Танкисты давно вернулись с полигона, но Евгений никак не мог опамятоваться после потрясения. Казался себе непоправимо опозоренным, испытывал колючий стыд и отвращение ко всему на свете. Вот и рухнуло все, чем жил он в сокровенных своих мечтах, что так лелеял. Для него это — ужасная катастрофа!..

На долю каждого из смертных хоть раз в жизни выпадает тяжкое испытание. Не то среднеарифметическое, какое называют преодолением жизненных противоречий, а то самое, которое заставило принца датского изречь мучительный вопрос: «Быть или не быть?» Евгений и сам не помнил, как в тот злосчастный вечер вылетел из квартиры Русиновых. О, лучше бы он тогда упал на лестнице и разбил себе голову! С горящими щеками и холодным потом на лбу выскочил на улицу. Солдат-водитель дремал в кабине машины.

— П-п-поехали! — через силу выдавил Евгений, хлопнув дверцей.

Прижавшись в угол кабины, молчал всю дорогу. На полигон приехал совершенно разбитый. Ум и воля его были подавлены, а тело ослабло. Болезненно самолюбивый, он не мог без последствий перенести бесчестье: на завтра у него поднялась температура, и осмотревший его врач изрек что-то мудреное по-латыни, предписал постельный режим. С полигона его привезли в санитарке. Затем он еще неделю отлеживался в лазарете.

Много раз пытался успокоить себя, дескать, все пройдет, и не мог: так остро чувствовал несчастье! И едва вспоминал о пережитом, вновь и вновь ощущал озноб потрясенья. И то сжимался весь, будто от судороги, то начинал метаться.

Теперь он понял, почему Лена не ответила на его признание. Ослепленный любовью, затаивший обиду на друга, он ничего не замечал, пока не грянул гром действительности. Окрепнув, Евгений приступил к исполнению своих обязанностей. На сердце было пусто и дико, как на хлебном поле после ужасной бури. И было совестно перед товарищем за то, что наговорил и ему, и о нем. И душила злость.

Служебные дела двигались своей чередой. О Русинове после стрельб говорили чуть ли не как о герое. Дескать, он еще покажет себя: досрочно заслужит очередное звание, а если и роту выведет в отличные, то и за наградой дело не постоит. Тут же вспоминали Дремина. Да мало ли что говорят в подобных случаях! Евгений совсем впал в уныние. С гнетущим безразличием появлялся на службу, точно отбывал повинность. Мысли у него были самые скорбные. Никакой он не полководец, не цезарь, а просто жалкий слюнтяй. И чем дальше, тем скучней и заурядней представлялись ему обязанности взводного. Танкисты и слушать его не хотят, да он и потребовать от них не умеет.

Наступил такой день, когда он сказал себе, что не видит выхода из тупика. В тот день он был дежурным по парку боевой техники. Находился среди людей, а ему казалось, что он совершенно один. Окружающие виделись как бы обособленно.

Под вечер в домике КТП неожиданно появился Загоров. Чем-то озабоченный, высокий, замкнуто-надменный, будто сама казенная, перетянутая ремнями строгость.

Евгений поднялся из-за стола, отдал честь.

— Где формуляры? — хмуро спросил майор. Лейтенант недоуменно воззрился на него.

— Какие формуляры?

— На танки, сдаваемые в ремонт.

— Ничего не знаю, — пожал плечами Евгений. Ему казалось, что комбат постоянно ищет предлог, чтобы распекать его.

Загоров впился в Дремина острым, цепляющимся взглядом.

— По-вашему, Микульский наврал, что оставил их у вас? — Стремительно шагнул к подоконнику, поднял лежащие там бумаги. — Вот же они!

Только теперь Евгений вспомнил, как в обеденный перерыв забегал зампотех роты, что-то говорил и положил на подоконник эту напасть. Сам он срочно выезжал на полигон. Загоров не мог победить в себе что-то неприязненное к Дремину, который уже в печенку въелся ему. К тому же сам он сегодня взвинчен, раздражен — полдня вместе с Приходько искал эти формуляры — и конечно же, не замечал, в каком состоянии находится молодой офицер.

