Глава 1

— Я прочел много книг, — сказал профессор Мефисто тоном, не терпящим возражений, и устало разгладил руками свои бумажки на кафедре. Ученики, семьдесят шесть старшеклассников, как всегда, слушали лекцию в непринужденном, доверчивом благоговении, увековечивая каждую фразу профессора у себя в блокнотах. Он выдержал паузу, театрально пожал плечами, нахмурил лоб, поднял рассеянный взгляд к потолку, задумчиво улыбнулся и тихонечко повторил: — Много книг… — Серьезный, величественный кивок, и профессор Мефисто продолжил: — Да, и в свое время я немало поездил по миру. Говорят, путешествия расширяют кругозор, и я… в общем, это действительно так. — Тут профессор сделал вид, что уронил свой конспект, и, поднимая с пола листочки, показал классу свой зад. Класс благодарственно рассмеялся. Уроки профессора Мефисто, курс «Современная этика», были, пожалуй, самыми популярными среди старшеклассников.

Притом, что профессор Мефисто был человеком, безусловно, высокоинтеллектуальным, а его предмет — отвлеченно абстрактным, он был совсем не похож на других чокнутых преподов. Он был нормальный. — Да, это действительно так, — повторил он с бесстрастным лицом и выровнял стопку листов. Сейчас в его голосе появился легкий надрыв — потому что теперь, рассмешив своих учеников, он собирался заговорить о вещах очень серьезных — таков был его метод: одна треть дурачества, две трети предельной серьезности. — Я немало поездил по миру. Я видел, какой он красивый. Я повидал… красоту во всех ее проявлениях. Я видел радугу над Монбланом, я видел древние рукописные книги во фламандских монастырях — чтобы написать только одну страницу семеро монахов трудилось два года! Господи, как это было красиво! Да, я бродил по Вавилонским садам в искрящихся каплях росы на рассвете и я видел, как райские птицы гуляют прозрачными вечерами по белым мраморным плитам Тадж-Махала. Боже, какая картина! — Он умолк на мгновение и прикоснулся рукой к виску, как будто не мог совладать с бурным наплывом чувств при одном только воспоминании об этом волшебном зрелище. — Да, я видел… все чудеса света… я видел великую красоту… во всех ее проявлениях… пирамиды в кровавых лучах заходящего солнца, Пизанскую башню, картины великих художников… я все это видел. Морозным утром, когда шел снег, я стоял на древнем мосту и слушал зимние перезвоны серебряных колоколов на высоких башнях, над темным камнем и водами древнего Гейдельберга. Я сидел северное сияние… и полевые цветы! — Он наклонился вперед, налег грудью на кафедру, рассеянно провел рукой по волосам и проговорил, очень тихо и очень настойчиво, чтобы все поняли, как это серьезно — то, что он сейчас скажет: — …и я видел СОЛНЦЕ! Великолепное солнце! Красоту, повторяю, во всех ее проявлениях. НО… но… вот что я вам скажу… — Он улыбнулся, но как-то странно, как будто сердито, и его голос дрогнул, а ученики затаили дыхание и замерли. — Я не видел ничего прекраснее… ничего прекраснее… человеческого лица!

И тут раздался звонок, потому что у лекций профессора Мефисто была еще одна замечательная особенность — они всегда достигали своей кульминации буквально за долю секунды до звонка с урока.

На пятой парте в среднем ряду ученица по имени Кэнди Кристиан медленно закрыла блокнот и убрала ручку в сумку. Она сидела на самом краешке стула, подавшись вперед и затаив дыхание; потом она тихо вздохнула и вся как-то обмякла. Она была абсолютно без сил, и в то же время — в приподнятом настроении. Какой замечательный человек, подумала она, великий человек. Да, великий. И я с ним знакома.

Она собрала свои вещи и медленно вышла из класса следом за остальными. Она проводила глазами профессора Мефисто, который шел по коридору к себе в кабинет, прижимая к груди свои записи. Рядом с ним был какой-то мальчик — совсем молоденький мальчик с растрепанными непослушными волосами и угрюмым лицом. Профессор Мефисто что-то ему говорил, по-дружески приобнимая за плечи свободной рукой. Интересно, подумала Кэнди, о чем они говорят? И что бы сказала она сама. Как было бы здорово тоже вот так же поговорить с профессором! Только что бы она сказала? Что она может ему сказать? Она решила пойти в библиотеку и чего-нибудь почитать, но потом вспомнила, что обещала отцу сразу же после уроков вернуться домой и поехать с ним к тетушке Иде.

— Вот блин, на фиг, папа! — пробурчала она.

Кэнди родилась в день святого Валентина. Может, она поэтому и получилась такая красивая — как любил повторять папа, во всяком случае, при посторонних; а так, вообще, папа был строгим — то есть не то чтобы очень строгим, просто он совершенно не понимал ее нужд и стремлений, и как-то уж слишком ее опекал, и пытался ею распоряжаться, как будто она — его собственность. Впрочем, чего с него взять? Он же простой бизнесмен. Хотя что-то от «валентинки» в Кэнди действительно было — причем от дорогой «валентинки», с резными бумажными кружевами и ароматом лаванды. Но она была девочкой очень обидчивой и раздражительной, и, может быть, именно эта ее обидчивость — даже больше, чем девственность — и была главным ее недостатком.

Когда Кэнди пришла домой, мистер Кристиан сидел в своем кресле в гостиной и читал газету.

— Привет! — сказал он, взглянув на часы. Газету он опустил, но не убрал. — Научилась сегодня чему-то полезному?

Она подошла и быстро чмокнула его в щечку. Ей ужасно хотелось рассказать ему про профессора Мефисто и про человеческое лицо, только ведь он не поймет. Никогда в жизни.

— Да, наверное, — тихо сказала она.

— Что-то не так? — спросил мистер Кристиан. Он не любил, когда у нее делалось вот такое лицо — отрешенное или хотя бы задумчивое.

— Нет, все в порядке, — вздохнула она и улыбнулась бледной, усталой улыбкой. — Просто скоро экзамены, и я немного волнуюсь.

— Гм, — папа сложил газету, встал, стряхнул с колен просыпавшийся табак и опять посмотрел на часы. — Ладно, если мы идем, то пора выходить, — сказал он. — Я не собираюсь сидеть там весь день, до вечера. Все, я пошел за машиной.

Кэнди быстренько забежала в ванную, чтобы причесаться и подправить макияж. Папе будет приятно, что она привела себя в порядок для тети Иды. Она замерла, держа щетку в руках и глядя на свое отражение в зеркале.

— Я видел великолепное солнце, — прошептала она, — но я не видел ничего прекраснее…

Папа уже вывел из гаража свой новенький «Плимут» и теперь нетерпеливо сигналил снаружи. Услышав два резких гудка, Кэнди вздрогнула и отложила щетку. Выключила свет в ванной.

— Вот блин, на фиг, папа! — пробурчала она и поспешила вниз.

 

Глава 2

Профессор Мефисто был пацифистом, а сегодняшняя его лекция была о войне. Поскольку на своих уроках он не отводил время на обычные «вопросы учеников и ответы учителя», обычно он сам в ходе лекции ставил вопросы и сам же на них отвечал, короткими, афористичными фразами — вот как сегодня.

— Прошлым летом мы с одним моим другом, Табом Хатчинсом, ездили в Стилуотер, штат Мэн… это очень красивое место, Стилуотер. Будет возможность — обязательно там побывайте. Так вот… по нашим высокоинтеллектуальным меркам Таб человек «необразованный»… я имею в виду, у него нету ученой степени и он изъясняется простым языком, без всяких там сложных слов, но вот что я вам скажу: Таб Хатчинс — человек потрясающего ума. По профессии — автомеханик, по убеждениям — позитивист-гуманист; светлая голова и знаток античности. Мне всегда было жутко и как-то, знаете, трогательно смотреть, как старина Таб залезает под неисправные грузовики, которые пригоняли ему в мастерскую окрестные фермеры — вот он залезает под грузовик в своем рабочем комбинезоне, а из кармана торчит томик Платона. А из другого кармана — томик Аристотеля.

Однажды мы с Табом разговорились, и он мне сказал, так серьезно-серьезно: «Меф, вот ты говоришь, что ты против войны. Ты всегда говоришь, что войной ничего не добьешься». Я сказал: «Да, Таб, я в этом уверен». Он задумчиво затянулся своей старой трубкой, пару секунд помолчал и сказал: «Ответишь мне на один вопрос, Меф?» «Отвечу, если смогу», — сказал я. «А как же тогда Война за независимость? — спросил он. — Разве мы ничего не добились в этой войне?» Я сказал: «А ты знаешь, Таб, с кем мы воевали в этой войне?» «Как же не знать, — сказал он, — с британцами». Я тоже задумался, и Таб, наверное, решил, что на этот раз он меня «сделал» — если судить по тому, как он украдкой поглядывал на меня, с довольным видом потягивая свою старую трубку. А я смотрел на грузовик, с которым Таб провозился все утро. «И как машина? Нормально ездит теперь?» — спросил я. «Теперь нормально, — ответил он. — Подправил чуток передачу, почистил кое-какие детальки, в общем, машина — как новенькая. Но ты не ответил на мой вопрос». «Я отвечу на твой вопрос, Таб, — сказал я. — Но сначала давай покатаемся. Проверим машину в деле, прежде чем возвращать владельцу. Чур, я за рулем».

И мы поехали. Я быстро освоился с этой старой колымагой, и мы замечательно прокатились — с ветерком, по проселкам, и даже выехали на шоссе. Я уже говорил, что места там красивые, просто необыкновенно красивые, и то же самое я сказал Табу. «Да, — сказал он, — здесь очень красиво». Я спросил: «Ты знаешь, где мы, Таб?» Он сказал: «Знаю, конечно». Я сказал: «Хорошо», — и мы поехали дальше, а потом я снова спросил: «И как оно здесь теперь?» И он ответил: «Да точно так же, как было, когда ты спрашивал в первый раз». И я сказал: «Ты знаешь, где мы?» И Таб ответил: «Конечно, знаю». «И где мы, Таб?» — спросил я. «Тебе нужен подробный ответ?» — уточнил он. И я сказал: «Да». Он сказал: «Мы на планете Земля, третьей планете от Солнца, в западном полушарии, на континенте Северная Америка, в стране США, где-то милях в семи к северо-востоку от Стилуо-тера, штат Мэн». И я сказал: «Ты ошибаешься, Таб. Мы уже не в США. Минут десять назад мы пересекли границу, и теперь мы в Канаде. Канада все еще остается британским протекторатом, то есть, здесь все, чего мы не добились Войной за независимость — и, однако же, ты не заметил никакой разницы! Теперь я ответил на твой вопрос, Таб?»

Дзынь — прозвенел звонок. Профессор Мефисто собрал свои записи и направился к выходу.

На пятой парте в среднем ряду Кэнди только что дописала у себя в блокноте: «А как же Война за независимость?», — и подчеркнула «а как же» жирной чертой. Она подняла голову и увидела, что мальчик, который вчера беседовал с профессором в коридоре, идет по проходу, причем явно к ней.

— Это ты Кэнди Кристиан? — спросил он. — Да.

— Меф хочет с тобой побеседовать, — сказал мальчик и сердито добавил: — у него в кабинете.

— Что… профессор Мефисто?

— Ну, да, — мальчик усмехнулся почти презрительно, — профессор Мефисто, — потом резко развернулся и пошел прочь.

— Но почему… — начала было Кэнди, но мальчик уже ушел.

Она собрала свои вещи и быстро вышла из класса. В коридоре она огляделась, но мальчика не было видно.

— Ой, мамочки! — вздохнула Кэнди и поспешила в раздевалку для девочек, чтобы причесаться и подправить макияж. — Но почему… почему… — продолжала твердить она, стоя перед зеркалом. Она расчесала волосы и очень тщательно подкрасила губы. Она жутко злилась, что вчера у нее не получилось сходить в библиотеку. — Вот блин, папа! — высказала она и решила подкрасить глаза тенями, чтобы выглядеть старше, взрослее. Поскольку вчера она не смогла ничего почитать и ничего не узнала для общего умственного развития, она хотя бы могла попытаться выглядеть умной, начитанной девушкой. Так что Кэнди решила накрасить еще и ресницы — не сильно, а так, слегка, — и чуть-чуть подрумянить щеки. Она расправила блузку. Спасибо уже и на том, что сегодня она надела свою самую лучшую блузку, очень-очень красивую, с низким вырезом, в котором проглядывал краешек вышитой комбинации, тоже очень красивой.

Наконец, Кэнди решила, что она готова, вышла из раздевалки и пошла в кабинет к профессору Мефисто. Она тихонечко постучала в дверь, и голос, которым она так восхищалась, ответил ей почти тут же:

— Входите, входите.

Кэнди медленно приоткрыла дверь, как будто боялась, что дверь не откроется до конца — почему-то ей представлялось, что в кабинете профессора так много книг, что они занимают собой все пространство.

— Проходи, милая, проходи, — сказал профессор Мефисто, шагнув ей навстречу. — А я как раз налил себе традиционную послеполуденную рюмочку хереса. Надеюсь, ты выпьешь со мной.

Он выжидающе посмотрел на нее. Его лицо так и пылало, разгоряченное радостью бытия — его богатой, насыщенной и интересной жизни.

— Ну, я… — начала было Кэнди, но профессор уже наливал ей херес в крошечную рюмку.

— Да, обычно я в это время пью херес. С кусочком сыра. Кое-кто предпочитает чай, но мне кажется, в этом недостает чего-то такого, я даже не знаю… эту привычку, пить херес, я приобрел еще в бытность студентом, в Гейдельберге, а потом в Оксфорде… и я до сих пор глубоко убежден, что рюмка хорошего хереса — это изысканно и благородно, в то время как чай — это как-то совсем уже по-мещански, ты согласна?

— Ну… — протянула Кэнди, присаживаясь на стул, на который ей указал профессор. Девочка даже слегка растерялась — она никогда в жизни еще не пила «послеполуденный» херес, хотя читала об этом в романах о светской жизни и знала, что это и вправду изысканно и благородно. И она, разумеется, слышала, что профессор Мефисто приглашает к себе некоторых учениц и учеников из старших классов, чтобы «выпить по рюмочке и побеседовать»; и это считалось великой честью, которой удостаивались лишь немногие избранные.

— Этот херес мне прислал мой друг, Люччи Локо, португальский поэт-символист… теперь живущий в Париже, конечно… надеюсь, тебе он понравится.

Он сам отпил глоточек и поднял свою рюмку, как бы желая сказать: ну же, попробуй.

— Ala tienne, — сказал он, — за беспечный дух детства и его грешных радостей — каковые, увы, мы утратили навсегда! Итак, за юность! И за красоту!

Он выразительно замолчал, пристально глядя на Кэнди. Она покраснела и послушно отпила глоточек.

— Собственно, я хотел с тобой поговорить о твоем сочинении, — сказал профессор Мефисто и взял со стола, заваленного бумагами, тонкую стопку скрепленных листочков. — Которое «Любовь в современном мире». — Он пролистал первые две-три страницы и остановился в том месте, где на полях стоял большой красный X.

— Ой, мамочки, — тихо ойкнула Кэнди, приготовившись к самому худшему, и заранее начала лихорадочно соображать, что она скажет в свое оправдание, но профессор Мефисто откашлялся, потряс в воздухе стопкой листов и продолжил:

— Вот здесь. Вот здесь ты пишешь: «Отдаться любимому человеку — полностью, целиком, — это не просто обязанность любящего, предписанная старомодными предрассудками, но и особая привилегия, прекрасная и волнующая».

Он отложил листочки и вновь поднял свою рюмку с хересом, выжидающе посмотрев на Кэнди.

— Скажи мне, пожалуйста, что ты имела в виду? Кэнди беспокойно заерзала на стуле.

— Но… но… — проговорила она с запинкой, — разве это неправильно? Вы же сами так говорили. Я подумала… я была уверена…

Профессор Мефисто поднялся с кресла, сцепил пальцы в замок и поднял глаза к потолку.

— Разве это неправильно? — с чувством повторил он. — О, моя дорогая! Моя милая девочка… ну, конечно же, это правильно! Очень правильно!

Он принялся мерить шагами комнату, повторяя нараспев:

— Отдаться любимому человеку — полностью, целиком, — это не просто обязанность любящего, предписанная старомодными предрассудками, но и особая привилегия, прекрасная и волнующая!

Он снова сел в кресло и протянул руку к Кэнди, словно желая выразить этим порывистым жестом некое очень абстрактное, неуловимое чувство, которое нельзя передать словами — но и жест тоже не смог отобразить его в полной мере, и профессор бессильно уронил руку ей на колено, как бы признавая свое поражение.

— А желания мужчины, — сказал он тихо, глядя ей прямо в глаза, — они такие мучительные… и пронзительные.

Кэнди невольно вздрогнула и опустила глаза на огромную пухлую лапу профессора у себя на коленке — хотя, конечно же, для нее это была никакая не пухлая лапа, а красивая и выразительная рука великого Учителя, — рука, за которой она столько раз заворожено наблюдала со своей пятой парты в среднем ряду, когда профессор превозносил в своих лекциях человеческие добродетели и достоинства, и его восхищенные жесты предназначались, в каком-то смысле, и Кэнди, ведь она тоже была человеком и заключала в себе все достоинства и добродетели человечества; и ей сейчас было ужасно стыдно, что она вздрогнула, как последняя дура. Профессор Мефисто слегка сжал ей коленку и убрал руку.

— Это «пятерка», моя дорогая. Пятерка с плюсом. Замечательное сочинение, самое лучшее!

Сердце у Кэнди забилось от радости. Потому что все знали: если профессор Мефисто и ставит «пять с плюсом» за сочинение, то только одну на весь класс — по каждой отдельной теме.

— Спасибо, — выдохнула она.

— Я даже не сомневаюсь, — продолжил профессор Мефисто, снова вставая с кресла, — что у тебя это искренне. — Он нахмурился. — А то сейчас очень многие заявляют о чувствах глубоких и благородных, хотя на самом-то деле они ничего не чувствуют.

Он опять принялся мерить шагами комнату, время от времени останавливаясь, чтобы уважительно прикоснуться к какой-нибудь книге на полке или поднять руку, особо подчеркивая наиболее значимые места своей речи.

— В наше время немногие люди способны по-настоящему чувствовать… и я думаю, что причина — засилье коммерции; коммерческий взгляд на вещи убивает способность чувствовать… он уничтожает искусство чувствовать, ибо это и вправду большое искусство… чувствовать по-настоящему. Слова обесценились. Чем, собственно, и объясняется полный провал официальной религии… вечные ценности превратились в красивые словеса и не более того. Лицемерие! Неискренность — вот откуда все наши беды.

Он остановился за стулом Кэнди. Кэнди сидела вся напряженная и зажатая, глядя в пространство прямо перед собой. Ей было очень неловко, потому что другие ученики, которых она видела вместе с профессором, держались естественно и непринужденно, а вот у нее это не получалось. Она попыталась расслабиться, подражая этим ребятам — откинулась на спинку стула и отпила хереса, — и при этом она лихорадочно перебирала в памяти все журналы и книги, которые прочла в этом семестре, чтобы сказать сейчас что-нибудь умное и подходящее к случаю. Но она ничего не смогла придумать, потому что у нее в голове вертелась только одна мысль: «какой замечательный человек. Великий человек. И я с ним знакома!» Она слышала тяжелое дыхание профессора у себя за спиной, и ей представлялось, что вот так же, наверное, дышал человек из той книжки про давние времена — тот, который тащил на Голгофу крест. И на этот раз она уже не отстранилась и даже не вздрогнула, когда профессор положил руку ей на плечо и провел рукой вверх, ей по шее.

— Мне кажется, — тихо проговорил он, — что ты — девочка умная и проницательная и ты способна на чувства, на настоящие чувства, — он умолк на мгновение и добавил… шепотом: — И мне кажется, ты понимаешь, как меня тянет к тебе!

Его рука скользнула вокруг ее шеи, по горлу — вниз, к вырезу блузки, за вырез блузки, и Кэнди от неожиданности уронила свою рюмку с хересом.

— О Господи, — пролепетала она, вскакивая со стула, чтобы собрать с пола осколки, потому что рюмка разбилась. Ей было так стыдно и так неловко.

— Ой, простите, пожалуйста, я…

— Ничего страшного, — хрипло проговорил профессор, присев на корточки рядом с ней. — Это всего лишь вещь, материальный объект — химера бытия!

Он уткнулся лицом ей в шею и запустил руку ей под свитер.

— Ты же мне не откажешь, — прошептал он. — Ты меня не оттолкнешь. Я знаю, ты добрая девочка. Вовсе не эгоистка… И то, что ты написала в своем сочинении… я уверен, что это искренне. И ты мне нужна, так нужна… — Он заговорил, как в бреду: — «…особая привилегия, прекрасная и волнующая… отдаться полностью, целиком…», — прижимаясь к ней все теснее. Но Кэнди резко вскочила на ноги, и профессор не удержал равновесия и завалился набок, прямо на пролитый херес. Он попытался смягчить падение одной рукой, а другой — утянуть за собой Кэнди, но не преуспел ни в том, ни в другом; так что теперь он лежал прямо в луже хереса громоздкой неповоротливой тушей, тихонько стонал и барахтался в безуспешных попытках подняться — может, он сильно ударился, а может быть, просто ему было трудно подняться с пола из-за его тучной комплекции.

Кэнди жутко перепугалась. Она застыла на месте, прикрыв рот ладошкой.

— Ой, профессор Мефисто, я…

— Утешь того, кто так нуждается в утешении, моя девочка, — умолял он, лежа по полу и протягивая к ней руки — на тот случай, если она вдруг упадет к нему в объятия. — Ты же сама написала… «прекрасная и волнующая привилегия»…

Но бедная девочка была жутко напугана и по-прежнему очень расстроена из-за того, что разбила рюмку.

— Ой, я не знаю… — пролепетала она, чуть не плача. — Я… мне так страшно… я только хотела…

Она умолкла на полуслове, потому что дверь в кабинет распахнулась и вошел тот самый мальчик с угрюмым лицом, который с таким раздражением, чуть ли не со злобой передал ей приглашение профессора. Он взглянул на профессора на полу, потом — на Кэнди, и его глаза вспыхнули бешенством, а лицо стало белым как мел.

— Прошу прощения! — проговорил он с холодным высокомерием и развернулся, чтобы уйти.

— Подожди, Холи! — воскликнул профессор, с трудом поднимаясь на ноги. — Подожди… это всего лишь… — Он неуклюже оправил пиджак. Было видно, что он смущен. Мальчик застыл в дверях, выжидающе глядя на профессора.

— Пожалуй, мне лучше уйти, — сказал он, так и не дождавшись никаких объяснений.

— Нет, Холи, нет, — профессор Мефисто взял себя в руки и шагнул к мальчику. — Пойдем во внутренний кабинет, — твердо проговорил он.

Мальчик мрачно взглянул на него. Он был уже не такой бледный.

— Пойдем, — повторил профессор уже мягче и положил руку мальчику на плечо. — Пойдем.

Перед тем как закрыть за собой дверь во внутренний кабинет, он обернулся к Кэнди:

— Прошу прощения. Мы буквально на пару минут.

— Да, конечно, — пробормотала смущенная девочка и снова уселась на стул. Из-за двери во внутренний кабинет доносился приглушенный гул голосов, потом там как будто хлопнула дверь. Наверное, мальчик ушел. Кэнди подождала еще пару минут, но профессор не вышел.

— Какая же я эгоистка! — корила она себя. Дура и эгоистка! Такой замечательный человек — великий человек — говорит, что она ему нужна! А она беспокоится только за свою драгоценную материальную оболочку! Ей было стыдно, ужасно стыдно. — Я ему так нужна, так нужна! И я его оттолкнула! Я оттолкнула его! Да как я посмела?!

Она прислушалась и услышала… да, это было приглушенное рыдание. У нее защемило сердце.

— О, профессор… — Она не могла это слушать. Это было невыносимо. Он там один, и он плачет, потому что он так к ней стремился, а она оттолкнула его… — О, Меф, Меф… — Она решительно встала со стула и направилась к двери. Она пойдет к нему и отдастся ему — полностью, целиком. Кэнди вспомнила, как сегодня утром она вышла из душа и посмотрела на себя, голую, в зеркало. Да, она очень красивая девочка. И она подарит ему всю себя, всю свою красоту — целиком, без остатка. Уже взявшись за дверную ручку, она пожалела, что не надела сегодня свой самый лучший комплект белья, хотя ладно: тот, который на ней, тоже очень хороший — свежий и симпатичный. За дверью снова раздался надрывный стон.

— Я иду к тебе, Меф, — прошептала она и тихонько открыла дверь.

Но молодой человек не ушел, и изумленному взору Кэнди предстало странное зрелище. Профессор и мальчик носились по комнате — оба голые, раскрасневшиеся, их одежда разбросана по полу как попало — и колотили друг друга мокрыми полотенцами, постанывая и рыдая.

Они не заметили Кэнди, а если даже заметили, то им сейчас было не до нее — они были полностью поглощены друг другом и своим странным занятием. Кэнди быстро закрыла дверь, пулей вылетела из кабинета профессора и побежала, вся в слезах, по пустынному коридору. Какая же она эгоистка, какая ужасная эгоистка… она оттолкнула профессора Мефисто, и он так огорчился, что… Кэнди даже не знала, что.

— О, как я могла?! Как я могла?! — повторяла она сквозь слезы. — Как я могла?!

Кэнди все-таки удалось успокоиться, так что домой она вернулась уже не в таких расстроенных чувствах; и еще ей не терпелось рассказать папе про «пятерку с плюсом» за сочинение.

Мистер Кристиан сидел в гостиной и читал газету.

— Привет, — сказал он и взглянул на часы. — Как прошел день?

При всей своей жуткой занудности, папа все-таки разнообразил свои приветствия и встречал Кэнди из школы то вопросом «Научилась сегодня чему-то полезному?», то вопросом «Как прошел день?», чередуя их по дням: день так, день так — причем никогда не сбивался и не повторял один и тот же вопрос два дня подряд.

— Хорошо, — Кэнди подошла к папе и чмокнула его в лоб. Принимая сие изъявление дочерней любви, папа лишь хмыкнул. — И еще у меня «пять с плюсом» за сочинение по философии. На курсе профессора Мефисто! А он если и ставит «пятерку с плюсом», то только одну на весь класс! Правда, здорово?

Вопросы мистера Кристиана были, конечно, чисто риторическими, но он все-таки интересовался успехами дочери, и если она о чем-то ему рассказывала, то он обязательно слушал — хотя бы вполуха.

— Да что ты? — от газеты он не оторвался, но при этом слегка нахмурился, как бы давая понять, что он просто бегло просматривает статьи, а так, конечно же, слушает дочь. — А тема какая была?

— «Любовь в современном мире».

Мистер Кристиан встряхнул газету и прочистил горло.

— Очень практично звучит, — сказал он и попытался изобразить смешок, чтобы обозначить свое отношение к философии как к предмету весьма несерьезному, но для подобного проявления чувств он был слишком сварливым и раздражительным человеком, так что он снова встряхнул газету, еще раз откашлялся и нахмурился, только теперь уже по-настоящему.

Кэнди сделала вид, что она ничего не заметила; она твердо решила насладиться своим успехом, как говорится, по полной программе, так что она не даст папе испортить ей настроение.

— И еще, — сказала она, усаживаясь рядом с папой, — профессор Мефисто пригласил меня к себе в кабинет! Чтобы «выпить по рюмочке» и побеседовать.

Имя профессора Мефисто и раньше упоминалось в рассказах дочери, и мистер Кристиан ненавидел его всей душой — со всей необузданной и безыскусной отцовской ревностью. Он взял свою трубку и принялся яростно выбивать из нее табак в ближайшую пепельницу.

— И чего он хотел? — спросил он с неприкрытым презрением.

— Ну, папа! Ну, ты вообще! Это большая честь, когда профессор Мефисто приглашает к себе, чтобы выпить по рюмочке. Я же тебе столько раз говорила!

— Выпить по рюмочке — чего? — спросил мистер Кристиан, изображая воистину ангельское терпение.

— Хереса, конечно! Я же сто раз тебе говорила!

— Херес — это вино? — папа насупился еще больше.

— Нет, молочный коктейль с бананом. Я на тебя поражаюсь, папа! Конечно же, херес — это вино! Между обедом и ужином он всегда выпивает рюмочку хереса с кусочком сыра — да, кое-кто предпочитает чай, но есть люди, которые убеждены, в этом недостает чего-то такого, я даже не знаю… А рюмка хорошего хереса — это изысканно и благородно, в то время как чай — это как-то совсем уже по-мещански, ты согла… ладно, в общем, так принято в свете, в самых высших кругах!

— То есть, он поит вином учениц? — этот вопрос явно никак не давал мистеру Кристиану покоя.

— Ну, папа!

Кэнди встала и подошла к окну. Она и так уже сомневалась насчет своей встречи с профессором Мефисто — что-то в ней было такое… двусмысленное, — а теперь начала сомневаться и в том, что мир в целом устроен правильно и справедливо.

Мистер Кристиан сердито пыхнул трубкой.

— Мне просто хотелось бы знать…

— Я не желаю это обсуждать, — Кэнди недовольно поджала губы.

Она так толком и не поняла, что творится сейчас в голове у папы. Вернее, она поняла, но не знала, как это выразить. Вот он сидит мрачный — мрачнее тучи. Он очень сердится на нее, это ясно, потому что он чувствует, что она ускользает из-под его родительской власти, и ему это не нравится, он будет спорить с ней до хрипоты, обижаться и злиться, но он ничего ей не сделает. Интересно, он сам понимает, что играет в заведомо проигрышную игру? Мало того: ей казалось, что ему это нравится — причем, не просто проигрывать, а безнадежно проигрывать. Но как бы там ни было, он тут же затронул другую «больную» тему.

— Тогда, может быть, мы обсудим вот что, — сказал он и поджал губы. — Миссис Харрис сказала, что ты опять разговаривала с Эммануэлем. Вчера.

Эммануэль — это мальчик-мексиканец, который приходит к ним стричь газон. Мистер Кристиан строго-настрого запретил Кэнди с ним разговаривать, когда заметил, что у нее вроде бы есть такое намерение. Мистер Кристиан сказал, что лично он, будучи человеком широких взглядов, ничего против этого не имеет, а вот соседям это может «показаться странным». И вот теперь папа как-то связал Эммануэля с профессором Мефисто.

Для Кэнди это явилось последней каплей.

— И это я обсуждать не желаю! — проговорила она, чуть не плача. — Мне так за тебя стыдно, папа. До смерти стыдно. Если бы профессор Мефисто слышал, что ты сейчас сказал, он бы никогда в жизни не пригласил меня к себе в кабинет! Никогда в жизни!

Голова у мистера Кристиана буквально раскалывалась от боли. Ему казалось, еще немного — и он потеряет сознание, но он все-таки взял себя в руки и произнес ровным, нарочито спокойным голосом:

— Мне самому это очень не нравится, но, наверное, придется давать тебе меньше карманных денег…

— Карманных денег!

Кэнди даже топнула ножкой от злости.

— Господи, папа! Я на тебя поражаюсь! Ты, вообще, можешь подумать о чем-то еще, кроме материальных благ?!

Раздраженно тряхнув головой, она развернулась, решительно вышла из комнаты и поднялась вверх по лестнице к себе в спальню.

Мистер Кристиан остался сидеть в гостиной. Он снова уткнулся в газету, пыхнул трубкой и медленно покачал головой. Теперь его губы и костяшки пальцев стали белее снега.

В ту ночь Кэнди долго не могла заснуть. Она все ворочалась на кровати и пыталась решить, что ей делать: отдаться садовнику-мексиканцу или сбежать из дома в Нью-Йорк.

 

Глава 3

На следующий день — это была суббота, так что уроков у Кэнди не было, — она проснулась только около десяти. Когда она спустилась вниз, мистер Кристиан уже ушел на работу. В субботу утром он всегда уезжал к себе в офис, «чтобы разгрести дела, накопившиеся за неделю».

Кэнди любила завтракать в одиночестве. Когда папы не было рядом, она могла спокойно пить кофе и не выслушивать его саркастические замечания, что «какао полезнее для растущего организма». В то утро она выпила целых две чашки. Она специально села поближе к окну, чтобы смотреть во двор — потому что сегодня Эммануэль придет стричь газоны. Он всегда приходил по субботам. А вчера вечером Кэнди приняла решение.

После завтрака (только кофе и тост — Кэнди решила, что она слишком возбуждена, и поэтому ей не хочется есть) она поднялась к себе, приняла ванну, надела свое самое лучшее летнее платье и надушилась любимыми духами, «Табу». Потом она снова спустилась вниз и вышла на задний двор.

Эммануэль уже пришел. Он стоял на коленях перед клумбой с цветами и разрыхлял землю садовым совком. Какой же он бледненький и худой, в этой своей бедной одежде! — подумала Кэнди. И как я ему нужна!

— Привет, — радостно проговорила она. Эммануэль удивленно взглянул на нее.

— Прывет, — сказал он. Он не очень хорошо говорил по-английски.

— Не самое увлекательное занятие, — сказала Кэнди, имея в виду его работу на клумбе.

— Чё?

Он нахмурился. Он подумал, что в жизни еще не встречал такой глупой девчонки — если судить по началу их разговора.

— Может быть, зайдешь в дом — выпьешь чего-нибудь? — предложила Кэнди и рассмеялась, показав белые ровные зубки и кончик влажного розового язычка.

— Мистеру Кристи енто не понравицца, — сказал садовник, когда до него наконец дошло, что она имеет в виду.

— Ой, да фиг с ним, с папой, — сказала Кэнди. — Могу же я иногда пригласить к себе в гости друзей, не спрашивая разрешения у папочки. — Хотя, конечно, она понимала, что Эммануэль прав. Так что в конце концов они договорились — после многих повторов и чуть ли не на языке жестов, — что встретятся в гараже. Садовник пойдет туда первым, а Кэнди подойдет чуть попозже и принесет выпить.

Когда Кэнди пришла в гараж, Эммануэль снова стоял на коленях — только на этот раз он подтачивал лезвия газонокосилки.

— Какой ты трудолюбивый! — воскликнула Кэнди, одарив его лучезарной улыбкой. — В такой замечательный день можно заняться и чем-нибудь поинтереснее!

— Чё?

Она протянула ему бокал. Подошла совсем близко, почти вплотную — чтобы он непременно почувствовал и тепло ее тела, и аромат «Табу».

— Это херес, — сказала она и указала на деревянный ящик, мол, давай сядем. — Надеюсь, тебе понравится.

— Чё?

Они сели на ящик, и Эммануэль осторожно пригубил вино. Только теперь до него начало доходить, для чего его сюда позвали.

— Хорошее! — сказал он, улыбнувшись в бокал.

— Да, — подхватила Кэнди. — Рюмка хорошего хереса — это изысканно и благородною. В отличии, скажем, от чая. Чай — это как-то совсем уже по-мещански, ты согласен?

— Чё?

— Ладно, — Кэнди решила поторопить события, потому что, на самом деле, она была возбуждена и взволнована до предела, хотя и старалась этого не показать, — расскажи о себе: чем ты живешь, что тебе интересно, какие у тебя планы на будущее? Мне все интересно — рассказывай. — Чё?

— Господи, Эммануэль, — Кэнди тихонько вздохнула, и взгляд у нее стал печальным и грустным. — Я понимаю, как тебе трудно, в чужой стране… одному…

Она прикоснулась к его руке, закрыла глаза и потянулась к нему, как бы желая утешить, показать, что она все понимает — и почувствовала, как ее грудь легонько прижалась к его предплечью. Это вышло случайно, но очень к месту. Кэнди была уверена, что сейчас будет жаркий, неистовый поцелуй, но ничего подобного не произошло. Она удивленно открыла глаза и увидела, что садовник смотрит на нее как-то странно — недоверчиво и подозрительно. Ей стало неловко за свой порыв, и она попыталась скрыть смущение, проговорив:

— Эммануэль, посмотри на меня. Послушай меня, — она взяла его за руку и продолжила очень серьезным, предельно серьезным тоном: — Я знаю, ты думаешь, будто папа… мистер Кристиан… тебя не любит. Но я хочу, чтобы ты понял, что мы очень разные, и не все такие, как он… я имею в виду, не все люди такие, как он. Понимаешь? В мире нет ничего прекраснее человеческого лица. — Теперь она говорила не просто серьезно, а даже строго, почти сурово, и садовник смотрел на нее с удивлением.

