Теперь каждое утро начинается с воспоминаний — лежишь в постели и вертишь вчерашний день так и сяк, рассматриваешь в лупу поступки, разговоры, недомолвки, прокручивая в голове все, вплоть до интонаций. Раньше я вставал рывком с постели, радуясь нежному свету, скользящему лезвием между штор, а нынче натягиваю на себя вчерашнее, как одеяло до подбородка, играю в прятки с временем, желая замедлить приближение неизбежного, оттянуть фатальную поступь нового дня, уже точно зная сколько их осталось. Будто стоишь в середине аллеи, смотришь вдаль, а через десять метров череда деревьев по обе стороны от тебя внезапно обрывается, а дальше ослепительная пустота.

Не задался вчера разговор с Татьяной, повисла между нами пелена недосказанностей, и мы барахтались в ней, выныривая попеременно, так толком и не встретившись взлядами. Простившись, уже в дверях, она повернулась на мгновение, посмотрела мне в глаза, хотела что-то сказать, замялась, тут же передумала, я протянул к ней руку, стараясь подбодрить, и почувствовал, как вибрирует ее плечо — легкий бриз нервной дрожи. Она отвела взгляд, рассматривая, узор на обоях, повела плечом, словно хотела сильнее прижаться к моей руке.

— Знаешь, человек порой намеренно делает тебе больно, уверенный, что ты поступишь именно так, как он этого хочет, — выдержав паузу, Танька добавила. — А ты, к его удивлению, продолжаешь терпеть боль.

И ушла.

Закрыв за Танькой дверь, я сделал несколько бездумных пируэтов вокруг журнального стола, поглядывая на недопитую водку, как спортсмен перед заключительной попыткой взять вес или высоту, соизмеряя внутреннее состояние с внешней средой, будь она неладна. Борьба между искушением и остатками разума закончилась неожиданно — победил трезвый образ жизни, пусть ненадолго и в отдельно взятом человеке, но все-таки виктория, хоть медалей не положено, куцая, но победа.

Воодушевленный праведным началом, я решил продолжить совершать добрые поступки — дорога в тысячу китайских верст начинается с первого шага — обвел глазами комнату в поисках приложения рук моих и понял, что заняться решительно нечем. Ноги сами понесли меня к компьютеру, последнему прибежищу негодяя. Я уселся на вращающееся кресло, включил железного друга, и в этот миг меня посетила здравая мысль — нечастая гостья, прямо скажем — а почему бы действительно не написать роман? Я даже удивился, как столь простое решение трудной жизненной коллизия до сих пор не пришло мне в голову.

Видимо прав Ширак — мозги мои окончательно усохли. В самом деле, никто же не требовал от меня умных мыслей, неожиданных поворотов сюжета, парадоксальных метафор, никто не заставлял выдать на гора гениальное произведение, вызывающее интеллектуальную оторопь у издателей и восхищенное ликование масс. Никто даже не заикнулся о качестве произведения, поднимаемых в романе животрепещущих вопросах, мне даже не приказали уложиться точно в срок, по сути предложив тепличные условия с баром, сауной и трехразовым питанием, зато пообещали гонорар, дороже которого на свете не сыскать. Кретин, натуральный кретин — да собирание марок требует неимоверно больших усилий, по сравнению с синекурой под названием «литературное творчество».

Стоп, — сказал я себе, — а как же уже готовое название, результат мозгового штурма сотоварищей в лице нечистой силы и Никитина, но вспомнил улыбку Петьки Сапожникова и его, как мне теперь снова показалось, гениальную фразу, сказанную по поводу: роман может быть о чем угодно. Я засмеялся, посмотрел на стену в районе сломанного принтера чуть выше монитора и скорчил рожу. Открыл текстовый файл, девственная белизна страницы еще больше воодушевила меня, посмеиваясь, в творческом запале я протянул руки к клавиатуре и вдруг осознал, что возбужденный рой слов исчез, в голове зазвенела тревожная пустота, следом за ней заявилась пугающая тишина и только часы на стене издавали звук — стрелки безразлично шли по кругу, спотыкаясь каждую секунду. Мыслей не было или они проносились с такой скоростью, что ни одну из них я не смог идентифицировать. Понимая, что сидеть перед монитором и тупо смотреть на белый лист виртуальной бумаги можно необыкновенно долго, хоть до вечернего пришествия, то бишь явления жены с работы, когда мне уж точно не выдавить из себя ни строчки, хоть извилины выжимай, я решил пойти на хитрость. Закрыл глаза, занес руки над клавиатурой, как пианист над черно-белыми клавишами инструмента и ткнул наобум указательным пальцем в первую попавшуюся букву, рассчитывая, что такая уловка поможет мне ухватить начальную фразу романа за хвост. Указующий перст втопил случайную клавищу, я приоткрыл один глаз и увидел, как остальные буквы начали жить самостоятельной жизнью, будто на механическом пианино. Руки невидимки носились по клавишам с такой скоростью, что позавидовала бы опытная машинистка. На мониторе побежали строчки текста:

«Дорогая, ненаглядная, яхонтовая, дружочек мой, Евдокия Авдотьевна! Бросай ты своего лилового ухажера Варфаломея к поганой матери со всеми его прихлебателями крылатыми.

Выходи, свет очей моих, за меня замуж, всенепременно, не мешкая, сей секунд, в чем сейчас есть, в том и выходи. Лохматый анчутка совсем тебе не пара, серая жемчужина глаз моих.

P.S. С нетерпением жду у принтера нонче вечером. Твой Васятка Никитин».

Я поначалу даже не врубился, что невидимая бестия-машинистка настрочила от моего имени письмо крысе Дуньке. Не успел я удивиться, как клавиатура снова ожила и выдала следующий текст:

«Моншерами, Дусья! Кафешантан моего сердца, круассан души моей, во первых строках письма спешу уведомить вас, что соискатель на вашу руку и тело, именуемый далее, как Никитин В.И., не достоин и мизинца вашей же изящной не по годам лапки, ибо пребывает в безделии, неверии и блуде, а на сей момент является содержантом на шее несчастной супруги, с коей состоит в законном браке уже четверть века.

P.S. К принтеру не приходите одна вечернею порою, возьмите надежного провожатого. Ваш Варфал де Шорт».

Буквы остановились на мгновенье и снова понеслись бегущей строкой:

«Евдоха, клюв тебе в дышло! Гони их обоих в шею, проходимцев и шаромыжников — один болтун в кедах, другой бездельник на доверии.

P.S. К принтеру вообще не ходи, себе дороже. К тому же недоумок Никитин разбил его по пьяни».

