Ах, сердце, ты не хорохорься, — Смотри, ссутулился, продрог, Пиджак шершавый пообтерся В пыли проселочных дорог. И ночи августовской мгла Туманом на́ плечи легла. Но всё как было онамедни, Огни вечерние горят. Сперва перрон. Перрон последний, И за перроном — Ленинград. Дороги пыльные далече, Совсем далече от меня, Но вот опять легли на плечи Снопы зеленого огня. Не нынче ли Веселый час твой? Качнется сумрак голубой, Эй, Нарвская застава, Здравствуй, Я снова свиделся с тобой. Гудки запели на прокатном, Как прежде, Перед четырьмя. Застава, Я пришел обратно В твои шершавые дома. Вот видишь, Нынче стал постарше, Лицо обветрело мое, Но пусть в груди Грохочет маршем Твое тяжелое литье. Пусть нетерпенье молодое Вставало вечно на пути И с каждой строчкой, Как забоем, Мне было тяжело пройти. Но плечи не боятся груза, Грозой не захлестнуть глаза, Не этот вечер синеблузый На жизнь поставит тормоза. Не нынче ли Веселый час твой? Качнется сумрак голубой, Эй, Нарвская застава, Здравствуй, Я снова свиделся с тобой.

Над городом стыли метели, Горели костры на углу, Баяны рабочей артели Будили вечернюю мглу. Опять загудели моторы, — Не так ли и в те-то года Вздымалася слава, которой Уже не забыть никогда. Ты вспомнишь: туман спозаранку, Огни запричаленных барж, Заставы ведут Варшавянку — Трехкратного мужества марш. Ты вспомнишь знамена над Пресней, Бастующих станций огни… Опять захлебнулися песней Твои пролетевшие дни. Птенцы, что ходили с «Авроры», Когда подымался прибой, В спаленные бурей просторы,— Родимые братья с тобой. Где берег лег узкой полоской, Немало в дыму боевом Парней с бескозыркой матросской, С простым комсомольским значком. Встает молодая эпоха. Походная слава горда. Опять под тальянку, под грохот Идут ветровые года.

Только снег захрустит под подошвами И подымутся улицы в ряд, — Осуждая смятение прошлое, О былом земляки говорят: «Нам та жизнь была не по нраву, И недаром стоял вдалеке Наш дозор на глухой переправе И флотилия шла по реке». Выйду в даль, где туманные воды Тихо катятся в поле ночном, — Там звенят до утра хороводы За глухим, за медвежьим селом. Там желтеет песок, побережье, Голубые огни на столбах,— То заря нашей юности брезжит, И тальянки гремят на плотах.

…И снова этот город дымный, Грохочущий в стихе моем, Каким он был, когда над Зимним Перекликался Октябрем. Мы выросли в крутые годы, Когда, стряхнувши груз невольный, Сталелитейные заводы Уже равнялися на Смольный. Тогда качалася земля, Покорна радио Кремля. И помним: проходили рядом В просторы трех материков Красногвардейские отряды И эшелоны моряков. Тогда сердца стучали звонче, Дробился грохот батарей, Но ветер был упорным кормчим В распутьях северных морей. Прожектора глядели зорко, За ними шли на поводу Полки, тонувшие в махорке, В густом пороховом чаду. Когда Германия взметнулась, Штыки взъерошились, как шерсть. О, если бы такую юность Еще однажды перенесть. Но на сталелитейном нынче Наш ветер ширится, звеня. Он каждой гайкою привинчен К заботе будничного дня. И так же в полдень полноводный, Охватывая города, Октябрь! врезается сегодня Твоя железная страда.

Шлагбаумам древним Дорога верна, По шпалам не мерили версты, За синим раздольем казалась страна На буре замешенной просто. Над всеми дорогами плавала мгла, Она по тропинкам летела И вот на рассвете уже привела Девчонку из агитотдела. Ах, томик помятый, Ах, старый наган, Ах, годы прославленных странствий! Еще пробираются через туман Огни отдаленные станций. Но буря не медлит, Но жар не остыл, Отряды не ждут пересадки, — Грохочут перроны, И скачут мосты, И лязгают звонко площадки.

Любовь, как любому, Была мне дана По спорам,                по дням,                               по гулянкам, Гудела до света Страна, как струна, С тобой по глухим полустанкам. Застыла во льдах Золотая река, Отряд сформирован ударный, И дрогнули плечи, И сжала рука Упрямый приказ командарма. У самого края Холодных степей Горят бесприютные звезды. В сто дальних станиц И лесных волостей Отправлены наши разъезды. А буря не медлит, Визжат буфера, Ревут тендера, беспокоясь. Гляди — на возгорье Три желтых костра, Гремит бронированный поезд.

За полустанком Метель бормочет, Ворон ко мне летит. Снова тропинка глухою ночью В темную даль бежит. Горькие губы теперь забудешь. Где-то вблизи поют: «Ты ль за разлуку Меня осудишь? Сердце ль мое пробьют?» Два года проходят под ропот ветров В степях, На заброшенных пожнях, И голос ломается, Стал он суров В боях и дозорах тревожных.

Никто показать мне дороги не мог. На поясе бился подсумок. От синих туманов, От горных дорог Входил я в кривой переулок. Прислушался: Чуть проскрипел журавель, Качаясь на ветре студеном, И девушки пели на пыльной траве, А песня была о Буденном. Тропинки бегут От высоких ворот, И молнией сумрак распорот, И каждая Влево немного берет, И скоро я вышел за город. Веселый лесник На пригорке крутом Живет у речной переправы, И медленно ходит по речке паром, Грустят придорожные травы. Он встретил меня, И мы вместе пошли По темному полю ночному. Трубили в крылатую даль журавли, И кони бежали к парому. О почесть погибшим, Ты вечно проста И памятна вечно в походе. Звезда На высокой рогатке шеста И холмики насыпи вроде. «Кто здесь похоронен?» — Его я спросил. Луна над лесами всходила, И надпись на холмике братских могил Внезапно она озарила. «Наталья Горбатова…» Пали в туман Дороги прославленных странствий, — Ах, томик помятый, Ах, старый наган, Огни отдаленные станций. Но жизнь принимаю, Люблю, как тогда, Крутые ее перебранки. Грохочут моторы, Летят поезда, Огни на походной стоянке. И пот, И работа, И рябь кирпича, И песни рабочей артели… Вдали, за рекою, Где филин кричал, Ночные просторы светлели.

Не говор московских просвирен, Но сердцем старайся сберечь, Как звездное небо России, Обычную русскую речь. Ее не захватишь в уставы — Звенит, колобродит, поет С частушкой у вербы кудрявой, С тальянкой у Нарвских ворот. Бегут перелеском проселки… У волжских больших переправ Поют на заре комсомолки О девушках наших застав. И светлое очарованье Ты каждому сердцу даешь, И что для тебя расстоянье, — Ты в мире как в песне живешь. Ты рано меня приласкала, Но крепче слова приторочь Под режущим ветром Байкала, В сырую балтийскую ночь!

В город вернулись погодки После поры фронтовой, Старший — в шинели короткой, В кожаной куртке — другой. Снова товарищи вместе. Поздно кончается день. В улицы тихих предместий Туча отбросила тень. Вдаль убегают составы… Кто торопливо поет В доме за Нарвской заставой, Около Нарвских ворот? Путь в проходную контору… Что ж ты задумчив и строг? Сердце ль грустит по простору Ближних и дальних дорог? Или, как старую повесть, Вспомнил ты путь боевой, Нарву, Шестой бронепоезд, Дымную даль за рекой? Нынче припомнишь под вечер Всё, что дарила гроза: Песню, тепло человечье, Верных друзей голоса, Их разговоры, рассказы, Шутки, и слезы, и смех… Входит дружок светлоглазый В старый сверкающий цех… Песню доносит с залива, Плещет в мартенах литье… Здравствуй, старинный Путилов, Молодо сердце твое!

Туманы, как раньше, И пена с боков. Опять над Ламаншем Огни маяков. И песни знакомей, Когда издали Под грохот и гомон Пройдут корабли, Качаясь потом С углем и рудой Под Южным Крестом И Полярной звездой. Во мгле сероватой Стоит человек. Оборваны ванты, И волны в спардек. Проворней кудахтай, Соленая ночь, Матросам над вахтой Качаться невмочь. Туманы, как раньше,— Но грудью крутой Встает над Ламаншем Советский прибой. На мачты, на кубрик, Где плещется мгла, Союзных республик Взойдут вымпела.

Ах, ребята, ах, друзья родные, Девушки в малиновых платках, Не для вас ли я слова простые Соберу в мальчишеских стихах? Дни пройдут, — одной мечтой влекомый, Я уйду в далекие края, Вдруг услышу голос незнакомый И скажу: «То молодость моя».

Как опять закрутиться тальянкам По канавским пивнушкам пора. Ты встречаешь меня на Фонтанке, Где порой шебуршит детвора. И дома вырастают из тьмы там, Бьет копер и грохочут бадьи, Ночь фефелою, рылом немытым Припадает на плечи твои. Ишь ты зюзя, опять пробормочет, Прогрохочет, угрохает прочь, Соловьиного пенья короче Будет эта несытая ночь. Нам сегодня не шлындать с тобою, Поджидает парнишку райком. Может, баской была и грубо́ю, Да растаешь в дыму городском. Ах, голубенькой ленточкой дразнишь, Шеманают кругом вахлаки. Для того ли на подступах Азии Пели пули и меркли штыки. Если облако, сбитое в войлок, И гудки словно ветер поют, Я другую припомню такой ли В тесноте опрокинутых юрт. Нет, не этаким фольтеком надо: Разговорами тут не помочь. Прогремит по торцам Ленинграда Ветровая несытая ночь. По заводам, за Невской, за Нарвской, Где гремит и грохочет литье, По заставам, где шел Володарский, Занимается солнце твое. Разве мало ребят в коллективе? Эй, братишка, по-старому — пять. Снова ветер на Финском заливе И Кронштадтская гавань опять.

Пусть поют под ногами каменья, Высоко зацветают поля, Для людей моего поколенья Верным берегом стала земля. И путиловский парень, и пленник, Полоненный кайеннской тюрьмой,— Всё равно это мой современник И товарищ единственный мой. И расскажут покорные перья, С нетерпеньем, со смехом, с тоской, Всё, чем жил молодой подмастерье В полумраке своей мастерской. Снова стынут снега конспираций, Злой неволи обыденный гнет. В эту полночь друзьям не пробраться К тем садам, где шиповник цветет. Но настанет пора — и внезапно В белом пламени вздрогнет закат, Сразу вспышки далекие залпов Нежилые дома озарят. И пройдут заповедные вести Над морями, над звонами трав, Над смятеньем берлинских предместий И в дыму орлеанских застав. Наши быстрые годы не плохи И верны и грозе и литью, На крутых перекрестках эпохи Снова сверстников я узнаю.

Броди, сумерничай и пой, Года развеяв на просторе, А если нас во мгле сырой И поджидает крематорий,— За всё, что называл своим, Что передал родному краю, За песенный, за горький дым, Я эту муку принимаю. Летит над белым взморьем чайка, А даль туманная глуха. И замирает балалайка Пред медным грохотом стиха. И всё, что пело и влекло И что росло неодолимо, Отдаст последнее тепло За горсть золы и струйку дыма. И знай, что даже эта плоть Не будет вечной и нетленной, Еще придут перемолоть Ее на жерновах вселенной. Не потому ль в конце пути, Как будет песенка пропета, И я скажу: «Прости, прости, Моя зеленая планета. Увлек меня водоворот Тоской, сумятицею, тленьем, Но день грохочет и живет, Врученный новым поколеньям. За синей россыпью морей Какое грозное блистанье! В нем капля крови есть моей И легкое мое дыханье».

Пылает в заливе туман голубой, Стоцветной прорезанный радугой, Могучие штормы выносит прибой Над морем и старою Ладогой. И штурман заветную карту берет, И видит он синь океанов, Склонился над сетью широт и долгот, Над россыпью меридианов. А море встречает его на заре, Шумит золотая прохлада, За дюнами — берег, и дом на горе, И липы приморского сада. Что грезится сердцу в ночной тишине? По мостику штурман шагает, Морские сигналы при белой луне Как старую книгу читает: «Откуда ты?» — «Я из Кронштадта иду!» — «Откуда?» — «Я с Белого моря!» — Сияние севера пляшет на льду, Борта ледокола узоря. И дальше плывет он в свинцовую тьму, Где грозные штормы бушуют; Из мрака пробившись навстречу, ему Всю ночь корабли салютуют. И штурман одною мечтою томим: Вернувшись на землю родную, Расскажут матросы подругам своим Про ту перекличку ночную.

Есть такие дырявые шлемы, Как вот этот простреленный твой, И мальчишки бормочут поэмы С запрокинутой вверх головой; Ведь, поверь мне, запомнили все мы Шлем зеленый с крылатой звездой. Ты теперь не похож на комбрига, На тебе пиджачок «Москвошвей», Только шлем, как раскрытая книга, Нам расскажет о жизни твоей. Ты расстаться с ним, видно, не хочешь, Ты привык в перестрелках к нему… Расскажи про ненастные ночи, Про дороги, бегущие в тьму, Про сады Бессарабского края! Слава песни на плавнях жива, И проходит теперь по Дунаю Аж до Черного моря молва, Будто шлем этот был заговорен, Переплыв берега и плоты, За лесами, за степью, за морем Будто шлемом спасаешься ты. Невысокий седой молдаванин, Неспокойно ты смолоду жил, — Расскажи, в скольких схватках был ранен И от скольких погонь уходил. Где тебя не видали ребята!.. С самокруткой солдатской в зубах Плыл Красивою Мечью когда-то, Побывал и в донецких степях, Пробирался с бригадой матросской В тыл врага, — да сочтешь ли бои! А любил на привалах Котовский Слушать жаркие песни твои. Ты сегодня проходишь столицей, Стынет старая башня в Кремле… Бьет мороз голубой рукавицей По кострам, что пылают во мгле. Но как будто мелькнули в тумане, Лишь слегка приоткрывшем простор, Паруса на знакомом лимане, Словно гребни заоблачных гор. Далеко до садов Кишинева… Но ты веришь: растопятся льды, В отчий край поведет тебя снова Пятилучье советской звезды. Начинается тропка лесная… Побежит вдоль бахчей колея… На зеленые волны Дуная Еще выплывет лодка твоя. И быть может, в избушке крестьянской, По пути на Красивую Мечь, Я услышу напев молдаванский — Память наших скитаний и встреч.