— Почему не передали их в штаб батальона?

— Микульский не сказал толком: положил и убежал, — ответил Евгений, пытаясь честно вспомнить, как оно произошло.

— Вы хотя бы сплевывали, когда врете! Я только что дозвонился до полигона, говорил с ним. Он затем и оставил вам формуляры, чтобы вы передали их в штаб!.. Вы что, посторонний здесь?

Злые, сверлящие глаза майора навалились на Евгения. «Уличает меня, точно в воровстве!» — вспыхнул он и в душе поднялась дерзкая отвага. С минуту продолжалась дуэль глазами.

— Вас спрашивают, вы что, посторонний здесь?

— Я не знаю, кто здесь посторонний.

— Да вы что, с луны свалились? — грубовато одернул его майор.

— Не знаю, кто тут свалился с луны, — с той же наигранной наивностью отозвался лейтенант.

На этот раз Загоров потерял равновесие значительно раньше, чем обычно. Лицо его взялось пятнами, голос начал медно позванивать:

— Как вы разговариваете со старшими по званию, лейтенант Дремин? И почему у вас до предела отпущен ремень?

Ремень у дежурного по парку действительно был ослаблен, кобура с пистолетом свисала ниже бедра.

— Что за отношение к службе? Какой пример подаете подчиненным!..

Евгения тоже как бы подняло вихрем, он возвысил голос:

— А какой пример подаете вы, когда треплете офицеру нервы?

К лицу Загорова начала приливать краска, но он сдержался, и после паузы промолвил, выделяя каждое слово:

— Вот что, лейтенант: сменитесь с наряда — зайдете в кабинет командира части.

В голосе хмурилось недоброе обещание. Однако Евгений не печалился о последствиях, — в эту минуту им овладело злое торжество.

— Подумаешь, испугали! — развязно обронил он. Майор уже не слушал. Продолжать недостойное препирательство с дежурным офицером он, разумеется, не желал. Выскочил в открытую настежь дверь, двинулся к штабу полка. Евгений насмешливо провожал его подбористую фигуру, бормоча:

— Что, обжегся на лейтенанте!

А минуту спустя трудно вздохнул: одержанная победа была сомнительного свойства. Чего ради пыжился, острил? Да будь Загоров хоть трижды службист, он честно делает свое дело. А чем занят ты, товарищ Дремин? Портишь людям кровь и думаешь, что это подвиг.

Мысли его принимали все более определенное направление. «Нет, Женька, пора завязывать со службой! — убеждал он себя. — Хватит тебе паясничать».

Вырвав из тетрадки листок, Евгений достал авторучку и бегло написал:

Командиру части полковнику Одинцову

Командир взвода 3 т. б. лейтенант Е. Дремин

Рапорт

Прошу Вашего ходатайства перед командованием об увольнении меня из армии. Я не обладаю качествами офицера-танкиста и не справляюсь со своими обязанностями.

Расписался и положил рапорт в карман с таким видом, словно хотел сказать кому-то: «А теперь посмотрим, чья возьмет!»

Сменившись, Евгений отправился в штаб, — лицо его отнюдь не выражало непреклонной решимости. Он побаивался Одинцова, размышляя о том, как сложится объяснение с ним.

В кабинет вошел как раз в тот момент, когда полковник складывал бумаги в коричневую папку (только что закончилось заседание комиссии). Крупное лицо его было насупленным, глаза блеснули на вошедшего лейтенанта остро.

— Разрешите обратиться, товарищ полковник? — не без смятения спросил Евгений.

Одинцов хлопнул дверцей сейфа, повернул ключ и спрятал его в кожаном футляре, где носил и другие ключи.

— Да, обращайтесь, — камнем упало разрешение. Полковник пригласил его сесть. Сел и сам, жестко спросил:

— Что произошло у вас с майором Загоровым?