* * *

Вот такая переписка из сумасшедшего застенья. Мое негодование враз сменилось облегчением — если Дусья и де Шорт — хфранцузы хреновы — не дают мне осуществить задуманное, воплотить наболевшее, излить выстраданное, перебивая на вздохе, то у меня есть все резоны умыть руки, не упав в грязь лицом.

Я с надеждой посмотрел на монитор в ожидании продолжения занимательного эпистолярного романа, но его не последовало. Вместо этого зашуршал, тяжело вздыхая, разбитый принтер на полке и выплюнул листок с тремя строчками, напечатанными лиловым цветом. Прежде чем прочитать их, я заглянул под стол и убедился, что шнур принтера не воткнут в розетку, а висит вдоль стены. Кто бы сомневался — коли разкуроченный аппарат сам починился в одночасье, зачем ему электричество?

Взял лист в руки, на нем было напечатано:

Виновата ли я, что Никитин мне люб? Е.К.

Дунька покажет тебе шестьсот шестьдесят шесть оттенков серого. Она крыса с прибабахами. В.Ч.

В грудях у ей не заплутайся. Береги член с молоду, а ноги в тепле. Ну ты понял. Ш.Г.

Все я понял, тут и понимать нечего. Воланд предложил Мастеру закончить роман одной фразой, тот сложил ладони рупором и крикнул сидевшему в кресле Понтию Пилату: «Свободен!». Я же закончил роман еще лаконичнее — не начав, не написав ни строчки, ни буковки, не имея за пазухой ничего, кроме названия, что придумали за меня. Почувствовав себя свободнее всех пилатов на свете, я покинул место творчества и пересел за журнальный стол. Выпил водки и подумал — как хорошо жить. Слазил в Интернет и прочитал сколько у крысы сосков. Оказалось — двенадцать, дюжина грудей у серой жемчужины очей моих. Представил себе женщину с двенадцатью грудями и ужаснулся. Налил и выпил еще. К приходу женя я уже лыка не вязал.

* * *

Все, надо вставать, из вчерашнего дня уже ничего не выудишь. Глянул на часы — половина девятого. К следователю в одиннадцать, езды полчаса, так что два часа на раскачку. Пока умывался, брился, наливал кофе, настороженно ждал — проклюнется вчерашнее выпитое головной болью, но к удивлению чувствовал себя свежо, бодро и находился в прекрасном настроении. Хотел даже выпить кофе на кухне, чтобы, не дай бог, не встретить чертову троицу, но привычка заставила переместиться в комнату. А на принтере они, тут как тут, собственными персонами, да не втроем, а вчетвером — к старым знакомым присоединилась зеленая навозная муха. Она неспешно бродила по принтеру, нахально лазила по черту, крысе и только грифа обходила стороной, в общем вела себя в высшей степени обыденно и беспардонно.

— Как ее кличут? — кивнул я на крылатую гостью, усаживаясь перед монитором.

— Понятия не имею, — ответил черт, пальчиком ласково поглаживая застывшую на его колене муху.

— Ну, она же из вашей компании, — я чуть было не добавил «навозной», но вовремя остановился, посчитав такое определение сотоварищей перебором.

— С чего ты взял? — недоуменно хмыкнул Варфаламей.

— Твоя дрозофила, бытовая. Санитарка дома, — добавила крыса.

— Я может не сильно разбираюсь в классификации мух, но уж отличить обычную от навозной в состоянии.

Она же переливается зеленым перламутром.

— Ошибаешься, дружок. Это ее Дунька лаком покрасила для красоты, — в подтверждение слов Варфаламея крыса победоносно выставила перед собой лапки, дескать полюбуйся. Когти у Дуньки светились нежным перламутром, а-ля хамелеон в тоске.

— К тому же, я с ней к полюбовно договорилась, что она у меня пару недель брошкой поработает, — Дунька при этих словах прямо-таки готова была лопнуть от счастья.

— Как договорилась? Ты что еще язык обычных мух понимаешь?

Само существование такого способа общения дрозофил с окружающим миром меня вроде бы не изумляло, глупым вопросом я априори согласился с наличием в природе мушиного языка, с правилами, лексикой, орфографией и прочими причиндалами. Тут бы им посмеяться вволю над моим вопросом, однако компания на мониторе не находила его ни смешным, ни экстравагантным.

— Увы, пока только со словарем, — вздохнула искренне крыса, — я больше по млекопитающим специализируюсь, Шарик перевел, как никак дальняя родственница отряда «твари крылатые».

Шарик при этих словах демонстративно повернул голову в сторону, будто речь шла о постороннем грифе, являя мне римский профиль стервятника, словно цезарь сошел с монетки и фотографируется на фоне стены.

Я посмотрел в угол комнаты, где в кресле, извернувшись калачиком, спал кот, ставший моим после смерти матери.

— А с котом поговорить сможешь? — подначил я Дуньку, собираясь поймать «на слабо».

— Запросто, — Евдокия пожала плечами, — только о чем? У нас с ним разные менталитеты. Если только о погоде?

— Спроси его, что он думает о Никитине, — не поворачивая головы, предложил гриф и добавил уже обращаясь ко мне, — Не боишься кошачью правду о себе узнать?

— Ничуть. Спрашивай.

Дунька что-то пискнула сквозь зубы и мой ленивый кот, обычно не реагирующий во время сна на какие-либо внешние раздражители вплоть до раскатов грома за окном — исключение составлял лишь звук чавкающей дверцы холодильника — вдруг проснулся и мурлыкнул в ответ. Крыса, словно поймала устойчивую связь, продолжила общение, перемежая попискивание с цоканьем и скрежетом зубов.

Кот выгнул спину, потянулся, и заорал в ответ длинной мартовской трелью, несмотря на кастрацию — вынеси его на балкон, сбежались бы все окрестные кошки. Они продолжали диспут минут пять — крыса вежливо и кратко вопрошала, кот отвечал разнузданно и длинно. Такие барышня и хулиган. Наконец представление закончилось.

— Никитин, тебе правду сказать, пощадить или польстить? — улыбнулась Дунька.

— Вываливай правду.

— Ты есть жлоб и дерьмо. Кот с грустью и отчаянием вспоминает свою прежнюю жизнь.

— А в щадящем режиме?

— Ты даже не подозреваешь, какой ты жлоб и дерьмо. Кот проклял тот день, когда попал в твою квартиру.

— А теперь польсти, чего уж.

— Тебе абсолютно наплевать, что ты жлоб и дерьмо, Кот ждет, не дождется, когда ты сдохнешь, — Евдокия стушевалась, прости мол, за что купила, за то и продаю, — Да. В качестве постскриптума — он напоследок добавил, что у тебя рожа мерина, которому копыта жмут.

