Эту дней давно минувших повесть Я тебе дарю, Егор Синицын. Будет в ней рассказано на совесть, Как скакали вместе по станицам. К Оренбургу, к Орску нет дороги, Обмелели вдруг степные реки. Верный друг мой, на барсучьем логе Мы с тобой расстались не навеки. Над степями снова дым полынный, А на взморье стаи белых чаек. Будут помнить этот сказ былинный И Кубань, и Дон, и Орь, и Яик.

Тихо в штабе Фрунзе; конный ординарец Дремлет на попоне в рыжих сапогах, Семь друзей сибирских, не снимая малиц, Спят на сеновале с «Шошами» в руках. Холодок нежданный лужи подморозил, В каменной времянке тлеют угольки, И висят шинели у высоких козел, К потолку высокому тянутся штыки. И лежит, потрепанный, возле балалаек Песенник, где песня про казачий Яик, Про былые встречи в том краю желанном, Как скакали конники над степной рекой, Как скакали конники по родным курганам, Слушая до полночи звон сторожевой. Снова юность славится, и с какою силою Сразу вспоминаются юность и печаль… Где же повстречается та подруга милая, Что зовет любимого в огневую даль? В эти ночи темные лишь в одном окошке До рассвета позднего не гасили свет… Часовых сменяют на ночной дорожке, Только командарму вовсе смены нет… Свод небесный с вечера тучами задернется… До зари не гаснет ясный огонек… Занавески серые… небольшая горница… С папироски тянется голубой дымок… Михаил Васильич над походной картой Молча коротает медленную ночь, Ту, что оплывает синевой неяркой, Словно лампа чадная, над прохладой рощ. Кто-то донесенье ножом нацарапал На своем планшете, а флажки горят… Фрунзе вспоминает не про тот Сарапуль, Где на войско Гайды конники летят… Нет, другая дума мучит командарма — Телеграмму Ленина вспомнил в тишине. В ней приказ секретный: наступать ударно,— Ведь Уральск в осаде, Оренбург в огне. В ней приказ секретный…                                         По болотным кочкам Конные дозоры скачут на рысях, Наши агитаторы в войске колчаковском — Казаки лихие с сединой в чубах. Эта ночь сегодня кажется короткой, И взволнован Фрунзе думою одной — Что над той же самой фронтовою сводкой Наклонился Ленин в тишине ночной. Печка разгорелась, и трещат поленья, Фрунзе долго смотрит, как огонь горит… «Много в жизни сделало наше поколенье, Многое еще нам сделать предстоит…» Он на пламя смотрит — словно голос слышит… Воздвигают зори города во мгле. Как теперь Россия торопливо дышит, Припадая грудью к дорогой земле! Вдруг стучатся в двери: входит, пригибаясь, Проклиная басом рост саженный свой, В оренбургской бурке тот усач-красавец, Что в бою недавнем отстоял Сулой. Он в груди могучий, по-казачьи с чубом, У него нагайка длинная в руке. «Хоть была горячка, всё же не порубан, Конь мой быстроногий вынес налегке», — Сразу он промолвил, козыряя лихо. Все проснулись в штабе от подобных слов И хватают ружья.                                Усмехнулся тихо Басовитый конник, приподнявши бровь. Сел Егор Синицын, загремели шпоры… «Что ж, — промолвил Фрунзе, — будут                                                                разговоры… Я тебя, признаться, вызвал неспроста: Мне из Приуралья донесли дозоры, Будто не в порядке сотая верста». «Там, где Липцы?» — тихо вымолвил Синицын. «В Липцах»…              — «Быть не может. Я признаюсь вам, Что совсем недавно из родной станицы Принесли мне вести — я не верил сам, — По станицам нынче всюду есть комбеды, А полков казачьих сосчитать нельзя… До последней доли, до большой победы У меня в станицах верные друзья. В Липцах рыжий Берест, бывший подхорунжий, Синяя фуражка да шинель до пят. Мы, на веки вечные связанные дружбой, Вместе горевали у седых Карпат. В Липцах мне родные почитай что всюду, В каждом пятистеннике — сваты, кумовья… Что бы ни твердили, доколь сам не буду, Никакому домыслу не поверю я». Он глядел на Фрунзе.                                Командарм, нахмурясь, По широкой карте расставлял флажки. Топали копыта вдоль узорных улиц, И дымком тянуло с голубой реки. «Ты не прав, Синицын… Что же — дружба дружбой… Ну, а вдруг изменник этот подхорунжий? Завтра мы проверим…»                                    — «Михаил Васильич, Я прошу по чести отпустить меня. Если там невнятица — горя не осилишь, Я сейчас на Липцы погоню коня…» — «Подожди, Синицын!»                                          Стало шумно в штабе, Чай простыл в стакане. Догорел огонь. Ординарец верный, в смехе рот осклабив, Разбирал винтовку.                                   За оградой конь Ржал неутомимо, — словно звал в дорогу, В Липцы — в дом заветный, к Золотому Логу. Поглядел Синицын: словно в песне старой, Луг покрыт туманом — белой пеленой, Дикий мак пылает у крутого яра, И бежит дорога серой колеей. «Ты уже уходишь?»                            — «Скоро мы вернемся», — Отвечал Синицын, шпорами звеня. Он в дверях широких с рыжим незнакомцем Разошелся хмуро и позвал коня. «Путь на Липцы…                             Степи…                                        Песню лебединую В этот полдень горестный ковыли трубят… Командарм рассердится… голову повинную Преклоню без ропота…                                        Что же… виноват. Сорок верст дорогами да семнадцать берегом, По крутым обочинам всходит лебеда. Удивится, стало быть, как вернемся с Берестом, Старые товарищи — не разлей вода».