Песню партизанью Под веселый свист Носит под Казанью, Водит на Симбирск. Возле хаты, около Старого крыльца Сколько грома цокало, Звякало свинца! Сумраку зеленому, Ветру не пройти, Пешему да конному Не видать пути. Сумерки нестройные Из чужой земли, Будто бы конвойные, Песню повели. Идет она, шатается, За наручни хватается И дребезжит — поет. Она идет не попросту — Под стукот да под росторопь, Под росторопь идет. Люблю поход и марши, Я с песнями в ладу. Чем делаюся старше, Спокойней речь веду. И жизнь моя веселая Аж за сердце берет: То грянет «Карманьолою», То маршем заметет. Пускай беспутный малый, А весело пою, Неплохо запевалой Сегодня быть в строю. Да ну-ка, ну-ка гаркнем, Да ну-ка запоем С любым вихрастым парнем, Один, вдвоем, втроем. Чтоб песня шла — не пленница, Не бились кандалы, Покуда звезды кренятся Среди зеленой мглы. И только песню грянули, И только завели, Как сумерки отпрянули От ласковой земли. Я оглянулся: склоном Сползает рыжий мрак, И песню о Буденном Заводит гайдамак. Идет она, шатается, За наручни хватается. Не дребезжит — поет. Она берет не попросту — Под стукот да под росторопь, Под росторопь берет. Гай да гай, отрада — Жить — не помереть! Только песню надо Легким горлом спеть.

…Галькой ссыпается шлях. Пар от казачьих папах Потом и гарью пропах. Там, за седыми горами, Темный нахмурился лес… Всходят сейчас над полками Лучшие звезды небес. За Тихорежицким валом Тихо гундосят слепцы. Песню ведут запевалы, Будто коня под уздцы. Родина гордая наша, Слава тебе и почет! В трубах торжественных марша Быстрое время течет… Снова ведут за лесами Конники песню одну, — Пели ее на Кубани, Пели ее на Дону. По́ ветру — лошади грива… Синий песок разогрет… Видишь — на сабле комдива Лунный задумчивый свет… Шарит прожектора лапа… Гаснет в лесу огонек… Тянутся снова на запад Длинные руки дорог.

Мы с тобою съели соли куль, Мы с тобою знали столько пуль,— Для чего ж ты нынче позабыл, Как со мной ходил, и пел, и пил? Как заветной тропочкой-тропой Ты за мной ходил полуслепой,— Города, и реки, и мосты Не видать от курьей слепоты. Как в далеком, как в чужом краю Я рубаху отдавал свою, Чтоб однополчанин дорогой Не пошел дорогою другой. Для чего ж ты нынче зафорсил? Или старый друг тебе не мил? Или вовсе вспомнить не хотел, Как со мной ходил, и пил, и пел? Только спорить подолгу не стану: Как проходит лодка по лиману, Как легко проходят облака, Так рассеется моя тоска. Мы с тобою съели соли куль, Мы с тобою знали столько пуль, — Для чего ж ты нынче позабыл, Как со мной ходил, и пел, и пил?

Вот как пили, вот как пели, Как ходили мы с тобой, Мачты на море скрипели, Волны бились вперебой. Дремлют кедры на просторах… Как забыть твои глаза, Если снова на озерах Небывалая гроза? Как весна придет, нежданно Всё исполнится опять. Парус белый из тумана Начинает выплывать. И грустят у скал отвесных, К злому берегу припав, Сто тропинок неизвестных, Сто дорожных переправ. По ветвям мохнатым ели Мы гадали о судьбе,— Друг далекий, неужели Позабуду о тебе? Я ли с первыми плотами, Сбив пороги, смяв траву, Я ли вновь по Накатаме За тобой не поплыву?

В тумане, в полумраке Крутые острова, А в черном буераке Не скошена трава. Лесное захолустье, Туманный лес в огне, И странное предчувствие Вдруг сжало сердце мне… …И вот звенят уздечки, Звенят одна к одной, Камыш на тихой речке Шуршит перед бедой. И шорох глуше, глуше… Редеет старый лес… А по тропе скользнувшей Бегут наперерез. Они звенят лопатой, Они ведут коня, И свет зеленоватый Струится на меня. И руки не ослабли, Гремит раскат в лесу… Но бьют с размаху сабли По самому лицу. Не всхлипну на рассвете И губ не закушу, Я никогда на свете Пощады не прошу. Лежу я на поляне, У обгорелых пней, А выстрелы в тумане Гремят сильней, сильней. То пушки полковые По колчаковцам бьют, Дозоры боевые Вперед сквозь ночь идут. А ночь свои ветрила Теряет по пути И над моей могилой Поет: «Прости, прости!» Друг скажет речь такую: «За всё благодарю, Я шашку золотую Другому подарю, Ты не вернешься к дому, Ты не подымешь глаз, Отдам бойцу другому И твой противогаз. Спи, друг, а песню эту, Что пел ты нам любя, Пущу гулять по свету, Бродяжить без тебя. Ее любой подтянет, Ее любой споет, Дружить в строю с ней станет И с нею в бой пойдет». …Лесное захолустье, Туманный лес в огне, Но странное предчувствие Вдруг сжало сердце мне. Что б ни сулил туманный, Грозящий смертью бор, Лети, мой конь буланый, В пылающий простор. В огонь, в лесные чащи Неси судьбу мою: Одно на свете счастье — Идти вперед в бою!

Сквозь духоту разлуки, Сквозь барабанный бой Я подымаю руки, Я говорю с тобой. Балтийской солью сыто, Срываясь невпопад, Еще звенит копыто Про тихий листопад. Сквозь шорохи и скрипы — Пороша, сумрак, град, И робко жмутся липы На набережной в ряд. Ах, Балтика за дюнами, Как в сумерки веков, Гремит тугими струнами Дорожных проводов. Затейница и спорщица, К чему такой полет! Но буря не топорщится, Кустарник не поет. Одна игра — не выигрыш, Крутые паруса, Зеленые до Вытегры Сосновые леса. Качались глухо плиты, В такую толчею Высоко пели липы Про молодость мою. Такая да сякая, Да этого-того, Иди, не отступая, Не сдавши ничего. Пора! Над рябью старой Сшибаются плоты, Крадутся тротуары, Колеблются мосты.

Год двадцатый… За рекой, С полосатою Верстой, Со стогами На лугах, С фонарями На путях, Полустанок Средь степей… Семь тачанок, Семь коней, Пара бричек С барахлом Встали нынче За селом. Возле хаты, У крыльца, Банда батьки Озерца, А в тачанке Атаман, Спозаранку Батька пьян, В красных бриджах На крючках, В ярко-рыжих Сапогах, И хохочет Громко он: «Пей из бочек Самогон, Пей, ребята, Пей до дна, Три ушата Есть вина. Спой, дружочек, Что-нибудь. Темной ночью Снова в путь. Сыты ль кони? Сам ты сыт? Ведь погоня Вслед спешит. Небо ясно, А гляди, Сколько красных Позади. Что за дело? Стал я хмур…» Загремело Семь бандур… И заныли Что есть сил: «Ты ли, ты ли Загрустил?»

Желтый донник, Синий цвет, Скачет конник На рассвет… Он при шашке Голубой И в фуражке Со звездой. Он прищурил Светлый глаз: «Что́-то, Гурий, Встретит нас? Душен вечер Средь долин, Здесь, разведчик, Ты — один, Ты заехал Ко врагу, Слышишь эхо На лугу? В дыме дали, Труден путь, Не пора ли Повернуть, Не пора ли? Даль в дыму…» Прискакали Тут к нему Столько шашек… Что ж? Конец? Рыжий пляшет Жеребец, Выстрел грянул… Погоди. Кровь от раны На груди… Ничего Не видит он, Повели его В полон…

«Что ты, малый, Очень хмур?» Слышен шалый Звон бандур. Душный вечер… Перевоз… «Эй, разведчик, На допрос». Он у хаты, У крыльца, Видит батьку Озерца; Снова дурий Разговор: «Ты ли, Гурий, Был шахтер, Ты ли, Гурий, В грозный час С красной бурей Шел на нас?» Гурий смотрит На поля, Встали по три Тополя, Вьюркнул зяблик… «Что сказать? Старых фабрик Не видать… Знаю: в дыме, В мгле ночной Полк родимый За рекой, У стоянки Боя ждет На тачанке Пулемет…» Смотрит Гурий На врагов, Глаз прищурив: «Я — таков, Стала красной Наша Русь, Я и казни Не страшусь, Хоть стреляйте На ветру, Только знайте: Не умру, Хоть рубите Вы меня, Встану — мститель — В свете дня!» Крикнул дико Атаман: «Поднеси-ка Мне стакан…» Как напился Водки с перцем, Распалился Батька сердцем, Дал он сердцу Скорый ход: «На курьерские, В расход! Раз о чуде Говорит, Что не будет Он убит Ни клинками, Ни ружьем, — С тополями Подожжем! Уж в огне-то Он сгорит В ночку эту, Хоть сердит!»

Пламя — буря На ветру, Шепчет Гурий: «Не умру! Сто столетий Простою В ярком свете, Как в бою, Вижу ясно Весь простор, Не погаснет Мой костер, Тот, кто умер За народ, В светлой думе Не умрет!» Мчатся птахи Сквозь туман, Смотрит в страхе Атаман: Тополь с края Чист на вид, Не сгорая, Он горит, Нет ни дыма, Ни золы… Нелюдимы, Дико злы, Все бандиты Скачут прочь, Да убиты В ту же ночь… И доныне Свет большой При долине, За рекой, После смерти Жив шахтер, И не меркнет Тот костер… Яркий, ясный, Как звезда, Не погаснет Никогда!

Как небо расплывчато, сумерки серы, и вот мы подходим с тобой к «Трокадеро». Для тех, кто азартом и темной наживой негаданно бредит душой суетливой, столы расставляли в игорном дому, и громкое дали названье ему. Под лязганье ветра, под говор копыт асфальт под ногами чуть-чуть дребезжит. Сорвались гитары, и старый фагот неспешного вальса порывы ведет. Но вальсу не время, не эта пора, — за каждым столом нарастает игра. Грустя, рассыпаются струны оркестра, и нет за столами свободного места. Ты слышал: сейчас и мазурка сама над карточной бурей сходила с ума. А эти, чьи сужены злобой глаза, срывавшие банки, ходили с туза. Над карточной бурей, путями азарта, тропами зелеными странствует карта. Но карты с наколкой и крапом — игра, в которой весь выигрыш мнут шулера. И скуку зовут игроки —                       нахлобучка. За грязными картами тянется ручка, последнего козыря козырем бьет, и лысый, задумавшись, к стенке идет. Он к ней примостился, глядит стороной, как банк обрастает на бескозырной. Как будто у бездны на самом краю, он вспомнил нежданно всю жизнь свою: тогда еще не был он злобным пронырой, по узким тропинкам прошел он полмира,— в пустынных степях догорали костры, и шел он с отрядами до Бухары. Он слышал напев, пролетавший над миром, но в новые годы он стал дезертиром, и полночью этой гремела жестянка последней монетой покрытого банка, и долго ссыпался, как прорванный фронт, чужими руками захватанный понт. И лысый бросается к струнам оркестра, он просит: «Играйте, играйте, маэстро…» И скрипка рванулась. От сумрачных стен высоким прибоем выходит Шопен. И другу веселому я говорю: «Ты видишь за стрельчатым скосом зарю? Она для тебя, для меня и для всех, кто синим рассветом торопится в цех. Мы выйдем по лестнице, узкой, как мир, как жизнь растратчиков, жмотов, громил». А лысый, прижавши два пальца к виску, слезами холодными душит тоску… Идем по проходам, где песня сама над карточной бурею сходит с ума,— огни над деревьями дальнего сквера пылают в последние дни «Трокадеро».

Шумят на просторе Весенние воды. Широкого моста Последний пролет. Апрельские песни, Пора ледохода, Онежские звезды И ладожский лед. Ушли капитаны В открытое море… До тропиков самых Порою такой Шумят пароходы, Торопятся лодки, Советские флаги Плывут над волной. Пробили куранты, И зорю сыграли, Разводят мосты С четырех до пяти, А ночь не спешит По мостам разведенным В оставленный тучами Город             войти. За Охтой застрехи, Синеют проулки, Пустые скворечни, Герани в окне, И ты пробегаешь, Закинувши руки, Махнувши платочком, По той стороне. Неужто не вспомнишь И слова не скажешь, И лишь улыбнешься, Завидев на миг?.. Расскажут об этой Любви небывалой Страницы                      еще Не написанных книг. Весенние зори С их блеском нерезким Над Охтой твоею Я помню давно И снова увижу Над берегом невским Твое,            освещенное В полночь,                     окно… Хоть нас разлучают Бегущие годы, Немолчно гремящий Весенний поток, Но всё же мечтаю До старости видеть Вот этот               в высоком окне Огонек…

Ты морщишься, будто слепит катаракта, До самого полюса свет голубой, И первые версты сибирского тракта, Как горные птицы, летят за тобой. Малиновый сполох ложится, неистов, Сплошною лавиной срываяся с круч На горные скаты, на полымя туч. Так вот где черствела заря декабристов! От горькой воды подымается порск, Нехожены тропы таежные, И тянутся кровли острожные На многие тысячи верст. Но там, где шумит яровое, Ни ночи, ни песни, ни дня, И звезды проходят конвоем, Почти задевая меня.

Таежные тропы, Иргизская топь, Как облако, медленно тая, Попутною ночью Выводят на Обь Последние горы Алтая. Спешит пароход, Натирает бока, Спеша пробирается лодка, Зеленое пламя Качает река От Бийска до бухты Находка. И вот уже гор не осталось, уже Расходятся стены тумана, Тунгусское солнце на вольной меже, Прошли облака с океана. Где берег пустынный И пасмурный лес, Там скоро подымутся штреки, На стыках Проложенных к северу рельс Качнутся сибирские реки. Я знаю: За россыпью сотен дорог Бунтует громада речная, И волны с разбегу Летят на порог, На утреннем солнце пылая,— Как буря, Срываясь с увалов и с гор, Как ливень, рванувшийся косо, Почти что от озера Терио-Нор До самого нижнего плеса. Мы ходим по палубам в синюю тишь, А птицы летят стороною. И черную пену Качает Иртыш, Торопится к морю со мною.

День прошел от Омска до Тюмени. Сормовский тяжелый паровоз, Привыкая к пестрой перемене Городов, тропинок и селений, Наш состав, отхаркиваясь, вез. С Иртыша не доходили тучи. Вот пришла и отошла гроза. И скучал случайный мой попутчик, Чуть прищурив серые глаза. Делать было нечего; со скуки Дудочку я срезал из ольхи, Походил я молча, вымыл руки, Почитал любимые стихи. Вспомнил я, как за крутым разгоном Шла жара и остывала медь. Грустно было станционным кленам В это небо низкое смотреть. Было душно, горько пахли травы, Стыла медь, и нарастала мгла. Девушка, что пела у заставы, Может быть, сегодня умерла. Смерть придет. Она неотвратимо Простирает руки надо мной. Даже легкий ветер от Ишима Небывалой полон тишиной. День прошел. Груженые составы. Синий дым. Коричневая мгла. Девушка, что пела у заставы, Может быть, сегодня умерла.

Железный котелок, старинная берданка, Два ледника, бегущие с горы, Проводников усталых перебранка И за Катунью первые костры — Всё это мне припомнилось вначале. Шли табуны на выбитом корму. Сто раз вокруг кукушки куковали, Медвежий след нас вел на Бухтарму. Покуда шли еще с бухты-барахты, Срываясь вниз, заброшенные тракты,— Вдруг услыхав, как соколы кричат, Встречая утро, я взглянул назад. Кругом скиты — в лесах непроходимых Широкоплечий сумрачный народ. О бородатых строгих нелюдимах Опять беседа медленно идет. Они сюда спасаться приходили, Рубили лес и строили дома, Зимой медведя мелкой дробью били. И стала русским краем Бухтарма. Как в деревнях возвышенности русской, Здесь тихо жил старинный их уклад, И тень зари легла полоской узкой На голубой высокий палисад. Но вновь кипит живая кровь народа, В огне горит неопалимый край, — Седеет склон родного небосвода, Встречает песней странников Алтай.

