавиделись лыжная шапочка и резиновая нашлёпка для бассейна, но приходилось терпеть. Шляпу Андрей Андреевич не надел бы и под дулом пистолета. «А в шляпе я похож на мужской половой орган вид сверху», — парировал фантазии подруг. Но с появлением Наташи Андрею Андреевичу стало абсолютно не важно, что там у него с лицом и носом, и даже смущавшие ранее носогубные складки, особенно правая, ассиметрично-длинная, перестали волновать при утреннем изучении в ванной. «Что нужно мужчине, чтобы достойно выглядеть? Приличная чистая обувь, стрелка на брюках, идеальное бритьё и прическа плюс хорошие часы. Остальное — мимо».

Вот фуражку — фуражку да, довелось в армии. Летом в пилотке, на два размера меньше, нахлобученной за чуб. Новая стиралась с хлоркой, для благородной линялости; ярко-зелёные носили только молодые. За клапаном вместо положенных иголок с черной и белой нитками (не менее семидесяти см! не менее, боец!) красовалась надпись, сделанная обмакнутой в кальций хлор о два спичкой: «Служить-то осталось…» Старшина ревел белым медведем, потерявшим льдину.

Раз в роту забрёл пьяный прапорщик Кокарев, рыжий и толстый. Облокотясь на тумбочку и отклячив немалый зад, стал трепаться по телефону. Друг и земеля Снегирь подкрался, поставил на заслуженное прапорское филе пилотку и закланялся, отдавая честь: «Так точн, тащ папщк! Никак нет, тащ папщк!»

Собирались на дембель: перешивали брюки, начёсывали шинели. В мокрую ушанку набивались книги («Малая земля», «Этапы большого пути», «Материалы ХХV съезда КПСС»). Высохнув, шапка становилась строго квадратной. Продуманно гнутая кокарда и — домой, зёма! Оркестр! «Прощание славянки»!

Кокарева той осенью комиссовали: на плацу отстреливался от инопланетян, пытаясь поднять полк «в ружьё». А Юра Снегирёв стал бандитом, убили Юру на стрелке во время великой алюминиевой войны начала девяностых.

Кофе и вторая сигарета. На улице темно и тихо. Укоризненно смотрит в окно католический крест телеграфного столба.

Погиб Юра Снегирь, убили Юрку, лежал невостребованно в морге, пока Андрей с Ларой его не нашли. При нём имелось заявление на сдачу волыны, все братки с такими ходили для подстраховки. Из милиции по адресу отправили человечка, тот позвонил — никого — и ушёл. Ни записки, ни соседям не сообщил. Они уже не жили с Ларой, она хватилась, когда Юра пропал на две недели — не позванивал и не заходил. «И как это я его не похоронил? — удивлялся служащий покойницкой. — Больше десяти дней прошло, все уже захороненные, кто с ним поступил». Нас ждал — сказала Лара.

Кладбище на Шинников, Юрин одноклассник прячется за массивным деревянным крестом, чтобы не видеть Юру, гроб не закрывается — ступня большая, 48-й размер, разули Юру, гроб закрыли, пошёл к Богу Юра Снегирь босиком.

— Ну не ноги же ему ломать, — извинительно буркнул могильщик.

Юра лёг рядом с матерью, отцом и бабушкой.

— Вот и улетели Снегири… — вздохнул кто-то.

— Но Лара же осталась. И Варя…

— Лети, Снегирь! — плакал пьяный Андрей.

— Мы празднуем смерть друга… — оговорился на поминках «бригадир».

Прошли какие-то дни… Поехали к Ларе на огород, и на полу дачного домика, среди торжественных морковок и сухих грязных луковиц Андрей увидел Юркины фотографии — любительские, бледно-черно-белые, с загнувшимися уголками: их БРДМ, на броне солдатики с тонкими шеями. Случайно трезвый Кокарев в обнимку с ротным, немецкий город Вурцен. А вот Андрей с Юркой, пэша расстёгнуто, ремни на яйцах… Жимануло сердце.

— Что же ты, — повернулся к Ларе. — Забери, Варька вырастет, память об отце.

Она собрала равнодушно и сунула за печь.

Одеваясь в спальне и стараясь не скрипеть, Андрей Андреевич вспомнил их странный недолгий роман и то, как чуть не женился на Ларе спустя год.

Ночь на Рождество встречали в семье художников Краснощёковых, знакомых Лары. Красиво пьяная богема тусовалась у картин, восторженно цокая и одобрительно мыча: «Да, это вам не лягушек в жопу дуть… Талант, талант несомненный! Молодца, художница!» Картины не тронули: в душе Андрея копошилась угрюмая гадина. Днём мать Насти, хлёстко обозвав, запретила ему видеться с собственной дочерью.

— А давайте погадаем! — предложила радостная хозяйка.

Расставив по углам комнаты свечи и усевшись на пол, стали гадать.

На длинном волоске опустили в рюмку обручальное кольцо. «Если колечко звякнет — значит „да!“» Стали вопрошать. «А можно мне? — спросил Андрей, чувствуя лёгкое покалывание в груди. — А если не вслух? Я два раза, можно?» Разрешили.

«Лара меня любит?» — спросил-подумал. Нет. Не хочет двигаться колечко. «Моя Настя будет счастлива?» Раздался слабый мелодичный звон. Сердце Андрея бухнуло и благодарно разжалось.

Так, в шкафу кепки нет… и здесь нет. Не будить же Наташу…

После гадания гости с бокалами разбрелись по комнатам. Андрею захотелось одиночества. Сунулся на кухню, но там график Константинов впивался в губы искусствоведа Димы. В полутёмной бильярдной играли в фанты и пили. «Да не пей ты всё… оставь на донышке… утром протрешь… мешки под глазами…» — уговаривал творец творца у зеркала. «Как это — не пить? Шутишь? … Ну и морда… Это от пива, ага. Б…дь, брошу». — «Да ну. На руки посмотри. Это загар». — «А глаза — тоже загорали?» — «Да! Да! Это просто, как „Чёрный квадрат“ Малевича!»

В гостиной Андрея тормознула культурным разговором хозяйка: — кто вы? с Ларой? чем занимаетесь? «Перевожу… старушек через дорогу…» — еле вырвался. Вышел на балкон и увидел внизу целующихся на морозе Лару и румяного Краснощёкова.

«Славно, славно. Краснощеков ещё и рассказы для детей пишет, Лара говорила. Много про него говорила. Бездна талантов. Фейхтвангер — влажная щека по-немецки. Пусть теперь будет Красный вангер. Прощай, Лара».

На антресолях только бейсболка Андрея Андреевича обнаружилась. Синяя, с инициалами города Жёлтого Дьявола — little present. Так ни разу и не надел.

Летом 93-го работал в группе переводчиков у американских баптистов-миссионеров в детском лагере труда и отдыха. Взял Настёну — доверили биологическому отцу. Янки приехали в Сибирь как в Папуа — Новую Гвинею, с гитарой и регбийным мячом вместо зеркалец и бус. Однажды Андрея непрофессионально понесло. Стал говорить благодетелям, что Россия — страна глубокой христианской культуры, Достоевского цитировал. Переводчица Аня покраснела и шепнула по-русски: «Они не читали…»

Зачарованные дети две недели ходили за американцами и заглядывали в импортные рты. Что не мешало отдельным мальчикам и девочкам пить, курить, слушать блатной шансон и ласково материться. И симпатичная переводчица Аня ходила, проникнувшись словом божьим, а не только перевода для. Андрей немножко ревновал. Янки такие жизнерадостные, с гитарой (американский Бог — любитель кантри). Молодые, красивые. Пришли на дискотеку и поют: «Аллилуйя!» У двух штатовских барышень на очаровательных бугорках таблички: «грех»; «не трогать». Пару раз Андрей сопровождал девушек на прополку свеклы. Вырвав сорняк, мисс клали травинку бережно в междурядье и что-то шептали. Возможно, просили прощения.

В конце сезона чужеземцы щедро одарили всех — каждый получил по Библии и скромному презенту. Маленькой Насте досталась салфетка на журнальный столик, с легкомысленными карточными королями и дамами; отцу-переводчику — бейсболка. А самый дорогой подарок получила прекрасная Анюта — голубые джинсы! Джинсы из Америки! Аня зарделась, а все обзавидовались. В корпусе пакет благоговейно развернули, подарок извлекли… и выдох возмущения раздался за вздохом разочарования. И красивые славянские глаза стали не славянские, а Надежды Константиновны Крупской, читающей статью о базедовой болезни. Джинсы оказались дешёвыми китайскими! Такими же зауряд-штанами, что и на любом стихийном рынке! По двенадцать долларов за пару, торг уместен. В те далекие годы дорогие россияне ещё не представляли размеров китайской торговой экспансии. Не знали, что жёлтый брат уже дотянулся до статуи Свободы и потихоньку задирает исподнее.

«И это не единичный пример, — утешал Андрей Аню. — Три дня и три ночи тёр Алладин волшебную лампу, пока не увидел на потертом боку надпись: Made in China…»

Обнаружилась кепка, да не та. Отцовская. Серая в полоску, старая-престарая. Андрей Андреевич перевернул её, ткнулся лицом. Он помнил, как она пахла отцом, его потом и чем-то неуловимо близким. Приходил с завода поздно, пьяный и добрый, доставал из кармана медяки с табачными крошками, отдавал маленькому Андрею. И монетки пахли, и табаком крепко, а от отца машинным маслом и мастикой и кислым изо рта. Эта серая не пахла. Мама после смерти отца постирала. Зря.

Вот эту-то отцовскую кепку и надевал Андрей раз по случаю. Был такой с ним случай на последнем курсе. Рядом с домом и тогда строилось-перестраивалось, сосед во дворе встретил, домовитый приблатнённый Витёк: «Андрюх! давай вечерком пару досок ко мне на гараж утянем».

Андрей никогда не воровал. Стеснялся. Но и Витьку отказать — не поймут.

Как стемнело, надел мамину куртку, натянул до носика отцовский кепарь, снял и оставил очки: «Ма, закрой!» Мама вышла к двери и всплеснула руками: «Отец, отец, наш Андрюша воровать пошёл!..»

Они тянули длинные хлысты, и метров триста бежал за ними сторож и канючил: «Парни, ну не надо, парни!» — не решаясь приблизиться.

Андрей рассказал Витьку про дедукцию мамы. «Это сильно. У меня седеют ноги…» — уважительно оценил подельник, разливая по булькам, не глядя.

Модный McGregor неожиданно обнаружился в прихожей за створкой трельяжа — с вечера положила Наташа. Рядом перчатки и шарф.

Андрей Андреевич щелкнул кнопкой козырька, осторожно понюхал блестящее мехом нутро. Пахнуло слабо кожей и запахом его туалетной воды.

Стало светать. Зашоркал по асфальту дворник, заурчали машины, прогревая двигатели. Просвистела ранняя электричка.

«Выйду, пройдусь по первому снегу. Наташу подожду-провожу. Вернусь, попробую поспать и поработаю. На улице не курить. Что мне ещё нужно… Чтобы хотелось домой. Чтобы всегда глядела на меня, тихо светясь. Чтобы покупались галстуки и даже кепки. Чтобы ласково ругали за не положенную на блюдечко ложку и говорили: переоденься, не сиди у компьютера в чем пришёл. Сложилась мозаика. Хватит, наметался внутри себя. Остальное — мимо».

Андрей Андреевич надвинул на глаза кепку. И вышел.

Контрабас Писецкого

Писецкий шел по городу с розовым пластмассовым ведром в охапку. Рядом возвышался Шурик. Он радостно рассматривал утренние проявления жизни и шумно тянул в себя пиво из литрового пластика.

Два часа назад Писецкого разбудил телефон. «Мама?» — испугался Писецкий. К счастью, это одноклассник Шура звонил из вытрезвителя. И просил обменять его свободу на энное количество дензнаков.

Писецкий собрался, вытащил из-за Германа Гёссе пачку сторублёвых банковских билетов. Билеты были дороги Писецкому изображением Большого театра, в котором он никогда не был. Пачка, увы, давно преступно таяла. Писецкий вздохнул и сунул её в карман дублёнки.

На святое дело отправился — друга из узилища выручать.

А в вытрезвителе так тепло и запашисто — это сваленные за перегородку бичи отогрелись и завоняли.

Старшина выписывает квиток. В конце коридора Шурик в семейных трусах изображает пляску влюблённого страуса.

— А у вас и женщины есть? — интересуется Писецкий.

— Есть одна. Сейчас вторую привезут, из бара. Да вы на улице, на улице подождите.

Из подъехавшего УАЗика сержанты с автоматами выводят маленькую, смешно подпрыгивающую девушку и волокут по лестнице.

рыдает в машине «Радио-шансон». Писецкого передёргивает.

Выходит Шура.

Радостный. С пустым розовым ведром.

— Пива купи мне. Я опять в изгнании. Луизка! — прощай.

— Саша, а ты зачем просил штуку двести привести?

— Да я тут с пацаном познакомился, хотел, чтобы ты его тоже выкупил.

— Типа я мать Тереза? А этот фотонный отражатель тебе зачем?

— Да нет! Луизка отправила купить. Ну а я культур-мультур попутно. В смысле пиво. Суббота! Так, для запаха, чтобы борщом от меня не пахло. Но пивом голову не обманешь… И тут кореш с нашего участка. Короче — сверху литр. Кореш теряется в невесомости. Чувствую — я не прав. Не прав! Что же вы, Александр. Александр, это не есть правильно, зачем! Плюс ведро дурацкое. Поражаюсь, как я его не проебал. Мобилы, что характерно, опять нет. Покупаю Луизке хризантему. Стольник жертвую! Ну, думаю, от счастья изверещится. И сдаваться иду. А тут эти демона при погонах. И гребут меня вместе с ведром. Хризантему зажали, суки. Утром домой звоню — она трубку бросила, кобыла запотелая…

Скрутив голову «Охоте крепкой», Шурик доверил Писецкому ведро с двумя запасными фугасами внутри и продолжил:

— Писец! Ты говорил — у тебя мать в больнице.

— Да. Поеду сегодня.

— Это хорошо, что в больнице. В смысле для меня. Можно, я у тебя до понедельника перекантуюсь?

— Шурик, учти, я пить не буду. На службу завтра.

— А я что, буду, по-твоему? Если хочешь знать, мне врач, строго-настрого: ни вина, ни пива!

— А водка?

— А от водки, сказал, лучше воздержаться…

Грязный город, грязный снег. И эти двое человек. Почти Блок. Ведро вместо флага.

Вот и март. «Не то чтобы весна, но вроде». Солнца нет. Ветер. Погода и настроение — ноль минус два.

— Дай что-нибудь пиротехническое, — останавливается недавний узник. Закурили.

Выпить с Шурой утром воскресенья подобно самоубийству с отягчающими. «Или… красного стаканчик, нет?» Юркнула в полушария мысль-предатель.

Давно заметил Писецкий — выйдешь из маркета после двух стаканов красного сухого — а воздух другой! Другой!

Он стал чуть теплее, в нём появилась ощутимая кислинка, он стал вкуснее! Стал заметнее!

Конечно, это тот же воздух большого грязного полиса, что и четверть часа назад. Та же вонь, смог — на кривых акациях, на мешке семечек, на тётке, отгоняющей прутиком воробьёв… Значит, изменился Писецкий.

На серо-чёрном льду тормозит автобус, заходит Писецкий в салон. Продолжает шмыгать носик-анализатор: запах водочки под солёным огурчиком — от сердитой старушки в пальто с песцом; густой табачный дух от пятиклассников с яркими ранцами; мятной карамелькой пахнет молодой мужчина слева. А ещё — духи, помада, тональный крем, бензин, кожа, замша…

А на небе послевкусие от дешевого вина из пластмассового стаканчика.

«Пить с Шуриком — это дважды добровольное безумие. Да ни за что. Чур меня. Соберусь и к маме».

— Эх! В такой денёк на льду посидеть. На рыбалке. Прелесть! — ликует Шурик…

В прихожей Шура скинул полушубок и протрусил на кухню. В условно белой майке и голубой джинсе, он походил на образцового американского заключённого. Хлопнул холодильником и закричал изумлённо: «Писец! А ты чо, на диете? В смысле голодаешь, по Полю Брэггу?» Вернулся с бокалом и парой яиц на блюдце. Налил, треснул скорлупу о грань. Желток дневным светилом засветился в пиве.

Посолив и поперчив красоту, Шурик подошел к старенькому трофейному пианино, вывезенному шустрым дедушкой Писецким из Восточной Пруссии. Оно давно рассохлось, на нем не играли. По бокам клавира красовались тусклые подсвечники.

— Не продал? Собирался же вроде.

— Да кому оно. — Писецкий вздохнул.

— Ты там же, в оркестре? Надеюсь, на отличном счету? В ноты попадаешь по понедельникам?

— Шура, как ты мне дорог. Наших видишь кого?

