Проснулся я рано, чем сильно удивил жену. Любые перемены во мне она теперь воспринимала с опаской и имела на то все основания — последние полгода я стремительно катился вниз, не обращая внимания на протестующие возгласы близких мне людей.

Мы с женой не разговаривали — мне было лень что-либо говорить, да и событий в моей жизни не происходило никаких, чтобы ими делиться с окружающими. Жена же молчала из чувства самосохранения — я за это время успел наговорить ей столько гадостей, наделив ее безобразными чертами характера, что оставалось диву даваться, как она это все снесла, как она мне не подсыпала мне в утренний кофе отравы, чтобы остановить водопад несправедливости, обрушившийся на ее голову.

Я настолько очерствел и поглупел, что, казалось бы, простая и очевидная мысль о все еще любящей меня жене даже не приходила мне в тупую башку. Мужики, вообще, странные создания. Они сумели придумать колесо, бумагу, порох, пенициллин, Диснейленд, да что там говорить, презерватив — практически все, что двигало и двигает человечество вперед, но в личных, житейских вопросах, ей Богу, ведут себя, как дети малые.

Когда я зашел в ванную комнату, то даже не узнал ее поначалу, ведь я не был в ней целый месяц. Глянул в зеркало над раковиной — на меня смотрела чужая рожа с сальными, взлохмаченными волосами, при бороде, да еще с синяком под глазом. Я решил немного привести себя в порядок, побрился начисто, как перед расстрелом, почистил зубы, обратив внимание, что сбоку спереди вверху одного не хватает, попробовал причесаться, не получилось — волосы от месячной грязи, будто покрытые лаком, застыли на голове в причудливой форме, не поддающейся описанию. Хлопнула входная дверь, жена ушла на работу, и я остался один, наедине с самим собой, с неизвестно откуда взявшимся чертом, с крысой Евдокией и с тем ужасом, в который превратилась моя жизнь. Я вздохнул полной грудью и почувствовал смрад исходящий непонятно откуда. Впрочем, это было секундное замешательство, так вонял я сам, мое тело, мои мысли, моя вновь появившаяся душа в обнимку с совестью. Странно, как я раньше не замечал этого. Видимо обоняние притупилось одновременно со зрением и слухом, и сейчас, восстановившись, показало мне всю гамму того амбре, которым я благоухал. Встав по душ, долго тер себя мочалкой, намыливая ее снова и снова, пока вода, стекавшая вниз, не сменила цвет, приобретая прозрачность. Волосы на голове удалось вымыть с шестого раза. Вытершись насухо, одевшись во все чистое, я кинул взгляд на комок грязного тряпья, валявшийся на полу. О том, чтобы все это хозяйство бросить в бак для белья и речи не шло. Я взял целлофановый пакет для мусора, брезгливо, двумя пальцами поднимал шмотки по отдельности и запихивал в мешок. Потом вынес на лестницу и швырнул в мусоропровод, знаменуя тем самым переход в новое качество бытия. Спускаясь по лестнице в квартиру, я непроизвольно понял глубину терпения жены и детей по отношению ко мне — ведь у них с обонянием все в порядке. Мне стало невыносимо стыдно, больной кузнечик внезапно заныл в голове, напоминая о вчерашнем. Я стал прикидывать, хватит ли моей заначки, чтобы унять, заставить смолкнуть его пронзительную скрипку, его шершавый смычок, которым он водил по моим распухшим нервам. Нет, переход в новое состояние будет не так быстр, как бросок кобры, и потери я понесу значительные, и победа вполне может обернуться не поражением, а катастрофой.

Я пришел в комнату с обязательной кружкой кофе в руке. Наверху, на полке, рядом с принтером, расположилась веселая компания — черт, крыса и какая-то облезлая птица, в которой я с трудом узнал грифа. Они сидели на длинном, тронутом молью диване, перед ними стояла деревянная крашеная табуретка с водкой и закуской. Кузнечик заныл с новой силой, хмуро посмотрев на представителей фауны, я обреченно полез за заначкой. Бутылка водки оказалась ополовиненой, горлышко заткнуто вместо пробки куском бумаги. Я налил рюмку, выпил и услышал вместо приветствия.

— Смотри-ка, Никитин-то сегодня — красавец. Выбрит, причесан, благоухает, словно ведро одеколона выпил, одет во все чистое. Можно сказать, мужчина с обложки, — Евдокия улыбалась в сто свечей на люстре, — Одно смущает, баклажан у него непонятный под левым глазом.

— Это он холодильник на таран взял. Вместо того, чтобы роман писать, напился до чертей и куролесил, — пояснил черт крысе.

— С чего это куролесил? Весь день сочинял, — соврал я, — набросал сюжет. Могу озвучить.

— Валяй.

Я откашлялся и начал рассказывать то ли виденное где-то, то ли читанное.

— Катя, русская, красавица, стала случайным свидетелем бандитской перестрелки, получив шальную пулю в руку, попала в логово главаря банды чеченца Руслана, который не столько проявил жалость к эффектной, можно даже сказать, умопомрачительной женщине, сколько решил увезти с места события раненого очевидца, чтобы он не стал легкой добычей правоохранительных органов.

Пропасть, разделяющая интеллигентную, начитанную, образованную Катю и неинтеллигентного, неначитанного, необразованного, но мужественного Руслана огромна. Катя живет в его доме, залечивает болячки, присматриваясь к чудовищу, но, ощущая внутреннее благородство негодяя, начинает невольно тянуться к нему. Руслан, ежедневно чистя личное оружие, тайком присматривается к Кате. Необъяснимая сила, опутав с ног до головы осьминогом, тащит его на дно неизбежного любовного омута. Ничто не смогло стать преградой их чувственности. Роковая страсть бросила их в объятья на кровать в атласных подушках под балдахином. Выросшая в строгой семье Катя словно стала одержима сексуальным бесом, а уголовник Руслан, неожиданно оказался очаровательно нежен. Любовь, пронзившая их с ног до головы сплетением одиноких сердец, слиянием под недобрым знаком Козерога, несла в себе неразрешимые противоречия — этические, социальные, религиозные, нравственные. Катя не находила себе места, Руслан кусал локти до крови, пытаясь болью заглушить проклятия в адрес несправедливой монеты судьбы, вечно падающей на ребро. Родня Руслана, узнав, что он спутался с иноверкой, нанимает его врагов с целью похищения Кати, ее дальнейшего изнасилования хором в извращенной форме, осмеяния, осквернения ее влюбленной души и тела.

