Мартовское солнце утром щекочет ресницы, озорной девчушкой показывая язык из киселя облаков. Дороги уже раскисли, а за городом лежит снег, в низинах еще сугробы по пояс, но ноздри людей как радары ловят ошеломляющий и неповторимый запах весны. Снеговик, согнувшись под елкой, забытый детьми после Нового Года, пожелтел, покрылся ледяной коркой, слушает с виноватой улыбкой последние аккорды зимы перед весенним землетрясением. Ночью я просыпался несколько раз, чтобы хлебнуть воды, утром, услышав скрип ступенек и осторожные шаги по комнате, притворился спящим, пока все не затихло и лишь потом открыл глаза. На столике почти впритык к кожаному дивану, где мне постелили, скучала запотевшая рюмка водки, на блюдечке рядом лежал кусок черного хлеба с ломтиками розового сала, венчали композицию два соленых огурчика ростом с палец домашней засолки. Честно скажу, меня тронула до слез заботливая утренняя суета Петкиного тестя.

Да, конечно, не ментов, не спецназ увидела в окне Евдокия, а генерала Решетова в парадной форме при всех регалиях, вернувшегося домой с собрания или съезда ветеранов милицейских дел. Генерал был предупрежден о моем неожиданном визите, еще с порога крикнул на весь дом, я слабо отозвался, не вставая. Решетов ворвался на кухню, бросился обнимать — он был искренне рад непрошенному гостю.

— Я сейчас быстренько избавлюсь от мундира, жмет как скафандр, и мы с тобой тяпнем за встречу, — шепнул он заговорчески и вышел.

* * *

Решетов Георгий Сергеевич скучал в огромном доме, выстроенном с расчетом на большую семью, но, как часто бывает, желания человека напоминают метерологические прогнозы и не всегда совпадают с погодой за окном. Ничего не поделаешь, все сейчас стараются жить обособленно. Ностальгирующие по СССР любят трясти, как жупелом, удивительной общностью советских людей, явлением|, как им кажется, уникальным в своем роде, ставя его в заслугу ушедшим временам. Так-то оно так, да только единство было от нищеты, братство от скученности, да нелегкой жизни.

Зажатым в тисках коммуналок людям, воленс неволенс, приходилось терпеть друг друга, отсюда и душа нараспашку — чего скрывать, если соседи итак все про тебя знают, от фасона трусов до размера получки. Достаточно вспомнить, что выключатели в коммунальных ванных и туалетах висели на стене не в коридоре снаружи, а внутри. Иначе бы член великого социума постоянно справлял свои дела без света, потому как утром и вечером очередь, а в свободные минуты какой-нибудь доброжелатель непременно погасил бы лампочку исключительно из вредности или от широты непознанной советской души — сидит уже десять минут и жжет понапрасну электричество, а мы потом вскладчину плати за разгильдяя. Один мой знакомый утверждал, что крах социализма начался с хрущевок, когда народ массово повалил из центра на окраины, получая от государства малогабаритное, но отдельное жилье. И ковры начали вешать на стены не столько ради красоты, сколько для шумоизоляции, стараясь по максимуму обособить свою жизнь от чужих глаз и ушей. Неминуемый распад прежних связей завел социализм в закономерный тупик, желание по максимуму обиходить собственное жилье вступало в противоречие с экономическими возможностями страны, — говорил знакомый на полном серьезе. На мой взгляд, не все в его теории было логически безупречным, но в чем-то приятель оказался прав — человеку необходимо личное жизненное пространство, хоть чердак с топчаном и окном с горошину, но свое.

Решетов встретил меня как блудного сына, после долгих мытарств вернувшегося на родину и, несмотря на робкие возражение, тут же потащил с экскурсией по затаившемуся дому. Осмотр начался с первого этажа, мы прошли в гараж, где генерал, отодвинув из угла газонокосилку, обнажил люк кладовки, в черный квадрат которой я с опаской нырнул подталкиваемый хозяином. Запасами кладовой запросто можно было небольшой компанией пережить любую термоядерную зиму, не отказывая себе ни в чем. Моему взору предстали длинные стеллажи со всякими разностями домашнего приготовления — в свете тусклой лампочки искрилась бусинками клюква, грибочки в банках, будто покрытые лаком, вызывали голодные спазмы в сытом желудке, огурчики, квашеная капуста в небольших деревянных бочонках, маринованное сало с чесночком, в общем, чего тут только не было и весь провиант был строго расставлен по полкам с армейской тщательностью и обязательной биркой на витой тесемке, что засолено, замариновано, законсервировано, дата, печать, подпись, не хватало только пистолета, чтобы застрелиться от зависти. На полу неземными пыльными чудищами стояли двадцатилитровые бутыли с вином, из которых я только одну опознал по цвету — в ней покоился яблочный сидр. От большого двинулись к малому — сбоку от пузатых бутылей окопалась батарея трехлитровых банок с ягодами разных оттенков и степени прозрачности. Я было подумал, что мы плавно перешли к компотам, но Георгий Сергеевич развеял мои заблуждения — в боевом строю застыли настойки, от распространенной на черноплодке до экзотической на крыжовнике.