Вот так — три ответа в разных режимах, но во всех трех обязательным условием присутствуют жлоб и дерьмо.

Мне почему-то казалось, что кот должен быть лучшего мнения обо мне, — несмотря на полугодичное пьянство, я никогда не забывал подсыпать ему корм в миску, а уж регулярно пылесосить остатки еды в тарелках ему вообще никто не запрещал. Видимо, наши взгляды на сложившиеся волей судьбы отношения после смерти матушки, различались коренным образом. И с мерином он необъективен и явно переборщил. Я, к слову, по поводу его ублюдочной хари ни разу не прошелся вслух, не унизил правдой человеческой.

Откровения кота неприятно резанули слух, но не испортили общего утреннего подъема, полета души над мрачной бездной. Я посмотрел на соратников — черт ухмылялся, Дунька, склонив голову, рассматривала муху, застывшую сизым украшением на отвороте красного жакета, гриф смотрел в окно, казалось, не проявляя интереса к происходящему, но им меня было не обмануть — они терпеливо ждали какого-то знака со стороны сидящего в кресле человека. Ну что ж, чего тянуть кота за хвост.

— Спешу сообщить вам, что моя литературная карьера закончилась, не начавшись.

Они моментально встрепенулись, как от будильника над ухом, пришли в движение, из чего я заключил, что именно этих слов они и ждали.

— Это признание или покаяние? — тут же поинтересовался черт.

— Не понял.

— Это донос или явка с повинной? — деревянным тоном уточнил гриф, не поворачивая головы.

— Учитывая твой сегодняшний поход к следователю, вынужден признать, что формулировка Ширака, высказанная юридическими терминами, ближе к реалиям за окном. Хотя, в метафизическом значении вопрос подразумевает недвусмысленный выбор между гордыней и смирением, — завел привычную бодягу Варфаламей.

— Это констатация, не более того.

— Никитин ты мой! Констатация чего? — всплеснула руками крыса. Муха взлетела с отворота и, описав круг в воздухе, приземлилась в районе Дунькиного плеча.

— Сами знаете. Вы вчера не дали написать ни строчки, вклинившись нечистой силой в творческий процесс.

— Ты еще скажи, что твоей рукой водил дьявол, а мы посмеемся, — гриф наконец удостоил меня взглядом.

И они действительно засмеялись — то ли над шуткой грифа, то ли надо мной.

— Ладно. Сейчас посмотрим, чьими руками что водило.

Я потянулся мышкой к неназванному файлу, лежащему на рабочем столе, соратники же, влекомые неподдельным интересом, спрыгнули с принтера и упали солдатиками в ряд поперек монитора, свесив головы вниз на экран.

Открытый мною файл поражал снежной белизной. Недоуменными зрителями мы смотрели на чистый лист без текста, как на полотно картины Малевича, в которой неизвестный шутник стер черный квадрат.

Конечно, они в очередной раз провели меня, но я не собирался сдаваться — полез в ящик и достал вчерашний лист, отпечатанный на принтере. В общем-то чертовой троице ничего не стоило слизнуть лиловые буквы и с не виртуального листа, но они по каким-то причинам забыли это сделать. Я предъявил вчерашние экзерсисы сломанного принтера сотоварищам.

— И что это значит, убей меня мышеловка, не понимаю? — Дунька пожала плечами.

Я уже догадался, что проиграл вчистую, но с ослиным упрямством неудачника старателя продолжал разрабатывать пустую породу взамен золотоносной жилы.

— Видишь, что написано — Виновата ли я, что Никитин мне люб? И подпись — Е.К.

— Ну и что? Я всегда там подписываюсь — Евдокия Крыса, — Дунька достала из кармана юбки шелковый платок с ажурным кантом с такими же инициалами, — Варик ставит В.Ч. а гриф соответственно Ш.Г. Но это никак не является доказательством нашей причастности к вышеупомянутому тексту. Что касаемо смысла, то подпишусь под каждым словом, якобы напечатанным от моего имени, ибо люблю тебя, Никитин, больше жизни. Говорю это сейчас и плачу.

Дунька заломила руки в отчаянии неразделенной любви, вытянула их вверх, покачивая ладонями, обращая мольбы в угол потолка, где висела музыкальная колонка. Встревоженная муха снова сорвалась с насиженного места и описала круг над ее головой. Утренний лучик солнца поймал муху в полете и мне показалось, что над крысой возник золотой нимб праведницы, а может терновый венец мученицы, поди разбери. Муха села обратно на кофту и наваждение исчезло.

— Ладно, суслики хреновы, поете вы хором слаженно, краснознаменный ансамбль позавидует, только фальшивите на высоких нотах, — сказал я спокойно, без раздражения и, обращаясь только к Варфаламею, добавил, — Не ты ли утверждал давеча, что попытка засчитывается за результат?

— Ты путаешь рывок с фальстартом, любезнейший, — так же спокойно ответил черт, — Твои игривые потуги попасть пальцем в клавиатуру с закрытыми глазами, не имея в башке ни одной мысли, напоминают ловлю снулой рыбки сачком в домашнем аквариуме вместо рыбалки по утренней зорьке на бурной реке. Кого ты обмануть хочешь, Никитин? Себе ты можешь врать все, что угодно, с нами такой финт не пройдет.

— Где муки творчества, я спрашиваю, — влезла Дунька, моментально преобразившись из мученицы в злобную критикессу, — бессонные ночи, тронутые сединой виски, обкусанные ногти, истоптанные пятки?

— Где лысина и геморрой в конце концов? — закончил список Ширак.

— Шикарный у вас портрет писателя получился. Ходячая медицинская энциклопедия. Лучше уж действительно сдохнуть через десять дней, — сказал я, вставая с кресла, — Поеду, пора мне.

На пороге комнаты увидел в зеркале, как Дунька украдкой перекрестила меня в спину. Тоже мне, православная нечисть.

* * *

Когда я открыл дверь в кабинет, Бессонов что-то строчил увлеченно, сидя за массивным письменным столом. Стол более подходил к домашнему интерьеру, даже отдаленно не напоминая казенный инвентарь. Не отрываясь от письма, следователь кивком головы предложил войти, жестом руки указал на стул, при этом не вымолвил ни слова — ни здрасьте тебе, ни присаживайтесь. Я конечно не предполагал, что он бросится мне навстречу и заключит в дружеские объятья, но мог бы встать из-за стола и поздороваться за руку, как никак я еще добропорядочный гражданин своем страны, не пораженный в правах. Впрочем, оно и к лучшему, переведу дух, осмотрюсь, привыкну к незнакомой обстановке.