— Я знаю, ты все понимаешь, — продолжила Кэнди чуть мягче. — И ты понимаешь, что я не такая, как он — и ты очень мне нравишься. — Она опять потянулась к нему, закрыв глаза, и сама поцеловала его, прямо в губы, по-настоящему, опрокинув в процессе их бокалы с хересом. Она уже приготовилась сказать ему, чтобы он не беспокоился из-за каких-то бокалов, ведь это всего лишь вещь, материальный объект, не имеющий никакого значения, но в этом не было необходимости — потому что садовник не стал беспокоиться из-за каких-то бокалов. Он удивленно вздохнул, но быстро справился с изумлением и ответил на ее поцелуй — еще как ответил! При этом его рука скользнула за вырез платья и легла на грудь Кэнди, а другая рука угнездилась у нее между ног.

— Ты мой хороший, — прошептала Кэнди, — я тебе так нужна, так нужна!

Но все происходило гораздо быстрее, чем она себе представляла, и когда он рванул ее белые трусики, пытаясь сорвать их в порыве безудержной страсти, ей стало страшно, по-настоящему страшно.

— Нет, дорогой, не сейчас, не здесь. Не надо, пожалуйста, — она вырвалась из его исступленных объятий и бросилась к двери из гаража, но он догнал ее на пороге и попытался возобновить свой натиск. Она выбежала во двор, и Эммануэль рванулся следом — с намерениями вполне очевидными.

Ей все-таки удалось его успокоить, уже у рододендронов.

— Сегодня ночью, — шепотом пообещала она. — Приходи ко мне ровно в полночь. — Она показала ему окно своей спальни, которое было как раз над ними. — Да, милый, я вижу, как я тебе нужна, — сказала она, прижимаясь к нему бедром. — Но пусть все будет красиво у нас с тобой. Пусть все будет как надо. Приходи ко мне в полночь, — повторила она и поспешила вернуться в дом. И, кстати, правильно сделала, потому что новенький «Плимут» мистера Кристиана уже заворачивал на подъездную дорожку.

За ужином мистер Кристиан спросил с хмурой серьезностью, разворачивая салфетку:

— Хорошо прошел день?

— Так себе, — отозвалась Кэнди, сосредоточенно ковыряя вилкой творог и персиковый салат у себя на тарелке и стараясь не смотреть папе в глаза.

— Гм, — нахмурился он, — ничего не случилось, надеюсь?

— Нет, нет, — быстро проговорила Кэнди с напускной беспечностью.

— Гм, — мистер Кристиан кашлянул, прочищая горло. — Тетя Ида приглашала нас завтра к себе, на воскресный обед.

Кэнди продолжала есть.

— Даже не знаю, идти или нет, — сказал папа, старательно сдерживая раздражение. — То есть, какой смысл идти в гости, если все время сидеть и дуться.

Кэнди сердито взглянула на папу, а тот снова откашлялся и продолжил, довольный, что ему удалось ее разозлить:

— Я хочу сказать, что если ты не в настроении, то зачем портить настроение другим — тете Иде и всем остальным? Вовсе незачем, правда? Какой в этом смысл? Никакого!

— Насколько я понимаю, — резко проговорила Кэнди, — здесь вообще ни в чем нет никакого смысла!

Она обиженно бросила вилку, выскочила из-за стола и убежала к себе.

Мистер Кристиан тяжко вздохнул и вернулся к своему персиковому салату. Вилка у него в руке заметно дрожала, но ему все-таки удалось — хотя и не без усилий — не воткнуть ее себе в грудь.

 

Глава 4

За полчаса до полуночи Кэнди еще раз приняла ванну — с пеной и ароматической солью с запахом хвои — и надела черную ночную рубашку, которую купила специально для этого случая. Она опять надушилась любимыми «Табу» и ровно за пять минут до полуночи легла в постель. Рядом с кроватью горела розовая лампа-ночник, в динамиках радио тихо мурлыкала музыка.

Спальня мистера Кристиана располагалась в самом конце коридора, так что Кэнди не слишком боялась его потревожить — и сама по себе мысль о том, чтобы отдаться садовнику-мексиканцу прямо под носом у папы, была очень волнующей и возбуждающей. В каком-то смысле в этом-то и заключалась главная цель всего предприятия.

Эммануэль пришел ровно в полночь — поднялся на крышу и влез к ней в окно, как они и договаривались. Кэнди лежала, раскинувшись на кровати, являя собой поистине соблазнительную картину: ее светлые волосы разметались золотистым пламенем по шелковой подушке, подсвеченной бледно розовым светом, черная переливчатая ночная рубашка выразительно облепила тело, подчеркивая все его выпуклости и изгибы — сочные груди и бедра, гибкую тонкую талию и стройные ножки.

Садовник застыл в потрясении, глядя на это призывное великолепие; кажется, он не верил, что все это происходит на самом деле — слишком похоже на сказку или на романтическое кино, — невообразимо красивая девочка протягивает к нему руки и шепчет, прикрыв глаза:

— Милый, я знала, что ты придешь.

Он был одет в те же самые джинсы и майку, что и сегодня утром. Даже не сняв кроссовок, он бесшумно прошел по ковру и заключил Кэнди в объятия.

— Раздевайся быстрее, милый, — выдохнула Кэнди. — И главное, не шуми. — Она приложила палец к губам и широко распахнула глаза, как бы давая понять, как это действительно необходимо — соблюдать полную тишину.

Эммануэль разделся в один момент, и вот он уже лежит рядом, и обнимает ее, дрожа от возбуждения, и одним нетерпеливым рывком задирает ее ночную рубашку до самых плеч.

— О, я тебе так нужна, так нужна! — прошептала она, закрывая глаза, но пока что не чувствуя ничего — кроме уверенности, что она делает все, как нужно. Но когда рука садовника легла ей между ног, а его палец скользнул во влажную ямку, Кэнди слегка напряглась: она заранее приготовилась пострадать ради него, она знала, что будет больно… но чтобы приятно… и она не очень понимала, как это «приятно» укладывается в общую картину происходящего и укладывается ли вообще. Так что она отстранила его жадную руку и удовольствовалась пока тем, что подставила ему для поцелуя свою левую грудь, к которой он тут же неистово присосался.

— О, мой хороший, мой славный, — шептала она, гладя его по волосам; но он продолжал настойчиво тыкаться ей между ног своей горячей и напряженной штукой, и это было обидно — потому что это отвлекало и разрушало все зыбкое волшебство ее жертвы, когда она отдала ему «на растерзание» свою грудь. Она снова закрыла глаза и вспомнила слова профессора Мефисто: «Желания мужчины, они такие мучительные… и пронзительные». — Да, я все понимаю, милый. Твои желания… они такие мучительные и пронзительные. Я так сильно тебе нужна! — она обхватила его за шею обеими руками и прильнула к нему всем телом, а он тем временем разыскал ее крошечный клитор и принялся мять его двумя пальцами. Пальцы были мозолистыми и жесткими. Кэнди тихонько вскрикнула и снова вся напряглась; но на этот раз она все-таки не оттолкнула его руку, ведь это была та цена, которую она должна заплатить за свою красоту, ее великая жертва, ее путь к обретению прекрасной и волнующей привилегии — отдаться полностью, целиком, — так что садовник не встретил бы сопротивления и пронзил бы ее одним мощным толчком, образно выражаясь, насадил бы ее на копье любви… если бы в этот момент в коридоре не раздался звук приглушенных шагов.

— Ой, мамочки, — воскликнула Кэнди чужим, хриплым голосом. — Это папа! — Она оттолкнула Эммануэля обеими руками. — Это nana!

И действительно: дверь с грохотом распахнулась, и на пороге возник мистер Кристиан, похожий на разъяренного гигантского омара в состоянии буйного помешательства. При виде дочурки в объятиях садовника, он пошатнулся, как от удара, весь побагровел, даже, можно сказать, почернел от ярости и привалился плечом к стене, хватая ртом воздух. Не то чтобы мистер Кристиан не верил своим глазам: подобная сцена частенько являлась ему в кошмарах — в омерзительных страшных снах, которые начинались с того, что Кэнди употребляли все, кому не лень, сперва профессор Мефисто, потом какие-то незнакомые мужики, потом негры, потом гориллы, потом бульдоги, потом ослы, кони, мулы, слоны, кенгуру, носороги, и под конец, на закуску — все разом, окружая ее всей толпой, хотя (в самом конце) это она выступала зачинщицей, это она ненасытно насиловала их всех, яростно запихивая их раздутые, бьющие струями спермы органы во все мыслимые отверстия — во влагалище, в анус, в рот, в уши, в нос и т. д. А однажды ему приснилось, что она спрашивает у него, а правда ли, что и в зрачке тоже есть крохотное отверстие, потому что, если такое отверстие есть, сказала она в том сне, тогда она (в самом конце) сможет принять еще одного — даже двух — любовников, например богомолов. Так что теперь, когда самое страшное произошло уже наяву, мистер Кристиан, по идее, должен был быть к этому подготовлен, но на деле все вышло наоборот. Это как сны о смерти: сколько бы раз ты ни видел во сне свою смерть, умирать наяву всегда страшно, и эти сны — вовсе не подготовка к концу, а лишь отражение твоих собственных страхов. Короче говоря, мистер Кристиан увидел, что происходит, его едва не хватил удар.

— Э… эээ… эээ… — сдавленно прохрипел он и как-то странно взмахнул руками, словно царапая воздух. Потом он неловко шагнул к кровати на прямых негнущихся ногах, подхватил стул и занес его над головой.

— Папа! — испуганно закричала Кэнди. Ее крик несколько запоздал, потому что мистер Кристиан уже обрушил стул на Эммануэля, но тому все-таки удалось увернуться и вскочить с кровати. Стул ударился об изголовье и разлетелся буквально в щепки. Но одна ножка все еще оставалась в руках у мистера Кристиана, и в качестве оружия нападения она была даже опасней, чем целый стул. Мистер Кристиан с ревом бросился на садовника. Он наконец-то обрел дар речи:

— Ты… ты… ты… КОММУНИСТ!

Он размахивал ножкой стула, целясь садовнику в голову и задыхаясь от гадливого отвращения, как истеричная женщина, которая пытается прибить палкой змею, но в своей слепой ярости не попал в цель ни разу. Бежать садовнику было некуда, но он вовсе не собирался погибнуть во цвете лет. Поскуливая, как загнанный в угол зверек, Эммануэль рванулся к кровати, вернее, к своей одежде, разбросанной на полу у кровати… потому что где-то там, среди одежды, был и его садовый совок, и он нашел его, схватил, и в отчаянии поднял над головой, и когда мистер Кристиан набросился на него с явным намерением убить на месте, воткнул совок острым краем — с истошным воплем, в котором было больше страха, чем торжества, — в самую середину черной, пронзительной боли, от которой у мистера Кристиана буквально раскалывалась голова.

 

Глава 5

— Ой, папа, папочка, бедный папочка, — причитала Кэнди на следующий день, сидя у его койки в окружной муниципальной больнице. Травма мистера Кристиана вошла в число наиболее необычных за всю историю обращений в окружную больницу Расина. Мистер Кристиан не умер, однако совок расколол ему череп и задел мозг, произведя импровизированную лоботомшо. Сейчас он полусидел-полулежал на постели, с перебинтованной головой и безмятежным выражением на лице.

— Не волнуйся, котенок, с ним все будет в порядке, — заверил Кэнди ее дядя Джек, который стоял рядом с ней и гладил ее по плечу, утешая. — С ним все будет в порядке.

Кэнди стиснула его руку, как будто это он, а не она, нуждался сейчас в утешении.

— Да, дядя Джек, — тихо проговорила она. — Я знаю.

Папа и дядя Джек были братьями-близнецами. Они были похожи как две капли воды, хотя дядя Джек и выглядел как-то моложе, и, кажется, лучше, чем папа, понимал устремления и чувства ее поколения — во всяком случае, так ей казалось, и она постоянно твердила об этом папе. До того как дядя женился, они с Кэнди были большими друзьями, и до сих пор оставались очень близки, и когда им удавалось увидеться, они проявляли свою привязанность друг к другу посредством невинных ласковых прикосновений и родственных поцелуйчиков в щечку — к вящему раздражению папы, — хотя в последнее время виделись они нечасто, потому что мистеру Кристиану очень не нравилась жена брата, жизнерадостная хохотушка Ливия. Он считал, что она плохо влияет на Кэнди.

— Ну что? Поехали с нами? — предложил дядя Джек. — Выпьем чаю, или, может, чего покрепче — мне бы сейчас точно не помешало чего-нибудь выпить.

Как и профессор Мефисто, дядя Джек был одним из кумиров Кэнди.

— Да, мне бы тоже не помешало, — серьезно сказала она.

Тетя Ливия ждала их в машине, сидя на переднем сидении. Кэнди всегда восхищалась этой красивой и искушенной женщиной, которая знала о жизни все, — и даже немного ее побаивалась. Тетя Ливия относилась к Кэнди то как к трехлетнему ребенку, то как к вполне взрослой и самостоятельной женщине, с которой можно запросто поговорить об адюльтере, гомосексуализме и о многом другом, о чем мистер Кристиан никогда бы не стал разговаривать с дочерью — никогда в жизни.

— Ну, и как он? — спросила она, подмигнув.

— Ему, конечно, неслабо досталось, — серьезно проговорил дядя Джек. — Такой удар по голове… — он придержал заднюю дверцу для Кэнди, потом обошел машину и уселся за руль.

— Удар? — тетя Ливия искренне удивилась. — А я думала, что ему проломили голову. Разве совок — это не…

Дядя Джек откашлялся, прочищая горло (все-таки у них с папой было немало общего, хотя они и такие разные).

— Ну, сейчас ему уже лучше. Он отдыхает.

— Хорошо, — тетя Ливия кивнула с искренним участием, а потом вдруг рассмеялась. — Удар! Ну, ты как скажешь, хоть стой, хоть падай! У тебя, вообще, как с английским языком… — она смеялась так сильно, что под конец даже закашлялась.

— Нет, правда, Лив, — протестующее проговорил дядя Джек, — есть вещи, которые…

— Ладно, забыли, — отмахнулась тетя Ливия, заранее пресекая все возможные возражения. — Живи и учись. — Ее внимание переключилось на беременную женщину с большим животом, которая переходила дорогу. — Господи, вы посмотрите на эту, с пузом… похоже, она разродится еще до того, как нам включат зеленый! Нет, вы когда-нибудь видели что-то подобное?! Я лучше не буду на это смотреть, а то еще, не дай Бог, стошнит. Она обернулась к Кэнди.

— А у тебя, солнышко, как дела? — спросила она, как будто заметила Кэнди только теперь. — Надеюсь, ты не беременная?

— Нет. Говорю по буквам: Н-Е-Т, — ответила Кэнди с достоинством. Во всяком случае, она очень старалась, чтобы ее ответ прозвучал с достоинством. Ей не нравилось, когда на тетю Ливию находили такие вот «приступы непомерного остроумия», как называл это дядя Джек. Она понимала, каково приходится дяде во время этих «припадков», и искренне ему сочувствовала. На самом деле, Кэнди тоже жалела — не меньше, чем папа, — что дядя женился на этой женщине. Хотя, с другой стороны, тетя Ливия могла быть и очень милой — и часто бывала.

— Ты у нас просто красавица, Кэнди, — сказала она, пристально глядя на девочку.

— Спасибо, — Кэнди густо покраснела.

— И что, никто из мальчишек еще не залез к тебе в трусики? — полюбопытствовала тетя Ливия так небрежно и запросто, словно речь шла о погоде.

— Нет, правда, Лив, — дядя Джек аж закашлялся, — ты все-таки думай, что гово…

— Нет, но разве она не красавица? — перебила его тетя Ливия. — Просто не девочка, а конфетка. И я даже не сомневаюсь, что всякий, кто ее видит, сразу же задается таким вопросом. Хотя, ты, наверное, ничего не заметил. Да и вряд ли заметишь. — Тетя Ливия опять рассмеялась. Пытаясь скрыть неловкость, дядя Джек уставился в окно. Кэнди — тоже. — Ну ладно, хорошего понемножку, — решительно заявила тетя Ливия, когда отсмеялась. Похоже, приступ непомерного остроумия благополучно закончился. — Давайте лучше чего-нибудь выпьем.

— Ага, — сразу же оживился дядя Джек. — Мне сейчас точно не помешает чего-нибудь выпить. А ты, Кэн, что скажешь?

— Кэн? — повторила его жена и опять рассмеялась. — Она, конечно же, скажет, и не только насчет чтобы выпить, да, Кэн?

— Ну, Лив, перестань, — сказал дядя Джек. — Я не совсем понимаю, что ты этим хотела сказать, но… ладно, вот уже «Дом у дороги». — Он свернул на широкую подъездную дорожку к маленькому, но роскошному ресторанчику. — Ну что, девочки, выпьем по рюмочке? — оживленно добавил он.

— Ага, — подхватила Лив, — от влажных трусиков — к сухому мартини! Да, Кэн? — Она заговорщески подмигнула Кэнди, которая покраснела до самых корней волос.

— У Лив опять острый приступ непомерного остроумия, — объяснил дядя Джек, помогая Кэнди выйти из машины.

— Это точно! — воскликнула Кэнди.

— У меня острая членонедостаточность. Женский сперматоксикоз. Хочу член, и побольше! — радостно завопила Лив чуть ли не на всю улицу. — Большой, эрегированный и толстый! И побыстрее, пожалуйста!

— Лив, я тебя очень прошу, — твердо проговорил дядя Джек и распахнул перед ними дверь «Дома у дороги».

С виду их троица представлялась благопристойным и милым семейством из обеспеченного среднего класса, какие, собственно, и посещают приличные заведения типа «Дома у дороги». Метрдотель встретил их с лучезарной улыбкой и проводил к столику.

— Может быть, заодно пообедаем? Как вы, девочки? — спросил дядя Джек, добродушно разглядывая меню. Официант стоял тут же, поблизости, дожидаясь заказа.

— Да, я бы съела чего-нибудь погорячее… скажем, большой распаленный член! — хихикнула Лив, пристально изучая меню.

— Лив, я же тебя попросил, — дядя Джек тихонько закрыл меню и положил его на стол. — Кончай уже…

— Так я об этом и говорю! — оживилась Лив. — Девочки хотят кончить! Я права, Кэн?

Кэнди опять покраснела, а дядя Джек тяжко вздохнул и смущенно взглянул на официанта, который, хотя уже и проявлял нетерпение, все-таки выдавил скованную улыбочку.

— Ладно, — сказала Лив, швыряя меню на стол. — Мне только выпить. Мартини сразу, а член потом!

— Ага, — сказал Джек. — Три мартини, пожалуйста. Самых сухих.

Когда официант ушел, дядя Джек оглядел переполненный зал ресторана:

— Симпатичное место. Ты тут раньше бывала, Кэнди? Тебе здесь нравится? По-моему, здесь очень мило.

— Да, — согласилась Кэнди, — здесь так…

— Иногда я едва не кончаю, просто глядя на что-то! — вдруг заявила Лив, совершенно не в тему. — Скажем, на эти вот нож и ложку. Если сейчас я дотронусь до клитора, я здесь все кресло залью!

— Лучше не надо, Лив, — сказал дядя Джек.

— Все равно ничего не получится, — отозвалась тетя Лив. — Я имею в виду, как это осуществить на практике? Хотя… можно что-нибудь уронить на колени, и тогда…

— Я тебя очень прошу, — проговорил дядя Джек с нажимом, — прекращай эти свои разговоры…

— Или можно повесить на клитор маленькую прищепку, и тогда постоянное возбуждение обеспечено! — Лив опять рассмеялась. — Тебе приходила такая идея, Кэн? Не хочешь попробовать?

— Нет. Говорю по буквам: Н-Е-Т. — Кэнди ужасно смущалась и злилась на тетю Ливию, что она заводит подобные разговоры, и ей было искренне жаль дядю Джека, который вынужден все это терпеть. К счастью, неловкое напряжение, воцарившееся за их столиком, было прервано появлением хорошо одетой пожилой пары.

Увидев, как они входят в зал, дядя Джек просиял:

— Это же мистер и миссис Эдвард Кингсли… да, точно! Я думаю, может быть, они с нами выпьют… — Он поднялся из-за стола, привлекая внимание почтенной матроны, и они обменялись радушными приветствиями.

— Джек Кристиан! — воскликнула миссис Кингсли, направляясь к их столику. — Какая приятная встреча! — она уселась на стул, который ей пододвинул Джек. — А-а, и Ливия тоже здесь! Как поживаете, милая?

Мистер и миссис Кингсли были очень приличные люди, если судить по манерам и внешнему виду, и пока мужчины стояли, дожидаясь, пока им принесут еще стульев, мистер Кристиан представил Кэнди чете Кингсли и успел шепнуть на ухо своей жене:

— Я тебя очень прошу, веди себя прилично. Ты же знаешь, что для нас значит эта встреча!

Но его опасения оказались напрасны, во всяком случае, на данный конкретный момент, потому что настроение у Лив опять изменилось, причем достаточно резко и радикально. В общем, мужчины уселись, всем заказали еще по бокалу мартини, и разговор получился вполне приятным. Они затронули самые разные темы и в конце концов заговорили об искусстве вообще и о театре и кино — в частности.

— Как интересно! — воскликнула Лив, когда мистер Кингсли отметил с большим и искренним сожалением, что если по телевизору и показывают «что-то стоящее», то крайне мало. — Да, кстати, — продолжала она, — один мой приятель сейчас работает над проектом, который действительно может пойти — если только найдутся люди, которые согласятся вложить в него деньги. Может быть, вас это заинтересует, мистер Кингсли. Я могу рассказать поподробнее. — Она достала из сумки какие-то сложенные листочки.

— Да, конечно, — сказал мистер Кингсли, прочистив горло. — Я всегда рад вложить деньги… в хорошее дело.

— Да, — Лив развернула свои листочки, — тут у меня краткое описание… я вам сейчас прочитаю. А вдруг, это именно то, что вы ищете. — И она стала читать по бумажке, с очень серьезным лицом, слегка повышая голос в тех местах, которые ей хотелось особенно подчеркнуть, или когда ей казалось, что дядя Джек хочет ее перебить:

— Сериал называется «Они встретились в парке». Это две параллельные истории двух молодых людей, искалеченных войной. Искалеченных, в смысле, духовно. Фильм начинается с общего плана военного госпиталя в Лос-Анджелесе, снятого с высоты птичьего полета. Камера как бы кружит над территорией госпиталя, медленно снижаясь под музыку, склеенную из фрагментов нескольких патриотических произведений — «Морской гимн США», «Батопорты открыты, выходим в море», «Военно-воздушные силы» и т. д., — такая музыкальная мозаика, которая завершается нарастающим крещендо «Поднять якоря» в исполнении хора из 200 одиннадцатилетних мальчиков. Пока мы приближаемся к зданию госпиталя, голос за кадром (может быть, голос сенатора Дирксена) читает посвящение — что-нибудь про самопожертвование, беззаветную верность долгу и т. д., и т. п., всех врачей, медсестер и медбратьев во всех военных госпиталях «по всей нашей великой стране… по всей Америке». Музыка постепенно стихает, и теперь в кадре — больничная палата (одна из бесчисленных сотен и тысяч — необходимо передать именно такое ощущение — но все-таки есть в ней и что-то индивидуальное). Все очень торжественно и серьезно. В палате — всего одна койка. Рядом с койкой стоят два врача. Старший из докторов внимательно изучает карту пациента. Его молодой коллега выжидающе смотрит на него. Видно, что он глубоко уважает своего старшего товарища. Наконец, старший доктор решительно произносит: «Да, доктор, сегодня мы приступаем к шоковой терапии».

У пациента психическая травма, полученная в ходе боевых действий. Он утратил все чувства и ощущения, кроме обоняния. Каждый раз, когда он приходит в себя, он принимается яростно скрести пальцами у себя между пальцами ног, а потом нюхает их, как безумный, пытается засунуть пальцы поглубже в нос и т. д. Приходится давать ему успокоительное, чтобы он себя не поранил. Первоначальное лечение не дает результатов, и вся первая половина первой серии (общая продолжительность каждой серии — примерно час, как в «U.S. Steel Hour») состоит из повторяющихся эпизодов, когда два врача стоят у постели больного и ждут, что будет, когда он придет в себя. Каждый раз, когда это происходит, один из врачей говорит другому с искренним беспокойством: «Доктор, он приходит в себя!» Камера перемещается с лица старшего доктора на лицо молодого, опять на лицо старшего, потом — вниз, на лицо пациента, который приходит в себя, открывает глаза, пару секунд тупо таращится в потолок, а потом резко тянется к пальцам у себя на ногах. Старший из докторов хмурится и говорит: «Доктор, дайте ему успокоительное!» Эти идентичные эпизоды — каждый длиной в две минуты — повторяются пятнадцать раз. Наконец, пациента объявляют здоровым. (Это происходит во время рекламной паузы, так что те, кто не читали сценария, об этом не знают.)

После рекламы мы переносимся в маленький санаторий во французских Альпах. Необходимо позаботиться о декорациях — зрителю с первого взгляда должно быть ясно, что это очень хороший и дорогой санаторий. Палата — большая и светлая, обстановка — изысканная и стильная. Большое окно во всю стену. Из окна открывается вид на горы. Белый, подсвеченный розовым снег, небо цвета голубоватого дыма.

На кровати лежит пациентка, молодая девушка в темно-желтом переливчатом пеньюаре. Входит пожилой доктор.

ДОКТОР ГЕРШОЛЬТ: (жизнерадостно) Ну, Бемби! Как у нас самочувствие?

БЕМБИ: (нахмурившись) Что?

ДОКТОР ГЕРШОЛЬТ: (смутившись) Я хотел сказать… э… ну, ты понимаешь… как ты себя чувствуешь…

БЕМБИ: (перебивая) Доктор, мне сегодня приснился сон… такой странный сон. (Озадаченно хмурится.) То есть, ведь наши сны что-то значат… правда?

ДОКТОР ГЕРШОЛЬТ: (очень серьезно) Да, дитя мое, часто бывает, что сны что-то значат. (Умолкает на миг и продолжает с искренним интересом.) И что же тебе приснилось?

БЕМБИ: (вздыхает)

Ну, мне приснилось, что я в большом доме… он был чем-то похож на наш дом… то есть, дома, в Глендейле. И там был мой отец… мы с ним были одни… вдвоем… и я… я у него сосала. (Озадаченно хмурится.) Вот такой странный сон. И что же он значит, доктор? Тут мы снова уходим на рекламу и не слышим ответа доктора. Следующий эпизод — переполненный лифт в офисном здании на Коламбус-Серкл в Нью-Йорке. Камера «следит» за тем, как спускается лифт. Смена плана: большой вестибюль, открываются дверцы лифта (другого лифта), выходят люди. Среди них — Бемби. Она выходит из здания и идет через Центральный парк. Рядом с озером на нее налетает какой-то здоровый парень. Валит на землю, держит, чтобы не вырвалась, сдирает с нее туфли и принимается исступленно обнюхивать ее ноги, пытаясь засунуть ее пальцы поглубже себе в нос и т. д. Проходящий мимо полицейский (его играет Эдмунд Лоуи) видит «влюбленную парочку» за непотребным занятием и бросается к ним. Он оттаскивает пациента от девушки, бьет его по голове дубинкой, загоняет в озеро (сцена подводной драки и т. д.). Когда полицейский возвращается к девушке, она в бешенстве. Катается по земле, извивается, корчится и кричит с пеной у рта: «Дайте мне этого здоровенного мужика! Дайте мне хуя! Хочу! Хочу хуя! Где он? Где он?!» Она вне себя от ярости. Полицейский бьет ее дубинкой — как будто он бьет змею. «Твоя палка! — кричит Бемби, не обращая внимания на удары. — Я ХОЧУ ТВОЮ ПАЛКУ!»

Затемнение. Следующий эпизод — палата в Бельвю, месяц спустя. Бемби сидит в инвалидной коляске. У нее парализованы ноги. После того случая в парке она не может ходить. Ее врач (его играет Хантц Холл) считает, что у нее это психосоматическое. В одной из реплик, обращенных к его ассистенту (его играет Джордж Арлисс) он говорит: «Девушка, что вполне очевидно, утратила волю к ходьбе». Арлисс отвечает: «Я что-то не понимаю вас, док», — после чего они начинают вовсю острить и каламбурить на тему «ходить, хотеть и т. д.» Этот обмен шуточками продолжается минут пять. Холл и Арлисс впервые работают вместе, и можно было бы растянуть эту сцену, чтобы она пошла лейтмотивом ко всей ситуации, или, наоборот, разбить ее на коротенькие фрагменты и использовать в качестве «наполнителя» в эпизодах, в которых присутствует профанация — тут еще надо подумать, как лучше.

Далее следуют семь одинаковых эпизодов, как Холл пытается заставить Бемби подняться из инвалидного кресла. Тут нет диалогов: Холл просто стоит в дальнем конце палаты и делает Бемби знаки, мол, вставай и иди сюда. Музыкальное сопровождение эпизодов — композиция «Lover Man» в исполнении Ли Коница. Музыка звучит глухо, словно из-под воды. Финальная сцена: Холл стоит у окна и, глядя на свое отражение в стекле, пытается вколоть себе наркотик в вену на виске. Приглушенный шум за кадром — доктор быстро опускает шприц и оборачивается. Это Бемби. Раскинув руки, она идет прямо на Холла. Она улыбается и говорит: «Смотрите, доктор, я могу… Я МОГУ!»

Тетя Ливия замолчала, дочитав до конца, и хмуро уставилась на листочки у себя в руках, как будто ей и самой не особенно нравилось то, что она прочитала.

— Конечно, — сказала она, наконец, — тут еще надо многое довести до ума. Сгладить шероховатости, проработать детали, кое-что там подправить… но сейчас самый главный вопрос — финансы. Вы как, Эдди, согласны вложить пару тысяч?

— Мы, пожалуй, пойдем, — натянуто проговорила миссис Кингсли. Похоже, эти наметки сценария возмутили ее до глубины души. Мистер Кингсли был не столь категоричен в своих суждениях. То есть, сам по себе проект его нисколько не вдохновил, о чем он тут же и заявил со всей прямотой и, может быть, даже несколько чересчур многословно, но с другой стороны, они были такие красивые — тетя Ливия и Кэнди, — это так волновало… а то, что одна из них еще и имела какое-то отношение к искусству, пусть даже и самое отдаленное, это было весьма интригующе.

— Тут еще вопрос… — он замялся, подбирая подходящее слово, — …вопрос хорошего вкуса, и мне кажется… то есть, по-моему…

Миссис Кингсли резко поднялась из-за стола.

— Ты, если хочешь, можешь здесь оставаться, Эдвард, и выставлять себя дураком, — сказала она. — Это твое дело. А я ухожу! — Но прежде чем уйти, она кивнула в сторону Кэнди и проговорила с искренним возмущением, обращаясь к тете Ливии:

— То, что эта омерзительная писанина, оскорбительна даже для взрослых, это само по себе неприятно, но если такое читают при детях… эти… извержения больной фантазии… это не просто противно, это преступно!

На что тетя Ливия ответила, показав почтенной даме язык:

— Но все же, осмелюсь сказать, не настолько противно, как ваш жирный клитор!

Миссис Кингсли аж передернуло. Пылая праведным негодованием, она развернулась и направилась к выходу.

— Прошу прощения, — мистер Кингсли поспешно поднялся из-за стола, отвесил прощальный поклон и бросился следом за своей супругой.

Дядя Джек тяжко вздохнул и покачал головой.

— Зря ты все это затеяла, Лив, — проговорил он подавленно. — В конце концов, что они понимают в современном искусстве?! И вряд ли стоит от них ожидать, что они разделят твои взгляды…

— Может быть, — Ливия убрала листки в сумку. — А может, и нет. Мне показалось, что миссис Кингсли все-таки проняло. Кто там ее разберет, что у нее в голове. Может, что-то ее и зацепило, и… нет, я не думаю, что старик Кингсли вложит в это какие-то деньги, если ты это имеешь в виду. Нет, если я что-нибудь в чем-нибудь понимаю, ему было бы интересней залезть ко мне в трусы, а заодно и к твоей очаровательной племяннице, потому что…

— Я вовсе не это имел в виду, Лив! — натянуто проговорил дядя Джек. — Почему ты всегда понимаешь меня неправильно?! Я просто хотел сказать, что твоими стараниями у меня теперь вряд ли остались какие-то шансы возобновить контракт с Аллертонами! Я же тебе столько раз говорил, что мистер Кингсли — их уполномоченный представитель, и недавно как раз встал вопрос о…

— О Господи, — простонала тетя Лив, — тебе обязательно говорить о работе двадцать четыре часа в сутки?! — Она демонстративно отвернулась, всем своим видом давая понять, как она раздражена. — Ладно, я уже поняла, что на меня тебе наплевать, но ты мог бы хотя бы подумать о нашей гостье… вряд ли девочке интересно выслушивать всю эту скукотень.

— Да, конечно, — дядя Джек повернулся к Кэнди. — Прости, милая, мы совсем не уделяем тебе внимания. — Он погладил ее по руке. — Еще чего-нибудь выпьешь?

— Ой, нет, — Кэнди и так уже слегка опьянела. — Мне уже хватит. Наверное, надо вернуться в больницу и посмотреть, как там папа. Может, ему чего нужно.

— Правильно, — согласился дядя Джек. — Еще одну на дорожку, и едем.

Они решили, что сначала они завезут тетю Ливию домой — она сказала, что у нее «есть дела», — а потом дядя Джек подбросил Кэнди до больницы.

Когда они приехали в больницу, Джек сказал Кэнди:

— Я тоже с тобой поднимусь. Посмотрю, как он там.

— А тетя Ливия? — спросила Кэнди с легким раздражением в голосе. — То есть, она же, наверное, ждет тебя дома?

Дядя Джек ответил не сразу.

— Иногда с ней вообще невозможно общаться, да? — сказал он наконец.

— Ну, если честно, я иногда просто не понимаю, как ты ее терпишь, — отозвалась Кэнди. — По-моему, она тебя не понимает… чем ты живешь, что тебе нужно… ну, и вообще…

— Очень верно замечено, — дядя Джек открыл бардачок и достал фляжку. — Я, пожалуй, позволю себе глоточек живительной влаги. Кстати, ты тоже глотни.

— Ой, нет. Я не буду.

— Как скажешь, — дядя Джек отпил еще. — Ты моя сладкая девочка! — Он чмокнул ее в щечку. Кэнди это было приятно. После дядиной свадьбы они с ним стали гораздо сдержаннее в проявлении своих дружеских чувств. На самом деле, Кэнди даже слегка ревновала его к тете Ливии. — Вот что я думаю: надо бы прихватить фляжку с собой. На всякий случай, — добавил он. — Как говорится, лучше пусть не пригодится, чем потом пожалеть, что не взяли.

Когда Кэнди с дядей Джеком вернулись в больницу, на улице уже смеркалось, но мистер Кристиан точно так же полусидел-полулежал на постели, глядя прямо перед собой — в точности в той же позе, в какой он сидел, когда они уходили.

В палате был только один стул. На него села Кэнди, а дядя Джек уселся прямо на полу. Они очень долго сидели молча. Дядя периодически прикладывался к своей фляге. Потом ему, видимо, надоело сидеть. Он прилег — и, кажется, задремал. Когда Кэнди это заметила, она присела рядом с ним на корточки и попыталась его разбудить, тихонько тряся за плечо:

— Дядя Джек… дядя Джек. Не надо спать на полу, ты простудишься.

Он шевельнулся и протянул к ней руку.

— Пожалуйста, дай мне поспать, — пробормотал он. — Лив никогда не дает мне выспаться. Иди ко мне, лапонька, — умоляюще добавил он и привлек Кэнди к себе. Она едва не расплакалась: в первый раз после свадьбы дядя назвал ее лапонькой, как называл раньше. До того, как женился.

— Ой, бедный дядя, — вздохнула она и прижалась к нему.

— Да, согрей меня, — хрипло прошептал он. — Мне так не хватает тепла! Лив такая холодная.

— Бедный дядя, — всхлипнула Кэнди, когда он вжался лицом ей в грудь.

— Да, мне так не хватает тепла, — повторил он, задрал на ней свитер вместе с бюстгальтером и припал губами к ее голой груди.

При электрическом освещении лицо у дяди было — один в один папино, и Кэнди, конечно же, не могла этого не заметить, когда утешала его, как могла, гладила по голове и ласково приговаривала нараспев:

— Бедный дядя, бедный, бедный мой дядя. Тем временем дядя уже запустил обе руки ей под юбку и лихорадочно шарил в районе ее потайного местечка, где все было влажно и горячо.

— Да, согрей меня, моя девочка. Подари мне свое тепло, все тепло, — повторял он, как бреду, одной рукой щупая ее крошечный клитор, а другой стягивая с нее трусики.