Шурик, прихлёбывая, переместился к книжным полкам:

— Давно не видел. Так и живём: работа — дом, работа — дом. Больница, клизма, крематорий. Слушай, у нас же скоро это, дата. Писец, ты чо, всё это прочитал?! Да ебанись… Двадцать лет. Да. Не шутка. Знаешь, я тут хохмочку придумал. Юбилей. Пятидесятилетие выпуска. Три друга-выпускника встают и поют дребезжащими голосами: «Присядем, друзья, перед дальней дорогой!» И всё. Занавес. Это как называется?

— Мизансцена.

— Во. Точно. Вот эту книгу знаю. Как Эдик негру минет на помойке делал.

— Это не Эдик, Шура. Это его… м… лирический герой.

— Герой, говоришь? Да оба защеканцы. Я прямо облевался… И Кант у тебя есть?! Ну, Писец… Какой ты продуманный… Я бы тоже Канта прочитал — но! не хочу!

Писецкий хотел прочесть Канта, не смог, и Шуру зауважал. «А чего он меня по имени не называет? Что у меня, имени нет?»

— Шурик, ты тут располагайся, я к матери съезжу, ага.

— Какой базар… Слушай, а как там твои-то?

— Всё оk. Живут в штате Юта. Дочь звонила пару раз. Говорит — Таня замуж собралась.

— Да иди ты. За америкоса?

— За мексиканца, по-моему. Ну, я пошёл?

— А ты как.

— То есть.

— В смысле Тани.

— Да нормально. Как отшептала бабушка.

— П…шь… Вот нутром чувствую — п…шь! Ладно, иди. Денег только оставь мне. На представительские расходы.

— Так у тебя же пиво есть.

— Ой, не смеши мои глазки, ладно. Я что у тебя, на пиво прошу? Да больше оставь, ты чо!

Потом Писецкий покупал фрукты и кефир, ехал долго через город, поднимался в кардиологию, говорил с матерью; мать больше обычного вздыхала, просила беречься и каждый день не приезжать. И назад.

По окошку автобуса пузырилась синяя шторка.

«Что же там колет слева, отдает в лопатку, и чужеет левая рука? — мнительничал Писецкий. — Если здесь, сейчас, отойдёт проводочек, исчезнет боль, не будет ничего. Это лучше, чем стать слюнявым парализованным идиотом, с погасшим в голове, обузой. Обузой кому?!! Дежурной санитарке? Пусть с непогасшим, не слюнявым, но обрубком неподвижным, куском серого чугуна…»

От остановки надо через сквер, где гулял когда-то с маленькой дочерью: и горка осталась, и та же скрипит карусель. Дочь, — вспомнил Писецкий, — упала с неё и заплакала, как Таня — так же носик задрожал. И родное-бледное-просяное зёрнышко родинки — внутри верхней губки, справа… И горел свет на четвертом этаже, в доме, где не было счастья. Любовь не равняется счастью…

Шура, включив громкую связь, присел у телефона — с пивом и сигаретой в руках.

— Ольга! Оль! Ну чо, приедешь? Я сегодня ужас какой сексуально активный…

— Ой да не надо мне сексуально активных. И социально запущенных… — смеялась Ольга.

— Тогда пока! Целую тебя в кусочек сыра, который ты сейчас ешь! Пока!.. Вот же сука.

— Ну и накурил ты, — сказал Писецкий. — Я пельменей купил, ставь воду.

— Айн момент! — отсалютовал Шурик. — Бля, а я чуть-чуть тёлок нам не сгоношил.

— А что за Оля?

— Да крановщица наша. С ней недавно такой прикольчик вышел… Новый работяга её высмотрел. Заценил, и давай булками егозить. — И не думай, — в смысле я ему, как ветеран-саксаул, — здесь столько до тебя танцевало. И хучь бы чуть.

Но парень подошёл к задаче творчески и проявил здоровую смекалку. Припёр огромный турнепс, обстругал, продольно просверлил, и когда Ольга значит спускалась вниз или поднималась в кабину, отбегал в сторонку и журчал через муляж. Красотуля капитулировала через неделю. Разочаровалась, конечно. Но важен-то результат!

Писецкий посмотрел на сказителя подозрительно:

— Шура. Где-то я это уже слышал… А ты уж и водочки успел пристегнуть?

— Слышал он! — взвился однокашник. — Да у нас это, в СМУ-14! имени Фёдора Карловича Леннинга! начальника нашего! Наша Ольга, у кого хочешь спроси! И потом — что за обвинения? Ну, взял малёк. Два. Ты же денег мне оставил — никакого кругозора…

Писецкий вспомнил школьное прозвище Шурика — Ребусник Синицкий. Так назвала его учительница Вера Александровна Перепечай, когда на восьмое марта он притащил ей перец, печенье и чай. Все смеялись. Вспоминать четыре буквы своего, производное от фамилии, не хотелось.

Шура — знал Писецкий — был влюбчив, как многие некрасивые мужчины. И если Луиза с детьми уезжала к родителям в деревню — туши свет.

Однажды летом приезжает на своей «копейке», пьяный и счастливый:

— Писец, за руль сядь! Я ментов боюсь, а через час ехать надо!

Оказалось, Шура познакомился и договорился о свидании с девушкой, «она не красавица, но из неё такой секс сочится!»

Девушка Лиля ждала Шуру на кольце «Калинина — Северо-западный», сидя на бетонном бордюре.

Из девушки сочился нелеченый триппер, скука, мужская невостребованность.

Заурядная бичовка лет двадцати двух — прямая и плоская, как квитанция, без груди, талии, задницы, в чёрном платье-мешке, косоглазая и беззубая. На голове розой ветров топорщились грязные волосы. Увидев подъехавший жигуль, стала бойко притоптывать тощей ногой с коленной чашечкой выдающейся формы. Из стоптанных босоножек торчала сорок четвёртого размера ступня: синели разбитые ногти.

Трудно Писецкого удивить, но он безмолвствовал в течение минуты.

Парочка устроилась на заднем сиденье. Лиля стала щебетать. Судя по тематике и словарному запасу, мозгов у неё было не больше, чем у кильки в переносице.

Галантный Шура купил белое вино, персики и черешню. И алую розу даме.

Писецкий доставил их на съёмную квартиру и уехал.

Пригнал машину по телефонному звонку в полдень следующего дня.

Шурик был молчалив и скучен, а барышня порхала по квартире между развешанных влажных простыней. И запах: утро в пионерском лагере. Выяснилось, что ночью сочащаяся сексом Шурика обоссала.

— Давай, собирайся, — сказал ей Шура миролюбиво. — Нам ехать нужно. У нас дела.

— Ой! — обрадовалась Лиля. — А можно, я с вами покатаюсь?!

— Нет! Это мужские дела, понятно?!

По пути до улицы Калинина в салоне было тихо, а Писецкий за рулём ловил изумлённые взгляды водителей и пассажиров из авто и автобусов — на заднем сидении Лиля орогенитально любила Шурика.

Её высадили на кольце. Она у Шуры денег попросила. Взаймы. Рублей пятьдесят. Шурик не дал. Они уехали.

Лишь через полчаса Шура, скушав литр пива, нарушил обет молчания.

— Зато как она сосёт! — сказал он, важно выставив палец…

Возвращалась Луиза, изгоняла Шуру. Шура забирал вещи и жил в машине. Писецкий звонил:

— Луиза! Здравствуй. Не помирились?

— Ушёл, — злорадствовала та, — вещей сгрёб два пакета… Только щётку зубную оставил…

— Это чтобы был повод вернуться? — предполагал Писецкий.

— Да нет. Просто он ею редко пользуется…

…По всему выходило, что бензина в Шурике оставалось чуть. Но нет. Писецкий принёс дымящиеся пельмени и застал друга на полу, за просмотром мультика про сестрицу Алёнушку. Шура лил в себя ужасное пиво из пластика и скрипел зубами — душили пьяные чувства.

— Что, жмут?

— Нет, милый. Глисты…

— Шура, поешь. Что за детская застенчивость. Ведешь себя, как герой Шипки.

Шура отозвался горестно: — Да-да, вся жизнь — ошибка…

— Прекрати. Ты же только что мне говорил, что надо жить здесь и сейчас! Говорил?

— Говорил… Писец, а поехали в аэропорт, посмотрим на самолёты. Я люблю на самолёты в аэропорту. Сидишь в такси с бутылкой водки, а они взлетают… Знаешь, я ведь жду, когда полетят на Марс. К две тыщи семисят пятому наши на Марсе вовсю барражировать будут… А давай на рыбалку поедем? Помнишь, как прошлой весной?

…Если честно — забыть хотелось. Да, год назад. Недели две, как Таня и дочь улетели. Пустое шоссе, шесть утра. В багажнике бур, два кана — будут вместо стульев. Штурман Шура пьёт дежурное пиво. Не поймаем ни хрена, конечно. Да это и не важно.

Озерцо под слежавшимся снегом, старых лунок ни одной: и это знак! Писецкий сейчас со спокойной совестью вернулся бы в город — и спать. Но Шура уже сверлит — шнек медленно уходит в пропитанный влагой апрельский лёд. Идущая по тропинке через озеро тётка здоровается: зря это, парни. Ещё осенью сетями повыловили. Нет, никого не было. Всю зиму.

Из дырки во льду несет затхлостью и гнилой травой. Зарывшись в ил, дремлют на дне уцелевшие карасики. Над ними редкий слой задохнувшихся окуней. Потом полметра нечистой воды, метровый лёд и Писецкий в маминых валенках. Сидит на кане, играя мормышкой в лунке. На леске белёсой сопелькой замерзла вода. Ловить здесь — всё равно что проводить перекличку в морге.

Лёгкий морозец, дятел играет деревянной трещоткой, синички распелись — красота! Черпака нет: шугу выбирай кухонной шумовкой. От кружки с чаем пар. Кислород хоть на хлеб ломтями намазывай и нищим раздавай.

На пятой лунке Шура успокоился. Идея-то его, вот и не сдавался до последнего. Говорит примирительно: — Ну, не поймали… Но хоть мормышкой помослал, Писец… Душу не потешили, так охотку сбили…

Охотку сбили и рухнули дуэтом в недельный запой… Нет, лучше не вспоминать…

Писецкий таки выпил немного под пельмени — и водки, и пива. Заболела голова.

Они курили на балконе, отъезжающий к доброму Морфею Шура громил всех и вся. «Луизка говорит — ты со мной из-за квартиры живёшь. Тебе жить негде. Ты сбоку приёбок. Я говорю: мне это не цимус. Я до твоего сознания достучаться хочу… я надеюсь… надежда умирает последней… И вот ненавижу её, дуру, а пива выпью — и ничего… А этот, козёл гримированный, Фёдор Карлович, фамилия — Леннинг: „У вас стена не по уровню!“ Не по уровню? И правилом перед харей трясёт. Ах ты ренегат. Фашист недобитый. Я — Шура! Шура Поломыец, понял?!! Леннинг, вождь леммингов…»

Писецкий посмотрел в хмурое небо без звёзд, потом на фонари — они расплывались в глазах холодными белыми астрами. Выбросил сигарету — и снова глаза к небу. Боль глухо шлялась в голове вставшей на боевой взвод морской миной.

«Заберите меня, — мысленно просил Писецкий, моргая. — Заберите к себе, в свою цивилизацию. Вы же видели сверху, я шёл сегодня с розовым ведром! Это же был я! Розовое на грязно-белом! Нельзя было не увидеть! Я буду играть вам на контрабасе. А если не получится забрать, тогда сделайте так, чтобы я не думал о штате Юта. Выжгите протуберанцами, космическим ультрафиолетом ту часть души, что мешает жить…»

Невидимые звёзды отмолчались, и пошёл снег.

Окурок Писецкого лежал на утоптанном снегу, продолжая себя курить. Он яростно сопротивлялся гибели, создавая оттаявшее пятнышко вокруг красного уголька. Вот огонёк покрылся серым пеплом, но продолжал тлеть там, внутри, пока не загасила коварная влага.

И это была честная смерть воина-одиночки.

Два десятка пятаков

Пятак упал, звеня и подпрыгивая.

Летайте и прилетайте

80-е. Рейс 4092 прибывал на юг из Киева. Симферополь не принимал. «Борт 1-2-3-4! — надрывался диспетчер, — уходите на Киев! На Киев!» Но «Аннушка» упрямо кружила в небе.

Пассажиры, наблюдая как самолёт то выпускает, то вновь поджимает лапки шасси, стали волноваться.

Шел к концу первый час овалов и кругов над лётным полем, когда из кабины пилотов выглянула стюардесса: «Успокойтесь, товарищи, сядем обязательно! Экипаж симферопольский, а у нас сегодня зарплата!»

Так и летал Ан-24, пока чистили полосу. А потом, прицелившись, сел.

Качество жизни

Тонкое наблюдение: чем дороже сигареты у водителя городского маршрута, тем моложе и симпатичнее кондукторша. Если грубые как штаны пожарного «Дукат», «Оптима» или «Тройка» — получите сдачу у квадратной тётки с вызывающе раскрашенным ртом. C любителем «Winston one» и «LM light» работает почти цветок лотоса. «Почти» — это её запущенные ногти и разбитые кроссовки. А если это «Parliament»… О, если «Parliament»… Фемина, муза, «мисс автоколонна № 3»…

Я провёл тысячу контрольных поездок. Я тысячу раз перевёл взгляд эмпирика с небрежно брошенной пачки на милое, не очень или отвратное женское личико: ошибки не было! Закономерность присутствовала вся! Погрешность составила пять извинительных процентов. Трубка и сигары не встретились ни разу. «Прима» без фильтра и смертельный «Беломор» мелькнули единично у законченных консерваторов или склонных к суициду. Некурящие отсутствовали как класс: во всех автобусах табачный дымок достигал пассажиров под «Шоу шепелявых» и песни группы «Лесоповал».

Вывод: наблюдаемое является примером отношения к качеству жизни и характеризует уровень притязаний наблюдаемых. Сила привычки, обременение семьёй, долгами и кредитами а равно и ретушь классического скупердяйства под бережливость остаются за рамками данного исследования.

Прошу руки!

После нового года — десять выходных. Страна выходит из запоя. Наркологов остро не хватает…

В семье колхозника смотрины — дочь из города будущего мужа привезла.

Тятя, брат невесты и жених крепко подпили. И пошли на двор — рубить на закуску курицу.

Шустрый горожанин поймал несушку, прижал к чурбачку. Брат взмахнул топором…

Вместе с головой бедной птицы отпрыгнули в снег большой и указательный пальцы жениха.

И пришлось отдавать дочь за инвалида!

Добрые дети

Случилось это на летнем отдыхе в Хакасии.

Пошла утром девочка в сортир временный, видит — чьи-то черненькие глазки блестят испуганно из фекалий. Присмотрелась — да это же суслик! Маленький, хороший. И вот-вот утонет.

Сжалилась девочка, вытащила его. Помыла шампунем, вытерла полотенцем пушистым. Отпустила зверька — а тот не уходит, стоит у палатки столбиком.

— Это от потрясения! — поняли дети.

Мальчик налил в рюмочку водки и поставил перед страдальцем. И суслик выпил, в натуре.

— Закусить-то дай ему! — сказала девочка.

Мальчик протянул зверьку ящерку. Суслик откусил ей хвостик, лапки; съел остальное. И посмотрел на детей благодарно.

Долго сидел он у костра, наблюдая, как дети выпивают за его спасение. К вечеру убежал, а утром вернулся. Но водка к тому времени уже кончилась.

Так добрые дети спасли животное от алкогольной зависимости.

Хитрый иерей

Отец Фёдор, настоятель сельского прихода, решил сменить автомобиль и размышлял: как бы не навредить своей репутации бессребреника. Придумал и вызвал церковного старосту: «А что, Ермолаич? Намекни старушкам — не гоже батюшке на таком, прости, Господи, металлоломе разъезжать. Пусть жертвуют».

Староста намекнул. Нанесли сердобольные бабушки в храм сто рублей медяками. Любили они молодого священника.

А отцу Фёдору того и надо. Достал из кубышки иноземные тыщи и вот, уже гоняет по приходу на новенькой «Audi».

И на немые вопросы скромно отвечает: «Подарок прихожан!»

Эстет

Кто не знает сапожника Качиняна! Хороший мастер. О нём написали в газете, и Артур охотно показывает статью с фотографией. «Красивым женщинам ремонтирую обувь бесплатно!» — броско озаглавила её молодая журналистка Дулина. Девушка не стала уточнять, что круг прелестниц искусственно ограничен и включает в себя маму, жену, дочерей, невесток, племянниц Артура, а ещё русских женщин Люсю с Катей и странного Игоря Олеговича.

И это в миллионном городе!

Тонкий ценитель Артур Качинян.

Инга Леонидовна

Бабушку-пенсионерку Никитину дети её класса прозвали «Индеец Джо». За боевой раскрас и любовь к косметике.

Джо не собиралась сдаваться — а возраст крепчал. Как поэтично выразился кто-то: «Шли годы. Смеркалось…» Чтобы не потеряться в сумерках, Инга Леонидовна продуманно пудрилась, кричаще красила губы и водружала на пышные волосы смелый алый бант.