Степь от Приуралья тянется угрюмо, Словно это море спит, окаменев. Двести верст проедешь, а не слышно шума, Только ветер с юга плачет нараспев. По степям широким пролетят станицы Над озерной гладью, над обрывом рек, Низкий дом над кручей озарит зарница — И опять по склонам тает желтый снег. А станицам были имена от веку По победам русским в дни былой войны, Там была и Лейпцигская — с мостом через реку, С улицей широкой, что прямей струны. Казаки прозвали ту станицу Липцы, Посадили липы, — на широкий двор Прилетали часто аисты-счастливцы Отдохнуть немного — и опять в простор. В Липцы гнал Синицын коня вороного, Но не Берест в думах: старое крыльцо, Словно из тумана, выплывает снова… Платок оренбургский, милое лицо… «Варенька, Варвара, нет по Приуралью Ни одной казачки с черною косой, Что прошлась бы лебедью, накрываясь шалью, Как проходишь в праздники ты по мостовой. Как взглянул я с юности в те глаза глубокие, Как увидел отроком ту голубизну, — Стала ты мерещиться в ночи одинокие, Юность мою горькую степью расплеснув. Годы невозвратные — годы стародавние, Нынче вспоминается тихий дом со ставнями И обрыв заброшенный, за обрывом — озеро. В осень позабытую рано подморозило, Озеро покрыло пеленою белой С Пьяного Баксая до Луки Горелой. Ты, смеясь, промолвила, что мне не осмелиться По ледку хрустящему в раннем сентябре Проскакать до берега, где плясунья-мельница Крыльями расхлопалась на седой заре. Я коня любимого потрепал по холке, Сразу, не подумавши, дал я шенкеля, В синем зорном отсвете запылали колки, Плача, под копытами проплыла земля. Вдруг у самой мельницы лед сломался…                                                                       Милая… Утопил я в проруби своего коня… Сквозь тот лед убористый выгребая с силою, Я услышал издали: ты зовешь меня… Чтобы вместе видеть прикаспийских чаек, Чтобы вместе вечером наши песни петь, От отца бежали мы на зеленый Яик. Там тянул по плавням я севрюжью сеть. Но настало время — и гроза-разлука Развела негаданно, разлучила нас. Голову кудрявую боль моя и мука Серебром посыпали в тот вечерний час. Ты вернулась в Липцы, а я на Карпаты Вместе с новобранцами поскакал тогда. Где ж друзья-товарищи?                                          Падают солдаты… Под копытом выжалась из камней вода… Варенька, Варвара… Где живешь ты ныне? Так же ль реет в Липцах полушалок твой? Так ли, как и прежде, скачет конь по льдине, Где тряхнул я в юности русой головой? Как услышишь топот, выйди, пригорюнься, Это я, Варвара, снова прискакал, По приказу нашего командарма Фрунзе Все полки казачьи перешли Урал…» Небо разноцветное отпылавшей осени… Словно память юности, за холмом встает Старый клен с подпоркою… На кривой искосине Кто-то, призадумавшись, медленно поет. Вдруг из-за пригорка, рядом вырастая, Вышел дед станичник — голубой лампас… «Кто такой?» — «Приезжий». — «Из какого края?» — «Я — Егор Синицын». — «Не похож на вас». — «Мы с тобой соседи». — «Что-то мне не помнится…» — «Вареньку Еланову знаешь, дед Орел?» — «Ты ль это, Егорушка? Тетушка покойница Все глаза проплакала, Как овес отцвел… Ты теперь откудова?» — «Из Москвы, из города…» — «Стало быть, вернулся в староотчий край,— Дед промолвил весело, усмехнувшись в бороду, И прибавил ласково: — Что же, руку дай…» — «Дед Орел, — Задумчиво говорит Синицын, — Как живете нынче вы?» — «Что ж, не знаешь сам? Жить хотят по-новому старые станицы: Кулачье — за белых, Мы — к большевикам… Ты-то большевик ли?» — «Большевик». — «Понятно, Оттого фуражка с красною звездой… Ты надолго в Липцы?» — «Нынче же обратно, Может, завтра утром вновь начнется бой». — «По какому делу?» — «Вспомнил дни былые, Вас решил проведать — так ли всё сбылось?..» По степи телегу мчали кони злые, Приближался быстро мерный скрип колес. На телеге этой казаки в попонах, Словно в черных бурках, в бочке — самогон, Старший на Синицына смотрит удивленно… Подбегают с шашками с четырех сторон… Рот заткнули тряпкой, закрутили руки, Бурку разорвали, в Липцы повезли… Встретил неприветливо после лет разлуки Край отцов прославленный…                                                 Тлели ковыли…

Вот и Липцы… «Где же Варенька, Варвара… Где же рыжий Берест?» В улицах темно, И зловещий отблеск звездного пожара На прудах широких отпылал давно. «Что-то ждет сегодня? Нечего таиться: Видно, я негаданно здесь попал в беду… Фрунзе вдруг подумает: загулял Синицын, И пошлет по следу в степь да в лебеду». Он лежал избитый. А телега мчалась С грохотом и скрипом… Вот разбитый вал… Вот крыльцо знакомое… Здесь порой — случалось — Вареньку Еланову по ночам встречал… «Вот и дом высокий, палисад узорный… Варенька Еланова здесь тогда жила… Друг мой незабвенный, друг мой непритворный, Та ль дорога в поле травой заросла? Атаман Еланов — кряж восьмипудовый, Вся в крестах, да в лентах, да в медалях грудь,— Воевал он в Хиве, спьяну гнул подковы, В степи акмолинские проложил он путь, — С ним мы не дружили — твой отец, Варвара, С самой первой встречи невзлюбил меня…» В доме по-цыгански плакала гитара, И схватил станичник под уздцы коня. «Выходи!..» Он спрыгнул… Связанные руки Словно онемели: за ночь отекли, Будто в трясовице — в той степной трясухе — Два седых станичника к дому повели. В горнице высокой тесно, — на киоте Пузырек зеленый со святой водой, Зеркало на стенке в тусклой позолоте, Сорок фотографий на стене другой. На столе бутылки с черным самогоном, Десять сковородок — подгорелый шпик. Пьяный незнакомец с золотым погоном На скамейке узкой с диким храпом спит. Под киотом старым, развалившись в кресле, Берест брагу черпал чаркою большой. «Здравствуй, друг старинный, — он промолвил, — если Станешь вместе с Берестом полною душой, Бурю мы посеем — оренбургской степью Пронесемся с присвистом на конях лихих, Встретят нас станицы всем великолепьем, Понесут хоругви в городах больших». Поглядел Синицын: пьяный подхорунжий Говорит докучно, пьет хмельной настой. Для чего ж недавно он хвалился дружбой С этим самозванцем с рыжей бородой? «Варька, — вдруг сердито раскричался Берест,— Гости к нам приехали — выходи скорей!» Загрустил Синицын — в той любви изверясь, Глаз своих не сводит с голубых дверей. Заскрипели где-то с плачем половицы. Как в тюрьме угрюмой, загремел запор. Варенька выходит — стала средь светлицы, Вскрикнула нежданно: «Как? Ты жив, Егор?» Варенька, Варвара… Не промолвить слова… Ты ли, с красной лентой в черных волосах, Здесь стоишь негаданно, — полюбив другого, Позабыв про молодость, про костры в степях? Вглядывался долго, хмуро, молчаливо Он в лицо Варвары, узнавая тот Облик не забытый, облик горделивый, Что с далекой юности в памяти живет. Знать, немало было горя и докуки За года разлуки (и свершился суд!), Словно память злая истомившей муки — Две морщинки тонких возле самых губ. «Как же всё случилось? Как ты изменила? Как же рыжий Берест смог тебя прельстить?» (В полночь лампа чадная стены осветила, Луч луны тянулся по окну, как нить.) «Что же ты, Варвара (Берест и не слышит, Что́ шептали губы Варины в тоске), Эх, малы нам Липцы, подымайся выше, День придет — и будем пировать в Москве. Ты под сердцем носишь сына мне отныне, Будут в день заветный петь колокола… Будет слава Береста в приозерной сини Как ковыль горюча, как огонь светла…» — «Самозванец подлый! — закричал Синицын.