— Все тепло, — прошептала она. — Тебе так нужно мое тепло, мой хороший. — Пока он ее раздевал и пока раздевался сам, она лежала очень тихо; но когда он вонзился в нее одним мощным толчком, как-то не подумав о том, что она еще девственница и что ей может быть больно, она вскрикнула, и ее крик, похоже, услышали в коридоре — потому что дверь распахнулась и в палату вошла медсестра и замерла на пороге с отвисшей челюстью, когда увидела их двоих, полностью голых, исступленно сношавшихся на полу у кровати больного, а потом завопила, как резаная:

— Боже правый! Да как так можно?! Совсем стыд потеряли!

Медсестра — дородная женщина шести футов ростом и весьма крепкого телосложения — накинулась на бесстыдную парочку и принялась отдирать их друг от друга. Они, впрочем, были настолько поглощены друг другом, что как-то даже не сразу заметили, что происходит.

— Господи Боже! — продолжала вопить медсестра. — Господи Боже!

Она была сильная женщина, и к тому же кипящая праведными негодованием, да и безудержная страсть любовников тоже внесла свою лепту… в общем, кровать перевернулась, и все четверо — четвертый, понятное дело, мистер Кристиан — оказались на полу в одной куче.

— Ой, мамочки! — испуганно закричала Кэнди. — Это же папа!

Общая неразбериха усугублялась еще и тем, что все запутались в постельном белье и подушках, упавших с кровати, а сверху все это дело прикрылось матрасом — однако мистеру Кристиану все-таки удалось выбраться из-под завала в самый последний момент.

И теперь он стоял и смотрел с благостной отрешенной улыбкой на ходящий ходуном матрас, из-под которого доносились приглушенные выкрики и то и дело высовывались то нога, то рука…

Сложно сказать, что конкретно подумал мистер Кристиан об этом необычном явлении; но какая-то мысль, безусловно, мелькнула в его поврежденном мозгу, потому что он потихоньку собрал одежду дяди Джека, разбросанную по полу, и вышел из палаты, никем не замеченный.

И буквально в следующую секунду из-под матраса выбралась Кэнди, вся красная от стыда. У нее было только одно желание — бежать отсюда скорее, бежать от такого позорища.

Свитер и юбку она натянула на раз-два-три. Нет! — сказала она себе, выбегая за дверь. Ничего этого не было! Ничего этого не было… просто не было!

Какое-то время матрас еще прыгал вверх-вниз и, наконец, отлетел в сторону — после особенно резкого толчка. Но под одеялами и простынями еще продолжалось яростное сражение. Все дело в том, что дядя Джек мертвой хваткой вцепился в медсестру и не собирался ее отпускать, уверенный, что это Кэнди.

— Согрей меня! — кричал он исступленно, не ведая о своей роковой ошибке. — Подари мне свое тепло! — Он зажал между ног предплечье дородной медсестры, которое из-за его полноты принял за бедро племянницы. — Да! Подари мне все свое ТЕПЛО! — он едва не задохнулся в экстазе, потому что оргазм уже почти грянул.

Хотя медсестра и была сильной женщиной, ей все-таки не удалось выдернуть руку, зажатую, словно в тисках. Но зато ей удалось нащупать свободной рукой какую-то металлическую штуковину на полу (а именно, подкладное судно), и она принялась с истеричными воплями колотить насильника по голове этой штукой, и, в конце концов, все-таки вырвалась — а вернее сказать, дядя Джек как-то разом обмяк, его напряженные мышцы расслабились, и он сам отпустил ее руку.

Поднявшись на ноги, медсестра достаточно быстро пришла в себя и немедленно приступила к исполнению своих профессиональных обязанностей — она вообще была женщиной рассудительной и очень ответственной и терпеть не могла беспорядок. Она подняла перевернутую кровать, положила на место матрас, застелила постель, а потом одним мощным рывком подняла дядю Джека с пола — ни на секунду не усомнившись в том, что это мистер Кристиан, — уложила его на кровать и надела на него пижаму.

Убравшись в палате и оставшись вполне довольной результатами своих усилий, она на секунду задумалась и растерянно оглядела комнату. Она так толком и не поняла, что случилось… несомненно, здесь была девушка, которая прелюбодействовала с… с пациентом… но куда она делась теперь?

Одно было вполне очевидно: рана на голове пациента открылась и кровоточила, и ее надо было немедленно перевязать. Медсестра тяжко вздохнула, быстро взглянула на своего незадачливого насильника и пошла за бинтами и антисептиком.

А пациент лежал и улыбался, хотя и был без сознания — все той же блаженной улыбкой, озарявшей его лицо чуть ли не ангельским светом.

 

Глава 6

В ту ночь Кэнди спала как убитая и замечательно выспалась. Утром она приняла душ и спустилась на кухню позавтракать, вся такая умытая, свежая и отдохнувшая.

Она сразу включила радио, чтобы послушать свою любимую утреннюю музыкальную программу «Симфония на рассвете». Передавали «Чудесного мандарина» Бартока.

— Блин! — с досадой воскликнула Кэнди, сообразив, что она пропустила вступление, где тревожные переливы мелодии буквально бьют по нервам, и потрясающе нестройный фрагмент, когда разбойники убивают старого сексуального извращенца.

Пока Кэнди резала хлеб и закладывала его в тостер, оркестр как раз доиграл аморфный, расплывчатый вальс сифилитической проститутки, и сейчас должна была начаться сцена, когда убивают старого мандарина, закалывают и душат под страдальческую какофонию звуков, но тут зазвонил телефон…

— Алло? — это была тетя Ливия. — Дядя Джек не у вас?

— Ой, — воскликнула Кэнди, ужасно смутившись. Она благополучно вычеркнула из памяти весь кошмарный вчерашний день, но теперь, когда она услышала голос тети Ливии, воспоминания вернулись и обрушились на нее все разом: и неприятная сцена с Кингсли в «Доме у дороги», и что было потом, в больнице… Почему она это позволила… Разве так можно?!.. Но дяде Джеку было так плохо… и она была так нужна ему, так нужна… так мучительно… и пронзительно…

— Пожалуйста, если тебе не трудно, передай ему трубку, — сказала Ливия.

— Вы о чем, тетя Ливия? Я не понимаю, — Кэнди и вправду ничего не понимала.

— Видишь ли, я тут совершенно случайно заметила, что мой муж сегодня не ночевал дома, — ответила Ливия с неприкрытым сарказмом. — И по какой-то необъяснимой причине мне пришло в голову, что он может быть у тебя. В твоей девичьей постельке!

— Дядя Джек?

— Именно. Дядя Джек.

Тостер отключился с громким щелчком, выбросив два поджаренных хлебца, один из которых вывалился наружу и упал на пол.

— Но… но почему вы решили, что дядя здесь? — нервно спросила Кэнди и подняла с пола упавший тост.

— Передай ему трубку! — тетя Ливия уже перешла на крик.

— Тетя Ливия, чего вы кричи…

— Вот только не надо мне парить мозги! Сейчас же дай ему трубку!

— Но дяди Джека здесь нет, я же вам говорю. Его здесь нет!

Тетя Ливия пару секунд молчала, переваривая информацию, а потом требовательно проговорила:

— Где этот козел?! Передай ему трубку!

— Но, тетя Ливия…

— Я сказала, не парь мне мозги, прошмандовка ты мелкая!

Кэнди ответила ей нарочито вежливо, стараясь сохранять достоинство:

— Прошу прощения, тетя Ливия, но я никому не позволю обращаться ко мне в таком тоне. Тем более, что я действительно не понимаю, о чем вы, вообще, говорите. Всего хорошего! До свидания!

Она повесила трубку и встала, чтобы отряхнуть крошки с халата — а то, пока она разговаривала с тетей Ливией, она безотчетно раскрошила весь тост прямо себе на колени. Кэнди была абсолютно уверена, что она поступила «правильно». Всему есть пределы… и нельзя безответно сносить откровенное хамство, и…

Опять зазвонил телефон, оборвав ход ее мыслей.

— Тогда где он сейчас может быть, как ты думаешь? — спросила Ливия вполне даже нормальным тоном, как будто их разговор вообще не обрывался.

— Понятия не имею, — сказала Кэнди. — А на работу к нему вы звонили?

— На работу? Нет, еще не звонила. Кстати, хорошая мысль. Вот сейчас прямо и позвоню… Я его, козла старого, из-под земли достану, и когда я его найду… — тетя Ливия повесила трубку.

Кэнди тоже повесила трубку, но продолжала сидеть, страдальчески глядя на телефон. Она ни капельки не сомневалась, что сейчас он опять зазвонит, и в трубке снова раздастся этот хриплый и совершенно не женственный голос, и уже окончательно испортит ей настроение в это прекрасное летнее утро. «Чудесный мандарин» уже закончился, и сейчас по радио передавали «Wabash Cannonball» в каком-то совсем уж гнусавом исполнении.

Закусив от досады губу, Кэнди встала, чтобы налить себе кофе, но не успела налить и полчашки, как опять зазвонил телефон.

Она раздраженно грохнула чашкой о стол, так что чашка даже зазвенела, и взяла трубку. В трубке молчали, но звонок продолжал звонить. Только теперь Кэнди сообразила, что это звонят в дверь. А она-то подумала, что звонит телефон!

В другой день она бы просто посмеялась над этой нелепой путаницей. Но сейчас ей было не до смеха. После всего, что случилось за последние несколько дней, такая ошибка была очень значимой, если не сказать — зловещей. Это все нервы, подумала Кэнди и пошла открывать дверь.

На пороге стоял маленький сухонький старичок в форме посыльного.

— Телеграмма для мисс Кристиан, — сказал он, непрестанно моргая глазами.

Забирая у него конверт, Кэнди заметила, какая у него худая, хрупкая рука. Она присмотрелась к нему повнимательнее. Ей показалось, что он сейчас разрыдается.

— Что-то случилось? Вам, может быть, плохо, или…

— Да в глаз что-то попало, — объяснил он.

— В глаз что-то попало! Господи, вы его только не трите!

(Старичок как раз достал из кармана носовой платок и принялся яростно тереть глаз.)

Кэнди пришлось наклониться, чтобы посмотреть, что у него с глазом — старичок был совсем маленького росточка. Халат на ней распахнулся, а поскольку халат распахнулся буквально в нескольких дюймах от лица старичка-посыльного, его взгляд волей-неволей уперся в ее голую, сочную, юную грудь…

— Нет, смотрите вверх, — велела ему Кэнди.

— Ох, грехи мои тяжкие! — с воодушевлением выдохнул старичок, послушно глядя вверх, но при этом косясь одним слезящимся глазом на роскошную кэндину грудь.

Хотя старичок и смотрел вверх, толку от этого было мало. Он стоял спиной к свету, так что Кэнди все равно ничего не видела — что там у него в глазу. Будучи девочкой импульсивной, она схватила его за лацканы форменного пиджака, затащила в гостиную и принялась разворачивать так и этак, пытаясь найти наиболее удобное положение, чтобы свет падал прямо на пострадавший глаз.

В конце концов, Кэнди придумала сесть на диван, а старичка усадить рядом и нагнуть его, так чтобы он лег головой ей на колени.

Ей не пришлось прилагать никаких усилий — старичок был податливым, как тряпичная кукла. Когда она наклонилась над ним, ее левая грудь почти целиком вывалилась из халата и нависла над лицом старичка. Он предпринял слабую попытку ухватить ее губами, но промахнулся на пару дюймов.

Пока Кэнди сосредоточенно разглядывала его глаз и пыталась вытащить из него соринку, престарелый посыльный продолжал жадно таращиться на ее грудь и время от времени порывался ухватить ее ртом, но как-то вяло и немощно, точно тяжело больной тюлень. Наконец он замер, совсем обессиленный, и только смотрел, глотая слюну, на соблазнительную, но недоступную девичью грудку.

— Сейчас мы ее вытащим! — жизнерадостно объявила Кэнди. — Вы только лежите тихо! — Пока она ерзала на диване, усаживаясь поудобнее, халат совсем распахнулся, и наружу выглянули уже обе грудки, дерзкие и любопытные. — Не дергайтесь! — предупредила она. — Кажется, я ее вижу!

Старичок лежал тихо, как ему было велено, но когда Кэнди нагнулась над ним еще ниже, так что ее потрясающая грудь оказалась буквально в дюйме от его лица, он потерял все остатки самообладания и нырнул головой в вырез распахнутого халата.

Кэнди от неожиданности замерла и пару секунд просидела, как в ступоре, пока худенький старичок тыкался носом ей между грудей, возбужденно пыхтел и чего-то приглушенно бормотал.

— Послушайте… — проговорила она, когда до нее, наконец, дошло что происходит. — Что вы делаете?! — И она резко его оттолкнула.

Он упал на пол и так и остался лежать, слабо дергая тощими ручками-ножками, словно жук, перевернувшийся на спину. В конце концов, он поднялся на ноги и без звука направился к выходу…

Однако в дверях он помедлил, обернулся к Кэнди и выдохнул, быстро моргая глазами:

— До свидания, милая.

Кэнди дождалась, пока он не уйдет, и только потом встала с дивана, прошла в прихожую и закрыла входную дверь.

— Вот интересно, — произнесла она вслух, — а что бы сказало начальство на почте, если б они там узнали, что их посыльные… — она умолкла на полуслове, потому что увидела на полу телеграмму, о которой как-то совсем забыла. Она подняла с пола конверт, вынула телеграмму и прочитала:

ЖДУ БОЛЬНИЦЕ 10:30 УТРА ДОКТОР ДЖ. ДАНЛЭП

Ой, мамочки, подумала Кэнди, я едва успеваю одеться. Ее пробил странный озноб — в душе поселилось дурное предчувствие, от которого Кэнди, как ни старалась, никак не могла избавиться…

Пришлось взять такси, но так Кэнди хотя бы не опоздала и приехала в больницу ровно в 10:30. Она торопилась и поэтому не пошла к центральному входу, а влетела в первую же дверь — и оказалась в пустынном длинном коридоре, по обеим сторонам которого тянулись ряды одинаковых белых дверей. Кэнди решила, что если пройти по коридору, то где-нибудь обязательно должен быть офис, канцелярия или что-нибудь в этом роде, где ей подскажут, как найти доктора Данлэпа. Но на дверях не было никаких табличек, кроме табличек с номерами, и все они были похожи одна на другую, и, в конце концов, Кэнди открыла какую-то дверь наугад в надежде, что в комнате кто-нибудь будет — врач, медсестра или кто-то из персонала, кто объяснит ей, куда идти.

Но оказалось, что это палата. Там стояла кровать с развороченной постелью, а пациент по какой-то неясной причине сидел на корточках на полу.

Вернее, не пациент, а пациентка, и не сидел, а сидела. Это была старуха, лет, наверное, под восемьдесят, в белой ночнушке и с очень длинными седыми волосами.

— Уходи! — проскрипела она, когда Кэнди открыла дверь.

— Ой, — воскликнула Кэнди, — прошу прощения, — и аккуратно закрыла дверь, стараясь, чтобы она не хлопнула.

После этого она стала уже осторожнее, но все-таки остановилась у двери с медной табличкой ОСФРЕЗИОЛАГНИЯ. Изнутри доносился стук пишущей машинки. Кэнди робко постучала. Стук машинки затих, и хорошо поставленный мужской голос сказал:

— Входите.

Кэнди вошла и увидела смуглого молодого мужчину, который сидел за столом перед пишущей машинкой. Это был настоящий красавец. Но больше всего девочку поразили его глаза: черные-черные и такие глубокие… Она в жизни не видела таких чувствительных, умных и проникновенных глаз. Да, глаза у него потрясающие. И нос — тонкий, с легкой аристократической горбинкой.

У Кэнди ёкнуло сердце, в этот первый миг их первой встречи, и она еще успела подумать: «Может быть, это мгновение я буду потом вспоминать всю жизнь», — а потом молодой человек за столом откашлялся, слегка подался вперед, положив обе руки на машинку — это был очень изящный, почти защищающий жест, — и проговорил звучным голосом:

— Вы пришли мастурбировать?

— Прошу прощения? — опешила Кэнди. Хотя, наверное, она просто ослышалась.

Молодой человек поднял руку, сжатую в кулак, и выразительно ей потряс, однако с таким равнодушным видом, что этот жест — в общем-то, неприличный и даже вульгарный, — показался вполне абстрактным и вовсе не оскорбительным.

— Ну, вы понимаете… онанизм… самоудовлетворение, — объяснил он.

— Ой, нет! — смущенно воскликнула Кэнди. — Я не знаю, зачем я сюда зашла… но уж точно не ради этого!

— Вы сейчас так характерно сказали, «этого»… как будто, по вашему мнению, это что-то плохое, — сказал молодой человек, и его глаза вызывающе заблестели.

— Нет, я… я просто сказала… я вовсе не собиралась что-то там осуждать, — пролепетала она, покраснев.

— Понятно, — холодно проговорил молодой человек.

— Но разве оно не вредно для здоровья? То есть, я слышала, что мастурбация плохо влияет на цвет лица, или нет?

Молодой человек смотрел на нее беспристрастным взглядом ученого и молчал.

Она и сама поняла, что сморозила глупость, и теперь лихорадочно соображала, пытаясь придумать, как это исправить. Но в голову лезли только очередные глупости. Пару секунд она просто стояла, вся красная и смущенная, и хотела лишь одного: провалиться сквозь землю, — а потом, не выдержав напряжения, развернулась и пулей вылетела за дверь. И налетела на медсестру, что как раз проходила по коридору.

Медсестра — маленькая и пухленькая брюнетка — отступила на шаг и сжала кулак, приготовившись дать Кэнди в челюсть. (Если ты работаешь в больнице, надо быть готовой ко всему; а всякий, кто вылетает из этой двери с выпученными глазами, это уж точно потенциальный псих.)

Кэнди вежливо извинилась и спросила у медсестры, где тут административный офис.

— Уж конечно, не здесь, — настороженно проговорила медсестра, указывая на дверь, из которой вылетела Кэнди. (Она все еще опасалась, что Кэнди — это какая-нибудь буйно помешанная маньячка, скажем, эротоманка анального склада.)

— Да, — сухо ответила Кэнди. — Это я уже поняла… Но тогда чей это кабинет? То есть, там был молодой человек, который…

— Доктор Ирвинг Кранкейт, — оборвала ее медсестра.

— Доктор Ирвинг Кранкейт, — мечтательно повторила Кэнди. — И он…?

— Он наш штатный психиатр.

— Да, понимаю! Просто мне интересно… потому что он говорил такое… но если он психиатр, тогда все понятно…

Медсестра сочувственно кивнула, а потом вдруг схватила Кэнди за локоть и оттащила ее на пару шагов от двери.

— Теории доктора Кранкейта, они, мягко скажем, нетрадиционны, — сообщила она, заговорщески понизив голос. — Очень нетрадиционны.

— Да?

Медсестра перешла на шепот, как будто боялась, что кто-то может подслушать эту страшную тайну:

— Да, он считает, что единственный способ исправить все психические расстройства и разом решить все мировые проблемы, это… — она умолкла, неуверенно глядя на Кэнди.

— Это…? — Кэнди и вправду было интересно.

— …ну, вы, наверное, знаете его книгу.

— Боюсь, что нет.

— Она называется… «Всем мастурбировать!» — последние два слова медсестра произнесла чуть ли не одними губами и выразительно посмотрела на Кэнди, втянув щеки.

— И вправду нетрадиционный подход, — заметила Кэнди.

— Он утверждает, что нормальные сексуальные отношения, — продолжала медсестра, — приводят к психозам и умственному расстройству, а его способ — это гарантия душевного равновесия. И он остановит войну!

Кэнди вспомнилось серьезное лицо молодого доктора и очевидная искренность в его темных умоляющих глазах… Да, он был искренним… И глубоко преданным своему делу… И еще — таким милым и славным…

— Ну, — задумчиво проговорила она, — может быть, миру и нужно какое-нибудь потрясение, какая-нибудь новая, ошеломительная идея, чтобы люди перестали воевать друг с другом.

— Может быть, — пожала плечами медсестра, потом развернулась и пошла прочь. — Регистратура вон там, — проговорила она на ходу. — До конца коридора, потом направо. — Она указала в том направлении, откуда пришла сама.

Кэнди пошла туда и оказалась в приемной для посетителей и «амбулаторных больных».

Когда Кэнди вошла, немногочисленные посетители, дожидавшиеся в приемной, разом опустили свои журналы-газеты — это те, кто читал, а те, кто беседовали в полголоса, прервали беседу, — и уставились на нее. Кэнди немного смутилась, прошла прямо к стойке регистратуры и показала женщине за стойкой телеграмму, полученную сегодня. Женщина была миниатюрной, похожей на птичку, и звали ее миссис Приппет — так было написано на табличке на стойке.

— Садитесь, — сказала она. Она едва взглянула на телеграмму, зато очень пристально изучила Кэнди, как будто в этой красивой молоденькой девочке было что-то донельзя любопытное.

Кэнди замялась в нерешительность.

— Ее принесли сегодня. Утром, — сказала она, указав на телеграмму. Она умолкла, и миссис Приппет и посетители в приемной выжидающе уставились на нее. — Я подумала, может быть, вы мне подскажите… — она умолкла на полуслове. Все, кто был в приемной, очень внимательно ее слушали, и это как-то смущало — а особенно ее смущала миссис Приппет, которая смотрела на нее с напряженным, страдальческим выражением, как будто Кэнди обращалась к ней на ломаном английском, и та силилась ее понять.

— Вы Кэнди Кристиан?

— Ну, да, я…

— Садитесь, пожалуйста, — проговорила миссис Приппет ледяным тоном. — Доктор Данлэп примет вас сразу, как освободится.

Кэнди обернулась и наткнулась на заградительный огонь испытующих, молчаливых взглядов.

И только когда она села на стул, посетители, дожидавшиеся в приемной, вновь вернулись к своим журналам и прерванным разговорам вполголоса. И теперь, благополучно избавившись от их пристального внимания, Кэнди начала изучать уже их, то и дело ловя на себе потаенные любопытные взгляды и быстро отводя глаза, когда она видела, что на нее кто-то смотрит…

Прямо напротив нее сидела толстая девочка примерно ее возраста, с ужасным зобом на шее. Секунд пять Кэнди, как завороженная, смотрела на этот кошмарный зоб, и только потом до нее дошло, что она «пялится». Она быстро отвела взгляд, злясь на себя за такую бестактность. Господи, сказала она себе, эта штука — всего лишь видимость, необычное состояние желез; и оно никак не отражает истинной сущности этой девочки. Быть может, она обладает обостренным чувством Прекрасного… может быть, она скульптор… или певица с обворожительным оперным голосом… скажем, контральто… хотя нет… контральто, наверное, нет…

Она продолжала рассматривать людей в приемной. Там были две монашки; пожилая и совсем молоденькая, но обе — бледные и в очках в серебристой оправе. Время от времени молодая монашка что-то шептала своей старшей спутнице, но та, даже если ее и слышала, никак это не проявляла. Рядом с ними сидела молоденькая парочка. Наверное, муж и жена. Женщина была беременной. И был еще какой-то дядька в шортах-бермудах и спортивной куртке, но его лица Кэнди не видела, потому что он прятался за «National Geographic». Кэнди задержала взгляд на голых дядечкиных коленях и икрах, которые были, на ее взгляд, слегка полноваты, и только потом поняла, что он тоже на нее смотрит — украдкой поглядывает сквозь пальцы, держащие журнал, и видит, как она разглядывает его коленки…

Она быстро отвела глаза, и ее взгляд снова уперся в зоб девочки, что сидела напротив. Только теперь девочка тоже заметила, что Кэнди на нее смотрит, и тоже уставилась на нее — злобно и яростно. Кэнди уже и не знала, куда повернуться, и решила, что проще всего будет закрыть глаза, но тут в приемную вышел мужчина, с козлиной бородкой и весь седой.

Он был такой элегантный… и манеры у него были такие… чуть ли не рыцарские, подумала Кэнди. Он грациозно склонился, будто отвешивая поклон всем присутствующим.

А потом он резко выпрямился, и Кэнди вдруг поняла, что он смотрит прямо на нее! Потом он снова склонился, теперь уже над стойкой регистрации, и что-то быстро шепнул миссис Приппет… та посмотрела на Кэнди и молча кивнула…

— Мисс Кристиан, — позвала она громко.

Кэнди быстро поднялась и подошла к стойке. Все, кто сидели в приемной, снова уставились на нее, и она вновь покраснела. С одной стороны, это приятно, когда все на тебя смотрят, но с другой стороны… это как-то смущает. Она встала рядом с седым мужчиной, грациозно опершись рукой о стойку.

Миссис Приппет откашлялась, прочищая горло, и произнесла громким шепотом, который слышали все, кто был в комнате:

— Доктор Данлэп хотел бы задать вам пару вопросов, мисс Кристиан, — и грозно добавила: — Доктор Данлэп — директор нашей больницы.

Кэнди думала, что этот учтивый и обходительный джентльмен сейчас пригласит ее к себе в кабинет, но он просто стоял и смотрел на нее в упор, так что ей даже стало неловко.

— Да, — сказал он, наконец, режущим ухо скрежещущим шепотом, тщательно выговаривая слова, — я, безусловно, хотел бы задать мисс Кристиан «пару вопросов».

Наверное, незачем и говорить, что его непонятная горячность еще больше смутила Кэнди.

Потом была долгая пауза, во время которой импозантный доктор буравил Кэнди суровым взглядом, словно проверяя, посмеет она сказать что-нибудь или нет. Пауза явно затягивалась; все, кто были в приемной, подались вперед, затаив дыхание, и даже уже не пытались скрывать своего бесстыжего любопытства…

Наверное, это был подходящий момент, чтобы Кэнди сама предложила доктору Данлэпу пойти к нему в кабинет, но она вдруг поняла, что не может вымолвить ни слова. Она беспомощно оглядела комнату и собравшихся там людей, что таращились на нее, и обернулась обратно к доктору с немой мольбой во взгляде…

Но доктор Данлэп то ли не понял этой мольбы, то ли ему было просто до лампочки. Он так и стоял, заложив руки за спину и широко расставив ноги, и, прежде чем обратиться к Кэнди, он пару раз приподнялся и опустился на носках — в точности, как Чарльз Лотон в «Мятеже на „Баунти“».

— Мисс Кристиан, — проскрежетал он все тем же режущим ухо шепотом, — два дня назад ваш отец поступил к нам в больницу с очень серьезной травмой черепа, он пережил шок, потерял много крови, и, вероятно, был сильно контужен… Ему нанесли страшный удар, задета передняя доля мозга — этот удар каким-то чудом не стал фатальным, но тем не менее теперь ваш отец может остаться умственно неполноценным до конца своих дней. — Доктор Данлэп умолк, сделал три глубоких вдоха, приподнимаясь при этом на носках, и продолжил, теперь уже — медленнее, но не менее высокопарно: — Вчера вечером, мисс Кристиан, в то время как ваш отец лежал почти при смерти, так что любое волнение, любое расстройство могло бы стать для него роковым, одна из наших медсестер, услышав шум, вошла в палату и обнаружила вас… полностью голой, и вы катались по полу, и корчились самым что ни на есть непристойным образом, и… и… и… СОВОКУПЛЯЛИСЬ С КАКИМ-ТО МУЖЧИНОЙ ПРЯМО ТАМ, НА ПОЛУ, В ПАЛАТЕ БОЛЬНОГО!

Услышав это разоблачение, люди, которые были в приемной, разом вздохнули — этак победно, чуть ли не с облегчением. А девочка с зобом даже хлопнула себя по бедру, как бы давая понять, что она с самого начала подозревала что-то подобное.

Последнюю фразу этого кошмарного обвинения доктор Данлэп выкрикнул в полный голос; его буквально трясло от переполнявших его бурных чувств, а именно — праведного негодования.

Миссис Приппет, регистраторша, заносчиво улыбнулась, а что же до бедной Кэнди — у нее вдруг подогнулись коленки, и она испугалась, что сейчас грохнется в обморок.

— Нет, — простонала она. — Нет… нет…

— Что?! — возмущенно вскричал доктор Данлэп. — Я говорю, что вас видели, вас с каким-то мужчиной, когда вы бесстыдно совокуплялись чуть ли не под кроватью вашего отца! Вас видели — вы меня слышите? Видели, как вы сношались, словно ГРЯЗНЫЕ СВИНЬИ!!! (Он снова начал кричать в полный голос, словно бесноватый проповедник во время острого приступа воинствующего благочестия.) НА ПОЛУ! ПОД КРОВАТЬЮ БОЛЬНОГО ОТЦА! ПОТЕРЯВ ВСЯКИЙ СТЫД!

— Нет, нет, — разрыдалась Кэнди. — прошу вас… пожалуйста. ПОЖАЛУЙСТА! Вы просто не понимаете…

— Я НЕ ПОНИМАЮ? — проревел доктор.

— Не понимает? — отозвалась эхом девочка с зобом, которая так распалилась, что даже вскочила со стула.

— Да! — выкрикнула Кэнди. — Вы не понимаете! Это не то, что вы думаете!

— Какая наглость! — воскликнула беременная.

— Она же отца родного могла убить — заниматься такими вещами у него перед носом! — добавил мужчина в бермудах.

— Я хочу, чтобы вы для себя уяснили, что здесь больница, а не… дом терпимости! — объявил доктор Данлэп.

— И бесстыжим распутницам тут не место …

— Ой! — воскликнула Кэнди, вздрагивая при каждом слове.

— И кстати, — вызвалась молодая монашка, — а как ее бедный отец получил травму? Кто ударил его… и почему?

Миссис Приппет согласно кивнула и с жаром проговорила:

— Да! Хотелось бы знать.

— Да, наверное, сама и ударила, — заявил молодой муж беременной жены.

— Или, может быть, не сама. А подговорила своего дружка, — добавила жена.

— Никто в здравом уме не пришел бы в палату больного отца, чтобы… чтобы… — доктор Данлэп пытался сохранять спокойствие и научную объективность, но пока он подбирал нужное слово, он опять распалился праведным негодованием и снова повысил голос: — ШЛЮХА! РАСПУТНИЦА! ПОТАСКУШКА!

— Простите, вы не могли бы сесть? — обратилась молоденькая монашка к девочке с зобом. — А то ей не видно! — она указала на свою старшую спутницу, которая подалась вперед, чтобы лучше видеть, что происходит у стойки, но явно была слишком слаба, чтобы встать.

Толстая девочка не стала садиться, но отступила в сторонку и даже оглянулась на пожилую монахиню, чтобы убедиться, что теперь она не загораживает ей обзор.

Для Кэнди, смущенной сверх всякой меры, все это происходило, как будто во сне: девочка отступила в сторонку и оглянулась… теперь ее пухлая рука больше не загораживала обзор… и Кэнди увидела беззубую пожилую монашку, которая вся подалась вперед, явно смакуя происходящее…

— Господи! — воскликнула Кэнди. — Это как будто кошмарный сон!

И она потеряла сознание.

 

Глава 7

Когда Кэнди упала, черноволосый молодой человек, который стоял в дверях, влетел в приемную и бросился к ней. Это был доктор Кранкейт — даже у себя в кабинете он услышал громкие возбужденные голоса из приемной и пошел посмотреть, что происходит.

Он как раз успел сообразить, что эта девочка, на которую доктор Данлэп обрушил лавину яростных обвинений, была дочкой мистера Кристиана — одного из его пациентов, — и тут Кэнди упала на пол…

Уже через пару секунд он стоял рядом с ней на коленях и щупал ей пульс, чтобы убедиться, что это обычный обморок, а не что-то серьезное. Потом он поднял глаза, не вставая с колен, и внимательно посмотрел на доктора Данлэпа.

Обычно доктор Кранкейт хорошо контролировал свои эмоции, так что многие его пациенты и даже коллеги считали его человеком бесстрастным и даже бесчувственным; но теперь, когда он обратился к директору клиники, его черные выразительные глаза горели яростью:

— Знаете, доктор Данлэп… — он умолк на мгновение и покачал головой, как будто не веря в происходящее, — …вы что, нарочно пытались довести эту девочку до обморока?! Это… это просто невероятно!

Миссис Приппет выскочила из-за своей стойки и тоже склонилась над Кэнди, которая уже открыла глаза.

— Вот, милая… вдохни поглубже, и тебе сразу же станет легче! — и она поднесла к носу Кэнди какой-то крошечный пузырек. Кэнди послушно вдохнула, а потом ее глаза вновь закрылись, а голова безвольно упала на плечо доктора Кранкейта. Пару секунд доктор лишь тупо смотрел на нее, явно не понимая, что происходит, а потом выхватил пузырек из рук миссис Приппет и осторожно понюхал, стараясь не вдохнуть содержимое.

— Вы что, совсем дура?! — прошипел он, возвращая пузырек регистраторше. — Это не нюхательная соль, это эфир!

Доктор Данлэп теперь приумолк — как и все остальные в приемной. Он не думал, что все так получится. За Кэнди он не тревожился совершенно, но ему было неловко перед людьми, которые стали свидетелями этой сцены. Как-то все неудачно сложилось — и явно грозило обернуться скандалом. И что самое неприятное: доктор Кранкейт тоже при этом присутствовал и теперь может это использовать, чтобы подорвать его (Данлэпа) репутацию в клинике.

— Да, вы правы, Кранкейт, — пробормотал он, — я потерял голову и вел себя по-идиотски… вот что, давайте перенесем ее ко мне в кабинет. Пусть полежит на кушетке, пока не придет в себя.

— Нет. Лучше давайте ко мне в кабинет. Я хотел бы с ней поговорить, задать пару вопросов, — сказал Кранкейт.

— Вопросов? — напрягся доктор Данлэп.

— Об ее отце, — поспешил объяснить Кранкейт. — И я хочу, чтобы, когда я пойду к нему на обход, она тоже пошла со мной. То есть, — ехидно добавил он, — если она вообще сможет куда-то пойти.

Доктор Данлэп не стал спорить. Чем скорее они укроются от посторонних глаз, тем лучше. Он подхватил Кэнди под мышки, доктор Кранкейт взял ее за ноги, и они вместе подняли ее с пола. Под хмурым взглядом Кранкейта Данлэп поменял положение рук — он держал Кэнди, просунув руки ей подмышки и положив ладони ей на грудь, потому что так было удобнее, а теперь ему пришлось взяться ей за подмышки, что было, наоборот, неудобно, — и они вынесли девочку из приемной.

Когда они положили ее на кушетку в кабинете у доктора Кранкейта, Данлэп выпрямился и неуверенно замер в сердитом молчании, не зная, что делать дальше.

Кранкейт поправил на Кэнди юбку, которая задралась высоко на бедра, и сказал:

— Наверное, вам лучше уйти. Если мисс Кристиан вас увидит, как только придет в себя, у нее может случиться истерика, — он глубоко затянулся своей сигаретой и выдохнул бледную струйку дыма.

Доктор Данлэп дернулся, как от удара.

— Да, — сказал он со слабым кивком, — но… но, Кранкейт… я бы хотел вас попросить… насчет этого случая… я… э… я надеюсь, что вы не станете… то есть, я понимаю, со стороны это смотрелось ужасно, но теперь дело закрыто, и я очень надеюсь…

— Да перестаньте вы всхлипывать! — перебил его Кранкейт с неприкрытым презрением.

— Всхлипывать?! — воскликнул старший доктор и тут же принялся хлюпать носом и заламывать руки, точно маленькая девочка. — Вам-то что, вам хорошо… сидите тут и указываете старику, что ему делать, чего не делать, выйти вон и не всхлипывать… Вы молодой, полный сил, ваша карьера только начинается, и сам черт вам не брат. Вам еще далеко до шестидесяти одного. Вы не отдали двадцать два года жизни этой больнице! У вас еще все впереди, — он опять всхлипнул, — а когда тебе остается всего-то несколько месяцев до пенсии…

Он умолк, хватая ртом воздух. Потом попробовал улыбнуться, но лишь болезненно скривил губы и продолжил уже спокойнее:

— Знаете, Кранкейт, я не такой уж плохой человек… да, я знаю, мы с вами во многом расходимся… насчет новейших методик, к примеру… или как надо поставить работу в больнице. Вы, наверное, считаете меня консерватором, который категорически не принимает ничего нового, или… или…

— …маразматическим старикашкой? — подсказал доктор Кранкейт, не стесняясь грубить.

Доктор Данлэп вздрогнул, и у него задрожали губы. Казалось, что он сейчас сорвется и завизжит, как обезумевшая обезьяна, но он все-таки взял себя в руки и проговорил очень спокойно и даже с достоинством:

— Вы, наверное, не поверите, — сказал он, — но в молодости я был таким же, как вы. Страстным, вспыльчивым… искренним… иногда даже грубым. Меня тоже бесили закостенелые старики, и я не боялся об этом высказываться. Вот точно, как вы. Наверное, поэтому я… хотя у нас с вами и были некоторые разногласия, с тех пор как вы пришли к нам работать… я… э… в общем, признаюсь вам, как на духу, вы мне всегда очень нравились. Иногда я испытывал к вам прямо-таки отеческие чувства. Как будто вы и вправду мой сын. (Доктор Данлэп аж сам поперхнулся, выдав это неожиданное откровение.) У нас с миссис Данлэп нет детей, — признался он. — Но если б у нас был сын, мне бы хотелось, чтобы он был похож на вас. Я даже не знаю, зачем я вам все это говорю… и особенно после всего, что было… — он резко умолк и взглянул на Кэнди.