Проблемами начальной школы живо заинтересовался дедушка одного из учеников. Он часто, ожидая внука, стоял в школьном коридоре. После звонка заходил в класс, подолгу беседовал с учительницей. Внимательно выслушивал советы и замечания. Домой явно не спешил.

Никитина матримониально возбудилась. Стала чаще подводить сморщенные губки.

Разведка донесла — старичок жил один. Возбуждение усилилось.

Вскоре дедушка захотел присутствовать на уроке.

Молодящаяся старушка усмотрела в этом тонкий ход. Желание видеть её, слушать её. Быть рядом. Она пренебрегла запретом завуча — и разрешила.

Симпатичный пожилой джентльмен добросовестно посетил все уроки в течение недели. И пропал. Нет, не заболел и никуда не уехал. Просто перестал заходить в школу, ждал внука на улице.

А Никитину вызвала директриса и устроила разнос. Дедушка оказался бывшим методистом! ГОРОНО!!! Настрочил жалобу…

Инга Леонидовна в кабинете расплакалась. Вернувшись в пустой класс, подошла к зеркалу. Увидела неестественно белое, густо запудренное старое лицо с большим носом. Открыв косметичку, уничтожила влажные дорожки на щеках. Взяла стопку тетрадей, вышла и пошла по коридору — высокая, прямая, с алым бантом на жёлтых волосах.

Лирическое

После зимы наступила зима-два. Весну украли. Утренний подход к окну — разочарование и ощущение детской обиды. До конца апреля снег, грязца, слякоть и холодно.

Солнце прячут, тепла нет, вместо неба кусок мутного целлофана. Пасмурно. Мокрый асфальт. Тополя после прошлогодней обрезки устремились вверх: стоят вдоль дорог перевёрнутые лысоватые веники.

Где протаяло, смешалось тускло-рыжее и все оттенки серого. Везде островки пятнистой наледи — ноздреватой и пропитанной, как груздь рассолом, талой водой. Ночью прошумел первый дождь, добавил грязи.

Соскучились люди по солнышку, по тёплому ветру. Зима измучила. Себя мучили, она добавляла.

Герой-подпольщик

Во время заседания Совета Федерации, посвященного рассмотрению кандидатуры Владимира Устинова на пост генерального прокурора, узнала широкая общественность, что наш генеральный закрытыми указами президента награждён орденом Мужества и Золотой Звездой Героя РФ.

Звание Героя присваивается за особые заслуги перед государством и народом, связанные с совершением геройского подвига.

России, входящей в топ-лист самых коррумпированных стран мира, долго не везло на генеральных прокуроров.

Прокурор Ильюшенко так и остался и.о.; отсидев в тюрьме больше года, вышел с туберкулёзом.

Омский профессор-юрист Казанник не захотел лечь под дедушку Борика, трактовавшего законность как целесообразность, и был удалён: «Профнепригоден!»

Яркий след в истории отечественной прокуратуры оставил Юрий Ильич Скуратов. Появившись на голубых экранах в семейных трусах и в компании девочек без комплексов, он навсегда превратился в Человека, Похожего На Генерального Прокурора.

Известие о тайном мужестве и героизме Владимира Васильевича вызвало весёлое изумление в одной из колоний строгого режима. Аналитики и наблюдатели разошлись в комментариях. Завхоз бани Кириллов заявил, что прокурору были предложены две взятки — большая и очень большая. Зная об эфэсбэшной прослушке, Устинов гневно отказался. Президент, выслушав доклад директора ФСБ Патрушева, так был удивлен отказом и суммой предложенного, что тут же набросал проект указа.

Старший нарядчик Шабанов предположил, что ордена генеральный прокурор удостоился за дело Ходорковского и компании «ЮКОС», а геройского звания за то, что рискуя жизнью, под прикрытием дивизии внутренних войск, групп спецназа «Альфа» и «Вымпел», лично посетил региональный штаб по координации антитеррористической операции на Северном Кавказе.

Трудно заподозрить в героизме крупного, заплывшего салом мужчину с женскими бёдрами, с лицом, плавно расширяющимся от кончиков ушей, но это первое поверхностное суждение.

Под этим синим мундиром бьётся большое героическое сердце.

Мадам Паниковская

Иду по Декабристов с Маркса на Ленина в «Агропром», где предвкушаю выпить стаканчик красного сухого. Вино кубанское, с привкусом пластмассы, но дёшево и на разлив! Тетрапак, чего хотите.

— Мужчина!

Останавливаюсь. Женщина, одета прилично, черты лица мелкие, глаза врущие.

— Мужчина! У меня деньги украли, не могу домой уехать. Дайте мне денег на автобус!

Я вывернул из джинсов пару мятых сотенных, обыскал себя — мелочи не было.

— Извините. Мелких нет.

— А я вам сдачу сдам…

Я засмеялся и пошёл. «Жадина!» — прилетело в спину…

У вас блоха-с!

Устав ваять видеоклипы, младой Бондарчук снял ура-патриотическую невнятную фильму «Девятая рота». Про афганскую войну, подозрительно похожую на голливудский Вьетнам.

Скрытые достоинства киноленты прошли мимо меня. Но один диалог запомнился. Дело в том, что по сюжету мальчишек на позиции призывают из города К. на реке Е. Землячки, стало быть. Красноярска в фильме нет, дождь идёт и ничего не видно. Но само упоминание приятно, не без того. А задела такая сцена. Парнишек после учебки отправляют за речку. Они из самолёта, а на посадку отвоевавшие дембеля. И лучистый десантный дембель — парадка, белый ремень, фальш-аксельбант — видит салаг и скандирует: Красноярск! Красноярск! Отзывается паренёк: — Я из Красноярска. — Откуда? — С Ершовки! А ты? — А я с КрАЗа!

Двадцатилетнего дембеля-срочника играет Михаил Ефремов на пятом десятке, с лицом опухшим и обрюзгшим, как пчёлы накусали. Ему по возрасту и фактуре играть уверенно пьющего старшего прапорщика — слугу царю, отца солдатам; рисунок роли такой: прапор много лет ничего не ест, только закусывает.

Но и это бы ничего.

Смутили топонимы: КрАЗ и несуществующая и близко Ершовка.

Сценарист про алюминиевый завод что-то слышал, но не знает, что это зона отчуждения и жилых домов и близко нет. Так где же его персонаж там жил, бедный, — в гидролизной ванне?

Нет, я всё понимаю. И про литературную условность, и про авторский вымысел. Но Афган не условный ведь, нет? А Красноярск? Вполне реальный географический, не Кислодрищенск и не Верхне-Ибанск. Узнать нельзя было? не выходя из квартирки у метро «Сокол», по Интернету?

Эта ничего не значащая мелочь породила недоверие ко всему фильму — к смертям и геройствам, к окопной полуправде, к господину режиссёру Бондарчуку.

Ерунда, конечно. А задело.

Такой прогноз

На улице метель, всё завалено рыхлым белым.

Тепло. Минус пять.

Дымится гигантская полынья в центре города. Спит египетский ящик краеведческого музея. Просыпается тюрьма на улице Республики.

Заснеженная Покровская гора почти сливается с небом, и матовым китайским фонариком висит над землёй часовня Параскевы Пятницы.

К вечеру, сказали старые люди, захуевертит, и мороз.

В полдень пошел дождь, потом внезапно налетел такой ветер, что будь у домов паруса, их бы выдуло за сопки.

Посыпался шифер, куски жести, лёг на землю сорванный электрокабель. Резко похолодало. Город превратился в шершавый каток.

Умный ротвейлер

Вечерело. Литературный критик Шкворчанский культурно полз за пивом, как вдруг ему под ноги бросился огромный мускулистый ротик. И глухо зарычал. Захотел, как писали классики, посмотреть, что у него внутри. Альберт посерел и тоскливо огляделся.

— Девушка, собаку уберите… А вы поводок надевать не пробовали?

Собачница сузила глаза, раздула ноздряшки: «Он к вам подбежал, потому что вы — злой!»

Шкворчанский даже опешил от такого парадоксального полёта мысли: «Так если я — злой, то это я бы на него набросился…»

Таня

Колония строгого режима находится в ложбине. Из окна учительнице начальных классов Тане Жданович открывается прелестный вид: по ту сторону запретки петляет сельская дорога с редкими машинами, огибая живописный холм, над которым торчат верхушки крестов главного городского кладбища. От крестов Тане зябко.

Ученики старше учительницы. Они решают задачу про ежика и яблоки. Молодая красивая Таня стоит у окна и вспоминает: сегодня заходила в зону, и оказавшийся в тамбуре незнакомый зэк-расконвойник приблизился и сказал шёпотом: «Солнышко…»

— А мы на экскурсии будем ходить, Татьяна Рюриковна? — спрашивают первоклассники. Не то шутят, не то демонстрируют задержку психического развития.

Таня поворачивается к классу:

— Конечно, будем! Как стемнеет, так и пойдём!

Афганистан

80-е. Бой под Кандагаром. Забежавший в афганский дворик шурави резко остановился: на утрамбованной земле лежали отрезанные мужские члены — сморщенные, дряблые. И тут же почувствовал, как в спину упёрся ствол. Мгновенно обернулся и выстрелил. Наземь рухнул слепой старик с посохом.

Север

Эвенкия, 21 век.

Охотники подъехали к стойбищу спросить дорогу.

В чуме сидят рядышком мужчины и женщины, старики и дети. Все пьют. Все курят. Тут же в углу ведро, в него ссыт пьяная баба, не спуская глаз со стакана — чтобы не обнесли.

Недалеко отъехали охотники — летят за ними на «Буранах», в облаках алмазной пыли стволы торчат.

Знают, что у охотника зимой всегда с собой спирт есть.

А не отдашь — кто тебя, однако, потом в тундре найдёт?

У нас героем становится любой!

В конце 60-х учитель физики Алик Штибен приехал с женой по распределению в таежный леспромхоз. И в 25 стал директором школы. Местный VIP.

VIP-ы часто по выходным сидели у реки под шашлычок.

Из Москвы за лесом приехал полковник КГБ, грузин. Вечером комитетчика повели на берег. Алик, как самый молодой, занимался мясом.

Когда хорошо подпили, гэбульник сделал Алику неожиданное предложение — стать героем социалистического труда. Нет, не купить звезду и красоваться, а официально — по Указу Президиума Верховного Совета СССР. За четыре тысячи рублей — трехлетнее жалование Алика. Алик опешил: разве это возможно? как?

— Очень просто, — улыбнулся чекист. — Ты авансом отдаешь мне две тысячи. Я уезжаю. А в Москве у нас очень большой грузин, уважаемый человек — секретарь Президиума Георгадзе. Через месяц ваш райком партии получает разнарядку — представить к званию героя соцтруда учителя, молодого коммуниста, немца по национальности. А в районе ты такой — один! Звезду получаешь в Кремле, в Москве отдаешь мне остальные деньги. Ну как? По рукам?

Алик ночь не спал, с женой советовался.

Немецкая осторожность победила.

Речник и Марина

Подруга Наташи Фокиной, 27 летняя мать-одиночка Марина Горшкова, сошлась с курсантом речного училища, в котором работала мастером-воспитателем.

Курсанту еще не исполнилось 16-ти, но был он здоровым и ранним бугаем.

— А у него тело молодое! Понимаете — тело! — объясняла мезальянс мастер-воспитатель.

В гости к Фокиным пришли семейно, речник бутылку поставил.

Потрясенный сорокалетний Витя выпил с гостем.

Два года, до выпуска, пролежал юноша на диванчике в тесной комнатке общаги, где проживала Горшкова с больным сыном.

После работы Марина возвращалась усталая, ставила сумки и начинала готовить, кормить, стирать, гладить, прибираться.

Речник скучал, решал сканворды, увлеченно играл с маленьким Сережей в «морской бой».

Однажды пообещал жениться, если Марина скажет, в каком слове семь букв «о».

Марина бросилась на вахту к телефону, стала звонить знакомым филологам.

— Обороноспособность! — выпалила она с порога.

Но выяснилось, что тело пошутило.

Слово оказалось роковым. Сразу после выпускного молодым специалистом речного флота заинтересовался военкомат, и шустрый малый скрылся. И от Марины, и от призыва.

Видели его общие знакомые. В армию не пошел — откупили родители. Работает наладчиком лифтов. О Марине не спрашивал.

Нелетная погода

Человек шагнул из морозного тумана в автобус пятого маршрута, и в салоне сразу стало тесно.

Ухватившись руками в грубых перчатках за поручни, он внимательно изучал запрятанных в шубы аборигенок.

К сибирской зиме человек-гора был подготовлен основательно.

Из ворота кожаного плаща с подстежкой, почти достигавшего пола, выбивался пушистый красный шарф. В конце этого темно-рыжего великолепия тускло блестели шикарные штаны из плотной кожи, лежавшие на остроносых ковбойских сапогах с кокетливыми металлическими цепками.

Огромная лисья шапка с опущенными ушами обрамляла рубленое, рельефное, бурно пожившее лицо с нехорошими прожилками. Колючие глазки великана шарили по теткам.

Ковбой вышел на Мира у телеграфа, я — за ним. Он сел на дремавшую у киоска «Мороженое» лошадь и поскакал в сторону краевой администрации.

Я протер очки.

Тяжело ступая, человек-гора уходил к центральному рынку, и никакой лошади не было.

«В Норильске — сильнейшая пурга, — сказало вечером телевидение. — Пятый день задерживаются вылеты всех северных рейсов…»

Утро графомана

Всклокоченный гражданин сидит за гладильной доской. Это, надо понимать, его письменный стол.

Доска стрелкой неисправного компаса устаканена между польским шкафом и российской кроватью. Шкаф, получается, запад. На севере — морозилка. С нее телеящик пугает новостями НТВ. На юге, спиной к батарее — автор. Творец.

Он отрешенно смотрит на лист бумаги. Скребет щетину подбородка. Подозреваю — не умывался. Рассеянно пытается взгромоздить на мощный нос вторую пару очков.

Перед ним пульт к телевизору, тарелка с засохшей овсянкой. Мобильник.

Что-то пишет человек, нервно вытирая кончик гелевого стержня о теплую рубашку.

Но что это?… нет, ну что он делает?!!!

Рвет исписанные листы.

Это ужасно!

Ему бы печку, или камин.

И таланта капельку.

Антананариву, Мадагаскар

В тумане

Конец августа — сентябрь месяц. Вода в реке не совсем еще остыла, а воздух, особенно под утро, становится прохладным, поэтому туманы в это время — вполне обычное явление. Так и на этот раз рано утром, когда было недостаточно светло, опустился туман. Берега, чьи нечеткие контуры только начали было прорисовываться из ночной тьмы, окончательно утонули в этом густом молоке.

Мы шли обычным транзитным рейсом с севера в порт с порожней учаленной в кильватер баржей под толканием, иными словами — с баржей, которая своей задней частью (кормой) была прикреплена к носу нашего судна. Совсем недавно я заступил на очередную вахту, сменив судоводителя, дежурившего до меня. Обычно эта процедура проходит несколько растянуто. Коллега, вместо которого я встал за штурвал, уходить на отдых в каюту сразу не собирался. И — как бы находя особую привлекательность в оттягивании долго ожидаемого удовольствия — некоторое время находился рядом со мной в рубке. Это было в порядке вещей. Через некоторое время туман сгустился до того, что совершенно невозможно было ориентироваться в навигационной обстановке: не было видно ни береговых створов, ни бакенов, которые обозначают и ограничивают судовой ход от правого до левого берега. Дальнейшее продвижение решили прекратить, и я ушел за белый бакен вправо, ближе к левому берегу. Условным звонком вызвал вахтенного рулевого моториста из машинно-котельного отделения. Он сбегал на нос баржи к брашпилю (это якорная лебедка) и бросил один из двух имеющихся якорей. Течение в этом месте было довольно сильное, поэтому, прежде чем нам удалось заякориться, пришлось изрядно вытравить цепь. Мы встали. Моторист вернулся в МКО. А я, как это было и положено, остался продолжать свою вахту в рубке. Напарник все еще находился рядом. До этого нам пришлось обсудить подробности его ночной вахты, а затем за разговором обо всем — перейти на тему с некоторым оттенком мистицизма. Обстановка соответствовала такого рода разговору. Ночь. Полное отсутствие людей, обостренное чувство удаленности от человеческих мест обитания… все это привело к тому, что мы, незаметно для самих себя, как это ни смешно, настроились на лирически-мистический лад. В такие минуты человек становится особенно чувствителен, реагируя на малейший эмоциональный всплеск.

Было уже почти совсем светло. Мы все еще находились под впечатлением ночных разговоров. Вдруг впереди на носовой части баржи из тумана возникла одинокая фигура человека. Он не спеша продвигался в нашу сторону. Мы замерли и услышали гулко отдававшиеся по пустотелому корпусу баржи шаги. Их звук все нарастал по мере его приближения, тем самым доводя до крайнего напряжения и без того оголенные нервы. Мы в недоумении и тревоге переглянулись. И было от чего… Такое время, ни души вокруг, судовой ход — где-то около середины большой реки, далеко от обоих берегов и в полном отсутствии видимости. Мы были словно на небольшом необитаемом острове. И вдруг, откуда ни возьмись, — непонятно каким образом, — нарисовался этот человек.