Чуть пахну́ло березой карельской, Легким ветром пахну́ло, и вот Над любою дорогою сельской Городская тревога встает. Руку в руку, особенным ладом, Мы скрестили над мордой коня, И товарищ ударил прикладом И украдкой взглянул на меня. Что грустишь ты? Накормлены кони, Легок путь в эту синюю рань. Третьи сутки не слышно погони, Прорезающей путь на Рязань. И пожму я товарищу руку… Отзвенят молодые года, На последний прогон, на разлуку Загрохочут еще поезда. В том краю, по-особому бойкий, Ветер с Ладоги клонится прочь, Там спешат вытегорские тройки В ослепительно белую ночь Мы с тобой разойдемся надолго, Только помни, как в первом бою Партизанская била двустволка И разведчик спускался к ручью. Только помни крутые тропинки, Желтый склон пересохшей реки, Небо, бывшее ярче сарпинки В день, когда вы входили в пески. А за теми песками — бойницы. Половецкие бабы грустят. До утра перелетные птицы На старинных курганах сидят. Падал снег (дальний путь по примете), — Рассказать это сразу нельзя, Как в безвестном лесу на рассвете Фронтовые прощались друзья…

Мальчишка смеется, мальчишка поет, Мальчишка разбитую скрипку берет. Смычок переломлен, он к струнам прижат, И струны, срываясь, чуть-чуть дребезжат… Какой дребеденью, какою тоской Тревожит мальчишка мой тихий покой. К нему подхожу я — и скрипку беру, И вот затеваю другую игру. И вот уж дороги бегут и спешат, Тропинки в тумане как волны шуршат, И, дрогнув, сорвался последний шлагбаум: Ораниенбаум, Ораниенбаум… Над тихим заливом полуночный дым, И я становлюся совсем молодым. Балтийского флота поют штурмана, Как вымпел — над городом старым луна. Вот Балтика наша — туман голубой, Форты на возморье, огонь над волной. Чем юность была бы без песни твоей, Без вечного плеска свинцовых зыбей?

Снова море в огне небывалом, И на Балтике снова весна. В эту тихую ночь над штурвалом Молодые поют штурмана. Тот, кто кепку на лоб нахлобучил, Может быть, не вернется домой, И проходят высокие тучи, Звезды тают над нашей кормой. Я узнаю тебя по затылку, По нашивке на том рукаве, И прижмется твоя бескозырка К запрокинутой вверх голове. Синий вымпел скользнет по канату, Словно с неба сошла синева, Разбросавши костры по закату, Легкой тенью пройдут острова. На зеленый простор вылетая, Ночь разводит мосты, и опять Там, где стынет дорога ночная, Паренька дожидается мать. Спи, товарищ, качавшийся с нами, В море почесть особая есть: Подымается месяц, как знамя, И волна отдает тебе честь. Полотняный мешок над волною… Пусть огни голубые горят, Проплывут облака под луною, Как полки, на последний парад. Спи, товарищ, в краю небывалом, За фарватером меркнет луна. По тебе в эту ночь над штурвалом Молодые грустят штурмана.

Мы в комнату входим, — в немыслимом сходстве, Как давняя память о солнце былом, Ложится на стены сиреневый отсвет Зари, прошумевшей за темным окном. Скользит на изгибе крутом колесо, Из кубиков сложены трубы, И негр, что грустит на холсте Пикассо, Кривит лиловатые губы, Покуда синеет, покуда рассвет Просторною краской перебран, Меняясь в наклейках и тая в росе Над фабрикой «Хорто-дель-Эбро». Но всё же люблю я весь этот разор, Угрюмство художников новых, И снег над обрывами черных озер В узорах и пятнах лиловых. Художник, тоскуя, рисунок берет, — Страна ему черная снится И город безвестный. У длинных ворот На ветке качается птица. Растет на пригорке высокий тюльпан, Как шкуры, лежат на дорожках Закаты, и хлопает в полночь толпа Плясунье на маленьких ножках. И штормы ревут у пятнистых бортов, У мачт розоватого цвета, Нежданно скользнувших с Марселя, с Бордо За четверть часа до рассвета. Откуда невнятице взяться такой? Как щедро раскрашено море! И сердце томят непонятной тоской Походные кличи маори. Но где эти люди? Ведь время летит… Один с перерезанным горлом лежит, Другой — белым парусом бредит, А третий под утро, в седеющей тьме, На низеньких дрогах, в дощатой тюрьме, На белое кладбище едет. Я вышел шатаясь, а голос глухой Всё спорил с тоскливой гитарой, Но зорю играет горнист молодой И ходит по площади старой. И дым голубой над домами летит… Качая высокий треножник, С веселым лицом у мольберта сидит Еще неизвестный художник.

Желтый ветер, должно быть последних времен богдыханов Иль ордынских времен. И в пути несмолкающий шум… Ждут несметные полчища низких тоскливых барханов. И спускается солнце на горькую степь Каракум. Караваны в пути. Вот отходит Аральское море, И пугает пустыня вдруг смертью от вражьей руки. Наших звезд уже нет на знакомом, как песня, просторе. Как прибой, впереди вырастают слепые пески. Бесконечны пути, по которым отряды ходили, Солнце жгло поутру, накаляя песок добела, Но сильнее с тех пор мы родную страну полюбили, Потому что она отвоевана кровью была.

Привычка фамильярничать с героем, Быть с ним на «ты», немного свысока Глядеть на жизнь его, на мелкие заботы, На помыслы, мечтания, свершенья Еще порой встречается в романах. Как тяжело читать сегодня книги, Не греющие сердца! Их герои Приглажены искусно, наведен На них известный лоск, — они решают «Вопросы пола», мечутся на фоне Бушующей над городом метели, И пафос их уходит на любовь. Уныл писчебумажный мир: героя В чернильный ад ввергают за грехи И в картонажный рай его возводят. Но вижу я, как твердою походкой Над паводком равнинных рек России, Над пламенем горящих ярко домен, Над льдами в Северном полярном море Идет советский новый человек. И мой герой — не загрустивший мальчик, Не меланхолик с тростью и плащом, Не продувной гуляка, о котором Кругом шальная песенка бежит. Нет, человек спокойного упорства, Свершающий свой подвиг потому, Что иначе он поступить не может, — Единственный понятный мне герой. Он — у станка в тяжелой индустрии, Он — плуг ведет по всем полям Союза, Он — кочегар, он — летчик, он проходит Сквозь жаркие теснины океана, Сквозь облака ведет он самолет. Строители, умельцы, жизнелюбы, Ваш каждый шаг живет в моем стихе, О вас нельзя поведать по старинке, О вас бездумной песенкой не скажешь, Но, как мечтал один поэт когда-то, Расскажешь в Великанской Книге Дня. Смотри, смотри, как чист и ясен воздух… Хоть труден путь, но радостен, Земля, Земля в цвету! И ветер с Волховстроя В прозрачных электрических цветах… ……………………………………… Слепая ночь дымится над Европой, Заря взошла над нашею страной, Уже идет герой в литературу Сквозь дым и гарь, сквозь корректуры прозы, И пишем мы о нем повествованье В заветной Великанской Книге Дня.

За Нарвской заставой слепой баянист Живет в переулке безвестном, И вторит ветров пролетающих свист Его нескончаемым песням. Его я узнал по широким плечам, Покрытым матросским бушлатом, По доброй улыбке, по тихим речам, А больше по песням крылатым. Особенно памятна сердцу одна: «В тумане дорога лесная, И старого друга томит тишина Того беззакатного края. Там тополь в саду у любимой цветет, Ветвями тяжелыми машет…» Мою он давнишнюю песню поет Про легкое дружество наше. Ту песню, которую я распевал, Теперь затянули подростки, Она задымилась в губах запевал, Как дым от моей папироски. И если ее вдруг баян заведет — Мне лучшего счастья не надо, Чем то, что за дымной заставой живет Моя молодая отрада.

Пути, по которым мы ходим с тобой, Пока барабанный ссыпается бой, Пока золотые рассветы кипят От Желтого моря до самых Карпат, — Они нас выводят, мешая страницы, К последней корчме у литовской границы. Лиловые тени — пестрее сарпинки — Ложатся теперь на большие столбы, На узел закрученной в гору тропинки, На тонкую шею высокой трубы. Давно трубачи тут не нянчили зорю, И ветер шумит среди желтой листвы, И снова уходят к прохладному морю Последние жаркие тучи с Литвы. Высокие двери обиты кошмою. Мицкевич, ты слышал народный мотив, И долго мазурка вела за корчмою, Под узкие плечи тебя подхватив… В корчме стеариновый меркнет огарок, Торопится дюжина жбанов и чарок… И ночь оплывает, как свечка из воска… А рядом — отряды советского войска, — Прислушайся: это не ветер, а отзыв Летит через реки, дороги, мосты, Сливая текстильные фабрики Лодзи Со сталелитейною вьюгой Москвы. Народы подымутся в общем единстве, Пусть время пройдет — не забудут века: О славе грядущего Феликс Дзержинский Мечтал по ночам в коридорах ЧК. И вот за корчмой, по тропам незнакомым, Туда, где сейчас разгорается бой, Дзержинский с прославленным польским ревкомом В осеннюю ночь проскакал за рекой. И в тихой корчме вспоминают доныне: Шумит за мостом голубая река, Под пулями скачет вперед по долине В ненастную даль председатель ЧК.

Весеннее небо, качаясь как плот, Плывет, наши крыши узоря, Но летчик торопится в дальний полет, В просторы полярного моря. Республика! Даль голуба и светла До края, до тихого вира, И ветер качает твои вымпела Над шаткими волнами мира. Стоят под ружьем боевые полки, О полночь заседланы кони, Для встречного боя готовы штыки И сабли для конной погони. От низких заливов, от сумрачных гор, От сосен, пригнувшихся утло, Выходит на пепельно-серый простор Зырянское желтое утро. Но в северорусский дорожный ландшафт До края, до тихого вира, Врываются отсветы штолен и шахт, Линейная музыка мира. И снова с далеких сибирских морей В тяжелые волжские воды За юностью, что ли, за песней моей Идут невозвратные годы.

Географ и естествоиспытатель, Как и сейчас, в далекие года, Туда, где льды застыли на закате, Тебя ведет Полярная звезда. И Южный Крест восходит в синем дыме, — Полмира он по сумеркам берет. Но есть ли что еще неотвратимей Движения гипотезы вперед? Она идет во мглу лабораторий, Качая молний желтые шары, Она идет, и на глухом просторе Гипотенузой срезаны миры. Мир, как он есть, с его непостоянством, Большой, как шум средневековых орд, — Трехмерным он качается пространством Над колбами и смутою реторт. Материков меняя очертанья, Мешая ветви корабельных рощ, Трансокеанский лепет мирозданья Ведет тебя в арктическую ночь. Но сквозь сиянье разноцветных полос, Почти срезая тени кораблей, Перед тобою раскололся полюс На сотни тысяч ледяных полей. И вот уже от края и до края Свирепый ветер странствует у нас, Тот самый, что ты видел, умирая, Который я увижу в смертный час. Природа, ты еще не в нашей власти, Зеленый шум нас замертво берет, Но жарче нет и быть не может страсти, Чем эта страсть, влекущая вперед.

Рассвет, не в меру желт и рыж, Померкши на окошках, Качает сотни длинных лыж На беговых дорожках. Как карусель, бегут холмы, Земля проходит утло, И вот уже поет калмык, Качает сосны утро. И парень в кепке расписной, В зелено-белой майке, Подветренною стороной Летит подобно чайке. Ему уж нет пути назад, Тропинки вспять не сдвинешь, Его глаза слепит азарт, В зрачках мельчится финиш. Так мне лететь сквозь гарь и дым, Скользить привычным бегом, Раскосым, вечно молодым, Слегка примятым снегом.

Над путями любого простора Вновь идет, потрясая века, Побеждающий годы раздора, Нестихающий гром ВЧК. Разве ты этой песни не знала? Там республика строит полки. Там проходят столы Трибунала. Моросят на рассвете штыки. Самый дальний, неведомый правнук! По-другому деля бытие, Побеждали мы в битвах неравных Во бессмертное имя твое. Над вечерней густой синевою Всё пылает пожар золотой. Войско юности ходит Москвою. На Лубянке стоит часовой. Враг ли прячется в злобном бесчинстве Иль кипит мятежами земля,— Твердой поступью входит Дзержинский В стародавние зданья Кремля.

Семнадцатилетние мальчики, Вы запомнили пули и топот, Те дороги, которые юность, Как дружную песню, вели, В полуночных разведках, В перестрелках накопленный опыт И вечерние дали Завещанной вьюгам земли. Знаю, в Смольном тогда Вы стояли в ночном карауле, И Ильич, улыбаясь, Встречал из-за Нарвской ребят. Наша юность прошла, Эти годы давно промелькнули, Но они посейчас В нашем сердце немолчно гудят. Вместе с нами росли И деревья высокого сада, Мы не знали тоски, Но кипело волненье в крови… Вечерами теснятся дожди, На рассвете приходит прохлада. Поколение наше, Ты меня трубачом назови. Барабанщиком ставь В ряд большого пехотного строя. Я учу тебя песням, Выдай на руки нынче ж ружье, Чтобы вместе с тобой На просторы грядущего боя На октябрьской заре Пробивалося сердце мое. То — совсем поутру, То — в двенадцать часов пополуночи, Проходя по путям, Под раскаты грохочущих труб, Я опять узнаю Тех, которые больше не юноши,— Мужская упрямая складка Легла возле губ. Я их вновь узнаю Среди сабель и пик эскадронов, В тихом дне типографий И в сумраке угольных шахт, Прохожу торопясь, Только за плечи запросто тронув, Как в походном строю, По команде ровняя свой шаг. Сразу буря берет нас И снова выносит на берег Пятилетки, труда И заводских ударных бригад. Поколение наше Берет все барьеры Америк, Сто дорог впереди, Ни одной не осталось назад. Но, ровесники бури, Сыновья трудового народа, Если грянет война И в полях заклубится метель, Мы готовы опять К перестрелкам большого похода, Мы начистим штыки И привычно скатаем шинель.

