В Дайнавском крае, неподалеку от Немана, затерялась в густых лесах деревня Девятибедовка – дюжины полторы ветхих домишек, пропахших кисловатым хлебным духом да сушеными боровиками.

Девятибедовцы и сами не ведали, кто и за что их так уныло окрестил. И пусть обуты они были в лапти и одежонка на них – заплата на заплате, пусть доводилось им порой грибной ножкой вместо сала обходиться, они на это не сетовали. Осушат, бывало, добрую чарку медовины, затянут громко песню, а потом посмеются да порадуются, что нет над ними ни ксендза, ни дворянина, ни другого господина. Есть у них только староста – мужик степенный, на семь лет избранный.

А уж хитрости им было не занимать! Нарочно дорогу через лес не прокладывали, чтобы сборщики податей или прочие непрошеные гости до Девятибедовки не добрались. Сами же по Неману в город плавали, грибы-ягоды там продавали, соль закупали – и домой. А лодки в камышах да ивняке прятали.

И вот однажды молодой деревенский смолокур Алялюмас пришел к реке искупаться. Вдруг слышит – кричит кто-то в кустах. Бросился туда – решил, что это коршун зайчонка настиг. Глядь, дитя в лодке лежит, слезами исходит. Совсем малютка – год с небольшим, поди, рубашонка на нем легонькая, а на шее янтарек болтается, – видать, зубки режутся, вот и подвесили, как исстари повелось. Взял Алялюмас ребенка на руки, огляделся вокруг. Затем забрался на кручу высокую, покричал оттуда, поаукал – ни души. Делать нечего – умыл мальчонку, сунул ему в рот тот желтый камешек и понес к старосте.

В самую страду, в сенокос это приключилось – заняты люди да и злы, словно осы перед дождем, разве тут до чужого ребенка? К тому же сразу видно, баловень, не иначе, – такому гречневую кашу и не предлагай. Многие советовали отвезти найденыша в город, в Мяркине, и там отдать его властям – пусть сами разбираются. Но староста, ох и хитрющий старик, рассудил иначе:

– Не стоит с властями связываться. Коли понадобится, сами нас разыщут. Вздумается царю воевать, пошлет за рекрутом, а мы ему парня: даром, что ли, в долгу у всей деревни…

Так и вырос в Девятибедовке парнишка по прозвищу Должник.

Уходя в поле, люди кормили Должника и сажали его в кадушку, чтобы не уполз ненароком, песку не наелся, да и муравьям до пупка не добраться.

Поживет, бывало, недельку у одного, затем прямо с кадушкой к другому. Без крику, ясное дело, не обходилось – ведь бедняжка день-деньской словно взаперти сидел, не видел ничего, разве что клочок неба над головой да ветку дерева… Однако со временем стал он замечать, что кадку можно заставить гудеть! Перестав плакать, сирота принимался улюлюкать, аукать, гукать, лаять, пытался подражать петуху, гусям и козам, к которым его в свое время и приставили.

Если бы вы только видели, что за певец, что за музыкант вырос: к чему ни прикоснется – к топору ли, ложке или сосновому полену, – любая вещь в его руках петь начинает. А уж когда, бывало, зажмет между коленями пилу, проведет по ней смычком да к тому же колебнет слегка – боже мой, как светло на душе, как хорошо, становилось! И не только человек – дерево тебе братом казалось, а земля доброй тетушкой, что тропинку твою мохом устлала, боровиками усеяла, ягодами расцветила, – только живи и люби ее.

Научил Должник и смолокура Алялюмаса на дудочке играть, на скрипке пиликать. Другим показал, как на рожке свистеть, в бубен бить или, на худой конец, медяками в горшке по-особому звякать.

Прошел год-другой, и разошлась по свету молва о девятибедовских музыкантах, громче колоколов Мяркинского собора прозвучала.

С этой своей поющей пилой Должник без особого труда и от рекрутчины отбрыкался (поговаривали, что генерала Зайца-Капустинского даже слеза прошибла от его музыки). И все же Должник вернулся тогда из города опечаленный – не удалось девятибедовцам долг вернуть.

Не было у музыканта ни своего клочка земли, ни избенки, – где работал, там и кормился, где играл, там и ночевал. А вообще-то он держался ближе к Алялюмасу. Тот также был одинок, зато любил лес, людей любил и считал себя самым счастливым человеком в деревне.

Алялюмас, как мы уже сказали, был дегтярником. Жил он в хибарке на краю леса, потихоньку-полегоньку корчевал и жег смолистые пни, гнал из них деготь – колеса смазывать, лодки смолить да нарывы врачевать.

– Как найдет на тебя грусть-тоска, – не раз говаривал он Должнику, – ты приляг под деревом да подумай… Нет ничего святее и прекраснее дерева! Червь точит листок, птаха червяка клюет, зверь птаху когтит, человек в зверя стреляет. Всяк норовит другого обидеть, жизни лишить, а дерево… – Тут Алялюмас умолкал, любовно поглаживая по стволу дуб или сосенку. – Дерево лишь солнышком да землей-матушкой живо. И смраду от него нет, никого оно не тронет и само от обидчика не убежит. Стоит себе безмятежно, руки-ветви к небу протянув. Пташки, вейте гнезда, птенцов выводите! Белки, щелкайте орехи, лущите шишки – не жалко… От топора ему, бедняге, не уберечься и от огня не остеречься, а глянь, какие пущи поднялись, какие в них великаны вымахали! Все потому, что дерево спокойно, что совесть его чиста! В этом вся разгадка!

Вот бы человеку научиться так жить! Терпеливо, безмятежно и творить только добро, делать только хорошее…

По весне, когда высоко поднималась вода в реках, проплывали порой по Неману с громким гортанным криком заморские купцы, обутые в сапоги и вечно улыбающиеся. На своих ярко разукрашенных, наподобие пасхального яичка, судах добирались они до самой белорусской земли. Останавливаясь по дороге у поместий и городов, словно бесы-искусители, вводили людей в соблазн сукнами да шелками, корицей, лавровым листом и прочими ласкающими ухо, глаз или нос вещами. Так и выманивали, у кого что могли: у господ золото, у прислуги серебро, у простонародья медяки или другое добро, которое хоть и нелегко мужикам досталось, а все же перетащили в дом, словно мыши, кто шкурку звериную, кто мед да воск, а кто боровики сушеные или того лучше – бочонок ароматной смолы.

Берег возле Девятибедовки крутой, обрывистый, за высокими деревьями не видать было деревушку – вот и проплывали купцы чужедальние мимо, хотя с берега махали люди. Только пойди тут разбери, счастливого тебе пути желают или причалить к берегу просят. На самом же деле люди добрые предупредить хотели, чтобы держались купцы правее, потому что на каменистую отмель наскочить недолго.

И вот однажды – весна тогда выдалась на редкость теплой и сухой – услыхали купцы треск: в одном месте трах, в другом – траба-бах, – оказалось, нарвалось судно на речные валуны… Какой-то рыжебородый человек, весь в кожаном, видно, старшой на корабле, разорался, стал своим чубуком на водоворот бурлящий показывать.

Одолев с горем пополам и этот порог, купцы услышали диковинную музыку. Даже гребцы замерли от удивления и стали медленнее вспенивать веслами воду. Солнышко уже касалось верхушек деревьев, и путешественники решили не плыть дальше.

– Веселые люди хорошо покупают, – произнес купец, и в бороде его сверкнули крупные золотые зубы.

Судно стало потихоньку причаливать к берегу.

А девятибедовцы и мечтать не мечтали, что дождутся гостей. Правда, баба Одноглазка, деревенская вещунья и повитуха, как-то сказала, потрясая кривым пальцем, что опять, мол, Чертов колодец закурился и забулькал.

Этим порченым колодцем люди давно не пользовались, разве что Одноглазка изредка зачерпывала вонявшую серой воду – для лекарств и ворожбы. Кое-кто все же подходил к колодцу, заглядывал вниз: там и впрямь булькало – серные пузыри, лопаясь, распространяли адское зловонье. Стоило нагнуться пониже и зажмуриться, как чудилось, будто сами нечистые о чем-то меж собой в глубине шепчутся, козни против людей замышляют.

– Ох, не к добру это! – говорила, бывало, баба Одноглазка. – Молиться надо, а не музыкой да танцами в такой вечер нечистых будоражить.