Подойдя к корме баржи, он почти без усилий взобрался на довольно высокий нос буксира. «А малый-то крепкий», — отметил я про себя. Мы насторожились. Швали всякой везде хватает и ожидать можно всего, чего угодно. В любом месте и в любое время. Как это ни прискорбно. Особенно у нас в сибирских глубинках, где собирается разный сброд, приезжающий сюда отовсюду за «длинным рублем».

Оружия у незнакомца явно не было. Мало того, несмотря на утренний холод, он был в одной рубашке и без головного убора. В какой-то степени это успокаивало, но в то же время и удивляло. Пока незваный гость к нам приближался, мы с напарником перебросились парой предупредительных фраз.

Вот он поднялся к нам в рубку, вошел и некоторое время в нерешительности стоял на месте, стараясь разглядеть нас в полутьме. Я кивком пригласил его сесть. Он тяжело опустился на сиденье и несколько минут находился в каком-то полузабытьи. Было ясно, что ему только что пришлось пережить что-то очень серьезное.

Мы не торопились с расспросами. Через некоторое время он поднялся и, указывая рукой на пол рубки, с мрачным видом произнес: «Я-то здесь, а они — там». Опять — длительная пауза. Многословностью он явно не страдал. Третий штурман словно растворился в своем углу. Слышалось лишь его еле ощутимое прерывистое дыхание. Видно, он тоже почувствовал недоброе. «Где — там? И кто это — они?» — переспросил я, чувствуя, как внутри у меня все холодеет.

— «Они» — это те, с которыми я был в лодке, — глухо отозвался он.

— А «там» — это где? Под рубкой? Или под корпусом? — настаивал я, хотя с ужасом сознавал, что под нами находится жилое помещение, состоящее из кубриков команды, и что наш новый знакомый, упавший нам на голову таким нелепым образом, никак еще не мог там побывать. Следовательно, речь шла о самом худшем. Кто-то попал под днище судна. И чем это чревато, нетрудно догадаться. Не дожидаясь дальнейших разъяснений, которые пришелец к тому же давал не слишком охотно и активно, я снова вызвал вахтенного и дал ему распоряжение поднять всю команду; прежде всего, конечно, капитана.

Не теряя времени, мы с третьим штурманом стали шлюпбалкой спускать на воду моторную лодку. Затем, вкратце обрисовав ситуацию подоспевшему шефу, завели двигатель и прошерстили все уловы и протоки, находившиеся поблизости, все возможные места, куда могло бы вынести потерпевших. Безуспешно. В тумане они в полном смысле канули в воду, так же, как и лодка, по всей видимости, металлическая. Для нас самих это предприятие было достаточно рискованным. В любую минуту мы могли налететь на невидимое препятствие — да еще на приличной скорости… Туман еще только начал рассеиваться.

Когда мы вернулись, естественно, не в самом лучшем расположении духа, наш незваный гость уже до конца поведал капитану о своих приключениях. Разговорился после пережитого шока. Из этой малопривлекательной истории выяснилось, что 35-летний Леша приехал с Запада, где не преуспевал, как и многие слетевшиеся сюда грачи, покорять этот мнимый «Клондайк». Но надежды его — увы — не оправдались. Оказалось, что земля здесь вовсе не напичкана алмазами, как втирали ему по пьяни те, кто где-то когда-то краем уха слышал о наших несметных богатствах и выдавал это за истину, а себя чуть ли не за очевидца. Типичная русская черта — перегибать палку с софизмами. Целый год он в поисках легкого и хорошего заработка промотался по факториям. Но для того чтобы хорошо заработать, нужно соответственно и трудиться, с чем он, по всей видимости, в корне был не согласен. Поэтому и пинали его с каждого нового места, на которое иногда удавалось воткнуться. Да и водку употреблять, судя по перегарным ароматам, исходившим от него, он тоже, видимо, «очень не любил». В конце концов, занесло его в один из населенных пунктов на реке, где был паром. На нем он рассчитывал перебраться в поселок, расположенный на другом берегу. Там, все еще теша себя какими-то перспективами, он надеялся найти денежную работу. Предыдущую ночь он провел в лесу у костра, а с вечера выпил бутылку водки. Паром должен был идти утром, но с похмелья проспал и опоздал. Поэтому целый день бесцельно проболтался по поселку в ожидании следующего утра. И — напоролся на двух таких же бедолаг, как и он сам. К тому же, по какому-то стечению обстоятельств, оба они оказались его земляками. Это были мужчина и женщина примерно его же возраста. Им тоже нужно было перебраться на другой берег, и они тоже опоздали на паром. Все один к одному. Радость встречи они решили отметить. За счет остававшихся с предыдущих заработков денег, которые они, как это ни странно, еще не успели пробухать. Сбросились, набрали в сельском магазине пойла и пошли на берег в лес — недалеко от пристани. Разожгли костер и принялись обмывать это необыкновенное и столь знаменательное событие. Как и следует ожидать в таких случаях, водки не хватило. Тем более, что леди хлебала на одном уровне с мужиками. Сбегали еще. Перепились, затем передрались, потом помирились. Таким образом снова появился повод выпить за обретенные и укрепленные дружеские отношения. По новой слетали в магазин и на последние деньги взяли восемь бутылок вина. Вернулись к костру, одолели еще две бутылки. Как полагается спели песню о том, как Стеньки Разина челны выплывают из-за острова на стрежень — прямо к месту… И тут неожиданно почувствовали необычайный прилив отваги и бесшабашности. Без всякого повода набили морду пожилому бичу, находившемуся тут же неподалеку. Потом спустились на берег, нашли чью-то жестяную самоклепанную лодку, примкнутую за цепь к дереву. Камнями сбили замок. Нужно отметить, что во всем этом бандитизме прекрасная половина человечества принимала не последнее участие. А дальше, загрузив в лодку нехитрый скарб, в том числе и прежде всего оставшиеся бутылки с бурдой, оттолкнулись от берега в надежде добраться до противоположного самостоятельно. Наклюканы они были до того, что не заметили отсутствие в лодке весел, да и грести по понятным причинам уже было особо некому.

Сразу же их подхватило течение и потащило вниз. Они не стали сопротивляться. Напротив! На этот раз их посетил дух авантюризма. Ими овладело чувство пьянящей свободы и безнаказанности. Подобно Тому Сойеру и Гекльберри Финну, они решили в поисках новых приключений продолжить романтическое путешествие самосплавом.

Полагаясь на волю Божию.

Однако они не учли, что наша река — далеко не Миссисипи. И хотя негров здесь не линчуют, вода в ней — не парное молоко, и опасностей здесь гораздо больше, чем они могли сообразить, пошевелив своими пьяными мозгами. Остается только удивляться, как их не опрокинуло в первой же шивере. Тем более, что сразу же после этого судьбоносного решения, единогласно принятого ими, они влили в свои ненасытные глотки содержимое оставшихся шести бутылок. И через некоторое время выключились прямо в лодке. Короче, славные ребята. И если бы в этот момент кому-то из них приспичило снова сгонять там за водкой или за хлебом, ушел бы он на дно еще гораздо раньше.

Здесь я беру на себя смелость, отдавая должное силе духа и широте характера русского человека, сформулировать новый афоризм, воспользовавшись кусочком старого: «И какой русский бездыханным упадет, пока всю тару до дна не опустошит!»

Пока они мирно отдыхали, теченье продолжало тащить их вниз. Наступила ночь, а затем и утро. Первое, что увидел Леша, открыв глаза, — это нависший над ним из тумана огромный якорь. Лежал он на спине, широко раскинув руки. По его словам, одному Богу известно, как из такого положения он сумел совершить молниеносный прыжок вверх и повиснуть на якоре, уцепившись за него обеими руками. Он был уверен в том, что его подбросила какая-то неведомая сила. За какие заслуги Всевышний отметил его, не нам судить. Ведь времени на разумное решение в тот момент действительно не было. Он даже не успел увидеть, а только услышал, как следом, мгновенно, с глухим скрежетом задавило под баржу лодку с его «безмятежно почивающими» друзьями. Некоторое время он болтался, как сосиска, держась за якорь и не смея взглянуть вниз на стремительный поток воды, уходящий под днище. В таком… щекотливом положении, после пережитого шока, у счастливца сначала не было сил подтянуться и взобраться на нос. Наверное, в этот момент у него было чувство, как у альпиниста, которому находящийся выше подлец, с которым он в связке, перерезает веревку, чтобы избавиться от него, как от обузы, когда они висят над пропастью и есть риск сорваться обоим. Потом ему это удалось, но прежде он пережил еще несколько минут страха, сознавая, что может не удержаться, сорваться и последовать за земляками по уже проложенному ими пути. Одним словом, хорошо выспались. Можно без преувеличения сказать, что перед нами он явился, как выходец с того света. Или как жмурик, выпрыгнувший из могилы. В действительности нам всем тогда было не до смеха.

Мы стали совещаться командой, что с ним делать. Ситуация более, чем непростая. Нечаянный пассажир настойчиво просил нас высадить его на берег в любом удобном для этого месте и забыть о случившемся. Но мы, подумав и приняв во внимание его циничную браваду о собственных похождениях, решили сдать его властям. Почему подобные ему ведут себя так, что кому-то приходится отвечать за их дешевые жизни, которые, по всему видно, для них самих никакой ценности не представляют?! Только за то, что они позарились на чужую лодку, им уже кто-то руки бы оторвал! Разве стал бы человек лодку к дереву примыкать, если бы не опасался таких, как они? Ведь раньше, до нашествия таких вот пришельцев, здесь даже дома на ключ не запирались. Они за флакон тройного одеколона готовы глотки друг другу перегрызть. Если его отпустить, то не исключено, что при первой же пьянке он будет бичевне своей бахвалиться, как на сибирских реках выживал и под смертью ходил. Они, конечно, будут слушать его пьяные бредни, развесив уши и раскрыв рты, но, в конце концов, найдется среди его собутыльников тварь, которая его же и вложит, куда следует.

А уж там-то ему язык окончательно развяжут и нас к ответу призовут несомненно. Поэтому связались мы по рации с диспетчером и доложили о случившемся. Так что, когда спустя некоторое время, мы пришли в первый же населенный пункт, там его уже дожидались соответствующие лица.

Но все равно всегда придется носить в себе то, что кого-то не стало в этой жизни, пусть даже и при таком косвенном, но все же твоем участии…

P.S. А может, в лодке, кроме него, никого больше и не было?!!!

Кусок мяса

— Васильич, ты когда-нибудь поросят резал?

Пусть не покажется странным, что я начинаю рассказ именно с этих слов. Просто бывают ситуации, когда не столь важны, допустим, описания природы или сопутствующих событий… Мы всегда куда-то идем. И, учитывая, что все реки текут — с Севера на Юг, или с Юга на Север, — каждый из нас понимает, что значит постоянное движение. Так и на этот раз мы куда-то шли.

Вопрос, который был мне задан, исходил от нашего многоуважаемого капитана Михалыча. В тот момент шеф стоял за штурвалом, а я, как это часто бывает, находился рядом в рубке. Михалыч — огромного роста и крепкого сложения человек лет сорока. Основные его черты — рассудительность и немногословность. Если разговор — то, как правило, только по делу. Поэтому его вопрос, уж никак не относящийся к нашей деятельности, несколько смутил и удивил меня. И тем не менее, сразу вспомнилось, как, будучи еще школьниками, мы с друзьями, собирая ягоду на болоте, напоролись на одичавшую свинью, отбившуюся от государственного свинарника. Она была с молочными поросятами. Вот тогда-то и пролилась невинная кровь этих маленьких, тщедушных, беспомощных существ, а мы самоутвердились как настоящие мужчины-охотники. Так нам казалось в то время. Мало таких, кто не совершал подобные глупости в этом возрасте.

— Да, шеф, приходилось и поросят резать, — утвердительно кивнул я.

Помолчав некоторое время, видимо, что-то обдумывая, он продолжил:

— Дело в том… ты ведь в курсе… что мы скоро будем в поселке, где живет моя мать. К концу навигации она должна была вырастить мне поросенка. А сейчас, как ты понимаешь, именно то время. Начинаются морозы и … забой скота, в том числе — и свиней. Если тебе не составит большого труда, мог бы ты подсобить в этом деле? Тем более, ты же охотник, тебе это проще…

Честно говоря, я был обескуражен и даже польщен… В силу своего характера — в делах, не касающихся нашей работы, шеф всегда обходился своими возможностями. Смешно было бы подумать, что такому быку, как он, составило бы труд зарезать какого-то несчастного поросенка. Конечно же, нет. Этой просьбой он, скорее всего, выказывал мне свое расположение.

— Ладно, Михалыч. Как смогу, помогу.

— Тогда я буду рассчитывать на тебя, — он с благодарностью взглянул на меня.

К вечеру мы были уже на месте. Нас встречали два его родных младших брата. Мой шеф ростом около двух метров. Эти же сантиметров на 8-10 пониже, наверное, вполовину еще шире его. Каждый, без сомнения, — за сто килограммов. Михалыч сразу же нас познакомил, заодно упомянув о том, что я должен им помочь с мясничеством, как они выражались. Они смотрели на меня с нескрываемым уважением. Особенно мне запомнился средний брат. Он назвался Генералом. Это что-то вроде клички. По крайней мере, в этом поселке все его так звали. В том числе и братья. Типичный русский богатырь. Мы как-то сразу с ним сошлись. Так бывает, тем более, он явно по природе обладал мягким покладистым характером, но, тем не менее, по рассказам шефа, кулак у него был самый крепкий в деревне, и весил он за 130 килограмм.

Через некоторое время мы были уже у них дома, где нас ожидала их мать, Петровна, невысокая худенькая энергичная старушка. Просто удивительно, как так маленькое существо произвело на свет этаких гигантов. Когда мы пришли, она уже суетилась у накрытого стола. Меня представили ей, как человека, который должен им помочь в вышеупомянутом деле, после чего она стала оказывать мне всяческие знаки внимания. За столом постоянно старалась мне угодить, упреждая каждое мое движение. Да и братья тоже. Я воспринимал все это, как обычное гостеприимство. Мне не давала покоя мысль — неужели для троих таких амбалов может быть проблемой разобраться с этим поросенком? В конце концов, я стал усматривать в этом нечто ритуальное. Может быть, это у них поверье такое — брать для таких дел человека со стороны. В каждом месте сходят с ума по-своему. Поэтому я ничего не стал спрашивать. Выпили по стакану самогона, закусив огромными кусками деревенского холодца — толщиной чуть ли не в ладонь. И стали готовиться к действу. Генерал принес три ножа на выбор. Скажем так: средний нож, большой нож и очень большой, что-то между ножом и маленьким мечом. Он спросил, какой мне предпочтительней. Я по натуре перестраховщик. Взявшись за самый большой, я испытующе взглянул на Генерала, не усмехнется ли? Оставаясь невозмутимым, он одобрительно кивнул. Я же про себя рассудил так: конечно, поросенку с лихвой хватит и небольшого ножа, а то, что Генерал соглашается с тем, что я выбрал инструмент самого нескромного размера, так это, видимо, тоже связано с традицией. Значит, в эту точку я попал удачно.

Все вместе мы вышли во двор, подошли к свинарнику. В этот момент женщина была впереди, я с ножом в руке чуть позади, а следом все ее сыновья. Окинув нас предупреждающим взглядом, она открыла ворота. То, что я увидел, оказалось для меня полной неожиданностью. Вместо маленького поросенка из помещения вывалило огромное животное. Не знаю, сколько оно весило, но его величина в один миг перекрыла все мои представления о рекордах поросячьего племени. Кабан вышел и встал перед нами, как скала. Его маленькие глазки смотрели на меня снизу вверх, ничего не выражая. «Да это разве поросенок!» — с благоговейным ужасом и даже восхищением вырвалось у меня. Женщина смотрела на меня как бы извиняясь, но в то же время с нескрываемой гордостью за свое произведение.

— Послушайте! Его же из пушки не убьешь! — прошептал я, взирая на монстра. От моей уверенности и следа не осталось.

— Он у вас случайно рекорд Гиннеса не держит? Среди себе подобных? — попробовал я пошутить, жалко улыбаясь.

— Он у нас акселерат, — отозвалась она.

Спасибо, успокоили! Не акселерат, а чудовище! И почему я вечно попадаю в какие-то дурацкие переплеты? Я оглянулся, сзади никого не оказалось.

— Совсем хорошо! — подумал я.