* * *

Войдя в здание с решетками на окнах, я подошел к окошку дежурного, представился и объяснил цель визита, мне дали повестку на руки, любезно попросив расписаться в журнале. Вот эту повестку я и положил на стол Бессонова, присаживаясь. Раньше мне приходилось часто бывать в разномастных конторах подобного типа, хотя последние десять лет я был избавлен от такой необходимости, бумажные дела взял на себя Мишка, но время бежит быстро, все меняется с поразительной скоростью, сегодня одно, завтра другое, а послезавтра вообще все вверх тормашками. О сегодняшней работе органов правопорядка я судил по статьям в интернете, да по детективным сериалам, коих расплодилась с избытком. Кинематографисты рисовали жизнь и работу прокурорских, ментов, следователей бравурными красками с намеком на тяжкий труд и героизм. Оборотни в погонах встречались нечасто, но были скорее необходидимым звеном сюжета, чем отражением истинного положения дел. Я не верил сериалам, что нашим, что зарубежным, но степень неверия все-таки отличалась Импортная жизнь была мне неведома, поэтому заморские режиссеры могли врать как угодно, в деталях и в целом, частями и скопом, меня это мало задевало — чужая страна, иные нравы, как обстоят дела — не проверить. Бывало, концы с концами не сходились, такое сразу бросалось в глаза, все-таки заокеанские акулы кинематографа за долгие годы наловчились так крепко сбивать сюжет, что лезвие не проскочит. Наши, к чести сказать, тоже поднаторели по части сюжета, но в деталях откровенно лажали, если не сказать больше. Смотришь, как честный следователь надрывает последние жилы за небольшую зарплату на благо общества, не покладая рук и головы за народную и капиталистическую копеечку, и диву даешься. Вот он после трудового дня возвращается домой, открывает дверь в квартиру и… тут, прямо с его порога у меня голове всегда что-то щелкало, помимо воли включался калькулятор, который по мере перемещения героя по квартире накручивал такую смету ремонта и стоимость обстановки, что по любым прикидкам выходило — товарищ давно берет взятки отнюдь не борзыми. Ничего не попишешь — профессиональная деформация личности. Года два назад в компании, мы обсуждали эту тему, прикидывая кто на чем сдвинут из-за работы, так Наташка в качестве примера рассказала, как мы с нею однажды смотрели порнуху, предав гласности мою реакцию на происходящее на экране.

— Никитин аж впился глазами в экран, застыл, как мумия, даже про тлеющую сигарету забыл, а по окончание ролика сказал с возмущением — Ну е-мое, немцы все-таки бракоделы, давай отмотаем, я тебе покажу как хреново плитка в ванне положена.

Нет, я понимаю — смотреть на невзрачный интерьер квартиры, да еще на протяжении пяти сезонов, по двадцать серий в каждом, малоприятное удовольствие, можно и приукрасить, кто из нас приврать не любит, но не до такой же степени. Тогда уж не рисуйте его неподкупным, а мы по ходу пьесы сами разберемся.

* * *

Бессонов продолжал строчить, я попросил разрешения закурить, на что опять получил молчаливое одобрение в виде пододвинутой пепельницы. Закурив, я стал разглядывать кабинет, точнее комнату на три рабочих места. В отличие от стола советской эпохи, остальная обстановка представляла собой самый дешевый вариант офисной мебели, ядовито-коричневого цвета и никак не гармонировала с бледно-лиловыми стенами, хотя Варфаламею наверняка понравился бы такой окрас. Венцом эклектики были розовые жалюзи на окне. В общем небогато, но чисто. Закончив круговой осмотр комнаты, я уперся взглядом в лицо следователя, и оно мне показалось знакомым. Бессонов выглядел годов на тридцать или около того, светлые, пшеничного цвета волосы, спелым орехом лоб, лицо несколько полновато для его лет, глаз я не разглядел. Фигурой он напоминал бывшего спортсмена, бросившего тренировки, что надел на себя килограмм десять лишнего веса в награду за слабость — типичный облик манагера среднего звена. В общем ничего примечательного, чтобы составить психологический портрет человека, который будет тебя пытать, загоняя каверзные вопросы в уязвимые места свидетеля Никитина, по крайней мере так меня обозвали в повестке.

Бессонов наконец закончил писанину, захлопнул пухлую коричневую папку, положил в верхний ящик стола, а на смену ей достал другую, такого же цвета, но значительно тоньше, раскрыл, перелистывая страницы, нашел нужную и провел тыльной стороной ладони вдоль корешка, фиксируя.

— Приветствую вас, Василий Иванович, — любезным, но несколько дурашливым тоном поздоровался Бессонов.

— Взаимно, Сергей Поликарпович, — подражая его интонации, ответил я.

— Давайте так, сначала заполним шапку, так полагается, для порядка, потом задам вам пару — тройку обязательных вопросов под протокол, а затем мы просто побеседуем, согласны?

— А я могу отказаться?

— По первому и второму пункту — нет, а по поводу беседы — воля ваша, — спокойно ответил Поликарпыч и почти без паузы добавил. — Начнем.

Стали заполнять шапку протокола допроса свидетеля — Бессонов задавал вопросы, я отвечал, он записывал, при этом косил глазами вбок на лежавший рядом с папкой лист бумаги, словно проверяя, действительно ли я живу, там где сказал, и не обманул ли с отсутствием судимости. Когда добрались до номера паспорта, он попросил его свериться, списал данные, но документ обратно не вернул, будто бы по рассеянности положив на край стола, поближе к себе. При этом Бессонов мельком глянул в мою сторону, оценивая разделяющее нас пространство. Я невольно проделал те же расчеты и понял — даже в прыжке мне до паспорта не дотянуться. К тому же на траектории, разделяющей отчаянного прыгуна с заветной книжицей, находились лампа, стопка бумаг и графин с водой, которые я бы обязательно опрокинул, приди мне в голову такая шальная идея.

Закончив с шапкой, Бессонов скороговоркой разъяснил права и обязанности, попросил расписаться, что я и сделал, подойдя вплотную к столу, но и тут он о паспорте не вспомнил, хотя повод был отличный, тянуться через весь стол не надо, вот он я — кашляни посильнее, обрызгаешь слюной с ног до головы.