Сладкая девочка лежала на спине и тихонько постанывала, как будто она просто спала и ей снился кошмар. В своем бессознательном сне она согнула ноги, и ее черная плиссированная юбка опять задралась, открывая умопомрачительный вид на голые ножки и белый мысочек шелковых трусиков, что скрывали чудесный горшочек с медом от нескромного взгляда доктора Данлэпа — потому что как раз туда-то он и смотрел.

Когда Кранкейт это заметил, он наклонился над Кэнди и снова поправил ей юбку. Его движения были уверены и спокойны, как будто эти аппетитные голые ножки принадлежали ему.

— Вот и славно, — сказал он, оборачиваясь к Данлэпу, — вот и оставайтесь хорошим мальчиком. Как вы сами сказали, вам осталось всего-то несколько месяцев до пенсии.

Это был хорошо рассчитанный удар. Данлэп весь побелел и болезненно сморщился. Однако он ничего не сказал, а взгляд у него стал печальным и кротким.

Кранкейта это заинтриговало. Что-то оно ему напоминало, вот только бы еще вспомнить — что именно.

И тут его осенило. Ну да, конечно же. Драть твою за ногу! Данлэп и вправду ведет себя так, как будто Кранкейт ему сын, а он, соответственно, его папа!

Да, точно. Кранкейт уже видел этот страдальческий взгляд, исполненный бесконечного отеческого терпения. В глазах собственного отца. Кранкейт вспомнил отца (который бросил их с мамой, когда Кранкейт был еще совсем маленьким), и на него накатил странный приступ раскаяния.

— Думаете, это приятно, — всхлипнул Данлэп, — когда тебя все критикуют, и придираются к мелочам, и готовы разодрать тебя на части за малейшую оплошность?

Кранкейт затушил сигарету в пепельнице и сказал:

— Я придираюсь не к вам. Это не вас, а вашу проклятую оболочку, в которую вы сами себя заключили, я пытаюсь сдрочить… э… то есть, содрать… то есть, нет… разодрать.

— И как это следует понимать? — оскорбился Данлэп.

— А вот так: вы всю жизнь подавляли в себе желание дрочить, мастурбировать. Вас всегда что-то сдерживало. Сперва матушка вам запрещала, потом — вы сами себе запрещали. Вы принадлежите к последнему «допотопному» поколению до того, как Фрейд открыл копуляцию; внешне вы — человек высоконравственный и добродетельный, но в душе у вас — настоящий отстойник развращенности, скотства и похоти.

Похоже, доктор Данлэп остался очень доволен таким анализом своей личности и даже как будто слегка оживился. Воспрянул духом. По крайней мере, Кранкейт проявил подлинный интерес — вдумчивый и серьезный — к его скромной персоне, и это был явный прогресс по сравнению с его прежним сарказмом.

— Вы сейчас говорили, что я мог бы быть вашим сыном, то есть вы как бы усыновили меня, символично, и поэтому я и завел этот разговор… «по-семейному», без обиняков, — сказал Кранкейт.

При словах «усыновили» и потом еще «по-семейному» глаза у доктора Данлэпа затуманились невыразимым блаженством. Он приосанился, расправил плечи и выпрямил спину — серией мелких толчков. Точно, как член при эрекции! — подумал Кранкейт и шагнул вперед, вытянув руки перед собой и сложив ладони чашечкой, готовый выступить катализатором известного процесса, но тут же одернул себя и опустил руки.

— А знаете что, мой мальчик, — сказал Данлэп, — вы очень верно подметили. Я всю жизнь только и делал, что сдерживал свои порывы. Меня учили, что секс — это что-то запретное, грязное и нехорошее, и, наверное, поэтому меня всю жизнь завораживали его символы — тело этой молоденькой девочки, например. А вы что чувствуете?

— В каком смысле?

— Ну, что вы чувствуете, когда смотрите на нее — вы, человек из молодого поколения, который, к тому же, упорно стремится избавиться от устаревших понятий и норм?

Кранкейт тупо уставился на Кэнди.

— Она похожа на Мерилин Монро на том старом календаре, — сказал доктор Данлэп, — если ее раздеть, будет один в один.

— Если бы вы прочли мою книгу, вы бы не спрашивали, что я чувствую, — сказал Кранкейт. — В пятой главе «Всем мастурбировать!» я категорически заявляю, что гетеросексуальные интимные связи есть причина и корень всех современных неврозов, неубедительная и затасканная иллюзия, которая смущает «эго» и сбивает его с пути истинного, и что мы должны приложить все усилия, чтобы эти интимные связи не поглощали бы нас целиком, а оставались на своем истинном месте — как дополнительное приложение к мастурбации, которая является единственной сексуальной моделью, позволяющей нам достичь полной самореализации и психического здоровья. Доктор Данлэп слушал очень внимательно.

— Это была очень смелая книга, — заметил он с отеческой гордостью и восторгом. — В ней вы бросаете вызов всем общепринятым взглядам на секс.

Кранкейт самодовольно улыбнулся.

— Конечно, — продолжил он, — для людей, вроде вас, у которых нет вообще никакой сексуальной ориентации, гетеросексуальные отношения — вполне логичная стартовая площадка. Это все-таки лучше, чем ничего. Теоретически, в этом нет ничего плохого, что вас тянет рассматривать тело этой молоденькой девочки. Наоборот, это очень хороший знак — что вы наконец-то решились дать волю своим подавленным побуждениям.

Доктор Данлэп встрепенулся и, уже не таясь, уставился на Кэнди, лежащую на кушетке, теперь — на боку. Она тихонько вздохнула и снова перевернулась на спину. Кэнди согнула ноги, и черная юбка опять соскользнула на бедра, открыв манящие белые трусики. Данлэп уже даже и не пытался изображать из себя добродетельного джентльмена — его глаза зажглись жадным, порочным огнем.

— У меня, разумеется, нету времени на все это, — сказал Кранкейт. — Слишком много работы.

Данлэп ничего не ответил. Он не сводил взгляда с соблазнительного белого мысочка, скрывавшего нежное, трепетное местечко.

— Да, нету времени. И, по правде, и не было. Сперва институт, потом — исследования и работа над книгой… ни романтических приключений… ни своей семьи… Об этом я, кстати, жалею — что не завел семью.

— Да? — сказал Данлэп, который, вообще-то, не слушал Кранкейта.

— Да. И я, признаюсь, был тронут, когда вы сказали, что питаете ко мне отцовские чувства. Видите ли… я не знал своего отца, — теперь в голосе Кранкейта появилась легкая хрипотца.

Данлэп ничего не сказал. Он, не отрываясь, смотрел на Кэнди — буквально пожирая ее глазами.

— Но вернемся к нашему разговору, — продолжил Кранкейт. — Вы кошмарно зажаты. И вы даже не осознаете, сколько бед доставляет вам эта зажатость, этот внутренний механизм, который вы изобрели, чтобы глушить в себе сексуальные побуждения. Вот почему я считаю, что это нормально, что вас тянет смотреть на голые ноги мисс Кристиан — сейчас это именно то, что вам нужно.

— Да, это именно то, что мне нужно, — повторил доктор Данлэп, как зомби, и подошел ближе к кушетке, на которой лежала сладкая девочка. Его руки слегка дрожали.

— Для вас будет в тысячу раз лучше, если вы удовлетворите это свое желание, а не задавите его в себе, чтобы оно потом долгие годы терзало ваше подсознание, — убедительно проговорил Кранкейт.

— Данлэп… ДАНЛЭП, вы что?!

Доктор Данлэп метнулся к кушетке и попытался сорвать с Кэнди трусики.

— Вы же сами сказали, что это «именно то, что мне нужно», — пробормотал он, смутившись.

— Да, но только в той мере, в какой ваши желания не затрагивают интересы другой стороны. Это очень существенное разграничение.

Доктор Данлэп все же снял с Кэнди трусики и швырнул их через плечо, так что они приземлились, словно шелковая белая бабочка, прямо на пишущую машинку Кранкейта. Теперь Кэнди была восхитительно обнажена от пояса и ниже. Директор больницы без колебаний развел ее ноги в стороны…

— ДАНЛЭП!

Доктор Данлэп быстро коснулся рукой трепетной розовой мармеладки, которую больше уже не скрывали трусики. Сейчас он был похож на нашкодившего мальчишку, которого поймали на месте преступления, но он пытается делать вид, будто он тут ни при чем.

— Все в порядке, — сказал он, чуть ли не обиженно. — Я их надену обратно.

«Их» — то есть, трусики Кэнди. Однако он даже не сдвинулся с места, чтобы забрать их с машинки. Он так и стоял над кушеткой, решительно глядя на Кранкейта и этак вежливо держа руку поверх золотистых кудряшек на сладком местечке.

Кранкейт сердито нахмурился:

— Ну, и чего вы ждете?

— Сейчас, сейчас, — быстро проговорил Данлэп, — сколько раз мне еще повторять?

Доктор Данлэп вел себя так, как будто все это было в порядке вещей — и доктору Кранкейту вовсе не за чем так психовать и повышать голос…

— ДАНЛЭП!

(Кранкейт только сейчас заметил, что из пяти пальцев руки Данлэпа, о которой, собственно, и шла речь, видны только четыре — его мизинец украдкой скользнул прямо внутрь.)

— Послушайте, Кранкейт, чего вы кричите? — сказал доктор Данлэп. — У нас тут, знаете ли, не гетто.

Доктор Кранкейт сделал вид, что он не расслышал этого расистского замечания, но когда он снова заговорил, он уже не кричал. Тем не менее, его голос звучал очень твердо:

— Если вы сию же секунду не вынете палец из мисс Кристиан и не наденете на нее белье, я буду вынужден доложить о вашем поведении попечительскому совету.

Угроза возымела действие; Данлэп оторвался от Кэнди и подошел к столу, чтобы забрать ее трусики. Он недоверчиво проговорил, обращаясь к воображаемой — и сочувственной — аудитории:

— Подумать только, Кранкейт, наш великий бунтарь, человек, который дрочить хотел на решение Верховного суда, — и вдруг шокирован, словно кисейная барышня. — Он надел на Кэнди трусики. Кстати, это оказалось совсем непросто — у Данлэпа не было опыта по надеванию нижнего белья на молоденьких девочек, — так что вовсе не удивительно, что рука у него застряла под трусиками и так там и осталась.

— Господи! — раздраженно воскликнул Кранкейт. — Если вы собираетесь пихать в эту девочку палец при каждом удобном случае, то наденьте хотя бы р. п. (р. п. — сокращение от «розового проныры»; так врачи на своем профессиональном жаргоне называют тонкие резиновые перчатки, используемые гинекологами при осмотре пациенток в гинекологическом кресле).

Провозившись еще с полминуты, Данлэп все-таки освободил застрявшую руку.

— В конце концов, — проговорил он с обиженным видом, — я всего лишь последовал вашему совету: не подавлять своих порывов, чтобы они потом не терзали мне подсознание.

— Да, порывы не следует подавлять. Но все становится чуть сложнее, когда в дело вступает второй участник. Я же не говорил, что надо бегать по улицам, приставать к незнакомым женщинам и хватать их за гениталии.

— Но тут совсем другой случай! — воскликнул Данлэп. — Она без сознания; она ни в чем не участвует, она даже не знает, что происходит… а если мне это только на пользу, а ей нет никакого вреда, то почему бы и не…

— Так чего вы хотите? — прищурился Кранкейт. Доктор Данлэп задумчиво потеребил бородку.

— Давайте ее осмотрим, — предложил он. Кранкейт с отвращением представил себе, как они с доктором Данлэпом изучают голую девочку, как два оголтелых филолога — редкую рукопись.

— Какого черта, это всего лишь шика, — Данлэп лукаво подмигнул Кранкейту.

— Кто?

— Или шикса? Я не уверен, как это правильно произносится…. это на идише, означает девушка-нееврейка…

— Я не знал, — холодно отозвался Кранкейт.

Диалектизм Данлэпа — употребленный с благим намерением возжечь пламя дружбы, — возымел прямо противоположное действие. Да еще эта фразочка насчет гетто, подумал Кранкейт. Похоже, Данлэп зациклился на этой теме.

«Тема» — не совсем подходящее слово, чтобы описать чувства Кранкейта по поводу своей принадлежности к еврейской нации. Заживо содранная кожа, обнаженное, кровоточащее мясо — вот наиболее верные ассоциации. И если кто-нибудь в разговоре с Кранкейтом касался этого обнаженного мяса — вот как сейчас Данлэп, — для него это было, как будто ему ткнули пальцем в глаз.

Все было обставлено в виде дружеской шутки, как это чаще всего и бывает — когда нееврей, в настроении непомерной веселости и общительности, бросается еврейскими словечками (обычно — вульгарными), которые он где-то слышал и совершенно случайно запомнил. При этом он искренне полагает, что еврею будет приятно, что его собеседник кое-что понимает в культуре его народа. Но все происходит с точностью до наоборот. Еврей — легко возбудимый, обидчивый и ранимый — воспринимает подобные замечания как проявления неуважения и снисходительности.

Во всяком случае, Кранкейт воспринял это именно так. Мысль о духовном отцовстве Данлэпа — мысль сама по себе очень трогательная и, в общем-то, даже где-то привлекательная, — тут же утратила прежнюю привлекательность. Данлэп стал для него, как и всякий случайный прохожий на улице — незнакомец, а значит, враг.

Кранкейт ушел в дальний конец кабинета и уселся за стол. Он взял в руку стопку листов и сказал, уткнувшись в бумаги:

— Может быть, вы зайдете после обеда, доктор? А то у меня много работы.

Пока Данлэп перхал и кашлял, прочищая горло, Кранкейт смотрел на свой стол… и оторвался от этого увлекательно занятия лишь через пару минут после того, как за Данлэпом закрылась дверь. Потом он поднялся из-за стола и плавным змеиным движением скользнул к кушетке.

 

Глава 8

Кэнди медленно приходила в себя, возвращаясь к реальности. Реальность кружилась перед глазами яркими пятнами взвихренного света, а потом превратилась в острое, щекочущее покалывание в ягодицах. Кэнди сообразила, что она полустоит-полулежит на какой-то наклонной доске, а ее руки раскинуты в стороны и прикованы к этой доске за запястья. Она не видела, что происходит у нее за спиной, но тут она снова почувствовала укол, как будто кто-то воткнул иголку ей в задницу.

— Эй! — возмутилась она. — Прекратите немедленно!

— Ага, — произнес у нее за спиной хорошо поставленный мужской голос. — Стало быть, помогло… вот и славно!

Вывернув шею, Кэнди обернулась через плечо и увидела прямо перед собой черные трагические глаза того самого молодого доктора, в кабинет к которому она вломилась, когда искала регистратуру.

— Я попробовал привести вас в чувства с помощью акупунктуры, древней китайской иглотерапии, — объяснил он. — Сейчас я выну иголки. Вы только не дергайтесь.

Кэнди опустила глаза и с ужасом обнаружила, что ее ладная круглая попка вся утыкана серебряными иголками. И что самое странное: она их почти не чувствовала — но она залилась густой краской при одной мысли о том, что у нее за спиной сидит симпатичный молодой человек и вытаскивает иголки из ее голой задницы. Он что-то ей говорил, но Кэнди в своем смущении воспринимала только обрывки фраз:

— …вы очень долго не приходили в сознание… вышло случайно… вам по ошибке дали вдохнуть эфир… и я подумал, что можно попробовать акупунктуру… но я не был уверен, что выбрал правильные точки.

— Точки? — растерянно переспросила Кэнди. Она еще не оправилась после обморока и никак не могла сообразить, как она тут оказалась, и что, вообще, происходит.

— Ну, да! Понимаете, если просто натыкать иголок, куда попало — это ничего не даст. В человеческом теле есть определенные точки, отвечающие за различные функции организма — всего их 418, — и определенное расположение игл в комбинациях этих точек может ускорить или, наоборот, замедлить жизнедеятельность наших внутренних органов.

Интересно, подумала Кэнди, и где они располагаются, все эти точки, в таких же вот неприличных местах? Или все-таки — не только? Но вслух она ничего не сказала, потому что была занята другим: искала глазами свою юбку и трусики.

Кранкейт ослабил металлические зажимы и освободил Кэнди руки, — теперь Кэнди увидела, что эта конструкция представляла собой необычный наклонный операционный стол. Кэнди прошла через комнату, чтобы забрать с кушетки свою одежду. Она уже опустила руку, чтобы стыдливо прикрыть свое восхитительное потайное местечко, но потом рассудила так: в конце концов, он же врач и голых женщин он видел, наверное, тысячу раз — и если она сейчас станет перед ним скромничать, это, наверное, будет смотреться до ужаса глупо.

— А долго я пробыла без сознания? — Кэнди очень старалась, чтобы ее голос звучал уверенно и спокойно.

— Где-то с полчаса. А как вы теперь себя чувствуете? Потому что мне нужно, чтобы вы мне помогли. Я сейчас буду осматривать вашего папу, и ваше присутствие может быть очень полезным. Он так до сих пор и не вспомнил, кто он такой, и, может, когда он увидит вас, это как-то его подстегнет, и его амнезия пройдет.

— А вы думаете… его умственные способности восстановятся? — спросила Кэнди, внутренне сжавшись, потому что боялась услышать вполне определенный ответ.

— Трудно сказать. Я еще точно не знаю, какие именно области мозга повреждены и насколько серьезно. Собственно, я и собираюсь его осмотреть, чтобы все это выяснить. Конечно, мы делаем все возможное, но только время покажет, насколько все это серьезно. Но вы уверены, что вы сейчас в состоянии пойти на осмотр? Понимаете, вас это может расстроить.

— Да, я все понимаю, — сказала Кэнди, надевая трусики и юбку, и хотела еще добавить, что сейчас, когда она оделась, она себя чувствует значительно лучше, именно потому, что оделась, но потом поняла, что доктора Кранкейта это ни капельки не интересует. Она встретилась взглядом с Кранкейтом — взгляд у него был встревоженный и напряженный, — и подумала, злясь на себя: Господи Боже, о чем я думаю?! Нам сейчас надо о папе тревожиться, а не обо мне!

Она расправила блузку и решительно проговорила:

— Я готова, доктор Кранкейт.

 

Глава 9

Кэнди очень старалась не отставать от доктора Кранкейта, когда он шел по коридору решительным шагом, слегка наклонившись вперед, а его ястребиный нос рассекал воздух, словно ядерная боеголовка самонаводящейся ракеты средней дальности.

Она украдкой поглядывала на доктора и думала про себя, что вот они вместе идут на осмотр, и это, наверное, символично. Может быть, это ее судьба: быть рядом с ним? На взлете его медицинской карьеры и в минуты отчаяния, когда он будет терзаться мучительными сомнениями и ему станет казаться, что все его усилия не дадут никаких результатов, — она будет рядом, и пойдет с ним вместе, плечо к плечу, вот как сейчас, на очередное сражение с Врагом, и поддержит его, и утешит, если ему будет трудно, и отдаст ему все тепло своей женственности.

Кэнди Кранкейт, проговорила она про себя, и сердце забилось в горько-сладком восторге — да, она станет его женой! Все ее грезы о будущем, все размышления о том единственном и неповторимом… каким будет этот мужчина, любовь всей ее жизни, который разбудит в ней женщину… и вот однажды, в самый что ни на есть обыкновенный день, она открывает дверь и видит мужчину… и понимает, что это он. Вот так все просто.

И это значит, что и она, в свою очередь, тоже откроет в нем скрытый потенциал, хотя он, конечно, об этом еще не знает. И то, что Кранкейт еще ничего не почувствовал, что он пока не увидел, что они предназначены друг для друга самой судьбой, и что у них будет большая — большая-большая — любовь… от этого Кэнди любила его еще больше. Бедный мой, бедный, думала она, он пока еще не понимает, как сильно я ему нужна. Такой хороший, и такой глупенький… как все мужчины. Кэнди едва не рассмеялась вслух. Вот он, идет рядом с ней, весь поглощенный мыслями о работе, и пока еще даже не представляет, что у него в сердце уже поселилась любовь. Любовь, предначертанная судьбой. Ей хотелось его ущипнуть или игриво пихнуть локтем в бок, чтобы пробиться сквозь это нелепое — и такое мужское — бесчувствие. Но она понимала, что не стоит торопить события, да и вообще, сейчас его лучше не отвлекать. Сейчас он будет осматривать ее отца, и ему надо сосредоточиться.

Бедный папа, подумала Кэнди. И это все я виновата! Ну, то есть, если б не я… если б не я…

Кранкейт резко свернул в боковой коридор, и Кэнди даже слегка опешила от неожиданности, потому что увидела там такое… такое…

Коридорчик был маленький, в смысле, короткий, и выводил к лестнице вниз, и где-то на полпути к лестнице, прямо на полу, растянувшись на животе, лежала какая-то пожилая женщина.

Услышав шаги, тучная женщина с трудом поднялась на колени и принялась яростно натирать пол мокрой щеткой. Надо думать, она прилегла отдохнуть на минуточку, и тут как раз вошли Кранкейт и Кэнди. Когда они подошли ближе, женщина подняла голову и взглянула на Кэнди с такой неприкрытой злобой, что та едва не запнулась. Но Кранкейт спокойно прошел мимо и даже сказал, обращаясь к уборщице:

— Добрый день, Одри.

Одри, однако, демонстративно отвернулась, как бы давая понять, что она не то что здороваться — видеть их не желает, и что-то сердито пробормотала себе под нос. Она продолжала яростно натирать пол и даже и не подумала остановиться, чтобы их пропустить, так что Кэнди пришлось перешагнуть через ее вытянутую руку. Но как только они прошли, толстая тетка схватила ведро с мыльной водой и выплеснула чуть ли не половину прямо под ноги Кэнди…

А Кэнди как раз смотрела на Кранкейта, пытаясь понять, как он отнесся к такому явному проявлению недружелюбия. Судя по всему, его это нисколечко не задело. Он, похоже, вообще не заметил, что его, в сущности, обхамили… но она не успела додумать последнюю мысль, потому что предательский мыльный поток уже добрался до ее высоких каблучков, и она поскользнулась. Кэнди с ужасом осознала, что падает — причем, скорее всего, упадет на лестницу и скатится вниз по ступенькам, хорошо, если шею себе не свернет, — и в это мгновение громкий, раскатистый смех, от которого кровь стыла в жилах, разорвал больничную тишину.

Звуки этого жуткого смеха все-таки вырвали Кранкейта из глубокой задумчивости. Он увидел, что происходит, и успел подхватить Кэнди в самый последний момент, когда она уже падала в пустоту. Он обернулся и с отвращением взглянул на уборщицу, «Одри», которая даже и не пыталась скрывать своего злорадства и продолжала смеяться.

— Господи! — прошептала Кэнди, когда они благополучно спустились по лестнице, и дородная тетка-уборщица уже не могла слышать их разговор. — Это кто?

— Эээ? — Кранкейт, похоже, уже позабыл о случившемся.

— Эта женщина… которая мыла полы. Это кто?

— Ну, просто женщина, которая мыла полы, — голос у доктора Кранкейта был спокойным и ласковым, как у психоаналитика, обращающегося к нервному, легко возбудимому пациенту.

— Да, но вы назвали ее «Одри».

— А как мне еще ее называть, если ее так зовут? — теперь в его голосе появилось легкое раздражение.

— Вот я об этом и говорю. Кажется, вы ее знаете… ну, то есть, знаете, кто она. Какая-то она странная, такая…

— Самая обыкновенная. Не вижу в ней ничего странного. Равно как и в том, что я знаю, как ее зовут. Я тут, в больнице, почти всех знаю по имени.

Похоже, он начинал сердиться, и Кэнди дипломатично решила, что эту тему лучше оставить. Бедный мой, бедный, такой сердитый, подумала она. Просто он слишком много работает, нервы уже на пределе.

Дядя Джек — с головой, забинтованной так, что даже лица было почти и не видно, — возлежал на подушках, точно восточный паша, и смотрел на своих молоденьких посетителей с кроткой улыбкой.

— Я привел Кэнди, — сказал молодой человек.

— Кэнди? Я знал одну девочку Кэнди, — мечтательно проговорил дядя Джек. — И она прямо вылитая та девочка… словно сестра-близняшка.

Перед тем, как войти в палату, Кранкейт объяснил Кэнди, что психическое состояние пациента на данный момент можно определить как «отделенный разум». Это когда человек перестает понимать, кто он такой и как все устроено в мире, даже на самом элементарном уровне. Ее отец потерял память, и его подсознание и его «я» — наиболее важные факторы для сохранения способности к рациональному мышлению — сейчас как бы стерлись. Он, может, и воспринимает, что происходит вокруг, но вряд ли осознает. Он потерял всякое ощущение себя, и поэтому лишь принимает сигналы и образы — как фотокамера или микрофон.

Так что Кэнди была подготовлена. Но ей все равно стало грустно и страшно, когда дядя Джек сказал, что она напоминает ему себя самое.

— Но, папа, — она очень старалась, чтобы у нее не дрожал голос, — это же я, Кэнди!

Дядя Джек вроде бы и не понял, что сказала ему Кэнди — он смотрел на Кранкейта и улыбался ему, как будто ждал ответа именно от него.

Кранкейт достал блокнот и ручку и записал: «агоническое подсознание». Он тоже улыбался, но не так, как его пациент. Он улыбался, довольный, потому что он занимался своей работой, погружался в свою стихию: он был как знающий оператор за сложным пультом, и сейчас ему предстоит разобраться, какие цепи работают нормально, а какие — нет. Он осторожно взял руку дяди Джека, положил ее поверх одеяла и раздвинул ему пальцы пошире.

— Где у вас большой палец? — спросил он. Благостная улыбка дяди Джека тут же застыла, превратившись в натянутую гримасу.

— Где большой палец? — терпеливо повторил молодой доктор.

Дядя Джек озадаченно уставился на свою руку. Потом неуверенно приподнял средний палец.

— А где тогда средний палец?

На этот раз дядя Джек приподнял мизинец.

— Безымянный? Вообще ничего.

— Мизинец?

Дядя Джек вновь поднял средний палец. Кранкейт протянул руку и прикоснулся к большому пальцу дяди Джека.

— Это какой палец? — спросил он. Дядя Джек радостно заулыбался.

— Вы знали, вы знали, — сказал он восхищенно. Кранкейт прикоснулся к его мизинцу.

— А это какой?

— Мизинчик! — отозвался пациент с неподдельным восторгом. — Я знаю, я знаю!

Кэнди едва не расплакалась. Бедный папа, подумала она, и это все я виновата, только я…

— Где у вас правая рука? — спросил Кранкейт.

— Наверное, вот, — сказал дядя Джек, — поднимая левую руку. — Что-то я как-то совсем запутался.

— А где левая?

Дядя Джек пристально уставился на свою руку, но ничего не сказал.

— Где у вас левая нога?

Дядя Джек пошевелил мизинцем на левой руке.

— Вы уверены, что это нога?

Дядя Джек оттопырил мизинец на правой руке.

— Где у вас большой палец на правой руке?

— Совсем я запутался, — повторил дядя Джек и указал на свою левую руку, потом — на правую, потом — на левую ногу Кранкейта. — Как-то все с ними сложно, — признался он. — Никак не могу разобраться.

Кранкейт достал из карманов целый набор разнородных предметов — весело насвистывая в процессе — и разложил их на тумбочке у кровати. Потом указал пальцем на каждый и назвал его, четко и внятно.

Дядя Джек наблюдал за ним очень внимательно: однако когда доктор Кранкейт попросил его показать спички, он показал карандаш. Когда доктор Кранкейт показать зажигалку, он показал перочинный нож. Когда доктор Кранкейт показать жевачку, он показал жевачку, но тут же схватил ее, развернул и поспешно отправил в рот. Когда доктор Кранкейт показать карандаш, он опять показал жевачку…

— У меня рука поднята или опущена? — спросил Кранкейт и поднял вверх левую руку, а правой принялся что-то записывать у себя в блокноте.

— Наверное, поднята… хотя я не уверен.

— Поднята — это значит вверх. Где у нас потолок?

Дядя Джек поднял глаза к потолку.

— Он вверху? — спросил Кранкейт.

— Да, пожалуй, вверху.

— А где пол?

— Вон там, внизу.

— А потолок вверху или внизу?

Дядя Джек пару секунд помолчал и сказал:

— Я сдаюсь.

Кранкейт задумался, соображая, как пробудить в пациенте желание сотрудничать, но не успел ничего сказать, потому что дверь неожиданно распахнулась, и в палату ввалился кругленький толстощекий дядечка в сопровождении двух женщин.

Кэнди в изумлении вскочила со стула: это была тетя Ида с мужем Лютером, и вместе с ними — весело размахивая букетом тюльпанов — тетя Ливия собственной персоной!

— Всем привет! — тетя Ливия положила цвету дяде Джеку на грудь и игриво потрепала его по щеке. — Мы вот пришли, чтобы немножечко развеселить нашего приболевшего мальчика!

Ида и Лютер, явно желая отмежеваться от неуместной веселости тети Ливии, скромно топтались в сторонке, как бы давая понять, что они тут ни при чем. Но потом все-таки подошли к постели больного.

— Ну, ты как, Сидней? — спросил Лютер. — Нормально?

Тетя Ида, сухопарая, бледная, мрачная, во всем черном, молча смотрела на брата этаким скорбным взглядом.

Дядя Джек ласково улыбался им всем. Он ни капельки не возражал, если людям хотелось назвать его «Сиднеем», или «папой», или как-то еще. Но поскольку для них он был «Сиднеем» и «папой», а настоящий Сидней Кристиан в данный момент пребывал в помрачении рассудка, да и вообще находился сейчас непонятно где, «дядя Джек» стал «Сиднеем» и «папой», и на этом весь сказ.

Ливия обернулась, чтобы поздороваться с Кэнди, и только теперь заметила доктора Кранкейта, который с момента прихода нежданных гостей не произнес ни слова.

— А! — сказала она. — Доктор Ливингстон, если не ошибаюсь.

Доктор Кранкейт раздраженно скривился. Он взглянул на часы, делая вид, что вообще не замечает нахальную Ливию.

— Сейчас у меня консультация, — сказала он вполголоса, обращаясь исключительно к Кэнди. — Но я вернусь сюда сразу, как только закопчу. — Он пробормотал, глядя на дядю Джека. — Жалко, конечно… мы еще даже не перешли к цветам и звукам.

— А это еще что за еврейчик? — громко спросила Ливия еще до того, как Кранкейт закрыл за собой дверь.

— Господи, тетя Ливия! — вспыхнула Кэнди. — Вы хоть иногда можете… помолчать?!

— Помолчать? — переспросила Ливия с искренним недоумением.

— Кэнди права, — сказал Лютер. — Это было бестактное замечание, и он наверняка все слышал. Ты что, не могла подождать, пока он не уйдет?

— О Господи! — тетя Ливия театрально вдохнула, закатив глаза. — Как вы все любите придираться к словам. Мне теперь что, и слова сказать нельзя?! Или вы думаете, что у Сида поднимется настроение, если мы будем просто сидеть и молчать, как этот угрюмый еврейский доктор?

Тетя Ида, которая ставила тюльпаны в вазу на тумбочке, тяжко вздохнула и переглянулась с мужем, с выражением бесконечного терпеливого смирения — после исчезновения Джека Ливия стала совсем уже невыносимой…

— Бедняжка Сид, — продолжала Ливия. — Он, наверное, умирает со скуки. Лежит, бедолага. Заняться нечем, разве что стены разглядывать. — Она залезла в шуршащий пакет с эмблемой авиакомпании «Пан-Американ», который был у нее с собой. — Ладно, посмотрим, чем его можно развеселить.

Ида и Лютер неодобрительно нахмурились, услышав характерный звук звякающих друг о друга бутылок, но дядя Джек, который до этого полулежал на кровати, заинтересованно встрепенулся и принял сидячее положение.

— Я думаю, рюмка бурбона мне бы пе пометала, — заявил он убежденно.

— Никакого бурбона, дружище, — заговорщески подмигнула ему тетя Ливия, доставая из пакета две бутылки. — Шнапс! Настоящий! Тирольский! Пробирает до самых жабр!

— Нет, Ливия, правда, — встревожено запыхтел Лютер. — Ты, вообще, соображаешь, что делаешь?!

— А что тут такого?! — тут же взвилась тетя Ливия. — Что ж теперь человеку и выпить нельзя? Никто же не собирается напиваться. Кстати, может, мы все тоже хлопнем по маленькой? Вы как? Ида? Тебе со льдом или просто? Слушай, Кэн, может, поищешь тут где-нибудь лед?

Кэнди чуть не плакала от злости.

— Это… это неслыханно, — она в ярости топнула ножкой.

— Да нет, почему же, — рассудительно проговорил дядя Джек. — Вряд ли мне повредит одна рюмочка, — и он строго взглянул на Кэнди, как бы давая понять, что возражения не принимаются.

Тетя Ливия принесла с собой и стаканы, и сейчас сооружала импровизированный бар на больничном столике на колесах.

— Да, Кэн, пожалуйста, сделай нам одолжение. Принеси лед, — сказала Ливия. — И побыстрее!

А то нашему храброму мальчику нужно скорее принять лекарство. В общем, поторопись.

Кэнди выбежала из палаты, хлопнув дверью.

Она понятия не имела, куда идти и что делать, и поэтому просто пошла, не разбирая дороги, по больничным коридорам… На самом деле Кэнди хотела разыскать Кранкейта, вот только она совершенно не помнила, как вернуться к нему в кабинет — и, вообще, она, кажется, заблудилась в лабиринте проходов и лестниц.

Завернув за угол, она оказалась в очередном длиннющем коридоре. Она вроде бы тут уже проходила? Этот новый коридор ничем не отличался от всех предыдущих. Кэнди чувствовала себя абсолютно беспомощной, и от этого ей хотелось расплакаться. На самом деле она уже чуть не плакала. И вдруг дверь, что слева, резко распахнулась. Огромная красная лапа схватила Кэнди за руку и втащила ее в комнату…

То есть, не в комнату, а в тускло освещенную кладовку без окон, заставленную швабрами, щетками и ведрами… Кэнди испуганно замерла, буквально оцепенев от страха и не смея взглянуть на того, кто так яростно затащил ее в это зловещее место.

Одри, толстая злая уборщица, привалилась спиной к двери и молча смотрела на Кэнди. Просто смотрела и все.

— Ты уж меня извини, — вдруг сказала она, — если я дернула слишком сильно.

Да уж, дернула. Рука у Кэнди болела, и она принялась осторожно растирать больное место, тихо радуясь про себя, что эта кошмарная тетка просто с ней разговаривает — она-то боялась, что ее сейчас будут убивать.

— Я хотела с тобой поговорить, — призналась Одри.

— Ага, — Кэнди нервно кивнула.

— Собственно, вот: ОСТАВЬ В ПОКОЕ МОЕГО МАЛЬЧИКА!

— Кого оставить в покое? Боюсь, я вас не понима…

— Да что ты?! — перебила ее уборщица. — Я тебя видела со своим Ирвингом! Я видела, как ты на него смотрела…

Кэнди ошеломленно уставилась на эту дородную седовласую женщину.

— …как голодная мышь на кусок колбасы!

— Ирвинг — ваш… «мальчик»?

— Оставь его в покое! ОСТАВЬ МОЕГО МАЛЬЧИКА!

— Вы хотите сказать… то есть, вы — миссис Кранкейт… его мама?!

— Да, я его мама. Но я не миссис Кранкейт. «Кранкейт» — это Ирвинг придумал такую фамилию, а то настоящая наша фамилия ему не нравится.

— Придумал? А какая у вас настоящая фамилия?

— Семит, — сказала уборщица. — Миссис Сильвия Семит.

Кэнди все понимала. Можно представить, каково было Кранкейту в детстве с таким-то именем — «Ирвинг Семит». Да и в институте, наверное, не лучше. Но, с другой стороны, имя — это не так уж и важно! И она постарается сделать так, чтобы он это понял. Она покажет ему, в свое время, что она совершенно не против стать «Кэнди Семит». Даже наоборот, она будет этим гордиться.

— Ирвинг сменил фамилию, потому что он очень чувствительный мальчик, — не без гордости проговорила уборщица.

— Ничего не понимаю. Почему тогда вы… — Кэнди умолкла на полуслове, растерянно глядя на грязный рабочий халат миссис Семит.

— Вы вот об этом? — мама Ирвинга с презрением указала глазами на швабры и ведра.