Катю, вышедшую из дома Руслана в библиотеку за томиком стихов Ахматовой, похищают среди бела дня, насильно зашвырнув в черный джип, привозят в загородную сауну с глухонемыми банщиками и собираются надругаться над ней. Руслан не находит себе места и поднимает на уши свою разношерстную банду. Банда рыщет в окрестностях и не обнаруживает Кати. Вдруг Руслану приходит смс от глухонемого банщика, учившегося по случайному совпадению в одном с ним классе, сообщая о местонахождении возлюбленной.

Влюбленный несется на машине по бездорожью, заряжая на ходу автомат. Приехав в сауну, выбив ногой дверь, он находит распластанную на кафеле обнаженную догола Катю в окружении очень неприлично возбужденных мужчин мерзкого вида, дает короткую прицельную очередь, положив недругов, освобождает из грязных лап любимую. Он привозит ее, завернутую в халат с чужого плеча, в свой особняк на горе. И тут узнает, что его разыскивает милиция по обвинению в массовом убийстве и притоносодержательстве.

Что мы будем делать, Русланчик? — спрашивает Катя, склонив голову на его ответственное, в шрамах и наколках плечо.

— А где финал? — спросила крыса, незаметно достав из плиссированной юбки платок и промокнув им глаза.

— У меня три конца.

— Неужели? — Евдокия всплеснула руками, поправила юбочку и как-то загадочно посмотрела на меня.

— Да ты половой Змей Горыныч, Никитин, — ухмыльнулся черт.

— Три конца, в смысле, окончания. Первый. Катя и Руслан погибают под пулями милиции. Второй. Руслана судят, дают пожизненное. Катя выходит за него замуж, страдает. Третий. Они убегают за границу. Живут своим трудом. Бедно, но счастливо.

— Херня это все, — неожиданно подал голос гриф, — Он вам краткое содержание сериала пересказал, а вы и рады. Небось вчера с пьяных глаз включил телик, а там идет очередная мутотень.

— Ты не прав, Шарик. Все, что рассказал Никитин — очень жизненно. Я слушала и плакала.

— Потому что ты, Дунька, сентиментальная дура, — сказал, как отрезал гриф низким, прокуренным голосом.

— А вы, простите, кто такой? — возмущенно поинтересовался я.

Я сразу почувствовал неприязнь к этому облезлому воробью, возомнившему себя важной птицей. Сидит тут непрошенным гостем, да еще в душу мою, в лице Евдокии, плюет.

Гриф не ответил, даже не удостоил взглядом, будто я задал вопрос в пустоту, взял бутылку водки с табуретки, резко подхватив ее крылом, так что вниз полетел пух, налил сорокоградусную в фужер и сунул в него клюв. Кадык на тонкой шее без перьев заходил ходуном. За грифа вступился Варфаламей.

— На самом деле, он не Шарик, а Ширак, просто его Евдокия так ласково называет. Знаменит тем, что умудрился прицельно какнуть…

— Капнуть, — поправила Вафаламея культурная крыса.

— … капнуть на голову президента Франции, Жака Ширака, во время его официального визита в США. Был в ответ обстрелян президентской охраной, получил ранение в голову, за ним гнались три боевых вертолета, но он сумел оторваться и спрятаться в расщелине скалы. Легендарная личность. А вообще-то он к тебе имеет прямое отношение. Он — твой ум.

— Б-р-р, — меня аж передернуло, — не хочу я такой ум иметь.

— А кто тебя спрашивать будет? — поставил точку Ширак и посмотрел на меня недобрым взглядом.

Я обратил внимание на его веки, тонкие, почти прозрачные, как у змеи. Не удивлюсь, если он раскроет клюв, а там окажется раздвоенное жало.

Итак, все в сборе — ум, душа и совесть моей эпохи. Совесть у меня лиловая, мохнатая и с хвостом, душа сентиментальная, чуть что плачет, ум облезлый, злой и, судя по всему, не умище. Единственное, что их роднит — все пьют водку, и это не удивительно, ведь их физическое воплощение, ваш покорный слуга, большой любитель заложить за воротник. Правда, на пьяниц не похожи, больше на раздолбаев смахивают.

Наверху на диване послышался шум. Черт, накатив очередную рюмку, приставал к Евдокии с сальными шуточками. Наблюдая за ними, я тоже решил выпить еще одну. Я ж не пьяница какой, чтоб по часам пить.

— Ты, Варфаламей, не в моем вкусе. Вот Никитину я б дала, — услышал я голос Евдокии и чуть водкой не поперхнулся. У меня богатая фантазия, но представить себя совокупляющимся с маленькой крысой, было выше моих сил.

— Ты, это, поосторожней. С выражениями, — проворчал я, отряхивая рубашку.

— А что я такого сказала? — недоумевала Евдокия. — Миллионы мужчин живут с крысами всю жизнь и счастливы. Добавлю до кучи, мужчины в большинстве своем сплошные зоофилы — живут с непарнокопытными лошадями, парнокопытными коровами, козами, свиньями. С грызунами типа мышь…

— Будто бабы лучше, — встрял черт.

— Женщины тоже склонны к бездумному скотоложству. Любят козлов, баранов, особенно обожают лосей сохатых, одна моя знакомая души не чает в странном мужчине под названием «Вилорогий антилоп».

— Тащатся от дятлов, — добавил гриф.

— Не перебивай, Шарик. Еще. Женщины живут с кошельками, желудками, дубами, огрызками, обмылками, початками, арбузами, лысинами, с чертями, в конце концов. Весь мир есть сплетение людей и животных в порочной страсти. Кстати у тебя есть порок? — обратилась крыса ко мне.

— Надо подумать. А тебе-то зачем?