Провинциальных адвокатов сон И журналистов домыслы слепые: В парламентский высокопарный сонм Должна вступить торжественно Россия. И в чехарде страстей и министерств, Эсеровских, кадетских, беспартийных, Рассвет глухие заводи отверз И тихий гром кружился на куртинах. Еще фронты, братаяся и мучась, Летят вперед, и даже сводки те ж, Но решена демократии участь, И генеральский рушится мятеж. Над митингом, Где черный ворон каркал, Лишь пропуск «Буря» Можно пронести, Трамвайного заброшенного парка Перекрестились за полночь пути. А вечерами в полотняном цирке Ораторы о мире говорят, И по рядам мелькают бескозырки, Солдатские фуражки шелестят. Фронты гремят, — утрами золотыми Еще идут дозоры вдоль траншей, Но реет имя Ленина над ними И с каждым днем становится родней. И давний месяц в памяти не стерся: Тогда один, в холодной тишине, Среди гранитных улиц Гельсингфорса Скрывался Ленин в финской стороне. Но город тот с широкими прудами, Скалистый берег с дикой крутизной, Где без вестей томился он ночами, Ему казался каторгой немой. И падают в ненастный день осенний, Как листья с лип, листки календарей, И каждый день друзей торопит Ленин: «Настанет час — и в Выборг поскорей…» Там по утрам поют дожди косые И веет ветер с ладожских полей, Там брезжат зори ранние России, — Ее цвета на реях кораблей. Не торопясь, ночь патрули расставила. Огни в лесах предчувствием томят. Перк-Ярви, Мустамяки, Райвола — И по озерам — путь на Петроград. Он улыбался: кончится невзгода, Немного дней — и пройдена черта. ………………………………… Тогда сентябрь семнадцатого года Рядил сады в багряные цвета.

Зеленая пена Кипит под винтом, И мы по заливу Неспешно плывем Туда, где огни Отдаленного форта Встают за оградой Военного порта, Где реял бушлатами Синий прибой, Где умер за волю Матрос молодой. Там ходит по взморью Теперь пароход, Гудит он, как будто бы Друга зовет. Тому пароходу Большому давно Матроса погибшего Имя дано.

Ведь я из первых, кто, свирепость Стихии взорванной познав, По капле пью заводский эпос, Заветный выговор застав. И с песнею, с родной заставой Сдружились дальние края, — Матлота выморочной славой Проходит молодость моя. Она беглянкой светло-русой Кадриль ведет, оторопев. Иду за ней, иду, чтоб слушать Неумолкаемый напев!

Переулки с Арбата к Пречистенке. Сонный ястреб ударил крылом. Там бродяги слонялись и странники И мусолили карты в три листика, Пахли веником старым предбанники, Ползаставы сносили на слом, И шатала давнишняя мистика Эти темные сны о былом. Старый быт, над проулками реющий, Тупики в невозвратную рань. По базарам лабазы с крупчаткою, А в трактирах напев канареечный. Странник песенку выведет шаткую Про старинную Тьмутаракань На просторы зари вечереющей, Где подрамники греет герань. Вот густая, хмельная, морозная, Небывалая та тишина. Ночь пройдет, как упряжка                                             порожняя, Звезды высыплет мельче пшена. Но в томлении пламени ярого Белым полымем тучи слепят, Стынет бунта крестьянского зарево, На рассветах усадьбы горят. Песни тешили чистым наречьем, Горько плакали в снег бубенцы, У дворов постоялых, при звездах, Вербы горбили узкие плечи, А на ярмарках в тихих уездах Будоражили тишь пришлецы,— По лабазному Замоскворечью Бородатые встали купцы. Лодки правят на горестный берег, По делянкам раскат топора. По-особому родину мерит Миллионщиков новых пора, — Да опять тупики, пересадки, Переправы над сонной рекой, А в кривых переулках отряды, Комиссары, скатавшие скатки, Своеволию юности рады, Славя город пылающий свой, Поведут броневые площадки По сарматской равнине ночной. А в снегах разметалась Таганка. На мосту краснофлотский дозор. Коминтерна ночная стоянка — Отплывающий в море линкор. Сосны к западу клонятся утло, Но, для грома и славы восстав, Отшвартуют в бессмертное утро Все шестнадцать московских застав.

Был поэт — сквозь широкие годы, Из конца пробиваясь в конец, Он водил черный ветер невзгоды, Оголтелую смуту сердец. Словно отговор тягостной смуты, Словно наговор странствий и бед, Воспевал он, холодный и лютый, Обжигающий сердце рассвет. Старой выдумкой — песней цыганской — Он людские сердца волновал И стихи роковые с опаской Нараспев неизменно читал. Под гитару, как в таборе темном, Над рекой, где гремят соловьи, Он сложил о скитальце бездомном Опрометчиво песни свои. Он твердил: «Если сердце обманет, Покоряйся бездумно судьбе, Пусть негаданно время настанет — Всё любовь не вернется к тебе. Мне с младенчества, словно Егорью, Желтоглазый приснился дракон, Не люблю эту землю с лазорью — Тихой жизни бессмысленный сон. В небесах позабытого года Буду славить холодную тьму, Есть души отгоревшей свобода — В грусти жить на земле одному». Он улыбкой и ложью той странной Желторотых подростков губил, Только я не поддался обману — И поэтов других полюбил. И теперь только вспомню — и снова Ясный свет отплывающих дней Вдруг доносит ко мне из былого Голоса тех заветных друзей. С нами тысячи тех, для которых Время вызубрит бури азы, Молодой подымается порох — Весь раскат первородной грозы. Пусть же снова зальются баяны, Все окраины ринутся в пляс, За моря, за моря-океаны Ходит запросто слава о нас. А поэта того позабыли, Перечтешь — и забудется вновь, Потому что мы сердцем любили Только тех, кто прославил любовь.

Старик, водивший в Гарму и к Мешхеду Все караваны в давние года, Вел о былом неспешную беседу. Сегодня с ним солончаками еду, Степной орел летит, крича, по следу… Неужто здесь нас стережет беда? Над пересохшей речкой изваянье Какого-то старинного божка. Предсказывал он странникам скитанье, И тьму — слепым, и нищенкам — молчанье, И сам просил, как нищий, подаянья, И простоял, не мудрствуя, века. А рядом есть заветное строенье, Легли кругом горбатые каменья, Чеканки старой, кокчетавской, звенья На черном камне стерлись от подков; Здесь поджидают путника виденья Давно ушедших в прошлое веков. Рассказывают: дочка Тамерлана В урочище степном погребена, Она в походе умерла нежданно, Привезены каменья из Ирана, С Индийского как будто океана, Огромные, как на море волна. Как мучит нас порой воображенье: Она мне снилась много, много дней, Уже тропа вела меня на север, Полынь степную я сменил на клевер, И ночи стали явственно длинней, А не забыть предания о ней… Ведь там и я бы лег среди простора В ночной налет от пули басмачей, Когда б друзья из ближнего дозора, Пройдя пески и переплыв озера, К нам не пришли б, чтоб выручить друзей…

Он вышел за сутемь татарской орды, С ржаного дорожного болтня. Шел ветер лесами его бороды, Усы не измерить и в полдня. Вскипает и с ближних и с дальних сторон Рассвет в три погибели, молча, И мечется со́рок соро́к и ворон Да серая вольница волчья. Хлеб аржаной, Отец наш родной, Тебе, видно, ночи не спится, — Которые годы кружит над страной Большая двуглавая птица. Он на руки плюнул и землю копнул, И видит он шпиц над собором, На кончик шпица посажен каплун, Сидит полуночным дозором. И сто часовых окружают собор, Пехоты полков девятнадцать, И бьют барабаны полуночный сбор — Пора караулам меняться. Калиновый мостик навстречу летит, Расшива плывет, и теснится, Ровняя верхи придорожных ракит, К Поцелуй-кабаку зарница. Хлеб аржаной, Отец наш родной, Шумит над вечерней отавой, Встает над далекой степной стороной, Летит над пшеничной заставой. Царь — низенький, рыжий, пшеничный такой, — Тебя мы отныне не стерпим, Ты искоса смотришь и машешь рукой, Стоишь подбоченяся, фертом. Но ядра сорвутся — и штык у виска, И кровь у размытого грунта, И вот уже сразу пройдут свысока Знамена мужицкого бунта. То Русь Пугачева вступает в раздор, Дорога кудрявая тряска. Кленовая роща и звончатый бор, — Но присказка это, не сказка.

Если нам суждено разлучиться, Я уйду на далекий Эльтон. На заре перелетная птица, Горбясь, мне просвистит о былом. С первой зорькой пройдут деревеньки, Где слепцы костылями стучат, Старики давней песней о Стеньке Там своих забавляют внучат. Есть далекие заводи, тони, Соляные дымят промысла, В ломовые пласты на Эльтоне Вся судьба молодая вросла. Снова день закружил по болотам, Лисий след за оврагом глухим, От костров соколиной охоты Подымается медленно дым. Значит, надо, чтоб давнее было, Чтоб разлука мучительно жгла, Чтоб любовь наше сердце томила И по тихому склону вела. Пусть любовь отойдет, но старинной Нашей дружбы забыть не смогу, Часто снится мне город былинный, Соколиный полет на лугу.

Так тихомолком, ни шатко ни валко, Сонные сумерки встретили нас. Тихо летит осторожная галка В этот сквозной завороженный час. Старого друга седеющий волос. В темных лесах притаился посад. Ветер — и с петель срывается волость, Сумрак — и жалобно шурхает сад. В севернорусском дорожном просторе Тихая есть пред рассветом пора: Что б ни томило — разлука иль горе, — Всё позабудешь при свете костра.

Только с севера коршун сердитый Пролетит, нестерпимо дыша, Снова в дом на реке позабытой За тобой улетает душа. Там раскольничьи бороды вьются, Там нехоженых троп колея, Расписного заморского блюдца В пятерне остывают края. По морям отходили поморы, Отшумела по сходням вода, Ты вела через степи и горы Все мои молодые года. Ночь пройдет, шелестя переправами, Задыхаясь над каждым ручьем От любовной немыслимой зауми, Тихо дрогнувшей в горле моем. Вот борта на высоком причале, Мимолетный твой взгляд на мосту… Ведь вчера еще чайки кричали, Меркли скаты в далеком скиту, — Но шумит золотая прохлада, И вдали, за речной синевой, Там, где стынет ночная громада, Снова голос мне слышится твой.

На юге, среди гор, я заприметил вдруг Дрёму — кукушкин цвет. И сразу вспомнил луг На севере, убогий хвойный лес, Негромкий ручеек, рощицы навес, Березку белую, в зазубринах полос, Плетень убогий, тихий-тихий плес, Сад белой ночи с призрачной луной, — И милое лицо мелькнуло предо мной. Так шел я по горам, а мне навстречу брел По срезанной тропе медлительный орел. Мы молча разошлись, и взгляд его упорный Скользил, неумолим, над светлой кручей горной. Он крикнул, полетел, и света полоса, Немея, обожгла беззвучные леса. Орлиный темный горб тонул в дыму заката… Не так ли я опять ищу к тебе возврата?

Старый сон мою пытает душу, Ночь в саду сырою вешкой бьет, — Спят просторы ста морей, и суша, И тяжелый стан озерных вод. Жизнь идет — и всё уносят годы, Тяготят и тихо старят сны. Полые, взметнувшиеся воды, Дни моей неведомой весны. Только разве памяти не стало Помянуть минувшее добром? Молния мне сердце рассекала, И катил ко мне лафеты гром. На полянах поднимались травы, Судорогой сердце мне свело. По степям форштадты и заставы Небывалым снегом замело. А от снега волосы седеют, Редечка-ломтиха не горька, Облака пролетные желтеют, Как разводы твоего платка.

Искатели таинственных цветов, Не вписанных в тома энциклопедий, Во снах мы видим чашечки из меди, Тычинки из литого серебра, Ночных цветов зазубренные тени. Мы видим сны, и сотни поездов, Товаро-пассажирских и почтовых, Всегда служить ботанике готовых, Спешат к лесам, где бурые медведи, К озерам, где разрезана жара Грудными плавниками осетра, Где волны моют белые ступени. А жизнь пройдет по сотням переправ, По мхам болот и по распутьям сопок, Чтоб из безвестных человеку трав Могли родиться каучук и хлопок.

Ты в светлые воды в то утро смотрелась, Сквозным отражением плыли леса, И пламенем черным заря разгорелась, И горькая сразу легла полоса. Пусть годы проходят, — спокойная зрелость Уже заглянула, туманясь, в глаза. Пора расставанья — в холодной невзгоде, В минуту последнюю только взглянуть На лодку, что пляшет в родном ледоходе, На пламя костра и на брошенный путь, — Как лебедь на взлете, шумит половодье, И тлеет в разводьях зеленая муть. Услышать твой голос — на брошенных пожнях, На злом ледоплаве, в разливе зари,— Предвестьем разлуки и странствий тревожных Недаром казалось мне время любви. Неужто в горах, на распутьях дорожных Померкнут печальные звезды твои? Сады расцветут, — от трезвона черемух Проснется до света твоя сторона, Но встретит меня дымных гор окоёмок, — И там в половодье шумит тишина, И там, по названьям цветов незнакомых, Узна́ю безвестных друзей имена. Так! Быть однолюбом, не помнить невзгоды, В заветную пору, в медвяных краях Увидеть высот заповедные своды, Окликнуть тебя — и услышать в горах, Как ты отзовешься сквозь версты и годы — Любовь, победившая горе и страх!

В цветах запоздалых нескошенный луг, Снопы выгорают на ниве, Ты песню печальную вспомнила вдруг, Предсмертную песню об иве. Загадочна песня и странно-дика, Бегут по раздолью обрывы, Крылом лебединым мелькнула рука Над веткой загубленной ивы. Ты хочешь понять ее, смысл ее, И муки ее, и надрывы, О, как отразилось навек бытие В значеньи Шекспировой ивы! Ведь ветка прообразом жизни была В ее нескончаемой силе, И вот почему так печально-светла Прощальная песня об иве. Ведь ива от веку считалась людьми Живучей, упорной, счастливой, — И вот почему так рыдала, пойми: Ведь с жизнью прощалась, не с ивой…

Как ты в жизнь входила? Весело? Легко? Иль тоска бродила Где-то глубоко? Или просто — в светлом Платьице своем Шла ты вместе с ветром, С песней о родном, С зорькой золотою На большой реке, С ивовой простою Веткою в руке?

Мы в зеркало ручья глядимся. Вдали зарницы на лугу. Лишь в целостном его единстве Я облик полдня сберегу. Он здесь во всем — в очарованье Лесов и скошенных полей, И в чистом, медленном дыханье Суровой спутницы моей, И в том стихе, что будет сложен, — И он в единстве том живет — Как это зарево тревожен И светел светом этих вод.

Я жалобу всегда скрывал — Мужское, властное начало Мне вслух грустить не позволяло, И, стиснув зубы, я страдал. Так почему ж сейчас слеза Какой-то странною напастью От полноты земного счастья Туманит медленно глаза?

Ты светла, словно солнцем ты вымылась, Где пройдешь — словно теплится свет. Тонкой веткой дорожная жимолость На заре тебе машет вослед.

Ты спросила меня, как зовется Та звезда, — я не помнил, не знал, Я в наплыве небесного воска Глубь зрачков твоих ясных искал. Знаю, там, в высоте, за оленем Проскакал беспощадный стрелок. Если б я неизбежным веленьем В высоту сразу ринуться б смог, Ты звезде мое имя дала бы, До утра выходила смотреть Над обрывом, где финские лайбы Тянут к берегу редкую сеть. И тогда не страшила б разлука, Не томил наступающий день, — Может, всё мое счастье, вся мука — Этот скачущий звездный олень.