— Ну… да.

— Чтобы держаться поближе к моему мальчику.

— Но… но… — Кэнди беспомощно оглядела кладовку.

— Мой сын Ирвинг, он гений, — напомнила ей миссис Семит. — И мне хочется быть рядом с ним, чтобы видеть его… каждый день. У него в кабинете не посидишь, я знаю. Его это «смущает», да и перед пациентами неудобно — что матушка вечно торчит поблизости. Я все понимаю.

— И вы устроились на эту работу, чтобы… чтобы быть рядом с сыном?

— Все верно. И никто даже не знает, что я его мама… но тебе я сказала, потому что хочу, чтоб ты оставила моего Ирвинга в покое. Он не для таких вот девиц!

Кэнди смутилась и отвела глаза, приготовившись к самому худшему. Наверняка мама Ирвинга тоже слышала всю историю про нее и про… ну, в общем, про то, что случилось, и сейчас она будет ее оскорблять и клеймить, как ее оскорблял и клеймил доктор Данлэп.

Но та вдруг замолчала. Она замерла, приложив ухо к стене, и, казалось, прислушивалась к чему-то…

Потом она вдруг метнулась к полке, где лежали запечатанные бруски мыла и стояли флаконы с моющей жидкостью. Одним суетливым движением она сдвинула эти бруски и флаконы в сторону, и за ними обнаружилась узкая скользящая панелька в стене. Мама Ирвинга обернулась к Кэнди, приложив палец к губам — мол, ни звука, — отодвинула панельку и приникла к открывшейся щели. Через пару секунд она вновь повернулась к Кэнди.

— Вот он, мой мальчик! — прошептала она в экстазе.

Кэнди подошла ближе и тоже заглянула в щель, которая, видимо, изначально предназначалась для кинопроектора. Там был большой зал, устроенный по принципу амфитеатра. В зале не было никого, кроме доктора Данлэпа, который сидел внизу, в круге яркого света в центре «сцены», и Кранкейта, который стоял на самом верху, у последнего ряда сидений, так что его было почти и не видно в полумраке.

Голову доктора Данлэпа сжимало какое-то странное приспособление наподобие обруча, с электродами, закрепленными на висках, и проводами, что шли от обруча к небольшому экрану с флюоресцирующим покрытием, установленному непосредственно перед ним, на расстоянии в два-три фута. По экрану бежали какие-то ломаные линии — видимо, отображавшие длину волн электрических импульсов мозга, — а сам Данлэп сидел, чуть подавшись вперед, и смотрел на них, как завороженный, широко распахнутыми глазами.

— Ну что, начнем? — обратился к нему Кранкейт, поднеся ко рту небольшой мегафон.

— Начнем! — отозвался Данлэп, почти не разжимая губ.

— Готовность номер один. Подтвердите.

— Есть готовность номер один.

Кранкейт наклонился вперед, пристально всматриваясь в экран и мерцающий пульт перед ним, и снова поднес к губам мегафон.

— Начинаю обратный отсчет! Вы готовы?

— Готов.

Кранкейт принялся отсчитывать секунды, глядя на часы у себя на руке:

— 8… 7… готовность номер один… 6… полная готовность… 5… А… пошел!.. 3… 2… 1! Готовность номер два. Подтвердите. — Теперь он кричал в полный голос. Было видно, что оба доктора увлечены, словно дети, играющие в волшебников.

— Есть готовность номер два.

— Начинаю обратный отсчет! Вы готовы?

— Готов.

— Готовность номер два! — выкрикнул Кранкейт и начал отсчет. Его голос звучал как-то странно, слегка механически — словно он проходил сквозь динамики радиотрансляционной сети.

— 100… 99… 98… 97… 96… 95… 94… 93… 92… 91… 90… 89… 88… 87… 86… 85… 84… 83… 82… 81… 80… 79… 78… 77… 76… 75… 74… 73… 72… 71… 70… 69… 68… 67… 66… 65… 64… 63… 62… 61… 60… 59… 58… 57… 56… 55… 54… 53… 52… 51… 50… 49… 48… 47… 46… 45… 44… 43… 42… 41… 40… 39… 38… 37… 36… 35… 34… 33… 32… 31… 30… 29… 28… 27… 26… 25… 24… 23… 22… 21… 20… 19… 18… 17… 16… 15… 14… 13… 12… 11… 10… 9… 8… 7… 6… 5!.. 4!.. 3!.. 2!.. 1… МАСТУРБАЦИЯ!

Кэнди сперва не поверила своим глазам. Когда отзвучало последнее эхо громогласной команды Кранкейта, Данлэп… ну, в общем, понятно. Где-то через минуту Кэнди оторвалась от щели в стене и проговорила упавшим голосом:

— Я, пожалуй, пойду. А то у меня голова разболелась.

— И не забудь, что я тебе говорила, — мама Кранкейта злобно уставилась на нее. — Оставь Ирвинга в покое!

Кэнди медленно побрела по лабиринту больничных коридоров, пытаясь найти дорогу обратно к папиной палате. По пути она размышляла обо всех неприятных странностях, что случились с ней за сегодня: кошмарная сцена в приемной, разговор с миссис Семит и теперь еще эксперимент в амфитеатре. Она знала о необычных теориях доктора Кранкейта (от той медсестры, что подсказала ей, как пройти в регистратуру), но одно дело — знать, а другое — увидеть своими глазами, как все это происходит на практике. Для нее это стало большим потрясением. Кэнди была смущена, озадачена и растеряна — и плюс к тому она страшно устала. Она вытерла мокрый лоб носовым платком. Ей хотелось скорее добраться до стула и сесть…

Прошло еще две-три минуты, Кэнди уже начала отчаиваться, но тут громкий смех, донесшийся из одной из палат, подсказал ей, куда идти.

Она открыла дверь и ошарашено замерла на пороге. Зрелище было и вправду не для слабонервных: дядя Джек и Лютер лихо отплясывали на пару какой-то дикий, первобытный танец.

«Папа» встал в постели и теперь вполне бодро скакал по палате в своем банном халате и тюрбане из бинтов, подражая ритуальным пляскам североамериканских индейцев. Лютер, видимо, изображал из себя танцора эстрадного шоу с элементами фарса — он то и дело закладывал руки за спину и совершал неприличные движения тазом. Он снял пиджак и рубашку и остался теперь в одной майке. Тетя Ливия от души хохотала, глядя на этого кругленького лысенького коротышку, который выделывал этакие кренделя — не очень умело, но зато с большим воодушевлением. Собственно, этот заливистый смех Кэнди и услышала из коридора.

Очевидно, они решили не дожидаться, пока Кэнди принесет лед.

Тетя Ида — невозмутимая и спокойная до безумия — сидела в уголке и читала «Популярную механику» из больничной библиотеки.

Заметив Кэнди, застывшую на пороге, мужчины тут же прервали свои первобытные пляски и перешли на величественный, благопристойный менуэт. Дядя Джек отвесил Лютеру степенный поклон, а тот присел в очаровательном реверансе.

— Ой, не могу! Не могу! — взвыла Ливия и плюхнулась на кровать, давясь смехом.

О Боже, подумала Кэнди, они тут все точно с ума посходили!

Менуэт очень быстро наскучил мужчинам, и они вновь вернулись к своим диким пляскам — Лютер принялся ползать по комнате на коленях, а дядя Джек топал ногами, издавая пронзительные боевые кличи.

А потом дверь открылась, и в палату вошел Кранкейт.

Ко всеобщему изумлению, сам Кранкейт изумления не выказал — на самом деле, он даже приветливо помахал танцорам, как бы желая сказать: не обращайте на меня внимания, продолжайте — я не хочу прервать ваше веселье.

Может быть, это все ради меня, подумала Кэнди, и на глаза у нее навернулись слезы. Может быть, он понимает, что мне за них стыдно, и просто не хочет меня смущать.

Видимо, преисполнившись благодарности к великодушному и понимающему Кранкейту и желая хоть чем-то его порадовать, дядя Джек и Лютер взялись за руки, словно девочки в хоре, и принялись топать ногами, выбивая мотив «Передавайте привет Бродвею».

Молодой доктор добродушно улыбнулся, но когда Лютер махнул ему рукой, приглашая присоединиться к ним, отрицательно покачал головой.

— Беру свои слова обратно! — весело крикнула Ливия Кранкейту. — Мне сперва показалось, что вы тоже из этих… скорбно-меланхоличных… но вы, вроде, нормальный парень… Господи, по мне так нет ничего ужаснее, когда люди пытаются веселиться, а какой-то еврейчик с угрюмой рожей портит им настроение, вы согласны?

Щека у Кранкейта задергалась нервным тиком, но он быстро взял себя в руки и сказал, обращаясь к дяде Джеку:

— Меня очень радует, что вы встали с постели и так лихо пляшете. Вы только не переборщите. В первый день лучше не переутомляться… И осторожнее… чтобы бинты не слетели…

Впрочем, это последнее предупреждение несколько запоздало. Бинты уже слетели, и теперь дядя Джек размахивал ими над головой, одновременно задирая ноги в зажигательном канкане. Надо сказать, что он проявлял поразительную подвижность и изобретательность: теперь он уже изображал из себя гориллу — топал ногами, чесался подмышками и презрительно скалился на присутствующих.

— С тех пор, как Сид получил по башке, он стал таким уморительным, — заметила Ливия.

«Горилла» метнулась в угол, где тетя Ида, бледная, как смерть, так и сидела, уткнувшись в свою «Популярную механику». Она вцепилась в журнал обеими руками и продолжала упорно таращиться на страницу, демонстративно не замечая дядю Джека.

Дядя Джек скорчил ей рожу и отвернулся к стене. Похоже, он что-то там быстренько подправлял в своем костюме. Время от времени он издавал тихие вскрики, подражая гиканью обезьян. Когда же он, наконец, обернулся к присутствующим… оказалось, что он развязал халат, задрал ночную рубашку и, плотоядно оскалившись, выставил на всеобщее обозрение свой причиндал.

Ой, нет! — подумала Кэнди чуть ли не в панике. Сколько можно?!

— Нет, правда, он просто прелесть! — с воодушевлением воскликнула Ливия. — Душа компании!

Увидев, что происходит, бедняга Лютер с размаху уткнулся лицом в сидение стула, словно страус, прячущий голову в песок.

Дядя Джек стоял всего в паре шагов от Иды и цинично помахивал у нее перед носом своей мужской принадлежностью. Она, наконец, оторвалась от своего журнала.

— По-моему… то есть, наверное, надо что-нибудь сделать, — невозмутимо проговорила она, поймав взгляд Кранкейта.

— Ни в коем случае! — объявил Кранкейт, изображая профессиональную заинтересованность.

— Ну, то есть… разве не нужно… (Человек-обезьяна стоял совсем рядом. И его внушительных размеров член буквально лез ей в глаза — в прямом смысле слова.)

— Ни в коем случае! — повторил Кранкейт. — Это нормально. И для него это только на пользу.

— Понимаете, тетя Ида, доктор Кранкейт считает, что все наши психические проблемы можно решить с помощью… мастурбации, — объяснила Кэнди.

Ида восприняла это на удивление спокойно, разве что чуточку позеленела и нервно сглотнула.

— АААА!

Все испуганно обернулись к Ливии, которая резко вскочила с кровати. Она зажимала ладонью рот, как бы силясь сдержать рвущийся крик, а другой рукой тыкала в сторону дяди Джека, вытянув указательный палец в направлении его голого члена.

— ДЖЕК!.. АААА! — выдохнула она и упала без чувств.

Дядя Джек и Лютер тут же принялись ее передразнивать — они падали на пол, поднимались и снова падали, изображая потерю сознания в состоянии тяжкого алкогольного опьянения.

— Боже правый! — воскликнул Кранкейт, глядя на Ливию, распростертую на полу. — Ее надо срочно в амбулаторию. Боюсь, у нее это серьезно, — и, сделав знак остальным, чтобы они продолжали веселье и ни о чем не беспокоились, он поднял Ливию с пола, уложил ее на каталку и вывез из палаты.

Лишившись главного зрителя, мужчины как-то разом сникли, прекратили кривляться и в полном изнеможении плюхнулись на кровать под напряженными взглядами Кэнди и Иды.

— Уф! — выдохнул Лютер, усиленно делая вид, что их безумное представление было всего лишь невинной шалостью. — А хорошо иной раз растрясти жирок! А то я и не помню, чтобы я что-то такое проделывал за последние лет этак шесть. — Он хихикнул и робко взглянул на женщин, которые смотрели на него в угрюмом молчании. — Ну ладно, Сидней, — он встал с кровати и поднял с пола свою рубашку, — мы замечательно провели время, и я надеюсь… я надеюсь, что мы хоть немного тебя развлекли…

— Погоди! — закричал дядя Джек, вскакивая с кровати. — Мы тут кое-что забыли! — и он принялся насвистывать знакомый мотивчик парижского «Танца апашей». Потом, напустив на себя угрожающий вид, сделал пару шагов вперед и замер на месте в нелепой позе, повалив на пол воображаемую мадмуазель. — Да? — обратился он к Лютеру и вдруг заорал дурным голосом: — Ну, давай! СПЛЯШЕМ! — недвусмысленным жестом побуждая пухленького Лютера выступить в тяжкой роли партнерши.

— Может быть, хватит уже на сегодня, а, Сидней? — нерешительно пролепетал Лютер. — Вот и доктор сказал, что тебе нельзя переутомляться…

— ДАВАЙ! — взревел дядя Джек и вдруг шагнул к Лютеру и со всего маху ударил его по лицу. То ли его взбесило нежелание зятя поддержать его в его начинании, то ли это была просто фигура танца.

Но на этом терпение Иды переполнилось: она набросилась на дядю Джека и принялась решительно подталкивать его к кровати.

— Убери руки! — заорал он возмущенно. — Убери руки, коза!

«Я больше не выдержу, — подумала Кэнди. — Господи Боже!» И она бросилась вон из палаты — за помощью.

Она пролетела почти весь коридор, глотая слезы отчаяния, открыла первую же дверь, что попалась ей на глаза, и испуганно замерла на пороге, потому что это оказалась та самая кладовка со швабрами и ведрами, где она познакомилась с мамой Ирвинга Кранкейта.

Но как такое возможно… Кэнди могла бы поклясться, что та кладовка находилась в другом крыле, может быть, даже на другом этаже этого огромного здания. Тут идти-то всего полминуты, а Кэнди тогда искала папину палату минут десять, не меньше.

Она подошла к полке и сдвинула в сторону флаконы с моющей жидкостью… Да, все правильно. Вот эта самая панелька в стене!

Панелька была приоткрыта, и Кэнди заглянула туда. Но еще до того, как она что-то увидела, она услышала, как кто-то там, в амфитеатре, произнес странное слово, вроде как «Пинь!». Ей почему-то вдруг стало страшно. Внутренний голос подсказывал, что не надо туда смотреть, но любопытство оказалось сильнее…

— Чжань!

Тетя Ливия — полностью голая, без сознания, руки привязаны за запястья к вертикальному операционному столу — была похожа на красивое, грациозное животное на жертвенном камне.

У нее за спиной сидел Кранкейт. Он сидел тихо и неподвижно, словно медитируя на обнаженное тело, распростертое перед ним, а потом встрепенулся, протянул руку, взял что-то со столика сбоку, наклонился вперед и воткнул это «что-то» Ливии в правую ягодицу.

— My! — явственно произнес он, вновь откинувшись на спинку стула.

Это была та самая «древняя китайская терапия», о которой ей говорил Кранкейт, подумала Кэнди чуть ли не с благоговением. Теми же самыми китайскими иглами он привел в чувство и ее тоже, теми же самыми серебряными иголками…

— Дань!

… которые он теперь втыкал в Ливию.

На Кэнди вдруг навалилась такая усталость… и еще ей было очень неприятно и как-то даже обидно, что Ливия заняла ее место на наклонном столе… Странное ощущение, подумала Кэнди. Как будто что-то кончается. Может быть, мое детство…

— Цзу! — объявил Кранкейт, откинувшись на спинку стула.

Но уже через минуту он снова подался вперед, держа в руке очередную иголку. Так он и качался вперед-назад — это напоминало движения человека, который делает искусственное дыхание, только очень-очень медленно, — и грозди иголок росли, словно два крошечных колючих букета, на красивых тетиных Ливиных ягодицах…

— Мунь!

Тетя Ливия казалась такой беззащитной… привязанная к столу, голая, без сознания… а ведь всего пару часов назад на ее месте была она, Кэнди. Да, Кранкейт — врач, думала Кэнди. Но он еще и мужчина! А Ливия такая красивая. Почему-то это казалось Кэнди неправильным, несправедливым, и она едва подавила безумный порыв сорвать с себя всю одежду и броситься туда, в амфитеатр.

— Пинь!

«Я не хочу это видеть! — подумала Кэнди со злобой. — Пусть они прекратят! Вот бы сейчас оказаться подальше отсюда…»

— Мэй! (С каждой новой иголкой в возгласах Кранкейта появлялось все больше воодушевления. Даже можно сказать — возбуждения.)

«… Где-нибудь далеко-далеко от Расина… да и школа уже достала».

— Фу! — Кранкейт уже перешел на крик. — Фэн! Хуа! (три иголки, одна за другой).

— Мне все равно, — произнесла Кэнди вслух. — Больше видеть ее не хочу, тетю Ливию… и Кранкейта тоже.

— Вэй!

Кэнди заметила, что Кранкейт запустил одну руку под полу своего халата. Его рука как-то странно задергалась. Что он там делает… он… он терзает себя… Кэнди уже ничего не понимала.

И тут она почему-то подумала про Нью-Йорк, и решила уехать туда…

— Вэй-Шу! Вэй-Шу! — надрывался Кранкейт. …Там она никого не знает, и никто не знает ее…

— ПУ! ФЭН-ДАН-ПУ! — торжествующе завопил Кранкейт и вдруг завалился вперед, упал на пол со стула и так и остался лежать вниз лицом, скорее всего, без сознания.

…И там, на безымянных улицах незнакомого города, она сможет избавиться от прежней Кэнди и наконец станет… собой…

 

Глава 10

На Гроув-стрит было всего одно дерево. Кэнди всегда подмечала такие вот вроде бы мелкие, но очень значимые детали. И она обожала такие вещи.

— Смотри, — говорила она, легонько сжимая чью-нибудь руку. — Ну, разве не прелесть?! Каждый раз, когда я прохожу мимо, мне хочется прыгать от счастья.

Именно там она встретила горбуна.

Это случилось летом, в один особенно душный день, когда небо над Гринвич Виллидж было цвета свинца. Как раз начался дождь, и Кэнди стояла под козырьком какого-то подъезда, дожидаясь автобуса. Она обнимала себя за плечи и мечтательно напевала себе под нос приятный легкий мотивчик, тихо радуясь и дождю, и своему новому ярко-оранжевому плащу, который был так ей к лицу, — и тут она увидела его. Он стоял под дождем, привалившись спиной к дереву, и смотрел на витрину магазина на углу. Он стоял неподвижно, хотя время от времени начинал слегка ерзать, как будто вжимаясь горбом в ствол дерева.

Кэнди смотрела на него во все глаза, и ее сердце забилось чаще. «Вот она, полнота жизни! — подумалось ей. — Такая страшная и прекрасная». К горлу подкатил комок. Ей вдруг стало так жалко, что ее папа теперь ничего этого не увидит, больше уже никогда не узнает жизнь и даже не заподозрит, как это здорово — жить на свете. Она еще крепче обняла себя за плечи. Ее переполняла щемящая радость оттого, что она живет, живет по-настоящему. Глаза защипало от слез благодарности.

И тут из-за угла вышли двое парней в темных плащах с капюшонами. Один из них заметил горбуна и насмешливо фыркнул:

— Че ты тут делаешь, Мак… смотри, яйца простудишь.

Он подтолкнул локтем своего спутника, но тот даже и не взглянул в сторону горбуна.

— Не, правда, яйца простудишь! — выкрикнул он, когда они проходили мимо.

Горбун посмотрел им вслед как-то странно.

— Рубатубдуб! — сказал он. — Рубатубдуб!

Кэнди не расслышала, что именно сказал парень в плаще горбуну, но в его голосе явно слышалось презрение — желание оскорбить и унизить.

— Придурки! — воскликнула она и даже топнула ножкой с досады. И тут из-за угла вырулил автобус. Кэнди нахмурилась, глядя, как он подъезжает к остановке, по когда он почти подъехал, она сделала глубокий вдох, вышла из-под козырька подъезда и направилась к дереву, где стоял горбун.

— Привет! — сказала она, улыбнувшись ему тепло и открыто. Она сняла капюшон и подставила лицо дождю… Ее переполняла щемящая радость. Ну, разве не здорово, подумала она про себя, стоять вот так, под дождем, посреди Гринвич-Виллидж, и разговаривать с горбуном — хотя ей сейчас надо быть на работе, потому что она уже опоздала на десять минут!.. Но она знала, что скажет в свое оправдание, она попытается сделать так, чтобы они все поняли. Кэнди едва не расплакалась от умиления — она так гордилась собой, и ей было так хорошо…

— Знаешь, это мое дерево, — сказала она горбуну, улыбнувшись, словно ребенок, любящий пошалить, а потом весело рассмеялась над собственной глупостью. — То есть, конечно же, понарошку. Я так для себя притворяюсь, что это вроде как мое дерево, — застенчиво призналась она. — Одно-единственное на всей Гроув-стрит! Мне так это нравится! — Она протянула руку и легонько коснулась ствола, прикрыв глаза, и опять улыбнулась горбуну.

Магазин на углу торговал мужским нижним бельем, и горбун далеко не сразу оторвался от созерцания манекенских промежностей в витрине. Он тоже улыбался. Он подумал, что Кэнди — из полиции.

— Рубатубдуб! — сказал он и энергично потерся горбом о ствол. Он обожал, когда его забирали в полицию. Для него это был непреходящий кайф.

— Рубят ребята дуб! — воскликнула Кэнди и радостно рассмеялась, довольная, что они так хорошо понимают друг друга. «Как все просто! — подумала она. — Все самое главное — это всегда очень просто! И это прекрасно! Вот только папе все это теперь недоступно…» Она отдала бы двадцать лет жизни, лишь бы отец смог разделить с ней всю прелесть этого восхитительного мгновения — ее отец, который однажды сказал, что поэзия это «нецелесообразно и непрактично»! Бедный папа! Такой хороший и такой глупенький! Ведь описать это мгновение можно только в стихотворении. Только стихотворение способно поймать ускользающую красоту, неуловимую, точно свет, приманить ее, заключить в слова, в образ… стихотворение или, может быть, музыка… да, конечно же, музыка. И она принялась напевать мелодию, легонько раскачиваясь на месте и рассеянно гладя ладонью ствол дерева. Ей было так хорошо и спокойно рядом с этим горбуном.

И он по-прежнему ей улыбался — но тот первый проблеск надежды теперь угас в его серых глазах, и он легонько прищурился, рассудив, что раз Кэнди не полицейская, значит, она малахольная.

— Кушать хочу, — сказал он, указав пальцем себе па рот. — Хочу кушать.

— Ой! — воскликнула Кэнди, вдруг вспомнив, что у нее есть с собой целый пакет хлебных крошек. Она часто брала с собой хлебные крошки, чтобы покормить голубей на Вашингтон-Сквер. Она достала из кармана небольшой бумажный пакетик. — Вот, у меня тут есть… — се широко распахнутые голубые глаза были такими красивыми, такими искренними и бесхитростными. Сперва она зачерпнула горсть крошек и съела их сама, чтобы показать горбуну, что это не благотворительность и не милостыня; что она угощает его потому, что ей хочется чем-то его порадовать. Да и вообще, это же так замечательно — поделиться с другими чем-то, что есть у тебя.

Вот только горбун повел себя как-то странно. Кэнди даже слегка растерялась. Он захихикал, закатил глаза, вытер рот тыльной стороной ладони и принялся извиваться и тереться горбом о ствол. Но, в конце концов, все-таки зачерпнул из пакета крошек.

— Рубатубдуб! — сказал он.

Кэнди рассмеялась. Для нее эта нелепая фраза горбуна была исполнена смысла и сложной символики. Как будто она оказалась «за сценой» некоего художественного движения, скажем, движения дадаистов, и даже была полноправной участницей творческого процесса. Именно так оно и происходит, подумала Кэнди, что-то по-настоящему важное и великое, что-то, что по прошествии десяти лет изменит самый ход истории. Именно так, прямо на улице, в Виллидж; и она тоже в этом участвует. Отец бы, конечно, сказал, что она просто «тратит зря время». При этой мысли в горле у Кэнди опять встал комок, а сердце защемило от жалости. Бедный папа.

— А эта… четвертака не найдется, леди? — вдруг спросил горбун и закивал головой в предвкушении. Он протянул руку, но Кэнди уже огорченно трясла кудряшками, роясь у себя в кошельке.

— Нет, у меня нет ни цента, блин! Вот только афинский флорин, — она достала из кошелька круглую серебряную пластинку и тут же вернула ее обратно. — 550 год до нашей эры… но нам это никак не поможет, я думаю. Разве что мы с тобой — Пифагор и Сапфо, и сами об этом не знаем. — Она убрала кошелек в сумку и радостно покачала головой, как будто теперь, когда оказалось, что у нее нет денег, они стали ближе.

— Ты случайно не Пифагор? — спросила она с улыбкой.

— У тебя есть рубадуб, да, леди? — пробормотал горбун и потихонечку двинулся восвояси. — Ебенаморда! Ебенаморда! Рубадуб, рубадуб!

Кэнди так испугалась, что на секунду лишилась дара речи. Она не могла допустить, чтобы он ушел такой злой и сердитый, тем более что ей уже представлялось, как она будет гордиться, если через денек-другой она пройдет здесь с Тедом или Гарольдом или с кем-нибудь из «Интернешнл Хаус», и горбун обратится к ней по имени; может быть, они даже остановятся поболтать, и она скажет: «Тед, познакомься. Это мой друг Дерек», — или как там его зовут. Знакомство с таким человеком — это уже говорит о многом. Это, наверное, так же ценно, как и знакомство со Слепой Баттерси, нищенкой из Вашингтон-Парка, которая узнает Теда по голосу.

— Эй, погоди, — закричала она, бросившись следом за ним. — Если ты не особенно привередливый, я могу тебя покормить. У меня дома. Это здесь, близко… за углом… у меня точно есть яйца…

Кэнди сняла плащ, сбросила туфли и сразу отправилась в ванную.

— Я сейчас, — сказала она и действительно: она очень быстро вернулась в комнату, на ходу вытирая волосы полотенцем. Она запрокинула голову, прикрыла глаза и на миг замерла в центре комнаты.

— Я даже не знаю, что лучше, — сказала она со вздохом, — свежесть дождя… или тепло домашнего очага.

Кэнди переоделась в свободную фланелевую рубашку и облегающие полинялые джинсы, закатанные почти до колен. Она принесла еще одно полотенце, которое положила на ручку кресла, где сидел горбун.

— Если хочешь, можешь снять с себя мокрое, — предложила она. — Мы все высушим на батарее. — Она присела на диван напротив горбуна и принялась вытирать полотенцем ноги, бережно, но беспристрастно, как будто это были не ее ноги, а ценная вещь из хрупкого фарфора и к тому же чужая. Она поставила ногу на край дивана, обитого черным вельветом, и добродушно проговорила: — Я вот ноги промочила! И ты тоже, наверное? — Кэнди не стала дожидаться ответа — впрочем, она его и не ждала. Она просто хотела поддержать непринужденный дружеский разговор, чтобы горбун перестал стесняться; стараясь не смотреть на него, чтобы, опять же, его не смущать, она встала с дивана и снова прошла через комнату, указав по пути на журнальную стойку у кресла. — Вот тут есть журналы, «PR» и «Furioso»… ну, если тебе вдруг захочется почитать что-нибудь легкое. Боюсь, сейчас это все, что есть… Ты пока тут посиди, а я принесу нам выпить. — И она скрылась в крошечной кухоньке.

Все это время горбун хихикал и ерзал в кресле, но потом все-таки взял полотенце и вытер лицо, после чего смачно высморкался и пару раз плюнул прямо в полотенце.

— Рубатубдуб! — пробормотал он.

Из кухни донесся веселый смех Кэнди.

— Жалко, что нет ничего покрепче, — крикнула она. — Оно бы нам не помешало, после такого дождя. — Она вернулась в комнату с бутылкой «кьянти» и двумя уже наполненными бокалами. — Вот, угощайся. Если захочешь еще, наливай, не стесняйся. — Она поставила поднос на журнальный столик, взяла свой бокал и отпила глоточек. — У-у, вкусно. — Она снова ушла на кухню. — Я через минутку… ну, через пять, не больше. — Она включила магнитофон — грегорианские песнопения — и принялась тихонечко подпевать, бегая из кухни в комнату и обратно, накрывая на стол и продолжая свой радостный монолог ни о чем.

Горбун отхлебнул вина и тут же выплюнул его в полотенце.

Дверь в кухню была открыта, так что из комнаты было видно, что делает Кэнди, и сейчас она как раз нагнулась, чтобы поставить что-то в духовку. При таком интересном ракурсе, да еще в облегающих джинсах, ее ладная попка смотрелась особенно сочно и аппетитно, так что любой нормальный мужик, в смысле традиционной сексуальной ориентации, уже давно бы вломился в кухню, чтобы потрогать эти прелестные ягодицы и искусать их, как спелое яблочко; но в голове у горбуна были совсем не те мысли. Мысли, надо сказать, были странные и причудливые. С точки зрения эмоциональной насыщенности, он предпочел бы сейчас оказаться в мужском туалете в баре «У Джека» на Бовери — он бы обсасывал кусок хлеба, пропитанный мочой, и терся бы горбом об какого-нибудь красавчика из полиции нравов. И, тем не менее, хотя он решил, что она сумасшедшая (и, стало быть, малопригодна к тому, чтобы потешить его самолюбие), он все-таки смутно осознавал, что с нее можно кое-что поиметь, и теперь напряженно соображал, путаясь в невразумительных мыслях: как бы разжиться денежкой. Но у пего мало что получалось, в смысле придумать что-нибудь конструктивное, потому что мысли блуждали и разбредались, и были, к тому же, не совсем чтобы искренними: на самом деле, у него не было ощущения, что ему нужны деньги, просто он знал, что в таких обстоятельствах надо думать о деньгах. Может быть, это было последнее проявление нормальности в его ненормальной системе ценностей.

— Омлет с луком, — объявила Кэнди, поставив поднос на стол. — Надеюсь, ты любишь чеснок и эстрагон. Смотрится вроде неплохо, правда? — Это последнее замечание она произнесла с простодушной, даже где-то наивной прямотой, потому что все ее друзья в один голос твердили, что она очень вкусно готовит.

Во время еды горбун не произнес ни слова, лишь иногда фыркал и хрюкал. Кэнди продолжала непринужденно болтать ни о чем, в а перегруженном образами и картинками мозгу горбуна периодически возникали вопросы, простые и примитивные: «Где? Только давай без убийства! Как? Без убийства! Где?»

Его молчание произвело впечатление на Кэнди, так что ей еще больше захотелось ему понравиться и заслужить его одобрение.

— Ой, я все болтаю, болтаю, не даю тебе слова вставить! — она улыбнулась и кивнула, изображая из себя девушку понимающую, даже можно сказать, умудренную. — Или тут вообще не за чем говорить… «если б слова что-то стоили»… ну, и так далее. Да, я все понимаю… ладно, давай пить чай. Ой, какой чай?! Я все еще мысленно в Элиоте… такой милый и старомодный поэт, я его обожаю. Я хотела сказать, кофе. Эспрессо. Я мигом… Попробуй камембер, боюсь, он не слишком blеп fait, но все равно… — Она метнулась на кухню, а горбун продолжал сидеть молча и сосредоточенно чавкать хлебом. Для него это было уже не в новинку. Подобные приключения случались с ним уже не раз.

Когда сладкая девочка вернулась в комнату, она предложила пересесть на диван и там выпить кофе. Она села поближе к горбуну и открыла альбом с репродукциями Блейка.

— Правда, красивые, — проговорила она, — и такие забавные! Хотя их немногие понимают! — Она указала глазами на репродукцию на стене. — И вот еще. Тебе нравится? Я имею в виду, там такие детали… ты когда-нибудь обращал внимание? Сейчас я сниму, ты посмотришь поближе.

Она потянулась за гравюрой, но та висела достаточно высоко, так что Кэнди пришлось встать на цыпочки. Такая гибкая и изящная, она приподнялась на одной ноге, а вторую отставила чуть в сторону, как балерина. При этом ее фланелевая рубашка задралась, приоткрыв голую спину, а аппетитные ягодицы напряглись под джинсовой тканью и обозначились еще резче. «Ой, разве так можно?! — подумала Кэнди, стараясь все-таки дотянуться до репродукции. — Что я тут перед ним выставляюсь?! А вдруг он решит, что я… и это будет моя вина, только моя!»

Горбун наблюдал за ней очень внимательно, и когда у нее задралась рубашка, его вдруг осенило — словно серое небо обрушилось вниз, — что все остальные девчонки, с которыми ему доводилось общаться, хотели лишь одного: быть привлекательными и желанными, чтобы мужчины сходили по ним с ума, и несмотря на все их попытки вести умные разговоры и казаться духовно продвинутыми, их манящая красота была убедительной и непреложной, и обладала поистине убойной силой, и низводила всякого мужика до состояния голодного зверя… которого должно насытить.

Кэнди все-таки удалость снять репродукцию со стены, но когда она вернулась к дивану, взгляд У горбуна изменился; глаза у него стали красные-красные и как-то странно блестели. Милая девочка сразу это заметила и сильно смутилась. Стараясь скрыть смущение, она зачастила, указывая на картину:

— Правда, прелестно? Посмотри вот на эту фигуру, в углу, большинство ее даже не замеча… — она умолкла на полуслове и даже закашлялась под жгучим взглядом горбуна, который буквально пожирал ее глазами. Пытаясь взять себя в руки, она провела рукой по волосам и тряхнула головой. «О чем он думает, интересно? — спросила она себя. — Блин, я сама во всем виновата». Маленькие глазки горбуна горели жадным огнем; он думал о деньгах.

— Я тебя люблю! — выпалил он неожиданно, и прозвучало все это, по меньшей мере, странно.

— Нет, милый, не надо так говорить! — умоляюще пролепетала Кэнди, как будто ждала чего-то подобного. Она смотрела на картину у себя на коленях, не решаясь поднять глаза.

— Я тебя хочу! Очень хочу! — горбун прикоснулся к ее локтю.

Она вздрогнула и накрыла его руку своей рукой.

— Не надо так говорить, — повторила она мягко, но с достоинством.

— Я хочу тебя трахнуть! — сказал горбун и положил свободную руку на ее нежную левую грудку.

Она схватила его за запястье и крепко сжала. Медленно повернулась к нему и закрыла глаза, со страдальческим выражением на лице.

— Нет, милый, не надо. Пожалуйста, — проговорила она очень тихо, но твердо.

— Я хочу тебя трахнуть… хочу тебя вылизать! — сказал он, сжимая ей грудь, и Кэнди почувствовала, как напрягся ее сосок. Словно крошечный твердый грибочек.

Она резко поднялась с дивана и закрыла лицо руками.

— Не надо. Пожалуйста, — повторила она. Она еще пару секунд постояла на месте, а потом подошла к окну. — Ну почему все должно быть именно так? — вопросила она у вечернего неба. — Почему? Почему? — Она обернулась к горбуну, чтобы повторить свой вопрос, но он заговорил первым:

— Это вот из-за этого? — спросил он с надрывом. — Из-за этого?! — Он поднял руку и указал за плечо, на свой горб. И в его глазах было столько отчаяния…

Кэнди рванулась к нему, как сердобольная и внимательная медсестра — к постели тяжелобольного.

— Нет, бедный ты мой, ну, конечно же, не из-за этого! Нет, нет, — она упала на диван и заключила горбуна в объятия. — Ты мой глупенький! — Она закрыла глаза и принялась гладить его по волосам, прижавшись лбом к его лбу. — Я его даже и не замечала.

— Тогда почему? — спросил он. — Почему? Теперь, когда Кэнди к нему прикоснулась, она перестала смущаться.

— Почему? — вздохнула она. — Ой, я не знаю. Девушки, они такие… никогда не знают, чего им хочется… и что им нужно. Я не знаю. Наверное, мне просто хочется, чтобы все было красиво.

— Это все из-за этого, — повторил горбун и затрясся в беззвучных рыданиях.

— Нет, мои хороший, — проворковала она, снова закрыла глаза и потерлась носом о его щеку. — Нет, нет, нет. Какая, в сущности, разница?! У меня голубые глаза — у тебя вот это. Какая разница, кто как выглядит?!