Казалось бы завершили с формальностями, но следователь снова взялся за ручку и писал пару минут, напоминая прилежного школяра, я заметил выступающий кончик языка под верхней губой. Наверняка педант. Это было пожалуй что плюсом, раз уж он так дотошно выполняет все формальности, следуя циркуляру, то в дурь не попрет, и паспорт на его столе лишь элемент психологического давления, следовательская фишка, не более того. Все имеет окончание, Бессонов положил ручку на стол, отправив ее, как я подозревал, в краткосрочный отдых, сложил руки, локтями облокотившись на стол, сцепил пальцы и прочитал вопрос.

— Гражданин Никитин, где вы были неделю назад, двенадцатого марта в одиннадцать часов утра?

— Двенадцатого марта в одиннадцать часов утра я был дома.

— Кто-нибудь может это подтвердить?

Только я собрался признать, что находился дома один и алиби на момент убийства Мишки у меня нет, как откуда-то сверху раздался знакомый голос.

— Ну, я, например, могу засвидетельствовать, что гражданин Никитин В. И. обретался весь день дома, а в печально упомянутые одиннадцать утра пил водку с чертом, находясь вдали от остывающего тела Кривулина на расстоянии 16 километров, 823 метров.

Я поднял голову по направлению звука и обнаружил зверушек сидящих на шкафу по левую руку от следователя. Черт и крыса расположились посередине, свесив ножки на дверцу, а гриф с важным видом стоял чуть поодаль. Одеты они были будто на парад, Варфаламей в черном фраке, белой манишке с цилиндром на голове, но в кедах, в руке он держал початую бутылку шампанского. Миниатюрная Дунька вырядилась в салатового цвета бальное платье с оборками, стиля 50-х годов прошлого века, в тон перчатки по локоть, шляпка с вуалью и туфли. Муха изумрудом сияла на груди. Несколько альтернативно выглядел гриф, на нем красовались алые футбольные трусы со значком Спартака, ноги были обуты в лакированные желтые полуботинки с тремя прорезями под когти, шея повязана зеленым бантом, на голове тирольская шляпа с длинным загнутым вороненым пером. Я еле сдержался, чтобы не захохотать.

Бессонов тоже обернулся на звук, долго смотрел, не отрываясь, в сторону шкафа, затем вернулся в исходное положение, осторожно, я бы сказал, предельно аккуратно привстал со стула, медленно лег всем телом на стол, приблизив лицо ко мне, почти беззвучно шепотом спросил:

— Вы их видите?

— Кого? — не отказав себе в удовольствии, переспросил я.

Зрачки его метнулись влево и тут же вернулись на место, будто опасались, что кто-либо посторонний заметит указующее движение.

— Вижу, вижу. Точнее, наблюдаю.

— Кто это? — чуть успокоившись, спросил Сергей Поликарпович.

— Ах, это? Это мой бестиарий, — я откинулся на стуле и закурил.

— Простите кто, не расслышал?

— Бес-ти-а-рий, — по слогам повторил сверху Варфаламей.

— В зоопарке был? — раздался скрипучий голос грифа.

Вопрос задали непосредственно Бессонову, он так же осторожно оседлал стул и развернулся вполоборота к шкафу, стараясь держать меня в поле зрения.

— Был. Ходил прошлым летом с племянником. — к Поликарпычу постепенно возвращалось самообладание.

— Серпентарий видел?

— Видел.

— Прикинь, аспиды земноводные, твари ползучие, гады ядовитые — сущие ангелы по сравнению с нами. Значит так, любезный, — подвел итог черт, — Никитин друга не убивал…

— Мы и на суде это подтвердим, — влезла Дунька, — на библии поклянемся.

— …ты сейчас подпишешь Никитину повестку, отпустишь с миром и забудешь, как его зовут, — перечислял порядок действий черт, загибая пальцы свободной руки донышком бутылки, — А за это мы тебя не тронем.

— И бестиарий тебя не отправит в колумбарий, — уточнила в рифму крыса. Видимо ей понравился ритм, что она добавила философски, — В конце всех историй — санаторий или лепрозорий.

— Извините, не могу, — Бессонов вроде извинялся, но в голосе звучал жестко, — не имею права. У меня нет доказательств невиновности Никитина, у него нет алиби.

— Вот тебе доказательства — гаркнул Варфаламей и запустил бутылкой в следователя.

Снайперским ударом он попал ровно в темечко Поликарпычу, и в ту же секунду голова Бессонова окрасилась красным. Кровь, смешавшись с шампанским, пузырилась, шипела, будто свежую рану залили перекисью водорода. Воспользовавшись замешательством, бестиарий в полном составе свалился, просто таки рухнул на Бессонова сверху — гриф долбил клювом его затылок, черт выворачивал руки, а крыса плевала в глаза и пыталась откусить несчастному следователю нос. Я сидел на стуле, открыв рот с прилипшей к нижней губе сигаретой.

— Чего застыл, дуй отсюда, — прошипел гриф, не отрываясь от беспомощного следователя.

— У него мой паспорт и повестка, — ответил я, выходя из ступора.

— Сей момент, — откликнулся черт.

Хаотичное избиение Бессонова приобрело целенаправленный характер, крыса схватила авторучку, вставила ее в пальцы следователя, черт кедой подтянул повестку и, оседлав трепыхающуюся руку, вывел подпись на бумаге. Вложил листок в паспорт и кинул через стол.

— Вали и побыстрее.

Что я и сделал. Рванув к дверям, услышал грохот за спиной, звон разбившегося стекла и понял, что графин с лампой пали смертью храбрых на поле битвы темных сил зла с органами российского правопорядка. Не стал оборачиваться, тем более, что в это время в комнате погас свет. Выскочив из кабинета, спустился на первый этаж, прошел длинным коридором, стараясь не смотреть в глаза встречным, сунул повестку дежурному и вышел вон. На автомате я дошел до машины, завел зажигание, врубив первую передачу, медленно вырулил на улицу и тут понял, что ехать мне решительно некуда. Притормозил у обочины и уже в полной мере осознал весь ужас своего положения.