— Изумительно легкий вкус, не то что казенная, будто напильником по нёбу, — хвалился Решетов, кивая на последнюю.

— Вы ж не пьете? — засомневался я.

— Кто сказал, Петька? Правильно. Не пью, но позволяю, — вытянутый указательный палец генерала назидательно покачивался в такт движению руки и я понял, что добром вечер не кончится.

Я стал выбираться по крутой лестнице без перил вверх из погреба, а Решетов замешкался буквально на пару секунд. Когда он появился вслед за мной в гараже, руках его находилась плетеная корзинка забитая доверху трофеями из подземелья.

Осмотр продолжался — трех этажный дом с шестью уровнями показался мне кругами ада, только я взбирался все выше и выше, подгоняемый живописными рассказами седого проводника. В отличие от погреба остальные комнаты поражали хирургической стерильностью, напоминая труп в морге — чистый и бездыханный, без малейших признаков жизни, будь то брошенная впопыхах книжка или кружка с недопитым кофе. Расположенная на самом верху бильярдная тоже давно не слышала стука шаров, но пожалуй была наименее печальной из комнат — в ней я и решил переночевать с позволения хозяина.

Но сначала мы спустились вниз на кухню и меня снова усадили за стол — генерал подчивал и подливал, говорил и приговаривал, я же, связанный по рукам и ногам паутиной добродушного внимания, не в силах отказать, слушал его в пол уха и ощущал себя пленным царем с горы — если не умру от счастья, по лопну от переедания. Не помню, как уснул и очутился в бильярдной на узком кожаном болотного цвета диване.

* * *

Рюмка водки манила и отталкивала, чувствовал я себя паршиво, виной тому было не общее похмельное состояние, а вопрос — что делать дальше, назойливой мухой засевший в голове. Вчерашняя дневная паника сменилась вечерним безразличием, утром к ним присоединилась расслабленная опустошенность, дезориентация в пространстве и времени, когда точно не можешь сказать, как поступишь через минуту.

Я выпил, хрустнул огурчиком, всосал тонким ломтик сала без хлеба, он плоским ужом проскользнул в пищевод, ноги нашарили тапки, на спинке дивана лежал белый махровый халат в синюю полоску — такой фасон часто встречается в гостиницах. Глянул на часы — половина первого, уже не утро, а день в разгаре. Я облачился, спустился по лестнице на первый этаж, там генерал колдовал над завтраком или обедом, если судить по времени, что-то мурлыча в полголоса под нос. Лицо Решетова, строго очерченное, поджарое, казалось идеальным продолжением стройной фигуры в спортивном костюме, без старческой сухости в теле. Сложенные воедино, они смотрелись поразительно стильно, составляя живой памятник герою всех времен и народов — именно так должен выглядеть генерал в отставке. Я невольно им залюбовался, настолько точны, филигранны были движения, когда он сверкающим тесаком, в котором отражалось солнце, рубил лук для салата.

— Присаживайся, Василий, — вместо доброго утра пригласил к столу Решетов. Видя, как я поморщился, он добавил. — Я знаю, меня Петя предупредил, но язык не поворачивается тебя по фамилии называть, я этой казенщины за годы службы наелся, на три жизни хватит. Давай завтракать.

— Георгий Сергеевич, вы не думайте…

— Зови меня Жора и на ты, и не вздумай возражать. Меня Петька то Джорджем, то Жоржем кличет, иногда непечатные определения добавляет, ничего не рассыпался, — перебил меня Решетов.

— Тогда уж и вы, — я поправился, встретив его насупленный взгляд, — ты зови меня по отчеству — Иваныч. Я настолько отвык от своего имени, выкорчевал его из памяти, что крикни за спиной: «Вася!», не то что не обернусь, даже не вздрогну.