— Почему? — повторил он настойчиво и вдруг запустил руку ей под рубашку и сжал ей грудь. Кэнди даже не успела сообразить, что происходит, как он задрал на ней рубашку, сдвинул бюстгальтер вверх и жадно присосался губами к ее груди.

— Ой, нет, милый, не надо, — выдохнула она, но при этом ее голова как бы сама собой опустилась на диванную подушку. — Почему все должно быть так? — умоляюще проговорила она. — Почему? Да, я Знаю. Я сама во всем виновата. — И она разрешила ему целовать и сосать свою грудь, пока сосок не затвердел так, что ей стало больно, а внизу живота не возникло щекочущее покалывание. Тогда она мягко оттолкнула его от себя, но не отпустила его голову, а принялась баюкать ее в ладонях. Она мужественно улыбалась, но ее глаза блестели от слез. — Нет, мой хороший, — прошептала она. Пожалуйста… не сейчас.

— Это все из-за этого, — с горечью проговорил горбун.

— Нет, нет, нет, — она закрыла глаза и прижала его голову к своей груди, но при этом стараясь не дать его рту прикоснуться к ее гордо напрягшемуся соску. — Нет, вовсе не из-за этого!

— Я хочу! — сказал горбун. Он положил руку ей на бедро и принялся судорожно расстегивать пуговички на боку ее джинсов, а потом его рука проворно скользнула внутрь, забралась ей под трусики и угнездилась в жарком и влажном местечке.

— Ой, милый, нет! — воскликнула сладкая девочка, но было уже поздно. То есть, наверное, еще можно было бы что-то сделать, но тогда бы уж точно не обошлось без некрасивой и гадкой сцены. Его короткие толстые пальцы перекатывали ее крошечный клитор, как каменный шарик в масле. Кэнди покорно откинулась на спинку дивана. У нее было доброе, щедрое сердце, и она не могла отказать человеку в такой вот малости, которая значила для него так много. Она закрыла глаза и решила терпеть, сколько сможет. Но еще до того, как настал этот миг, когда терпеть дальше было уже нельзя, он оторвался от ее груди и уткнулся лицом ей между ног, одновременно стаскивая с нее джинсы и трусики свободной рукой.

— Нет, нет, милый, не надо! — вздохнула она, но он уже опустил ее джинсы и трусики до колен, так что теперь у него было хотя бы, где развернуться — в смысле, заменить пальцы языком.

Для него это значит так много, уговаривала себя Кэнди, так много, а он тем временем стащил с нее джинсы и трусики уже полностью — так что теперь они болтались на ее топкой изящной лодыжке, — а сам опустился на пол рядом с диваном, забросил кэндины ноги себе на плечи и вонзился в нее языком, глубоко-глубоко в ее сладкий горшочек с медом.

Если это для пего так важно… продолжала твердить себе Кэнди, пока не поняла, что не выдержит ни секунды больше, и она вырвалась, и слегка отстранилась, и стиснула его голову руками, и прошептала, задыхаясь от страсти:

— Мой хороший, ты мой хороший. Но почему? — умоляюще проговорила она, печально глядя ему в глаза. — Почему?

— Я хочу тебя трахпутъ! — хрипло выговорил горбун и уткнулся лицом ей в бедро, издавая при этом какие-то странные горловые звуки, похожие на приглушенные рыдания.

— Ой, мой хороший, — сочувственно проговорила она, — ты только не плачь. Я не могу, когда ты плачешь. — Она вздохнула и ласково улыбнулась, гладя его по голове.

— Наверное, нам лучше пойти в спальню, — сказала она чуть погодя, неожиданно деловитым тоном.

Кэнди разделась перед зеркалом в ванной — медленно расстегнула рубашку, агнец, предназначенный на заклание, уронила рубашку на пол, сняла лифчик, оглядела себя, обнаженную, в зеркале, томно вздохнула, почти с сожалением: нет, она все-таки очень красивая, и соски у нее напряглись и стали похожи на две вишневые косточки, — как это бывало всегда, когда она красовалась голенькая перед зеркалом. Как же он меня хочет! — подумала она. Так сильно. И я это я виновата — только я, и никто другой. Она провела рукой по волосам и попыталась представить себе это яростное вожделение, которое она разбудила в горбуне. Бросив последний взгляд в зеркало, она даже слегка покраснела, смутившись из-за своей собственной прелести. Ей вдруг подумалось, что она, как красавица из сказки — готова пожертвовать собой ради чудовища. Стараясь унять дрожь, она вернулась в спальню.

Горбун тоже уже разделся и теперь лежал на боку на кровати, свернувшись калачиком, словно большой эмбрион в утробе. Кэнди на миг замерла на пороге — обнаженный прелестный ангел, несущий величайший из даров. Всю себя. Потом она быстро скользнула под одеяло, прошептала:

— Мой милый, — крепко его обняла и прижала к себе, но он думал совсем о другом. Ему представлялись большие ящики со сломанными игрушками, всевозможные экскременты, скорпионы, металлические мочалки, поросячьи маски, кожаные сбруи. И при этом он очень упорно старался не забывать про деньги.

— Хочешь еще меня поцеловать, мой хороший? — спросила Кэнди очень серьезно, пристально глядя ему в глаза, как взрослый смотрит в глаза ребенка, пытаясь понять, что он хочет. Она вздохнула, слегка отстранилась и убрала одеяло, снова явив ему величайший дар своего влажного, трепетного сокровища, а он пробурчал что-то нечленораздельное и придвинулся к ней. При этом взгляд у него был совершенно остекленевший.

— Только не делай мне больно, милый, — пробормотала она, как во сне, когда он раздвинул ее изящные, теплые бедра своей большой головой и его язык раскрыл ее увлажненные, скользкие губы — сплошь сахар и клей — и нашел ее розовый карамельный клитор.

— Мой хороший, мой милый, — прошептала она, гладя его по голове и улыбаясь храброй и нежной улыбкой.

Горбун засунул обе руки ей под попку и сжал ее крепкие ладные ягодицы, продолжая самозабвенно сосать и лизать ее крошечный клитор. Кэнди закрыла глаза и слегка приподняла бедра. Она закинула руки за голову, притворяясь, что они связаны, и принялась медленно извиваться, заходясь беззвучными рыданиями — но очень скоро она поняла, что уже не отдается, а скорее, берет, и она оторвала руки от подушки, и обхватила голову горбуна, и подтянула его наверх, и впилась губами ему в губы, вся подавшись ему навстречу.

— Войди в меня, милый, — прошептала она, как в бреду. — Я хочу, чтобы ты был во мне!

Горбун ее даже не слышал. У него в голове все смешалось — он был как будто не здесь. Он позабыл про деньги и только смутно осознавал, что что-то ему было нужно, и у него уже закипали мозги, пока он пытался припомнить, что именно. У него в голове словно случился обвал, лавина из черных угрей, из миллионов угрей, которые проносились гремящим потоком мимо, и у одного из них был ответ. Его задача: поймать его! Поймать и откусить ему голову; и там, в бурлящих рыбьих мозгах, будет… послание: «А ты не забыл о…?»

Но который из этих угрей? Глаза горбуна сделались совершенно дикими и закатились, так что остались видны лишь белки, а Кэнди, решив, что он вне себя от вожделения к ней, принялась покрывать нежными поцелуями его запрокинутое лицо, а потом он вдруг напрягся в его объятиях, и его блуждающий взгляд остановился на полу: там, рядом с диваном лежала вешалка, обыкновенная вешалка из толстой проволоки, которая выпала из шкафа, — горбун сполз с дивана и, упав на пол, судорожно схватил вешалку и прижал ее к груди. Словно в припадке горестного ликования, он перекрутил ее так, что теперь это стала уже не вешалка, а просто кусок скрученной проволоки. Он так крепко ее сжимал, что все его тело тряслось, а потом он подался вперед и сцепился в вешалку зубами. Он думал, что это угорь.

Кэнди резко приподнялась, машинально прикрыв рукой грудь.

— Что с тобой?! — закричала она. — Милый, ты что?! Ты же не собираешься…

Горбун медленно поднялся на ноги, как эпилептик после припадка, и растерянно огляделся, как бы пытаясь понять, где он и что, вообще, происходит. Теперь, когда он узнал от угря, что то, о чем он забыл, это деньги, он почему-то решил, что девочка хочет, чтобы ее побили.

— Но почему, милый? — умоляюще пролепетала Кэнди, поджав свои прекрасные ножки, когда горбун занес над головой черную проволочную змею. — Почему? Почему?

Когда же он принялся колотить ее вешалкой по ногам, она разрыдалась:

— Почему, милый, за что? — она выгнула спину и закинула руки за голову, как раньше, представляя себе, что они скованы сталью. — Да, милый, да! Сделай мне больно! Пусть мне будет больно, как было больно тебе, когда они тебя обижали! — Она уже не пыталась спасти ноги из-под ударов, как будто ее лодыжки тоже были скованы, и оковы не давали ей пошевелиться, и она лежала, распростертая под ударами, и извивалась, пытаясь вырваться из этих невидимых пут, и рыдала во весь голос, а ее ладное тонкое тело выгибалось навстречу бьющей руке, бедра медленно колыхались, влажные губы блестели, соски напряглись, крошечный трепетный клитор набух и подрагивал, глаза горели огнем, когда она с жадностью принимала суровое наказание за все обиды, которые этот жестокий мир нанес горбуну; она медленно открыла глаза, чтобы весь мир увидел ее слезы — миру не было дела до ее слез, но она увидела сама, сквозь размытые очертания вешалки, что поднималась в руке горбуна и обрушивалась на нее, — его белый сияющий горб. Горб, такой белый-белый, в жизни не знавший солнца, белый, как мякоть редиса. Кэнди увидела этот горб, и для нее это было как удар, даже сильнее и резче, чем удары вешалкой, потому что она уже видела что-то похожее — голые белые ягодицы, дрожащие от сексуальных тычков, тычков, которые не забирали себе, а, наоборот, отдавали себя, отражение в зеркале в больничной палате, ее аппетитная ладная попка, голенькая и приподнятая кверху, ослепительно белая, трепетная и щедрая — когда она отдавала себя, всю себя, дяде Джеку!

Она закричала, поддавшись бешеному порыву:

— Я хочу этот горб, я хочу твой горб! Горбун испуганно вздрогнул, не понимая, чего от него хотят.

— Твой горб, твой горб! — исступленно кричала Кэнди. — Я ХОЧУ ЕГО, ТВОЙ ГОРБ!

Горбун на секунду заколебался, а потом повалился на Кэнди, перевернулся и втиснул свой горб между ее прелестными ножками и принялся корчиться и извиваться, раздвигая горбом ее нежные половые губки в нелепой попытке войти в нее таким вот нетрадиционным способом.

— Твой горб! Твой горб! — продолжала кричать она, впившись ногтями в предмет своего вожделения.

— Ебена морда! Блядь! На хуй! — кричала она. — Хрен! Жопа! Нигер! Мудак! Горб! ГОРБ! — на мгновение она замерла на пламенеющем пике безумия… а потом сорвалась и полетела вниз, медленно, медленно, сквозь серые тучи — в глубокую, мягкую, черную ночь.

Когда Кэнди проснулась, горбуна уже не было. Она еще долго лежала в постели, размышляя о том, что случилось сегодня. «Да, тут только я виновата, блин», — вздохнула она, а потом улыбнулась, как бы прощая себя за все — но улыбка быстро увяла, когда Кэнди сообразила, что… она резко села на постели и закусила губу, злая, как черт.

— Блин! — выругалась она вслух, причем с большим чувством, потому что она забыла спросить, как его зовут.

 

Глава 11

Слегка освежившись, Кэнди вышла из дома и пошла по Четвертой улице. Дождя уже не было, дул легкий прохладный ветерок; в общем, вечер обещал быть приятным.

Сейчас, разумеется, было уже поздно переживать о работе; на самом деле, когда Кэнди дошла до угла Шестой авеню, было уже темно, и она решила — спонтанно — зайти в «Ривьеру» и выпить «Перно».

Там уже заседали Джек Кэтт и Том Смарт. Они расположились за столиком у входа — и были оба в изрядном подпитии и изрядном же половом возбуждении. Иными словами, им явно хотелось кого-нибудь трахнуть. Этих парней Кэнди знала не очень хорошо и старалась, по возможности, избегать их общества. Это были настоящие красавцы и, в общем-то, очень неглупые мальчики, и Кэнди, похоже, была единственной из всех девчонок, кто сумел устоять перед их убойным обаянием; что, кстати сказать, жутко их раздражало. Когда Кэнди вошла, они любезно пригласили ее за свой столик, но она отказалась. Ей хотелось побыть одной, посидеть в тишине, лелея воспоминания о часах, проведенных с… но она даже не знала, как его зовут! И это была та самая пресловутая ложка дегтя, потому что теперь она называла его про себя просто «горбун» и каждый раз, когда это слово звучало у нее в голове, она так на себя злилась… так злилась, что готова была укусить себя за руку. Ей очень не нравилось думать о нем вот так. Как же она так сглупила?! — продолжала терзаться Кэнди, обиженно надувая прелестные губки и сжимая кулаки от злости. Но потом она вспомнила имя, которым она называла его про себя, «Дерек», и ей опять сделалось хорошо и легко. Она улыбнулась и отпила свой «Перно».

— Что с тобой? — вдруг спросил бармен, который наблюдал за Кэнди и видел, как меняется ее лицо — полный спектр эмоций.

— Ты все равно не поймешь, — надменно проговорила Кэнди; ей очень не нравился этот парень, и ее раздражала его напористая манера общения. Она уставилась на бокал у себя в руке, демонстративно не замечая бармена; но он от нее не отстал. Он вышел из-за стойки, подошел к ней и встал, глядя на нее в упор.

— Что-то не так? — высокомерно спросила Кэнди ледяным тоном, от которого, по идее, по спине у бармена должны были побежать мурашки.

— Да вроде все так, — отозвался он, но при этом его лицо оставалось напряженным. — Просто когда я увидел, как ты вдруг поменялась в лице, я подумал, что табурет вошел тебе в штучку.

— Прошу прощения? — Кэнди действительно не поняла, о чем он говорит, но ей не понравился его тон.

— Ну, понимаешь, — бармен снова вернулся за стойку, — тебе в щелку, в укромное местечко… я подумал, что табурет вошел тебе к щелку… как-то так пропихнулся в тебя. У нас тут был один случай, зашла к нам девица, такая… крупногабаритная… тоже села на табурет у стойки … не на твой табурет, где ты сейчас сидишь, а на этот, который рядом… а я, значит, за ней наблюдаю. И вдруг я вижу, что она постепенно опускается вниз, ну, понимаешь, как будто ее табурет медленно так проваливается под пол, и… в общем, как я уже говорил, я все это вижу, и вижу, как она изменяется в лице… Господи Боже мой… как потом выяснилось, табурет как-то вонзился ей в щелку, прямо проткнул ее снизу и утянул за собой всю одежду, трусики, юбку… прямо туда, в ее штучку… все сидение и где-то около фута от ножки. Боже, я в жизни такого не видел! Конечно, она была тяжелее тебя, причем значительно тяжелее. Как я уже говорил, это была крупная птичка…

Кэнди вовсе не нравилось, что какой-то придурок лезет к ней с идиотскими баснями и мешает ей думать про Дерека и про то, что у них было сегодня, и она не постеснялась изобразить на лице крайнее раздражение; впрочем, она не перебивала бармена, пусть болтает, что хочет — она все равно не слушает. Наверное, она ему нравилась, и он пытался ее закадрить, но сейчас ей было не до того, сейчас она наслаждалась мгновением радости и полноты от этого «удивительного и прекрасного занятия — жить», как говорил профессор Мефисто. Она представляла себя очень красивой и очень довольной кошкой… которая уютно устроилась у камина и урчит от своего пушистого кошачьего счастья. Ей хотелось обнять себя за плечи и засмеяться от полноты чувств. И все же — на каком-то другом уровне — у нее было стойкое ощущение, что вся обстановка в баре как-то принижает ее сегодняшние переживания, а ей так хотелось сохранить их в памяти чистыми и нетронутыми грубой прозой жизни, чтобы лелеять эти воспоминания наедине с собой, чтобы нянчиться с ними, как счастливая молодая мама нянчится со своим новорожденным малышом. Она уже пожалела, что зашла в «Ривьеру», ей надо было пойти в какое-нибудь более изысканное место, и Кэнди решила узнать, нет ли сегодня какого-нибудь хорошего иностранного фильма в местном кинотеатре.

Она подошла к столику, где сидели Джек Кэтт и Том Смарт, и спросила у них. Как и следовало ожидать, они знать не знали, что сегодня идет в ближайшем кинотеатре — и во всех остальных кинотеатрах в округе. Сейчас у них было только две цели: дешевая крепкая выпивка и тугая, скользкая щелка. Но они сделали вид, что знают программы всех кинотеатров, и настоятельно пригласили Кэнди присесть за их столик, пока они все обсудят. Обходительный Том Смарт перегнулся через стол и доверительно сообщил Кэнди:

— Я бы сегодня с большим удовольствием окунул свой хоботок в твой сладкий горшочек с медом!

— Нет, — перебил его Джек Кэтт. Его черные глаза горели жгучим нетерпением, от которого у большинства девчонок уже давно бы намокли трусики. — Дай лучше я! — Он попытался оттащить красавчика Тома от Кэнди и одновременно засунуть свободную руку ей под блузку.

— Придурки! — взбесилась Кэнди. Она понимала, что они просто хотят показать ей, как сильно она им нужна, но эти двое ей никогда не нравились, и ей не хотелось выслушивать всякие гадости — и особенно теперь, когда все ее мысли были о Дереке.

— Господи Боже мой! — воскликнул Том Смарт, повернувшись к своему приятелю. — Нет уж, давай лучше я! Ты же ее оскорбил! Идиот!

— Сам идиот! — завопил Джек Кэтт. — Вечно ты ходишь вокруг да около! А я хочу трахаться!

Они принялись громко ругаться и обсуждать наиболее эффективную тактику, но для Кэнди это была желанная передышка — и она вновь погрузилась в воспоминания о том, что случилось сегодня.

Она даже и не заметила, когда к ним за столик подсел еще один парень, то есть, не парень, а очень даже солидный дядька, доктор Говард Джонс, очень приятный мужчина средних лет; конечно, не такой красавец, как Том и Джек, но зато и не такой невменяемый, как эти двое, и уж конечно — более подходящая компания для молоденькой девушки. Кэнди сперва даже и не расслышала, как его зовут — если Том с Джеком вообще потрудились его представить.

— Слушай, ты знаешь, кто он? — спросил Том Смарт у Кэнди. — Гинеколог! Ха-ха-ха!

— Господи, — пробормотала Кэнди.

— Ага, — отозвался Том Смарт и, обернувшись к доктору, проговорил в своей обаятельно-хамской манере: — А, правда, хорошая девочка, Док? Вот ее бы ты осмотрел с удовольствием, да? Вся — мед и сливки.

— Змея подколодная! — вставил Джек Кэтт. Доктор, похоже, смутился и нервно заерзал на стуле.

— Ой, — воскликнула Кэнди. — Я ни разу еще не встречалась… с гинекологом… в обществе. Как поживаете?

— Ты что, шутишь? — заорал Том Смарт. — Как он поживает?! Да он видит больше приятствен-ных дырочек за три часа, чем иные ребята — за всю неделю! Да, Док?

— Нет, правда, Том, Джек, — пробормотал доктор Джонс. — Я и сам люблю повеселиться, но… — ему явно не нравился тот оборот, что приняла их беседа.

— Вы оба — просто кошмарные, — возмущенно проговорила Кэнди, встала и пересела за другой столик.

— Ну вот! — расстроился Джек Кэтт. — Из-за тебя мы потеряли такую пизденку! Господи Боже, я этого просто не переживу!

— Что?! — оскорбился Том Смарт. — Из-за меня?! Ты разве не понимаешь, дурья твоя башка, что если б не…

И они вновь принялись ругаться, выясняя, кто виноват.

Тем временем, доктор Джонс потихонечку поднялся и пересел за столик к Кэнди.

— Да, — сказал он, — они действительно… очень веселые парни. Я бы даже сказал, что не в меру веселые. Мне очень жаль, что все так получилось. Я, правда…

— Да они просто глупые дети, — сказала Кэнди. — Это у них… это у них такой способ самовыражения…

— Гм, — хмыкнул доктор Джонс, покосившись на Тома с Джеком, которые теперь копошились на полу, в залитых пивом опилках, и что-то кричали насчет «тугих писек», «горячих пизденок», и т. д., и т. п.

Кэнди и доктор поспешно отвели глаза.

— А вы, случайно, не знаете, что сегодня идет в кинотеатре на Пятой авеню? — спросила Кэнди.

— Боюсь, что нет, — сказал доктор Джонс. — Извините.

— А мне сегодня так хочется посмотреть какой-нибудь хороший фильм, — сказала Кэнди.

— Я сам редко хожу в кино, — сказал доктор. — А вы любите кино?

— Я люблю только хорошие фильмы, — сказала Кэнди. — Настоящие фильмы.

— Понятно.

— Типа «Кабинет доктора Калигари» или «Спокойный».

— А хотите, я схожу за газетой? — предложил доктор Джонс. — Там наверняка есть программа.

— Ой, нет, не нужно, — сказала Кэнди. — Большое спасибо. — Ей очень понравилась его обходительность.

— Вы уверены? — спросил он.

— Да, спасибо. Сейчас сюда наверняка придет кто-нибудь из знакомых, кто знает. Я здесь почти всех знаю, ну, кто сюда заходит.

— Боюсь, не могу сказать то же самое про себя, — сказал доктор.

— Ничего, еще познакомитесь, — «утешила» его Кэнди. — Ребята, в общем-то, неплохие, разве что любят выпендриваться.

— Да, было бы интересно, — проговорил доктор с некоторым сомнением. — А кто у вас доктор… может быть, я его знаю.

— Ну… я только недавно в Нью-Йорке и еще не была у врача… во всяком случае, у гинеколога. Я не замужем, разумеется, и… в общем, я думаю, что незамужней девушке не надо ходить к гинекологу слишком часто, правильно? — она улыбнулась, но при этом густо покраснела.

Доктор Джонс нахмурился.

— Проверяться следует периодически, — сказал он. — То есть в обязательном порядке. Когда вы в последний раз были у гинеколога?

— Ой, дайте подумать. — Кэнди попыталась припомнить. — Наверное, год назад.

— Год — это много, я бы даже сказал, очень много, — серьезно проговорил доктор.

— Ой, тогда мне, наверное, надо бы записаться на прием, — сказала Кэнди.

— Понимаете, в чем дело… у меня отпуск. На два месяца, начиная с завтрашнего дня. — Доктор Джонс оглядел бар. — Знаете, что, — сказал он, поднимаясь из-за стола. — Вы подождите, я сейчас вернусь. — Он направился к выходу.

Кэнди как раз напевала тему из «Александра Невского», одного из ее самых любимых фильмов, когда доктор вернулся в бар с каким-то маленьким черным чемоданчиком. Он встал рядом с их столиком и улыбнулся Кэнди. — Мы можем вас осмотреть прямо здесь. — Он протянул Кэнди руку, помогая ей встать.

— Прямо здесь?! — удивилась она. — В «Ривьере»? Господи, я не знаю…

— Да, — сказал доктор Джонс. — Прямо здесь… вы не беспокойтесь, все будет в порядке. — Он довел девочку до дверей мужского туалета, быстро огляделся по сторонам и втащил Кэнди внутрь. Это была очень тесная комнатка с одним унитазом. Док запер дверь на задвижку.

— Ой, я не знаю… — смутилась Кэнди.

— Все в порядке, — заверил ее доктор Джонс. — Все замечательно. — Он поставил свой маленький чемоданчик на пол и принялся снимать с Кэнди юбку. — Это мы сейчас снимем, — прокомментировал он свои действия.

— А вы уверены, что… — Кэнди была смущена до предела.

— Так, а теперь трусики, — сказал доктор, стягивая с Кэнди вышеупомянутую деталь туалета. — Очень они у вас милые, — сказал он, приподнимая ее над полом и ставя на унитаз.

— Вы просто стойте, ноги расставьте вот так, руки в стороны… так… хорошо… да, упритесь ладонями в стены… так вам будет удобнее. Да. Замечательно.

Он быстро нагнулся, достал из своего чемоданчика маленькую металлическую распорку и вставил ее между нежными девичьими половыми губками, чтобы они не смыкались.

— Хорошо! — сказал он. — Сперва я проверю клиторальные рефлексы — часто бывает, что отсюда-то и происходят проблемы. — И он принялся нежно поглаживать пальцем ее сладкий розовый клитор. — Вы что-нибудь чувствуете!

— Ой, да! Я чувствую! — Кэнди выгнула спину. — А вы уверены, что это…

— Ага, — сказал доктор Джонс. — Реакции в пределах нормы. Тут у нас все в порядке. А теперь я проверю клиторальные рефлексы на тактильную стимуляцию. — Он впился губами ей в клитор и принялся жадно его сосать. Он прижал к себе девочку с такой неожиданной страстью, что Кэнди не удержала равновесия. Обе ее ноги соскользнули с краев унитаза прямо в бачок. При этом включился сливной механизм, вода забурлила и пролилась через край, обдав Кэнди и доктора Джонса фонтаном брызг. Вода затопила крошечную комнатушку и просочилась в бар.

Кто-то яростно колотил в дверь.

— Что там у вас происходит? — прокричал управляющий, который только-только пришел на работу. Они вместе с барменом пытались вышибить дверь плечами. Вода между тем прибывала. Она поднялась уже фута на два. Доктор и Кэнди метались внутри, словно звери, запертые в тесной клетке.

— Ой, мамочки! — все повторяла Кэнди, когда они с доктором повалились на пол. Доктор фыркал и барахтался в воде, продолжая сосать клитор Кэнди и пытаясь при этом не захлебнуться.

Бармену с управляющим все-таки удалось вышибить дверь.

Они ошарашено замерли на пороге.

— Господи Боже! — закричали они в один голос. — Что тут у вас происходит?!

Тут как раз подоспел полицейский. Он сразу понял, что происходит, и жуть как разъярился.

Когда доктора поднимали на ноги, он был уже без сознания. Они с Кэнди оба промокли до нитки и являли собой зрелище крайне плачевное. А Кэнди, к тому же, была полуголой — без трусов и без юбки.

— Он — доктор! — заявила она полицейскому, который тянул ее за руку и одновременно пытался тащить обмякшего доктора Джонса, как куль с мукой.

— Ага, — скептически проговорил полицейский. — Доктор Калигари, я так понимаю.

Кэнди очень не понравилось, что о таком замечательном фильме отозвались так непочтительно и издевательски.

— Мы проводили осмотр, — сказала она нарочито презрительным тоном.

— Ага, сестричка, я вижу, — сказал полицейский, выразительно глядя на ее самое сладенькое местечко.

— Ой! — тихо ойкнула Кэнди и быстро вытащила зажим.

Управляющий и бармен были просто вне себя от ярости.

— Ты… ты… — управляющий, кажется, утратил дар речи.

— Это был медицинский осмотр у моего доктора! — надменно проговорила Кэнди.

— Чтобы больше я тебя в «Ривьере» не видел! — наконец, выпалил управляющий, неумолимый, как сама судьба.

Доктор уже более-менее оклемался, но едва он увидел Кэнди, в нем опять разгорелась животная страсть, и он набросился на нее с таким рвением, что они снова ввалились в крошечный туалет и плюхнулись на пол, подняв фонтан брызг.

— Господи! — закричала Кэнди. Полицейский все-таки вытолкал их наружу и провел через бар на выход, подгоняя дубинкой.

Два сумасбродных красавчика, Кэтт и Смарт, по-прежнему копошились под столом у двери.

— Ага, — сказал полицейский с гадливым презрением. Он пару раз огрел каждого дубинкой, с таким видом, как будто пытался прибить змею. ОН бы, наверное, уделил им значительно больше внимания — но у него было два арестованных.

— И че, интересно, он делает с этой палкой? — полюбопытствовал Джек Кэтт, глядя вслед полицейскому со своего лежачего места на грязном полу посреди большой лужи прокисшего пива.

— Ты что тупой? — сказал Том Смарт. — Это ж ежу понятно: палку он запинлюрит ей в пипку.

— Вот, бля! — заорал Джек Кэтт. — А че у нас нет такой палки?! Это все из-за тебя, козел!

И они вновь принялись собачиться в куче мокрых опилок у себя под столом.

А Кэнди и доктора вытолкали на улицу и запихали в патрульную машину, которая с ревом сорвалась с места.

 

Глава 12

Кэнди съежилась на заднем сидении патрульной машины, сжимая в руках мокрый ком из своей юбки и трусиков. Она так и не успела одеться, и двое полицейских пялились на нее во все глаза.

— Ладно, сестричка, давай-ка прикройся! — рявкнул один из них.

— Ага! — отозвалась Кэнди. — У меня же все мокрое! И как я, по-вашему, это надену?!

Доктор Джонс, которого зажали в дальнем углу на заднем сидении, вдруг резко подался вперед.

— Совершенство! — закричал он в полный голос. — Истинное совершенство! Ее маточные трубы — это само совершенство!

— Ага, он к тому же еще и буйный, — заключил один из копов и огрел доктора по голове дубинкой.

Машина неслась по МакДугал Стрит под бешеный рев сирены, так что Кэнди приходилось кричать, чтобы ее услышали.

— Прекратите немедленно! Зачем вы его бьете?! Так же нельзя! Кстати, а покажите удостоверения… мне что-то не верится, что вы, вообще, полицейские!

— Сейчас тебе будет удостоверение! — тот полицейский, который сидел вместе с ними на заднем сидении, рывком расстегнул молнию у себя на брюках, схватил Кэнди за руку и запихал ее руку себе в ширинку. Она принялась яростно бить его по плечам свободной рукой. Она даже приподнялась на сидении и рванулась вперед — в отчаянной попытке пресечь столь вопиющую непристойность — и едва не упала на водителя.

— Эй, вы там, осторожнее! — заорал водитель, которому Кэнди наполовину закрыла обзор. Он на пару секунд потерял управление, и надо же было такому случиться, что как раз в этот момент из боковой улицы вырулил грузовик — патрульная машина неслась прямо на него, и сворачивать в сторону было уже поздно.

— Господи! — закричал водитель и резко выкрутил руль, под истошный скрип тормозов. Они все-таки разминулись с грузовиком, но машину повело дальше в сторону, и они со всей дури впилились прямо в стеклянные двери бара «Сан-Ремо».

В тот вечер в баре собралось сто семьдесят пять гомосексуалистов, и они все решили, что это облава. Примерно половина присутствующих в слепой панике ломанулась к выходу, а оставшаяся половина впала в агрессивное буйство и принялась колотить по патрульной машине всем, чем под руку попадется.

— Здесь извращенцы! — закричал один из полицейских. — Уходим!

За сим последовала полная неразбериха, и Кэнди сама толком не поняла, как так получилось, что какой-то мужчина вытащил ее из машины и отвел под шумок в сторонку.

— Быстрее, быстрее, — повторял он настойчивым шепотом. Кэнди ничего уже не понимала, но одно было ясно: он пытался спасти ее от полиции. Они потихоньку выбрались из бара и побежали по Третьей улице — в направлении Шестой авеню.

— Это какой-то кошмар! — проговорила Кэнди на бегу, одновременно пытаясь хоть как-то прикрыть свою наготу. Когда они завернули за угол и выбежали на Шестую авеню, незнакомец сразу поймал такси.

— Фонд «Молодые и трудолюбивые», — сказал он таксисту, когда они с Кэнди уселись в машину. — И побыстрее, пожалуйста!

— Сделаем! — отозвался таксист, обернулся к ним и на миг задержал взгляд на Кэнди, пытаясь разглядеть в полумраке ее сладкий горшочек с медом.

— Так, я одеваюсь! — воскликнула девочка. — Пусть у меня все мокрое, и фиг с ним! — Она расправила мокрые трусики, и незнакомец любезно помог ей их надеть.

— Спасибо, — сказала Кэнди. Теперь, когда она надела трусы, она себя чувствовала гораздо уверенней. — И спасибо, что вы меня спасли! Господи, я была просто уверена, что нас везут в тюрьму!

— Ну да, как раз туда вас и везли, — сказал незнакомец. Это был очень толстый мужчина с седыми всклокоченными волосами. — Давайте знакомиться, — он протянул Кэнди руку. — Меня зовут Пит Аспай.

— А меня Кэнди Кристиан, — представилась девочка. — Как поживаете?

— Замечательно поживаю, спасибо. Очень рад познакомиться, — Пит Аспай говорил с русским акцентом. — Вы были правы, вас везли в тюрьму. И теперь вам надо срочно уехать из города. Лучше — прямо сегодня.

— Уехать из города? — озадаченно переспросила Кэнди. — Ой, мама. А что я такого сделала?

— Ну, — Пит Аспай задумчиво почесал лоб, — кто знает, кто знает? Все равно наша жизнь — лишь мираж. Но суть в том, что представители власти, полицейские, копы, как там их еще называют — впрочем, название это всего лишь название, — так вот, у них только один взгляд на вещи, материальный, то есть с позиций физических, они непременно засадили бы вас в тюрьму. Это точно.

Манерой речи этот Пит Аспай напоминал Кэнди профессора Мефисто — то есть если не обращать внимания на чудовищный акцент, — так что она сразу прониклась к нему доверием.

— Да, они были не слишком одухотворенными, — согласилась она.

— Ну, конечно, — сказал Пит Аспай. — Да и откуда б им быть продвинутыми в духовном плане!

— Это точно, — сказала Кэнди. Она попыталась разгладить на себе мокрую юбку, которая была вся как будто изжеванная. — Даже не знаю, может, ее лучше снять? А то она мокрая и холодная!

— Да как хотите, — сказал Пит Аспай, — все равно это только видимость. Внешность вообще не имеет значения. Кстати, мы уже подъезжаем.

Таксист остановился у большого здания из бурого песчаника на 73-ей стрит.

— Приехали, — объявил он.

— Замечательно, — сказал Пит Аспай. — Вот наш Фонд. Пойдемте.

Он вышел из машины, расплатился с таксистом и помог выйти Кэнди, галантно подав ей руку.

— Ой, мне так неудобно, — сказала она. — У меня такой вид…. кошмарный.

— Это все суета, — сказал Пит Аспай. — Так сказать, материальный пафос. Молодым и трудолюбивым вы понравитесь такая, как есть. Пойдемте.

Он провел ее в большой вестибюль. Там была стойка наподобие стойки регистрации в отелях, и Пит Аспай направился прямо к женщине за стойкой.

— Эта девушка нуждается в помощи, — сказал он, — и сама хочет помочь другим. У нас есть для нее работа?

— Ну, — ответила женщина, — у нас бригада работает в Миннесоте. Им, я думаю, лишние руки не помешают.

— Я тоже об этом подумал, — сказал Пит Аспай. — Так что пусть едет. И лучше — прямо сегодня. — Похоже, он обладал какой-то гипнотической властью над этой женщиной.

— Да, конечно, — сказала она, глядя ему в глаза. — Я сейчас закажу ей билет.

— Хорошо, — кивнул Пит Аспай, — мы подождем. — Он отвел Кэнди в небольшой огороженный закуток, где были стол и стулья.

— Ты знаешь, кто такие «молодые и трудолюбивые» и чем они занимаются? — спросил он, когда они с Кэнди сели.

— Да, конечно. Они пацифисты… ну, то есть, это я знаю.

— Да, они пацифисты, а еще они много работают и помогают людям. Они все очень продвинуты с точки зрения духовной, и вы увидите, какие у них отношения друг с другом. Настоящее товарищество — в самом высоком смысле. Я уверен, вам с ними понравится.

— Да, мне тоже хочется помогать людям, — сказала Кэнди, — но я не могу ехать прямо сейчас. Мне надо что-то решить с квартирой, собрать свои вещи… — Она снова подумала о Дереке.

— Вам надо ехать, — сказал Пит Аспай с нажимом, — иначе вам не избежать тюрьмы. А потом, когда все уляжется, вы вернетесь. Может, уже через пару дней. А за вашей квартирой я присмотрю. Оставьте мне ключи.

— Я даже не знаю, — с сомнением проговорила Кэнди. — Мне все равно надо взять с собой кое-что из вещей. — Она снова потрогала свою мокрую юбку. — Вы себе даже не представляете, как это противно: ходить в мокром.

— Вам дадут, во что переодеться, — пообещал Пит Аспай. — Что-нибудь очень простое, но зато удобное.

— Я люблю простую одежду, — сказала Кэнди.

— Да, одежда вообще не имеет значения. Глупо судить о свиной отбивной по обертке.

— Это что, такая поговорка у молодых и трудолюбивых? — спросила Кэнди.

— Нет, это древнекитайская пословица — я ее вычитал в книге «И-Цзин».