Да только где ж еще молодым поплясать, повеселиться, как не на зеленой лужайке, когда так пахнет черемухой и березой, когда кукует кукушка! Гречка, ячмень посеяны, огороды засажены, а до сенокоса хоть и недолгая, зато такая долгожданная передышка.

Прежде никому не доводилось слышать, чтобы Должник вот так пел вместе с парнями. Под скорбные рыдания своей пилы уносился он, бывало, куда-то далеко-далеко, за тридевять земель, в край, где родился, где лелеяла его давным-давно ласковая и красивая матушка. А потом, видать, бурей-непогодой налетела страшная беда, вырвала его из материнских объятий и, словно листок, унесла-забросила на чужбину.

Должник все еще чувствовал за собой долг, который так и не вернул пока душевным людям Девятибедовки. Не раз говорил Алялюмасу, что ждет не дождется того дня, когда появится кто-то и позовет его настоящим именем. Распрощается он тогда со всеми и уйдет, – к тому времени, может, успеет уже рассчитаться с деревней. Отправится туда, куда не раз уносился в мечтах под звуки своей пилы…

– Все мы должники, – отвечал Алялюмас. – И все когда-нибудь уйдем, чтобы деревьями стать, травой-муравой зазеленеть.

А пока:

Так пел под музыку Должник, а сам все не спускал глаз с кружившейся в танце Руты, единственной дочери кузнеца, над которой он еще в прошлом году подтрунивал: «Тебя, верно, лягушками сырыми откармливают, такая ты пухленькая». Но за зиму девушка так постройнела, так расцвела, что Должник, позабыв о лягушках, запел о золотом колечке:

И тут среди деревьев замаячили перетянутые широкими кушаками фигуры купцов. Изумленные музыканты смолкли, ребятишки испуганно вцепились в материнские передники, а танцоры так и застыли на месте, уставившись на незнакомцев, говорящих на каком-то странном языке.

– Продолжать танцевать! – подбодрил их рыжебородый весельчак и, вынув из кармана какую-то свистульку, принялся наигрывать песенку Должника.

Тем временем остальные купцы недолго думая пораскрывали лари из бычьей кожи и стали развешивать здесь же, на деревьях, шелковые платки, цветастые отрезы; разложили прямо на зеленой лужайке остроносые башмачки на высоких каблуках, которые носят лишь барышни. Для мужчин у них нашлись сапоги выше колен, сукно на брюки и пиджаки, точила для пил и топоров… А уж разных гребней, бус, пуговиц, перстней, один лучше другого, было не перечесть!.. У женщин прямо глаза разбежались, от волнения в горле пересохло. Боязно было и подступиться к такой красоте. Казалось, не купцы это вовсе, а самые настоящие разбойники, – не иначе, как королеву ограбили.

Первыми, ясное дело, отважились подойти те, кому доводилось уже побывать в Алитусе, Мяркине или даже Гродно. Там они всякого понавидались, понащупались, а может, и купили кое-чего.

– Эй, люди! Покупать будем! – принялся зазывать купец, перестав свистеть. – Завтра будет поздно – поплывем дальше! Ну! Сами видите, какой у вас обувь, – одна кора! А это разве шляпа – простой солома!

И все же люди, хотя и сбегали домой за своими заветными грошами, однако вытаскивать узелки из-за пазухи не спешили. Купец, живо окинув взглядом девушек, схватил за руку самую пригожую из них – Дануте, дочку Жямгулиса, набросил ей на плечи платок с кистями, а возле ее обутых в лапти ног поставил алые башмачки с золотыми пряжками. Хотел было расплести ей косы, чтобы надеть на голову какое-то украшение, да деревенский староста Даунорас, давнишний ухажер девушки, отвел в сторону его руку.

– Обойдемся. По мне Дануте и так хороша.

Отдал купцам платок, затем взял башмачки, повертел их в руках и на всякий случай поинтересовался:

– Сколько за такие заломишь?

– Серебром или золотом?

Ни слова не говоря, староста швырнул ботинки в кожаный сундук и буркнул:

– Обойдемся.

Алялюмасу стало жаль старосту, жаль Дануте, и он обратился к бородачу:

– Мы, мил человек, не господа, и нам такие вещи ни к чему.

– Как это, как это ни к чему? Дерево и то цветет, красивым быть хочет. Птица – та в перья наряжается!

– Вот вы, не в обиду будь сказано, понавешали тряпок на дерево, да только нам другое дерево краше, – кивнул Алялюмас в сторону цветущей груши. – И не в богатстве тут дело – был бы человек счастлив.

Купец поглядел на женщин, усмехнулся и покачал головой.

– Эх вы, филёзофы… Для чего ж тогда вы живете? Зачем работаете? На что деньги копите?

– На черный день! – расхрабрившись, выпалили мужики. – Недаром Девятибедовкой зовемся. Полями отгородились, небесами прикрылись…

– А играете вы весело…

– Кого-кого, а уж музыкантов нам не занимать.

И все повернулись к Должнику – пусть-ка сыграет этим кожаным карманам, пусть увидят, чем Девятибедовка славится.

…Вроде вечеринка удалась на славу, вовсе не казались убогими ни лапти, ни рубища, – а тут, под взглядами приезжих господ, все почувствовали себя так, словно на них пыльные мешки напялены.

– Эй, Должник, давай сыграем! – Поначалу купцы при виде инструментов, которыми эти голодранцы вздумали их потешить, лишь заухмылялись, но затем стали беспокойно переглядываться. А рыжебородый так заслушался, что забыл про свою трубку и та погасла. Музыканты кончили играть. Купец, угощая их табаком, бросил шутя:

– Теперь мне ясно, почему вы сидите без гроша. Пилой нужно дерево пилить, а не душу людям бередить.

Закурив, мужики стали предлагать купцам кое-что из своих припасов, но старшой лишь тряс головой, отказываясь и от смолы, и от шкурок, и от боровиков сушеных. Им, мол, еще плыть да плыть, а судно и так перегружено, к тому же и Неман обмелел. Тут как раз деревенские женщины погнали домой коров, таких же серых, как и рубища на их хозяйках, из-за хвостов бока чуть виднеются, а уж о вымени и говорить не приходится.

– Ну и ну! – изумился купец. – Разве это коровы? Это же косули! А ведь ваши филёзофы говорят: «Без коровы – пост, без коня – праздник…»

Он велел складывать назад в сундуки развешанное добро, затем поманил людей:

– Пошли к моему кораблю! Главного товара вы еще не видели. Ай-ай-ай!.. Корова не больше вши, лошадь как блоха… Разве у настоящих хозяев так?

На судне под грубым холщовым навесом горой высился буро-рыжий бык с кольцом в ноздрях, отправлявший в рот большие пучки сочной, свежескошенной травы.

При виде его девятибедовцы прямо осолодели, а тут еще купец рядом стоял, сахару подсыпал, меду подливал – своему товару похвалы расточал:

– Нидерландской породы! Золотую медаль получил, нужные бумаги у него есть, имя тоже есть!! Эй, Клеменс!

Бугай лениво поднял голову, покосился на людей и совершенно отчетливо протянул:

– Ну-у-у-у?

– Все понимает, – продолжал купец. – Прямо-таки не бык, а дворянин! Вот вы, к примеру, – обратился он к старосте, – не знаете, сколько весу было в ваших бабушке и дедушке, а он знает! И сколько весили, и какое потомство оставили, и сколько молока давали. Двенадцать гарнцев в день! А что за телята от него! Ростом с ваших лошадей! Вот запрягу я Клеменса, он и наш корабль на эту гору затащит. Клеменс, ведь затащишь?

– Гм-м-м, – заколебался бык.

– И сколько же за него просите? – все же рискнул поинтересоваться Даунорас.

– Тысячу красненьких! Зато через пару лет вашу деревню будет не узнать!

Люди лишь вздохнули, а сами подумали: «И чего ты всем понапрасну голову морочишь? Товар нам явно не по карману, а на подарок не рассчитываем». Но староста решил схитрить.

– Придется вам Клеменса этого назад везти, – сказал он купцу. – Нам его не осилить, да и для вас этакая громадина тяжеловата. Может, оставите его здесь с нашими коровками попастись, а на обратном пути заберете, а?..

Видит рыжебородый: мужик этот хоть и лесного роду-племени, однако ж не лыком шит.