Просидев минут пять в ступоре, я снова вырулил на проезжую часть и медленно поехал прочь от очага моих несчастий. Воспользовавшись красным светом на перекрестке, я выключил мобильник и вынул из него симкарту, дескать, хрен вы меня быстро вычислите, кино мы смотрим, грамотные, в курсе, что почем. Но уже к следующему светофору, понял, что поторопился — ни одного телефона я не знал по памяти, даже номер домашнего городского вспоминался с трудом, путаясь в последних двух цифрах, то ли четырнадцать, то ли тридцать семь. Мне следовало припарковаться в неприметном закоулке, вставить симку обратно и переписать номера на бумагу, затем найти телефонную будку и звонить кому угодно с криками о помощи. Вот только кому? Жену я отмел сразу, Таньку тоже, Макар уже вышел из доверия враньем о деньгах, последним был Сапог, именно на Петруччо я остановил выбор, тот по крайней мере любое известие встретит без паники и с улыбкой. Я свернул в первый попавшийся двор и остановился. Ни ручки, ни блокнота у меня не было и я полез в бардачок в надежде отыскать там клочок бумаги, да хоть грифель от карандаша. В это время на капот сверху что- то рухнуло, словно местный забулдыга швырнул с балкона картофелину или яблоко, но звук был троекратный, дробный и более глуховатый. Подняв глаза, я увидел моих бармалеев, чрезвычайно довольных, хотя и изрядно помятых. Они стояли на капоте и стучали в лобовое стекло, кто чем — черт кедой, зажатой в руке, гриф клювом, а крыса, растопыренной пятерней одной лапки ухала в стекло, другой же делала круговые движения, показывая, чтобы я опустил боковое окно машины.

— Отворяй, хозяин, замерзли, — ласково, но настойчиво семафорили глаза Дуньки.

Прежде чем впустить внутрь, я придирчиво осмотрел их одежду на наличие крови, но на мясников они явно не тянули и выглядели скорее командой окрыленных победой сорванцов, которые вырвавшись на волю, слегка заигрались, гоняя по двору хромого пса. Крыса в драке потеряла вуаль, черт был бос на одну ногу, с надорванным по шву рукавом, и я смог впервые удостовериться, что копыт у Варфаламея не наблюдалось, озябшая лиловая пятка приплясывала, оставляя мокрый след на капоте, гриф посеял шляпу с пером и зеленый бант, вот и весь урон. Я опустил стекло со стороны пассажира и они с шумом ввалились в салон, разгоряченные, веселые и победоносно уселись на спинку заднего сиденья между двумя подголовниками.

В руках Дуньки появилась иголка с белой ниткой и она стала на живую через край прихватывать топорщащийся рукав черного фрака Варфаламея. Я заметил под левым глазом у черта фингал, Варфаламей поймал мой взгляд.

— Бессонов локтем заехал, когда мы его к стулу привязывали, — уточнил черт, закуривая сигариллу.

— Он, надеюсь, жив? — вопрос был отнюдь не праздный.

— А что ему сделается, — вместо черта ответила Дунька, — мы же не убивцы какие, как ты нас представляешь в своих фантазиях. Поучили малость, да и пусть его.

Успокоившись окончательно, нет на мне крови Бессонова, а случившееся все равно повесят на меня, я полез в бардачок в поисках ручки. Как и следовало ожидать, ничего я путного не нашел, видимо Наташка разобралась в мое отсутствие, потому что там ровной стопкой лежали карты, путеводители и прочая бумажная хрень. Раньше запустишь руку в перепутанный хлам, пошебуршишь вслепую и пальцы обязательно выхватят то, что требуется.

— У вас ручки, случаем нет? — спросил я соратников.

— Откуда? Мы ж неграмотные, — ответил за всех гриф, разведя крыльями.

— Вот ты шутишь Шарик, а Никитину не до смеха, — укорила Дунька грифа, откусывая нитку.

— Какие шутки, — гриф выглядел обескуражено, — твой Никитин ослеп и не видит, что у меня ручки нет. Мне, что, перья из себя повыдергать, заточить и отдать ему, чтоб он исписался, а самому остаться в чем из яйца вылупился?

— Никитин такой же мой, как и твой, — зашлась в крике крыса, пытаясь иголкой достать Шарика через голову черта. — Мы теперь всамделишные соучастники, по одному делу проходим.

— По какому делу? Если ты об избиении Бессонова, можешь не беспокоиться, наши с тобой имена произнесены не будут. Ты, я погляжу, на старости лет совсем рехнулась — на следователя напал свидетель Никитин, вызванный утром на допрос. Мало того, что набросился исподтишка, к стулу привязал, так еще и лопатник у Поликарпыча подрезал вместе с удостоверением.

— Как лопатник? — встрепенулся черт, повернувшись к крысе. — Твоя работа?

Дунька на секунду смешалась, потупила глаза, а затем фыркнула с вызовом.

— Моя. Я взяла кошелек. Как выражается уголовный элемент Шарик — лопатник. А что такого? Могу я Никитину презент преподнести, деньги-то у него кончились. Ему сейчас заправиться надо, полный бак, бензин-то почти на нуле.

Все сразу посмотрели на приборную панель, мотор монотонно урчал, в такт ему подрагивала стрелка показаний бензобака, склонившись влево, готовая окончательно упасть. Дунька почувствовала замешательство в рядах подельников, голос ее стал набирать высоту, устремляясь в пафосные небеса.

— Кто позаботиться о хлебе насущном кроме тетушки Евдокии? Кто? Гриф в пальто? — крыса кинула обвинение Шарику, руки в боки, на манер базарной торговки со стажем, — или вы мне предлагаете выйти на широкий проспект и грабить встречных поперечных, ни в чем не повинных граждан?

— А Бессонов-то в чем провинился? — не сдержался я.

— Слушать надо было, что старшие говорят, — черт выдохнул, выщелкнул в окно окурок, обернулся к Евдокии, протянув к ней лиловую ладошку, — Давай.

Крыса без возражений открыла сумочку, достала портмоне коричневой кожи, следом появилась красная ксива с тисненым золотым орлом. Варфаламей на правах главаря банды исследовал внутренности и стал на коленях раскладывать содержимое на две стопки, деньги в одну сторону, кредитки с визитками — в другую. Денег, судя по всему, набралось с гулькин нос, черт недовольно хмыкнул, повертел кредитки в руках, выбрал одну и отдал Шираку.

— Слетай, обналичь.

Прежде чем взять кусок пластика, гриф разулся, бережно поставил лакированные шкары позади себя, затем схватил кредитку когтистой лапой и вылетел в приоткрытое окно машины. Черт протянул деньги мне, их оказалось около шести тысяч, оставшиеся кредитки вперемешку с визитками сунул в удостоверение и выбросил вслед выпорхнувшему стервятнику, но я могу поклясться на тысяче библий, что документы не долетев до окна, испарились в воздухе. Мне даже послышался мелодичный звон колокольчиков, как в сказке, таким явственным был звук.

— Так зачем тебе ручка? — спросил Варфаламей, покончив с документооборотом.

— Номера с телефона списать, звонок с мобильного могут отследить, так я лучше из автомата позвоню.

— Биллинг, называется, — услужливо ввернула крыса, и зачем-то толкнула черта в бок локтем.