— Лады, — охотно согласился Жорж Решетов, как я его теперь про себя называл, — с дипломатической частью покончили, приступим к трапезе. Клади яичницу, салат почти готов и запомни — у нищих слуг нет. Так что, без церемоний, — он пододвинул поднос, на котором стоял графин и две рюмки. — Извини, компанию не составлю, днем не пью, а некоторым пойдет на пользу после вчерашнего — на тебе вечером лица не было, уснул на полуслове. Ты давеча лепетал что — то про Наташку, не переживай, Петька ей позвонил и все объяснил.

— Что он ей поведал? — с тревогой спросил я.

— Как всегда, наврал с три короба, — засмеялся генерал, — Ты что, Петьку не знаешь? Наплел, что на выходе из следственного комитета ты повстречал меня, я уговорил тебя поехать в гости, можно сказать, силком затащил, ты не смог отказаться из уважения к моим сединам. Поехали за город, в поместье накушались до поросячьего визга и ты случайно разбил телефон именно в тот момент, когда хотел ее предупредить, что погостишь у меня пару недель. Если опустить некоторые малоприятные детали, его рассказ почти что правда. Успокойся и ешь давай.

После слов Решетова меня маленько отпустило, и я накинулся на еду. Предусмотрительный генерал сделал яичницу на четверых и я не заметил, как проглотил почти все, что еще недавно шипело на сковородке. Решетов, в отличие от меня пил сок и налегал на салат. Покончил с едой, захотелось закурить, я машинально похлопал себя по карманам и вспомнил, что забыл сигареты в бильярдной. Мои манипуляции не остались без внимания генерала, он улыбнулся, театральным жестом открыл ящик и достал блок сигарет, той марки, что я курю, синеньких, как уверяет реклама, с низким содержанием никотина.

Закурил и с первой затяжкой пришел кашель, легкие будто выворачивало наизнанку, я выскочил из-за стола и бросился в ванную к раковине, открыл кран, харкал и пил воду. Когда отпустило, вытер лицо полотенцем, глядя в зеркало, злорадно подумал — заодно и умылся.

Вернувшись обратно, я обнаружил, что Решетов переместился в зимний сад, не забыв прихватить поднос с выпивкой. Сидя на кушетке, он махнул мне рукой — присоединяйся.

— Давай с тобой сразу условимся, — начал генерал, когда я опустил зад в кресло напротив него, — ты не на допросе, я не следователь — желаешь что-либо рассказать, валяй, не хочешь — насиловать никто не будет.

Ты у меня в гостях, значит, я тебе по любому помогу. Единственная просьба — не ври, я побасенок от Петьки наслушался столько, что изжога замучала.

В подтверждение слов Решетов провел ладонью по горлу, показывая уровень спрессованных фантазий внутри себя. Не знаю почему, но меня прорвало — незваный гость решил рассказать мудрому Жоржу все, от начала до конца. Я начал говорить, и на протяжении долгого, монотонного рассказа с отступлениями, повторами, несуразными размышлениями мне ни разу не пришло в голову прикоснуться к графину, речь проворным ручейком лилась сама собой, иногда слишком поспешно, словно школьник боялся не успеть выговориться за отведенный ему урок. Сколько прошло времени с начала повествования, я уже не понимал, казалось, что мир исчез, и мы одни кружимся во вселенной вместе с зимним садом. От однообразного бубнежа Жорж порой закрывал глаза, будто впадал в дрему, но стоило мне остановиться, как я сразу натыкался на внимательный взгляд Решетова — создавалось впечатление, что я напрямую диктую рассказ ему на подкорку, как только возникала пауза, генерал выпадал из автоматического режима записи. Закончив, я собрался потушить сигарету и с изумлением обнаружил, что круглая желтая пепельница доверху забита окурками, напоминая солнце в период активности с короной из пепла, которым был усеян весь стол. Глянул на часы, пять по полудни, файв о клок, время третьего чая у англичан, но мы не на туманном Альбионе, поэтому с чувством выполненного долга тяпнул водки.

— Вот собственно и все, — надиктовал я последнюю фразу.

— Да уж, — Решетов потянулся к графину и плеснул себе, — история настолько невероятная, так не похожа на правду, чтобы быть ложью. Поверь, я в этом немного разбираюсь.