– Вдруг его волки задерут? Или змея ужалит? А ну как в болото провалится? Нет, без залога и разговору быть не может. Как там ваши филёзофы говорят? Король подарков умер, так?

А люди опять за свое:

– Шкурок отменных дадим, дегтя в придачу…

Староста догадался, о каком залоге говорили купцы, но вслух спросить не решался. Пригласил он гостей к себе в избу, усадил в горнице за стол, угостил медовиной и понемножку выведал, что чужеземцы хотят забрать только Должника, а не пригожую девушку и даже не парня покрепче, чтобы на весла посадить. У Даунораса камень с души свалился – он-то думал, что купцы на Дануте Жямгулите зарятся, он к ней еще в прошлом году сватался, когда его старостой выбрали. Только девушка лишь отшутилась:

– Поглядим, что ты за староста… Вот поклонятся тебе люди по доброй воле да спасибо скажут, тогда и буду твоей…

…А Должника, конечно, жалко, только ведь он и вправду должник…

– Надолго оставляете? – спросил Даунорас. – По дороге назад быка заберете или все же на год оставите?

– Думаю, чем дольше, тем для вас лучше, – уклончиво ответил купец. – Музыкант не бык, может, ему у нас понравится, и он не захочет возвращаться.

Выпили еще и сошлись на том, что староста до утра подумает. К тому же нужно ведь и Должника уговорить. Свяжи его – играть не сможет, развяжи – убежит.

Купцы вернулись к реке. Одни из них улеглись на судне, рядом с быком, другие разбили на берегу шалаш и заснули. А Даунорас пошел к Алялюмасу искать музыканта, но обнаружил его возле кузницы Чютаса, – лаская белую ручку Руты, тот нашептывал девушке нежные слова.

Пожелав девице спокойной ночи, отправились мужчины назад по уснувшей деревне, собираясь поговорить о вещах на этот раз грустных…

Поначалу Даунорас принялся расписывать Должнику, как очаровала купца его музыка, затем на все лады стал восхвалять того быка по прозвищу Клеменс, – скажем, останься бугай здесь, с их коровенками, сколько от этого проку будет. А уж масла, молока девать будет некуда. Если, разумеется, Должник согласится отправиться с купцами… вроде залога, что ли (к тому же не навсегда ведь, на время!). Поплавал бы в свое удовольствие на том чудо-корабле, на белый свет поглядел. Как знать, вдруг судьба возьмет и забросит его случайно в отчий край…

А про то, что за Должником и поныне должок числится, староста умолчал. Намекнул только, что купцовы пироги все же повкуснее рекрутского хлебушка. Да еще добавил, что за это все девятибедовцы ему в пояс поклонятся…

Даунорас говорил и словно бичом хлестал Должника: ведь тот только что пообещал Руте прислать свата – Алялюмаса, сыграть свадьбу и снова разжечь в горне пламя, угасшее со смертью кузнеца.

– Надолго?

– Чем дольше, тем лучше, – ответил староста словами купца. – Вдруг тебе там больше понравится и совсем не вернешься…

– Ладно, – согласился Должник, – только вот Руту хочу упросить, чтобы и она со мной поехала.

– Этим дело не обойдется. Прежде тебе придется купцов уломать. А если они двоих не возьмут, что тогда?

– Двоих не возьмут – один поеду. И ты, Даунорас, никогда больше не назовешь меня Должником! – хмуро ответил парень. – Не ты меня растил, не ты мою кадь перекатывал. Так что мой долг не больше твоего!

– Ну-ну, не будем ссориться, – примирительно сказал староста. – Завтра поутру распрощаемся, ведь один бог ведает, когда еще свидимся.

Спозаранку староста, так и не сомкнувший глаз из-за этих многообещающих хлопот, велел бабе Одноглазке обойти дворы и созвать всех от мала до велика на поляну. А чего ради, про это сельский голова умолчал.

«Может, этих шкуродеров провожать? – терялись в догадках люди. – Авось после того, как вчера не выгорело, сегодня сговорчивей будут…» Вот почему каждый прихватил с собой все свои капиталы.

Собрались селяне, с ноги на ногу переминаются, прикидывают, к чему тут прицениться, чего бы на свои гроши купить… Кое-кому из баб за ночь охота пришла и того и сего купить… Только вот купцов чего-то не видать. Небось в реке полощутся. Староста побежал за ними. Тем временем девушки принялись упрашивать Должника сыграть что-нибудь повеселее, а тот снова-здорово – озирается затравленно, молчит – и все тут.

– И чего высматриваешь? – сказала баба Одноглазка. – Сам небось до полуночи зубы ей заговаривал, ступай-ка теперь попиликай под окном, может, добудишься.

Показался Даунорас с купцами. Рыжебородый тут же осклабился:

– Добрый утро, добрый утро…

А староста подошел к Должнику, стиснул его руку и вполголоса бросил:

– Столковались. Можешь брать с собой. Они не против.

– Алялюмас, сходи за Рутой, – попросил музыкант, и тот со вздохом ушел.

Даунорас хоть и не выспался, но все равно выглядел бодро. Украдкой поглядывая на Дануте, принялся он растолковывать собравшимся, как долго пришлось ему улещивать купцов, потчевать их, чтобы в конце концов заполучить для Девятибедовки этого здоровенного бугая по прозвищу Клеменс.

Удивились люди, бросились к нему с радостными расспросами: «Да как же это? Как же дело-то выгорело? Неужто ухитрился все же купить скотину или в долг попросил? А может, еще что надумал?»

– Купишь тут, держи карман шире, – ответил староста, метнув взгляд на стоявшего поодаль купца, который невозмутимо покусывал золотыми зубами ус. – Важно, что бык остается у нас! Ведь другого такого на сто верст окрест не сыщешь! – И, не стесняясь молодежи, добавил: – Коли чьей-нибудь буренке приспичит, ведите ее сюда. Пожалуй, Клеменса проще будет с корабля выманить.

При этих словах захотели было люди кинуться к старосте, качать его, да гостей устыдились. «Ладно, – думали они про себя, – еще успеется».

– Как вы знаете, – уже не столь бодро продолжал Даунорас, – король подарков окочурился, детей не оставил, а внуки, как верно заметил господин, за здорово живешь быков не одалживают. Увозят они нашего Должника, выкормка нашего, музыканта… И все же давайте не будем плакать и рыдать – ведь не навсегда расстаемся, не в рекруты отдаем. Разве ж мы его в путах уводим, силком гоним, – нет, он сам по своей воле, все уже говорено-обговорено… Руту с собой возьмет, в Гродно их ксендз обвенчает… На свет белый поглядят, поживут вместе, да и вернутся посмотреть, хорошо ли тут бык быкович потрудился…

И вдруг староста смолк, увидел, что люди его не слушают – все на Должника смотрят, а женщины украдкой вытирают передниками глаза. «Самое время привести сюда того Клеменса, – решил про себя Даунорас, – пока люди вконец не раскисли – поди, и не разберут сквозь слезы, что за богатство им привалило».

Не успел староста с купцами уйти к реке, как женщины, дав волю слезам, зарыдали в голос. А мужики по очереди принялись утешать Должника: мол, в рубашке парень родился, все равно терять ему нечего – разве что лапти да Алялюмасовы щи, небесами забеленные.

Должник с котомкой в руках с трудом, словно мякинный хлеб в голодуху, глотал подступавший к горлу горький комок да молча озирался – не идет ли Рута?

Наконец Алялюмас привел засоню. Может, и не засоню вовсе, а просто хлопотунью: Алялюмасу сказала, что замесила тесто, а оно из кадки выползло, а тут у матушки, как на грех, поясницу схватило… Главное же, что она сказала и при всем честном народе повторила, – никуда отсюда не уедет и матушку одну не бросит. Ведь у Должника этого сегодня одно на уме, завтра другое… Ну уж нет, не такая она дурочка, чтобы от добра добра искать, – чай, единственная дочка у матери, живет в холе, и нечего ей, словно бездомной, по белу свету шататься. Уж она-то, слава богу, никому не задолжала…

Ох, не ожидал Должник таких слов, горячей смолой жгли они ему сердце. Растолковал бы он Руте, что не сам с купцами напросился, не по своей воле Должником зовется, да времени не было. Э-эх!..