— Изменил ты родине, изменил друзьям, Нет тебе пощады и в родной станице: Эскадроны Фрунзе скачут по степям! Не в Москве ты справишь новоселье, Берест: Трибунал объявит смертный приговор, Поведут конвойные через степи, через Камыши озерные на широкий двор…» — «Смерть моя загадана, но твою сначала Будем миром праздновать, — Берест говорит.— Вместе нас когда-то в седлах ночь качала, Пусть же дружба ныне, как в костре, горит. Завтра ж, рано утром…»                                              Звякнула гитара. От причин неведомых облака в огне… В обмороке падает на порог Варвара, И ведут Синицына в черной тишине…

В бане темной — печка да булыжник в копоти, Подголовье низкое и поло́к сырой, Голоса доносятся… будто кто-то шепотом Говорит за этою грязною стеной. Связанные руки уронил Синицын, За окошком слышится чей-то пьяный бас… «Вот она, угрюмая, тесная темница, Видно, наступает мой последний час… Не боюся смерти я — жаль, недолю старую Вновь враги припомнили, разлучив с Варварою; Оттого-то сердцу нынче тяжело, Что любовь заветную снегом замело. То, что, в дружбе ныне и в любви изверясь, Не в бою открытом на врагов пойду, Что подаст команду им изменник Берест И лицом навстречу сразу упаду… Бересту ли ныне боевое счастье, Словно другу верному, стало бы служить? Может он по степи проскакать в ненастье, С кулаками пьяными ночью водку пить; Может без раздумья с чертом подружиться И продать немедля, не поднявши век; Может он с барышником целый день рядиться, Промыслом позорным не гнушаясь ввек; Может он в разведке иль с ночным дозором Зарубить хоть брата, не проливши слез; Из-за перелеска, подокравшись вором, Налететь негаданно на чужой обоз; С девкою распутной в кабаке солдатском Песни петь и бражничать, позабыв про бой,— Но ему ли славиться в том краю казацком, Вылетев на промысел с пьяною ордой?» Так сидит Синицын на скамье убогой… Караул сменился… Кто-то подошел И шепнул украдкою: «С дальнею дорогой…» Он ответил медленно: «Здравствуй, дед Орел. Как пришел ты? Что же смотрит караульный?» — «Да храпит он рядом, пьяница разгульный. Расскажу тебе я о печали старой, Что случилась в Липцах, здесь, давным-давно: На рассвете плакала бедная Варвара, Ночью темной плакала, выглянув в окно. Все-то ждет Синицына, ждет и не дождется. Время миновалось, годы протекли… Как-то поздним вечером — песня у колодца: То с фронтов станичники с Берестом пришли. В тот же поздний вечер Берест постучался В низкое окошко, и сказал он ей, Будто бы Синицын навсегда остался На чужом просторе, средь чужих полей. Будто вырос тополь над твоей могилой В стороне далекой, в стороне унылой… С той поры он к Варе зачастил, и вскоре Все мы удивились, день настал такой, — Хоть сушило Вареньку и томило горе, Всё же стала осенью Бересту женой. Ты бы взял бы Вареньку с Берестовым сыном, Если бы такое в жизни довелось?» — «Не о том я думаю… по родным долинам Всюду мне мерещится чернь ее волос. Только время кончилось — завтра утром вымоют Кудри мои русые свежею водой… Вижу, что обманута ты, моя любимая, Знаю: приворожена ложью да бедой… С Берестом же попросту… Кто там будто топчется, То ли просто шепчется за глухой стеной?» Тут Орел задумался: «Это, значит, обществом Шли твои приятели… Разговор с тобой…» — «А охрана Береста?» — «Спят они, наскучив; Сам барышник рыжий ускакал в Миасс. Вареньку увез он, всю в слезах горючих, Обещал вернуться в твой последний час…» — «Что ж, веди их…» В баню Входят осторожно Пять друзей старинных — выстроились в круг, Шашку с малым по́гибом вынувши из ножен, Говорит Потапов — стародавний друг: «Обманул нас Берест, заманил нас в Липцы, Будто по приказу красных начал сбор. Если будет надобно охранять станицы, Мы с тобою в сечу поспешим, Егор!» В бане тесной душно… Или снится это? Самокрутки чадные в духоте горят… «В штаб мы вместе явимся ныне ж до рассвета, На рысях мы вскорости поведем отряд… Фрунзе — командарм наш, золотым оружьем По приказу Ленина был он награжден, Сам он из Пишпека, с казаками дружен, И любого недруга побеждает он».

Всех друзей-станичников в полк привел Синицын, Сам же дальше мчался серым большаком… Только занялася ранняя зарница, Комполка увидел на пригорке дом. Людно возле дома. Ходят часовые. А в одном окошке — ясный огонек… Как снежинки тают звезды голубые… В парке на деревья падает снежок… Входит в штаб Синицын. Вдоль по половицам Тянется упрямо провод полевой, И у всех связистов радостные лица: Нынче заработал телеграф с Москвой. «По какому делу?» — Спрашивал сурово Адъютант кудрявый Очень юных лет… И его вопросом комполка взволнован: «Мне бы к командарму…» — «Вызывал вас?» — «Нет!» — «Он сегодня занят». — «Подожду, понятно…» — «Ждать придется долго…» — «Буду ждать хоть год…» А кругом сегодня — радостные лица… Адъютанта голос слышен в тишине: «Ваша как фамилия?» — «Комполка Синицын». — «Почему ж вы сразу не сказали мне? Мне вчера приказано: только возвратитесь — Доложить немедленно…» Приоткрылась дверь. Улыбнулся Фрунзе. «Наконец-то, витязь… Ну, о чем же будем говорить теперь?» — «Я сейчас от Береста…» — «Знаю… доложили…» — «Кто сказал?» — «На фронте всё известно нам». — «Берест впрямь изменник: чуть что не убили…» — «Было б очень глупо». — «Понимаю сам». Фрунзе молча ходит по широкой комнате, Свою думу думает… (Синева в окне…) «Что ж, ребята, помните — Нынче время грозное, вся страна в огне». Фрунзе подал руку, и ушел Синицын… А назавтра ночью в полк пришел приказ: Начинать погоню по степным станицам За белобандитами…                             Не смыкая глаз Ночь провел Синицын…                                       В каждом эскадроне Говорил с бойцами, осмотрел коней… Началися сразу злые дни погони — Не знавал Синицын беспокойней дней…