Посмотрел в сторону и увидел на высоком крыльце дома всех трех слонообразных братьев. Места им там не хватало — они стояли, буквально подпирая друг друга. И смотрели в мою сторону. Я прочитал в их взглядах одно и то же: нескрываемое любопытство, вину и что-то, похожее на страх. Но там, на крыльце, они были в полной безопасности. Я даже не почувствовал, когда они успели ретироваться. Неожиданно, видимо, опьянев от свободы, кабан сорвался с места и стал делать какие-то нелепые, непредсказуемые движения, отдаленно напоминающие прыжки в разные стороны, сопровождаемые выпадами и ужимками расшалившегося теленка. Непонятно было, то ли он таким образом играет, то ли это у него своеобразный предупредительный танец перед тем, как расправиться со мной. Мне показалось, что если эта гора дури даже случайно прикоснется ко мне, то раздавит, как навозную лепешку, о находившийся рядом забор. Поэтому я инстинктивно отскочил на середину двора.

А боров начал бегать вдоль забора, ища какую-нибудь лазейку, точь-в-точь, как хищник в клетке. Недостатком энергии и реакции он явно не страдал, несмотря на свою тучность. Сразу вспомнились рассказы или басни о том, как свинья сначала сбивает с ног, а потом затаптывает копытами или загрызает своей крокодильей пастью. Какова здесь доля правды, я не знаю, скорее всего, это полная ахинея, но в тот момент я во все готов был поверить. За отсутствием достаточного опыта, искушать судьбу мне не хотелось. Да и самоотверженное поведение братьев говорило само за себя. Я сам раньше видел, как свинья разгрызает толстенные кости, словно орехи. А уж этот монстр! Сомнений быть не может: ошибочно мнение, что свинья — вегетарианец.

Внезапно огромный свинокол, зажатый у меня в руке, стал давать ощущение перочинного ножичка. В моем понимании, поросята — это небольшие, розовые, просвечивающие на солнце существа, с какими мы когда-то пацанами «мужественно расправились» на болоте. Куда я попал! Видимо, пришло время расплаты за содеянную когда-то жестокость. Я чувствовал себя ничтожным жалким хвастуном. Отступать было некуда. Иначе — позор. В глазах моих нанимателей я был, видимо, чем-то вроде тореадора. Все говорило за то, что корриды — не избежать. Места на трибунах заняты. Публика жаждала зрелища и кровопролития. Я был обманут, беспомощен и обречен. Знать бы, что так произойдет, я ни за что не променял бы место в своей теплой уютной кабине на это поле боя. Вот, оказывается, чем объясняется обходительность и угодливость злополучных родственничков! Одним словом, было ощущение, что меня просто-напросто подставили.

Но… как бы там ни было, приходилось действовать.

Боров продолжал, как оголтелый, носиться по двору. Я стал выжидать, когда он успокоится.

— Голодный он, сынок, — сказала Петровна с жалостью, — нельзя кормить перед забоем, иначе попортишь мясо при разделке.

— Может, меня съест и успокоится, — съязвил я.

Хозяйка всячески пыталась его утихомирить.

— Чувствует, что его ожидает, потому и беспокоится, — снова произнесла она.

— Что кого ожидает, это еще вопрос, — парировал я.

А сам только и думал, как бы с минимальным ущербом выбраться из переделки. При одной только мысли, что придется подходить к этой свихнувшейся глыбе, мне делалось не по себе.

Наконец, боров остановился неподалеку и, как бы оценивая, принюхиваясь ко мне, стал время от времени нервно похрюкивать низким утробным звуком. Посчитав это самым удобным моментом, я, пересилив себя, стал подходить к нему, заранее определяя, в какое место буду бить. Я хотел его ударить под переднюю левую ногу, предварительно почесав у свинки живот. Мои губы с лицемерной лаской произносили что-то вроде «Боря… Боря… хороший…», а лицом я пытался изобразить подобие дружелюбной улыбки.

В последний момент, когда я уже готов был его коснуться, он, как бы разгадав мое намерение, отпрянул в сторону, крутнувшись на задних ногах и перенеся подальше от меня переднюю часть туши. И опять встал. Честно говоря, мне было в этот момент не безразлично, что во мне могут заподозрить … душевный дискомфорт. Поэтому часть моего сознания была обращена на то, как я выгляжу со стороны. Приходилось … играть на публику. Я снова стал подходить к свинье… вторая попытка закончилась с тем же успехом. Кабан вовсе не намерен был кого-то к себе подпускать. Отрадно было только то, что ко мне кабан не проявлял агрессии, напротив, всячески старался увильнуть от нашей встречи. Поэтому я даже снова почувствовал уверенность. После нескольких неудачных дерзновений я решил действовать иным образом. Попросил у мужиков топор, который они мне подали, не спускаясь (нужно отметить) с крыльца, а Петровна, для того чтобы хоть как-то отвлечь внимание животного, решилась все-таки вынести из дома кастрюлю какой-то бурды, на которую боров с жадностью набросился. Тем не менее бдительности он не терял и не выпускал меня из поля зрения. В конце концов, мне все же удалось подойти к нему с левой стороны и приложиться обухом к свинячьей голове. Да не совсем удачно. Он почти увернулся. Топор, скользнув по левой части черепа, бухнулся о землю. Но удар все же был достаточно мощным, и оглушенный боров повалился набок. Какое-то время он лежал в нокауте, и я уже подбирался к нему, готовый перерезать горло, как вдруг кабан вскочил и с диким визгом, словно бритвой резанувшим по сердцу, бросился прочь. Желая как можно скорее покончить со всем этим, я в два прыжка догнал его, и боров тем же образом был окончательно повержен. Эта мерзейшая процедура, конечно же, никакого удовольствия мне не доставляла. Зато публика, как мне показалось, была в восторге. Разве что свиста я не слышал, но советы с крыльца сыпались рекой. Боров лежал и сучил ногами, переваливаясь с боку на бок, поэтому мне не сразу удалось перерезать ему горло, чтобы спустить кровь. И тут, видимо, перешагнув через свое малодушие, подскочил Генерал и в стремлении помочь мне схватил кабана за задние ноги. Тот неожиданно, видимо, уже в последних конвульсиях взбрыкнул — и детина весом в сотню с лишним килограмм отлетел назад к воротам и сел на заднюю часть. Потом нам все же удалось довести дело до конца. Я смотрел на убитое животное, и мне не верилось, что это все-таки произошло. Нервы мои были на пределе. Я достал сигареты. Первая спичка сломалась, когда я попытался прикурить. Руки ходили ходуном.

— Ничего, ничего, Васильич! Сейчас выпьем, свининкой закусим, и ты успокоишься, — похлопав меня по плечу своей мотовилой, сказал Генерал, — все будет хорошо.

— Выпить выпью, но вашего борова жрать не стану, не полезет, — как бы полушутя буркнул я. — от пережитого у меня даже желудок заболел.

— Да ты уж, пожалуйста, не обижайся. Действительно жутковато, я понимаю. Спецов у нас по этому делу нет, хоть и в деревне живем, — продолжал он с доброжелательным видом. — Ты ведь на медведя с ножом ходил, не то, что на какую-то домашнюю свинью. Что это для тебя!

Я аж задохнулся!

— Кто вам сказал такую глупость?

— Михалыч, братан наш старший, — откликнулся Генерал.

— Михалыч?! — изумился я. — Так вот в чем дело! Во-первых, что за необходимость такая на медведя с ножом ходить? А во-вторых, я что — самоубийца? Но вообще… я действительно лучше бы, наверное, на медведя пошел, чем на кабана вашего. У вас, прости, видимо, порода такая, что у свиней, что у людей. Мало того, что я забойщик поросячий, так еще и медвежачий. В другой раз в зоопарк носорога с ножом валить пойду. Для полного комплекта.

Мы посмеялись, а потом занялись тушей. Опалили, обскоблили, как полагается, с кипяточком. Разделали. Закончили все и пошли в дом. Я ничего не стал говорить шефу.

А спустя время, вспомнил, что когда-то рассказывал капитану о том, как добыл своего первого медведя, и уж, конечно же, не ножом, а из-под ружья. То, что мой неразговорчивый шеф склонен к гиперболам, было для меня новостью. Может быть, он фантазировал специально для того, чтобы его родные заранее прониклись ко мне уважением и доверием… или таким образом он хотел подшутить надо мной? Не знаю. Только и в том и в другом случае — палку он изрядно перегнул.

Принесли жареный свиной сбой, то есть съедобные части внутренностей. Это считается деликатесом. Подали и самогонку. Первое, что я сделал, это сразу же замахнул полный 250-граммовый стакан, как мне и полагалось. Под влиянием выпивки я расслабился и, в конце концов, как и все, приступил к свинине.

А если вам сейчас тоже предстоит отведать свинины, то, прежде чем приступить к трапезе, вспомните мою писанину… Это ж какая совокупность переживаний и страстей, и какая жестокость могут стоять за обыкновенным куском мяса!

с. Гуляевка, Красноярский край

Off illusion

Я не люблю людей, которые всегда говорят правду. Есть в этом неприятная заносчивость. К счастью, таких людей на самом деле не существует. Есть только люди говорящие, что они всегда говорят правду. И это их первая ложь. Мы понимающе киваем в ответ и с улыбкой отвечаем: я тоже. Верительные грамоты обманщиков можно считать врученны-ми.

Нас возмущает, как правило, только грубая ложь и мало кто решается воевать с иллюзиями. Некоторые, напротив, сознательно пестуют их и оплакивают каждую утраченную. Возможно, с последней иллюзией мы расстаемся в последнюю минуту жизни. А может быть, с этой минуты просто начинаются другие иллюзии.

* * *

Одна девушка, некая Н. считала себя неотразимой и очень умной. И то, и другое было иллюзией. (Второе больше). И она постоянно улыбалась своей красивой улыбкой. А у молодого человека, некого М., сложилось впечатление, что эти улыбки имеют прямое отношение к нему. (Иллюзия, они относились к миру в целом, на который девушка смотрела счастливым взглядом юности). И он стал улыбаться ей в ответ. Это маленькая путаница все же не помешала им найти общий язык. Девушка все время говорила о себе, а молодой человек отвечал ей, тоже все время говоря о себе. На основании этого они каким-то образом решили, что у них одинаковый взгляд на мир и природу вещей. Эта иллюзия была прямо пропорциональна их интересу к самим себе, на котором зиждился в свою очередь их интерес к партнеру. Два эгоиста — вполне гармоничная пара. Кто-то даже сказал, что любовь, это эгоизм вдвоем. (И, до некоторой степени, эгоизм вдвойне, добавим уже от себя) А потом они расстались, потому что иллюзии взаимопонимания пришел конец. Возможно, кто-нибудь из них слишком много ел, а зарабатывал при этом мало.

Но природа не терпит пустоты и на месте прежней иллюзии, каждый обзавелся своей новой. У молодого человека теперь была иллюзия разбитого сердца, а у девушки иллюзия обманутого доверия. Это было очень удобно для обоих, потому что позволяло молодому человеку пить на более законных основаниях, а девушке обманывать других, как бы мстя за свой обман. (Я всегда говорил, что жизнь устроена прекрасно!)

На почве развивающегося алкоголизма М. у знакомых возникла иллюзия о его никчемности, что само по себе жестоко по отношению к человеку с иллюзией разбитого сердца. А для девушки не все обманы сходили гладко. Поэтому у обоих возникла иллюзия жестокого и равнодушного мира, в котором они страшно одиноки. Молодому человеку скоро повезло, он оказался после одного из тяжелейших запоев в палате городской больницы, где при всем желании не мог пожаловаться на одиночество. Выписавшись, он поехал в деревню к своему дедушке ради поправки здоровья. У дедушки было две иллюзии — коммунизм и пчелы. Он считал, что все можно лечить медом и М. сразу спросил, умеет ли дедушка делать медовуху.

Девушка, видя, что ее красота идет на убыль, решила распорядиться ею рационально и вышла замуж за немца. У немца были свои немецкие иллюзии в отношении русских женщин. А у девушки после пяти лет жизни в Германии развилась иллюзия о прекрасной и так глупо покинутой России. Она мечтала жить в самой обыкновенной русской деревне, доить коров и разводить пчел под необъятным русским небом.

В это самое время наш молодой человек, подперев щеку, сидел с папиросой под на-весом, хмуро смотрел, как с необъятного русского неба третий день идет дождь и мечтал о простом: пройти хотя бы метров двадцать по асфальтированной дороге. В мечтах эта до-рога приводила его в красивый супермаркет, где он покупал красивые предметы, садился в красивую машину, не исключено что немецкую — «Мерседес» — и по хорошей (немецкой) дороге ехал и ехал куда подальше от этой непролазной грязи? Это был небольшой населенный пункт, вроде поселка городского типа, в котором наш друг М. считался отчасти даже аристократом, всего лишь потому, что у него когда-то была настоящая городская прописка в настоящем городе, куда местные жители не чаяли попасть. Юноши здесь, на радость военкому, с удовольствием шли в армию, а девушки отправляясь в город, устраивались там в фирмы досуга. Это были два реальные способа выбраться из того пасторально-патриотического рая, в который мечтала попасть наша красавица Н. А еще, проникшимся иллюзией блатной романтики можно было сесть в тюрьму, а тем, у кого не осталось иллюзий просто вышибить себе мозги из дедушкиной двустволки.

М. решил для простоты воспользоваться последним вариантом. И решение это было так твердо, что озарило совершенно новым светом последний день его жизни. Все стало теперь так просто, так оптически ясно, что казалось даже приятным. Вот просто едет трактор. А вот просто плывет облако. Ничего особенного, но почему-то хорошо. И не надо больше ни о чем думать, потому что все кончено. Больше никаких иллюзий. Этот день ему так понравился, что он решил прожить для пробы еще один. Во второй день М., сидя на слабом осеннем пригреве у забора, вспоминал свою трагическую любовь, но она больше не казалась ему трагической, а скорее нелепой. И он улыбался. Потом он взял инструменты и, не спеша, поправил забор, с удовольствием думая, что вот его самого со всеми его глупыми несчастьями завтра уже не будет, а забор простоит еще долго. И в этом было какое-то незнакомое ему прежде очарование. А на следующий день потребовалось помочь старику отвезти мед на базар, и самоубийство снова откладывалось. Мало помалу безыскусность его новой жизни превратилась в некий неуловимый, но прочный смысл. И однажды он понял, что ружье ему больше не нужно.

Иногда ему становилось жалко, что он так нелепо потратил лучшие годы своей жизни, что не пришел к нынешнему, гармоничному состоянию сразу, ведь тогда все могло бы устроиться по-другому. Но это была, возможно, его последняя иллюзия и она ему не слишком часто досаждала. Он решил считать, что все в жизни происходит с нами именно так, как оно и должно произойти. И на этом утешительно фатализме обычно успокаивался в своих сомнениях. Или просто шел смотреть на облака, плывущие над рекой.

Дедушка же по-прежнему был убежден, что внучка исцелили пчелы, и мог по памяти перечислить всех наркомов, как иной поминает святых.

Не жди, пора!

Вот уже и весна. Приятно, что она начинается с замечательного праздника, легкого и жизнерадостного, игривого, шаловливого и томного. Это день кошек. Отмечается первого марта. Вы не знали?

Сразу за кошками, третьего числа, отмечают свой праздник другие загадочные существа — писатели. Если кошек каждый из нас видел в изобилие, то живых писателей, только по телевизору, как экзотических существ из программы Путешествия натуралиста. Я видел несколько писателей живьем, но они были маленькие, местные. У нас крупная особь не живет. Климат что ли не тот.

Бывает, их привозят к нам по Транссибу, но народ плохо на них ходит. Ну, если только, что-нибудь редкостное. Какая-нибудь там Коэлья… тогда да. Ее смотрют.

Сразу за писателями отмечают свой день женщины. Они тоже загадочные. Грацией женщина соперничает с кошкой, а умом превосходит среднего лауреата Нобелевской премии по литературе за последние двадцать пять лет.

Присутствие в нашем мире женщин-писателей, а в прокате кинофильма «Женщина-кошка» — свидетельствует о том, что все эти праздники связаны между собой и недаром расположены в такой последовательности.

Но это все так — весеннее словоблудие. Простите.

А я хотел вам рассказать историю, связанную со времен. Как я ждал поезда. Было это больше пятнадцати лет назад, в одном сибирском городе, через который поезда следуют транзитом. Был конец лета, народ возвращался из отпусков, и взять билет на проходящий поезд оказалось непросто. Несколько дней я приезжал на вокзал за час до прибытия проходящего и пытался пробиться к окошечку кассы. Потом, после выселения из гостиницы (денег оставалось только на билет) перебрался на вокзал окончательно. И я увидел, что там уже целая коммуна таких как я. Они жили табором на чемоданах и знали по имени отчеству всех кассиров и дежурных по вокзалу. Их дети усаживались кататься на огромный, промышленный полотер, с которым уборщица двигалась по залу, и были счастливы. Взрослые уже не могли получать такой радости от катания на полотере, они хотели только на поезде и были хмуры.

