У Барбары Минтнер была пара солнечных очков, но она их никогда не носила, за исключением тех случаев, когда она ходила поплавать. Она это иногда делала в субботу днем, когда у нее в Клинике был выходной день. Если бы она одела их в любом другом случае, не будучи при этом кинозвездой, она почувствовала бы себя смущенно или даже глупо. И хотя сияние солнца могло раздражать ее, когда она выходила на ланч из Клиники, солнечные очки оставались для нее роскошью, претенциозностью, которой у нее никогда и не было. Кроме того, у нее были огромные прекрасные голубые глаза.

Тем не менее, когда она видела других в солнечных очках, за исключением людей на пляже, это сбивало ее с толку, потому что она всегда думала, что это кинозвезды или президент и всегда тщательно их разглядывала.

Однажды она купила роскошный тур в Голливуд, который включал в себя ланч в «Браун Дерби», и самая впечатляющая вещь, которую она когда-либо видела в жизни, была в этих могильно-серых, темных и одиноких фигурах, сгорбившихся в молчании под странными тарелками, и таких зловещих за своими задымленными очками, что бедная девочка не могла опознать ни единственной живой души.

— Это знаменитый режиссер, Бунюэль, — сказал экскурсовод об одном серьезном мужчине, который сидел отдельно, ел и пил без единого взгляда вокруг, спрятав глаза за парой мертвенно-черных солнечных очков; и долгое время после этого Барби чувствовала, сидя в кинотеатре, некое предвкушение, дожидаясь титров, искала это имя — Бунюэль. Позже она начала сожалеть, что не Хичкока или Сесиль Би де Милль она увидела в «Браун Дерби». Но она никогда, даже на секунду, не сомневалась в угрожающей важности людей в черных очках, а также в их праве носить их.

Так что, стоя за прилавком в диспансере и видя, что Ральф Эдвардс даже сейчас в темных очках, она так разозлилась, что ей захотелось схватить их, выкинуть и прищемить его нос.

— Привет, — сказал он почти отсутствующим тоном. Он только вешал свою куртку, хотя прошло уже десять минут с того момента, как Барби увидела его на ступеньках Клиники. После этого она была вынуждена полностью изменить линию поведения, хотя таковая едва ли была вообще продумана.

— О, привет, — прохладно ответила она, как будто не ожидала его увидеть, впрочем, в любом случае ее это не волновало.

По каким-то причинам это вызвало в нем смех, и когда он подошел к прилавку, он снова по-мальчишески улыбался. Под темными очками его зубы смотрелись как кусочки скошенной слоновой кости. Они были такими ровными и выглядели даже несколько фальшиво, и осознание, что эти зубы наверняка настоящие, пришло к девушке с раздражением и угрозой.

— Где мистер Эдвардс? — сказала она, пытаясь прийти в себя, оглядывая холл, а затем посмотрела на свои часики, даже не разглядев, сколько времени, и пытаясь отдышаться, хотя это ей не удавалось. — Фармацевт, — быстро добавила она специфическим тоном, который должен был убедительно доказать, что она не желает повторения последнего представления молодого человека.

— Вы любите музыку? — спросил он без смущения, неожиданно наглым голосом, как бы в порядке вещей, продолжая улыбаться, покачивая головой из стороны в сторону. И он сунул руку в карман рубашки, вынул нечто, что оказалось двумя билетами на школьный концерт. Но правда скрывалась в том, что все это время, начиная с его неожиданного смешка, недовольство на лице девушки проступало все больше и больше, неистово, неудержимо, так что теперь, когда она подняла голову, оказалось, что она явно сейчас взорвется от возмущения и заплачет, так что он замешкался и спросил с неподдельным сочувствием:

— В чем дело?

Затем Барби, очевидно, ошибившись, а может, наоборот, все правильно поняв и от этого расстроившись, раздраженно сказала, прямо туда, где находились его глаза, задымленные, загадочные, за обидными очками:

— Со мной все в порядке! В чем дело с вами? И сказав это, она резко повернулась и, оставив

Ральфа Эдвардса, стоящего за прилавком, широко разинув рот, промаршировала вниз по холлу, уже без слез, но в оцепенении от шока и удивления, которое граничило, но не соприкасалось, с фактически откровением: надо сказать, что в ее памяти сейчас был не образ молодого человека, оставшегося с раскрытым ртом за прилавком, а образ солнечно-янтарной блондинки, которая все еще улыбалась из-за кремового руля своего желтого кабриолета.