Опустил парень голову, глянул на свои жалкие пожитки – всего-то при нем Алялюмасова буханка, горсть земли девятибедовской да рубашка, что Рута сама ему в подарок сшила, – и залился румянцем. И с таким приданым он надеялся найти девушку, которая бы решилась бросить отчий кров, этих добрых людей и уйти с ним невесть куда…

Но такая девушка все-таки сыскалась. Легкой птичкой подлетела к Должнику дочка Жямгулиса Дануте и звонко воскликнула:

– Должник, я поеду! Возьмешь меня?

Люди ушам своим не поверили. Не вздумала ли Дануте в этот горький для всех час шутки шутить? Ведь все знают, что танцует староста Даунорас только с ней, ее одну провожает и вообще смотрит на Дану как на свою суженую.

– Я у отца-матери не единственная. Есть еще брат с сестрой. Да и матушке не надо будет о приданом заботиться. А ты мне, пожалуй, не меньше Даунораса люб, только не догадываешься…

Парень просиял, что и сказать, не знал. Молча обнял девушку за плечи, горделиво поглядев на людей.

– Ох, дитятко! – громко обратилась к Дануте мать старосты Даунорене. – Уж не черевички ли эти да платки шелковые тебе приглянулись? Только ведь ты не к купцу золотозубому набиваешься, его холопу… себя предлагаешь. Попотеете оба не хуже того быка. Да вон как раз сын его ведет.

– Что ж поделаешь, коли твой единственный сынок нас на скотину променял! – отрезала Дануте и побежала домой укладывать узелок.

Быка вел на цепи купец. Староста же увивался вокруг, то приседая около быка, то выпрямляясь, все разглядывал его и нарадоваться не мог на его всесилие.

– Эй, мужики! – закричал староста людям. – А трава где же? Чего не встречаете? Не видите, что ли, кто идет!..

Одни и впрямь засуетились, кинулись искать угощение для этакого зверюги, другие продолжали стоять, сгрудившись, вокруг Должника, а старая Даунорене и баба Одноглазка наперебой затараторили про то, что тут натворила в его отсутствие Дануте.

Нахмурился Даунорас, чернее тучи стал от стыда и досады. Когда купец привязал животное к дереву, староста отвел рыжебородого в сторонку и принялся упрашивать его взять с собой только Должника и оставить в покое Дануте: с кем не бывает – сегодня он с ней поссорился, а завтра, глядишь, и помирятся.

– Хе-хе-хе! – осклабился купец. – Вчера ты совершил большой ошибка… Я думаю, лучше было бы так: ты ей колечко, а она тебе сердечко?.. Мужчина должен быть филёзоф…

Наизмывавшись вдоволь, купец все же согласился соврать, что, дескать, Неман стал таким мелководным, что двоих они взять не смогут.

Запыхавшись, в сопровождении убивающейся матери и отца прибежала Дануте с узелком в руках. И тогда староста вслух повторил людям небылицу. Купец же при этом лишь кивал головой и всплескивал руками:

– Да, да… так, так… Дождя нет, а ждать мы не можем.

– Раз так, – сказал Должник, – возьмите ее на корабль, а я берегом отправлюсь! Покуда дождя не дождемся.

Все от изумления лишь рты разинули и молча уставились на старосту.

– А если ты удерешь?! – обозлился Даунорас.

– Ну, нет! – рассмеялся Должник. – Грех покидать такую славную девушку. Но если вздумаешь теперь меня одного купцам отдать, так и знай – на самом деле убегу! А ты, Дануте, подожди – долго не задержусь.

Тут уж ничего другого не оставалось, как распрощаться людям с Должником и с Дануте, потому что Даунорас не знал, чем ее удержать, а купец все больше беспокоился, торопился в путь.

Уселся Должник на валуне, зажал между колен пилу и, чего доброго, в последний раз стал играть односельчанам. Затянул он песню, которую пели обычно рекруты или те, кому пришлось волей-неволей покинуть родимую землю:

Опечалились люди. Пожалуй, только сейчас они всем сердцем почувствовали, кого безропотно отдают купцам. Так и стояли все понуро, не решаясь даже обнять Должника, – не христопродавцы же они, в самом деле! Лишь Жямгулене, припав к дочери, громко причитала:

– Ох, не вернешься ты, доченька… Не увидят тебя мои оченьки, не услышу тебя, нету моченьки… А коли и вернешься, нас уже не найдешь, нет, не найдешь…

– Ну-у-у! – вдруг угрожающе взревел бугай, фыркая от злобы, что о нем забыли.

Клеменсу и впрямь пора было отправляться в одну сторону – на пригорок, а Должнику и Дануте в другую – под горку, к кораблю. И тут неожиданно для всех на валун взобрался Алялюмас. Целое утро он не проронил ни слова, а сейчас громко обратился к собравшимся:

– Люди, постойте! И ты, купец, погоди! Успеешь взять, что тебе причитается. Дай-ка лучше свою шапку.

Купец изумленно протянул шляпу. «Что за штуку собирается выкинуть этот филёзоф?..»

– Давеча, – напомнил он, – мы сами сказали этому купчине – можешь, мол, запирать свой сундук, ничего покупать не будем. А если грош-другой и припрятали, так это на черный день. А сегодня… Да разве может быть день чернее этого! Человека на скотину променяли!

– Что же это такое?! – вскипел купец и повернулся к Даунорасу. – Есть у вас, как у старосты, какая-нибудь власть или нет?!

Но тот лишь сокрушенно молчал: кабы он знал, что невесту потеряет, и глядеть бы в сторону бугая не стал.

– Вы слово дали, да и бык уже на берегу! – не сдавался рыжебородый, хотя Алялюмас еще не успел сказать главного.

– Давайте, братцы, наскребем ему эту тысячу, – произнес смолокур, – и пусть ступает себе с богом.

– А вдруг не потянем? – засомневался кто-то.

– Не потянем – значит, не судьба. Будем жить по-старому.

При этих словах Алялюмас вытащил из-за пазухи узелок, зубами развязал его и вытряхнул в шляпу двенадцать золотых – все, что он нажил за свой век.

– Тащите сюда сколько у кого есть, – с надеждой засуетился и Даунорас. – На свадьбу, на поминки ли отложили – чего там жалеть! Живыми в землю не полезем. А коли кто заставит, бык от беды избавит! Глядишь, через год-другой свое и возьмем.

Кинулся сельский голова домой, не поскупился взять сотенную: пусть Дануте знает – ему для нее ничего не жалко! Швырнул в шляпу и перекрестил, как это делали остальные, расставаясь с сокровищами, припрятанными в узелках, кисетах и берестяных табакерках.

Одного лишь желали люди: чтобы Должник видел, что не очерствели они сердцем, что любят его горемыки девятибедовцы. Ну, и, ясное дело, пусть староста поставит, где нужно, крестик какой-нибудь: ведь может статься, не наскребут они эту тысячу, а уж тогда придется, хочешь не хочешь, все назад забирать.

К счастью, все обошлось, да еще пара горстей нашлось. На эти медяки купцы выставили им бочку красного вина, и пошло веселье невиданное!

А люди и без вина сияли, словно ребятишки, выкупанные под рождество: Должник, всем музыкантам музыкант, остается с ними. А лучший из бугаев Клеменс уже громко мычал, косясь на пепельно-серых коровок, деревенских кормилиц… Бог с ними, с деньгами этими, главное – на душе так светло и радостно!

– Вот ты, Алялюмас, человек! – воскликнул кто-то, наливая из бочонка. – Клади сало на хлеб да пей-ешь на здоровье!

– Должник-то где? Где музыка?! – требовал другой.

Третий, перебивая его, предлагал угостить и быка. С таким господским имечком и обхождение потребуется барское. Гречишной соломой его не накормишь, сухой водой не напоишь…

А Даунорас наливал себе снова и снова, хотел утопить свою боль-тоску, словно змею в колдобине. А та не тонула – и все тут. Он надеялся, что Дануте вернется со своим узелком домой, раз уж не удалось в чужеземную страну уплыть, поплачет-поплачет, да и успокоится… Неужто и сейчас пойдет она замуж за голь перекатную Должника? Иначе чего ради тогда скрылась с ним за деревьями? А Должник вроде и спасибо людям не сказал.