— Ты же собираешься стать писателем, а у любого уважающего себя писателя должен быть порок, — крыса опять поправила юбочку на коленях. Чувствовалось — все, что связано с пороком волнует ее чрезвычайно.

— Писатель без порока, что кузнец без горна, — добавил Варфаламей, посмотрел на меня хитро и добавил, — что Степа без мобилы, что кролик без ушей.

— Так ты что и мысли мои читать умеешь? — возмутился я.

Дело в том, что меня порой посещали мысли порочного характера. Не скажу, чтобы частенько, но иногда накатывало, причем, в самый неподходящий для таких фантазий момент. Не в ванной, когда тело расслабленно нежится в теплой воде, не под душем, не в кровати в предвкушении сладкого, ни даже в ночных грезах. Снились мне в основном политики со свиными рылами, которые из ночи в ночь гонялись за мной оравой по пустому городу, кидались мне в спину всем, что попадалось им под руку и постоянно предлагали в обмен на мой голос всякие гнусности. Народные избранники соблазняли меня возможностью поменять рубли на монгольские тугрики по выгодному курсу, звали разделить с ними трапезу в качестве гостя, но при этом не отодвигали приглашающим жестом стул рядом с собой, а почему-то указывали на пустующее место посреди стола, плотоядно облизываясь.

В моих снах доминировало разлагающее влияние телевидения. Развратные же мысли всегда возникали спонтанно, когда мне надо было что-либо сделать. Так как последние полгода я ничего не делал и даже поливание цветов считал титаническим трудом, не говоря уже о выносе мусора, после которого я, обессилев, отдыхал весь оставшийся день, то любое действие, отвлекающее от компьютера, вызывало во мне целый поток безнравственных помыслов эротического содержания.

Например, звонок телефона мог нарисовать в моем воображении похабный букет картинок порнографического характера, с обескураживающей откровенностью показывающих, что я предполагаю сделать со звонившим мне человеком. Трубку я не брал, поэтому мог представлять себе, кого угодно — от кредитора до сутенера. Самые неправдоподобные истории происходят именно в нашей обычной, непридуманной жизни. Расскажи любителю сенсаций, какие судьбоносные кульбиты ежедневно вытворяет мой сосед с перепоя, ни за что не поверит, презрительно ухмыльнувшись. Конечно, Афанасий Егорович, токарь шестого разряда на пенсии, не Леди Гага, но по части креатива даст ей сто очков вперед. Посему не вижу ничего удивительного в том, что мне могла бы позвонить после первого завтрака, взять хоть, Моника Беллучи. Почему нет, если принять на веру теорию о шести рукопожатиях разделяющих всех жителей планеты. Правда я не знаю итальянского, а она ни бельмеса по-русски, но ведь не разговаривать мы с ней собрались в моих порочных видениях. Мне самому иногда стыдно вспомнить, что мы вытворяли на пару с кинозвездой, так что черту точно об этом лучше не знать.

— Я могу читать только четко оформленные мысли, а таковых в твоей, набитой всяким хламом башке — раз, два и обчелся, — ответил мне Варфаламей.

— Опарыши съели его мозг, — добавил бесцеремонный гриф.

— То-то я гадаю, чего ты такой скукоженный? — огрызнулся я.

— Мальчики, не ссорьтесь, — примирительно заговорила Евдокия, — Никитин, вспоминай, есть у тебя пороки, тайные или явные, особенно тайные.

— Нет, — соврал я.

— Врет он, — сказал гриф. — Тайные пороки есть даже у лазерных принтеров.

— Я беден.

— Бедность не порок, а отсутствие ума и, следовательно, денег, — многозначительно высказался гриф.

— Я курю.

— Скучный ты, Никитин — Варфаламей рассматривал ногти.

— Я много курю.

— Еще скучнее, — добавил черт, — Толстой за селянками бегал, Достоевский играл, Хемингуэй пил, только кого теперь этим удивишь? Вот если бы ты, Никитин, в юности изнасиловал кабана в лесу — это был бы неплохой штрих к твоему портрету.

— Неправдоподобно, никто не клюнет, — Евдокия повернулась к черту и покачала головой.

— Ладно. Тогда наоборот — кабан изнасиловал Никитина в лесу.

— Не вижу разницы, — гриф налил себе еще водки в фужер, — порок должен быть безобразен и манящ, отвратителен и притягателен одновременно, как горб у красавицы.

— Надо заглянуть внутрь себя, Никитин, зайти, так сказать, с непарадного входа и сразу порок найдется, — настаивала крыса.

— Если зайти в фешенебельный ресторан со служебного входа, можно открыть для себя столько интересного, что навсегда отобьет всякую охоту к поглощению пищи вне дома, — ухмыльнулся черт.

— Это ты НТВ насмотрелся, «Скандалы и расследования», — вынесла приговор Евдокия.

— Дуня, откуда, у меня и телевизора нет.

— Врешь. В углу стоит, салфеточкой накрыт.

— Это патефон.

— Патефон плоский и плашмя лежит. А у тебя стоит.

— Что за пошлые намеки, у меня давно уже не стоит.

— Ну да, на последнем шабаше я собственными глазами видела, как у тебя не стоит. Шорты парусом вздулись, когда ты с гейшей одноглазой танцевал.

— Гонишь Дунька. Это у меня фонарик в кармане неудачно повернулся.

— Ага, и в живот гейшин уперся, пупок освещать. Я смотрела и плакала от досады и отвращения.

Пока они спорили, я решил вздремнуть.

— Ба, да он спит, услышал я возглас Евдокии и открыл глаза, — как тебе не стыдно, Никитин, мы тут распинаемся, можно сказать, надрываем жилы, готовы биться до последней капли крови, чтобы сделать из тебя писателя, а ты дрыхнешь.

— Мурло неблагодарное, — добавил гриф.

— Вот тебя анкета с вопросами, — крыса нажала кнопку на принтере и он, застучав, выплюнул лист бумаги, — ты должен на них ответить. Те строчки, где стоит звездочка в квадратике, обязательны для заполнения.

Я пробежал глазами анкету — в конце всех вопросов стояли звездочки. Кто бы сомневался. Первый вопрос был про фамилию, имя, отчество и год рождения. Второй был обескураживающим и наглым — занимаетесь ли вы онанизмом?