— Китайцы мне нравятся, — сказала Кэнди. — По-моему, они самые продвинутые из всех… ну, в плане духовном… то есть, у них даже самый обычный человек с улицы — настоящий мудрец.

— Китайский мудрец — человек с улицы! — хохотнул Пит Аспай. — Хорошо сказано.

— И китайская кухня, она очень хорошая, правда? — продолжала Кэнди. — Я умею готовить китайские блюда. — Она собралась уже перечислить ему названия этих блюд и, может быть, даже пригласить его на обед вместе с ней и Дереком, но Пит Аспай ее перебил:

— У нас мало времени. Сейчас уже подъедет машина, чтобы везти тебя в аэропорт. Тебе все расскажут, что делать, а в Миннесоте тебя встретят в аэропорту. Там, в лагере, сейчас живет мой знакомый — он поможет тебе освоиться. И не только освоиться. Его мудрость воистину безгранична. Я бы даже сказал, он — величайший из духовных наставников нашего времени.

— Ой, мамочки, — пролепетала Кэнди. — То есть мне действительно надо ехать? Прямо сейчас?

— Да, ехать надо, иначе вы рискуете угодить в тюрьму. А для вас это будет плохо — в духовном плане. Лично мне было бы все равно, я вижу суть сквозь мираж. Но для вас, для молоденькой девочки, такой милой, красивой и впечатлительной, это будет ужасно. Там с вами будут творить такое… страшные вещи… разденут вас, ну, и так далее.

— О, Господи!

— Да, но с огнем надо бороться огнем. Они хотят ограничить вашу физическую свободу, а вы ускользнете от них физически.

— Ой, — тихо ойкнула Кэнди. — Я даже не знаю, что на это сказать.

— Тому, кто знает, нет нужды говорить; кто говорит, тот не знает, — сказал Пит Аспай. — Давайте ключи от квартиры.

Кэнди неуверенно достала ключи из сумки. Она подумала, что, наверное, надо сказать Питу Аспаю про Дерека — может быть, передать для него записку, — но потом решила, что напишет Дереку большое письмо, сразу, как только приедет в лагерь «Молодых и трудолюбивых».

— Самый маленький — от почтового ящика, — сказала она, передавая ключи Аспаю. — Я буду писать… одному другу. Если он вдруг зайдет, вы передайте ему мои письма, ладно? Его зовут Дерек.

— Ну, конечно, — уверил ее Пит Аспай, — обязательно передам. А сейчас надо найти для вас что-нибудь из одежды.

Он поднялся, подошел к стойке, быстро переговорил с женщиной и вернулся обратно к Кэнди.

— Сейчас она все принесет, — сказал он.

— Замечательно, — отозвалась Кэнди.

Она думала, что Пит Аспай снова сядет, но он остался стоять.

— Ну, мне пора, — сказала он. — Очень много работы.

— А как я узнаю вашего друга? Там, в лагере? — забеспокоилась Кэнди.

— Вы его сразу узнаете, — сказал Пит Аспай, — он сам вас узнает, можете не сомневаться. Ни о чем не волнуйтесь. Я с ним свяжусь и скажу, что вы едете.

— Хорошо, — Кэнди встала и пожала ему руку — Большое спасибо. За все.

Пит Аспай пожал плечами.

— Не за что, — сказал он.

— Ну, как же: вы спасли меня от тюрьмы. И от всего остального, — сказала Кэнди.

— Да пожалуйста, — сказал Пит Аспай. — А теперь до свидания. Мне пора. Вы мне напишите, когда соберетесь возвращаться.

— Я обязательно напишу, — сказала Кэнди. — Я напишу сразу, как только приеду туда.

— Хорошо, — сказал Пит Аспай и развернулся, чтобы уйти. — До свидания и bon voyage!

— До свидания, — ответила Кэнди с тоскующим сожалением, которое она испытывала всегда, когда ей приходилось с кем-то расставаться. Она пару секунд смотрела ему вслед, и только потом заметила, что женщина за стойкой пытается активно привлечь ее внимание. Она подошла к ней.

— Вот вам сухая одежда, — сказала женщина и передала Кэнди аккуратно сложенное то ли платье, то ли рубашку. — Раздевалка вон так. — Она кивком указала на дверь рядом с нишей, где были стол и стулья.

— Большое спасибо, — сердечно поблагодарила ее Кэнди и пошла в раздевалку. Ее охватило радостное волнение — она уже предвкушала, как она будет работать вместе с «Молодыми и трудолюбивыми». Прикрыв за собой дверь раздевалки, она сняла мокрую юбку и трусики.

— Вот блин, вы так и не высохли, — она скомкала мокрые трусики в крошечный шарик и зачем-то их поцеловала. Потом она сняла свитер и лифчик и надела простое платье, которое выдала ей женщина за стойкой. Да, оказалось, что это все-таки платье — такой бесформенный мешок с тремя пуговицами наверху. В раздевалке было зеркало, и Кэнди внимательно изучила свое отражение. Она любила простую одежду. Она подумала, что, наверное, Жанну д’Арк вели на костер точно в таком же платье. В таком одеянии она себя чувствовала чуть ли не святой. Она аккуратно сложила свою одежду, снова вышла в фойе и застыла на месте, как бы красуясь перед женщиной за стойкой и ожидая, что она скажет.

— Вам очень идет, — сказала та, оглядев Кэнди с большим интересом. Может быть, даже с большим, чем следует.

Не в силах сдерживать свою радость, Кэнди подпрыгнула на месте и сделала пируэт.

— Я себя чувствую такой молодой! — воскликнула она. — Я давно себя так не чувствовала. И еще — живой, то есть живой по-настоящему. В первый раз в жизни!

Она протянула женщине за стойкой свою одежду.

— Вот, возьмите. Мне оно больше не нужно! Отдайте их кому-нибудь… какой-нибудь старой тетке, которая до сих пор живет в каменном веке!

Ей было так радостно в этой новой одежде. Простое платье, сшитое из мешковины, по фасону оно напоминало перевернутую воронку и доходило Кэнди почти до лодыжек.

— А теперь расскажите мне про «Молодых и трудолюбивых». Расскажите мне все! — попросила она.

— Боюсь, я уже не успею ничего рассказать, — сказала женщина за стойкой. — Машина уже у подъезда. Вам пора в аэропорт. Но вот… — Она достала из ящика стола пачку буклетов и вручила их Кэнди. — Можете почитать в самолете.

— Ой, замечательно! — воскликнула Кэнди и открыла верхний буклет. Она собралась зачитать вслух избранные места, но женщина за стойкой ее перебила:

— Вам пора ехать. Иначе вы опоздаете на самолет.

— Да, — Кэнди закрыла буклет. Ее буквально распирало от радости. — Большое спасибо за помощь… ну, и вообще, за все!

Она перегнулась через стойку и чмокнула женщину в щеку.

— До свидания, — сказала та, — и удачи!

— До свидания, — Кэнди чуть ли не бегом направилась к выходу, но остановилась, не доходя до двери, обернулась и помахала женщине рукой. — До свидания, до свидания!

Она выбежала на крыльцо Фонда и крикнула водителю машины, что ждала у подъезда с включенным двигателем:

— Подождите меня! Я иду!

 

Глава 13

В самолете Кэиди все думала о событиях прошедшего дня. Это был очень длинный день, насыщенный и утомительный, и она была очень довольна, что теперь можно расслабиться и спокойно подумать. Пит Аспай произвел на нее впечатление: особенно ей запомнились его большая голова и тихий голос. Он казался таким спокойным, таким уверенным — в нем была какая-то тайна и скрытая сила. Кэнди даже подумалось, что она, может быть, начинает влюбляться в этого человека, и она сразу же мысленно переключилась на Дерека Нет, она не изменит Дереку, она просто не может его предать.

Она достала буклеты, которые ей дала женщина из фонда «Молодые и трудолюбивые» и принялась их просматривать. Но уже очень скоро она поняла, что ужасно устала, и что ей хочется спать, и она закрыла свои прелестные глазки, и заснула почти мгновенно, и ей даже приснился сон:

Ей приснилось, что они с папой гуляют по лугу, который был весь в цветах. В погожий летний денек. Папа прилег на траву и стал читать вслух стихи Малларме, только во сне это были как будто его собственные стихи; и Кэнди была гораздо моложе — совсем еще девочкой. Она носилась по лугу и рвала цветы, и хотя она отбежала достаточно далеко, она все равно слышала каждое слово из тех стихов, что читал папа. Он читал замечательно: с чувством и правильной интонацией. Иногда, закончив очередное стихотворение, он говорил:

— Очень даже неплохое стихотворение. А вот еще одно — я написал его для тебя, солнышко; оно зажглось у меня в голове, точно вспышка, — страшная и прекрасная вспышка, как это было, когда я излил свое сладкое мощное семя из семенников, что породили тебя.

— Нет, папа, — она обиженно топала ножкой, — это стихотворение не для меня, а для какой-то другой девочки! — И ей было так грустно, и она стояла перед ним, склонив голову, такая несчастная, и прижимала к груди свой крошечный букетик цветов, и все казалось таким печальным, таким безнадежным. А потом она медленно поднимала голову, и по ее нежной щечке стекала большая золотистая слезинка, и она говорила: — Оно для мамочки!

— Ах ты, глупышка! — весело отвечал папа и протягивал ей руки. — Оно для тебя! Для тебя одной! Ты моя мамочка, и мое солнышко, и моя радость, и моя маленькая дочурка! — И она бросалась к нему в объятия, и он ласково гладил ее по головке… он гладил ей шею, плечи… а потом Кэнди проснулась, свежая и отдохнувшая — никогда в жизни ей не было так хорошо, — она только немного смутилась, когда вспомнила папину фразу из сна: «когда я излил свое сладкое мощное семя из семенников, что породили тебя». Это была истинная поэзия, и Кэнди очень пожалела, что нельзя разделить ее с папой. Она ему, может быть, позвонит. Из лагеря «Молодых и трудолюбивых». Но нет: он ничего этого не поймет, никогда в жизни. Тем более — в его теперешнем состоянии. Но у нее есть, кому обо всем рассказать. У нее есть Дерек. Он все поймет. При одной только мысли об этом у нее потеплело на сердце. «Ты это запомни», — сказала она себе.

В самом начале десятого самолет приземлился в Мохоке, штат Миннесота. Кэнди оправила платье, быстренько глянула на себя в зеркальце; она смыла с лица все косметику, но ее губы были яркими от природы — такими красными и выразительными, словно алый глубокий разрез, — тряхнула головой, чтобы ее прелестные локоны легли в художественном беспорядке, встала с кресла и вышла из самолета.

Кэнди очень обрадовалась, когда увидела, что ее приехали встретить на джипе. Аэропорт был совсем небольшим, и джип стоял на краю летного поля. У него на боку было написано большими буквами: МОЛОДЫЕ И ТРУДОЛЮБИВЫЕ, — и в машине уже сидело несколько молодых людей. Когда Кэнди спустилась с трапа, они все вышли из машины и поспешили ей навстречу. Они представились Кэнди и помогли ей забраться в джип.

— Ну ладно, поехали. Болтать будем потом, — сказал кто-то из них. — А то наша новенькая, наверное, проголодалась в дороге!

— Это точно! — весело отозвалась Кэнди, сразу же заразившись всеобщим приподнятым настроением. И они помчались, как ветер, по темным проселочным дорогам. Верх у джипа был снят, и безлунная ночь была восхитительной и прекрасной. Очень скоро они все запели, громко-громко, едва ли не надрывая голоса:

Это была радостная и вдохновенная песня, и Кэнди тоже запела вместе со всеми — раскачиваясь из стороны в сторону. Ей было весело и хорошо. Она решила, что это замечательные ребята.

Мохок — район, известный своей угледобывающей промышленностью, и по дороге в лагерь они проехали несколько шахтерских городков. Лагерь «Молодых и трудолюбивых» располагался на окраине одного из таких поселков, и Кэнди узнала, что ей досталась работа в «шахтерском» проекте. В то время добыча угля в стране шла очень активно, потому что уголь был необходим для увеличения производства стали и усиления оборонной промышленности.

Две большие палатки с многоярусными кроватями — собственно, это и был весь лагерь. Одна палатка — для девочек, другая — для мальчиков. Правда, там были еще две палатки поменьше: «столовая» и «комната отдыха», где стоял стол для настольного тенниса и коробка с полудюжиной книжек в мягких обложках.

Ребята из лагеря, которые не поехали в аэропорт, вышли поприветствовать Кэнди. Ее сразу же провели в палатку и показали ей ее спальное место.

— Вот тут будешь спать, — сказала вполне дружелюбная, но совершенно бесстрастная девочка с длинными черными волосами до пояса. — Заведение, — под «заведением» она подразумевала туалет, — вон там. — Она указала за маленькое ведерко за ширмой в углу. — Давай, раскладывай вещи, и будем тебя кормить.

— Ага! — весело отозвалась Кэнди, и уже через пару минут они с черноволосой девочкой вышли из спальной палатки и направились к палатке столовой.

— Вот тут у нас человек хочет есть, — сказала черноволосая веселому толстому повару, который встретил их там.

— Сейчас все будет! — жизнерадостно отозвался повар и протянул Кэнди миску с горячим бульоном.

— Ой, как здорово! — воскликнула Кэнди. Она отпила бульон прямо из миски, держа ее двумя руками. — Больше всего на свете люблю бульон и овсянку.

— Я тоже, — сказала черноволосая.

После этого простого ужина Кэнди почувствовала себя полной сил. Она была готова немедленно приступить к работе. Хотя было уже десять вечера, некоторые шахты все еще работали, и Кэнди сказали, что она может спуститься в «девятый номер», если ей хочется поработать. Ей очень хотелось.

— Можешь надеть защитный комбинезон, — сказала черноволосая, — хотя большинство из нас предпочитает работать в своей повседневной одежде и так потом в ней и ходить: это создает ощущение подлинной сопричастности работе, тем более что переодеваться — это какое-то лицемерие.

Только теперь Кэнди заметила, что платье у девочки все черное от угольной пыли, так же, как и лицо, и волосы.

— Вот это по мне! — заявила она. Черноволосая проводила Кэнди до лифта в шахту.

— Спускаешься до третьего уровня, — сказала она. — Потом выходишь и идешь прямо вперед, до конца шахты. Шахта большая. До конца — почти миля. Начнешь работать, увидишь, как это весело.

— Здорово, — отозвалась Кэнди. — А там еще кто-нибудь будет?

— Да, должны быть, — черноволосая вдруг нахмурилась. — Если, конечно, они не сачкуют. В последнее время у нас развелось много лодырей — и особенно среди мальчишек.

— Что они себе думают, интересно?! — возмутилась Кэнди, вдруг разозлившись на этих мальчишек, которые отлынивают от работы. — Как же так можно?!

— Вот и я говорю, — согласилась черноволосая. — Они такие противные! Только и думают, как бы залезть тебе в трусики — а потом они, видите ли, устают и не могут работать. Хорошенькой девочке надо всячески остерегаться мальчишек.

— Да уж! — сказала Кэнди. Они бы, наверное, поболтали еще, но тут как раз подошел лифт.

— Давай поезжай, — сказала черноволосая. — А то тут только до места добраться уйдет больше часа. Мы потом поболтаем, когда вернешься. Да, кстати, там будет такая маленькая кирка с зеленой ручкой. Я всегда ей копаю, она удобная.

— Ага, — сказала Кэнди. Она хотела взять под козырек, но потом рассудила, что это будет смотреться глупо: во-первых, у нее нет никакого козырька, а во-вторых, здесь все было так неформально и непринужденно. Она вошла в лифт, нажала на кнопку 3-Й УРОВЕНЬ и помахала рукой своей новой подружке.

Лифт — вернее, крошечная платформа, огороженная решеткой, — поехал вниз. Он как будто летел в черной пустоте: вниз, вниз и вниз. Это было волнительно и даже немного страшно. У Кэнди звенело в ушах, а в животе образовалось какое-то странное трепетное покалывание.

Наконец лифт остановился на третьем уровне. Кэнди вышла и пошла прямо вперед, как ей было сказано. В шахте было темно, но впереди брезжил слабый рассеянный свет. Иногда он пропадал, но вот Кэнди вышла на прямой участок безо всяких изгибов и поворотов. Теперь она явственно видела свет впереди — в конце шахты. Подойдя ближе, она различила фигуру какого-то парня. Он сидел на походном раскладном стуле и читал книжку в мягкой обложке при свете лампы, подвешенной к потолку.

Когда Кэнди к нему подошла, он только молча кивнул.

— Здрасте, — сказала Кэнди. Она слегка запыхалась, но горела желанием немедленно приступить к работе. Она огляделась в поисках кирки с зеленой ручкой, о которой ей говорила черноволосая девочка, нашла ее и принялась долбить по стене угля.

Парень пристально наблюдал за ней.

— Стало быть, ты приехала, — сказал он, наконец.

Кэнди подумала, что это как-то неправильно: почему он сидит и читает книжку, хотя мог бы помочь ей с работой. Наверное, это один из этих мальчишек-лодырей, на которых ей жаловалась черноволосая.

— Ага, я приехала, — пробурчала она, не глядя на парня. — И нам надо работать!

Парень кивнул.

— Я тебя ждал, — сказал он.

В его голосе было что-то такое, что заставило Кэнди прервать работу, обернуться и приглядеться к нему повнимательнее. Она только теперь заметила, что это был никакой не парень, а взрослый мужчина… только Кэнди никак не могла понять, сколько же ему лет. Он был из тех, чей возраст никак не возможно определить по лицу. Но как бы там ни было, подумала Кэнди со странным трепетом где-то внизу живота, это был настоящий мужчина, не мальчик. Очень крупный мужчина, абсолютно лысый. С густыми черными усами и сверкающими глазами. Кэнди вспомнились удивительные глаза Пита Аспая, которые произвели на нее неизгладимое впечатление — но этот мужчина был настоящим Свенгали. Она сразу же поняла, что это и есть тот человек, о котором ей говорил Пит Аспай, и еще она поняла, что он сыграет важную роль в ее жизни.

— А вы… — она запнулась.

— Я, — пафосно проговорил мужчина, — я… Гриндл.

Кэнди смутилась под его пристальным взглядом, который как будто пронизывал ее насквозь и одновременно как бы расстегивал пуговицы у нее на платье и скользил по ее голой груди. Ее соски напряглись и болезненно заныли. Она отвернулась и принялась бить киркой по стене угля, а мужчина снова уткнулся в книгу. Кэнди нисколечко не сомневалась, что этот человек — самый продвинутый в духовном плане из всех, кого она знала, — и она лихорадочно соображала, что ей сказать, чтобы произвести на него впечатление. Она попыталась сосредоточиться на работе и еще яростнее застучала киркой. Она периодически останавливалась, чтобы перевести дыхание и собрать отбитые кусочки угля в аккуратную кучку. Когда она остановилась в четвертый раз, мужчина оторвался от книги.

— На сегодня достаточно, — сказал он. У него, как и у Пита Аспая, был очень сильный иностранный акцент, но это не резало слух. Даже наоборот, этот акцент прибавлял его речи серьезности и поэтического драматизма. Кэнди решила, что он, наверное, главный на этом участке шахты, и поэтому она сразу его послушалась и отложила кирку. Тем более что она и вправду очень устала.

— Ага, — сказала она и сгребла последние кусочки угля в начатую кучку.

— Ты хорошо поработала, — сказал мужчина.

— Спасибо, — Кэнди отряхнула руки. Она была очень довольна своей работой и сознанием исполненного долга. — Да уж, после такой работы надо как следует перекусить.

Мужчина убрал книжку в карман.

— А мне вот совсем есть не хочется, — сказал он, поднимаясь со стула. — Но мы все равно пойдем.

— Да, — согласно кивнула Кэнди. — Только… а как же уголь? — она указала глазами на кучку угля, который она «добыла».

— Да, его надо забрать. Вот… — он достал носовой платок и расстелил его на полу шахты, так чтобы Кэнди сгребла на него свой уголь. Она завязала платок в узелок и попыталась пристроить его за плечом, но так было совсем неудобно, и она убрала узелок в карман. Они пошли к лифту.

По дороге мужчина принялся напевать гимн «Молодых и трудолюбивых», и Кэнди стала тихонько ему подпевать. Это, похоже, вывело его из задумчивости.

— Прошу прощения, — сказал он, — я даже не понял, что пою эту песню. На самом деле, она мне не нравится. По крайней мере, сейчас мне не хочется ее слушать. Надеюсь, ты понимаешь.

— Да, конечно, — сказала Кэнди. Она немного смутилась, но ничего неприятного в этом не было.

Они достаточно быстро дошли до лифта, если учесть расстояние.

— Я запущу машину, — сказал мужчина. Это было первое, что он сказал после того, как раскритиковал песню «Молодых и трудолюбивых» почти милю назад. Он внимательно изучил кнопки и нажал на самую верхнюю, УРОВЕНЬ ЗЕМЛИ.

Лифт поехал наверх.

— Замечательно, — сказал мужчина. — Мы едем вверх. Вверх, вверх, вверх!

Кэнди показалось, что настроение у него резко понравилось, и она решилась задать вопрос.

— Мистер Аспай написал вам обо мне? — она как-то даже не сообразила, что за такое короткое время никакое письмо просто не успело бы дойти сюда из Нью-Йорка.

Мужчина молча смотрел на нее. Потом он сказал:

— Мы с мистером Аспаем общаемся телепатически. Он сообщил мне, что ты приедешь. Да. И что ты очень продвинута в плане духовном.

— Ой, — Кэнди даже смутилась, — он так сказал?

— Ему даже не за чем было об этом говорить… ты ведь пришла сюда в поисках истины, правильно?

— Ну… — Кэнди на секунду замялась и быстро добавила: — Да.

— Ты пришла, куда нужно. Мы начнем сразу же, не откладывая. Прямо сегодня.

Внимание этого человека, в котором он до сих пор ей отказывал, было для Кэнди как теплая ванна с ароматной пеной.

— Я… я даже не знаю, что сказать…

— Тому, кто знает, нет нужды говорить; кто говорит, тот не знает.

— Да, мистер Аспай тоже так говорит! — воскликнула Кэнди с восторгом. Она всегда испытывала восторг, когда что-то знала и могла показать свои знания.

— Это он от меня перенял, — сказал мужчина. — Он мой секретарь.

Он сказал это просто, безо всякой рисовки. Как ребенок — без самодовольства, но и без ложной скромности. Но сам факт произвел впечатление на Кэнди — даже на фоне всех впечатляющих событий прошедшего дня, ее знакомства с мистером Аспаем, и, конечно же, с Дереком, — и ее сердце вновь преисполнилось тихой радости.

 

Глава 14

Кэнди и великий Гриндл сидели в палатке для отдыха и беседовали за чашкой горячего шоколада: он сидел за столом для настольного тенниса, а она — на полу, у его ног.

— Ты сейчас на какой стадии духовного продвижения? — спросил он у девочки.

— Господи, я не знаю, — пролепетала она.

— Нет, сердце знает, — авторитетно заявил он. — Сердце знает.

— Наверное, я на самой начальной стадии, — честно призналась Кэнди.

— Путь к мистическому просветлению делится на шесть этапов, — сказал великий Гриндл. — И в любой момент времени ты находишься на одном из них. Первый этап такой: прочитать много книг по самым разным религиям и философиям, послушать лекции мастеров по различным доктринам — и серьезно опробовать некоторые доктрины в применении к себе.

— И это только первый этап? — Кэнди с трудом в это верилось.

— Да. Видишь ли, путь к просветлению долог и труден — многие на него вступают, но лишь единицы проходят его до конца.

— А второй этап?

— Второй этап: выбрать одну доктрину из многих, отринув все остальные — как орел, нападая на стадо овец, уносит только одну.

— Ой.

— Вот тогда-то и начинаются настоящие трудности. Третий этап: оставаться смиренным и скромным, и ни в коем случае не показывать непосвященным свою значительность и принадлежность к великим тайнам — но за внешней ничтожностью и смирением твой разум должен как бы воспарить над людской суетой и тщеславием.

— А дальше?

— А дальше ты переходишь на четвертый этап: безразличие ко всему. На этом этапе ты становишься, как собака или свинья, которые едят все, что случится найти. Не делаешь никаких различий между тем и этим. Ни к чему не стремишься, но и ни от чего не отказываешься. Все, что с тобой происходит, ты принимаешь с одинаковым безразличием: хвалу или презрение, бедность или богатство. Ты не делаешь никаких различий между пороком и добродетелью, между постыдным и благородным, между злом и добром… не сожалеешь о прошлом и не радуешься тому, что было.

Кэнди все это ужасно нравилось. Она устроилась поудобнее.

— А что потом? — спросила она, глядя на великого Гриндла широко распахнутыми глазами.

— Потом начинается пятый этап, когда ты принимаешь с истинным беспристрастием все противоречивые проявления активного бытия. Ты понимаешь, какова истинная природа всего сущего, неизбежная модель всякого действия в материальном мире… и всегда остаешься бесстрастным и невозмутимым. Ты смотришь на мир как бы с вершины огромной горы, а внизу простираются долины и горы пониже. Это пятая стадия.

— Ой, мамочки.

— Да, как я уже говорил, путь к мистическому просветлению долог и труден: многие на него вступают, но лишь единицы проходят его до конца.

— А что же тогда на шестом этапе? — спросила Кэнди.

. — Шестой этап не опишешь словами. Он соотносится с осознанием пустоты, которая, по терминологии ламаизма, означает Невыразимую Реальность.

— Не понимаю, — сказала Кэнди.

— Ну, — отозвался великий Гриндл, — на шестом этапе человек осознает нереальность, или небытие, неизменного эго. Это великая тибетская формула: «Человек освобождается от своего „я“; все вещи в мире освобождаются от своей самости».

— И на этом уже всё? — спросила Кэнди после секундной паузы.

— В каком-то смысле действительно всё. Но есть еще и седьмой этап, на физическом уровне это взвешенное воодушевление. Взвешенное — не от слова «вес», а от слова «взвесь». Но нас это пока не касается.

— Взвешенное воодушевление! — воскликнула Кэнди с неподдельным восторгом.

Великий Гриндл серьезно кивнул, а Кэнди пытливо вгляделась ему в лицо, думая про себя, что уж он-то наверняка дошел и до седьмого этапа. Просто не хочет об этом рассказывать.

— Ой, мне бы тоже хотелось всему этому научиться, — призналась она.

— Путь к просветлению долог и труден, — сказал Гриндл.

— Еще как! — воскликнула Кэнди.

— Ну, и что ты решила? Ты пойдешь по мистическому пути? Ты и так уже очень продвинута в плане духовном.

— Ну, мне бы хотелось попробовать, — сказала Кэнди. — И с чего мы начнем?

— Сперва тебе нужно найти хорошего гуру, духовного наставника, который будет с тобой заниматься.

— И вы… — начала Кэнди.

— Я буду твоим гуру.

— Ой, как здорово, — сказала Кэнди. Она даже вскочила на ноги, как будто хотела расцеловать Гриндла от полноты чувств, но он тут же принял формальный тон, не допускающий всяких вольностей:

— Первым делом нам надо выработать ментальную дисциплину и обучить тебя базовым упражнениям йоги.

Он достал из кармана какие-то бусы, похожие на четки, с бусинами, сформированными по группам по размеру и цвету, и надел их на шею Кэнди — при этом девочка грациозно запрокинула голову. Он объяснил ей, как выполнять дыхательные упражнения, сосредотачивая осязательные ощущения на различных группах бусин.

Потом он показал Кэнди знаменитое упражнение «противостоящих больших пальцев», потом открыл хитрость «сна стоя», когда человек засыпает всего на две-три минуты — стоя у стены и прижимая к стене затылком плоский камушек, — но при этом он получает полноценный отдых, как после 14-часового непрерывного сна.

— А теперь, самое главное упражнение йоги, — сказал великий Гриндл с предельной серьезностью, — упражнение номер четыре, истинный ключ к Бесконечному Единению. Я имею в виду Космический Ритм, в который нужно попасть, чтобы потом пребывать в гармонии со всем сущим в мире — и чтобы достичь Нирваны. Пусть твое тело расслабится и настроится на движения, которые я сейчас обозначу.

Он положил руки на бедра Кэнди и принялся вращать их вперед-назад плавными, волнообразными движениями.

— Вот так. Продолжай, — он убрал руки, отступил на шаг и встал, пристально наблюдая за Кэнди. — Да, хорошо.

В любой другой ситуации, помимо духовного упражнения, такое вращение бедрами могло бы показаться вызывающе сексуальным, провокационным и даже, может быть, непристойным; Кэнди прекрасно это понимала, и ее милое личико вспыхнуло от смущения, но она тут же выбранила себя за подобные неуместные ассоциации и решила, что все это происходит от ее загрязненной и неразвитой — в плане духовном — души.

Она сосредоточенно выполняла упражнение номер четыре под чутким руководством великого Гриндла, который давал ей команды, когда нужно ускорить или замедлить темп, и тут в палатку вошла черноволосая девочка, которая провожала Кэнди до шахты. Вернее, она не вошла, а просто встала в дверях, глядя за Кэнди с неприкрытым неодобрением.

— Очень мило, — сказала она с язвительной горечью.

Кэнди, сосредоточенная на своем упражнении, не заметила, как вошла черноволосая, так что неожиданный звук постороннего голоса сильно ее напугал — как и великого Гриндла, который тоже был полностью поглощен наблюдением за Кэнди, ведь упражнение следует выполнять правильно, и наставник должен за этим следить. Он зарычал от ярости, резко развернулся и набросился на черноволосую чуть ли не с кулаками. Впрочем, та уже убежала.

Но, убегая, успела крикнуть:

— Он притворяется, что великий учитель, а сам только и думает, как бы залезть в твою сладкую ямку! — Но ее голос почти растворился в густой темноте снаружи.

— Дешевка! Мещанка! Ханжа! — высказался Гриндл с неподдельным раздражением, вернувшись обратно в палатку. — Ее надо как следует выпороть, вот что!

Кэнди понравилось, что он так разозлился из-за того, что им помешали. Ей очень польстило, что он проявляет такой интерес к ее духовному продвижению. Ей тоже хотелось скорее продвинуться в плане духовном — на пути к мистическому просветлению. Чтобы порадовать своего учителя, она принялась выполнять упражнение с удвоенным рвением.

— Да! — сказал Гриндл. — Замечательно! А теперь, следующее упражнение… — Он умолк на полуслове и наклонил голову, как будто прислушиваясь к чему-то.

— Тише! — сказал он Кэнди.

Теперь она тоже услышала: тихий свист, снаружи, совсем рядом с палаткой.

— Жди здесь! — Гриндл направился к выходу. — Это будет следующее упражнение: жди меня здесь и постарайся вообще ни о чем не думать.

— Хорошо! — ответила Кэнди.

Гриндл вышел из палатки, а Кэнди честно попыталась освободить голову от всяких мыслей, но она была слишком возбуждена, и у нее ничего не вышло. Она подумала, что, может быть, стоит выйти из палатки и взглянуть на ночное небо — тогда у нее наверняка что-то получится. В смысле, вообще ни о чем не думать.

— Только если не будет звезд! — сказала она себе вслух, вышла наружу и подняла глаза к небу. Она вовсе не собиралась глазеть по сторонам, но она волей-неволей заметила Гриндла, который стоял чуть поодаль, у тележки с углем, куда Кэнди чуть раньше высыпала и свою скромную «наработку». Он был там не один. С ним были еще двое каких-то мужчин. Они о чем-то переговорили вполголоса, и один из мужчин передал ему что-то… наверное, деньги, если судить по тому, как он их отдавал… вроде как украдкой, по одной купюре за раз, как будто еще и считал их в процессе. Потом эти двое мужчин взялись за тележку и покатили ее прочь. Похоже, что Гриндл только что продал на сторону тележку с углем, добытым «Молодыми и трудолюбивыми».

Для Кэнди это явилось большим потрясением. Она тихонько вернулась в палатку и встала, опустив голову и надув свои прелестные губки. Она даже не обернулась, когда Гриндл вернулся в палатку. Он весело потирал руки — как человек, только что совершивший выгодную сделку. Это лишний раз подтвердило неприятное открытие Кэнди, и ей стало противно и страшно.

— Ну! — проговорил Гриндл со смаком. — А теперь отвечай! Где я был?

— Вы были снаружи, — холодно проговорила Кэнди, — и продали кому-то тележку общего угля! — Она закрыла лицо руками, бросилась в дальний угол палатки и безудержно разрыдалась.

— Как вы могли? — всхлипывала она, уязвленная до глубины души. — Как вы могли?!

И вот что странно: жуткие обвинения Кэнди как будто не стали для Гриндла большой неожиданностью. Во всяком случае, он не смутился, а только выказал легкое раздражение на вспышку Кэнди и на ее слезы, которые, похоже, были ему неприятны.

— Это было вообще ничто! — он небрежно махнул рукой и недовольно нахмурился. — Просто материальное соглашение. Абсолютно незначительное в плане духовном.

— А почему вы тогда взяли деньги? — спросила Кэнди, поднимая на Гриндла заплаканные глаза, чтобы он видел ее неизбывную боль и обиду от его предательства. — Мистер Аспай никогда бы не взял, никогда! — закричала она. — Он говорил, что все это — сон! И вы говорили мне то же самое! Он бы не взял никаких денег, а ведь он всего-навсего ваш секретарь! Это ужасно, ужасно! — И она вновь разрыдалась, закрывая лицо руками.

— Что он говорил про сон? — спросил Гриндл, подходя ближе.

— Что вся наша жизнь — это сон, — прошептала Кэнди жалобным детским голоском. — И вы то же самое говорили!

— И готов повторить, — Гриндл положил руку Кэнди на плечо. — Вся реальность… — он описал рукой в воздухе полукруг, подбирая нужное слово, — …это всего лишь видимость, иллюзия. В каком-то смысле это действительно сон.

— А зачем тогда деньги, во сне? — Кэнди снова расплакалась.

— А! — пальцы Гриндла принялись лениво поигрывать с кэндиным левым ушком. — Жизнь — это сон, да… но мы можем сделать его приятным… мы можем сделать так, чтобы он не был кошмаром!

— Но из-за вас это и есть кошмар для «Молодых и трудолюбивых», — сказала Кэнди. — Продать их уголь на сторону… это все равно… все равно, что украсть! — последнее слово Кэнди выпалила на одном дыхании и сама испугалась того, что оно может значить. Она вновь разрыдалась, не обращая внимания на Гриндла, который гладил ее по шее и по спине, пытаясь успокоить.

— Ответь мне на один вопрос, — сказал он, — кто из людей самый счастливый? То есть за исключением тех, кто продвинулся на пути к просветлению? Итак, кто же самый счастливый? Разумеется, тот, кто творит. Художник — вот кто самый счастливый из всех людей. Да! Но большое искусство рождается из большого страдания — это подтверждено историей! — Он так увлекся своими рассуждениями, что даже забыл о Кэнди. Он отошел от нее и принялся расхаживать взад-вперед по палатке. Может, как раз поэтому она наконец прекратила рыдать и подняла глаза, глядя на Гриндла с какой-то жадной тоской.

— Это подтверждено историей, — повторил он. — Величайшие из художников рождались в самые тяжкие времена, часто — в бедности и нищете, и чем тяжелее была их жизнь, тем пышней расцветал их гений. Вот и сегодня мы нанесли удар по всему, что есть доброго и хорошего в мире снов! Искусство! Хотя, конечно, тут есть опасность, что «Молодые и трудолюбивые» стоят лишь на самой начальной ступени сопричастности к опыту нужды и лишений, а именно на ступени вульгарного мазохизма. Хотя, в любом случае, это не имеет значения.

Кэнди смотрела на него, как завороженная, во все глаза, и он опять подошел к ней. Кэнди вновь испытала то странное беспокойство, которое поселялось в ее душе всякий раз, когда он подходил к ней так близко, и в то же время ей опять захотелось плакать.

— Ой, я не знаю, — пролепетала она, пряча лицо. — Просто мне кажется… что брать деньги… это так… так вульгарно.

— Вульгарно! — воскликнул Гриндл. — Какие-то жалкие двадцать долларов… и что в этом вульгарного? — Он достал из кармана деньги. — Вот, смотри. — Он протянул их ей.

— Нет, нет, — Кэнди зажмурилась и покачала головой.

— Ладно, — сказал Гриндл, — тогда я… я их съем. — Он поднес деньги ко рту и сделал вид, что действительно положил их в рот, хотя на самом деле ловко спрятал их в ладони.

— Ой, нет. Не надо! — воскликнула Кэнди и прикоснулась к его руке, гладя на него с искренним беспокойством.

— Поздно! Поздно! — Гриндл принялся энергично жевать. — Я уже их жую! И глотаю! — Он сделал вид, что глотает. — Вот! И нет больше никаких денег!