Я посмотрел и понял, что мне никогда в жизни не переждать всех пассажиров с детьми, которые пользовались приоритетным правом в очереди. От этого мое ожидание сделалось бессмысленно и окончательно невыносимо. В этом городе я не знал ни одного человека, кроме директора местной филармонии. И то не лично. Его звали Натан Осипович. Его хорошо знала моя тетя, которая жила в другом городе. Я вошел в кабину для междугородных переговоров и, позвонив тете, объяснил ситуацию. Сказал, что мне уже нечего есть. Что я не ел три дня. Она обещала мне помочь. Повесив трубку, ободренный я пошел в буфет и купил себе кофе и бутерброд с ветчиной. Жизнь показалась светлее. «Выше голову!», как говорил мой армейский приятель, несгибаемый подлец Эдик Калинин.

А тем временем моя тетя уже звонила на рабочий телефон Натана Осиповича. «Мальчик на вокзале. Третьи сутки. Голодает».

Я доел бутерброд, выкурил сигарету и прочитал от корки до корки журнал, который нашел на полу под креслом в зале ожидания. В это время женский голос из динамика объявил нечто странное. Я прислушался и понял, что это мое имя и фамилия. Мне сразу показалось, что все на меня смотрят, и я проследовал, как просил голос, к окошку справочного. Там стоял седой представительный еврей в темном костюме. Внимательно оглядев меня, он спросил: «Это ви мальчик?»

Я пошел за Натаном Осиповичем к начальнику вокзала. Представившись, Натан Осипович сказал: «Через неделю мы будем давать Пугачеву, хотел вас пригласить».

Начальник вокзала напрягся: «Спасибо».

«Нашему артисту надо уехать сегодня», — сказал директор филармонии и, видя сомнение на лице железнодорожника, добавил «контрамарка на две персоны, партер, седьмой ряд». Через пятнадцать минут мне выписали билет на проходящий поезд. Оставалось только дождаться семи часов, и я пошел гулять по вокзалу, по привокзальной площади, по небольшому базару за площадью и все вокруг казалось мне прекрасным и немного печальным. Я по-другому смотрел на людей в зале ожидания и заметил там симпатичную девушку, на которую не обратил внимания прежде, впервые увидел красивую лепнину и роспись вокзального потолка.

В семь тридцать я сел на поезд почти с сожалением.

Что было дальше, неважно.

Я подумал, что так или иначе, но все время нашей жизни мы проводим в ожидании. Мы ждем постоянно, меняется только предмет нашего ожидания, но само ожидание остается постоянным. Может быть, так и надо. Страшно когда нечего больше не ждать. В каком-то смысле это необходимо, ожидание это перспектива нашей жизни, выражаясь вычурно — дорога в будущее, озаренная светом мечты.

Но слишком часто это ожидание становится самодовлеющим. Мы ждем вместо того, чтобы жить. Зарплаты, выходного, отпуска… Откладываем жизнь бесконечно. Считаем, что сегодняшний день — это не жизнь, так, существование. А вот потом… Но никакого потом не наступит никогда для того, кто не научился жить сегодня. Об этом, конечно, проще написать, чем сделать. Но можно ведь научиться. И поэтому я смотрю на кошку, которая жмурится на подоконнике. Она не ждет своего кошачьего праздника, чтобы оторваться. Она не ждет ничего. Она живет. Так поздравим себя с днем кошек и будем полноценны как кошки, хотя бы в марте.

Total Illusion

Когда-то считалось, что Земля совершенно плоская и находится в центре вселенной. (Лично мне это нравилось) Еще считалось, что параллельные линии не пересекаются. И в этом тоже было что-то надежное. Меня всегда успокаивал стук будильника, и когда на кораблях отмечали время, били склянки. Корабли несли в себе некое кругосветное зерно, и это оправдывало, делало менее бессмысленной глуповатую круглоту Земли. Разбивая иллюзию, видимой глазу, плоской земли, корабли тут же создавали другую. Там были кокосовые пальмы, безмятежно-созерцательные и простодушные, как дети, туземцы, отдающие вам магнитофон «Sony» малазийской сборки за флакон советского одеколона «Шипр».

Иллюзии не удается отнять у людей при всем желании. Им на смену приходят другие. А есть иллюзии, которые просто слишком дороги для целого народа. Вот, например, французский историк Роббер Амбелен доказал в своей книге, что Жанна д Арк не была простой крестьянкой, а имела довольно знатное происхождение. Пустяк вроде бы, он же не написал, что она была англичанкой. Но ему все равно никто не поверил. Слишком значим для французов оказался миф о Жанне-крестьянке.

А наш историк Лев Гумилев собрал убедительные материалы в отношении Куликовской битвы. И выяснилось, что победили-то, конечно, наши, русские князья, а татары проиграли. Но наши победили, потому что на службе у них была наемная татарская конница, а на службе у татарских князей, к тому времени, была наемная русская пехота. Вот тебе и иго! Но наш народ, подобно французскому и любому другому не позволяет всяким зарвавшимся интеллектуалам порочить славное прошлое и посягать на святыни. Пускай они о своих открытиях жене на кухне рассказывают, а мы такого слушать не хотим.

* * *

Всякий предмет сопрягается для нас со своим собственным существованием благодаря нашему представлению об этом предмете. Наше представление, в свою очередь, складывается из двух вещей, правды и иллюзии.

Колыма и Калифорния, несомненно, существуют сами по себе. Но для человека находящегося за пределами этих, овеянных романтикой областей, они даны исключительно в представлении. Калифорния это пальмы, бассейн и коктейль с зонтиком. Колыма — снег, чифирь и колючая проволока. И то и другое прекрасно, и то и другое условно, как всякая иллюзия.

Правда открывается нам лишь на краткий промежуток непосредственного контакта (да и то не всегда). Вот один парень, из офицерской семьи, кстати, имел некое весьма положительное представление об армии и с удовольствием пошел служить. Ему нравился аскетизм армейской жизни, простота отношений, выстроенных на субординации, грубоватый юмор и отсутствие необходимости думать о завтрашнем дне, который начнется с побудки и окончится вечерней поверкой. Но ему не понравились, грязь, жестокость и возведенная в некий почти религиозный культ бессмыслица, вроде покраски травы в зеленый цвет. У него целую неделю мучительно болел желудок и, когда, наконец, ему удалось попасть к полковому доктору, капитану медицинской службы, тот просто намазал ему живот зеленкой и отпустил. Превозмогая резь, наш пациент усмехнулся, представив, что будет с тем, кто пожалуется на головную боль. С прободной язвой он оказался в немецком госпитале и, наверное, поэтому не умер. Ему повезло, его часть находилась на территории ныне не существующей Германской Демократической Республики. Его комиссовали, и он вернулся домой, пропустив самое интересное, самоволки в Потсдам и изготовление дембельского альбома. Но, несмотря на все это, по прошествии многих лет, образ армейской службы совершенно высветлился у него в голове, так что он вспоминал эти годы, едва ли не как лучшие в своей жизни.

И вот скажите мне теперь, что здесь правда, а что иллюзия? Сначала была иллюзия, потом правда, потом снова иллюзия. Если так, то получается, что правда вроде пятнышка, которое вы собственным дыханием отогрели на замороженном стекле, взглянули на минутку в глаза реальности и отошли в сторонку, а крохотная полынья на стекле затянулось вновь причудливыми узорами. Только в нашем случае рисовальщиком выступает не мороз, а наша фантазия и воспоминания, как два главных инструмента иллюзии.

Абсолютная правда существует только в данный момент, который настолько краток, что его как бы и не существует вовсе. Как заметил однажды с абсурдистским юмором французский писатель Эмиль Чоран: «Каждое мгновение я поражаюсь тому, что нахожусь именно в этом мгновении».

* * *

Две девушки одного и того же года рождения в разных городах Европы вступили в молодежные союзы, объединенные самой беззаветной идеей служения своему народу и самой оптимистической верой в будущее. Если бы им кто-нибудь сказал тогда, что все это иллюзия, девушки перестали бы уважать такого человека. Одну из них звали Берта, а другую Зина. Обе девушки прекрасно плавали, ходили на парады, учились стрелять и гордились тем, что их парни носят военную форму. Их мечтой было научиться прыгать с парашютом. Парень Берты служил в авиации, а парень Зины в пограничных войсках. Прощаясь с ними у ворот военной части, девушки договаривались о следующем свидании и, улыбаясь, брели домой по вечерней улице. Им казалось, что вся жизнь будет такой же счастливой, как этот день. Когда началась война парень Берты — Георг часто писал ей с фронта, а парень Зины — Костя совсем не писал. Его застава была уничтожена ротой моторизованного батальоном вермахта за пятнадцать минут.

Зина пошла на фронт добровольцем и попала в батальон противовоздушной обороны, осваивала зенитную установку. Берта работала медсестрой в красивом санатории с белыми колоннами, где раненые солдаты восстанавливали здоровье и катались на лодках по красивому озеру. Обе девушки были уверены в своих идеалах как никогда.

Летом 1942 года зенитную батарею расстрелял на бреющем полете парень Берты Георг. Зине повезло дважды, она осталась жива, попала в госпиталь и только поэтому не оказалась участницей боев за Сталинград. Георгу тоже повезло, он подвернул ногу, поскользнувшись на мокрой доске, когда шел из столовой и получил отпуск, съездил домой, увиделся с Бертой. Они тоже катались в лодке по озеру и решили пожениться через два месяца, когда война, со взятием Сталинграда, уже точно за-кончится, как обещал Георг. Берта ему верила, тем более, что то же самое говорил такой умнейший человек, как доктор Геббельс.

Со Сталинградом не вышло, и скоро вместо этого начались ночные бомбежки Германии и ни Берта, ни ее подруги, ни сам доктор Геббельс еще не видели такого ужаса в своей жизни. Берта даже не смогла опознать среди обгорелых трупов тела своих родителей.

Зина не вполне оправилась после ранения и больше на фронт ее не взяли, направили служить в охрану одного из лагерей, где содержались трусы и негодяи, которые в годину суровых испытаний предали свою родину, те враги народа, которых не брали даже в штрафные батальоны. Память о ее героически погибшем женихе-пограничнике не позволяла Зине проявлять к ним снисхождения. И особист, относившийся поначалу с недоверием к женщине, скоро похвалил ее: «Справляешься».

Американцы, вошедшие в Мюнхен, устроили местным жителям небольшую загородную прогулку. Берту, ее подруг по молодежному женскому движению и еще много всякого народу посадили в грузовики и автобусы. Во время этой прогулки многие падали в обморок, а одна девушка сошла с ума. Им показывали концлагерь Дахау.

Вернувшись, Берта смотрела на Георга улыбавшегося ей с фотографии, повязанной по уголку черной ленточкой. Георг сгорел в небе над Курском.

Прошло много лет, у Берты был дом в пригороде Мюнхена, небольшой счет в банке, по выходным она ездила на своей машине, пока позволял возраст, кататься на лыжах в Альпы, было две кошки и все та же фотография ее жениха.

Зина заканчивала свои дни в доме ветеранов, плакала, когда санитарки воровали у нее пенсию, и кричала, раскрывая беззубый рот в горестном бешенстве: «Фашисты!»

Американская телекомпания пригласила Берту принять участие в съемках доку-ментального фильма. Берта надела черное платье и, показывая прекрасные вставные зубы в сдержанной улыбке, рассказала о своей юности, о молодежном женском союзе, о своем женихе. «Потом оказалось, что нас всех обманули, это все была иллюзия», — сказала она со слезами и все с той же улыбкой на дрожащих губах.

Через неделю она умерла, и протестантский священник сказал краткую исполненную сдержанности и благородства речь на ее могиле.

Когда умирала Зина, к ней тоже подошел священник, он и до этого подходил не-сколько раз, предлагая ей покреститься, исповедоваться и причаститься. Он говорил, что ей сразу станет легче и что теперь это ведь единственная ее надежда и утешение.

Но Зина всегда отказывалась. Она представляла, что, может быть, вот так же в сорок первом ласковый немецкий офицер, предлагал ее жениху сдаться: Ваше сопротивление бессмысленно. И ее Костик, оттолкнув от себя пулемет с пустым диском, пошел ему навстречу, улыбаясь, зажав в руке гранату с выдернутой чекой.

Она не могла быть слабой и тем предать его память, предать то, во что они вместе верили.

Само его имя — Константин — стало звучать для нее символически, как некая непреложная константа ее жизни. И она твердо сказала священнику: «Уходите!»

Хотя на, самом деле, это была ее иллюзия. Легенда, которую она сама сочинила. Откуда ей было знать, что ее Костик был ранен, попал в плен, бежал из концентрационного лагеря, добрался до своих, но доказать ничего не мог, и отправился в другой, уже советский, лагерь, наподобие того, в котором так хорошо служила сама Зина. В этом лагере он и умер от побоев, и был похоронен в общей могиле без надгробия.

Перед смертью каждая из женщин вспоминала свою жизнь, краткие, но счастливые дни своей наполненной смыслом юности. Им было жалко, что они обе не вышли замуж, не ходили с мужьями в гости и в театр, не встречали вместе праздники, не родили детей, не нянчили внуков, и они часто мечтали о том, как все это могло быть прекрасно и светло. В какой-то самый последний момент для них стало важнее всего именно то, чего они не совершили в жизни. Так что, поразмыслив, можно сказать, что от их жизни осталось только то, чем она не была.

МАСКА

В старом, дореволюционном, правописании название драмы Лермонтова писалось, как «Маскерад». Мне кажется, это передает ту свежесть и в некоторой степени новизну чувств, которую испытывал человек на этом празднике. Но так ли уж рады мы своим маскам сегодня? Замечаем ли их вообще? Или слились с ними настолько, что раз примеренная маска стала нашим лицом?

Отвечу сразу — рады! Но не когда надеваем их, а когда снимаем. Пусть ненадолго, в порыве радости или ярости, безразлично. И в том и в другом случае мы чувствуем освобождение от заученной роли, возвращение к своей истинной природе и еще ту сладостную правоту мгновения, о которой потом будем жалеть или стыдиться, потому что продлить это мгновение почти никому не удается. Мы все возвращаемся к своей привычной маске, замыкаясь в ней, как в скорлупе.

Кто же надел на нас эти маски?

Происхождение

Задолго до того как мудрые мысли научились записывать и тиражировать, транслировать через спутник и передавать по телефонному кабелю, человек уже почувствовал нечто важное. Возможно, он не смог бы сказать об этом словами. Привычка объяснять свои действия, а вместе с ней и возможность врать о них задним числом все что вздумается, появилась позже.

А древний человек перед выходом на тропу охоты просто надевал на голову череп убитого зубра и в этой маске совершал ритуальный танец. А другой — раскрашивал лицо черными и белыми полосками, перед тем как охотится на зебр. Они хотели отождествиться с тем животным, на которое охотятся.

Сегодня парень, решивший сделать себе модную татуировку, женщина, накладывающая вечерний макияж, и морской пехотинец, кладущий полосы сажи на свое лицо, так же неосознанно, как и древний охотник стремятся стать внутренне единым существом с тем миром, в котором они живут.

Мода, красота и камуфляж лишь побочные эффекты «маскировки», изначально носящей метафизическую, сакральную функцию.

История

В архаических цивилизациях шумеро-вавилонской и египетской культуры социальные маски как таковые еще не появляются. Если человек был ремесленником, то не мнил себя независимой личностью, обладающей равными правами со всеми остальными, вплоть до фараона. А если был фараоном, то не старался строить из себя либерала и пожимать руки толпе, ради победы на следующих выборах.

В Древней Греции маска впервые соединилась с процессом лицедейства и стала использоваться в театре, а не в храме. То есть приобрела уже светскую функцию.

Средневековье, значительно поприжав театр, как опасный, с религиозной точки зрения, соблазн, выпустило маску гулять по улицам в дни карнавалов. На карнавале разрешалось все. Год строжайшего соблюдения предписанных канонов компенсировался неделей разгула, озорства и хулиганства. Потом маску забрасывали на чердак и возвращались к своему обыкновенно лицу. Но именно с этого момента мы и можем задаться вопросом об истинности.

Какое из наших «я» считать подлинным? Каждодневное или то, что валяется на чердаке, ожидая карнавальной недели или просто лишнего стакана водки.

Социальные маски

Я мог бы, наверное, много рассказать о масках, если бы знал что это такое. Вернее, если бы знал что именно не является маской. (Но может быть, это нечто настолько страшное, что сама природа противится и не дает нам увидеть истинное лицо. Возможно, им наделен только Бог).

Дело в том, что мы окружены масками настолько, что перестали их замечать. Имея дело исключительно с фальшивыми деньгами легко забудешь, как выглядят настоящие. Впрочем, сравнение неуместно, так как маска вряд ли может быть фальшивой. Она уже подделка. А фальшивых подделок не бывает, как невозможны фальшивые фальшивые деньги. В последнем случае они уже становятся настоящими.

Но вот допустим, я решился доискаться до истины. До настоящего лица и чтобы не откладывать в долгий ящик, решил начать теперь же, с самого себя. Впрочем, нет, лучше с вас. Так удобней. Во-первых, выступать одновременно в роли испытателя и испытуемого не грамотно с научной точки зрения, не будет обеспечена чистота эксперимента и его объективность, а во-вторых, мало ли что там у меня окажется под маской.