В том году раздольном оренбургской степью Днем и ночью темною двигались полки. Эскадроны грозные, растянувшись цепью, Вплавь переплывали ширь любой реки. И среди степей тех Берест триста сабель Вел из Липц упорно в дальние края, С кулаками пьяными песенки гнусавил, Против войска Фрунзе злобу затая. Но за ним погоня по пятам скакала, Полк свой вел Синицын по краям родным, Черными пожарами даль его встречала, И тянулся степью горьковатый дым. И метался Берест по степям, по кручам, Словно волк матерый, чувствуя беду, И с его отрядом по камням горючим Шла вослед телега на простом ходу. В той телеге тряской ехала Варвара, Спит, глаза открыты — всё ей снятся сны. Будто синим отблеском звездного пожара Глаза ее глубокие вдруг опалены. Мчался в бой Синицын. В память дней минувших Пики вдруг затенькают, пули запоют… Кони ли ретивые, истомясь в конюшнях, Землю оренбургскую злым копытом бьют? Не забыть Синицыну той минуты страшной: Вдруг он видит Береста прямо пред собой. Встретилися сабли в схватке рукопашной И скрестились сразу, как судьба с судьбой. Но бандиты дрогнули и умчались в бегстве, Двух врагов свирепых сеча развела. Задрожал Синицын — будто шашка в сердце, Берестова шашка в поздний час вошла… Степи опустели, будто сено скошено, И лежат убитые на сырой земле. Только конь контуженный стонет суматошно… Нету рядом ворога. Он один во мгле… И опять над степью шла в те дни погоня, Берест в страхе мчался в дальние лога, А вослед летели отборные кони: То Синицын, хмурясь, догонял врага… Умер утром мальчик — первый сын Варвары, Берест бросил тело в пожелтевший снег И опять по темным, диким крутоярам Продолжал в ту зиму свой шальной побег. Но погоня близилась, и кольцо сужалось На пылавших ярко молодых снегах. Час пришел — и вспыхнула, темная, как жалость, Зорька ошалелая на седых холмах. «Что ты плачешь, Варька? — говорит ей Берест.— Позабыла б лучше горькие потери, Всё равно кончается наша кутерьма, Я и сам-то, кажется, стал сходить с ума…» — «Плачу оттого я, что былые раны Не отжечь огнями, не отмыть водой… Ненавистник рыжий, с твоего обмана Жизнь моя несчастная стала горевой. Только лжой наносной сердце не насытится, Я пошлю в станицу нашу челобитьице: „Отпишите Вареньке: снова ль над станицами Запевают девушки песню о Синицыне…“ Ненавистник рыжий, слышишь: скачут кони, То за нами поиск мчится по степям…» Подымался Берест, плюнув на ладони, Саблею ударил по густым кудрям. И упала Варя прямо в снег нарытый, Прямо в снег, пылавший голубым огнем. Мчался Берест с бандой — цокали копыта, А вослед Синицын мчался в поле том. И зарыл он Вареньку на холме высоком… Отовсюду к склонам подступает степь. Ходят птицы странные — хоть с орлиным оком, Но по-соловьиному могут они спеть. ……………………………………… Вечно будем помнить фронтовые годы. Синяя поземка на заре метет, Скачут эскадроны, и уходят взводы, Вновь идет Синицын в свой большой поход. Снова вместе с Фрунзе пролетать заслоном, За Москву родимую проливая кровь, Только разве изредка на холме зеленом Вспомнится негаданно горькая любовь…

Три отряда было войск казачьих, — Память их жива в старинном круге… Не о том ли вороны судачат… Первый снег желтеет в Оренбурге… То не ветер с юга в полночь реял — То ночное зарево пылало В час, когда на тихие деревья Свет зари ложился тенью алой, В час, когда Синицыны — два брата, Казаки из тех степей былинных — О годах, прошедших без возврата, Вспоминали у станиц старинных. Говорил тогда Егор Синицын: «Как в отлете гуси-несчастливцы, По блескучим голубым зарницам Я ищу заветный путь на Липцы. В Оренбурге звонко плачут трубы, И грустят друзья по Приуралью. Поцелуй меня, казачка, в губы, Как помру — накрой пуховой шалью, — Чтоб лежал я средь степи широкой, Распростерт под крыльями заката, Где Варвара спит в земле глубоко, Где я с Фрунзе проскакал когда-то».

Шли обозы с утра вдоль снегов подмосковных, Переулки бегут — им названия нет, От луны желтый свет на сугробах неровных, И за окнами тает лазоревый свет. В полутьме карантин и деревья бульвара, Вот шлагбаум, вздыхая, поднял инвалид, Едут в низеньких санках два синих гусара, И Денис, чуть взлохматив усы, говорит: «Видно, мне суждено быть смертельно влюбленным, Ведь былое ушло, примелькалось, как сон, Только вспомню глаза с тем оттенком зеленым — И опять навсегда безнадежно влюблен. Разве можно забыть эти смуглые плечи, Чуть приглаженный локон, совсем золотой? Подойдешь, поглядишь, и покажется — нечем И минуту дышать тебе в зале большой. Горе видеть ее, горе вовсе не видеть Лебединую шею и грудь с жемчугом, Кто меня мог еще так надменно обидеть И улыбкой одной искупить всё потом? Вот пахнуло из труб дотлевающим торфом, Над Москвой разнесло голубую пыльцу… А давно ли еще я скакал под Вольфсдорфом — Опишу как-нибудь тот урок сорванцу… Ведь за Выборгом снова теперь неспокойно, На суровых просторах финляндской зимы, Испытанье пришло — приближаются войны, Те, в которых умрем иль состаримся мы. Собирается снова наш круг знаменитый: Славный Кульнев, Раевский, Тучков и Барклай. Наше время приспело! И топчут копыта Миллионом озер призывающий край. Там и Багратион… Что другим не по силам, По-суворовски просто вдруг сделает он, — Для меня неизменно он будет Ахиллом В Илиаде уже наступающих войн…» В переулке огни. И теснятся кареты. От резных фонарей на снегу полоса. Строгий мрамор колонн. Вензеля и портреты. Старый польский гремит, и слышны голоса. Синий выступ окна полукружием вогнут. И проходит Денис мимо круглых столов, — Он в широких чикчирах, и ментик расстегнут, И топорщатся черные стрелки усов. «Что ж, Денис, уж теперь не грусти, не печалься, И любовь отошла, как недавняя быль, Ведь с другим она здесь — то закружится в вальсе, То, глаза опустив, начинает кадриль…» «Объяснись!»                   — «Не хочу. Танец мне был обещан! Мы уедем сейчас…»                         — «Нет, Дениска, постой». — «Почему?»                        Из-за плеч улыбнувшихся женщин Промелькнул ее локон, такой золотой… «Лучше жизнь в боях, с фланкировкой, со славой, Если слову любимой и верить нельзя…» — «Что ж, в сугробах есть дом                                            за Тверскою заставой — В этом доме давно ожидают друзья…» Беспокоен приятель. «Печалишься, юноша?» — «Нет, клянусь, не грущу!»                                — «Что же, едем скорей! Мы в приятельском споре за чашею пунша Позабудем сейчас о невзгоде твоей…» Вот и дружеский дом выплывает из мрака. Круг друзей неизменен и праздничен весь. Из лимонного сока, воды и арака На широком столе зажигается смесь. И почти до утра холостая попойка, Разговор о любви и о близкой войне. «А не время ль теперь? Ведь заказана тройка. Попрошу иногда вспоминать обо мне… Знаю, там завоюем отменную славу, На далеких ботнических злых берегах, Может, я не убит был под Прейсиш-Эйлау, Чтоб погибнуть в бою на финляндских снегах». Кони поданы. Тонко звенит колоколец. Расставанья пора. Песня. Топот копыт. Мимо белых оград, мимо сельских околиц По дороге на Тверь снова тройка летит…