Варфаламей в ответ огрызнулся взглядом, дескать, без сопливых, но сам впал в задумчивость, которая длилась буквально несколько секунд. Пожевав губами, он полез во внутренний карман фрака, достал оранжевую коробочку, вытянул антенну телескопической удочкой и протянул мне.

— Звони, мон ами, вставишь симку вот в эту прорезь, не перепутай, — Варфаламей ногтем чиркнул по пластмассе, — когда будешь говорить, придерживай ее пальцем, а то может выпасть. По этой мобиле не отследят.

— Эксклюзивная модель, — ввернула Дуняшка, непонятно чему радуясь, то ли устаревшему мобильнику, то ли Соломонову решению Варфаламея.

Я вставил сим карту в отмеченную чертом прорезь — их было навалом по всем сторонам телефона — зажав ее снизу пальцем, вылез из машины и набрал Сапога.

— Привет Петруччо.

— О, Никитин, как снег на голову, — Петька говорил громко, стараясь перекрыть гул. Чувствовалось, что он на улице, — Какой-то у меня странный номер телефона высветился.

— Что, одни шестерки?

— Нет, вязь арабская, ты что не в России?

Честно говоря, я уже не знал, что сказать о местонахождении. Сейчас располагаюсь в России, физически вроде бы в Москве, в одном из дворов Перово, позади меня в машине сидят черт и крыса, гриф полетел наличные с карточки снять в ближайший банкомат. Сегодня меня вызвали на допрос, я беспричинно избил следователя, отобрал у него деньги и документы, меня скоро объявят в розыск, разговариваю с другом по левому телефону неизвестного происхождения потустороннего света фирмы. А нахожусь натурально в дурдоме.

— Что замолчал, связь плохая? — встревожился Петька.

— Думаю, как бы покороче тебе объяснить — со мной, понимаешь, беда приключилась.

— Ну, ты орел, конечно. Все уже полгода в курсе, что за беда с тобой приключилась, голову ломают, как бы тебе доходчиво разжевать, чтобы ты завязывал с бухлом, а до него только дошло, как до жирафа.

— Да нет, сегодня напасть случилась. По всем приметам пушной зверек подкрался не скрываясь и в полный рост.

— Что такое?

— Долго рассказывать, боюсь, не поверишь. Короче, меня ищет милиция и надо срочно где-то спрятаться.

— Да уж, ситуевина. Жаль, старик, я сейчас в Лейпциге на книжной ярмарке, — тут он затараторил скороговоркой, будто испугался, что я положу трубку, — но это не меняет дела. Может ко мне нырнешь?

— К тебе нельзя, враз найдут.

— Подмосковье устроит?

— Да хоть Сахалин. Чем дальше, тем лучше.

— Дай подумать, — он помолчал, что-то прикидывая, а потом выдал. — Значит так, старичок, дуй к моему тестю, его сейчас нет. Скорее всего, нарисуется вечером, ну это наплевать. Дом его на Пятницком шоссе. Второй поворот налево после Митинского кладбища, не перепутай, как свернешь, за продуктовым лабазом первое строение, трехэтажное, красные ворота, на двери с краю панель, код, наш год рождения наоборот. Ключ под левым гномом от крыльца, сигнализации нет. Я генерала предупрежу. Все запомнил?

— А удобно?

— Слышь, старик, ты от милиции скрываешься или в филармонию поступаешь? Все, завязываем, мне горло драть радости нету. Наташке позвонить?

— Не стоит. Я сам.

— Приедешь, доложись. Мало ли.

Чтобы не утверждали феминистки, с мужиками проще в критических ситуациях. Танька или Наташка обязательно начали бы выяснять — что случилось, да как ты посмел, запричитали бы — подожди, я сейчас приеду, погоди, я с тобой, стремясь к чужой головной боли привязать намертво свою мигрень. В тот момент, когда упали ворота, бессмысленно рассуждать, кто их сломал, ты сначала почини, а потом уж занимайся поисками злыдня.

Я вернулся в машину, отдал телефон Варфаламею, объявил конечную станцию предстоящего маршрута, не встретив возражений — черт и крыса вальяжно кивнули в знак согласия, будто их это совершенно не касалось, и мы двинулись. Прежде чем рвануть с места, поинтересовался насчет грифа, на что Дунька, преобразившись в барыню, властно махнула рукой.

— Трогай. Догонит. Невелика птица.

Перед выездом из Москвы я заправил полный бак, на окружной в районе Ярославки увидел справа по ходу летящего параллельным курсом Шарика. Он напоминал аиста из детской книжки, только в этот раз птица счастья и добра несла в клюве не сверток с новорожденным, а два пакета из Азбуки вкуса, той сети магазинов, что не по Дунькиному карману. Видимо, кошелек следователя оказался несколько упитаннее крысиного, хотя, могу и ошибаться, вполне возможно он хранил на карточке накопления за несколько лет. Мне стало жаль Бессонова, я почувствовал некую неосознанную несправедливость, сотворенную по отношению к нему зверушками. Разум твердил мне — себя пожалей, он по башке получил, да денег лишился, а ты скоро с жизнью расстанешься, но я загадал — если выпутаюсь из всей этой чертовой катавасии живым, обязательно встречусь со следователем, извинюсь и отдам украденное. Неясным оставалось, как я смогу это сделать практически, но что толку заглядывать за горизонт, когда в двух шагах предметы расплываются. Опустил заднее стекло, Шарик влетел в него, будто только этого и ждал. Сзади послышались возня, звяканье посуды, шипящая перебранка, из которой ухо выхватило одну фразу — мало взял.

Дом Петькиного тестя нашелся быстро, код подошел, автоматические ворота отъехали, пропуская нас, и даже связка ключей лежала точно под левым гномом. Керамические спутники Белоснежки выпадали из общей строгой композиции дома, построенного в начале девяностых, когда без башенок, бойниц и прочих аляповатых примет буржуазного быта не обходилось ни одно строение, так мы тогда понимали забугорную состоятельную жизнь. Сколько их понастроили в стиле «чтоб вы все лопнули от зависти» — не счесть. Генерал видимо удержался от соблазна, может военная жилка не позволила паясничать, хотя и не такие кремни утрачивали стойкость, превращая свои дома в вычурные каменные изваяния.

Меня, как строителя, они поначалу безумно раздражали дизайнерскими изысками, но время идет, люди взрослеют, ездят по миру, начинают считать деньги, лишним находят лучшее применение, чем банальное пускание пыли в глаза. Сейчас колонны, башенки, шпили в массе своей исчезли, попадаются изредка, являясь глупой данью десятилетию архитектурных безумств. Встретив порой взглядом, я нахожу их даже милыми, не лишенными лубочного изящества. Впрочем, это мои личные тараканы — домом любуются дважды: когда строят, и когда он горит.