Кузнецова дочка Рута, которая все свое добро-серебро не за скотину, за Должника выложила, лежала теперь в клети и рыдмя-рыдала, собачонкой завывала. Ах, и зачем она, такая-сякая, отказалась ехать!.. Гуляли бы теперь по лесу рука об руку, счастливые… Но ведь не могла же она покинуть свою матушку, ведь не знала, что не отпустят люди Должника!

Но сильнее всего болела душа за дочек у двух матерей – Чютулене и Даунорене. Обе, словно сговорившись, решили: надо сходить к бабе Одноглазке, отнести баранью ногу, петуха или гуся да попросить совета. В лепешку расшибутся, а выход найдут.

Алялюмас разыскал Должника и Дануте на крутом берегу. Невесел был и музыкант. Напрасно он не уехал с купцами! Нищий – тот краюху хлеба да шмот сала выпросит, «Дай бог вам счастья», – пробормочет – и считай, что расплатился. А тут таскайся со своим долгом, как с горбом, сызмала… Видать, таскать ему эту ношу не перетаскать, пока жив, – к тому же с годами она все тяжелее будет. Вот сидит рядом девушка, голову на плечо к нему склонила… А где ей приютиться, как замуж выйдет, ребенка дождется?

– Не стоит терзаться-сокрушаться раньше времени, – принялся утешать его Алялюмас. – Не по своей воле ты задолжал, и не тебе думать, как тот долг вернуть. Лучше поиграй людям, раз просят, глядишь, и на душе полегчает.

Поднялись все трое и отправились на лужайку, откуда все слышнее доносились людской гомон и веселье.

Подозвав на подмогу еще двоих музыкантов, Должник заиграл задорный танец. Староста, который уже с трудом владел ногами, а еще труднее языком ворочал, подхватил Дануте и принялся убеждать ее, что все тут было подстроено им заранее. Дескать, нарочно сказал, что быка будут менять на Должника, – знал, чем людей пронять, как выманить у них покрытые плесенью золотые. И все эти уловки – ради Даны. Сегодня люди Должника уважили, а завтра, глядишь, ему, Даунорасу, так низко, в пояс, поклонятся, что впору будет на их спинах танцевать.

Но Дануте оттолкнула старосту, сказав, что он хвастун и обманщик, а сама пустилась в пляс с другим парнем и так разошлась, что от лаптей дым пошел. Даунорас же с трудом доплелся до быка, ухватился для верности за рога и принялся изливать душу:

– Видал, что творится, Клеменс?.. Унизили меня, а сами веселятся. Да постой ты! Чего головой мотаешь, чего фыркаешь, дьявол?! А ведь я за тебя больше всех заплатил! Самую пригожую девку упустил! Вот мы тебя сейчас отвяжем… Им и покажи свой нрав!.. Пугни их как следует!..

Даунорас распутал цепь, и бык с ревом ворвался в круг танцующих. Клеменса привели в ярость и эти мелькающие пестрые подолы, и эта музыка, совсем не похожая на голоса животных или птиц, и вообще – какого черта их тут столько собралось?! Рогами их, рогами!..

Не будь рядом рощи, плачевно закончилось бы веселье. И стар и мал кинулись за деревья, вскарабкались на березы, повисли на елках и соснах. Даже старики, которым терпкое вино в ноги ударило, расселись, словно глухари, на ветвях, и затоковали:

– Эй, бабы, юбку ему на рога швырните! Слышь, юбку скорее!

Забросали бабы бугая поневами, да только он ведь не зайчишка и не наседка, юбкой его не остановишь. Разметал зверюга все вокруг, расшвырял, народ разогнал. У дерева же остались лишь хохочущий во все горло староста да баба Одноглазка, которая со страху напялила на голову глиняный горшок из-под кленового сока.

И странное дело: уставился бык налитыми кровью глазами на этот оплетенный берестой горшок, словно баран на новые ворота, смотрел-смотрел, а потом, наконец утихомирившись, стал подбирать с земли разбросанный повсюду хлеб.

– Замри, Одноглазка, и ни с места! – послышались возгласы с деревьев. – Он тебя испугался.

– Не учите ученого, испортите только! – гулко огрызнулась в горшке Одноглазка и затолкала за пазуху кусок колбасы – не пропадать же в этой суматохе добру.

Бык сожрал хлеб и величаво отправился осматривать окрестности Девятибедовки. А люди, исцарапанные, в изодранной одежде, а иные даже чуть подмокшие со страху, послезали с деревьев, повылазили из-за кустов. Посмеялись они над собой, однако продолжить веселье не посмели. Да и охота пропала. Женщины принялись нахваливать бабу Одноглазку, а мужчины стали вполголоса держать совет, как им бычину этого изловить да ублажить его, окаянного, чтобы не вздумал больше буянить и ненароком не забодал кого-нибудь насмерть.

Староста же оправдывался: дескать, хотел отвести быка на водопой, отвязал, а тот услышал звуки музыкальной пилы и так рассвирепел, что удержу ему не стало. Пусть-ка лучше Должник отложит свою железную музыку в сторону и для начала совьет скотине добрую веревку из конопли.

Договорились не спускать с Клеменса глаз, караулить, чтобы не забрел в чащу, чтобы волки не задрали или воры не украли. И боже упаси раздражать, дразнить его словом ли, делом ли, свистом ли, не говоря уже о музыке. А там видно будет…

По примеру бабы Одноглазки караульщики с того же дня горшки на головы понадевали. Дырки для глаз просверлили, бечевки в ушки продели, под подбородком подвязали… И дождь голову не намочит, и ветка не зацепит, а самое главное – Клеменсу такой убор по нраву. То ли из-за духа молочного, то ли из-за сходства горшков со шляпами, а только приняла их скотина за важных господ.

Вначале-то нужда заставила, а уж потом мода пошла горшки из обожженной глины вместо соломенных шляп и белых платочков на голове носить. Жители дальних деревень, пригонявшие к быку своих буренок, удивленно спрашивали старосту:

– Чего ради, мил друг, ты горшок напялил?

– Заду легче! – неизменно прекращал расспросы Даунорас.

Ну и драл он с людей, по слухам, за каждую случку! По три пуда пшеницы или серебряные царские рубли гони. А коли попадалась бабенка попригожей, староста обычно звал ее солому или сено копнить – ведет, а сам приговаривает:

– Клеменсово – Клеменсу, а что не Клеменсово – Даунорасу…

Было оно на самом деле или не было, только люди и по ту, и по эту сторону Немана судачили, будто девятибедовцы куда как разжились и совсем оклеменсились. Стали злобными и чванливыми – точь-в-точь этот их бугай по прозвищу Клеменс.

Если в тот раз люди от зависти что и приукрасили, то нынче, спустя четыре года, их слова сбылись.

Родится у кого дитя – тут же Клеменсом его нарекают, надеясь втайне, что Клеменс, Клеменселис, Клеменсюкас в свое время станет зачинателем нового, более крепкого рода.

Или судите сами: топает парень, набычившись, враскорячку, словно осиное гнездо в портках несет, – ну вылитый Клеменс!

Красят, бывало, женщины жимолостью шерстяную пряжу, выхватят из котла дымящийся клочок и бегут к Клеменсу – поглядеть, не отличается ли нить по цвету от масти быка…

Затянет ли подгулявший девятибедовец песню, все начинают вслушиваться, пока не определят наверняка, что это не бык, а человек так разошелся.

– Голосистый… – одобрительно говорят девушки вслед гуляке. – Как наш Клеменс!

А бедолага Должник, как говорят в народе, от соломы отстал, а к сену не пристал. И от Руты отбился, и к Дане не притулился. Жив был с Алялюмасом, как заметила Одноглазка, «святым духом да табаком». Играть староста запретил, а деготь Алялюмаса тоже был ни к чему – деревенские стали колеса уже маслом смазывать. Пришлось пробавляться иным ремеслом – вырезали оба из клена ложки, черпаки, сбивалки.

Нынче если парень из Девятибедовки собирался посвататься к девушке из другого села, то сват его уже вместо розы или пиона большую новую ложку в петлицу засовывал. Пусть, мол, видит девка и ее родители, какими ложками девятибедовцы хлебают!

Теперь девятибедовские избенки не прятались под деревьями, точно куропатки в траве. Запряг староста быка и первым выволок свой дом на самую макушку холма. Поставил, словно на горшке гладком, зато издалека видно было новые сени, светлую крышу с красной трубой и, почитай, за версту можно было пересчитать все глиняные горшки на частоколе.