Невысокий разъезд у сожженного дома. Подложивши под голову чье-то седло, На снегу разостлав, как постелю, солому, Здесь солдат под сосной засыпал тяжело… А за мельницей скат, и запруда промерзла, Почитай, в эту зиму до самого дна. Осторожно, рядами, составлены в козла Карабины гусарские…                                           Песня слышна:              «Свищет пуля — не моргни!              Если в деле — руби смело!              Коль в атаку повели,              Ты коня не задержи!              Смело душу весели!              Есть нужда — так уж умри!» Что же, это Финляндия! Кульневский лагерь! Ветви сосен…                   На дюнах и снег как песок. Кто не знает теперь о веселой отваге? У костров тихий смех и глухой говорок. Скачет всадник навстречу на злом иноходце. На дороге — шлагбаум!                                      Пониже пригнись! Кто он? Кульнев иль нет?                                  Вспоминать ли о сходстве? «Честь имею!»                     — «Ну что же, здорово, Денис!» — «К вам спешил из Москвы, торопился…»                                                     — «Мы рады!» — «Быть хочу в авангарде…»                                       — «Я всегда впереди». — «Скоро ль будут бои?»                                 — «Время нашей отрады Недалеко уже… А пока подожди…» Загляделся Денис. Кульнев тот же, что раньше, Только больше еще на висках седины. И на темени — будто чулок великанши, А не кивер гусарский…                                     Причуды смешны Для того, кто понять не сумел бы твой норов, Но в чудачестве есть не смешные черты, Как насмешкою резкой когда-то Суворов, Так своими причудами славишься ты. «Нынче сложены песни о строе гусарском, И кружит на кровавых полях воронье. Я сюда, в авангард, послан был государством — Так послужим России и чести ее. А пока — отдохнем…»                           Входят в низкие сенцы. В доме чисто.                     Застолье.                                     Свеча зажжена. Золотой петушок на личном полотенце… «Видишь — матушкин дар… Как тоскует она… Тяжело ей… Живу, как всегда, донкишотом, Ничего у меня — ни кола ни двора, Я наследников не потревожу расчетом, Если пуля сразит…                                 Лишь одни кивера, Да любимая шашка, да три доломана, Да еще за недавний поход ордена…» На кровати ребенок заплакал нежданно И ручонками пухлыми машет со сна. И на цыпочках Кульнев подходит к ребенку, Распушив бакенбарды, тряхнул головой. Мальчик — хвать за усы, улыбается.                                                     Звонко, Аж до слез, с ним хохочет полковник седой. «Погляди-ка, Денис, на хозяйского сына, Мой любимец навек…»                                        И смеется опять, И с улыбкой встречает хозяина-финна, Разговор его медленный силясь понять. Финн уносит ребенка…                                 «Да, стало быть, жарко,— Тихо Кульнев промолвил.—                                            Болит голова… У меня для тебя есть старинная чарка, Расскажи, как сейчас поживает Москва». …Ночь подходит к концу. Оба спят на соломе. Вот доносится выстрел из чащи лесной. Слышен крик осторожный.                                           И ржанье.                                                               А в доме Пахнет седлами, солью — и просто войной…

Снова лед под ногой. Ветра нет на заливе. Цепью тянется полк вдоль крутых берегов. Днем слепило глаза в бесконечном разливе Широко разметавшихся ярких снегов. А сейчас уже ночь. Над привалом суровым Тишина. Чуть доносится топот коней. И над вражеским лагерем, в дыме багровом, Перекличка и блеск бивуачных огней. Но потом голоса замолкают. Мельканье Отдаленных теней. Низко стелется дым. А гусары, кряхтя, прорубают клинками Переход для коней над обрывом крутым. Перешли. И раскинули стан. И заснули. Не спеша дотлевает костер на снегу. А солдат одинокий стоит в карауле, Глаз не сводит с огней на чужом берегу. Кульнев скачет по льдам. И за ним ординарец — Молчаливый пермяк Ерофеев Семен… Сколько прожили рядом, в походах не старясь, Сколько вместе отбили мортир и знамен! То, что было давно, не помянут с укором, Много раз он в боях командира спасал, В молодые года слыл он ловким фланкером — И с турецкой войны на щеке полоса. Пусть под Прагою штык ему грудь исковеркал, Но зато командира он спас…                                           По снегам Молча скачут теперь, повод в повод.                                                  Поверка. И выводит тропа к бивуачным огням. Усмехнулся Семен. Значит, снова в разведку, Прямо в лагерь чужой, не замедливши шаг… Только треск, если конь вдруг наступит на ветку,  Только смерть, если сразу спохватится враг… «Что такое, Семен? Почему издалека Столько мнилось огней, а теперь, погляди, Кое-где пламя сразу как будто поблекло, Хоть прищуришь глаза — не видать впереди. Может, это уловка?»                                  Молчит Ерофеев. И на самом-то деле никак не понять… Перелеском глухим, снег пушистый развеяв, Кони к вражьему лагерю скачут опять. Но никто не окликнул…                                    Хоть голос…                                                       Хоть окрик… Хоть бы выстрел шальной…                                      Ничего…                                                        Тишина… Молча слезли с коней — перепуганных, мокрых… И по снегу пошли… На распутье — сосна, А за нею — завал…                                  Снег примятый…                                                                Шалашик Из сосновых ветвей…                                                Мертвый конь у костра… «Эта хитрость, гляди, хоть кого ошарашит,— Тихо Кульнев сказал. — Чтоб не ждать до утра, Отошли они в ночь, а костры для обмана Развели,—                     дескать, вот оторвемся от них,— Удивится-де Кульнев, на зорьке                                                      нежданно Никого не сыскав у завалов пустых… Но не будем мы ждать… И немедля — в погоню…» Неспокойно, а ветер с полуночи смолк. ………………………………… Вскоре в лагерь вернулись.                                       Команда: «По коням!» …Через час на рысях уже тронулся полк. И в погоне всю ночь…                               На рассвете по взморью Вышли к Ботнике.                            Древних времен крепостца. Старый замок в горах, весь раскрашен лазорью. И обрыв надо льдом — три гранитных кольца. И драгуны врага рассыпаются быстро. Нарезные мортиры в снегу.                                                     Трубачи Проиграли атаку.                            Внимание!                                                 Выстрел… Шашку в руки…                         Руби, налетай и топчи… …Кульнев был впереди.                                        Так, не выпустив трубки Изо рта                        и в любимом цветном колпаке, Молча врезался он в то беспамятство рубки С верной шашкою в поднятой кверху руке, И его окружают немедля.                                            С размаху Отбивается он.                           Рядом пика свистит. Слышен голос родной.                                     Промелькнула папаха, И галопом Семен на подмогу летит. Снег в крови.                           Раздорожье.                                            И с яростью дикой Двое скачут на них — но с коней кувырком: Одного Ерофеев сбил острою пикой, А другого — сам Кульнев широким клинком. День кончался.                            Дымилися дальние горы. Спешась, вел Ерофеев коня в поводу. По снегам на закат проскакали фланкеры. Вражьи кони без всадников ржали на льду. Кульнев встал над обрывом. Запомнил Давыдов Навсегда этот час — после встречи в бою, Как там Кульнев стоял и, волненья не выдав, Чистил ельником верную шашку свою. Хоть Давыдов недавнею схваткою бредил, Кульнев слова не молвил, курил и молчал, Не хотел вспоминать о минувшей победе,— Потому что он завтрашним боем дышал…