Грозой расколот дуб огромный, Она прошла, испепеля Весь край той ветки, темной-темной, Чуть ноздреватой, как земля. Остался след в долине этой Мелькнувшей молнии былой, И пахнет воздух разогретый Прогорклой северной смолой. А где же молния? Сияньем Уже вдали слепит она… Пусть ты ушла, — а всё дыханьем Твоим душа обожжена.

Море разделившая зарница Зажигает реи кораблей… Хочешь, расскажу я про синицу Сказку самых ранних, детских дней? Та синица за море ходила, За морями города зажгла… Как я ей завидовал, и сила В этой сказке дедовской была. «Да какая ж это вот синица?» — Спрашивал у взрослых я не раз… Увидал — безропотная птица, А гляди ж, какой о ней рассказ…

Как темная даль беспредельна была… Вновь слышу твой медленный голос, — Кубанская шапка с размаху легла На русый седеющий волос. Упрямые губы всё шепчут свое, А сердце по морю тоскует, По лесу, где ночью кричит воронье И белая вьюга колдует. Так на́чалось наше знакомство с того, Что взводы сверкнули штыками. На улице дымной — снегов торжество. Высокое небо над нами. В извозчичьи сани мы сели. Москва Вся в оползнях зеленокрылых. Какие тогда говорили слова — Пожалуй, я вспомнить не в силах. А щеки мороз одичалый дерет, Сквозь зубы два слова процедим — И снова в пролет Триумфальных ворот На низеньких саночках едем. Фофа́н с толокном да Иван с волокном, А вьюга-разлучница пляшет… В ту ночь непогода шумит под окном, Широкими крыльями машет. Последняя ночь в деревянной Москве. Ночные луженые своды. В коротком раструбе, как в злом рукаве, Грустят москворецкие воды. Нас время разводит, нас годы трясут, Давно мы с тобою седеем, Но диких степей молодую красу Вовеки забыть не посмеем. Ты был комиссаром — и вел наш отряд. Я был ординарцем веселым. Флажки золотые на солнце горят По вольным станицам и селам.

Звезды цветут на наших фуражках, Словно на небе родной страны. Дымятся сады на Сивцевых Вражках, Как достоверный снежок весны. В дымных садах, среди лип и флоксов, Говор веселый навеки смолк, В братской могиле, теснясь, улегся Ингерманландский стрелковый полк. Спят комиссары, раскинув руки, Спят командиры ударных рот, Спят в отгоревшем, в истлевшем туке, Смерть перешедши, как реку, вброд. Время придет, и в садах Республики Желтый загар обоймет плоды, Мальчик на толстеньких ножках, пухленький, Увидит большие эти сады. Будет ходить он, песок притаптывая, Может, услышит в последний час, Как облака доплывут до запада, Песню, что рядом поют о нас.

Незабываемы слова Неповторимого рассказа. Пробьется первая трава На улице Ивана Газа. Газоны теплые в ночи… Наш бронепоезд мчится к югу… Гремя, весенние ключи Бегут по заливному лугу. Ночь девятнадцатого года… О рейде Мамонтова весть… А память давнего похода В названьях наших улиц есть. Вот умирает человек, Но рядом дни его живые. Так, превращаясь в теплый снег, Твердеют капли дождевые.

Баранину в ломтях на вертелочке, Люли-кабав с приправой из корицы Нам предлагали добрые сестрицы, А мы сидели у костра и пели И очень за еду благодарили. В чужую даль дозорные смотрели, Мы о пути на Каспий говорили. За каланчой стояли кони бая, Мелела с края речка голубая, Степь подымалась, зла и горяча, В шелках зари и лунном серебре, Зажав кривую саблю басмача, Как полумесяц тонкий на заре. А между тем в тумане желто-синем Вдруг грянул выстрел, воздух расколов; Он к нам принес кипение валов Аральского мелеющего моря. Приказ — по коням, и с крутого склона Летит песок, с ковыльным прахом споря. Таится враг у дальнего затона. Погибнуть ли, пробиться ль суждено,— Скорей туда, где дымно и темно, Где ринутся навстречу сабли вскоре. Ночь высока, и саксаул горит. Протяжный залп над степью и над морем По полукругу синему летит. Так, день за днем, который год в тумане Солончака пустого полоса, Немолчный скрип больного колеса, Красноречивый выговор ружья, Разведчиков бывалых разговоры, В трудах походных молодость моя… Зовут вперед бескрайние просторы, При выщербленной розовой луне Застывшие в полночной тишине. Наш час пришел, сгорел кустарник тощий, Уже летят в разведку журавли Сквозь дым и зной непроходимой ночи На ясный берег утренней земли.

В ранней юности — топот казахских коней, В ливне белые тополи тонут, Старый коршун летит из ковыльных степей, И луна загляделася в омут. В ранней юности теплые травы томят Молодым быстротечным раздором, И сомы-великаны старательно спят, Распушивши усы, по озерам. В ранней юности ходит по речке паром, Быстро кони двужильные пляшут, Плясуны-старики за дорожным костром Рукавами широкими машут. В ранней юности пули свистят вдалеке, Степь сухая — парилен громада, В пересохшей, мучительно горькой реке Словно слезы — следы звездопада.

Тает месяц в ночах, Словно вылит из воска, В оренбургских степях Снова красное войско, А ковыль пожелтел На исходе весны, И томит партизана Прошлогодняя рана, И бегут по курганам Потаенные сны. На дорожном привале, У широкой горы, Где орлы пировали, Догорали костры, — Партизаны сидели На разубранных седлах, Вспоминали походы, Хитрость дутовцев подлых, Песню старую пели, Струн заветных касаясь: «Нету ласковей боле Оренбургских красавиц. Пуховой полушалок На пригожих плечах… Я тебя повстречала В заповедных степях…» А утрами глухими Птичьи стаи летят — То на север далекий Гуси-лебеди мчат. По тропам позабытым, Где гремели копыта, Как зажглись на закатах Золотые огни, Мы от сел небогатых Шли безвестной тропою. Протекали рекою Партизанские дни. Выходили за нами Батальоны в туман, Гордо реяло знамя — Дар самарских крестьян. И, сметая преграды, В непокое ночей Мчались наши отряды В глубь ковыльных степей.

В ночном краю, в краю туманном, Огнями жаркими палим, Таился город безымянный, Грустил над озером большим. Мы мчались вместе с другом добрым К большому городу тому — По черепам, по конским ребрам, По склонам, падавшим во тьму. Туда пути бродяги знали, Но мы бродяжек не нашли, Орлы над озером летали И мертвый город стерегли. Искали мы в лугах окружных Следы, что выбиты до нас,— По желтым кручам троп верблюжьих Тянулся прошлого рассказ. Туман клубился, и нежданно Мы увидали на заре В холодной дали край лимана В солончаках и серебре. В тревожный день вела дорога За отдаленный поворот, Нахохлившийся коршун строго Встречал у городских ворот. Тот город вытоптан когда-то Был Тамерланом.                           В мгле ночной Я снова вспомнил дым заката И конский топот за рекой. Прошли года, — опять полями Бежит проселок в тишине. Опять глухими колеями Мы проскакали при луне. Но там, где мнился мертвый берег,— Бормочет тополиный сад, Скрипит весенней ночью деррик, Лебедки глухо дребезжат. И ветер полночи полощет Знамен тяжелые шелка,— Озарена огнями площадь С названьем нашего полка…

Если там, где спят купавы, Где туманны небеса, На серебряные травы Ляжет медленно роса,— Вспомню домик за рекою, Крашен охрою забор. Старый фельдшер с перепою Затевает разговор. А кругом снега большие Верст на тысячу лежат. Кони сумрачные, злые Несговорчиво храпят. Там от края и до края Золотая тишина, Даль холодная, глухая, Вся луной озарена. Перед раннею разлукой Ты не вышла на крыльцо, Темной судорогой-мукой Боль свела мое лицо. Травы утренние зябли У покинутых застав, Прорубали наши сабли Конный путь на Кокчетав. С той поры я шел походом По дорожным колеям, По совсем безвестным водам, По прославленным морям. Что же, в жизни мне случалось Повстречать да полюбить, Только ты одна осталась Неизменно в сердце жить. Где теперь ты, и доколе От тебя мне ждать вестей, Где же синее раздолье Тех далеких волостей?

Город спит на заре… Пусть опять, как в тот год, Куст черемухи белой в снегах расцветет, Пусть над нами не властвуют больше года, Пусть не старимся мы никогда, никогда, Пусть заветная песня приходит, тиха, Сливши сердцебиенье с биеньем стиха, Пусть по улицам стадом пройдут облака, В семизвездном ковше пусть струится река,— Много надобно мне небывалых примет, Потому что тебя в этом городе нет.

В эту пору море злое, Косо гнутся паруса, Рыбаков на позднем лове Осторожны голоса. Это море — не смеется, Здесь от веку тишина, Не ласкает мореходца Эта серая волна. Тишина. Светла у края Проступившая заря. Есть холодная, скупая В ней прозрачность янтаря. Ведь и в небе разогретом Синь тумана холодна,— Так твоим холодным светом Жизнь моя озарена.

Есть русский город, тихий-тихий, С крестами рыжими церквей, С полями ровными гречихи Среди картофельных полей. Березки там стучатся в окна, Провинциала-петуха Раздастся окрик расторопный, И снова улица тиха. А за мостом, по топким склонам, Ходить вдоль берега привык В больших очках, в плаще зеленом Высокий сумрачный старик. Когда весной цветет шиповник И стонет в роще соловей, Идет седеющий садовник К деревьям юности своей. Огромный лоб его нахмурен, Уходит тень в ночную тьму, Его зовут степной Мичурин И ездят запросто к нему. Как часто я к нему, бывало, С пути-дороги заезжал. Шлагбаум дедовский сначала Издалека уже кивал. А палисадники, крылечки, Витиеватые мостки, Скамейки низкие у речки Протягиваются, легки. И вечером, за самоваром, Наш задушевный разговор О всем пережитом и старом, Но не забытом до сих пор… «Тебя я не неволю тоже, — По-своему придется жить, Но дерево за жизнь ты должен Одно хотя бы посадить». Он говорил, слегка нахмурясь… ……………………………… Растет ли ныне за стеной В конце бегущих в степи улиц Сосна, посаженная мной? Иль, может, время миновало, Дорогу вьюга замела И ту сосну, гремя, сломала, По снегу ветки разнесла?

В деревянном Уржуме — холодный рассвет, снегопад. И быть может, теперь русый мальчик с такой же улыбкой, Что была у него, чуть прищурясь, глядит на закат, Повторяя всё то, что о нем в деревнях говорят, И грустит на заре, догорающей, северной, зыбкой. Сколько в нашей стране затерялось таких городов… Полосатые крыши во мхах, в белых шапках наносного снега, На рассвете гремят стоголосые трубы ветров, И я вновь узнаю в синеве отпылавших снегов Этот облик живой в светлый день молодого разбега. Стало душно ему в запустении улиц кривых, На Уржумке-реке говорили о Томске и Вятке, И желтели овсы на широких полях яровых, Смолокуры ходили в туманных долинах лесных И учили подростков веселой кустарной повадке. И настала пора, дни скитаний его по земле От приволжских равнин до сибирского края лесного. Уходили дороги, и таяли скаты во мгле, Стыли старые башни в высоком казанском кремле, В типографских шрифтах оживало знакомое слово. Снова юность его в мглистом зареве белых ночей Нам приходит на память, и сердце светлеет с годами. Ведь в огромных цехах, в синеве бесконечных полей, И на горной тропе, и в раздольях любимых морей, И в просторах степных — всюду песня о Кирове с нами.

Опять приходят в наши годы Преданья светлой стороны, Неумолкаемые воды Бегущей к северу весны. Вся жизнь моя, как верный слепок, В моих стихах отражена, Не надо домыслов нелепых, Как снег ударит седина. И ты узнаешь, может статься, Стихи давнишние мои,— Там рог трубит, там кони мчатся, Раскатом тешат соловьи. Да, я поэт годов тридцатых, Но в ранней юности моей В седых бревенчатых закатах Гремели трубы журавлей. И, весь предчувствием томимый, Невольной грустью потрясен, Я повторял напев любимый, Стиха невысказанный сон. В мечтаньях сумрачных и трудных Мужали медленно года, Словами шуток безрассудных Меня встречали иногда. Нет, не был я поэтом модным, Я прямо шел своим путем, И время отгулом свободным Гремело в голосе моем. Вся молодость в труде упорном Чернорабочая моя, В пути далеком, необорном Последних странствий колея. Предчувствую побед начало, Не помню тягостных обид, Всё, что в душе моей дремало, Теперь в стихе заговорит. Есть в сердце мужество живое, Непобедимое ничем, И вот идут ко мне герои Еще не сложенных поэм.

Город Бабушкина, Шелгунова, Как твое воскресенье сурово, В бледном небе горят фонари, В звоне шашек и в стуке прикладов Строгий город военных парадов На ущербе осенней зари. Столяры прорезали бороздки, С папироской ходили подростки, Баржу вел по реке рулевой, И опять по дороге по длинной Низко клонятся кисти рябины, И застыли мосты над Невой. По утрам тротуар деревянный Выбегает на берег туманный, И стоит у забора трактир, Но грохочет завод многотрубный, Словно вход в неизведанный, в трудный И сверкающий празднично мир. Еще сталь громыхает в прокате, Еще город застыл на закате, Фонари, чуть мигая, горят, И встает, как в мятежном преданье, В разгоревшемся звездном сиянье Город славы — заря — Петроград.

Кровь на снегу — и вот пришла пора, Последний час судьбы певца опальной. По вечерам над городом Петра Горят костры, и свет звезды печальной, Воспетой им, зовет издалека В туманный путь, неведомый и дальний, И тихо спит безмолвная река. А там, где стынут темные громады, Еще гудит последняя строка Его стихов, и за глухой оградой Прохожий шепчет медленно слова, Двум поколеньям бывшие отрадой. Ночная тень легла на острова, Поэт безвестный ходит торопливо, И в злой тоске кружится голова. Когда бы шторм ударил вдруг с залива, Когда бы гром убийц певца сразил, Когда бы весь, в волнении порыва, Вдруг встал народ в величьи грозных сил, Чтоб отомстить стрелявшим в грудь России, И Пугачева дух заговорил! Морозный сад. Там статуи босые В снегу застыли. Тайная тоска Свела как будто их глаза большие. Им снятся сны. Поэт издалека Подходит к ним. Темна его тревога. Лицо в слезах. Дрожит его рука. Предчувствие томит его. Дорога Бежит на юг пустынной колеей, И белый склон спускается отлого. Но он еще не ведает душой, Что час настал безвестного обета; Что он судьбой отмечен роковой, Обычной долей русского поэта, И чашу горя выпьет до конца; Что и его, по приговору света, Еще казнят бездушные сердца; Что он — наследник песни величавой — Пройдет путем погибшего певца, С его судьбой, с его великой славой, Другим сердцам неведомой досель, С последним днем за темною дубравой; Что и ему назначена дуэль; Что день придет — он станет у барьера… Пустынный сад. Безумствует метель. Дворец в тумане дремлет, как химера, За Черной речкой страшный поворот. Тоски подобной не было примера, Но лишь пора короткая пройдет — Россия станет у другой могилы И Лермонтова имя назовет.