Вырядился в одно воскресное утро Даунорас в белоснежную льняную рубаху, сюртук рыжего сукна в талью, серые брюки в сапоги заправил, смазал маслом волосы и такой, весь блестящий да бурый, отправился в деревню за сватом.

Куда ни бросал он взгляд, всюду хлева возвышались над избами: ведь и коровы нынче стали тучнее, и свиньи расплодились во множестве. Вон одна нахлебалась сыворотки, бока так и колышутся на ходу, – протиснувшись в дыру полусгнившего забора, плюхнулась прямо на руты и настурции в палисаднике. Видно, запах цветов ей понравился. А хозяйка скорее всего корову доит или в Мяркине отправилась – масло продавать.

Собаки, которых также поприбавилось в деревне, издалека по запаху сапог почуяли, кто идет, и все-таки продолжали дремать на солнцепеке – им лень было даже приподняться и приветственно вильнуть хвостом.

«Вот и люди так же, – подумал Даунорас. – Нет того, чтобы поздороваться или даже поклониться при встрече… Забыли, кто им эту жизнь, словно борщ, забелил, кто первый взял быка за рога. Иначе откуда было появиться в каждом доме сбивалкам для масла, жомам для сыра? Твари неблагодарные, чего доброго, вздумают еще другого старосту избрать. Самое время простить бедняжку Дануте да сыграть свадьбу на славу».

Дочка Жямгулисов уже давно через подружек, через бабу Одноглазку намекнула старосте, что и замуж не прочь – лишь бы Даунорас захотел. Как-никак самая пригожая девка в Девятибедовке, не придерешься. А что до Должника, то он, ясное дело, голытьбой был, голытьбой и остался. В чужом горшке сидючи, чужой ложкой загребаючи, далеко не уплывешь. Шел бы лучше, пока не поздно, к своей Руте, бросился ей в ножки. Глядишь, и отдала бы мамаша ему хоть ту кузницу, а то ведь нынче в деревне без кузнеца не обойтись. Лошади не кованы, телеги без ободьев, цепи для коров, замки для хлевов нужны…

Размышляя о хозяйственных делах, староста продолжал свой путь, и вдруг до него донесся звон из кузницы Чютулиса. В воскресный день! Видно, послышалось. Сорвав по дороге стебелек тмина, он пожевал его, чтобы освежить рот, и свернул ко двору Жямгулиса. Как знать, вдруг Даунорасу придется и без помощи свата целоваться. Хороший товар сам себя хвалит.

И все-таки звенело не в ушах – со звоном ударялся о наковальню молот. Алялюмас раздувал мехи, а Должник ковал какой-то прут. Раскалял добела в горне, потом заострял конец, расплющивал, снова затачивал. Сказал, что это вертел для лосины.

Алялюмас молчал – он догадался, зачем понадобился этот вертел, смахивающий на меч. Терпеливо ждал, покуда Должник не устал. Пожалуй, парень уже чуть-чуть поостыл, к нему можно было подступиться. Сели они вдвоем на пороге кузницы и стали толковать по-человечески.

– Ты что, хочешь булатом свою музыку людям навязать? – спросил Алялюмас. – Ничего путного из этого не выйдет.

– Никому я ничего не собираюсь навязывать, – отрезал Должник. – Буду играть и защищаться, ведь мне нельзя иначе!

– Защищаться? От кого? От быка? Тогда полезай, как в тот раз, на дерево и играй. Кто хочет, пусть слушает.

– А кто не захочет, тот не смолчит! – ответил Должник. – От имени Клеменса меня камнями забросают.

– Так что же ты собираешься делать? Как людей убедишь?

– Не полезу я на дерево. Прикончу того бугая и буду играть. А ты принесешь мою дудку и станешь подыгрывать.

– Не знаю, ох, не знаю… – ответил Алялюмас. – Возьми-ка лучше свою пилу да ступай в рощу. И играй, играй – для деревьев, для птиц, покуда люди не обнаружат тебя… словно косули родник. А ведь он бьет из-под земли сам по себе, вовсе не думая о том, пьет из него кто-нибудь или нет. Как вон тот жаворонок: взмыл в небеса и поет просто так. Для кого? Ты же все равно его не слушаешь.

– Не слушаю, – согласился Должник. – И тебя скорее всего не послушаюсь. Родник, говоришь… А коли перед ним бык рогатый, а за бугаем староста? «Пахту лучше пейте – от ключевой воды толще не станете…» С кем я ни говорил, все одно и то же твердят: «Истосковались мы по твоей музыке, да только быка и старосту боимся». А Клеменсу этому, может, давным-давно наплевать на то, играю я или дрова пилю.

– Ну ладно, – сказал Алялюмас, – быка прикончишь, а старосту куда?

– Старостой тебя через два года выберем, – серьезно ответил Должник.

Алялюмас рассмеялся, продолжая следить за жаворонком, который, трепеща крылышками, разливался трелями, пока не устал и комочком не упал на землю. И тут же ввысь с радостным пением взмыл другой.

Должник кончил вытачивать свое оружие как раз накануне свадьбы Даны и Даунораса. Он решил заиграть в разгар веселья: мычать по-бычьему будет рановато, а от долгого сидения за столом начнет ломить поясницу. Самое время настанет во двор идти – свата вешать, с невестой потанцевать. Хватятся гости – приличной музыки и нет. Вот тогда музыкант сядет неподалеку на пригорок и заиграет, если, конечно, бычище пилу ему не исковеркает.

Когда он здесь играл последний раз, Дануте была готова за ним хоть на край света идти. А этот самый край, оказывается, был в пяти шагах отсюда… На этот раз Должник задумал играть так, чтобы Дануте ни о чем не вспомнила (что было, то сплыло) и не бередила жениху душу своими слезами.

…Уже аист с клекотом раздавал семейству полдник, а скотина – овцы, телята, лошади – продолжала хорониться в кустах и всяк на свой манер отбиваться от назойливых слепней, оводов и мух. Коров же люди старались вытащить на лужайку и привязать к колышкам – нечего бока пролеживать, пусть попасутся вволю да молока больше дадут. Ну, а Клеменс, ясное дело, пользовался дворянскими свободами: ел, когда хотел и сколько душе угодно.

Должник даже смутился и воткнул в землю свой меч: не придет сюда, конечно, бык, на что ему сдалась эта музыка. Ведь рога ему не трет, хвост не жмет, да и мощи его ничто не угрожает. Сев на пенек, музыкант заиграл и, ударяя в барабан ногой, затянул песню о старосте, которую сам сочинил:

А Дауноросов пригорок как на ладони виден. Вон кто-то угол в клети поливает, другой бочонок с пивом катит. И вдруг оба остановились, прислушались и нырнули в избу… Распахнулись окна. Мелькнуло подвенечное платье невесты. Должник же знай наигрывает на своей пиле и не замечает, как во ржи за его спиной показалась огромная лобастая голова Клеменса, а лоб шириной с Мяркинский костел.

На музыканта внезапно пахнуло молочным духом, и в то же мгновение Должник отскочил со своей пилой в сторону. Из бока, задетого рогом, сочилась кровь, но руки-ноги были целы. Клеменс же, поддев на рога барабан, носился по кругу, думая, что музыканта треплет. А медные тарелки позвякивают, не справиться скотине с барабаном, сбросил он его в ярости с головы и давай топтать. Но тут подскочил Должник и всадил ему в бок свой меч по самую рукоятку.

Бык застыл в удивлении – кто это осмелился на него руку поднять? – а потом вдруг рухнул набок и застыл – ни дать ни взять гора, проткнутая стебельком.

Должнику не доводилось вступать с кем-нибудь в единоборство, и на зверя он не охотился, никогда не было у него смертельного врага, которого хотелось бы одолеть или ранить. Только теперь почувствовал он, какой странной бывает эта радость победы. Жалко скотинку! И вместе с тем радостно, что он в одиночку справился с тем, кто нагонял страху на всю деревню. Как знать, может, убив и свой, и общий страх, Должник вернул людям давнишний долг и стал отныне для них тем лесным родником, о котором тогда говорил Алялюмас?

Да вот и он сам с дудкой под мышкой, – видно, на звуки музыки явился…

наяривает Должник любимую польку девятибедовцев.