Итак — вы. (Не бойтесь) Вот вы сидите в своем кабинете и думаете что-нибудь такое очень важное для своей работы и перспектив фирмы. Например: Поехать мне в эти выходные на рыбалку и или лучше позвонить этой симпатичной девушке Зое? Хотя зачем ждать выходных, может быть позвонить ей сегодня вечером? Или даже сейчас?

И в этот момент к вам в кабинет стучатся, и входит ваш подчиненный. Вы не станете швырять в него сразу степлером. Хотя никому не нравится, когда его прерывают за работой в ответственный момент. Но вы демократичны, вы знаете сотрудников по именам. Поэтому степлер остается лежать на месте, а вы молча, не тратя свой драгоценный начальственный голос, указываете ему на кресло перед столом. Такое кресло всегда полезно подвинтить, чтобы оно было немножко ниже вашего и тем обеспечивало подчиненному приличествующий в данной ситуации взгляд снизу вверх.

Выслушав его доклад, вы молчите, выдерживая паузу, ровно такую, чтобы сердце робкого или провинившегося сотрудника как раз добежало бы до инфаркта, но не успело в него нырнуть. После этого вы произносите фразу. Любую. Вплоть до комментария к погоде за окном. После внушительной паузы подчиненный все примет за счастье. Потом вы разрешаете несчастному вернуться к своим делам.

Если вы умеете правильно общаться с подчиненным, то всякая ваша фраза будет долго вертеться в его голове, как полное смысла иносказание. Загадка сфинкса, от которой зависит его судьба.

Через два часа, во время обеденного перерыва, за столиком в кафе или пиццерии вы познакомитесь с очаровательной, несколько резковатой девушкой, явно вживающейся в модную маску стервы, и сами из начальника, посредством всего лишь одной улыбки превратитесь в жуира, светского повесу и плейбоя.

Заметим, что тем времен, ваш давешний подчиненный, переменив маску жертвы на маску палача, распекает сотрудников своего отдела, которые тоже все словно на карнавале. Вот соратник (по версии остальных подхалим) кивает и строчит в блокноте конспектируя каждое слово. Вот душечка-недотепа хлопает ресничками. Вот независимый, не отрывает от шефа прямого, твердого взгляда. Вот безразличный демонстративно решает кроссворд. При этом безразличный это только сию-минутная маска неформального лидера. Независимый в действительности не имеет никакой позиции и всегда примыкает к победителю. «К кому хочу к тому и примыкаю — я независим». Душечка, на самом деле, тверда как молибден, ее девиз я — женщина и всегда буду оставаться только женщиной, никто не превратит меня в конторскую служащую. Я до нервного срыва доведу вас своими ресницами и невинным взглядом.

А соратник просто пишет и думает: «У меня семья плюс алименты, невыплаченный долг за квартиру, машина на арест-площадке, поэтому пусть считают меня, кем хотят, но в конце квартала мне нужно повышение. А если я его не получу, то можно будет, наконец, просто и спокойно повеситься».

Сегодня

Сегодня проще выйти на улицу голым, чем позабыть дома свою маску.

Да о чем тут, черт возьми, речь? Спросит меня самый простодушный или самый лукавый из вас. Если я начальник, то это никакая не маска, а фактическое положение дел.

Но всякое «фактическое положение» дел в нашем мире должно быть подкреплено внешне. Иначе огромное количество вещей — от обручальных колец и звезд на погонах до государственного герба — покажутся смешными и ненужными. С другой стороны, обручальное кольцо, само по себе, не делает вас примерным семьянином, а генеральские звезды — стратегом. Но мы склонны, куда больше верить символам и маскам. Никому не придет в голову спрашивать у генерала, какова была расстановка войск перед сражением при Ватерлоо. Поэтому человек без погон для нас не генерал, без кольца — холостяк, а начальник без соответствующей маски — не начальник.

Генеральская шинель шьется по фигуре, и ее обычно не носят на голое тело. Также и маска начальника надевается поверх уже имеющейся, обжитой вами маски авторитарного лидера или либерала, чуткого к моменту и настроениям.

Многообразие ситуаций возникающих в обществе порождает многообразие масок. Может быть, лишь в минуты растерянности мы изредка мелькнем свои истинным и без-защитным лицом. И это, как правило, минуты краха.

Пилот истребителя в условиях современного боя не имеет возможности размышлять над ситуацией, дело решают доли секунды, поэтому все ситуации просчитаны заранее и отработаны до автоматизма, при котором думать — значит умереть. Так и мы, попадая в непредвиденную ситуацию, или теряемся (проигрываем) или выруливаем таки, благодаря заготовленному заранее набору действий, жестов, мимики. Наш эмоциональный арсенал, количество накопленных и освоенных годами социальных масок — залог нашего благополучия и живучести. Человек с одной лишь маской так же нереален, как изображение выполненное с использованием одного лишь измерения. Ни длины, ни высоты, ни глубины. Точка и все. Может быть та самая точка — Ничто — из которой, некогда взорвавшись, вырвалась вся наша вселенная?

Люди отворачиваются, чтобы скрыть свои слезы

Маска всегда продукт относительного благополучия. Глубокое горе срывает любые маски, возможно, потому что как-то пересекается с трагической сущностью человека, с «последними вопросами» о том, что такое наша жизнь и наша смерть, которые мы до конца таим от самих себя. Без маски ходит только Бог. Не от того ли, узревшие его, теряют разум, слепнут и скоро умирают, как свидетельствует о том Библия и позднейшие источники, толкующие о сакральных чудесах.

И еще мы отворачиваемся, чтобы скрыть улыбку там, где она неуместна, выбивается из-под приличествующей моменту социальной маски.

Садо-мазо

Во время работы над этой статьей зазвонил телефон и приятель спросил: «Что делаешь?»

«Пишу статью про социальные маски».

«Ух, ты! Сексуальные маски. Классно. Это где продают?»

«Социальные!»

Хотя, почему не повернуть тему так? Садо- и Мазо- те же маски. Существующие от века — Палач и Жертва. Бог, к примеру, умудрялся примерять их обе одновременно. Бог-отец не только карал, исполняя роль Палача, но одновременно и страдал как Жертва в образе своего Сына.

А человек, покупающий в секс-шопе кожаную маску с прорезями для глаз, собирается скорее показать кому-то свое истинное лицо, нежели скрыть его.

Глупые животные и умные вещи

А вот животных так и не удалось приучить к маскам. Сколько ни нахлобучивай на обезьянку или пони колпачки, кокошники и прочую дребедень — все это сваливается и болтается мертво и отдельно от измученной человеческими забавами морды. Но зато с вещами у нас получилось!

Вещи умнее зверей. Они скоро смекнули, что даже если внутри ты полное барахло, следует не теряться, а поступать как человек: помыться, причесаться, купить себе хороший костюм и авто, вступить в «Единую Россию» и — вот ты уже уважаемый человек и даже, может быть, столп общества.

Действуя подобным образом, армия поддельных Ролексов, Панасоников, Шанель и Гуччи пошла в наступление. Маскарад так маскарад!

А за ними поспешают уже и генетически измененные продукты. Мне особенно нравится генетически измененная соя R13H 009176 — вкусно!

Слово как маска

Человек давно разучился воспринимать предмет, если на этом предмете нет маски. А где это сделано? — спрашиваем мы в поисках бирки на товаре и не берем его, если не находим. Подобными «бирками» человек уже снабдил весь окружающий мир. Глядя на вещь нам нужно ее как-то истолковывать, интерпретировать, просто называть. Любая интерпретация мгновенно мифологизирует вещь и наделяет ее маской, о которой сама бедняжка-вещь и не подозревает. Вы только представьте то космическое по масштабам изумление, которое бы охватило Венеру, Марс, Солнце, Большую Медведицу, Туманность Андромеды и самою Землю — узнай они, что некие козявки придумали им всем прозвища, наделили чертами характера и отлили миллионы кулончиков с их изображением.

Вещь, конечно, может быть и без бирки. Но без названия — никак. А что такое само слово, как не фонетическая маска вещи? Карандаш на столе передо мною. Какое смешное и нелепое слово «карандаш», изумляюсь я, повторив его про себя полсотни раз. Смешнее, наверное, только «a pencil».

Но ведь кроме слов существуют еще и целые научные теории, наряжающие мир по своему усмотрению. Вот вселенная Птолемея, а вот Коперника и Ньютона. А вот является Эйнштейн, и все предыдущие наряды летят к черту, и мы смеемся над наивными взглядами древних, не задумываясь о том, как посмеются в будущем над нами. Само человеческое познание, вопреки укрепившемуся мнению, скорее набрасывает на природу маскировочные покровы толкований, чем открывает истину.

В противном случае за всю историю человечества мы бы пришли хотя бы к одной абсолютной истине. Но этого не произошло.

Может быть, к счастью?

В некотором смысле, мы с вами все — и есть маски. Помните, что сказал Бог святой Катерине? «Ты не то, что ты есть. Но только Я то, что Я есть»

Сапоги

Одним мой приятель, очень открытый и естественный человек, чуждый всякого притворства и рисовки, как-то раз захотел выпить пива. А было это в конце 80-х, когда к пивным ларькам тянулись длинные и практически неподвижные очереди. И вот он, чувствуя себя с утра как-то неважно, взял пятилитровую банку из-под болгарских маринованных помидоров Globus (иметь тару меньшей емкости в те времена считалось недостойным мужчины) и пошел, не спеша, стараясь не растратить остаток сил по дороге.

Вернулся он очень скоро. Сел на кровать окончательно изможденный и деморализованный. В ответ на мой вопросительный взгляд сказал: Очередь большая. Не пробиться.

— И что же делать?

— Сейчас опять пойду, — сказал он, — Только переобуюсь.

Мне это не показалось странным потому, что от людей с похмелья я слышал по утрам и куда более странные вещи. Поэтому без всякого любопытства, а исключительно ради поддержания светской беседы я спросил его: Зачем?

— Для тонуса, — ответил он, зашвыривая в угол свои модные туфли. Вместо них он обул оставшиеся у него с армии кирзовые сапоги, вышел и почти мгновенно вернулся с полной банкой, из которой он не сделал еще ни глотка, но румянец уже играл на его щеках.

Я не видел, как он брал пиво, но понял, что на этот раз он подходил к киоску не как талантливый юноша, в прошлом победитель городских олимпиад по физике, а как дембель.

Ни в лице его, ни в словах ничто не изменилось, и уж тем более в высшей степени все равно было страждущей очереди — что он там натянул себе на ноги, но изменился он сам. Внутри.

Выпив пива, мы пошли в гости, причем Андрей, опять был в сапогах и я чувствовал, что иду по улице рядом с человеком готовым в любую минуту красиво подраться с кем угодно и абсолютно без всякого повода, из одной только возвышенной тяги и героическому. Он собственно и не шел то, а как бы даже удальцом-опричником с отрубленной песьей головой у седла, двигался по улице, так что у меня создавалось впечатление, что сам я бегу где-то рядышком, у его стремени.

И вот мы зашли к приятелю, который ставил очень хорошую брагу. На рисе. (Рецепт утрачен) Мужчины идущие пить брагу отличаются от мужчин решивших выпить пива или уж тем более коньяка. Пьющие брагу — былинные русичи, припадающие к истокам, и это меняет все. Когда мы пили брагу в прошлый раз из этих уродских деревянных плошек под хохлому, кавказский парень Рашид Гасанмирзоев на наш вопрос, долго ли он еще будет искать себе невесту-блондинку, ответил не сморгнув: «Дондеже обрящу!» Что уж тогда говорить о нас, православных…

Андрей постучал в двери так, словно прибивал щит к вратам Царьграда.

Мы вошли, и Андрей снял сапоги.

А к приятелю как раз в этот день приехала кузина, молодая девушка, в такой воздушной, кружевной кофточке. Она в соседней комнате играла на кабинетном рояле «Петрофф». И вот Андрей стал отлучаться от стола на кухне, на котором стоял бидон с брагой. Когда я вышел позвать его, то увидел, что он стоит, примостив локоток на крышку рояля, в позе галантного кавалера и говорит девушке Веронике такие слова: Вы знаете, принято восхищаться третьей и девятой симфониями Бетховена, но лично мне в последнее время ближе его пасторальные вещи, например шестая симфония, а вам?

Я понял, что с удальцом-опричником покончено. Даже возвращаясь к столу, Андрей теперь пил брагу неправильно. Маленькими глотками. Держал ее во рту, смакуя, как какой-нибудь ликер. Нас это унижало, но по-товарищески мы его прощали.

И вот пришла пора расходиться. Из-за Андрея мы даже расходились неправильно — не допив брагу до конца. И эта кузина в кружевной кофточке как раз тоже уходила и Андрей, понятно дело, хотел ее немного проводить. Но в коридоре он снова увидел свои сапоги и взгляд его на секунду остановился, завис в паузе. Но тут же он надел сапоги, надел свое длинное пальто и зачем-то еще поднял воротник, что придало его лицу какой-то даже дезертирский оттенок.

По улице Андрей с кузиной шли немного в сторонке от нас. А впереди них шла тетка с ребенком и кошелкой. И вот у этой кошелки оборвалась ручка, и картошка заскакала по тротуару. Андрей кинулся и собрал для женщины все до одной картофелины, даже те две, что выкатились далеко на дорогу. В ответ на благодарность Андрей по-офицерски козырнул, и я понял, да ведь это же теперь Грушницкий у которого «под простой солдатской шинелью бьется благородное сердце»!

Тот день выдался насыщенным. Мы много где побывали. В том числе, под вечер, нас занесло на детский праздник, где сапоги Андрея преобразились в ботфорты, а сам он в капитана Блада. Дети были от него в восторге, родители — в умилении.

И Андрей, глядя вокруг, в свою очередь тоже умилился, потому что сказал: «Вот обязательно женюсь. Скоро. И тоже заведу кучу ребятишек!»

И тут Андрей вспомнил, что ему необходимо позвонить одному серьезному человеку, обсудить кое-что. Линия была занята. Очевидно, серьезный человек решал по телефону важные дела, и Андрей бесконечно набирал номер в окружении расшалившихся девчонок, которые использовали его в качестве манекена.

Я отвлекся чем-то на минуту. А когда вернулся… Андрей, прижимая трубку плечом, кивал: «Да, зайка, да, мы сё сделаем осень-приосень хоросё и осень быстро. Не волнуйся, котик…»

Вместе с каждым кивком головы весело покачивались кроличьи ушки, которые успели прикрепить ему девчонки и розовый бумажный цветочек за ухом…

Я ужаснулся, предположив, что подумают о моем приятеле на том конце провода. А потом подумал, что это не страшно, если только, собираясь на личную встречу с ними, он не забудет снова надеть свои армейские сапоги.

Страсть

Сначала я написал эту статью на испанском. Я всегда перехожу на испанский с интересными женщинами или когда речь заходит о страсти. Дурная привычка, но какой еще язык способен выразить с достаточным изяществом и прямотой тему, достойную аргентинского танго. Вы танцуете танго? Я могу показать несколько движений, потом будет проще.

Я сам научился в Уругвае несколько лет назад. Забавная история. В Монтевидео мне все казалось поначалу, что меня принимают за кого-то другого. Незнакомые люди улыбались мне в кафе и просто на улице. Я подумал, может быть, я похож на какую-нибудь местную знаменитость. Пролистал несколько глянцевых журналов. Ничего подобного. Оказалось, что они вообще, друг другу улыбаются, просто так. Да. И еще женщины там вплетают в волосы цветные стекляшки. То есть я так думал вначале. А потом узнал, что это драгоценные камни. Настоящие. Не бижутерия чешская. Уругвай занимает первое место в Латинской Америке по добыче драгоценных камней, и они там дешевы. Так мне сказали. И я купил несколько, но перед самым отъездом почти все проиграл в кости в кафе Глобус Илюминадис на улице Эль Эральдо. Кстати, рекомендую, там чудесная кухня, белое вино и замечательный вид на изумрудные волны залива Ла Плата. Держит заведение парень по фамилии Юнгер, правнук бежавшего нацистского преступника. Завсегдатаи называют его Мигель, а сам он весьма забавно показывает на старую фотографию над стойкой, утверждая, что это его прабабушка. Если я не ошибся, то изображена на ней Лени Рифеншталь. Словом, все перепуталось, но все очень мило.

Но я, кажется говорил о танго… Так вот. В это кафе приходил замечательный старичок. Дон Куандадо. Говорил на пяти языках и с утра заказывал себе текилу. Сидел и болтал до вечера. Или уходил. Так вот, когда он не уходил он много о себе рассказывал. И в частности говорил, что он в свое время учил танцевать настоящее аргентинское танго саму Эвиту Перон. Вы, конечно, слышали об Эвите Перрон, супруге Аргентинского президента. Я говорю, а меня можете научить? Он засмеялся и сказал что-то, чего я не понял, но зато поняли и засмеялись все остальные. А потом они смеялись еще больше, глядя, как мы со стариком танцуем. И так продолжалось каждый день. Так что нас в кафе полюбили и на улице в этом квартале мне улыбались шире чем на других улицах и с большим на то основанием. У меня на тот момент уже неплохо получались некоторое элементы, особенно очо и ганчо.