Позвякивая ключами, отворил дверь. Пока подбирал пакеты у ног, зверушки стаей просочились между ног, прошмыгнули в небольшой холл, быстро сориентировавшись, скрылись гурбой в комнате напротив входа — оттуда послышался смех, плеск, шум воды сливного бачка. Бесстыжее отродье, хоть бы по очереди сходили.

Помимо ванной на первом этаже располагались гараж, сауна и хозяйственная комната, ничего примечательного, я поднялся по ступенькам на полуэтаж, почему-то стараясь не сильно шуршать пакетами, словно боялся спугнуть прикорнувшего хозяина. Моему взору открылся большой светлый зал, аппендиксами от которого произрастали зимний сад и кухня. Преодолев соблазн бросить пакеты прямо посреди длинного стола невдалеке от камина, я направил стопы в просторную кухню, где стоял на четвереньках стол такого же фасона размером поменьше. Сотоварищи прибежали следом, посвежевшие, особенно Шарик, шейное оперенье грифа поражало белизной, на нем жемчужинами сверкали капельки воды. Глядя на них, я устыдился — бестиарий, а не чета тебе, Никитин, ты с дороги даже руки не догадался помыть. Пока я плескался у раковины, заодно сполоснув лицо, подельники накрыли на стол с такой скоростью, будто вечность прислуживали на пиршествах нечистой силы.

— За что пьем? — крутанул рюмку черт, когда я сел за стол напротив него.

— За избавление от иллюзий, — я поднял свою в ответ. — Объясните, за каким бесом вы влезли в мой разговор со следователем?

— Ты ж сам попросил, вот мы и пришли на помощь, оказали посильную услугу, так сказать.

— Да вы нам даже парой фраз не дали обмолвиться. Я, когда просил, имел в виду при острой, как ее, необходимости.

— На худой конец, — подсказала Дунька.

— Вот. Точно, — во мне потихоньку закипала ярость от безнадеги, — вы вполне могли погодить чуток. Надо было дождаться, когда Бессонов начнет меня в кандалы заковывать, тогда бы и продемонстрировали хоровые прыжки со шкафа. Еще неизвестно, чем бы наш разговор закончился.

— Странный ты человек, мон ами. Вы могли, вам надо — ты понятия не имеешь, что мы можем, тем более, что нам надо, а туда же. Туманные видения переходящие в назойливый бред.

— Ну да. Вы здесь все умные собрались, один я дурачок с кулачок. Ладно, я дурак, согласен. Но вот что я вам скажу — дураки нужны, ибо они естественны. Как воздух, как солнце над головой. Это я ответственно заявляю, потому как сам дурак со стажем и длинным послужным списком. Если дураков не будет, что случится с единообразием умников? Они соберутся на экстренное вече и назначат новых придурков из своих рядов. Тогда какого черта вы с нами боретесь, учите уму разуму, пытаетесь наставить нас на путь истинный. Предоставьте нас самим себе и мы проживем дурацкую жизнь так, как нам нравится. Быть сраным обывателем меня вполне устраивает.

— Браво, Никитин, героин души моей, — Дунька зааплодировала, — обрил черта лысого под ноль.

— Ты отчасти прав, — улыбнулся Варфаламей и глаза его потеплели. — Но в твоих словах заложен парадокс. Ты просишь оставить тебя в покое, однако любая просьба есть суть указание, высказанное в мягкой форме. Следовательно, ты тоже вторгаешься на чужую поляну со своим пониманием, как нам поступить, одновременно обвиняя нас в нарушении пакта о ненападении.

— Тогда получается замкнутый круг.

— Ничуть. Остается свобода выбора, ты можешь прислушиваться к нашим советам, а можешь послать на три буквы, плюнуть и растереть, как ты харкнул в тарелку с болоньезе в Шоколаднице.

— Ага и сдохнуть через десять дней. Вы же меня на мушке держите, передергивая затвор записной книжки, где пропечатан день моей кончины. Зачем сегодня морду следователю набили?

— Захотели и набили, твое какое собачье дело? — подал голос гриф.

— В конце концов, морду набили Бессонову, а не тебе, — черт недоуменно пожал плечами, — Какие к нам претензии? Если ты называешь это вмешательством в личную жизнь, тогда любой ворон на ветке за окном, каркнувший о своем, вероломный оккупант. Почему ты не допускаешь, что, осадив следователя бутылкой по кумполу, я решал свои личные проблемы? Тебе же никто не указывал, что делать. Ты мог заступиться за Поликарпыча, броситься его защищать, остаться сидеть на стуле с открытым ртом, дожидаясь финала или позорно сбежать. Ты выбрал последнее. Сам. По собственной воле. Мы лишь создали ситуацию, а решал ты, дружок.

— Да я просто растерялся от неожиданности. Шарик сказал — дуй отсюда, я и дунул сдуру.

— Однако про повестку и паспорт не забыл. Шоб я так растерялась, — пригвоздила меня Дунька и мечтательно погладила муху на груди, глаза крысы затуманились. Видимо воспоминания о собственной беспомощности приятно грели ее душу.

Я украдкой посмотрел на Варфаламея, тот покуривал, пуская дым в потолок, положив ногу на ногу, болтал кедой, исполняя на невидимом инструменте залихватское соло. Во мне проснулся скептик и придушил недоделанного логика любимой фразой черта — Why not? Если вообразить на секунду, что истинной целью странствующих аспидов было набить морду Бессонову, то почему бы в качестве транспортного средства не использовать подвернувшегося под руку мерина по фамилии Никитин. Стоп, ты сейчас до такого договоришься, что шарики за ролики зайдут бесповоротно. Умные люди учат нас — кратчайшее расстояние между точками — прямая, не умножай сущности. Ну да, слышал и не раз — будь похитрее, но живи проще. Интересно, каким ужом надо извернуться, каких пядей во лбу надо быть, чтобы соответствовать этому славному пожеланию. Простоватый хитрован — более парадоксальным может быть только «слепая ярость окулиста». Мои размышления прервал заполошный Дунькин крик.

— Атас, менты! Окружают! — верещала крыса, тыча пальцем в окно.

Чертову троицу, как ветром сдуло. Я сидел за неприбранным столом с остатками еды и выпивкой на неделю беспробудного кутежа, наедине с одиночеством и безразличием, без малейшего поползновения удрать — сегодняшний день выжал из меня все соки.