Пока генерал говорил, почудилось, что меня попробовали макнуть с головой в кадушку с дерьмом, но в последний момент передумали и ободряюще потрепали по щеке отеческой рукой. Следующий вопрос показал, что мудрый Жорж отнесся к путаному монологу гостя со всей серьезностью.

— Скажи, ты не боишься впасть в немилость у подельников за то, что сдал их мне со всеми потрохами?

— В конце концов, мы договор кровью не подписывали. Да и какая разница, любое мое действие или слова они все равно вывернут наизнанку. Уверен, начни я строчить роман сутками напролет, они бы перед окончанием сперли рукопись и клялись бы, что Никитин в небо плевал все это время. Им что-то другое от меня надо, а что, непонятно, — я поднялся. — Пойду покемарю, извини, сил нет никаких.

— Конечно, конечно. Мне тоже не мешало бы вздремнуть, — радостно согласился Решетов. — Графин прихвати, — крикнул он в спину.

В бильярдной лег на диван и накрылся пледом с головой, через пару минут услышал шаги неугомонного генерала, видимо он следом принес-таки выпить-закусить. Непонятно, спал я, дремал, или память прокрутила кино моей юности, случившейся в прошлом веке, в иной стране и, казалось, не со мной.

* * *

В девятом классе Мишка Варенбург взял фамилию матери и стал по паспорту Кривулиным Михаилом Аркадиевичем. Смена фамилии повлияла на него или просто детство кончилось, но он энергично рванул в учебе, напоминая опытного стайера, что берег силы всю дистанцию, перед финишной чертой резко прибавив темп. Я оставался топтаться среди трояков, и Мишку, преображение которого обрадовало учителей, начали ставить мне в пример. Отставание от друга было столь значительным, что мы окончили школу в разных весовых категориях. Я не стал испытывать судьбу и подал документы в инженерно-строительный, на самый задрипанный факультет, Мишка же наоборот бросил вызов фортуне, решив поступить в престижный институт международных отношений. Не только мне, но и всем окружающим эта затея казалось безумной авантюрой с заранее предрешенным финалом и совсем не из-за пятого пункта — год выдался урожайным, за высшим образованием косяком, как на нерест, потянулись внуки нашей партийной элиты. Кто бы сомневался, Мишка не прошел по конкурсу, хотя вступительные сдал практически на одни пятерки и направление из райкома комсомола гласило, что он за светлую идею маму родную не пожалеет. С такими результатами без экзаменов вполне можно было подать документы в ИнЯз, по упертый Мишка не искал легких путей и отправился в армию.

Когда военнообязанный Кривулин, отсвечивая бритым затылком, садился в автобус у призывного пункта, Танька в сердцах напророчила, что взбираясь по карьерной лестнице, он себе непременно лоб расшибет.

Мишка попал служить в пожарную часть, где два года тянул не лямку карабина, а шланг брандспойта в городке неподалеку от Москвы, что само по себе было неплохо — не заполярный круг, цивилизация под боком. Неизвестно, скольким домам он не дал сгореть за свою нелегкую службу, но вернулся домой с двумя лычками на погонах, сержантом и, что особенно важно, членом коммунистической партии советского союза.

Я покривил бы душой, если бы сказал, что отнесся к его неожиданной партийности равнодушно, но и не принял ее в штыки, встретив с брезгливым пониманием. Единственное, что меня покоробило — он еще два года назад, получив отлуп при поступлении, так далеко просчитал свои планы на будущее. Меркантильная прозорливость была совсем не той монетой, что котировалась в нашей среде. Мишка объяснял свое членство правилами игры, необходимыми издержками при получении достойного образования, доказывал, что разумный компромисс между совестью и кратким курсом вкп(б) вполне достижим — он, в конце концом не один такой. С последней банальностью я даже не спорил — избитые истины окружают нас повсюду, висят заманчивыми аппетитными гроздьями не только для того, чтобы на них бесполезно облизывались. Честно говоря, мне не приходило в голову его переубеждать — не отрицая направления пути, я высказывал разумные сомнения в правильности выбора посоха в дорогу.

Мишкино единоборство с престижным ВУЗом закончилось викторией, получив нокдаун в первом раунде, он сумел оправиться и вырвал-таки победу со второго захода с незначительным перевесом по очкам. Да и как ему могли отказать — выходец из простой рабочей семьи, коммунист, отдавший воинский долг отчизне, с такой характеристикой из части, что хоть сейчас в космос запускай — тут у любого рука дрогнет.

