Не достигнув в жизни ни сияющих низин, ни зияющих высот, я так бы и продолжал влачить жалкое существование, готовясь к приближающейся старости, если бы не мировой кризис 2008 года. Он выбил из-под меня кожаное кресло, когда я в печальном упоении пересчитывал барыши за предыдущий месяц. Паркетная доска разверзлась подо мной, я полетел стремительно вниз, чертыхаясь и кувыркаясь. Краем глаза я успел заметить, что падаю в пропасть не в гордом одиночестве, а в большой и представительной компании. Вместе со мной летели менеджеры по продажам, офисные работники, сотрудники коммерческих банков, невдалеке просвистел авиабомбой олигарх из молодых да ранних, кричавший на всех углах, куда надо идти тем, у кого нет миллиарда. Видимо справедливая временами судьба, решив, что за свои слова надо отвечать в буквальном смысле, пинком под зад и направила его в пункт назначения.
Обратив внимание, что все летят с разной скоростью, опровергая тем самым закон тяготения, некоторые даже раскрывают парашют, я поскреб себя по спине, но заветного рюкзака, смягчающего падение, не обнаружил. Шмякнулся, сильно отбив пятку на правой ноге. Оглянувшись по сторонам, увидел где-то вдалеке полоску света, пополз по направлению к ней, пытаясь увернуться от падающих сверху тел. На выходе властная рука схватила меня за волосы, приподняла голову, мерзкая туша склонилась надо мной, приблизив вплотную смрадную рожу, поцеловала взасос, шершавым языком проверив наличие у меня зубов, и выкинула вон. Так вот оно какое, истинное мурло мирового кризиса.
Я очнулся, приподнявшись на локтях, увидел себя лежащим на кровати в собственной квартире. Рядом стояла батарея пустых бутылок, у стены притулились витые флаконы из-под дорогих сортов вина, по мере приближения ко мне емкости становились проще, этикетки безвкуснее, впритирку к кровати валялись три чекушки с остатками паленой водки. Пепельница полна окурков, засохших, твердых, как бычки в томате. Язык обнаружил во рту непонятный предмет, я сплюнул, на пол упал комок жеваной бумаги. Это был написанный от руки список моих долговых обязательств.
Родные и друзья, в отличие от кредиторов, снисходительно отнеслись к резкой перемене моего положения. По правде сказать, дела и без мировых потрясений шли из рук вон плохо, но я все же надеялся продержаться еще пару лет и в удобный момент испариться, как юридическое лицо. Так что кризис лишь ускорил неизбежный конец.
Выйдя из запоя, взял себя в руки и стал думать, как мне жить дальше — повеситься без шума или попытаться найти работу — других вариантов я не видел. Работать совершенно не хотелось, сколько можно, вешаться вроде бы рановато, да и что делать после повешенья?
Мне следовало срочно найти необременительное, желательно безответственное занятие, чтобы оправдать собственное паразитическое существование, главным образом в глазах жены. Нет, она меня не попрекала куском хлеба — упаси Боже! — но, поверьте на слово, превратиться в одночасье из добытчика в прихлебателя, не самая приятная для мужчины метаморфоза.
Раз уж ты не желаешь работать, найди себе занятие по душе, сказали друзья.
В наличии у меня души я сильно сомневался. Как утверждает жена, у меня нет совести, сердца и мозгов, только увеличенная в объеме печень и зашкаливающее в размерах самомнение. Словам Натальи я безоговорочно верю, особенно с тех пор, как остался без работы. Про душу она не высказывалась, значит придется искать ее самостоятельно. В бесплодных и бесплотных поисках души я провел два месяца, стараясь пробить брешь в семейном бюджете.
Странно устроен человек — руки, ноги, голова, туловище при поверхностном осмотре находятся легко, даже в темноте на ощупь, а душа, про которую написано столько — жизни не хватит, чтобы прочитать — не проявляет себя никак. Оставалось с горечью констатировать, что я бездушный человек. В конце концов, животный мир прекрасно обходится без души и ничего. Бесспорное мое отличие, например, от бегемота состоит в том, что у меня есть паспорт. Еще у бегемота нет коричневых ботинок на тонкой подошве, мобильного телефона, пульта от телевизора и Интернета — вещей, без которых современный мужчина уже и не мужчина вовсе, а так, не пойми что.
Однажды я брел позади двух девчушек, обсуждающих неведомого мне Степу. Они спорили по поводу его мужских качеств, используя низменные эпитеты. Я жутко заинтересовался и жадно подслушивал, радуясь, что это все не про меня. Точку в споре поставила идущая справа. Она приостановилась, повернулась к подруге, стала трясти перед ее лицом наманикюреной рукой, будто взвешивала, одновременно подбрасывая последние остатки Степиного достоинства — Да у него даже мобилы нет! Звучит, как приговор. Что за кролик без ушей, что за Степа без мобилы?
С другой стороны, у бегемота передо мной тоже есть ряд преимуществ — у него нет не только мобильного телефона, но и работы по определению, и он не может ее в один прекрасный день потерять. Чья жизнь лучше — потемки, различий слишком много, но последние месяцы я стремительно пытался уничтожить непреодолимые преграды, отличающие меня от этого милого животного.