Заслушались люди, те, что дома остались, – кто у колодца, кто у хлева, кто в огороде… А Даунорасов холм издали уже на развороченный муравейник стал смахивать. Только Должник знай шпарит и не слышит, что они там кричат, не видит, как подгулявшие гости срывают с плетня глиняные горшки, вырывают из забора колья и бегут, несутся под гору, сигают через жерди загонов, взбираются на соседний косогор, где самозабвенно играет музыкант и лежит на земле бык по имени Клеменс, положив на барабан свою рогатую голову…

– Вяжите мерзавца! Задайте ему! – заорал староста. – В погреб его!

Разъяренная толпа, дыша в лицо Должнику пивным перегаром, накинулась на него с кулаками и палками. На разные голоса кричали люди, что он душегуб, выродок и завистник. Вздернуть негодяя мало! Ублюдка пригульного, босяка без роду без племени!..

Напрасно подоспевший на помощь Алялюмас пытался образумить народ:

– Опомнитесь, люди добрые! Ведь сами когда-то бугая проклинали! Дьяволом называли! Что вы делаете! Люди! Братцы!..

Да только невдомек было Алялюмасу и Должнику – совсем позабыли они, что люди эти сегодня уже не те, какими были вчера. Одно дело, когда жуешь свой сыр и запиваешь его своим квасом. Поэтому вчера, среди своих, они были заодно с Должником. Сегодня же встали они не из-за своего, из-за старостиного стола! Его пироги ели, от его пива захмелели – кого теперь послушаются, Алялюмаса или старосту?

Скрутили Должника по рукам, обмотали цепями звонкими и повели к дому Жямгулисов. Привели парня к клети, где Дануте до сегодняшнего дня спала и хранила сундук со своим приданым и девичью честь. Сейчас здесь было пусто, лишь шмыгали изредка мыши, пахло аиром и воском. Тут и заперли связанного Должника, поскольку Даунорасов подвал и прочие зауголья должны были освободиться только после старостиной свадьбы, когда гости выпьют все пиво и съедят все копченья, разложенные на холодных бочках.

Был на свадьбе, оказывается, чиновный человек из самого Алитуса. Ростом, правда, не вышел, зато высокой шапкой взял. Нос фигушкой, глазки-бусинки от пива заблестели, а брови все равно строго насуплены. Вдоль зеленого мундира по всему животу пуговицы в два ряда, не в сравненье со свиньей будь сказано. Словом, всем своим обличьем гость, казалось, говорил, что облечен он правом и судить, и миловать.

Решили не мешкая, пока приезжий околачивается тут, обратиться к нему – пусть засудит этого негодяя Должника. А то ведь после свадьбы, глядишь, и сенокос подоспеет, жарища настанет, где уж там народ собрать, да и господ судей без пива, пирогов сюда не заманишь.

Лучше всего мужикам потолковать завтра же, на свежую голову. Соберутся они в старостином овине и всем миром рассудят, что с этим бешеным выродком делать.

Высокая шапка согласился и заперся со старостой в боковушке дома. Отирая со лба пот и тяжело пыхтя, составил он наконец длинную бумагу. Затем по приказанию головы одному из гостей пришлось перелезть через лавку, другому нырнуть под свадебный стол, чтобы, добравшись до Даунораса, поставить под жалобой по три крестика.

Утомившиеся гости ставили из крестиков покосившийся забор, невеста плакала, а сват на радостях вздумал налакаться: денек на исходе, а его, вопреки обычаю, так и забыли повесить.

Наутро у всех трещали головы, но люди думали, что это сердце щемит при виде распростертого в овине Клеменса, которого с трудом доволокли сюда на двух лошадях. В другом углу поставили накрытый скатертью стол, принесли три кресла для судей и иссеченный топором чурбан для обвиняемого.

Вчерашняя бумага мало нового сказала людям, поэтому по-настоящему суд начался лишь тогда, когда заговорил, размахивая руками, староста.

– Из года в год наши отцы бедовали, порой кленовый листок слезой петушиной запивали, по грошику откладывали – и вот мы купили благодетеля нашего Клеменса, царство ему небесное… Я желаю царства ему небесного потому, что он сделал больше, чем я, ваш староста, или любой из присутствующих здесь. Сколько весу было в наших коровах четыре года назад?! Наши телята сегодня весят больше! А сколько молока они давали за день? Разве что коту полакать. Нынче же и свиньи вволю хлебают, и нищим остается! Нам бы шапки перед быком снимать, и вместо этого он, мозгляк, который и рога Клеменсова не стоит, да и вообще неизвестно откуда взялся, подкараулил и загубил безвинную скотинку! А ведь на наших хлебах вырос, а сам все время сбоку припека жил, счастью нашему позавидовал, дьявол окаянный!

– Самого его теперь прикончить!

– Плетьми засечь!

– На хлеб да воду посадить! – гавкали, орали изо всех углов люди.

Когда высокая шапка призвал их к тишине, постучав массивным перстнем по столу, Алялюмас откашлялся и попросил слова.

– Даунорасу неплохо удалась основа, мне же остается пропустить по ней челнок, – вроде бы поддержал старосту смолокур. – Не только телята, поросята и коты – души наши четыре года назад легче были. Подобно перышку, тому жаворонку, все ввысь устремлялись… А нынче гляди, как разъелись! Словно гуси рождественские. И тот гусак, – чуть не оговорился: «староста», – все го-го-го, а гусыни тут как тут – все га-га-га… Вот Даунорас говорит, сбоку припека был Должник… Полно выдумывать! Разве не Должнику, музыканту нашему, мы обязаны тем, что нам достался этот бык-кормилец? Правда, поначалу хотели его на обмен, не за деньги… Подумать только – за этакого быка человека пожалели! Темнота, олухи царя небесного, тугодумы были. Бывало, барину знатному скрепя сердце поклон отвешивали, а нынче готовы быку, свинье, что пожирнее, поклониться. А сколько мы страху натерпелись из-за того счастья, о котором тут староста говорил! «Мужики, бросьте петь да играть – быку не по душе. Бабы, пестрых юбок не надевайте – быка не дразните. Девки, пионов не сажайте – быку не нравится». А кому про это известно? Старосте известно, Даунорас не велит. Уж не знаю, как остальные, а только Должник принял на веру, что именно бугай по прозвищу Клеменс и таскает на своих рогах этот страх, подобно пугалу. Неплохо потрудилась скотинка, кормили ее за это, поили, любовью окружили. Но чтобы бык на алтарь залез – ну уж нет!.. И пусть трясутся поджилки, а все равно каждый из нас должен был когда-нибудь сказать: «Прочь, скотина!» Лопнуло у Должника терпение, вот он и прикончил животное. Одного лишь не уяснил себе – что бык тут ни при чем, это староста страху на всех нагоняет! Должник, сынок ты мой, пойми, лишь он один имел право тут играть, чтобы все мы под его, Даунорасову, дудку плясали. Ясно теперь?

– Ясно, – срывающимся голосом произнес Должник.

– Ты что же, хочешь сказать, что этому душегубу надо было не быка, а меня?! – заорал староста, покраснев, как пирог в печи. – Слыхали? – обратился он к судье.

Высокая шапка, разумеется, слышал, только не разобрал, что к чему. Слишком уж трещала голова, да и Алялюмас больно туманно умничал-алялюмничал. Какой, к черту, алтарь? Ведь в Девятибедовке ни костела, ни церкви!

Хотя после речи Алялюмаса люди так остервенело не требовали, чтобы за бычью голову была отдана жизнь Должника, однако ж продолжали держаться за старосту:

– Если кому и не понравился Даунорас, тот мог потерпеть годик-другой и голосить потом за другого. Но поднять руку на быка, достояние всей деревни?! Куда там достояние – он ее теперешнее и завтрашнее благосостояние!..

Теперь уже многие предлагали осудить Должника на вечную каторгу, услать… куда-нибудь подальше из деревни. Вышвырнуть вон, как муху из борща!

Но тут заговорил старый Жямгулис – не зря его, человека почти грамотного, да и вообще во многих делах подкованного, избирали когда-то старостой.