Ранним утром пришло предписание штаба. Кульнев сразу проснулся.                                    «В дорогу, Семен!» Целый день на рысях.                                    Вот подъехали к Або. Замок древний в горах, и в снегу бастион. А внизу, за фиордом, на снежном просторе Солнце в желтом дыму, словно пламя костра, И гранитная цепь — всё замерзшее море, Где когда-то ходили гальоты Петра. Кульнев щурился. Кони бежали по склону. Ветер гнал облака в догорающий день, И какая-то птица, летя к бастиону, Оставляла над полем косматую тень. Вечерело уже. Тихим, медленным звоном Встретил город. А Кульнев мечтал о другом. Сколько лет отошло! Вместе с Багратионом Вновь придется сегодня грустить о былом. «Ты, наш славный отец, Александр Васильич, Граф Суворов — в гробу… успокоился… спишь… Вспомнишь вот о тебе — и слезы не осилишь,— Как живой посейчас пред глазами стоишь… Хоть мы были немолоды, звал ты нас „дети“, Приучал ты нас исподволь к свисту свинца, Ни в едином из пройденных десятилетий Мы в кровавых боях не срамили отца». Он растрогался. Трудные слезы мужские По седым бакенбардам текли… Иногда Есть такие часы и минуты такие, Что в мгновенье охватишь былые года… Спрыгнул в снег. Ерофеев снял с Кульнева бурку. Чисто вычищен старый парадный мундир, В белом доме — огни. Модный танец — мазурку Музыканты ведут на немецкий манир. В этом доме он встретится с Багратионом, Здесь, быть может, узнает про новый приказ. Входит в праздничный зал со спокойным поклоном… Старый финн у окна продолжает рассказ, Заглушаемый танцами, говором, скрипкой… А рассказчик слегка обернулся, и вот Вдруг навстречу пошел и встречает улыбкой, И широкую руку он Кульневу жмет. И немедля по залу разносится: «Кульнев!» И не кончен мазурки последний прыжок,— Всюду слышится шум раздвигаемых стульев, Все к нему собираются в тесный кружок. Руку Кульневу жмут. Благодарственным словом Горожанин седой начинал свою речь: «Будем помнить всегда, что в походе суровом Вы учили солдат наши села беречь, Что вы нам показали пример благородства, Что от вас населенье не знало обид…» Темноглазый, в мундире, украшенном просто, Крепко сжавши темляк, в зале Кульнев стоит. Он чуть сгорбился. Дальше шагнул. С генералом Повстречался в дверях.                                           Старой дружбы слова. Вместе с Багратионом прошелся по залам. Разговор с пустяков начинался сперва. В темной комнате сели за низенький столик. Отпустив адъютантов, остались вдвоем. «Близок новый поход, и расскажет историк Вновь о подвигах ваших в ряду боевом». Вздрогнул Кульнев. Немедля разостлана карта. «В топографии смолоду слыл мастаком…» — Он промолвил, прищурясь.                                          А крылья штандарта Отмечали завещанный путь надо льдом.

Встал большой бивуак вдоль почтовой дороги. Рядом изгородь, мельницы старой крыло. Старый конь подымает с опаскою ноги: Оступиться чуть-чуть — и в сугроб занесло. Предвесенней порой на пустынных Аландах Энгельсбрехтен разбит. Сотни финнов в плену. На уступах крутых, на снегах безотрадных — Уже близится срок — и закончим войну… Стынет пена валов между черных утесов. На снегу полыньи.                                Там, где льдов полоса, Скоро лайбы скользнут, и руками матросов Будут косо наклонены вниз паруса. Значит, надо спешить. Надо по льду залива До распутицы к дальним пройти берегам, К той последней меже, где за краем обрыва По дороге крутой — за скалой Гриссельсгам. Под высокой сосною Давыдов и Кульнев Щи хлебали, смеясь, из большого котла. Пень — подобьем стола,                              два седла — вместо стульев, И на ложе из ельничка                                       ночка тепла. Разговор задушевный.                                     «А грустно мне что-то, — Тихо Кульнев сказал. — Перед боем, гляди, Не могу я заснуть.                              Если ж полудремота Вдруг смежает глаза, то одно впереди Предо мною тогда возникает из мрака: Давний год, и старинных походов пора, И Суворов сидит на краю бивуака, Молча рядом стою у большого костра. Долго слушаю.                     Как он бывал разговорчив. Блеск немного запавших, прищуренных глаз, Взмах короткой руки.                                     До скончания ночи О войне, о турецком походе рассказ. А потом замолчит, улыбнется нежданно И сотрет рукавом белый иней с клинков, Спросит он невзначай:                                   „Ты читал Оссиана? Перевел его славно гуляка Костров!..“ Ты ответишь                     и вдруг замечаешь:                                                            угрюмо Он глядит, будто слова не молвил с тобой, Сразу чувствуешь ты, что гнетет его дума. Исполненье мечты? Или завтрашний бой? Так сидит он, задумчивый, грустный, как рекрут, Вдруг прищурится, скажет, смеясь: „Никанор!“ Встанет рядом с тобой, поведет на поверку, Значит, найден на завтра отменный маневр. Так и я перед боем то весел, то грустен, Дай подумать теперь. Трубка вот — затянись… Я ж проверю посты. А не то вдруг пропустим Мы разведку врага…»                                          Засыпает Денис… …Первый час пополуночи. Холодно. В зыбкой,  Уплывающей тьме он укрылся плащом… «Просыпайся, Денис! — молвил Кульнев                                                             с улыбкой.