Займись хоть чем-нибудь, посоветовали друзья. Попытки заняться «хоть чем-нибудь» привели к поразительным результатам. Я смастерил журнальный столик — дивно красивый, развалившийся через две недели, не выдержав теплового удара — на него впервые поставили тарелку с горячим супом. На оставшееся целым после крушения днище с колесиками я водрузил горшок с фикусом — получилось очень стильно и практично. Фикус теперь можно было катать с место на место.
Еще через неделю я научился включать стиральную машину до этого используемую мной чисто в утилитарных целях — на ней стояла пепельница и валялись журналы с газетами.
От скуки написал три гениальных сонета, достойных прославить мое имя в веках. Наутро, перечитав с трезвых глаз, я нашел их настолько паршивыми, переполненными глагольными рифмами (ушел — пришел, мечтал — упал), что уничтожил, не предав гласности. Бахвалиться надо при большом скоплении народа, а сгорать от стыда лучше в одиночку.
Все свободное время, а другого теперь не наблюдалось, я проводил за компьютером, бесцельно блуждая по разным сайтам от политических до порнографических, не видя особой разницы между ними. В самом деле, политика очень сексуальна, не зря туда тянутся мотыльками на огонь аборигены мужеского пола, сдуру считающие себя привлекательными.
Секс же, спасибо генералу Клаузевицу за подсказку, есть ничто иное, как продолжение политики женщины по отношению к мужчине или мужчины по отношению к женщине.
Далее можно продолжать складывать мужчин и женщин в любом порядке в зависимости от собственных сексуальных предпочтений, возводя в квадрат и вынося за скобки, суть от этого не изменится. Хотя, на пару замысловатых формул я бы посмотрел, клянусь, из чистого любопытства. Но современный мир слаб в коленках, ему не хватает задора, что в сексе, что в политике. Политиканы скучны, даже молодые, напоминают старых бонвиванов с потухшим взглядом. Как можно увлечь людей на стройки капитализма, если у тебя вечный ноябрь в глазах. Да еще повторяют, как мантру — денег нет, денег нет.
Нет денег, иди торгуй пирожками, что ты в политику поперся? Порнографические самцы на экране сродни политикам с их грязными делишками и вялыми помыслами. Круг замкнулся. Лишь покойный Марчелло Мастрояни смотрит с небес с улыбкой, которой позавидовала бы Джоконда, и говорит — Денег нет, так их никогда и не было. Но посмотрите, какое кино мы снимали!
Кстати, об отсутствии денег. У меня их тоже нет, но я никуда и не лезу. Последнее письмо из банка гласило, что я являюсь собственником тринадцати рублей двадцати четырех копеек, включая проценты. До олигарха рукой подать, только свистни. Свистело в основном в карманах. Осталось на эти тринадцать рублей купить пол буханки черного, и можно по праву называться руководителем ансамбля художественного свиста при паровозном депо. Став захребетником, я в одностороннем порядке разорвал товарно-денежные отношения с государством, забыв его в этом уведомить. Государство, будучи не в курсе моего решения, продолжало назойливо стучать дверь, заглядывать в окно, кричать дурным голосом в вентиляционный короб, напоминая о своем присутствии. Оно донимало меня разными способами, взывая к гражданскому долгу, совести, которых, по утверждению жены, у меня нет и в помине. И то верно, какая может быть совесть с такой выпиской из банка. К слову, в японском языке нет слова «совесть», и ничего, живут — не всегда счастливо, зато долго. А тут еще случайно услышал по радио откровения одной журналистки, заявившей о назревшей необходимости введения избирательного имущественного ценза. Нечего, дескать, отбросам общества давать право голоса, пусть сидят и молчат в тряпочку.
Что я и делал — сидел и молчал целыми днями, уставившись в монитор.
Через несколько месяцев вынужденного молчания, прерываемого лишь редким вечерним общением с женой, в основном, короткими репликами на бытовую тему, вращающимися вокруг продуктовой корзины, я с неприятным удивлением обнаружил, что стал забывать слова. Раньше при разговоре с незнакомым человеком меня легко можно было принять за почти интеллигента, если, конечно, не копнуть глубже, потому что фундаментальные знания обошли вашего покорного слугу стороной. Я, как говорится, плавал по мелководью, зная обо всем и ни о чем конкретно. Для поддержания беседы на любую тему гибкости ума и сообразительности хватало. Глубоко вспахать обсуждаемый вопрос, не показав при этом собственное невежество, мне не удавалось ни разу. Зато я мог часами в компании таких же почти интеллигентных людей, находящихся со мной в одной стадии опьянения, рассуждать о судьбе горячо любимой Родины. Тут мне не было равных. Тем более Родина за свою пылающую историю наловчилась выкидывать столь замысловатые коленца, приучив нас к полной непредсказуемости, что любой, даже самый фантастический прогноз относительно ее будущего можно обсасывать часами на полном серьезе, чокаясь рюмками. Еще котировались беседы о власти и литературе. Безусловно, не в связке — где власть, где литература — а по отдельности. Отношение к власти тех, кто непосредственно к власти не относится, не блещет шириной диапазона, различаясь лишь в степени отвращения — от «это даже не обсуждается» до «поубивать бы всех». Людей же, разбирающихся в литературе, можно по пальцам сосчитать, если сумеешь найти. Массив творческого наследия оставленный нашими гениальными предшественниками настолько огромен, что знатоков литературы днем с огнем не сыщешь. Есть, конечно, узкие специалисты, но они мне попадались только в телевизоре — спорить с ними, с презрительной ухмылкой глядя на экран, одно удовольствие. Ни разу не оставался побежденным. А вне экранной жизни можно со спокойной совестью сказать, что Достоевский — дрянной стилист, не встретив возражений и не опасаясь последствий. Федора Михайловича проходили в школе, мало кто перечитывал, краткое содержание романов помнят больше по недавним экранизациям, а о стилистике любого писателя правильных мнений, что у сучки блох.