На втором году учебы он взошел еще на одну ступеньку вверх — его избрали секретарем партийной организации всего курса, а на третьем он получил первый легкий тычок в зубы — Мишке ненавязчиво показали его место — в то время, как беспартийные лоботрясы из элитных семей поехали на стажировку по капиталистическим Европам, беспородного выскочку, успевающего на отлично, запихнули в братскую Болгарию. Лучик досады пробежал по челу Мишки, но не омрачил общего настроя доплюнуть до звезды — он в дополнение к английскому и французскому взялся за изучение арабского. Я его невольно зауважал, потому что однажды присутствовал в комнате, где Мишка разучивал стихотворение на странном языке, отдаленно напоминавшем завывания человека, у которого кусок в горле застрял — через десять минут мне захотелось выброситься в окно и разбиться обязательно насмерть.

После окончания института мой друг по распределению попал во ВнешТорг — солидную организацию, в окнах ее высоких кабинетов, за частоколом государственной границы, просматривались неоновые огни городов мира, но Мишку, образно говоря, посадили в партер на откидной стул — он отвечал за поставки то ли соли, то ли спичек в одну из провинций горного Афганистана.

Получив удар под дых, он не унывал, но немного пригорюнился, гримаса досады впервые исказила его лицо.

Прошло три года, Кривулин каждый день отправлялся на работу в дорогом костюме, сидел как привязанный за столом с девяти до шести, получая копейки даже по скромным советским меркам, и не видел никакой перспективы в жизни. Мишка перестал ходить на ежегодные встречи выпускников, ему стало невыносимо наблюдать их загорелые довольные лица, слушать рассказы о том, кто что привез, кто где побывал и на фоне каких красот запечатлелся на память.

— Я состарюсь и умру на работе за этим проклятым столом, но никто не заметит кончины. Мумия, покрытая паутиной будет несколько лет занимать мое место, пока дуновение ветра открытой форточки не рассыплет ее в прах. Тогда припрется уборщица, сметет останки в номенклатурный совок и выбросит в корзину для мусора, — жаловался Мишка, сдувая пену с кружки.

— А как же твоя партийность?

— Здесь это не прокатывает. Ты не понимаешь — мафия! А я не член семьи.

Я сочувствовал другу — сам месил грязь в конторе, занимавшейся перестройкой котельной, но, хотя бы, получал прилично, плюс подворовывал по мелочи, куда ж без этого. Приятель обещал пристроить меня прорабом в строй группу на овощную базу, моему предшественнику оставался год до пенсии, так что в собственное будущее я смотрел без уныния. Волшебников крупного калибра, способных посодействовать в карьерном продвижении Мишки, среди наших знакомых в упор не наблюдалось — следовало искать нестандартное решение.

Когда жизнь заходит в тупик, люди спасаются молитвой, впадают в отчаяние, надеются поймать удачу за хвост, Мишка же пошел наиболее проторенным путем и решил жениться по расчету, сделать выгодную партию, благодаря супружеству обрести надежных покровителей в лице родителей невесты. В конце концов, он был умен, молод и недурен собой, даже песочная рыжина волос придавала его облику некий аристократизм. Поиски подходящей кандидатуры заняли без малого год, мы каждую неделю встречались в пивной на Старом Арбате, обсуждая различные варианты. Мне казалось, что Мишка поищет, поищет, да и не обрящет, я поддерживал разговоры о женитьбе только с одной целью, чтобы друг не озлобился на белый свет, ну и так, из чисто спортивного интереса. Я тогда крутил роман с одной библиотекаршей, а она мне крутила динамо, раскручивая на подарки, в общем, вертелся веретеном, преимущественно на холостых оборотах, поэтому принимал деятельное участие в обсуждении парада невест, внутренне примеряя на себя неудачниц, сошедших с ковровой дорожки.

Наконец, свершилось — Мишку познакомили, якобы совершенно случайно, с девушкой из дюже респектабельной семьи и даже пригласили на день рождения. Он купил в подарок флакон дорогущих французских духов, ухнул на него две трети зарплаты, ходил гоголем, прикидывая в голове, у кого можно одолжить денег, чтоб не сдохнуть с голоду. Помню, я посвятил ему двустишье:

Мишка не оценил по достоинству мой иронический памфлет и только вздохнул украдкой, держа руку в кармане. Мне почудилось, что он зажал в кулак остатки зарплаты, чтобы купюры не испарились ненароком.