— Карабин заряди. Через час мы идем…» Полк построился. Кульнев скакал пред рядами. «Дня победы я ждал — и приблизился он! В том последнем бою буду я перед вами, А за вами сам доблестный Багратион. Путь на море тяжел. Словно как на пожарище, Станет вам на ветру, прямо слово — жара! Честь бессмертная нам! Мы домчимся, товарищи, Опрокинем врага мы с разбегу… Ура!» Растянулись колонной по белой равнине. Кто-то песню заводит. «Отставить! Вперед!» Верный конь проскакал по рассеченной льдине. Сразу с грохотом в прорубь обрушился лед. До рассвета шли медленно. Кое-где наледь. Конь копытом скребет ледяную кору. «Эх, скорей бы нам к вражьему стану причалить! В самом деле, жара на холодном ветру…» Ранним утром уже зачернели утесы. Скользкий берег уступом взбегал к вышине. Расходился туман, и сквозь сумрак белесый Ерофеев скакал на усталом коне. И за ним по снегам, рассыпался лавой, Скачут все эскадроны под вражий огонь. Кульнев крикнул: «Прорвемся на берег со славой!» И под пулями пляшет обстрелянный конь. Загремело «ура!» по рядам молодецким, И донесся со льда чей-то горестный крик, И пикеты врага перед берегом шведским Разбегались под быстрыми взлетами пик. В свисте ветра нежданно послышался выстрел. Ерофеев упал… только шашка блестит… Неужели убит? Подымается быстро Из-под грозно мелькающих конских копыт. Он поднялся в простреленной старой шинели. Он, в снегу увязая, идет по скале. Верный конь подбежал. Повод взял еле-еле, Застонав, он подпрыгнул — и снова в седле. Снова скачет вперед в белых клочьях тумана, Надкусивши свой рыжий, прокуренный ус. Кое-как на скаку перевязана рана. Шашка звякает. Снега скользящего хруст. И галопом туда! К первым вражьим пикетам! Разве кланяться пулям захочет фланкер? Рассветает, и видит он: перед рассветом Казаки показались на выступах гор. …Ветер с юга. Ломается лед у затона. Кульнев встал у костра. Белый камень в дыму. «Приказанье исполнено Багратиона,— Напиши-ка, Денис, донесенье ему». — «Всё?»                         — «Как будто бы всё!»                                       — «Табаку бы немного…» — «Хочешь хмеля? Осталося трубки на три…» — «Голова закружится…»                                      А там, где дорога, Песню вывел гусар, как коня, до зари:              «Вот как, братцы, мы ходили              По льду к дальним берегам,              Да как ворога разбили,              Как заняли Гриссельсгам». Ходит Кульнев. Поля ледяные на взломе. На ресницах то ль иней, то ль просто слеза. Ерофеев лежит у костра на соломе, Рукавом в полусне закрывая глаза. «Честь имею…» — скользя, подбегает подлекарь. «Что с фланкером моим? Будет жить или нет? Коль не вылечишь…»                         — «Вылечу!»                                          — «Станет калека?» — «Нет! Поправится он…»                                     Через несколько лет, Вспоминая тот день, эти темные чащи, Этот отблеск зари, не успевшей дотлеть, Кульнев думал:                         «Исполнилось высшее счастье. После новых побед не страшусь умереть! Похвалил бы меня Александр Васильич, Перед строем обнял бы, приказ объявил. Помню, он говорил: „Всё на свете осилишь, Если крепко захочешь…“                                И я победил…»

Наступила весна. Вскрылся лед на заливе. Разливаются реки. Тает снег на горах. Враг еще не сдается в последнем надрыве, И заставы таятся в дремучих лесах. Но конец уже близится схватки кровавой. Сладко плачет труба. День победы настал. Кульнев — в списке героев, увенчанных славой. За последний поход — он уже генерал. Воевали на севере — нынче ж на юге Неспокойно, и Кульнев отчислен на юг… «Что ж, не грустно ль, Денис? Будешь помнить о друге? Приходи посидеть… Разлучаемся, друг…» Беспокоен Давыдов:                                       «Неужто разлуку Мне с тобою теперь суждено перенесть? Знаешь, буду я счастлив: жал Кульневу руку, Вместе с ним завоевывал славу и честь. Я влюблен до безумия…» — «Что же, приятно, Позавидовать только могу я тебе». — «Нет, потеряна вовсе она, безвозвратно, Нет ей места в моей бесприютной судьбе…» — «Я на двадцать один год постарше… Ты мальчик. Позабудешь любовь — прилетишь в Петербург…» — «Как, ты сильно любил?»                           — «Только, может быть, жальче Мне о ней вспоминать, чем тебе, милый друг… Я за двадцать семь лет всё в строю неизменно, Ни единого дня не бывал в отпуску, В Петербурге — случайно, как шли мы на смену, Лишь однажды, проездом, увидел Москву… Это было давно. Я гусарским майором В захолустье попал, в город старых оград. Там водил эскадрон по пустынным просторам, В одиночестве жил, обучая солдат… Скучно в тихой глуши.                           Тосковал я без фронта, Без огня, без опасности.                                          Только порой Отводил себе душу, когда вдруг с ремонта Конь негаданно мне попадался лихой. Я скакал на нем в степь. Отводил себе душу. Край там тихий. Повсюду печать старины. И в усадьбах гаданья ничто не нарушит… Однодворцы толкуют про вещие сны… Время было такое: все празднуют свадьбы. Балы всюду. Знакомства. Волненье в крови. Вот однажды под липами старой усадьбы Повстречался я с ней… Объясненье в любви… Молчалив я, задумчив, ты знаешь, а с нею Разговорчивым стал. Всё рассказывал ей. Как мальчишка, бывало, встречая, краснею, Разлучусь хоть на час — и дышать тяжелей. Обручились. Готовили свадьбу. Но барский Погубил меня вздор. Захотела она, Чтоб я бросил свой полк захолустный гусарский И в отставку ушел навсегда…                                                      А война? Честь и слава моя — лишь солдатская жатва, Никогда не бросать боевую страду В дни похода дана мной Суворову клятва: Лишь тогда разлучусь, если мертвым паду… Если так… Ведь загадано жить мне сурово… Что же? Кульневу бросить родные полки? Возвратил я немедля ей данное слово, Вновь остался один — чуть не запил с тоски. Может статься, труднее забыть про печаль бы… Да однажды мне почту подносят к столу… Из депеш узнаю о походе чрез Альпы. Что ж, на Альпах отец наш… А я где? В тылу… Да к чему вспоминать…                           Только кликнет: „Ударьте, Дети, вместе со мной на врага…“ —                                                                 почитай, Все поскачут за ним на рысях в авангарде — Победить иль погибнуть за отческий край… На ночь лягу и саблю кладу к изголовью, И оседланный конь вечно ждет у костра. На войне ли еще жить былою любовью? Для меня навсегда отошла та пора…» — «Я тебя узнаю, — тут Давыдов промолвил.— Вот такой, без упрека, без страха, борец Снился смолоду нам… Будешь в сказочной нови, Как Суворов, святыней для наших сердец… Нынче время такое, великие войны Приближаются к нашим родным рубежам. Если Кульневы есть среди нас — мы спокойны, Значит, солнце победы завещано нам». И по-юношески, говоря про разлуку, Резко дернув плечом и заплакав навзрыд, Вдруг, нагнувшись, целует он Кульневу руку. «Это я, как отцу… — тихо он говорит. — Если б все могли жить так, как ты…                                                Всё — отчизне, Ничего для себя, ею — жить, ей — гореть, Не хватило б тогда и Гомеровой жизни, Чтоб героев таких в Илиаде воспеть…» Вздрогнув, Кульнев смутился:                                         «К чему это, право? И сравненья излишни. Ты проще гляди… Ведь в боях сообща вырубали мы славу…» В дверь стучат…                     «Кто пришел? Ерофеев?                                                                Входи». Входит старый фланкер. Взгляд его озабочен. «Как вы жили одни? Кто за вами ходил?» — «Да скучал без тебя, если молвить короче. Я на ленте медаль для тебя получил. Славно ты там скакал да рубил ротозеев,— А подлекарь-молодчик фланкера сберег. Только что ты нарядный такой, Ерофеев? Что еще у тебя? Вот ведь… вроде серег». — «Их мне друг подарил — вроде как покрасивше. Подарил, говорит, он их мне для красы». — «Нет, не станет красивым те серьги носивший — Для красы, милый друг, у гусара усы… А уж прочее — попросту молвить — морока. Честью чист наш солдат… Ну, снимай-ка серьгу. — И промолвил потом, улыбнувшись широко: — Не грусти, Ерофеев, я, право, не лгу… А теперь — за работу… Быстрей собирайся… Уезжаем с тобой — прямо маршем на юг… Миновала страда зимних вьюг Оровайса… Ну, Дениска, прощай… До свидания, друг…» Он поднялся… Коснулся плечом перекладин Этой старой избы — перегнивших досок. Рядом с низким Дениской казался громаден, Да и в самом-то деле, конечно, высок…