— Зачем, извиняюсь, такие интимные подробности? — спросил я, вкладывая в вопрос весь сарказм, которым обладал.

— Проверить твою искренность, — не реагируя на яд в моем голосе, деловито парировала Евдокия. — Если ответишь «нет», остальные ответы анкеты можно не читать, потому что ты лжец.

— А может я импотент с детства?

— Импотенты, да будет тебе известно, самые, что ни на есть онанисты, — Дуня почесала за ухом и добавила. — Бери шире, импотенты постоянно забавляются не только со своими личными причиндалами, но и делают это во всех областях народного и не народного хозяйства.

— Гоняют лысого всю жизнь до кровавых мозолей, — добавил мерзкий гриф.

— Точно, Шарик. Заняты с утра до вечера, сетуют на усталость и загруженность, а коэффициент полезного действия равен нулю.

Черт с ними, подумал я и поставил в графе плюсик. Черт, кстати, курил и посматривал на меня с лукавинкой, вполне добродушно. Третьим вопросом шло уточнение — как часто вы занимаетесь онанизмом? Это уже ни в какие ворота не лезет.

— Слушайте, вы тут что, издеваетесь надо мной? А это зачем?

— Предыдущим вопросом мы хотели узнать, искренен ли ты с нами, данным же вопросом мы выясняем степень твоей откровенности, недогадливый ты наш, — улыбнулся Варфаламей.

— Тогда по вашей логике, четвертым вопросом надо копнуть до конца и спросить какой рукой я дрочу. И дать четыре ответа.

— Как четыре? — взвилась крыса. — Я насчитала три — левой, правой и попеременно.

— Двумя сразу, — добавил гриф, — есть еще и пятый вариант, распространенный среди котов, но, судя по животу, он Никитину не доступен.

— Мой живот это временное явление, — огрызнулся я и продолжил исследовать анкету.

Четвертый вопрос был — кто ваш самый нелюбимый писатель?

Столь резкий переход от онанизма к литературе мне показался довольно-таки неожиданным.

Будто сидишь за компьютером, внимательно рассматривая похабные фотки, а в комнату неслышно заходит посторонний человек в форме и с кобурой, встает за спиной, смотрит на монитор, приобщаясь к прекрасному, потом осторожно постукивает тебя по плечу дубинкой и вежливо спрашивает: «Простите, что помешал. Как вы думаете, на кого сильнее оказало влияние творческое сотрудничество двух поэтов — на Шиллера или Гете? Эффект получился бы приблизительно тот же.

— Что значит самый нелюбимый писатель? — даже как-то возмутился я.

— «Нелюбимый писатель» значит, что писатель не любим — объяснил замогильным тоном гриф, — а самый — значит нелюбимее всех нелюбимых.

— Ты его терпеть не можешь, — пояснила крыса, — до слез.

— Слушайте братцы… начал я, но гриф перебил меня.

— Мы тебе не братцы.

— К тому же различны по гендерным признакам, — ухмыльнулся Варфаламей, скосив глаза на Дуньку. — Самым подходящим было бы обращение — братья и сестры.

— Зря ты, Шарик, мы почти уже сроднились с Никитиным, — попробовала протестовать Дуня и промокнула платочком краешек глаза.

Избави меня Бог от такой родни, подумал я и стал прикидывать, какое бы подходящее обращение найти для этой гоп компании. Видимо, мои внутренние терзания отражались на лице столь явственно, что Варфаламей снисходительно решил подсказать.

— Называй нас просто — соратники.

— Хорошо хоть не подельники, — согласился я нехотя, лишь бы окончить этот бессмысленный спор, уводящий нас так далеко в сторону от основного предмета обсуждения, что впору было потонуть в терминологии.

Я окинул недобрым взглядом дружину, расположившуюся с комфортом на принтере, моих, так сказать, единомышленников, моих товарищей по партии и борьбе, моих почти что родственников, как уверяла крыса, и у меня неприятно заныло под ложечкой — доведут эти ребята вашего покорного слугу до цугундера.

— Слушайте, — никак я не мог выдавить из себя слово «соратники», поэтому сразу перешел к сути, — нет у меня нелюбимых писателей, есть только любимые. Если мне не нравится автор, то я и не читаю его, не испытывая при этом ни положительных, ни отрицательных эмоций. Просто считаю, что это не мое. Вот если бы меня заставляли, как в школе зубрить куски из произведений классиков, тогда, скорее всего таковые обязательно нашлись бы.

— Ну вот и вспомни, кого ты в школе терпеть не мог, — предложила Евдокия.

— Если память тебе не отшибло, — добавил гриф Шарик.

В школе, если мне не изменяет память, по литературе я успевал на твердую четверку. С Достоевским, на котором практически все спотыкаются, у меня сразу сложилось. Гоголь и Чехов шли труднее, Островского я совсем не читал и как-то умудрился проскочить его творчество без сожаления. Кто там еще из основоположников? Пушкин, да Толстой. Стихи я любил, сам кропал, выплескивая на бумагу нерастраченную сперму, а вот Лев Николаевич наш, глядевший на меня с портрета, что висел чуть выше справа моей парты в кабинете литературы, хмурил седые брови не зря. Как я не пытался осилить «Войну и мир», но дальше салона Анны Павловны Шерер продвинуться не смог.

Уже отслужив в армии, я как-то попал на квартиру к одной балерине на пенсии, тоже такой, знаете, салон, где отставная примадонна устраивала приемы для молодежи по субботам. Однажды она заговорила о Толстом и что-то меня спросила. Я честно признался, что не знаком с его творчеством.

— Почему? — удивленно подняла выщипанные брови балерина.

— Не люблю.

— Мальчик мой, вы можете не любить Толстого, но знать его произведения должен каждый интеллигентный человек. Любая его фраза лапидарна.

Мне стало стыдно, причем очень стыдно — я все-таки хотел быть интеллигентным человеком или хотя бы отдаленно напоминать оного, да еще, к пущему стыду не знал, что такое «лапидарно» Я покраснел, слился с обоями в розовый цветочек и тихонько вышел на кухню. Там Танька целовалась взасос с каким-то орангутангом в джинсовом костюме. Тронув ее за локоть, я очень кстати спросил.