Итак, сказывалось одиночество — я стал забывать слова, их значения, часто замолкал в середине фразы или начинал щелкать пальцами в поисках необходимого, заменяя простые обозначения предметов одному мне известными синонимами. Более того, вследствие необратимых процессов, произошедших в голове, само построение фраз изменилось настолько, что окружающие перестали понимать, о чем я вообще говорю, различая лишь интонацию. Речь моя удивительным образом стала напоминать короткие высказывания иностранца, не способного к длинным выражениям мысли на незнакомом языке, несмотря на безупречный московский акцент. Деградация становилась настолько явной, что я пришел в ужас и начал молчать даже в присутствии близких людей, выполнив тем самым пожелания журналистки лишить меня права голоса.
Ко всем внешним проявлениям моей нездоровой психики добавилась полнота. Я толстел, как на дрожжах. В детстве меня заставляли лопать пивные дрожжи, чтобы я поправился. До сих пор с отвращением вспоминаю тошнотворный вкус — я ел их чайной ложкой и запивал водой. Поправиться не поправился, но, выйдя из пубертатного возраста, стал практически ежедневно пить пиво. Причинно-следственной связи я здесь не усматриваю, хотя, чем черт не шутит. Частое поглощение пива никак не сказывалось на моем самочувствии и интерьере ни в лучшую, ни в худшую сторону. Мне нравился сам процесс.
Да и что за время расположилось тогда на дворе? Призрак капитализма перестал бродить по Европе и пришел в Страну Советов с парадного входа под бурные аплодисменты населения, осатаневшего от лысых прилавков и выросших очередей, обещая наладить быт, обуть и одеть страждущих, напоить, накормить, не пятью хлебами и двумя рыбинами на пять тысяч, а выдать персонально каждому две булки с изюмом. Да что там булки — осетра беременного икрой, пойманного в бассейне собственной трехуровневой виллы с видом на Кремль. Обманул, конечно, зараза, но кто не без греха. К тому прекрасному моменту я уже был окольцован, имел двух маленьких детей разного пола и носился как ошпаренный в поисках добычи, сжигая за день столько калорий, что вечерние четыре бутылки пива не могли компенсировать дневные потери.
Сейчас, пребывая весь день в молчаливой задумчивости, я стремительно набирал вес.
Сначала у меня набухло в пояснице, оттуда начали свешиваться валиками запасы жира, затем раздуло живот, вывернув наружу пупок. Остальные части тела остались без изменений, я теперь напоминал паука с тоненькими ножнами и ручками и большим туловищем посредине. Впору занавешивать зеркало, как в доме покойника, чтобы не видеть того безобразия, которое я представлял.
Во мне проснулась крайняя подозрительность. Я подслушивал, о чем говорят жена, зашедшие проведать папу дети и случайные гости. Мне казалось, что они постоянно обсуждают пертурбации, случившиеся со мной и моим организмом. Супруга, разговаривая по телефону, теперь уходила из комнаты на кухню. Оставив тапочки у компьютера, я босиком крался за ней следом, прячась в коридоре, жадно вслушивался в ее ответы, стараясь по модуляции голоса определить тему разговора и его касательство моей персоны. Меня ловили за этим постыдным занятием и больше журили, как несмышленого ребенка, чем гневно отчитывали. За подозрительностью, словно сестра близнец, пришла ревность, а с ней под ручку ненависть, не к какому-то неизвестному любовнику моей суженой, а ко всему миру в целом. Я невзлюбил жену, не переваривал ее красивые платья, макияж, духи, ненавидел книги, которые она читала, фильмы, которые она смотрела, музыку, которую она слушала. Мне стали неприятны ее ласковые прикосновения. Ложась в постель, я уже не нуждался, как раньше, в доказательствах любви, а старался зарыться с головой под одеяло, прижавшись к стенке, подальше от ненавистной мне женщины.
Мое общение с родными и друзьями неуклонно сходило на нет, радость навсегда покинуло мое сердце, краски вокруг потускнели, зрение и слух ухудшились до такой степени, что я практически не реагировал на внешние раздражители. Мне купили очки с толстыми линзами и дорогой слуховой аппарат на батарейках, чтобы я окончательно не выпал из окружающего мира.