Плывут облака издалёка, Седея, проходят года. Как будто орлиное око, Глядит, не мигая, звезда. Какие в горах перевалы, Какой на возгорье простор! Там в полдень орлы пировали И медленно падали с гор, Клектали, летая сердито Над краем обрывов крутых, — Казалось, что небо закрыто Широкими крыльями их. Где рос на траве приворотник, К дорожному камню клонясь, Случайно увидел охотник Орлиного пиршества час — Такое могущество силы, Такое судьбы торжество… А звездное небо России Пылало, как сердце его.

Я взглянул — и увидел нежданно За рекой лебединый полет. О веселом коне Тамерлана Проводник по-киргизски поет. Всходит медленно солнце за далью, Дни и ночи пылают костры — От лесов, что бегут к Приуралью, До зеленых песков Бухары. Низкий склон при луне серебрится, На заре разлилася река, С красным войском от севера мчится Молодой комиссар ВЧК. Всюду враг — в желтом сумраке улиц, В настороженном стане ночей, Где в кровавом кругу изогнулись На рассвете клинки басмачей, — Потому-то от дымных просторов, Где гремят пулеметы полка, Впереди наших первых дозоров В степь идет комиссар ВЧК.

Да, юность моя под особенным знаком — По вольным степям, по лесным буеракам, Повсюду, где низкие тучи в огне, Где дымное полымя бродит лугами, И красное знамя горит над полками, И спит командир на усталом коне. Тогда эскадрон наш на Астрахань мчался, И вражеский круг в злобном страхе распался, Станицы и села встречали поход. Забыть ли те дни с их безмерною славой, Когда начинался в степях величавый, В приказах и песнях прославленный год? Боец-комсомолец в дырявой шинели Скакал на коне под разрывы шрапнели, Встречая тревожную ночь за селом, В глазах его зорких светилось упорство, Поля пролетал он, не меряя версты, Казалось — летит сквозь века напролом. А старый солдат, ежась в стужу и в холод, Сердито твердил, что горяч-де и молод, Что, дескать, война не настолько легка, Что, дескать, не милуют пули-голубки, Но вместе врывались в беспамятство рубки И дрались, пока не немела рука… В заветные дни невозвратного года Я видел полки молодого похода, И где только не был лихой эскадрон! Доныне, мне кажется, время не властно, Доныне в грозу, в непогоду, в ненастье Несется степями бескрайними он…

Звездоплаватель первый в калужской глуши, Наших лет патриарх большелобый, Посвятил все мечты своей смелой души Сочиненью ракеты особой, Чтоб рассталась надолго с простором земным, Одержав над мирами победу, И тянулся до лунного полюса дым По ее серебристому следу. Все соседи считали его чудаком,— Как запомнить былые невзгоды? И стоял на откосе тот маленький дом, Что прославлен в недавние годы. В этом доме маршрут на Нептун составлял, Над старинною книгой бледнея,— Так когда-то безвестный Коперник взрывал Все законы миров Птоломея. Придала Революция смелость мечте. Всё жалел он, что силы ослабли… Но как радостно видеть, что там, в высоте, Пролетают его дирижабли.

О чем грустить в семнадцать лет? Мой конь храпит, звенит уздечка, На сабле старая насечка, Осенний пасмурный рассвет. В тот год по всем земным дорогам Шла кавалерия ветров. Приказа выговор суров. И я скакал безлюдным полем. Дни ранней юности моей, Незабываемой отрады! Станиц высокие ограды, Огни старинных крепостей. Степь на закате величава. Летела коршунов орда. Я не забуду день, когда Увидел крыши Кокчетава. Здесь юность Куйбышева шла… О, сколько городов старинных В глухих краях, в лесах былинных Своими доблесть назвала. И этот тихий городок… Форштадты… Старые заставы… И он отныне город славы, Начало утренних дорог.

По желтой дороге, по синей тропинке, Где небо в огне, как на детской картинке, Сквозь светлые степи и черные кручи, Надвинув на брови мохнатые тучи, Спешат великаны в предутренний час Навстречу грозе, призывающей нас. О тех великанах простые преданья Нередко я слышал при свете костра. Пусть утром над степью томит их мельканье — Под черным копытом в ночи Бухара. Чтоб не было больше от ворога подлого Угрозы степной молодой красоте, — Как шапку, на брови надвинувши облако, Они пролетят к заповедной черте. На белом рассвете охотник веселый Бродил по лугам заозерной страны, В охотничьей шапке, как туча тяжелой, Ровесник моей невозвратной весны. Он шел по долинам, по утренним высям, По тропке безвестной, заброшенной, лисьей… Струил над полынью лазоревый свет, Степных великанов прославленный след… Но где же мой друг незабвенный — Синицын? Сквозь дикие камни пробился репей, Гудят провода по веселым станицам, По светлым просторам ковыльных степей. И кажется мне: из отцовского дома Ты кличешь меня, и на склоне годов Пробилось ко мне сквозь смятение грома Гудение тех золотых проводов. Стремительный друг мой, неужто навеки Легли между нами зыбучие реки? Иль, может, степных великанов разлет Нежданно разлучит — и снова сведет, Как в юности, зовом походной трубы Два домысла братских, две общих судьбы?

Озерный край. Студеные рассветы. Закат в снегах. И снова тишина. И вьюжной ночи нищие приметы: Холодная над облаком луна, Лед на озерах. Темные овраги, Где черных птиц бездомные ватаги. Лишь изредка копыта простучат… Вот перевал опасный за горою, И отгул грозный слышится порою, Пока леса угрюмые молчат. Бездомная на сотни верст Россия. Старик солдат в лесной сторожке спит, Пройдут навстречу странницы седые, Пугливый заяц путь перебежит. И снова снег. И ночь еще таится, Ямщик сердитый песню заведет, И снова старым складом небылица Твердит о том, как мучит власяница, Как на заре угодник слезы льет. Монастыри кондовые, большие Стоят во мхах от Никоновых дней, И в деревнях, в закаты золотые, Печальны песни давние России, Бывальщины голодных волостей. Поет ямщик. Седок усталый дремлет, И смутен сон его больной души. И вот во сне другую видит землю, Глухой лиман, ночные камыши,— Там юность шла над выжженной равниной, Там темным следом вольницы старинной Туманится залива полоса, Открытая всем ветрам заповедным, Когда шумят тугие паруса И гром страшит своим раскатом медным. Любимый край! К нему от финских скал Влеклись в тоске былые поколенья, Там возникали смутные виденья, Тот смерти там, а тот любви искал… Года прошли, и памятью последней Мальчишеских неповторимых бредней Лишь седина осталась на висках Да пуля в сердце у былого друга, Что спит теперь под синим небом юга, В чужом краю, в неведомых горах. О юности нескладной и разгульной Осталась память горькая. Порой Она приходит с шуткой богохульной, С бедой стиха, с насмешкою огульной Иль попросту — с бедой пережитой. Озера — лед, и вновь во мгле окрестной Шальных коней торопит неизвестный Упрямый путник в шапке меховой. Мелькнул в сугробах огонек зеленый, Скользят мостки последних переправ. Как тихо спит смотритель станционный, К стене губами черными припав… Красна стена от пестроты лубочной: Смоленск в огне, на Индию поход, И на тропе растет переполошник, И кабардинец берегом ползет. Скорее в путь… И вновь дорога вьется. Вот журавель забытого колодца, Вот вдоль дороги тянется плетень, Деля снега заречных деревень. Он едет молча. Вдруг издалека Морозный скрип, и слышно, как в тумане Скользят по снегу стоптанному сани. Протяжный крик чужого ямщика: «Дорогу дай!» — и голос незнакомый Вновь многократно ветром повторен. На пошевнях, обложенный соломой, Убогий гроб луною озарен. Кто в нем лежит? Каких краев изгнанник? Откуда мчится тройка? И куда? Кому судьбою в давние года Назначено: «и после смерти странник»? Вдруг коренник рванулся, застонал, И злому ржанью вторит пристяжная. На всем скаку, слабея, он упал, Всю пристяжную сбрую разрывая. И бедный гроб качнулся. Тишина. Снега. Россия. Темная дубрава. Дубы седые смотрят величаво. И в голых сучьях кружится луна. Не понимая, смотрит неизвестный На темный гроб, на павшего коня, Но, бубенцами дикими звеня, Кибитка мчится из лесов окрестных. Выходит из кибитки человек В широкой шубе, пасмурный и строгий. Смахнув слезу, идет он по дороге, — Его глаза не позабыть вовек. Усталость в них, и мука, и отчасти В разрезе глаз холодная хандра,— В ней отразилась давняя пора, Мятежных дней тревоги и напасти. «Куда?» — «Я в Остров». — «Что же, по пути».— «Один?» — «Вдвоем». — «Вы по делам казенным?» Тургенев долго взглядом полусонным Глядит на гроб, — к нему не подойти. «Попутчик мой…» Он не спешит с ответом, И смутно сердце, сжатое тоской. Не веря, вдруг доверился приметам Безвестный путник в шапке меховой. «Убит… Дуэль… А вы еще не знали?» Ползет туман предутренний с озер. Как тихо губы пухлые читали Чужой судьбы последний приговор!.. Ямщик горланит. Медленно по логу Идет старик. И пасмурно в лесу. Не в силах сразу выронить слезу, Тургенев молча смотрит на дорогу. Зевает он, припоминая встречи. «Далеко нам?» — «Да, нам еще далече». И дальше едет, темный от обиды, Еще томимый давешней молвой, Еще вдыхая ладан панихиды, Еще читая вслух за упокой. За ним, как бы спасаясь от погони, От злых речей, от ярости свинца, От всех врагов, напуганные кони В родимый край увозят мертвеца. Там в синеве, за облаком, кровавый Холодный свет — родные берега, Безвестный путник позабыл снега И снова вспомнил утро русской славы. Тогда он жил на берегах далеких, И бредил юг поэмами его. Дни помыслов прекрасных и высоких И самой чистой дружбы торжество, Когда стихи доверчиво твердили, Под звон стиха страдали и любили, О вольности мечтали и порой, Твердя стихи, кончали путь земной. И с той поры в пути неутомимом Идут года, овеянные дымом Волнений, странствий, вечных переправ, Шлагбаумов, походов и застав. Путь на Арзрум. Грузинские нагорья. Глухой Урал. Солончаки степей. Страны родной ночные лукоморья И берега неведомых морей — Всё пройдено. И вот опять дорога. В лиловых пятнах белые поля. Последних дней последняя тревога, — И мерзлая расступится земля.

Есть в русском языке богатство дальних стран, Народа русского тысячелетний опыт. Вот песню заведут, и слышен сквозь туман Татарских всадников неумолимый топот. На утренней заре народная душа Уже дружна с землей, и мало ей простора, Поведает певец, одной мечтой дыша, Богатырям ее про подвиг Святогора. И вот идут они из муромских лесов, Из полных стариной посадов и селений, Выходят на заре в простор чужих снегов, Туда, где ночь шумит, где вьется след олений. В болотцах и лесах рубили города, — За просекой лесной таился град старинный. Хоть вытоптала их Батыева орда, Народ не умирал, жил богатырь былинный. Под игом вновь обрел он мужества слова, Упорства своего особенное свойство, В неведомых боях его душа жива, И польское бежит, объято страхом, войско. Пускай в слепую ночь ливонский пес рычит, Бродяга-рыцарь пусть тоскует о разбое, Но русская земля жива — и бой кипит, И кровь вдруг залила всё озеро Чудское. Тевтонским полчищам поставлен тут предел, Навек свободным стал туманный край Приморья, И паруса бегут по золотой гряде От старых свейских сел до белого Копорья. Потом пришла пора — и поднял бунт стрелец, Но Петр непобедим, — пусть бьют валы слепые, И ждет народ: когда ж появится певец, Который воспоет грядущий день России? Кто будет он? И где родится? И когда Впервые загремит на мир стихом суровым? Московский старожил его приял в года, Когда кончался век, что назван был Петровым. Его предтечей был архангельский мужик. На гордой высоте упорный сын поморов Водить в далекий край слова стиха привык, Как в детстве парус вел среди морских просторов. Но нет числа всем тем, кто был в учителя Назначен для него, всем сохранившим слово, — Не их ли в смертный час всех приняла земля Из мининских полков, из войска Пугачева? Народной песни дух, былин заветный строй, Преданья, что сложил моряк и дальний горец, И крепостной мужик, и странник, и герой, — Всё передал ему народ-языкотворец. Сказительница дум ему верна была, Улыбкой молодой его зарю встречала, Предчувствуя беду, как сына берегла И колыбель его в полночный час качала. В изгнаньи и тоске текли его года, Но радость он воспел, внук ратников старинных, И славен город тот, где юности звезда Всходила на заре при кликах лебединых. Метель шумит в лесах, и дышит тяжело, Как отгул медных труб, как зов победный, Старинный парк в снегу. Спит Царское Село, И снова бродит тень тропою заповедной. О, как еще свежа далекая пора! Ровесницы стихов, спят сосны вековые. Был сделан вызов ей велением Петра — И Пушкиным тогда ответила Россия. И вот уже века живут его судьбой… Да будет ныне мир внимать его рассказам, Из всех певцов земли он самый молодой, — Он солнце воспевал — и он прославил разум.

Еще была зима, и снег лежал на склонах, И в тихом полусне огромная луна Сияла, уходя в края снегов зеленых, А сразу за мостом встречала тишина. Когда-то в давний час на бедный подоконник Домашнюю герань поставил старожил, Зевал он на заре, читая старый сонник, И водку, на цветах настоянную, пил. Скучна его зима, темны следы в сугробах, Но только весть несут, что есть во льдах проход, Зовет он в трудный путь матросов большелобых, На полных парусах бежит рыбацкий бот. Есть у меня друзья, — я с ними выйду в море, Волна качнет гальот — я посмотрю назад, Увижу старый дом и якорь на заборе, В прибрежье голубом затерянный посад. Отсюда вьюжный путь на Шпицберген и в земли Студеной стороны — поморский смелый след. Столетия прошли, и обликом не тем ли Нас поражают вдруг герои наших лет? Есть в светлых их глазах отвага новгородцев, Сроднилась их душа с душою корабля, И веруют они, как деды, что прорвется За вечный полюс вьюг поморская земля.

Опять смеяться, молодость припомнив, На низких санках еду по Москве, Навстречу дым, и чалый конь в попоне, И облака в туманной синеве. Вновь улыбнуться, молодость припомнив, И вспомнить вдруг, что в этот самый час В степях заволжских скачет верный конник, Но сорок рек разъединяют нас. Взглянуть на звезды, молодость припомнив, И вспомнить всё, чем в жизни дорожим; Пусть скачет он в простор, снегами полный,— Сиянье звезд рубиновых над ним.