Мой друг сходил на день рожденья, элитной родне неожиданно глянулся, а дальше по накатанной — кольца, свадьба и семейная жизнь в благоустроенной квартире с видом на набережную, куда он переехал вскоре после женитьбы. Он уволился с работы, точнее перевелся с повышением в другое место, теперь уже под солнцем, но главной цели так и не достиг — его не выпускали за границу, а командировки за бугор считались не только вершиной достатка, но и мерилом успеха. Неудачи Мишки объяснялись просто — родители супружницы, что должны были служить паровозом в делах моего друга, превратились в красный сигнал семафора на пути к сияющим вершинам. Тесть с тещей работали в торгпредстве в Австрии, возвращаться вскорости на родину не собирались, а по неведомому циркуляру, рожденному в недрах госбезопасности, выпускать все семейство чохом за рубеж считалось непозволительной роскошью, граничащей с потерей бдительности, а то и бери выше, попустительством. Вдруг родственнички, сговорившись, в одночасье станут невозвращенцами — подрыв устоев и скандал на весь белый свет. Следовало часть семьи выпустить топтать альпийскую травку, а остальных держать дома под присмотром, проще говоря, в заложниках — это я узнал со слов вконец упавшего духом Мишки.

В состоянии неопределенности Кривулин барахтался двенадцать лет, дочь его уже ходила в третий класс, когда родители одумались и вернулись домой. Через полгода Мишка поехал в командировку в Египет, жизнь вроде бы стала налаживаться, но тут грянула перестройка, за ней рухнул Советский Союз, раздавив под обломками хребет старой элите, похоронив магазины «Березка», чеки, сертификаты и прочие радости прежней жизни с ее чудовищными перекосами, где японский видеомагнитофон стоил столько же что и подержанный автомобиль. Собравшаяся после сладкой разлуки под одной крышей семья быстро почувствовала себя неуютно, стесненно, в трехкомнатной квартире теперь проживало пятеро, начались шероховатости, переходящие в трения, постепенно переросшие в скандалы, все переругались между собой и Мишке, как чужаку, в итоге указали на дверь.

Обычная история, каких тысячи, если посмотреть на нее глазами одного из участников семейной саги. Для полноты картины стоило бы выслушать остальных действующих лиц, но вся беда в том, что я ни разу не удостоился чести побывать в гостях у Мишки, удивляюсь, как он меня на свадьбу пригласил. От кого исходило табу, мне неведомо — может статься, дружище Кривулин, сам не впускал нас в домашние покои, а вину перекладывал на супругу, приписывая ей несуществующую фанаберию, нежелание лицезреть вблизи всякую шантрапу. К слову, в те залихватские годы мне было параллельно, зовут меня куда-либо или нет, сейчас память разворошила груду листвы пожелтевших лет, обнажая странную закономерность в наших отношениях — Мишка всегда находился будто за стеклом, поигрывая шторами, когда надо — отдернет, а захочешь присмотреться — сдвинет вплотную. Странно, что я не заметил этого раньше. Мой друг шел по жизни, будто по чужому городу с оглядкой, обращая чрезмерное внимание на то, как он будет выглядеть в отражении витрин. Представьте — собрались друзья на вечеринку, пьют по настроению, шутят, веселятся от души, и лишь один в компании ставит эксперимент над собой, отстраненно фиксируя действие на него алкоголя и веселья, когда рассказанный анекдот надо сначала проанализировать и лишь потом отреагировать, строго дозируя количество смеха в соответствии с уровнем шутки.

В омут воспоминаний бесцеремонно вторглись посторонние звуки — я повернулся и открыл глаза.

На зеленом сукне бильярдного стола расположились мои мучители — черт и Дунька сидели друг против друга, поджав под себя ноги по-японски, облаченные в узбекские халаты, застираные, частично драные, на головах тюбетейки. Они по очереди макали в блюдце с прозрачной жидкостью небольшие куски съестного, пользуясь деревянными палочками для еды. Свет лампы над столом бил в глаза, я приподнялся на локтях и прищурился, чтобы лучше разглядеть мизансцену — позади блюдца ровно посередине стояла банка с грибами, верх посудины, вцепившись когтями в стеклянный край, оседлал гриф, с небрежно повязанной на шее арафаткой. Надпись на банке гласила — белые, маринованные, осень, 2008 год.