— Тань, что такое лапидарно?

— Высечено в камне, отлито в граните, — Танька снова присосалась к кавалеру. Вдруг, отстранившись на секунду, посмотрела мне в глаза и добавила. — Мудак.

Вот Танькино «мудак» меня больше всего заело. Я засел за Толстого, сначала со скрипом, а потом втянувшись, проглотил одним махом Войну и мир, Анну Каренину и Воскресенье. Причем «Воскресенье» аж два раза. По горячим следам побеседовал с балериной о прочитанном, привел ее в совершеннейший восторг своим упорством и работой над ошибками.

Мы подружились, балерина стала выказывать мне знаки внимания, которые я растолковывал на свой лад. Она мне стала нравиться как женщина, хотя в то незабываемое время дамы за сорок казались древними старухами.

Я даже захотел переспать с ней, избави Бог, не из сострадания или рассчитывая на последующий за меркантильной любовью профит, а просто так, ради интереса, но толпа соискателей закрывала своими жаждущими душами проем к ее, скажем так, сердцу.

Хотя, вполне может быть, она бы мне и не дала. Мужчинам, особенно в молодости, свойственна излишняя самоуверенность, обычно не подкрепленная ничем, кроме взбалмошной фантазии, что все женщины мира мечтают запрыгнуть к ним в койку. Заблуждение, не лишенное сладостного начала, остается с самодовольными самцами на протяжении всей жизни, несмотря на то, что опыт общения со слабым полом раз за разом упорно убеждает их в обратном.

Кстати, Танька Красноштейн и привела меня к балерине. По дороге, когда мы уже вышли из метро и брели тихим московским переулком прямо по мостовой (машин тогда в Москве было раз, два и обчелся по сравнению с нынешними временами), Танька поделилась со мной своими глубокими познаниями в области балета, причем сделала это в очень своеобразной форме.

— Да будет тебе известно — все балеруны — гомики.

— Балерун — это кто такой? — поинтересовался я недоуменно, моментально представив в голове странный образ чего-то среднего между вруном, болтуном, шалуном и шатуном.

— Балерун, да будет тебе известно — это балерина мужского пола.

Балерина мужского пола внесла еще большую сумятицу в мою далекую от сцены душу.

Я вспомнил, как в пионерлагере перед отъездом устраивали веселый заключительный концерт и наши вожатые, все сплошь мужики, в чем-то белом, взявшись за руки, исполняли танец маленький лебедей. Номер неизменно пользовался диким успехом у пионеров, несмотря на то, что исполняли его воспитатели из года в год каждую смену.

— Как это «балерина мужского пола?», — переспросил я, все еще полностью погруженный в нелепые образы мужиков в белых балетных пачках.

— А вот так — артист, балерин, тьфу, танцовщик, черт бы тебя побрал. Артист балета, мужик, что танцует вместе с балериной, — разозлившись, Танька остановилась посреди мостовой и, размахивая руками, сыпала слова скороговоркой.

Разгоряченная, стройненькая, тонкожопая, красивая, как все полукровки, она стояла посреди московского субботнего утра в светлом платьице, махала руками и всем своим видом напоминала белоснежного лебедя, пытающегося оторваться от земли, взлететь над кирпичными домами, над горбатыми крышами, вверх, в неземною красоту неба, туда, где нет бестолковых приятелей, не понимающих, что такое балерун.

— Да, ладно тебе, что ты, в самом деле, — попытался успокоить я Таньку — Ну, не знал, теперь знать буду, клянусь, до самой смерти не забуду.

— Бестолочь потому что, — Танька подхватила меня под руку, прижалась к плечу и продолжила мое образование, при этом голос ее понизился до заговорческого тона.

— А все балерины — знатные минетчицы, — она снова остановилась и хитро посмотрела мне в лицо, ожидая реакции.

По телевизору часто показывали знатных хлеборобов, знатных доярок, знатных ткачих-многостаночниц, знатных людей села какого-нибудь Каракумкумысского района, но про знатных минетчиц ни разу не проронили ни словечка.

Я к тому времени был давно не девственником, Танька знала и даже один раз собственноручно удостоверилась в этом как-то по пьяни (был за нами такой грешок), но слова ее показались мне уж слишком развратными по отношению к высокому искусству.

— Что тебя на пошлость сегодня с утра потянуло? Гомики, минетчицы… лучше бы про фуэте рассказала, мне было бы занимательно и интересно.

— Знаю я, какие вам, мужикам, фуэте интересны, — засмеялась Танька, но тему переменила и стала рассказывать про обалденный спектакль, на премьере которого она недавно побывала.

Зараза она, конечно, чистой воды зараза. Когда мы пришли к балерине, я глаз не мог оторвать от ее тонко очерченного рта, нарочно отворачивался, здоровался со знакомыми, знакомился с теми, кого не знал, перекидываясь дежурными шутками, но взгляд, будто приклеенный, постоянно натыкался на изящный рот балерины. День прошел в жутких мучениях, в непрестанной борьбе чистого разума с грязными помыслами. Причем Танька, змея подколодная, особым женским чутьем уловила мои настроения и все время вертелась вокруг меня юлой, вскидывала брови, кивала головой в сторону балерины, строила рожи, точнее, изображала губами совершенно неприличные действия, при этом недвусмысленно оттопыривая языком щеку изнутри.

Я отвлекся от своих воспоминаний и посмотрел на принтер. Троица сидела в полном молчании, глядела на меня, ожидая ответа. Пока я блуждал по закоулкам памяти, крыса распечатала еще три экземпляра анкеты и раздала соратникам. Черт с ними, подумал я, в конце концов эта анкета, точнее ответы на вопросы, меня ни к чему не обязывают.

— Толстой, — выдохнул я и написал фамилию в нужной графе.