Комиссары ходят в полушубках, На платформах вечером стоят. Красный свет на станционных будках, По заставам вороны кричат. Весь в снегах, в зеленом дыме город, А звезда скатилась, далека, Словно вдруг кривым ножом распорот Синий холст небесного мешка. Смольный спит, в одном окне лишь отблеск, Крепко сжал винтовку часовой, Тихий голос вновь поет про доблесть В том студеном звоне над Невой. Рядом тень седые сосны клонят… Где же небо, желтое как мед? Мимо ста раскрытых настежь комнат Комиссар, задумавшись, идет. Снова в путь, судьбу свою бросая На весы в неведомых боях: Заговор, раскрытый в Ярославле, Бунт кулацкий в муромских лесах. Есть в глазах особая суровость, В двадцать лет скользнула седина… Этих дней прославленная повесть Сохранит простые имена. Вот коня подводит ординарец, По тропе летит могучий конь, Где кружит по скатам лисий нарыск, Где на взгорьях теплится огонь. За рекою зори золотые, Скачет конник в эту тишину, В ширь полей, где отблески ночные В черный шелк укутали луну. Там теперь в реке березку топят, Вьются ленты вдоль нагих ветвей, Только в поле слышен грозный топот И глухое ржание коней. Пусть бегут по потаенным поймам Беглецы к ущельям диких скал. Атаман бандитской шайки пойман. Заседает в полночь трибунал. Невысокий, в шапке-невидимке, Снова скачет степью комиссар, Путь лежит в тревожной синей дымке В города Уфу иль Атбасар, Чтобы после — с полки многолюднейшего Поезда — вглядеться в темноту; По приказу Феликса Эдмундовича — Снова в путь — в дорогу — в маяту. Дни пройдут, на самом склоне лета Вместе мы пробьемся сквозь туман, Брагу выпьем и споем до света О походе волжских партизан. По столу ударим пенной кружкой, Он в глаза на миг посмотрит мне, Разойдемся по широкой, русской, Золотой, вечерней стороне. Конный ли проедет, или пеший По проселку пыльному пройдет, — Всё мне будет сниться всадник, певший На заре вечерней у ворот.

Что на север влечет нас, Где белые ночи таят Озаренье снегов, Где веками безмолвно пространство И высокие звезды Над оползнем синих громад Неизменно горят, Словно наших сердец постоянство? Ведь столетья прошли С той поры, как впервые сюда Новгородский ушкуйник Свой медленный парус направил… Днем и ночью бегут По любимому морю суда. Этот путь между льдов Мореходец старинный прославил. А посады стоят У порожистых северных рек, Ладно выстроен дом, Беззакатному солнцу открытый. Ты поселишься здесь, И Поморье полюбишь навек, И услышишь потом, Как шумит океан Ледовитый. И увидишь тогда Над просторами вечными льдов Яркий радужный свет — Багрецы золотого сиянья. Ведь пылают они Над торосом, где умер Седов, И в дорогу зовут Тех, кто любит труды и скитанья.

Здравствуй, русского края граница, Птичий берег, звенящий во льдах, Здесь певучее слово хранится, Словно жемчуг речной в сундуках, И восходит заря-заряница На пылающих ярко снегах. Как особенный голос былого, Сквозь просторы безвестные лет Пробиваются к правнукам снова И былины, и старый ответ, И отцов заповедное слово… О, прелестный гранатовый цвет! Тишина, словно берег вдруг вымер, Будто смерзлися волны, дивясь, На рассвете пирует Владимир, Стольной Киевской славится князь. Парус медленный прячется в дыме, Словно белая чайка таясь. Здесь былинное наше Поморье! В тихий вечер закат пламенел, Старый песенник пел на задворне, И узнать я до боли хотел: Может, здесь было то лукоморье, Что в стихах своих Пушкин воспел? Может, здесь давним вечером синим Лукоморье, как сказочный сон, Вдруг предстало героям былинным, Прискакавшим из горных сторон? С тех ли пор по широким долинам Слышен чистый серебряный звон? Где же дуб тот и цепь золотая? Парус легкий скользнул за прудом. Здравствуй сызнова, песнь молодая, Загремевшая в сердце моем, Как былинное слово — простая, Вся в огне — как закат надо льдом!

Лошадей он не седлывал, травы не косил, За сохой по весне не хаживал, А на море соленую воду пил, Паруса день и ночь прилаживал. И в кафтане китайчатом на заре До Норвеги ходил со товарищи, Городок стоял на крутой горе, И закат над ним — как пожарище. Полюбилась помору в стране чужой, На норвежской земле, красавица, Как посмотрит она — он и сам не свой, Как пройдет — земли не касается. Облака в огне, луна надо льдом, К рыбным баржам слетались вороны, А стоял на пригорке высокий дом, Ворота день и ночь притворены. Никогда-то он ей не отдал поклон, Душевного слова не молвил, А только заснет — и видится сон, Что она сидит в изголовье. Состарился он, жизнь ушла сполна, Всё отдал сыновьям, не споря, А ладью снарядил (думал — ждет она И кличет его у моря). Зима наступила, и дым костров Потянулся по первому снегу, Сквозь тысячу тысяч черных валов Пробилась ладья в Норвегу. Дымилось пожарище за холмом, Где славился город когда-то. Корабельщик из бревен построил дом И поставил чулан дощатый. И построил он сени об одном житье, Слюдяное окно над долиной, И прошла молва, будто в годы те Основался посад старинный.

Город стоял посредине степей Пугачева. Летом к нему лебединые стаи летели. В тесных лабазах, свидетели торга ночного, Лики угодников, щурясь, на солнце глядели. В город съезжались весною для торга верблюжьего, А караваны везли в сентябре виноград; Здесь продавали купцы вологодское кружево, Сидя на лавках у черных церковных оград. Старые песни шумели еще над оградами,— Громкие странствия дедовских трудных годов… Шла революция в край голубой с продотрядами Хлеб собирать для голодных больших городов. Кони плясали на ярмарках, пели барышники, Словно не знали еще, что прошла их пора, Но продотрядчики слова не молвили лишнего, В степь их манили гудевшие в полдень ветра. В синих очках, словно все сталеварами стали, Люди от пыли спасались в степном городке, Кони киргизские блеклые травы топтали, Марево дымное тлело с утра на реке. Утро встречало нас ветром, негаданно дунувшим. Пыль оседала на желтой листве тополей. Вместе с другими веселым, мечтательным юношей Мчался тогда я по синему стану степей. Степь разбегалась, желтели пески в глухомани, Туча висела, как паруса злого края, — Дымное солнце и тысяча сабель в тумане, Песня казачья — военная юность моя. Рыжим конем и фуражкою с красным околышем Хвастался друг, восхваляя родной Кокчетав, В ночь покатилась луна колесом одноколочным, Вдаль мы смотрели, на стремени звонком привстав. Конь остановится, спешусь и медленно слушаю, Жмурясь от блеска слепящей глаза синевы, Словно тебя на рассвете с косой темно-русою Вижу опять в золотых переулках Москвы.

Есть в Москве переулок старинный, Там на яблонях галки висят, Поздней осенью красной рябиной Разукрашен торжественно сад. Словно в утро весны невозвратной, Словно в сон отошедшей поры, Я вхожу в переулок Гранатный, Где горят золотые шары. Небо в синих и розовых перьях, И знакомый мне слышится свист. Иль опять о засельниках первых Запевает лихой гармонист? Там, где дом с мезонином и ставни Все в цветах и в резных петушках, Мне предстанет, как сон стародавний, Всё воспетое в первых стихах. Всё, что с юностью нашей недолгой Отошло, снова вспомнится мне, И узор, разукрашенный фольгой, Что манил на высокой стене. Быть товарищем в странствиях, в горе Не смогла ты, — а годы прошли, Отшумело пролетное море, Отгорели в степях ковыли. О подруга давнишняя, где ты? Мне другая судьба суждена, А в лесах неутешны рассветы, И морская вода солона. …Флигеля, закоулок дощатый, Со скворечнями низенький дом,— То, что сердцу казалось утратой, Стало ныне судьбы торжеством…

Как белели снега в суете Петербурга, На широких мостах расплескался закат, Скачет всадник по льдам, и распахнута бурка, Он поет на скаку и не смотрит назад. В мелкой сетке дождя рыжеватые кони — Как в попоне, придуманной в сказочный день, И рассыпался в клекте злобный ветер погони Возле черных, припавших ко льдам деревень. Всё на север, туда, где озера промерзли, Как большие ковши, где под стук топора По сосновым лесам притаилися поросли, Где шумят марциальные воды Петра. Петербургская быль — этот всадник крылатый, А на взморье хранят корабельщики дом, Он в тревожные дни Петербургам, Кронштадтам, Ста морским городам — был орлиным гнездом. А на верфи тогда, позабывши про горесть, Петр дышал на заре свежей солью морей, И века сохранили широкую прорезь Над морским чертежом у дубовых дверей.

И у деревьев трудная есть участь: Вон дуб растет на низком берегу. Как вырос он в снегах, корежась, мучась, Я угадать, пожалуй, не смогу. Но рост его был труден, неспокоен, Ломала буря горше всех неволь, Немало есть на нем морозобоин, — В любой из них окаменела боль. И вырос он, под бурями корежась, В глухих страстях и муках неземных, — Нет, не найдешь умильную пригожесть В его ветвях, когда глядишь на них, Но вдруг поймешь, как смолоду, сначала, Когда он был младенчески убог, Безжалостно судьба его ломала, И он страдал, но всё ж не изнемог,— И скажешь ты: так, может быть, и надо, Пусть смолоду он горестно растет, Ведь все деревья дедовского сада Тот старожил лесной переживет.

Еще на взгорьях, где грустят березы, Где липы старые тоскуют в тишине, Глухой зимы нежданные угрозы Меня томили в темном полусне. Я вышел в сад, и сразу я увидел Деревьев старых черные стволы. Они гудели, словно их обидел Безмолвный призрак, вызванный из мглы. В той жалобе, протяжной, непонятной, Я узнавал родные голоса. Свою тоску о доле невозвратной Мне передали нищие леса. Клубился пар, они гляделись в омут, Волна томила мутной желтизной, И только ясень там стоял, нетронут, Зеленый весь и странно молодой. Достойный друг! И я хотел бы тоже, Коль час придет и хлынет забытье, Встречать грозу, что сердце превозможет, Храня, как ты, спокойствие свое.

За Нарвскою заставой, где ночами Гудки во тьме, как соколы, кричали, Где в деревнях — и в Автово, и в прочих — От дедовских первоначальных дней Семь переулков есть чернорабочих И восемь улиц строгих слесарей, — Там есть завод, в цехах его прокатных, В немолчном гуле старых мастерских, Как в блеске солнц, от века беззакатных, Блестят очки литейщиков седых. Сюда отцы несли когда-то юность, В железном звоне падала весна, Стальных конструкций мощная разумность Рождалась в гулком стоне чугуна. И знаю я — такой судьбы не минет Любой из нас, — всё, что хочу сказать, Сперва огнистой, жаркой лавой хлынет, Чтобы потом стальною формой стать.

О друг моих мальчишеских мечтаний, Как счастлив я, что снова ты со мной, Что можно здесь, над гулкими мостами, Услышать голос юности былой. В лесах кедровых зори золотые Горят в кистях зеленой бахромы, Тогда мы были мальчики смешные… Скажи, о чем порой мечтали мы? Ведь, может быть, о тех мечтах, с годами, Когда другие юноши придут, Поведает построенное нами, Наш праздничный, но ежедневный труд: Строка стиха, написанная мною, Река, вчера открытая в тайге, Пергамент, бывший тайной вековою, Что ты прочел на древнем языке, И первый стратостат, что сохранится Предвестьем новых, сказочных дорог, И памятник чекисту на границе, Где старый друг в сырую землю лег.

Он жил среди нас, этот сказочник странный, Создавший страну, где на берег туманный С прославленных бригов бегут на заре Высокие люди с улыбкой обманкой, С глазами, как отсвет морей в янтаре, С великою злобой, с могучей любовью, С соленой, как море, бунтующей кровью, С извечной, как солнце, мечтой о добре. Страны этой вовсе на карте не сыщешь, Но в море, где волны ударят о днище Скользящей стремительно лодки твоей, Где парус косой, побираясь как нищий, Пьет черную пену косматых зыбей, В тот час, когда горечь ветров нестерпима, Сквозь легкое облако раннего дыма Увидишь ветрила его кораблей. В поэзии нашей Летучим Голландцем Прошел он, мечтая. По реям и шканцам, Повсюду, где пахнет морским ремеслом, Слывет он родным. Не слепым чужестранцем Вошел он когда-то в наш праздничный дом С рассказами, полными помыслов странных,— Забыв о мельканье имен чужестранных, Мы русское сердце почуяли в нем. Рассвет изначальный на выпуклом мысе, Бегут корабли осторожные в Лиссе, Спешит по тропе зурбаганский стрелок, Тревожный оттенок в лазоревой выси, И хрупкие травы на склонах дорог. Холмы подымаются вверх за мостами, В зените глухом становяся шарами, Какие лишь сказочник выдумать мог. Задумчивый, с шляпою широкополой, Гостей удивляя походкой веселой, В мохнатом пальто Москвошвея, весной Он вдруг появлялся, ведун незнакомый, И медленно солнечной шел стороной, И светлого глаза веселая зоркость В блистанье весеннего города вторглась, И сказка его молодела с Москвой. Его я заметил в день встречи случайной, Как будто со мной поделился он тайной, В лицо незнакомое молча взглянул, Потом постоял у извозчичьей чайной, Фанерные двери ногою толкнул, Увидел мальчишку, пускавшего змея, Промолвил, смеясь: «Неплохая затея», — И сразу в глухой переулок шагнул. Высокого неба густая раскраска Туманилась медленно. Кончилась сказка, Ушел небывалой страны властелин. Но с неба широкую тучу, как маску, Сорвал журавлей пролетающий клин, Игрушечный змей пробивался сквозь тучи, Стучали пролетки, и ветер летучий Примчал к нам веселое прозвище: «Грин». И в каждом столетье свой сказочник бродит, Загадкам старинным разгадку находит, С улыбкой младенческой строит миры, И замки он ставит, и стены возводит, В чужих небесах возжигает костры, Проходит по шумной земле новосельцем, И всё, что услышит бесхитростным сердцем, Подвластно закону великой игры.

После ночи двухмесячной заотсвечивало, В монастырях стали воск белить, А где ям над рекой, допоздна, до вечера, Собиралися беглые брагу пить. А и за зиму-то сердце у них подморозило, Кудрявится пена, по усам течет, От Пудожа-города до Белоозера Кузнецам-устюжанам воздается почет. А ветер? То шалоник, то галицкие ерши (Откуда взялось-повелось сие прозвище?). Вдруг судно плывет — паруса хороши, И темная грусть в богатырском посвисте. Да и в розовом отливе сосновых боров Проплывала тогда знаменитая шнява,— Сам Петр Алексеевич прохаживался, суров, Алексей говорил нараспев, гнусаво. Скоро лютые морозы, будто волчьи своры, Побегут на Русь по вечному льду… Аль холодно тебе, Алексей Петрович? Аль чуешь сердцем какую беду? По «российскому винограду» и «поморским ответам» Староотеческих раскольничьих книг, Семьсот кругозоров над краем этим, И за каждым узорится путь на Выг. И плывут берега, пахнет горьким вереском, Пу́стынь за озером, — там в хлебне живет Юродивый старец, с лицом предерзостным, И в дождь привередные слезы льет. Петр смотрит на пустынь — там души не согреешь, Ладонь на грудь, — о, как сердце стучит. «О чем ты задумался нынче, царевич?» Но царевич нахмурился — и молчит. А Петр чинит парус — никак не утешится… А мстителен чаек низкий полет… Государство Российское! Правда! Отечество! К беззакатному солнцу судно плывет…

Ока — название реки И человеческое имя, Хранят речные тростники Мечту, забытую иными, О том, что может человек Жить многократно, оживая В названиях певучих рек, Текущих по родному краю. Живет певучая река, И наудачу, как в былине, В зеленом платьице Ока Бежит по голубой долине.