Привыкнув за последние дни к постоянный безобразиям, я, тем не менее, изумился и оторопело сел на диване — в нос ударил свежий запах спиртного. Гриф внимательно следил за движениями соратников, считал вслух количество грибов, которые они, макая в блюдце с водкой, по очереди отправляли в рот. Шарик органично смотрелся в роли третейского судьи, восседая чуть сверху на стеклянном троне. Счет был 243 на 358 в пользу Варфаламея, судя же по пустым банкам и бутылкам, состязание длилось пару часов, пока я дремал.

— Никитин проснулся, — слегка заплетающимся языком поприветствовала меня Дунька, — представляешь, этот пернатый шахид Варфаламею подсуживает.

— Я попросил бы, — отозвался Шарик, еле заметно качнувшись, — всему миру известен мой принципиальный взгляд на объективную неподкупность.

— Как же, как же, — крыса издавала булькающие звуки набитым ртом, не переставая жевать, при этом косилась в мою сторону, — Варфаламею два десятка скостил, после семидесяти сразу девяносто первый пошел, а мне сто двенадцать четверть часа повторял, заклинило его, бубнил одно и то же число, как по дереву стучал — дятел саблезубый.

— Дуня, — перебил ее черт, ласково улыбаясь, — какие счеты между старыми друзьями, тем более, что ты все равно продула. Время вышло.

После этих слов Варфаламея фейерверком взорвалась лампочка под потолком, гриф стал во фрунт, повернул голову в сторону победителя и расправил крылья на манер орла из немецкой военной кинохроники. С внутренней стороны на перьях переливались огнем окончательные цифры пьяного единоборства — 417 на левом крыле супротив 245 на правом. Дунька, что удивительно, спорить не стала и примирительно махнула ладошкой в сторону черта.

— Вы аккуратней с провиантом, — я кивнул в сторону пустых банок, хаотично рассыпанных на бильярде, точно огромные капли дождя по зеленой лужайке, — такими темпами вы кладовую Решетова за неделю опустошите.

— Не бери в голову, он нам еще спасибо за это скажет. Мы вернем ему цель в жизни, — парировала крыса, — а то бродит по дому, как тень отца Гамлета, не знает чем заняться. Фельдмаршал от консервирования.

— Кстати о военных. Зачем крик подняла, будто тебя резали? Где ты спецназ углядела?

— Обозналась я, черти перед глазами пляшут постоянно. Фельдшер давно очки прописал, да все не соберусь, подходящую оправу подыскиваю. Вот и маюсь сослепу, оттого нервы не в порядке, чуть что, плачу, — крыса пьяно всхлипнула, получилось очень натурально.

— Сбежали, бросили меня в ответственный момент, еще «сотоварищи» называются. Я думал, ты, Варфаламей, ринешься в бой — схватишь связку пузырей со стола, вспрыгнешь верхом на Дуньку, вместо папахи Шарика на голову натянешь, да закидаешь недругов коктейлями Молотова, а остатки вражеской милиции обратишь в бегство, рубая бутылкой, как шашкой, направо и налево. У тебя складно ею махать получается, чуть что, из ножен достаешь, и усы как у Буденного — подкрутить малость, вылитый.

— Какая чудную картину Никитин изобразил, — Дунька сжала лапки в истоме, — Варфаламей в воинственном экстазе, верхом на мне. У меня аж в грудях защемило.

— Двести сорок пять — Дунька ягодка опять, — продекламировал гриф, перелетел с банки на край блюдца и сунул клюв в водку. Варфаламей, как верного пса, погладил грифа по голове.

— Ты вчера пенял, что соратники без спросу влезли в ваш продуктивный разговор с Бессоновым, — черт улыбнулся мстительно, покручивая кончики усов, — мы сделали далеко идущие выводы из своего ошибочного поведения, и, посовещавшись, единогласно решили предоставить право разбираться с казенными людьми по твоему усмотрению. А ты даже со стула не встал.

— Никитин просто утомился, день выдался тяжелый, — вступилась Дунька, — я смотрела в его скорбные глаза и плакала — в них, как в колодце отражалась печаль отринутой души.

— Может я последовал мудрому совету и плюнул на все, — возразил я черту.

— Занимательная штука вырисовывается — из всех вариантов ты выбрал бездействие — сидел и хлопал ушами, пока генерал не заявился.