Наверху тоже началась возня — Варфаламей вынул из кармана небольшой огрызок карандаша зеленого цвета и стал заполнять вслед за мной анкету, пристроив лист на коленке, Евдокия непонятным образом обзавелась ручкой с золотым пером и поскрипывала, старательно выводя фамилию на своем листке. Чуднее всех выглядел Ширак — гриф положил лист бумаги на край принтера, растопырив свою цыплячью лапку, самый большой палец с кривым ногтем макал в стакан с гранатовым соком и, капая багровой жидкостью по принтеру, малевал каракули на бумаге. Контора пишет.

Пятый вопрос был полной противоположностью четвертому и звучал соответственно — Ваш любимый писатель? Я не стал долго раздумывать, пропади оно все пропадом, как ни ответь, все равно кого-нибудь обидишь, и снова сказал: «Толстой».

— Погоди, — взвился черт, — у тебя Толстой и любимый, и нелюбимый писатель, так не бывает.

— Бывает, — мне ничего не оставалось, как только стоять на своем.

— Врет, — безапелляционно добавил гриф.

Помощь пришла, откуда не ждали.

— Бывает, бывает, — крыса выпростала лапки-руки перед собой, закрыла глаза, откинула голову и с отчаянием в голосе продекламировала. — Тебя люблю и ненавижу, восхищаюсь и кляну…

Необычайная страсть, с который были сказаны эти строки, подсказывала мне, что Евдокия говорила о пережитом. Причем, не раз, и не два.

В маленьких глазах крысы всколыхнулась мольба, мне почудилось — сейчас, медленно нарастая, зазвенит гитарный перебор и Дуня пойдет плясать цыганочку, спрыгнув с принтера на компьютерный стол. Но Евдокия, как загорелась, так и потухла. Устыдившись собственного порыва, деловито сказала: «Идем дальше». А жаль. Я бы с превеликим удовольствием на ее цыганочку с выходом посмотрел. Было бы что вспомнить перед смертью. К тому же сдается мне, что я оказался бы единственным в мире счастливчиком, кто смог бы насладиться цыганской плясовой в исполнении грызуна в желтой плиссированной юбке.

Шестой вопрос был, глупее не придумаешь — Вы верите в любовь?

И два ответа «Да» или «Нет». Вот незадача.

Я опустил глаза и пробежал седьмой вопрос — Ваш любимый цветок?

Внезапная догадка посетила мой, измученный зверями на принтере, мозг. Я просмотрел семь вопросов анкеты. Если откинуть первый, удостоверяющий личность, останется шесть дурацких вопросов. Поделив их на трех моих непрошеных гостей, получаем по две графы анкеты на нос. Онанизмом интересовался зловредный гриф — голову даю на отсечение, про литературу ввернул черт Варфаламей, а два последних про любовь и цветы принадлежат Дуньке. Ради справедливости надо сказать — если бы я голову давал на отсечение прилюдно, то не сносить бы мне головы, потому что попал точно пальцем в небо.

Как выяснилось впоследствии, любовно-цветочные вопросы задавал иуда гриф, насчет онанизма веселился черт, а крыса Евдокия искренне желавшая видеть меня писателем, задавала вопросы по существу. Видимо я не только плохо разбираюсь в людях, но и в психологии представителей животного мира запутался как в трех соснах на опушке.

Сейчас же, будучи ошибочно уверенным в авторстве последних двух вопросов, я невольно посмотрел на крысу. Дуня засекла мой взгляд моментально и начала застенчиво теребить кофточку на том месте, где у женщин находятся груди. Грудей у крысы, судя по отсутствию округлого рельефа на кофточке, не наблюдалось — она была плоская, как доска. Интеллигентная и начитанная Евдокия больше всех нравилась мне среди сидящей на полке троицы. К тому же, хоть и крыса, но женского пола, может быть даже крысиная мать-героиня, хотя я не различаю крыс по возрасту. Впрочем, повадками Дуня напоминала скорее девицу на выданье, если бы не ее лишенное практического смысла желание при случае отдаться мне, да полные ревности упреки Варфаламею из-за танца с одноглазой гейшей. Случись чудо и превратись крыса в женщину, а не в заурядного кучера из Золушки, определенно можно сказать, что Дуня вполне бы могла составить компанию какому-нибудь современному писателю интеллектуалу. Они обожают малые формы, что в литературе, что в жизни. Героини их романов все сплошь миниатюрны, стройны, обязательно с маленькой грудью и узкими ажурными трусиками на такой же крохотной пятой точке, срываемых с нее в порыве страсти одним махом. Побожусь — так и написано в трех книгах разных авторов, что мне довелось прочитать в последнее время. Женщины в них стройны, ослепительно красивы, коварны и богаты.

Я же человек от сохи, точнее из московской подворотни, мне подай женщину в теле, чтобы в темноте, в профиле раздевающейся спутницы на фоне окна безошибочно различать, где фас, а где извиняюсь, анфас. Это как в географии — мало кого прельщают равнины и степи. Даже песни про степь все сплошь — заунывнее некуда. Такие песни стоит петь, когда кончилось бухло — от безысходности и укутанного сизым туманом неопределенного будущего. Зато горы, стоящие торчком на пузе Земли приводят путешественников в неописуемый восторг. Холмы и ущелья, подъемы и впадины значительно эротичнее асфальта на ровной дороге, уложенного с косметической безупречностью.

Но вернемся к вопросу, заданному Дуней, вопросу фундаментальному, лежащему в основе взаимоотношений полов, я бы даже сказал, в основании бесконечной пирамиды мировой литературы, пиком которой на данном этапе развития человечества является недостижимая вечная любовь.