Сокол злой кричит, А костры горят, А весной ключи По степям кипят. Я в степях тех был, Тем путем скакал, Из ключей тех пил, Соколов пускал. Ковыли да соль, След моих охот. Ты скажи, отколь Старый друг придет?

Есть поколенья, Что горят в огне, Живые звенья Небывалых дней, Они связали Тысячью узлов Былые дали И заветный зов Времен грядущих, Чей придет черед…              Наш флаг не спущен,              Мы зовем вперед. Уйдем из жизни, В ад уйдем иль в рай, На кладбищах рядами В синий май Уляжемся, а внуков наших дети              Всё будут ждать И за чертой волнующей столетий              Припоминать, Листая наши книги В крови, в пыли, Каких времен какие сдвиги              Тогда прошли. И душам чистым, нежным              Я дать хочу Ту силу, что влекла огнем мятежным              Меня к мечу, Что победить дала мне силу смерти, Вела нас в бой, Что в будущем разметит и расчертит Простор земной, Чтоб мир цветущим садом стал… И не моя вина, что не застал Я тех времен безмерной синевы… Но за меня прославьте землю вы.

Есть страшный сон самоубийства: вдруг, Взглянувши вниз, увидеть сонный луг, Где спит вьюрок и вьется горный щур, Тропинку узкую, бегущих к дому кур, Дымок далекий, бережок реки, И — ринуться туда, ломая позвонки. Но вот взгляни: тропа, по ней ты раньше брел, Теперь идет по ней подстреленный орел, Он выступает, крылья волоча, Как гренадер, всё с правого плеча, И смело смотрят в пропасть с высоты Голубоглазые альпийские цветы. Смертельно раненный навылет пулей в грудь, Ты тоже должен так бестрепетно шагнуть.

…Что сделал я? Немного песен спел, Измученный работою поденной, — Негаданно мне выпавший удел. Я так мечтал: вот напишу-де повесть, В которой будет всё: и крупный план, И мысль, и стихи, и вдохновенье — то есть Подобие «Полтавы» и «Цыган». Я оглянулся. Холодно и пусто. Неужто ж, дело сделавши на треть, Стать обреченным смертником искусства, Навек в журнальной смуте умереть? А может быть, довольно и того, что, Своим старинным штемпелем гордясь, Мои стихи пройдут в века, как почта, Которую задержит наркомсвязь. Историк сверит надпись на конверте, Потом, письмо на время отстраня, Разыщет дни рождения и смерти И в свой некрополь занесет меня.

На поляне прогалины черные, Словно галки на мокром снегу, Предвесенние тени узорные Никогда разлюбить не смогу. И на сердце так радостно, молодо, Если слышу опять по весне Чистый звон телеграфного провода, Словно тихий твой голос во сне.

Где теперь ты? В бегущих годах? В реве ветра? Иль в зареве диком? Иль в старинных родных городах? В Белозерске? Ростове Великом?.. Вижу ветхий бревенчатый дом, Где скрипят под ногой половицы, Где в озерный большой водоем На заре северянка глядится. Там бегут по ложбинам ручьи, И теперь на любом перекрестке Суета — прилетели грачи… Лишь вчера опушились березки. В этом крае хозяйкою ты, Край твой светел, и тих, и обширен, Облака на рассвете чисты, Словно говор московских просвирен. А на тысячу верст — погляди! — Голубеют озер перекаты, Над дорогами пляшут дожди, Плавят золото в небе закаты. Я на дальней живу стороне, Скоро год уж, как длится разлука, Почему же не пишешь ты мне? Что тебе моя песня и мука? Завтра вечером в школу придешь… География первым уроком. И обступит тебя молодежь — Всё расспросы о мире широком. Будут спрашивать, где бы сейчас Побывать ты хотела в России. Устремишь ты в раздумье на класс В этот вечер глаза голубые, И украдкой покажешь ты им Дальний остров на северном море, Где навстречу огням штормовым Парус мой промелькнет на просторе.

Провинциальный бедный городок, И в нем — театр. Чадом свечек сальных И контрабасом громким он привлек Помещиков времен патриархальных. На занавесе — горы в серебре, А разговор идет о снах, о войнах, О меделянских псах и об игре — В тонах отменно ясных и пристойных. А в полутьме пять ветреных Диан Глядят на вас с улыбкою милейшей, — Быть может, снова встретится улан Здесь запросто с тамбовской казначейшей. Какая скука! Скоро ночь придет… Неужто снова вздорный сон приснится? Но контрабас простуженно ведет Смешной мотив, навеянный «Фрейшицем». Слегка кривясь, заморенный скрипач Пилить спешит на допотопной скрипке. Он грустен, глух и жалостен, хоть плачь, А всё смотреть не можешь без улыбки. Оркестр молчит уже. А скрипачу И невдомек. Он долго продолжал бы, Но контрабас смычком бьет по плечу, Кларнет сердито дергает за фалды. И, разъяренный горем, глухотой, Скрипач в ответ ударить хочет рьяно, Но, верно, пьян — и падает, смешной, Лицом пробивши шкуру барабана. Вот занавес опущен. И оркестр На съезжую отправлен. Шумно в зале: Отцы велеречивые семейств Другой развязки вечера не ждали. …А ты глаза слезами затумань, Чернавка-муза, девушка босая, Не всё ль равно — в Черкассы иль в Тамань Бросает царь, изгнанием пытая? На севере, за много сотен верст, Грустят места, с младенчества родные, В безлюдье, в гибель, в горы, в Пятигорск В июньский день везут перекладные. «А коль решу — и всё переменю? Нет, дальше в путь дорогой узкой, тряской… Затем ли нынче еду я в Чечню, Чтоб умереть на линии Кавказской?» Он засыпает. Солнце греет. Вдруг Во сне виденье. Голос громче, громче… «Как? Умереть? Увижу ль Петербург? Ведь „Сказку для детей“ еще не кончил… Ведь жизнь в начале…»                                    Он проснулся. День, Отягощенный злым великолепьем, Еще пылал.                    Ложилась рядом тень Огромных гор на выжженные степи, Поемный луг. Шлагбаум. Старый мост. «Ну что ж, казак, далеко ль до станицы?» — «Да не скажу… Не знаю этих верст… Я тоже спал… А что во сне приснится?»

Среди родных героев прозы русской, Максим Максимыч, памятен ты мне, И твой сюртук, в плечах немного узкий, И темный плащ, и шашка на ремне. И смуглость щек, овеянных загаром. Всё «да-с» и «нет-с» — твоя простая речь, Твои рассказы громкие недаром Сумел я с детства в памяти сберечь. Я вижу вновь и этот сумрак шаткий, И склоны гор, раскрашенных пестро, И темный мех твоей черкесской шапки, И кабардинской трубки серебро. С художником великим мы не спорим… Вся прямотой и ясностью дыша, Легко владеет радостью и горем Твоя простая, верная душа. Прямое и доверчивое сердце Гордыне чуждо помыслов пустых, Звезде побед навеки разгореться Велел народ для воинов таких. Ведь в светлый час последнего сраженья Их выбор был решителен и прост… И в старости без головокруженья Над крутизною шли на Чертов мост.

В полночь Невский проспект стал безлюден, как снежное поле, Заметают снега у заставы кирпич баррикад, И гудит за окном настороженный, близкий до боли, Как биение сердца, родной навсегда Ленинград. Здесь прошла моя жизнь. В эти грозные ночи блокады Он дороже мне стал, изувеченный, в дыме, в огне, С опаленными порохом липами Летнего сада, — Разлучения с ним никогда бы не вынести мне. Не стихает метель, не смолкает теперь канонада, Сын на фронте, а здесь над станком наклоняется мать. Пусть сегодня темно на больших площадях Ленинграда — Он в столетиях будет немеркнущим светом сиять!

…Чаёк мы ночью попивали, Потом, художник и поэт, Мы книги пухлые листали — Былых годов забытый след. Был месяц май и ночь блокады, Редела сумрачная тьма, И глухо падали снаряды На отдаленные дома. О живописцах шла беседа. Как шла их жизнь, как шла борьба. Что: поражение, победа — Посмертной славы их судьба? И вот, на дно стаканов глянув, Почуя светлое тепло, Мы имя вспомнили: Ива́нов — И тут от сердца отлегло… Иванов. Утро нашей славы, Он нами сызмала любим, Кремлей прославленные главы И те склонялись перед ним. Ведь выбрал он в искусстве русском Путь самобытный, гордый, свой. Не на проселке был он узком — Он шел дорогой столбовой. Нашел он высшую свободу, Виденьем праздничным согрет, «Явление Христа народу» — Великий эпос давних лет. Его пейзажи, самобытный Язык портретов, весь порыв Его души, могучей, слитной, Горит, столетья озарив. Вот почему мы в ночь блокады Так пылко говорим о нем, Пусть рядом падают снаряды — Иванов жив, и мы живем.

В Колпино путь под обстрелом… Юноша в цехе убит… С горестью девушка в белом В мертвые очи глядит. Небо в сиреневых звездах, Отблеск зари золотой. Счастлив: я пил этот воздух, Горький, как хвои настой. Всё, что знавал понаслышке, Я опишу — под огнем. Только не в маленькой книжке — В Библии Новых Времен.

В кругу друзей шутили долго, пели… Вдруг взрыв — предвестьем смертного конца… В глаза смертей сурово мы глядели, Не отводили в сторону лица… Пройдут года — и этот город снежный Тебе приснится в давней красоте, И бомбы, что упали на Манежный, Вдруг загудят в безмерной высоте, И дом качнется, гулко грянут взрывы, Проснешься ты… Увидишь — вдалеке Проходит девушка… И ветка тонкой ивы, Как символ жизни, в девичьей руке…

Что мы пережили, расскажет историк, Был сон наш тревожен, и хлеб наш был горек. Да что там! Сравнения ввек не найти, Чтоб путь описать, где пришлось нам пройти! Сидели в траншеях, у скатов горбатых, Бойцы в маскировочных белых халатах, Гудели просторы военных дорог, Дружили со мною сапер и стрелок. Ведь я — их товарищ, я — их современник. И зимнею ночью и в вечер весенний Хожу по дорогам, спаленным войной, С наганом и книжкой моей записной, С полоской газеты, и с пропуском верным, И с песенным словом в пути беспримерном. Я голос услышал, я вышел до света, А ночь батарейным огнем разогрета. Синявино, Путролово, Березанье — Ведь это не просто селений названья, Не просто отметки на старой трехверстке — То опыт походов, суровый и жесткий, То школа народа, — и счастье мое, Что вместе с бойцами прошел я ее.

Еще был бой не кончен. Издалече Упрямо грохот кованый вставал, И автоматчик вражеский под вечер Всё так же бил, как утром, наповал. За этот город долгое сраженье Шло непрерывно день и ночь подряд. Возьмешь ли камень — кажется, в каменьях Еще раскаты выстрелов гудят. Возьмешь ли ветку — кажется, что колет, Как проволока, так она жестка, Как будто листья съежились от боли, Когда с них копоть счистила рука. Пройдем вперед — и сразу перед нами, Сквозь черный знак хвостатого клейма, Откроется Бреславль с его домами, Сады и замки, биржи и дома. Конрад, Георгий, Сигизмунд и Фридрих — Не счесть в Бреславль входивших королей, Не счесть боев и договоров хитрых, Восстаний, смут от самых давних дней. А вот сейчас сержант двадцатилетний, Родной боец с Печоры снеговой, Ведет упорно, может быть, последний В истории за этот город бой. Берлин, Бреславль, Инстербург, Бунцлау… Казачья шашка сквозь листву блестит… Мы с дедами разделим честно славу, Их старый марш еще в веках гремит.

Как только ручьи на весенних рассветах Покатятся кубарем, ринутся с гор, Ты встань на валунной вершине в Судетах И крикни по-русски в безмерный простор. И сразу же откликом радостным, резким Не эхо откликнется гулко, а гром Словацким, словенским, хорватским и чешским, Болгарским и сербским родным языком. Затем что отсюда, от снежной вершины, До Чешского гребня, до склонов Карпат, В сиянии ярком хребты-исполины На страже славянского мира стоят!

Брезжит мутный рассвет над Берлином, Мелкий дождь моросит по камням. Как я счастлив, что с днем-исполином В этот город вступаю я сам. По развалинам зданий бетонных Со ступени крутой на ступень, Мимо парков, огнем опаленных, Нас ведет разгоревшийся день. Красный флаг над стенами рейхстага, А в глазах нестерпимо рябит, И от каждого быстрого шага Здесь асфальт под ногами гудит. Сколько пыли, как будто в пустыне, Наметает — дышать тяжело, Ведь с пылающих зданий в Берлине Ту кирпичную пыль разнесло. Вот пожарища банков, гостиниц, Министерств, канцелярий, дворцов, — И угодливо смотрит берлинец На веселых советских бойцов.

Над Эльбою, в землянке обветшалой, В тот час, когда мы кончили войну, Впервые въявь услышав тишину, Сказал мне тихо офицер бывалый: «Как хорошо, что есть на свете дом Вдали от мест печальных и суровых, — Там наклонилась ива над прудом, И ждут меня в краю лесов сосновых. Теперь мы научилися ценить, Что есть места, где так чисты криницы, Где можно воду без опаски пить И без нагана ночью спать ложиться. Как хорошо, что есть одна душа, Которой слово дорого простое, Как встретимся мы с нею, не спеша Ей расскажу в боях пережитое. Но если годы болью старых ран Об этом дне нежданно мне напомнят И на заре предутренней в туман Я выйду с ней из тихих-тихих комнат, Вдруг тишина мне станет нелегка, Покажется трудней того раската, Что вот недавно шел издалека И умирал при отблеске заката. Нас чище сердцем сделала война! Огонь! Огонь! А как мы шли спокойно. И надо жизнь продумать, чтоб она Всегда была прошедших дней достойна».

Помню улицы города хмурые, Злое небо десятых годов, Всхлипы вальса «На сопках Маньчжурии» В духоте постоялых дворов. И рассказ, как заря над «Варягом» Догорала в безвестном краю, На корме, под простреленным флагом, Умирали матросы в бою. Не сдаваясь, открывши кингстоны, В грозный час «Стерегущий» тонул, С порт-артурских высот опаленных Сквозь года к нам доносится гул. Умирая, вы знали: потомство Отомстит за Цусиму врагам, И взошло беззакатное солнце, Озаряя наш путь по волнам. Так свершаются времени сроки, И выходит наш флот молодой На простор океанский, широкий За туманной Курильской грядой.