— Вас не поймешь — вчера упрекали, что я удрал, сегодня, что остался. Уж как-нибудь определитесь с претензиями — складывается впечатление, что вы придираетесь по пустякам.

— Мон ами, какие нарекания, разрази меня усталость и прихлопни сверху топ моделью. Я лишь высказываю легкое недоумение, удивляясь странной закономерности — любое твое действие сводится к неучастию, будто твоя основная задача — минимальное сотрясение воздуха. Сложил пирамиду из карт и боишься лишний раз вздохнуть. Даже генералу про нас разболтал в надежде, что он решит все проблемы, пока ты дрыхнешь на диване. Думаешь, он тебе поверил?

— Чего ты меня об этом спрашиваешь, генерал двумя этажами ниже, сходи и выясни. Касаемо карточной пирамиды, мне категорически нравится моя жизнь, — соратники после этих слов покатились со смеху, будто им рассказали свежий анекдот, я поправился. — Скажем так — устраивает моя жизнь. Как только вы возникли из ниоткуда, она стремительно покатилась в тартарары. Мне предъявили свидетельство о смерти, потребовали измениться в одночасье, но я не могу прыгнуть выше головы, потому что восемнадцать дней это не срок — беременность у крысы длиться дольше, вот хоть у Дуньки спроси. Заладили — сдохнешь скоро, сдохнешь скоро… какая вы нечистая сила…

— Ошибаешься. Мы чистая сила, — фыркнула крыса с гордостью, вдохнула поглубже воздуха, видимо для длинной отповеди, но черт прикрыл ее рот ладошкой.

— Вы только стращать умеете, — продолжал я, — Где искушение, где соблазн, я спрашиваю? Где чугунок с золотом под кроватью, как у сторожа Никодимова?

— Жизнь — главный соблазн, — возразил Варфаламей, — она стоит на кону.

— Я ее на кон не ставил, какой бы никчемной она ни казалась. Взгляни на все посторонними глазами — я живу в замкнутом мире перед монитором, появляетесь вы на принтере, выволакиваете на свет весы, на одной чаше смерть, на другой жизнь, правильно?

— Близко к оригиналу.

— Жизнь дерьмо и смерть дерьмо — чтобы жизнь перевесила, надо на ее чашу еще что-нибудь поставить к качестве бонуса. А то получается — проиграю сдохну, выиграю — ничего не случиться. Где логика?

— Логики, как я тебе уже говорил, нет. Но зерно в твоих словах присутствует, — согласился черт.

— Разведка, не разведка, но на базар я бы с Никитиным пошел — торговаться он умеет, У тебя случаем евреев в родне не было? — спросил Шарик с нескрываемым интересом.

— Увы, обрадовать нечем. Хотя, чем черт не шутит, — мне не хотелось разочаровывать грифа с его неарийской прабабушкой.

— Можно узнать запросто. Давайте возьмем у Никитина слюну с десны и в пробирку, а Шарик смотается в Америку по-быстрому и притаранит анализы ДНК. Поглядим родословную, — предложила Евдокия.

— Ты, Дунька, сдурела — в какую Америку? Я ж там в розыске, мой портрет в каждом полицейском участке на видном месте, награда за отстрел — мильон инвалютных долларов.

— А не надо было гадить на голову президента Франции, — внезапно заорала крыса, будто весь вечер ждала, с кем бы пособачиться, — тогда бы летал бизнес классом легально, пил бы дайкири в полете, хрустел чипсами.

— Я неспелой кукурузы в тот день объелся, прихватило внезапно. Пролетал как раз над Вашингтоном, откуда ж мне знать, что Жак Ширак прибыл с официальным визитом.

— А газеты на что печатают, телевизоры зачем существуют, интернеты на фига придумали? — не унималась Дунька, — Радио, в конце концов — воткнул наушники и слушай новости на подлете.

— Так я в английском ни шиша не понимаю — сит даун плиз и фак ю.

— Врешь!

— Я ж во время второй мировой под бомбежку попал, контузило меня, все языки помню, а английский выбило, как трансформатор на подстанции в Капотне, — виновато оправдывался Гриф.

— Врешь, падальщик!

Я не стал дослушивать, лег на диван, повернулся на бок и закрыл глаза. Интересно — Дунька обозвала так грифа, потому что он падалью питается или, вспомнив, как Шарик со шкафа упал, подрабатывая чучелом?

На этой мысли и уснул.