Я не стал изображать циника с многозначительной усмешкой на устах, а сразу поставил крест в квадратике со словом «Да». Я безусловно верил в любовь — влюблялся в своей жизни несчетное количество раз, что холостым, что будучи уже женатым. Сегодня же, находясь на очередном витке жизненного пути, вслед за которым вот-вот перейду в разряд «безопасных кавалеров», я не видел никакого смысла ломать комедию, представляясь тем, кем не был на самом деле. Чем дольше живешь, тем отношение к любви переходит в фазу спокойного созерцания, а взгляд на женщину приобретает чисто утилитарный характер — будет ли та шикарная брюнетка, что так сексуально вскидывает руку, пытаясь поймать такси, подтирать тебе сопли, обливаясь слезами нежности, когда ты окончательно сбрендишь на старости лет, впав в детство. Скажу больше, последний мой отчаянный бросок в любовный омут, попытка взъерошить на себе остатки былой привлекательности потерпела полное фиаско. Три недели обременительного секса с изголодавшейся «молодкой» плотно за сорок (а на других я не мог рассчитывать с такой выпиской из банка) привели меня к печальному, но вполне закономерному выводу — овчина выделки не стоит. Дело совсем не в деньгах, как вы понимаете. Потратился я не сильно, хотя впервые обратил внимание на некоторое внутреннее жлобство при расставании с дензнаками. Да и что за расходы, чтобы о них сожалеть? Пару подарков интимного характера, обязательный антураж — цветы, выпивка, шоколад, фрукты, а квартиру для любовных утех мне и вовсе предоставили даром по случаю.

Просто очень быстро и горестно обнаружил, что едва начавшийся адюльтер требует от меня таких усилий в вынужденной конспирации, на которую я уже не был способен. Никакие прелестные изгибы женского тела не могли компенсировать то нервное состояние, связанное с обманом жены, что овладело мной. Страхи мои, конечно же, были гипертрофированы, но я ничего не мог с собой поделать, а вздрагивать от каждого телефонного звонка — не самая лучшая перспектива в жизни. Но и страхи были не основным препятствием. К ним в виде бонуса добавились еще и хлопоты по подготовке к встрече — покупка вина и фруктов, необходимого барахла в виде постельного белья, банных полотенец, заметание следов грехопадения (квартира все-таки чужая). Такие дополнительные нагрузки меня странным образом раздражали, угнетали обязательностью исполнения. При этом я просто-таки должен был соответствовать статусу любовника, как штык, вынутый из ножен — всегда отполирован и готов к бою. Тут вам не дома, где не только поймут случайную осечку, но и пожалеют, если что. И все это ради получаса сомнительного удовольствия в чистом виде. Вот если бы, как мои непрошеные гости на принтере, женщина вылезала бы из стены над принтером, желательно сразу голая и готовая на все, еще лучше голая, готовая на все и глухонемая, которая сделав свое дело, исчезала бы, возможно, такая необременительная связь могла просуществовать достаточно долго.

В общем, лень сгубила любовь на корню. С другой стороны, будь я моложе или профессионалом по женской части, то в итоге обязательно выработал бы подходящую стратегию поведения. Жизнь бы заставила. Но я изменял жене нерегулярно, от случая к случаю, обычно не имея на то преступного умысла, а просто идя на поводу у обстоятельств, связанных в основном с шумной компанией и выпивкой. По большей части именно женщины первыми проявляли инициативу, чувствуя мою слабохарактерность в этом вопросе — брали меня за рога и ставили в стойло любви. Понимая раздражение женщин, читающих эти наглые рассуждения об измене, в свое оправдание могу лишь добавить, что это мужской, шовинистический взгляд на положение дел. К тому же эйфория, сопутствующая употреблению горячительных напитков, несколько реабилитирует меня, по крайней мере, в собственных глазах. Да и что такое глупый поступок выпившего человека по сравнению с всеобщим мировым злом? У нас депутаты в Думе принимают большинство законов, если не по пьянке, то уж точно с большого бодуна. И ничего, со стыда не померли.

Расстались мы с полюбовницей спокойно, без скандала и выяснения отношений, можно сказать «чинно», как и подобает людям в нашем возрасте. Я без сожаления удалил ее номер телефона из списка, уверен, что она сделала то же самое, с похожими ощущениями.

* * *

Ответив положительно на вопрос о любви, я задумался насчет любимого цветка. Дело в том, что к цветам я отношусь если не с отвращением, то уж во всяком случае, безразлично. Цветы мне всегда напоминают о смерти. Дурь, конечно, но каждый раз глядя на благоухающую розу, я понимаю — пройдет всего несколько дней, и она превратится в отвратительный пучок пожухлых лепестков, мармеладный блеск которых сменился ржавчиной природы. Цветы — непременные спутники главных событий в нашей суетной жизни — они всегда присутствуют на похоронах, свадьбах и днях рождения. На всех трех вышеперечисленных мероприятиях я грущу, точнее, не нахожу повода для веселья.

Ну, похороны, понятно, какая уж тут веселуха. На свадьбах я пытаюсь поскорее напиться, не в дребадан, но до состояния, когда все противоречия с окружающим миром сглаживаются до такой степени, что скажи сосед, сидящий по левую руку, гадость про мою жену, сидящую справа за столом, то я даже в драку не полезу, а понимающе улыбнусь. На похоронах и свадьбах главенствует его величество железобетонный ритуал, а я по природе своей ненавижу правила, законы, положения, уложения, уставы и прочую муть, придуманную людьми, чтобы упорядочить среду обитания. Меня всегда поражала тяга человеков, пусть не всех, но все же значительного количества, разложить по отдельным полочкам то, что еще так недавно валялось скопом, поражающим воображение хаотичной безупречностью.

Нет, я не революционер, как некто мог бы подумать — я люблю и уважаю Конституцию своей страны, если кто интересуется, так и запишите, но свод правил из нее вытекающих, исполняю исключительно из-под палки. Соглашаясь в целом, я вхожу в противоречие в частностях. Если я вынужденно подчиняюсь некоторым законам и еще не убил нескольких человек, то это означает лишь следующее: а) я боюсь ответной реакции государства — мне не хочется провести остаток жизни взаперти, потому что за этих сволочей мне наверняка дадут пожизненно, б) не исключено, что есть группа, скажем так, товарищей, желающая видеть меня в гробу в белых тапочках и не по причине естественной убыли, а непременно сегодня и желательно до обеда.

То бишь сердце рвется кого-нибудь искалечить или, как минимум, испохабить чужую жизнь, а разум говорит — лучше согласиться на зыбкое равновесие, те есть оставить фантазии фантазиями, не опускаясь до их воплощения в жизнь.