Теперь Кэнди почувствовала себя виноватой.

— Не знаю, что и сказать, — она стиснула руку Гриндла.

— Это не важно. — Гриндл потихонечку убрал деньги в карман. Он склонил голову и изобразил робкий, застенчивый взгляд. — Я просто хотел… я хотел… купить тебе подарок… сделать тебе приятное. — В уголке его глаза заблестела скупая мужская слеза и стекла по его мужественной щеке.

— Что?! — опешила Кэнди. — Ой, мой хороший, — она обняла его обеими руками, — мой сладкий. — И она принялась лихорадочно гладить его и ласкать, чтобы хоть как-то утешить. Она притянула его к себе, положила его голову себе на плечо и стала укачивать эту большую голову, как какого-то причудливого младенца.

А потом его голова как бы невзначай соскользнула ей на грудь, и он очень ловко расстегнул пуговицы у нее на платье своим мужественным подбородком — и тут в палатку ввалились какие-то парни, человек пять.

— Мы тут собираемся повеселиться! — весело объявил кто-то из них. — Будем сидеть у костра и петь песни. Пойдемте с нами! — Они окружили Кэнди и Гриндла и принялись подталкивать их к выходу.

Костер уже разожгли, и веселые юные голоса «Молодых и трудолюбивых» звенели в ночи:

— Да! Да! Да! Новый мир! Для всех, кто молод и трудолюбив!

Как только Кэнди и Гриндл дошли до костра в сопровождении радостных молодых людей, Гриндл тут же оттащил Кэнди в сторонку.

— У нас есть дела поважнее, — заявил он и как бы случайно задел рукой низ ее живота. — Пойдем.

Он взял ее за руку и повел по каменистой тропинке вниз по склону холма, сплошь заросшему ежевикой, к ручью. Они пошли вдоль ручья, что огибал холм с одной стороны.

Кэнди шла совсем рядом с водой, чуть приподняв юбку. Ей было так хорошо: в небе светила луна, и все вокруг было таким таинственным и красивым, и, похоже, что у них с Гриндлом складывались замечательные отношения, доверительные и дружеские, и ей было приятно гулять с ним на природе, при яркой луне — с папой они никогда так не гуляли, ни разу в жизни.

Они обогнули холм и вышли в маленькому искрящемуся озерцу, а за озером был грот — или пещера, — вход в темноту за серебристой водой.

— Ой, как красиво! — воскликнула Кэнди, прижав руки к груди, как будто у нее защемило сердце от такой неземной красоты.

— Пойдем, — Гриндл вновь взял ее за руку. — Пойдем внутрь.

Чтобы войти в грот, надо было пройти пару футов по мелководью, и Кэнди радостно прошлепала по воде, поднимая фонтаны брызг. Когда они вошли внутрь, Гриндл зажег лампу, что стояла на каменистом выступе у самого входа. В ее рассеянном желтом свете, да еще с серебристой подсветкой луны, грот с его сталактитами и сверкающими вкраплениями кварца казался сказочной пещерой. Стены у входа заросли синевато-зеленым мхом, а внизу, вдоль стен грота, и на плоском уступе рос густой папоротник, похожий на мягкий ковер.

— Путь к просветлению долог и труден, — произнес Гриндл нараспев. — Здесь я занимаюсь с учениками.

— Какая же красота, — повторила Кэнди благоговейным шепотом, заворожено глядя на воду, искрящуюся серебром.

А Гриндл не сводил глаз с Кэнди: в таком окружении, омытая лунным светом, она была как прелестная нимфа, или даже как сама богиня Диана, воплощение бессмертной красоты.

— Хорошо, что у тебя такое простое платье, — как бы между прочим заметил Гриндл. — Это существенно облегчит нам следующее упражнение.

— Мы снова займемся духовными упражнениями?! Прямо сейчас?! — воскликнула Кэнди в восторге и даже слегка подпрыгнула на месте. Ей уже было так хорошо — лучше некуда. А теперь Гриндл говорит, что они снова займутся духовными упражнениями! Она уселась на мягкий ковер изо мха, оправила юбку, устроилась поудобнее и, горя нетерпением, приготовилась слушать учителя — прямо как в школе, на интересных предметах. Она пожалела, что у нее нет с собой ручки с блокнотом, но тут же подумала, что так даже лучше: ей представлялась Аркадия, где ученики сидели в тенистых садах под деревьями и внимательно слушали учителей, ловя каждое слово — они ничего не записывали, а просто впитывали в себя знания. Это был самый чистый способ, как овладеть знаниями, самый чистый и самый правильный, подумала Кэнди, и ей сделалось очень приятно, что она, пусть и невольно, избрала именно этот способ.

— Первым делом, — сказал Гриндл, присаживаясь рядом с ней, — нам надо снять с себя эти мирские одежды. — И он принялся расшнуровывать свои промокшие ботинки. Скинув ботинки, он начал расстегивать брюки.

— А это обязательно? — Кэнди ужасно смутилась: его предложение было так неожиданно… и оно ей совсем не поправилось.

— «Наведи в доме порядок, — процитировал Гриндл, — это будет твой первый шаг». Безусловно, нам следует отрешиться от всех материальных забот — и духом, и телом.

— Да! — с воодушевлением воскликнула Кэнди, когда наконец поняла, что к чему. Но ей все равно стоило немалых усилий преодолеть свою девичью стыдливость. Ее прелестное личико покраснело, как маков цвет, когда она все-таки справилась со своей врожденной застенчивостью и сняла с себя платье.

— Вот! — выпалила она и отбросила платье в сторону, решительным, резким движением, которое красноречивее всяких слов говорило о ее духовной смелости. Под платьем не было ничего, и Кэнди вздохнула с искренним облегчением и гордостью за себя, что она все же смогла, что у нее получилось… но ей все равно было как-то неловко под пристальным взглядом Гриндла. Тем более, когда ее крошечные соски напряглись и встали торчком — причем независимо от ее воли. Как будто они теперь зажили собственной жизнью.

— Хорошо, — сказал Гриндл. — Теперь сцепи пальцы в замок и положи руки за голову. Да, вот так. А теперь ложись на спину.

— Ой, — Кэнди было как-то тревожно и даже слегка страшновато, но она послушно легла на мягкий пружинистый мох. При этом она плотно сдвинула бедра, приподняв одну ногу и положив ее поверх другой, в робкой попытке прикрыть свое маленькое сокровище. Трепетно сладкое, как мармеладка.

— Нет, нет, — Гриндл наклонился над ней, и сам подправил ей позу, — ноги разводим пошире.

Когда Гриндл прикоснулся к Кэнди, она испуганной вздрогнула и опять засмущалась, но он поспешил ее успокоить:

— Я как врач. Доктор духа, — сказал он спокойно и даже как будто с прохладцей. — И меня совершенно не интересует это твое глупое тело — нас с тобой должен сейчас волновать исключительно дух. Это понятно?

— Да, — кротко проговорила Кэнди. Она лежала теперь очень тихо и уже не мешала ему подправлять ей ноги, которые он развел широко в стороны и вывернул стопы носками наружу.

— Закрой глаза! — велел он. Кэнди сделала, как он сказал, и Гриндл чуть отстранился, придирчиво обозревая, что получилось в итоге.

— Хорошо! — заявил он после непродолжительного молчания. — А теперь вот что. Наше следующее упражнение связано с трансцендентностью телесных ощущений. Под моим руководством ты научишься контролировать все свои физические ощущения. Пока все понятно?

— Да, — прошептала Кэнди, не открывая глаз. Серьезный и деловитый тон Гриндла ее успокоил — это был тон учителя, ну, скажем профессора логики, — но ее все равно смущало и даже слегка раздражало, что соски у нее по-прежнему твердые и напряженные. Вот ведь маленькие паршивцы! Зла на них не хватает!

Великий Гриндл протянул руку и провел пальцами Кэнди по животу, похожему на золотистую крепкую дыньку. Девочка дернулась и издала нервный смешок.

— Спокойно, — резко проговорил Гриндл. — Ты ж не ребенок! Ты должна быть серьезной! Путь к мистическому просветлению долог и труден — многие на него вступают, но лишь единицы проходят его до конца.

Получив замечание, Кэнди тут же притихла и посерьезнела, пытаясь привести в порядок свои разбегающиеся мысли и сосредоточиться на словах учителя.

— Это так называемая «эрогенная зона», — продолжал Гриндл свои объяснения. Он взялся двумя пальцами за напряженный девичий сосок и начал легонько его пощипывать.

— Это да! — согласилась Кэнди, непроизвольно выгибаясь, хотя она очень старалась сохранять подобающую серьезность.

— Да, — глубокомысленно отозвался Гриндл, — и это тоже, — он взялся за другой сосок и принялся перекатывать его в пальцах. Кэнди беспокойно заерзала.

— И это, — Гриндл оставил в покое ее соски, которые теперь походили на две крошечные головки, что жадно тянутся вверх. Он провел руками ей по бокам, по внешней стороне бедер, потом — по внутренней, и зарылся пальцами в золотистый пушок, скрывавший восхитительную розовую мармеладку, что уже истекала сахарным соком.

— Ой, мамочки, — пролепетала Кэнди, когда Гриндл осторожно раздвинул ее нижние губки, нежные, как лепестки роз, и приоткрыл восхитительную крошечную жемчужинку, перламутрово-розовый клитор, который влажно поблескивал в трепетной готовности.

— Вот еще одна так называемая «эрогенная зона», — объявил Гриндл с презрением и слегка надавил пальцем на прелестный комочек розовой плоти.

— Еще какая! — Кэнди пыталась держать себя в руках, но уже не могла справиться с возбуждением.

Великий Гриндл принялся искусно массировать ее клитор.

— Ой, мамочки, — Кэнди била легкая дрожь, — я как-то не думала, что все будет… так.

— Да, но ты должна научиться контролировать свои чувства, — сказал Гриндл. — Если ты не владеешь своими чувствами, то у себя в доме ты не хозяин — ты как вырванный с корнем тростник, брошенный в воды случая. Скажи мне, что ты сейчас чувствуешь?

У Кэнди дрожали веки.

— Ну, мне немного щекотно, и все внутри так покалывает и дрожит, — смущенно призналась она.

— Первое, что тебе нужно сделать, — Гриндл продолжал свой массаж, — овладеть трансцендентностью ощущений, чтобы подняться над чувственным восприятием. Потом ты научишься контролировать свои чувства, и сможешь кончить в любой момент, по желанию — мгновенно достичь оргазма, без вовлечения осязательных ощущений, исключительно по моей команде.

Он убрал руку и встал на колени.

— Открой глаза, — сказал он. — Сейчас я тебе покажу, как контролировать свои чувства. Только что, исключительно силой воли, я заставил свой член напрячься и встать — как это бывает при так называемой «эрекции».

Кэнди открыла глаза и увидела, что так оно все и есть — член у Гриндла стоял торчком, и она вся покраснела и поспешно отвела взгляд.

— Нет, нет, — Гриндл повернул ее голову так, чтобы она смотрела прямо на его гордо восставший член. — Ты не должна позволять, чтобы вульгарные материальные и сексуальные ассоциации помешали тебе на пути к просветлению — тем самым ты продемонстрируешь идеальный контроль над чувствами. Я заставил его встать исключительно силой воли. Правда, похоже на так называемую эрекцию? На шестом этапе человек уже может контролировать все реакции своего тела, даже самые непроизвольные — так человек, силой своего продвинутого ума, проникает в великую тайну природы, недоступную непосвященным. Видишь, как я управляю своим членом: я не испытываю никакого чувственного желания, однако мой член стоит, как это бывает при так называемой «эрекции». Видишь?

Кэнди застенчиво кивнула, стараясь все-таки не смотреть на предмет обсуждения.

— Да. Вот потрогай, — предложил Гриндл, — и сама все поймешь.

Он взял ее руку и направил туда, куда нужно. Девочка прикоснулась к возбужденному члену. Теперь, когда она знала, как воспринимать его объективно и беспристрастно — не как проявление безудержного полового влечение, а как демонстрацию духовного роста, — ей было действительно интересно и любопытно, хотя она все же слегка смущалась, памятуя о своих прежних пугающих ассоциациях. Хотя она понимала, что это была целиком и полностью ее вина — ведь она еще только-только вступила на путь к просветлению, и в плане духовного продвижения не достигла почти ничего.

— Можешь сжать его, если хочешь, — подбодрил ее Гриндл. — Да… вот так.

Кэнди осторожно сдавила его напряженный член, и на головке набухла блестящая капля, вроде как, спермы.

— Вот видишь! — заявил Гриндл с победным видом. — Эта капля — наглядный пример контроля над собственными секрециями. Редко кто достигает такого уровня. У Рамы Кришны почти получилось, но все-таки не до конца. Исключительно силой воли я только что вызвал определенные химические реакции в организме и стимулировал определенные железы.

— Ух ты, — Кэнди смотрела на своего наставника с искренним восхищением.

— А теперь вернись в исходное положение, и продолжим занятия, — сказал Гриндл.

Кэнди тихонько вздохнула, легла на спину, заложив руки за голову, и закрыла глаза, а Гриндл вновь принялся ласкать ее трепетную мармеладку, увлажненную сладким соком бесконтрольных секреций.

— Эта дрожь и покалывание, о которых ты говорила… они продолжаются и усиливаются? — спросил он через пару секунд.

— …боюсь, что да, — Кэнди слегка задыхалась. Ей было очень обидно, что она не может себя контролировать.

— А есть ощущение мягкого, колыхающегося тепла и желания отдаться на волю потока чувств? — спросил Гриндл.

— Да, — печально вздохнула Кэнди. Похоже, великий Гриндл был еще и телепатом.

— Сейчас я введу этот член в тебя, — рассудительно проговорил Гриндл, — таким образом мы максимально приблизимся к ощущениям так называемого «полового акта» и разберем их во всех подробностях.

— Ой, мамочки, — Кэнди встревожилась не на шутку. Она очень старалось, но никак не могла отрешиться от прежних ассоциаций, связанных с этим процессом, — а это обязательно? — Она почти безотчетно сдвинула ноги.

— Забудь про эти нелепые и мещанские материальные ассоциации. Мы сейчас говорим о вещах духовных, — кажется, Гриндл рассердился. Он снова раздвинул ей ноги и встал над ней на четвереньках. — Выкинь из головы эту чушь — сосредоточься на упражнении номер четыре и помни главное правило: когда мы выполняем духовное упражнение, мы сосредотачиваем на нем все наши знания в мистической области — как тигр, когда он охотится на добычу, использует всю свою силу, хитрость и ловкость.

— Теперь я ввожу в тебя член, — объяснил Гриндл свои действия, когда он раздвинул нежные складочки розой плоти, открывая проход к сокровенной щелочке, и медленно ввел свой короткий, но толстый член в восхитительно трепетное желе — или, вернее, в горячий пудинг с карамельной подливкой.

— Ой, Боженька, миленький, — прошептала Кэнди, слегка выгнув спину, хотя и осталась послушно лежать, как лежала: закрыв глаза и заложив руки за голову.

— Теперь я его убираю, — продолжал Гриндл, — то есть, не то чтобы убираю совсем, а только до середины, а потом снова ввожу до конца, вот так. Понимаешь? И еще раз, и еще. Я повторю это несколько раз — а ты пока выполняй упражнение номер четыре.

— Ой, — Кэнди нервно сглотнула. — Я даже не знаю… наверное, я сейчас не смогу сосредоточиться.

— Сможешь, — ободрил девочку Гриндл и принялся легонько подталкивать ее бедра, как он уже делал в палатке отдыха, когда показывал ей упражнение по Космическому Ритму. — Видишь, все это приближается к так называемому «половому акту».

— Это я поняла, — Кэнди уже начало раздражать, что у нее никак не получается сосредоточиться.

— Сейчас я еще раз продемонстрирую совершенное овладение контролем над собственными секрециями, — торжественно объявил Гриндл. — Исключительно силой воли я сымитирую так называемый оргазм, или эякуляцию.

— Ой, — встревожилась Кэнди, — только, пожалуйста, не в меня… я… я…

— Что за чушь, — оборвал ее Гриндл, чье дыхание стало теперь тяжеловатым и хриплым, — понятно, что, вызывая семяизвержение, я устраняю из семени все его оплодотворяющие компоненты, то есть сперматозоиды — поскольку, как ты понимаешь, мы сейчас ставим перед собой совершенно другие цели.

— А теперь, — продолжил он через пару секунд, — скажи мне, разве это не напоминает мещанский оргазм? Почти в точности?

— Напоминает, — прошептала прелестная девочка, не открывая глаз. Она закусила губу, когда его член запульсировал у нее внутри и излил в нее обжигающую струю, что растворилась в сокрушительном жарком потоке ее собственных соков, и медовые стенки ее маленького сокровища затрепетали, как будто облизанные тысячью жадных крошечных язычков. — Еще как!

 

Глава 15

В течение нескольких следующих дней великий Гриндл еще не раз ввел свой член в прелестную девочку — исключительно по необходимости. В образовательных целях. Они так же решили, что Кэнди лучше не возвращаться в лагерь, а остаться в гроте за озером: чтобы ей не мешали во время длительных медитаций, которые так же были необходимы для достижения духовного просветления. Гриндл сам будет к ней приходить, приносить еду, следить за ее достижениями и инструктировать ее дальше.

Однако на шестой день, когда Гриндл пришел к Кэнди, она была вся напуганная и встревоженная.

— А вы уверены, — робко спросила она, глядя на Гриндла широко распахнутыми глазами, — что вы устранили все сперматозоиды… из вашего семени?

— Разумеется, я уверен, — отозвался Гриндл с легким раздражением. — А почему ты спрашиваешь?

— Потому что, — Кэнди понизила голос и густо покраснела, — у меня… у меня задержка… в смысле, месячные задерживаются. Никак не приходят!

— Это не страшно! — Гриндл с отвращением скривился. — Совсем не страшно. Наоборот. Это хороший знак, который говорит о том, что ты значительно продвинулась на пути к духовному просветлению. Понимаешь, ты уже переступила предел, когда тебе нужны месячные. Ты отменила их силой воли.

— Но я ничего не отменяла, — с жаром проговорила Кэнди. — Я ужасно переживаю из-за этой задержки!

— Ладно, подумаем, что тут можно сделать, — сказал великий Гриндл.

На следующий день он принес ей билет на самолет. До Тибета.

— Да, — сказал он, — ты заметно продвинулась на пути к просветлению, и тебе пора выходить на следующий уровень обучения. Ты будешь учиться у лам священного Востока.

— Ой, мамочки. — Охваченная благоговейным трепетом, Кэнди даже забыла о своих прежних тревогах. Впрочем, забыла всего на секунду.

— А как насчет моих месячных?

— Не беспокойся, — великий Гриндл раздраженно нахмурил брови. — Духовно продвинутые женщины, как там у вас говорится, не «беременеют». И потом, разве это имеет значение? Это всего лишь мещанские страхи.

— Ну… — начала было Кэнди.

— И больше об этом не думай, — перебил ее Гриндл. — Не забивай себе голову ерундой. Тебе нужно думать о вещах возвышенных и духовных. Ты будешь общаться с людьми святейшими из святейших — подобные мысли для них оскорбительны.

Он взглянул на часы.

— Твой самолет вылетает в 7:30 — так что мы еще успеваем выполнить несколько упражнений.

— Ой, мамочки, — покорно вздохнула Кэнди и приняла исходное положение: лежа на спине, руки за голову, глаза закрыты. Да, путь к мистическому просветлению и вправду долог и труден. Тем более — для юной и впечатлительной девочки.

Двое суток спустя Кэнди пришла в офис почтовой службы American Express в Калькутте.

— Есть письма для Кэнди Кристиан? — спросила она у смуглого клерка за стойкой и ужасно обрадовалась, когда он протянул ей два конверта: одно письмо — из Нью-Йорка, другое — из Расина, штат Висконсин.

Она отправилась в комнату отдыха, купила в автомате баночку холодной кока-колы, уселась в зеленое кресло у окна с видом на колоритный Дзен-Бульвар и вскрыла письмо из дома.

Она ни капельки не сомневалась, что письмо из Нью-Йорка — это от Дерека, и решила приберечь его на потом. Письмо из Расина, в плотном конверте с ароматной пропиткой с запахом лаванды, оказалось от тети Ливии. Вот что она писала:

«Решила поездить по миру? Хи-хи. В свое время я тоже немало попутешествовала. И еще как! Вот помню: в Италии! Мать моя женщина! У них там такие горячие парни с такими рьяными членами — это что-то. Был у меня там один неуемный поклонник: пока мы с ним развлекались, у меня даже месячные прекратились.

Ладно, а если серьезно — ну хоть на секундочку — хотя я сомневаюсь, что с твоим аппетитненъким маленьким клитором можно вообще быть серьезной, — хочу сообщить тебе новость. Твой унылый, отсталый и старомодный папашка пропал! Да, моя девочка, он исчез — испарился, скрылся, сбежал. Куда? Кто его знает! „Cherchez la femme с тугой щелкой“, — как говорила Колетт. В общем, там вышла полная неразбериха, и когда мы в последний раз были в больнице у твоего папашки, оказалось, что вместо него там лежит дядя Джек. Ты, наверное, помнишь, как я грохнулась в обморок, когда увидела его причиндал и поняла, кто это, но вот где самый прикол: я прихожу в себя — и вижу, что у меня вся задница в иголках, прямо не задница, а какой-то ежик, и кто бы, ты думала, мне ее так утыкал? Наш милый и скромный еврейский доктор! Можешь не сомневаться: ему это с рук не сошло! Я такое ему устроила — всем чертям было тошно. Представляешь, у него штаны были расстегнуты, и все хозяйство вывалено наружу — в общем, я хватаю его за член (с которым ты, безусловно, знакома, как говорится, не понаслышке) и ору дурным голосом: „Уже разделся?! Заранее?! Боевая готовность номер один?! Ну, давай поиграемся!“. Он, кстати, сказать, не особенного то и смутился — только слегка оробел от такого напора. Ему явно хотелось чуток „поиграться“. Я вроде как начала ему сдрачивать, и он весь заерзал, такой распаленный, все повторял: „Боже мой, Боже мой“, — а когда я его довела уже до исступления, так что у него яйца звенели, я уселась на него верхом, и впихнула в себя эту его еврейскую штуковину. А он как заорет: „ИИСУС БЫЛ ЕВРЕЕМ!“ Я от неожиданности чуть с него не свалилась. И все-таки я его укатала, ну, ты понимаешь, о чем я. И сама тоже осталась довольной — в том смысле, что мне уже тридцать четыре, а он такой свеженький, молодой и унылый еврейчик, и вот ему выпал случай засунуть свою колбасятину в мою тесную, жаркую штучку — понимаешь, о чем я? Нет, наверное, не понимаешь. Ладно, скажу тебе вот что: если женщина всегда остается женщиной, это еще не значит, что она полная дрянь. Подумай об этом, малышка.

В общем, я тебе рассказала, что у нас тут происходит. Напиши нам, Кэн, будем ждать — удачи тебе, и еще вот что: если будешь пользоваться искусственным, ни в коем случае не пользуйся деревянным!

Тетя Ливия».

Фраза про месячные, которые прекратились, напомнила Кэнди про ее собственную проблему, да и само письмо показалась ей каким-то… не очень приличным. Она убрала его в конверт и отпила пару глоточков колы, прежде чем вскрыть второе письмо.

«Захваченному в тошнотворной круговерти этого распутного города — ожидание в бистро, постоянное притворство, кривые улыбочки и промозглая серая зима сонных раскаяний и сожалений, неприкаянная пустота вокруг, — где взять настрой для искрометного, радостного письма о любви и нежности… и все же, с кошмарной гримасой веселья, застывшей на страдальческих губах, я беру в руки ручку и пишу тебе, чтобы ты знала, как сильно мне не хватает твоей тесной и жаркой штучки. Твой друг».

Кэнди перечитала письмо еще несколько раз. Кто его написал? Дерек? Написано было красиво и поэтично — особенно в самом начале, — и Кэнди даже подумала, что письмо написал Джек Катт или Том Смарт: при всех их недостатках, только они во всем Виллидж были способны воспринимать истинную поэзию. И все-таки это мог быть и поток сознания или даже «автоматическое письмо» от Дерека! Кэнди ужасно разволновалась от этой мысли и прикончила колу двумя большими глотками. Потом она встала, спустилась на первый этаж и вышла на улицу, на бульвар. Но не успела она пройти и полквартала, как вдруг почувствовала между ног внезапный прилив тепла, густого и влажного. Месячные, наконец, пришли!

— Слава Богу! — воскликнула она вслух и огляделась в поисках аптеки. Аптеки поблизости не оказалось, но зато была лавка лечебных трав, и Кэнди решила, что там тоже могут продаваться тампоны. Хозяин лавки, старик из местных, сидел на корточках на полу, отрешенно курил трубку с травкой и, похоже, вообще не разумел по-английски. Будучи девочкой стыдливой и скромной, Кэнди не стала показывать ему жестами, что именно ей нужно. Она вернулась в офис American Express и попросила тампон у одной из секретарш. Тампон ей дали, но он был среднего размера — а Кэнди пользовалась «подростковыми», — и она испугалась, что он для нее слишком большой и, вообще, не войдет. Но он как-то вошел, и Кэнди, счастливая и защищенная, бодрым шагом направилась к храму в конце Дзен-Бульвара.

По пути она обогнала «святого» неопределенного возраста, а вернее, вообще без возраста, о котором ей уже рассказали, что это один из самых духовно продвинутых мистиков Индии — старик, весь измазанный в золе и дерьме, в одной заскорузлой набедренной повязке, он шел по улице, не замечая ничего вокруг. Очевидно, он тоже шел в храм. За ним по пятам тянулась небольшая толпа американских туристов. Они его фотографировали и предлагали ему хлеб и деньги, чтобы он принял картинную позу, или улыбнулся, или хоть как-нибудь отреагировал на их присутствие. Но он их как будто и не замечал. Он шел вперед, словно в трансе, а когда к нему робко приблизилась очаровательная малышка лет шести, которую мама послала взять у него автограф, он ее даже и не увидел — что явно задело туристов.

— Это уже слишком, — возмутилась одна из женщин, — вот так не заметить ребенка! «Святой» он там или нет, я не знаю, но грубиян он изрядный!

— Да какой он святой, просто чокнутый старикашка! — заявил отец девочки и принялся успокаивать обиженного ребенка: — Ничего, Дорин, ты не огорчайся. Это был плохой дядя!

Кэнди ужасно взбесили эти придурки-туристы, которые ничегошеньки не понимают, а только тупо глазеют на храмы и на святых мудрецов.

— Они пишут в рекламных проспектах, что рады туристам, — принялся разглагольствовать кто-то из американцев, — что тебя в их стране ждет самый теплый прием, и вот ты сюда приезжаешь и вкладываешь свои кровные доллары в их паршивую экономику… и что получается? Какой-то занюханный нищий тебе откровенно хамит. Хамства, простите, мне и в Нью-Йорке хватает! А за такое, вообще, морду бьют!

— Да ладно, Том, — примирительно проговорила его жена, прикоснувшись к его руке. — Это же просто невежественный старик. Что он, вообще, понимает?! Ты же видел, как он отказался от денег?

— Старик, не старик — учиться, оно никогда не поздно! Я так думаю, у него не все дома.

Кэнди хотелось схватить святого в охапку и бегом бежать к храму. Подальше от этих людей. Но, к счастью, туристы оставили старика в покое и свернули в живописный проулок.

— Сегодня утром мы видели этот индусский фокус с веревкой, — сказала одна из женщин, — маленький мальчик поднялся по веревке вверх, прямо в небо, и исчез из виду — Господи Боже, он, наверное, месяц не мылся! У меня в голове не укладывается, как там можно: чтобы дети ходили такие грязные. Куда смотрят родители?!

— А тут на улице есть один парень, так вот, он утверждает, что у него есть настоящий «ковер-самолет», — сказал, попыхивая сигарой, толстый мужчина в широченной футболке «в цветочек», — кстати, он предлагает по шесть рупий за доллар. Я сам не особенно одобряю черный рынок, то есть, вообще его не одобряю, но со здешними ценами… что еще остается делать. Ну, вы понимаете, что я имею в виду.

Кэнди в отчаянии заломила руки — от таких разговоров ей стало тоскливо и грустно. Оставалось надеяться, что святой ничего не слышал, и поэтому не расстроился из-за их тупости и невежества, этих туристов. Ей хотелось расцеловать его или еще как-нибудь подбодрить, но она не знала, как он это воспримет, и поэтому просто пошла за ним следом.

До храма оставался всего квартал, но святой мудрец шел так медленно — так мучительно медленно, — что они добрались до ступеней храма лишь через час. И тут, к удивлению Кэнди, святой развернулся, подобно улитке, встретившей непроходимое препятствие, и пошел обратно. Выходит, он шел не в храм! Ой, батюшки, подумала Кэнди, и как раз в это мгновение храмовые часы пробили три, и она вспомнила, что у нее назначена встреча с представителем турагентства — ей еще надо было решить вопрос с поездкой в Тибет, — и бегом побежала обратно в офис American Express.

Уже через неделю Кэнди была в Лхасе, священном центре Тибета. Работники местного отделения American Express помогли ей устроиться и нашли жилье — крошечную комнату на чердаке. Хозяйка каждое утро кормила девочку горячим завтраком — овсяной кашей — в обмен на два часа работы, так что Кэнди пришлось освоить древнюю прялку и научиться прясть шерсть яков.

Дом, куда поселили Кэнди, стоял совсем рядом со знаменитым храмом Дзен-Дова, и Кэнди ходила туда каждый день для медитаций. Она садилась перед гигантской статуей Будды и погружалась в просветленные размышления, фокусируя внимание на кончике носа статуи.

В тот день было пасмурно. Когда Кэнди собралась идти в храм, небо над Лхасой совсем потемнело и приобрело синевато-серый оттенок. Кэнди помедлила на ступенях храма, любуясь на горы с белыми шапками снега на фоне этой клубящейся серости. Она подумала про себя, что в этом есть некая аллегория — ослепительно белые пики надежды в хмуром мире, грозящем бедами и неприятностями. Кэнди ужасно нравилась ее новая жизнь. Ей было так радостно и легко, что она закружилась на месте прямо на крыльце храма. Она по-прежнему носила то самое платье, которое ей выдали у «Молодых и трудолюбивых», и когда она закружилась, платье надулось, как колокол, и чуть приподнялось, так что стали видны восхитительные коленки — и даже бедра. И только потом Кэнди заметила, что в самом дальнем конце крыльца, в уголке, сидит тот самый святой из Калькутты. Но как он добрался до Лхасы?! Неужели пешком?! Вполне вероятно, если судить по его внешнему виду: весь в засохшей грязи, дерьме и золе… волосы слиплись в жесткую корку…

Кэнди ни капельки не сомневалась, что он пребывает на вожделенном шестом этапе на пути к духовному просветлению. Она сама еще только-только вступила на этот путь, и поэтому продолжала следить за собой, каждый день мылась и переодевалась в чистое — у нее было семь одинаковых платьев от «Молодых и трудолюбивых». Она замерла, глядя на святого в трепетном благоговении, а тот — точно так же, как и в Калькутте, — совершенно не замечал ее присутствия, ни сейчас, ни минутой раньше, когда ее радостное кружение приоткрыло кусочек обольстительного бедра.

А потом полил дождь. Святой сидел на самом краю крыльца, лишь частично под крышей, так что капли дождя падали прямо на него. Кэнди представилось, как дождь смывает его священную корку грязи, и от этой мысли ей стало нехорошо. Несмотря на врожденную робость, она бросилась к старику, подхватила его под мышки и потащила ко входу в храм. Он был худой и совсем не тяжелый. К тому же он не сопротивлялся, так что она безо всяких помех затащила его внутрь, усадила на пол перед статуей Будды и сама села рядом.

Усадив святого, Кэнди тут же погрузилась в медитацию, как обычно, сосредоточив внимание на кончике носа священного Будды. Ей было так хорошо… всю жизнь она была постоянно кому-то нужна… в основном — кому-нибудь из парней… и вот она, наконец-то, нашла того, кто был нужен ей… Будда! И все же, именно потому, что раньше она была постоянно кому-то нужна (за исключением папы!), в ее устремлении к Будде было что-то такое… незавершенное, что ли… и смутно обидное. Вот если бы и она тоже была нужна Будде! Хотя Кэнди, конечно же, понимала, что это глупость — и что со временем она это преодолеет. Но сейчас она мысленно обращалась к Будде как к человеку. И воспринимала его как человека. Она называла его про себя «мой большой друг». Кэнди украдкой взглянула на святого, что сидел на полу рядом с ней. Он был полностью погружен в себя и не замечал ни ее, ни Будды — смотрел в одну точку прямо перед собой, наверное, прозревая вечность, — а дождь отчаянно барабанил по крыше, и оглушительные громовые раскаты сотрясали землю, так что казалось, что стены храма дрожат, словно при землетрясении.

Кэнди вернулась к своим размышлениям, снова сосредоточив внимание на кончике носа Будды и пытаясь вложить в него всю свою медитативную силу, пусть даже ее, этой силы, было всего ничего — и тут случилось совсем уже фантастическое событие: невероятный грохот как будто расколол землю, и слепящая вспышка огня осветила высокий купол, и все вокруг задрожало и принялось осыпаться и рушиться, словно настал конец света, — в храм ударила молния! Гигантская статуя Будды качнулась, на миг зависла над ними, а потом накренилась, как будто в замедленной съемке, и начала падать.

Статуя упала на пол с оглушительным грохотом и разлетелась на миллион осколков. И хотя она падала прямо на Кэнди и святого мудреца, случилось еще одно чудо — они оба не пострадали, разве что их немного присыпало каменной крошкой. Волна от удара бросила их друг на друга, вернее, святой повалился на спину, а Кэнди упала на него сверху, плашмя и теперь лежала на нем, прижатая обломками статуи. Положение было донельзя неловким, поскольку платье на Кэнди задралось при падении выше талии, а ее потайное местечко прижалось прямо к детородному органу отрешенного мудреца. Она попыталась слезть со святого, но у нее ничего не вышло — зато ее ерзание разбудило тот самый орган, столько лет продремавший в бездействии, так что он, образно выражаясь, воспрянул ото сна и прорвался сквозь ветхую ткань набедренной повязки! Ой, мамочки, подумала Кэнди, когда поняла, что происходит. А происходило вот что: тугой воспрянувший член святого сам собой проскользнул в ее сладкую ямку. Она обернулась через плечо, чтобы посмотреть, что мешает ей сдвинуться с места. Оказалось, что это большой осколок статуи, который каким-то чудом не пришиб ее насмерть, а лишь слегка придавил; он держался в шатком равновесии и, казалось, вот-вот соскользнет, — и как только Кэнди об этом подумала, он действительно соскользнул. Причем, это был не просто осколок, а осколок лица возлюбленного Будды — а именно, его нос! И что самое поразительное, он воткнулся Кэнди между ягодиц, прямо в ее ладную попку!

— Ой, мамочки! — Кэнди попыталась сдвинуться чуть вперед, но все закончилось тем, что воспрянувший член святого еще глубже вошел в ее тугую сладкую дырочку.

Удар молнии пробил большую дыру в крыше храма, и безудержный летний дождь пролился внутрь сплошным потоком. Он намочил кончик носа Будды, и эта влага сыграла роль смазки, так что тот еще глубже вошел Кэнди в попку, такую сочную, аппетитную и стыдливую — теплый и влажный нос Будды, любимое сосредоточие ее медитаций! Не сказать, чтобы это было совсем неприятное ощущение. Даже наоборот. И вот тогда-то она поняла — и озарение было, как удар молнии, что расколол крышу храма, — что, вот где чудо из чудес, она тоже была нужна Будде! Она вздохнула, принимая этот нежданный дар, прекратила ерзать и стыдливо сжимать ягодицы, и полностью отдалась своему обожаемому кумиру. Она завела одну руку за спину и принялась гладить его каменную щеку, одновременно выполняя упражнение номер четыре — и только потом, где-то через минуту, она поняла, что эти движения отражаются самым что ни на есть возбуждающим образом на «ситуации» с ее медовым горшочком, так что член святого мудреца ходит в ней взад-вперед, как поршень, и она быстренько обернулась к нему, и хотела сказать, что все определенно не так, как оно представляется, и что его это никак не касается, но когда она увидела его лицо, она потеряла дар речи — потому что теплый дождь смыл корку грязи с лица святого, и она стало чистым, умытым и… таким знакомым. Глаза святого горели огнем, член уже содрогался в сладостных спазмах, тело выгнулось в беспощадном экстазе, и голос Кэнди прозвенел, словно серебряный колокольчик, в полуразрушенном храме, и в этом голосе перемешались самые противоречивые чувства: — ОЙ, МАМОЧКИ — ЭТО ЖЕ ПАПА!