Год двенадцатый… Месяц июнь… Неспокойны Эти дни — перемены и смут времена… Финский, южный поход — это малые войны, А теперь наступает большая война. Враг вступает в Россию. Большим полукругом Наступая, выходят его корпуса. Растянулась меж Вислою, Неманом, Бугом Арьергардных тяжелых боев полоса. Враг упорно идет к нашей грозной преграде, И по селам старинным набатов трезвон… Помню слово Давыдова об Илиаде В эти грозные дни наступающих войн. «Честь и слава от веку — солдатская жатва». Над полями сражений в родной стороне Да свершится Суворову данная клятва Ныне в грозной, решающей судьбы войне… И воспитанных им — от седых генералов До седых трубачей — в этот час роковой, Как в былые года, снова битва скликала, И они откликались на голос родной. Кульнев был в арьергарде, с прославленной частью, Прикрывавшей пути к Петербургу, на Псков… Он грядущей России отстаивал счастье В непрерывном труде арьергардных боев. «Я с полком тут один. Бой тяжел арьергардный, До последнего драться, чтоб дать отойти Главным силам.                             Ведь близок тот полдень отрадный, Когда кончим отход, перережем пути И сначала набегом, наездом и поиском Будем мучить врага,                                   после — выйдем вперед, И появится мститель пред вражеским войском — Защищающий родину русский народ». …В этот день за Клястицею вражьи мортиры Били с часа того, как всходила заря. На гнедых жеребцах пронеслись кирасиры, По болоту французские шли егеря. Тяжело отходить, и с коня он слезает… Повод дал Ерофееву… Тихо идет… Кто поверит, что Кульнев теперь отступает? Но получен приказ — неизбежен отход… Тихо шел по дороге, насупленный, сгорбясь… «Что же, прямо сказать, ведь не всё решено. Еще выйду с полком я на вражеский корпус И сомну в грозной рубке войска Удино…» Бомба падает рядом… «Быстрей разрывайся,— Он сказал, отходя с Ерофеевым. — Вот Видишь, старый фланкер, потрудней Оровайса Это дело — ну, прямо без устали жмет…» Он, прищурясь, смотрел… О, родная картина: Волчья ягода в мшанике топком растет, Впереди, за обрывом, по скату плотина, Низкорослая жимолость возле болот… За широким оврагом бегут перелески. Небогатый лесок. Белым спинам берез Будто зябко сейчас в ослепительном блеске, В ярких вспышках июльских мучительных гроз… Разорвалось ядро… Яркий блеск над завалом… Черный дым над травой — и мгновенный разрыв. Ерофеев рванулся тогда к генералу, Чтоб спасти его, собственным телом прикрыв… Опоздал… Взрыв… Что это? Оторваны ноги… Истекающий кровью, в примятой пыли Он обрубком сегодня лежит на дороге, Ставший издавна гордостью русской земли. И лежит на спине он, беспомощный, строгий, Истекающий кровью…                                     О, кто перечтет В этот день все его боевые дороги От финляндских снегов до балканских высот… Молча сняв кивера, пред своим генералом Все стояли в слезах.                              Он лежал недвижим. Вдруг открыл он глаза.                                      Странно, был не усталым Их стремительный блеск, а совсем молодым. И лежит он в короткой походной шинели, В доломане простом…                                 Из-за туч с высоты Солнце вышло на миг.                                  Луч скользнул.                                                       Заблестели На широкой груди ордена и кресты. Получил их в сраженьях за риск, за отвагу, И за каждый он кровью по капле платил. Этот вот                   дал Суворов когда-то                                                            за Прагу, Этот — с финской войны,                                    тот — в бою получил… «Дети, я умираю…»                                  Все плачут угрюмо… «Ни клочка не отдайте родимой земли… Снять прошу ордена, чтобы враг не подумал, Что убит генерал…                             если б тело нашли…» Вздох последний…                             И смерть…                                       Подошел Ерофеев, Снял кресты, ордена…                                   Положил на глаза Стертых два пятака…                            Пахло дымом, шалфеем… Мелкий дождь моросил…                                          Грохотала гроза… И казалось, на миг распахнулись просторы. И обратно, под яростным свистом свинца, Поскакали тогда казаки и фланкеры — В арьергардном бою отомстить за отца. О, беспамятство рубки! Сверкая клинками, Звонко тенькая пиками, рваться вперед И стремительной лавой скакать пред врагами, По оврагам, по мшанику ближних болот. Ерофеев хранил вечный сон генерала… Тело Кульнева было накрыто плащом… Первый раз не в бою они оба… Настало Время нам горевать, вспоминая о нем. «Что же, смерти такой разве ты прекословишь? Сам я стар, где-нибудь да подстрелят в бою. Без тебя разве жизнь будет, Яков Петрович? Только тело б отвезть мне в деревню твою…» Не смешав своего боевого порядка, Кони мчались назад, чуть касаясь земли. Смолкли выстрелы. Стихла кровавая схватка. Возвращались гусары и песню вели;              «Молодца мы потеряли,              Кульнева злодей убил,              Да зато и отчесали —              Дорого ты заплатил.              Сколько тысяч меж рядами              Ты своими не дочтешь,              Сколько саблями, штыками              На плечах ты ран несешь». В грозный год его смерти, в заветную зиму, Отходили враги вдоль пылающих рощ, И опять довелось бивуачному дыму Над Клястицею стлаться в ненастную ночь, И припомнили здесь все дороги героя Офицеры московских и тульских полков — От кровавых трудов арьергардного боя До заветной поры авангардных боев. На рассвете послали дозор по верховью, Напоили коней и на запад ушли, Честь отдавши ему, оросившему кровью Эти топкие мшаники русской земли. …Много лет пронеслось, но сейчас, если едешь В летний пасмурный день из далеких краев По дороге, ведущей из Полоцка в Себеж, Ты увидишь места этих грозных боев. И услышишь тогда, как над зреющей рожью, На широких полях снова песня звучит, И поклонишься низко тому раздорожью, Где в бою арьергардном был Кульнев убит.