– Хотя, слава богу, – начал он, – мы разжились немного, перестали вечно поститься, как тут Даунорас говорил, однако давайте-ка все хорошо взвесим да прикинем – не слишком ли накладно для деревни сначала потерять Клеменса, а потом отказаться от другой нашей гордости? От этого самого Должника, который и навлек, окаянный, на нас эту беду… Пусть себе живет, пусть играет, веселит нас, как когда-то! Но заранее предупреждаем: знай, коли приплывут сюда те купцы, так и скажем – можете забирать…

– На барана! На борова породистого обменяем!.. – понемногу оттаивали люди.

– Нынче купцы и не такое диво привозят! – перебил их Жямгулис. – Есть такая машина – молотилка называется! Запряг пятерку-шестерку лошадей или быков – и вся молотьба за день кончена! Нам бы хоть одну такую – не надо будет аж до Нового года цепами с утра до ночи молотить. А сколько зерна переводят за это время крысы да мыши! Сколько гумен сгорает, пока зерно высушишь!

По сердцу пришлись людям слова Жямгулиса, но тут уж не мог смолчать высокая шапка. Нахмурив брови, он захрустел бумагой и заговорил о том, что, мол, имеется жалоба с подписями, налицо наглядный факт совершения преступления в виде мертвого быка, а значит, кто-то должен понести ответственность. Этого требуют закон, правосудие и его мундир с пуговицами.

– Закон и вас мы, ясное дело, уважаем, – уверял Жямгулис, – и по возможности любили, любим и будем любить… Об одном лишь покорнейше просим: а нельзя ли этот закон как-нибудь так повернуть, чтобы и справедливость не пострадала, и мы в поисках ее не слишком себя обидели?

– Зачем же поворачивать? – почтительно произнес староста. – С законом шутки плохи! А еще хуже в суде, под носом у властей, рассуждать на манер Алялюмаса! Я полагаю, судье теперь ясно, кто сбил с панталыку этого оболтуса Должника?

Высокая шапка утвердительно закивал – ясно, дескать, ясно…

– Только, видать, – продолжал Даунорас, – старик жалеет, что его подопечный укокошил быка, а не старосту, благодаря которому перестали люди к Алялюмасу за дегтем обращаться – маслом колеса смазывают… Поразмыслил я тут хорошенько и вот что скажу: мы поступим не по справедливости, если осудим одного Должника, а этот завистник останется здесь и будет обвевать нас черным дегтем. Так вот, я согласен с добрым советом своего тестя Жямгулиса. Предлагаю оставить музыканта в деревне в качестве должника, покуда он нам не возместит причиненный ущерб, а смутьяна Алялюмаса выслать на пять лет, а может, и того больше, на каторгу.

– Вот спасибо, Даунорелис! – воскликнул Алялюмас. – Да с таким языком только хвалу богу воздавать или в чумном год могилы копать!

Напрасно Должник, звеня цепями, уверял людей, что Алялюмас ни при чем. Старик как раз советовал ему поступать наоборот – учиться терпению у дерева, у птаха, у родника лесного… Никто музыканта не слушал. Как ни брыкался, как ни ругался парень, люди все равно развязали веревки, сняли оковы и вместо Должника увели в цепях Алялюмаса, осужденного на девять лет каторги.

Три дня спустя приплыли из Алитуса два жандарма с саблями на боку, смахивающие на больших черных жуков. Даунорасу удалось еще нацедить им со дна мутного свадебного пива. Новобрачная нажарила говядины – накормила жуков, еще и на дорогу кусок сунула. Пусть сами жуют и про беднягу Алялюмаса не забывают.

А девятибедовцы после свадьбы все хлебали кислый кленовик и никак не могли очухаться. Только на этот раз уже не голова болела – щемило сердце. Да как же такое могло случиться: взяли и засудили безвинного человека!.. Верно, староста для своего пива воду из того проклятого колодца брал, и вовсе не пиво им в голову ударило, а бес попутал.

– Прости, Алялюмас, – крадучись подойдя к амбару, говорили они и стучали кулаками в стенку, – прости…

В подслеповатое оконце Даунорасова амбара видно было, как прикованный к жерновам Алялюмас улыбался, кивал людям, а сам продолжал молоть – даром старостиного хлеба не ел.

Но сегодня, узнав о приезде жандармов, никто не появлялся во дворе у Даунораса, все потянулись к реке. Один нес в кулаке кисет с табаком, другой держал круг колбасы, третий – рукавицы или шарф для колодника… Тихо переговариваясь и громко вздыхая, люди ждали.

Кто-то предложил Должнику поиграть – мол, с музыкой Алялюмаса проводим, – но тот лишь покачал головой и продолжал следить за горкой, за Старостиным двором.

Наконец двое жуков-жандармов и староста третий выкатились из застекленных сеней, направились к амбару и скрылись там. Вскоре они вышли оттуда, только теперь посредине шагал белый с лаптей до головы, запорошенный мукой узник. Поразились люди и даже испугались: Алялюмас, всю жизнь варивший черную-пречерную смолу – и вдруг такой белый!..

Староста спускаться к реке не стал, распрощался у ворот: черным пожал руки, а белого похлопал по плечу. Жандармы же, испугавшись такого скопления народа, принялись кричать лодочнику, чтобы он подогнал лодку ближе к ним, а не туда, где стояли в ожиданье люди.

Но провожающие пустились бежать вслед за лодкой по берегу. Обступив Алялюмаса, одни плакали, другие хватали его за руки и умоляли простить их. А жандармов упрашивали отдать дегтярю хлеб, колбасу и еще вот этот кисет с табаком…

Алялюмас опять же кивал головой, благодарил людей и говорил, что не держит зла ни на кого из них. Ведь мы братья, сказал, стыдно таить в душе злобу, прощаясь… Должнику старик велел не сокрушаться и поиграть людям, покуда не разошлись.

Музыкант хотел сказать Алялюмасу еще что-то, и не только он, все хотели, но не успели. Лодка уже отчалила от берега и все быстрее неслась по течению, унося белого Алялюмаса вдаль, мимо зеленых дубрав, в черную неволю.

Должник продолжал бежать следом по берегу.

– Алялюмас! – кричал он. – Как отец родной, скажи! Что мне делать? Я уже трижды должник, что мне делать? – кричал музыкант.

– Возвращайся! Возвращайся! – махал в ответ Алялюмас. – Люди ждут! Поиграй им! Может, и я еще услышу!

– Я в тройном долгу! – не унимался Должник. – Как мне жить, скажи!

Алялюмас попросил одного жандарма, у которого глотка не была забита мукой, крикнуть за него. И жандарм ответил словами Алялюмаса:

– Живи и радуйся! Хороший ты человек, раз люди добрые тебе в долг давали!

– А ты им даром раздавай! – добавил белый.

– А ты им даром раздавай! – громко прокричал черный.

Лодка уплыла, превратившись вдалеке в щепку с двумя черными жуками и белым перышком. А люди все махали ей вслед с обрыва, пока не вернулся Должник. Он запыхался от бега: спешил, чтобы успеть поиграть для Алялюмаса. Неман-то в том месте словно лось: бежит-бежит по лесу, потом увидит вдруг широкие луга, поля – и прыг назад, в лесу оно уютнее.

И вот уже пуща разносит песню Должника – от сосны к сосенке, от горки к пригорку, от валуна к камушку:

Вырвались у людей сердца из груди, словно птицы из клетки, и взлетели высоко над домами, стадами, ребятишками, над неполотыми огородами, над телегами без ободьев, забытым в печи хлебом, нестрижеными овечками… Над тревожными снами прошлой ночи и заботами сегодняшнего дня.

Люди поголосистее потянулись к Должнику и запели с ним вместе. Другие отошли в сторонку, чтобы спокойно послушать, поразмыслить, попытаться уяснить себе что-то не совсем понятное, прикоснуться к чему-то неосязаемому…

И все же то один, то другой вставали и потихоньку уходили – звали дела: пора было к малым детям, корову доить, ужин готовить. Но до заката слышна была доносившаяся с берега мелодия:

Староста Даунорас и тот не вытерпел – вышел поглядеть, послушать людские пересуды. Не успел спуститься с холма, вдруг видит: плывет враскачку по Неману судно купеческое! По бокам зелено-красные полосы – ни дать ни взять яичко пасхальное.

Заслышав звуки музыки и увидев столько народу, купцы стали потихоньку причаливать к берегу. На тяжело нагруженном корабле под полосатым навесом трубно ржал белогривый рысак в яблоках…

1971