А потом настал решающий день. Мой экзамен, так сказать. Я впервые должен был танцевать с дамой. Там танго танцуют все. Но для меня, как для гостя, специально привели девушку, которая торговала на соседней улице кукурузой. Она считалась красивой девушкой в этом квартале и когда она вошла, смуглая, статная, в красном платье… вы знаете, я не знаю, как вам ее описать. Словом, когда я ее увидел, то мне показалось, что до этого я вообще никогда не видел женщин и даже ничего о них не слышал. Но самое главное — она была очень большая, почти на голову выше меня и что называется, в теле. Наверное, они подобрали мне именно такую из уважения к необъятным просторам России. И я испугался. В танго особенно важно вести партнершу, двигать ею, вертеть, иногда просто волочить на себе. И я подумал, как же я такую ее сдвину? Это немыслимо. Они хотят посмотреть на мой позор. До этого танцевали другие пары, кто-то играл в домино, кто-то в кости. Но когда вышли мы с Хуанитой, вы знаете, все прекратилось. Они заулыбались, зааплодировали, закричали, подбадривая меня, как новичка. А я выдохнул, вышел на середину и посмотрел в черные, неподвижные глаза девушки, чувствуя себе кем-то вроде матадора. Я обнял ее за талию, локти наши соприкоснулись так плотно, как будто мы установили их на стол для реслинга, и с первым тактом я повел ее вперед, простым квадратом. Дойдя до края площадки, я перенес вес тела на левую ногу, стараясь сделать это особенно отчетливо для партнерши, даже спружинил, чтобы она поняла, что сейчас мы пойдем вправо. Мы одновременно сделали длинный, красивый шаг вправо. И теперь я повел ее назад, опасаясь, как бы не врезаться спиной в стойку, если вес моей партнерши, в силу законов инерции выведет наше движение из-под контроля. На лбу у меня выступил пот, Хуанита была абсолютно беззаботна. Освоившись с квадратом, я решился на более изощренные элементы. Нам удалось чисто выполнить довольно продолжительное очо и несколько хороших поворотов с подбросом ноги, когда, разворачиваясь, вы соприкасаетесь с партнершей бедром и согнутым коленом. В ганчо я напутал, но Хуанита успела увидеть, почувствовать мою ошибку так быстро, что подстроилась под нее, едва ли не раньше, чем я ее совершил. И это был поворотный пункт. Я вдруг понял, что можно все! Все получиться. Не получаться просто не может. Потому что по законам танго, по законам этого континента партнер, мужчина — всегда прав. И это была не какая-нибудь там декларация, юридический документ или тому подобная ерунда на бумаге. Это было как вспышка, откровение, данное вам не на словах, а в физическом ощущении собственной правоты.

Хуанита, весившая, наверное, в полтора раза больше меня двигалась как вовсе невесомая. Она была легка и послушна, и через движение было слышно, что ей это нравится. Я чувствовал, что мне с ней можно все и это рождало страсть. Ту самую, знаменитую страсть аргентинского танго.

Я уже смело водил ее по площадке, вертел, поворачивал, дергал, бросал, как мне хотелось, и подхватывал. Истязал и ласкал. И ее глаза улыбались в ответ, чувствуя во мне уверенность, силу и правоту. Когда музыка смолкла, и мы с Хуанитой остановились, мне показалось, что мы с ней обручены и даже успели прожить вместе счастливую яркую жизнь.

Зал взорвался, как это бывает в нашем родном городе только, когда «Луч» забивает «Спартаку».

Через несколько дней я покидал Монтевидео, теперь уже понимая, почему здесь улыбаются на улицах женщины, не испорченные ненужной свободой, и мужчины, всегда уверенные в себе.

Расскажите эту историю от первого лица любой девушке, приглянувшейся вам в кафе, и ставлю свой последний уругвайский сапфир на то, что у вас с ней все получится.

г. Владивосток

Крыло совы

Страсти по фараону, или сон в зимнюю ночь

Новая готика

г. Томск

Предлагаем вниманию читателей стихи и прозу учеников Красноярской университетской гимназии «УНИВЕРС» (№ 1)

Мария Воногова, 11 класс

Ничего не понимая

— Ура, король! Ура, король! Ура, король!

— Ах! Ах! Ну, что это? Ну, зачем это? Зачем вы меня разбудили? — делает серьёзную мину и пытается играть очень серьёзно, — Я видел во сне нимфу. Свинство какое!

— Так, стоп! — кричу из первого ряда. Этот спектакль меня уморит. До премьеры остался месяц — самое большее, а у этих ландухов ещё ничего не готово. И главное, не мне же спектакль делать, меня попросили только режиссёром побыть, пока настоящий в отъезде. — Ну, зачем ты так серьёзно это всё говоришь? Это феерия! Феерия, понял? Всё должно быть нарочито, комедийно, ярко! Ты — капризный, только что разбуженный король! Почувствуй свою власть! Ты можешь над этими придворными издеваться, сколько хочешь!

Встаю и иду к Жене. Останавливаюсь около него, подбоченясь.

— У тебя должен получиться этакий синтез …только не спрашивайте у меня значения слова «синтез»! — добавляю я, видя непонимающие лица некоторых семиклассников. — Так вот, у тебя должен получиться некий синтез между голубым из анекдота и мужчиной. Такое избалованное, комичное существо. Ясно?

Смотрю ему прямо в глаза. Такие глаза кого хочешь с ума сведут! Ну… вернее… только меня… Познакомилась я с этим чудом год назад. Забитый, замкнувшийся в себе мальчик, неловкий, неуклюжий и практически не имеющий друзей. Не особо красивый, но страстно желающий играть в театре, он сыграл моего мужа и, вроде бы, даже был немного в меня влюблён… но об этой симпатии как-то узнали и стали дразнить, приставать… ну, он и не выдержал. Даже здороваться со мной перестал.

Но несколько недель назад… я почувствовала, что все мысли мои необоримо влекут меня к нему… Не знаю, то ли весна и гормоны, то ли очередные химические процессы, происходящие в моём организме на это повлияли, но факт в том, что я страстно мечтала с ним подружиться… а может, и не только подружиться… И вот такой случай — меня просят быть режиссёром в спектакле, в котором он играет. Ликованию моего организма не было предела! Правда, шанс мне представлялся всего на одну неделю. Но я решила не сдаваться. В среду — была первая репетиция. Я шла на неё, как на праздник… но… он не пришёл… это был явно не мой день…

Через два дня назначили следующую репетицию — нынешнюю. Больше их, скорее всего не будет… Это мой последний шанс.

— Маша! Ау! — задумавшись, я успела уйти со сцены, вернуться на своё место… и благополучно пропустить чуть ли не полспектакля. — Что дальше будем играть?

— Ыыыы…. Давайте сцену с чтением по бумажке. Прямо со слов короля. — Смотрю на Женю. Пристально так. У другого бы уши отсохли и хвост, тьфу ты, рука отвалилась под таким взглядом, а ему хоть бы хны! Вот подлец!

— Поехали! Что стоим, что стоим, как верблюды на привязи? — кричу я. Он криво усмехается. — Вперёд, по местам!

— Здравствуйте, принцесса, — о, да, по бумажке Женя читает бесподобно!

— Иди ты к чёртовой бабушке! — отвечает ему милашка-принцесса, хитро улыбаясь. Все они над ним издеваются. Кроме меня…

— ?Принцесса. Я счастлив, что вы, как солнце, взошли на мой трон…

Все собираются. Уже поздно, часов восемь, правда, на улице светло, как днём, но положение дел это не меняет.

Женя надевает шапку очень поспешно. Неуклюже натягивает куртку. Махнув всем рукой и явно не надеясь, что ему хоть кто-то махнёт в ответ, выбегает из зала. Ну, уж нет, противный, тебе не удастся от меня ускользнуть! Только попробуй!

Одеваюсь и неслышно выскальзываю за ним. Ноги, руки и ливер дрожат внутри. Такое впечатление, что я превратилась в большой холодец на ножках (в последнее время даже слишком большой — проскальзывает в голове мысль).

Убежать он успел уже довольно-таки далеко. Один раз он уже от меня смылся, но сегодня у него этот номер не пройдёт. Двумя прыжками, как заправская кенгуру или мечник в дешевом фэнтези, покрываю расстояние, разделяющее нас. Хлопаю его по плечу.

— Ты всегда пытаешься убежать от девушек, которые хотят с тобой погулять?

Он смотрит на меня глазами, расширенными то ли от восторга, то ли от ужаса. Если он сейчас откинет копыта от того, что я неожиданно тронула его за плечо, все мои усилия пойдут насмарку. Но Женя, видимо, оказался мальчик крепкий:

— Не всегда.

— Ну, да, так я и думала. Подобным образом ты убегаешь только от меня. Почему, позволь узнать?

— Гхм.

Помолчали. Вот я дура! Даже не подумала, о чём я с ним буду говорить. О глобальном затемнении, Борхесе или разгуле скинхедов? Ни о чём таком он, кажется мне, и слыхом не слыхивал. Как говорила мне однажды его мама, он безвылазно сидит за компьютером и играет в компьютерные игры. Ну, почему мне так не везёт на парней! Мой предыдущий парень тоже этим увлекался, но он хотя бы был ролевиком, что нас и сближало, а здесь… я ж компьютерных игр знаю три-четыре, да и то понаслышке. Блин, вот невезуха!

— Знаешь, твой образ короля… он довольно сложный. Тебе будет трудно перестроиться после «Шарманки сатаны» и Арданова. Ты не обижайся, что я так тебя ругаю. Просто я хочу, что бы ты блистал на сцене.

— Да мы там будем ставить всего какой-то жалкий отрывок, да и то только перед комиссией… — задумчиво произносит он.

— Знаю. Но… всё равно… Может ты этим спектаклем в следующем году дипломную защитишь.

— Ну, это вряд ли. Знаешь же, какие там требования… Это не творческая, это гораздо серьёзнее…

— Да я сама хотела дипломную в театре делать… там посмотрим…

— Ну, вот, собственно, и пришли… Мой дом…

— Да я знаю… Сама же твой подъезд расписывала! — я залилась краской, потому что такая история действительно имела место быть прошлым летом. Я и ещё несколько молодых людей, абсолютно незнакомых друг с другом, вели философские беседы… на стенах этого подъезда.

— Ага, — усмехается. — То-то я гадал, что вы так часто тут делаете…

— Слушай, дай номер своего сотового… — с сердца камень упал. Сколько же моей смелости и наглости потребовалось, что бы сказать это…

— Давай, пиши…

День первый

Я: У меня сознание определяет восприятие окружающего мира. Но для других верно и обратное. А у тебя как?

Женя: Ээээ… что за странные вопросы?

Я: Не странные, а закономерные. Я пытаюсь узнать тебя поближе.

Женя: Зачем это тебе?

Я: Чулки вязать из шерсти со спины! Ты хороший человек. Ты мне нравишься.

Женя: Ммм? Прямо даже так?

Я: Ой, ну, вот давай не будем, как маленькие дети, воспринимать слово «нравишься» однобоко!

Женя: Я чё, я ничё!

Я: Гы! Почему за тобой иногда приезжает мама, а живёшь ты совсем рядом со школой?

Женя: Хочешь сказать, это тоже закономерный вопрос?

Я: Я просто не хочу своими вопросами опять вызывать у тебя бурю эмоций. Это вопрос на засыпку.

Женя: Завтра напишу. Меня гонят спать. Спокойной ночи.

Смотрю на часы. Девять. Довольно странная отговорка для мальчика шестнадцати лет. Если это, конечно, отговорка…

День второй

Я: О чём думаешь? На репетицию идёшь?

Женя: Иду. Я думаю, о том, зачем ты мне пишешь. И о твоих словах.

Я: О Локи?! Я всё уже сказала. И если ты не будешь мне отвечать, я тебя укушу за нос!

Женя: За нос? Уммм…

Я: За нос, за нос, а не за то, о чём ты мог подумать!

Женя: Да я ни о чём таком…

Я: Можно с тобой на репетицию?

Женя: Да. А зачем?

Я: Мышей ловить и в воздух чепчики бросать! Ну, конечно, что бы посмотреть как там ваша (и твоя лично) работа.

Женя: А одна не можешь?

Я: Просто придти в актовый зал, посидеть два часа и уйти? Не интересно!?

Женя: Я имею в виду — не со мной.

Я: Я тебя сейчас покусаю! Нельзя быть таким занудой!?

Женя: Я не зануда.?

День тринадцатый

Женя: Она просто хотела посмеяться, а мне было больно. Кстати, почему ты нигде не играла в этом году?

Я: Мне сделал больно один человек, и я замкнулась в себе. Не хотела никого видеть и ничего не хотела делать.

Женя: Что за человек? Что он сделал? Порву нафиг!

Я: Вряд ли ты его знаешь. Простоя ему доверяла, хотела быть с ним, а он почти пинком выкинул меня из своей жизни.

Женя: За что? Почему?

Я: Я до сих пор не знаю. Может мы не поняли друг друга? Всё равно его уже не вернуть.

Женя: Плохо…

Я: Я после этого сильно опустилась: пьянки, гулянки, курить пробовала… ну и много всего, о чём я жалею сейчас.

Женя: Но ты же говоришь, что замкнулась?

Я: У меня осталась пара — тройка приятелей, которых я терпеть не могла. Вот с ними-то…

Женя: Ты бы хотела, что бы этого не было? И того человека чтобы не было?

Я: Я бы не хотела ничего изменить. Из-за всего этого я выросла духовно. Поумнела. Боль идёт на пользу, как бы банально это не звучало.

Женя: Не грусти.

Я: Я не грущу. Пойдём в кино?

Он молчит несколько минут. Уже думаю, что не ответит. Но, когда я уже почти теряю надежду…

Женя: Пойдём…

Ему оставалось ровно две минуты, чтобы прослыть пунктуальным человеком. Он же не девушка, чтобы опаздывать на свидание… эээ… в смысле, на прогулку с заходом в кинотеатр. Хотя, кого мы пытаемся обмануть… скорее всего, он тоже воспринимает это как свидание. Он же такой же подросток, как и я… только еще более наивный, по-моему… за это его и не любят.

А вот и он. Торопливая, как всегда, походка, сутулая спина, руки в карманах, пуговки наушников в ушах. Хоть бы взгляд от земли оторвал, чучундра, пройдёт ведь и не заметит!

И он поднимает взгляд на меня.

— Привет!

— Привет!

— Знаешь, я тут подумал…

— Правда?! — с наигранным удивлением и страхом спрашиваю я.

— Ну… да… — говорит с непониманием и неподдельным разочарованием. Потом до него начинает доходить, что я пошутила, и он смеётся.

Я улыбаюсь. Мне отчаянно хочется взять его за руку. Как плохо, что сейчас не зима, сделала бы вид, что падаю, поскользнувшись, и ухватила бы его конечность в свои цепкие лапки и уж ни за что бы не отпустила. Но сейчас конец весны… Солнце, травка и прочие радости жизни… что за идиотские мысли в моей голове, скажите, пожалуйста! Он стоит и смотрит на меня. И не понятно, то ли несколько секунд, то ли несколько минут прошло с того момента, как я задумалась.

— Пойдём!

— Пойдём! — пожимает плечами и улыбается.

Заходим ко мне в комнату. Грязно, бедламно и всё разбросано. Хорошо хоть пахнет хорошо!

Итак, продолжаем разговор.

— У тебя была девушка?

— Некорректный вопрос…

— Эй, это блиц-опрос! Вопросы, мы же договорились — любые! Так что быстро отвечай! — скорчиваю капризную мордашку.

— Хорошо, хорошо, — поднимает руки в знак примирения. — Не было у меня девушки.

— А парня? Ой… — слетает у меня машинально с языка.

Смотрит на меня, как на сумасшедшую.

— О,кеюшки, этот вопрос пропустим.

Сажусь на кровать. Он рядом. Вашу мать, какой же он горячий! Проклятое тело! Мне так и хочется провести ему рукой по ноге… как всё-таки отстойно быть подростком!

Поворачиваюсь к нему и сталкиваюсь с ним носом. Ой… ну, зато не сидели неловко, не зная куда деть руки-ноги.

Целую его. Пункт номер раз — научить его целоваться. Пункт номер два — научить его держать глаза закрытыми (а то в них отражается такой ужас, как будто я не целую его, а совершаю акт удушения). Пункт номер три — научить его обнимать девушку за талию. Пункт номер четыре — и пусть только попробует сказать, что это было против его воли, и что ему не понравилось!

Мои руки скользят под его футболку (в голове с бешеной скоростью проносится мысль «Ой, мамочки, что я делаю!»). В его голове проносится та же мысль, и он выражает её вслух:

— Эй, ты что делаешь!

Мои руки начинают обнимать его ещё уверенней, и перед тем, как заткнуть это несносное существо, я говорю:

— И только попробуй потом сказать, что я тебя соблазнила!

Ульяна Исаченко, 10 класс

* * *

Василина Степанова, 11 класс

* * *

Стас Бабич, 7 класс