Так что там с цветком? Сам я не помню, но родственники рассказывали, что в детстве на даче я любил поутру выходить в сад и вырывать сердцевину у лилий. Причем предпочтения отдавал белым, оставляя в неприкосновенности красные и леопардовые цветы, что росли на нашем участке. Бабушка знала о дурной привычке внука и зорко следила из окна за предстоящими шалостями. Сейчас бы сказали — неусыпно мониторила. Как только вандал внук собирался осуществить расправу над прекрасным, бабушка моментально гремела фрамугой и кричала мне, как нашкодившему коту: «Вот я тебе сейчас!»

Я смиренно убирал руки в цветочной пыльце за спину и недоуменно оправдывался: «Что ты бабушка, я нюхаю». Что это было — ненависть к красоте или желание докопаться до сути вещей в прямом смысле слова — неизвестно. Скорее всего, второе — жестокая любознательность свойственная всем детям еще не отличающим добра от зла.

В строке анкеты я написал «лилия» и обратился к соратникам, сидящим на принтере с предложением закончить на сегодня, ибо мне попросту надоело.

Как ни странно, я не встретил возражений, животная троица согласилась и исчезла без шума в стене, фауна нырнула во флору, утащив за собой цветастый диван.

И тут зазвонил телефон. Не мобильный, а городской, что уже само по себе было несколько неожиданно. Единственным человеком, выбиравшим такой способ связи со мной, оставалась матушка, но она покинула наш ослепительный мир два года назад, тихо умерев непонятно от чего. Врачи диагностировали причину смерти, нудно объясняя мне замысловатое стечение различных факторов, приведших мать к печальному концу, но чем дольше эскулапы перечисляли болезни, тем сильнее я укоренялся в мысли, что сами они теряются в догадках. Слушая их, я абсолютно уверился в том, что матушка умерла от банальной скуки. Пережив на два года отца, она потеряла связующую нить с миром, точнее, литой, тяжелый якорь, державший ее у причала бытия, не дававший, хлопнув парусами, уйти за горизонт. Наличие любящего сына не остановило ее, не отсрочило ее закономерного ухода, лишний раз подтвердив мне — матушка была сильной, жесткой и поразительно цельной натурой.

На похоронах отца она не плакала, губы не дрожали, скорбь заменила сухая деловитость женщины, уже принявшей решение собираться в дальнюю дорогу. Когда мы, по окончании траурной церемонии, вышли за ворота кладбищенской ограды, направляясь к машине, она просто сказала: «Теперь и мне пора». И я не стал убеждать ее в обратном. Не начал расписывать прелести спокойной и счастливой старости в окружении внуков, которые обязательно вот-вот появятся, не развернул ее рывком к себе — мать, да ты что, опомнись. Чарующая и жестокая в своей обыденности истина вспыхнула передо мной — все доводы и резоны, мотивы и аргументы, опровергающие задуманное, бесполезны.

С этого момента матушка стала чахнуть, пламя ее жизни погасло, оставались лишь угольки, которые тлели, но уже не давали жару. Где-то внутри них еще скрывалась оставшаяся теплота, но процесс угасания казался необратимым.

Смерть матери устранила последнюю преграду между мной и кладбищем. Матушка оставила мне в наследство двухкомнатную квартиру (туда переехал сын), рыжего кота и передала по эстафете печаль, охватившую ее в последние два года, вселенскую скорбь и неимоверную скуку. Но в отличие от нее умирать я не собирался, по крайней мере, в ближайшем обозримом будущем. Наоборот, при кажущемся безразличии к зловонной жизни, я за нее цеплялся всеми конечностями оплывшего паучьего тела, закусив бульдожьей хваткой край ее подола. Теперь я стал главой малочисленного клана Никитиных, облезлой ветки генеалогического древа, если бы таковое существовало.

Телефон звонил не переставая минут пять, каждым звонком как кувалдой вбивая в голову витые гвозди. Поначалу я машинально дернулся в его сторону, но сразу одернул себя. Дернулся и строго одернул. Кто это мог быть, кроме механической тетки, напоминавшей о задолженности по квартплате, которую надо немедленно погасить, иначе рухнет цивилизация? Только жизнерадостный молодой голос человека, призывающий подарить себе, то есть мне, незабываемый отдых в только что открывшемся уютном спа салоне совершенно бесплатно. Еще предлагали провести интернет за сущие копейки, цифровое телевидение практически даром, проверить воду на наличие микробов, осмотреть спину, не вылечить (дураков нет), а провести первичный осмотр в удобное для меня время, стоит только согласиться. Совершенно незнакомые, очаровательные люди не могли спокойно спать, всеми фибрами души сопереживая и ощущая, как я маюсь с больной спиной, без интернета и телевидения, практически без связи с внешним миром, пью отравленную воду, забывая посетить салон красоты с антицеллюлитными процедурами. Как им всем хотелось, чтобы я оказался в полном шоколаде. Подобная трогательная забота не могла оставить меня равнодушным, она развивала недюжинную фантазию — я рисовал в голове мудреные способы казни неведомых доброжелателей, искал и находил изысканные непечатные словесные увертюры, тем самым увеличивая богатство русского языка.

Телефон снова зазвонил ровно через полчаса, бренчал пару минут и умолк. Теперь я уже с интересом посматривал на часы, занимаясь привычным делом, то бишь бездельем. Когда минутная стрелка одолела половину круга, телефон будто взорвался — он звонил и звонил, он умолял меня взять трубку, он требовал ответа на вопрос, который я не знал, он пытался сообщить безусловно важное известие, иначе зачем эта истерика, эти всхлипы слившиеся в единый щемящий плач неизвестно по кому. Я закурил и со злорадством показал телефону язык. Телефон стал звонить реже, но с той же обреченной настойчивостью. Когда жена пришла с работы, аппарат подавал слабые, но периодичные признаки жизни. Я категорически запретил Наталье поднимать трубку, она безропотно согласилась, понимая, что спорить с дебилом, только себя калечить. Ровно в одиннадцать вечера прозвучал последний горн трубы — видимо на другом конце провода знали о правилах приличия, тем не менее, я на всякий случай выдернул телефонный шнур из розетки — никогда не знаешь, что у людей в голове. А ночью мне приснилась Танька Красноштейн.