— Он начал отчитывать меня, а я не выдержал…

— Так вот, Загоров подал рапорт, где указывает, что лейтенант Дремин постоянно груб в разговорах со старшими, просит меня принять меры. У вас первая стычка с комбатом?

— Нет, не первая.

Одинцов сдвинул густые брови.

— Это меня и огорчает. Крайне… Если воспитанный человек ведет себя подобным образом, значит, сознательно и с дурным умыслом. — Полковник спрятал футляр с ключами. — Я допускаю, что в наряде вы устали и раздражены. Если у вас плохое настроение, то давайте встретимся завтра. Я тоже сегодня устал и тоже раздражен.

Приступ отчаянной решимости подхлестнул Евгения. «Лучше уж сразу!» — зажегся он, вскакивая, и торопливо, беспамятно начал:

— Я пришел к вам, товарищ полковник, затем, чтобы не вести больше неприятных разговоров — ни сегодня, ни завтра… Я написал рапорт, тоже на ваше имя. Позвольте передать его вам?

Брови Одинцова поднялись. Прочтя листок, он вскинул на Дремина изумленные глаза.

— Чем вызван ваш рапорт?.. Написали невестке в отместку — так, что ли?.. Указанные в нем мотивы несостоятельны. Ни диплом об окончании училища, ни служебная характеристика не подтверждают этого.

Евгений смотрел в окно, боясь встретиться с пытливым, слишком понимающим взглядом командира части.

— Офицер из меня, увы, не получился. Я совершил промах, когда поступил в танковое училище. Теперь раскаиваюсь… А за то, что сегодня произошло, что я доставил вам огорчение, извините, пожалуйста.

— Не передо мной — перед комбатом извинитесь.

— Он от меня этого никогда не услышит.

Ему хотелось вырваться из-под гнета давящей руки Загорова, так что просить у него прощения он не намерен. Потому и написал рапорт.

— Понятно, — протянул полковник задумчиво. — Так сказать, полная непримиримость взглядов… А какова все-таки истинная причина вашего намерения дезертировать?

— Причина одна: совершил ошибку, став офицером. И я не дезертирую, я прошу уволить меня.

Одинцов поднялся, отодвинул стул.

— А по-моему, вы сейчас делаете ошибку!.. Своим рапортом совершаете весьма печальный поступок, о котором позже будете горько сожалеть. «Прошу уволить…» Здесь не контора по вольному найму — сегодня подал заявление, завтра забрал. Человек, вступающий в наш офицерский корпус, всю свою жизнь связывает с армией. И бегство из нее я расцениваю, как дезертирство. — Он небрежно сронил бумагу на стол. — Помните разговор в тот день, когда вы прибыли в часть?

— Я все помню, товарищ полковник: у меня отличная память.

Комполка окинул его как бы оценивающим взглядом.

— У вас, Дремин, и выправка отличная, военная… Так вот, я тогда предупреждал: нелегко будет, придется мобилизовать волю, не поддаваться паническим настроениям. Звание офицера наших Вооруженных Сил и дело его свято. Изменять этому делу так же стыдно, как оставить раненого товарища в горящем танке во время боя. — Крупная рука передвинула листок на край стола. — Если вы заберете это грустное свидетельство юношеской горячности, будем считать, что между нами не было ничего такого. Говорю прямо: я категорически возражаю против вашего увольнения в запас. Вы квалифицированный, нужный армии специалист. Такими не разбрасываются.

Вот же странность человеческой натуры: лейтенанту было приятно слышать добрые слова о себе. Однако самолюбие его не позволяло отступить.

— Товарищ полковник, я не могу взять обратно свой рапорт.

— Не можете?.. Гордость заедает!.. Что ж, не будем ускорять события, — сказал Одинцов после короткого раздумья. — Как говорят, утро вечера мудренее. Подождем. Бумажка может полежать и на моем столе.

— Товарищ полковник, рано или поздно, вы будете вынуждены ходатайствовать о моем увольнении.

Одинцов пристально глянул на него.

— Выходит, что лучше рано? Так, что ли?.. Молчите. Эх, Дремин, Дремин! Смотрю на вас и вспоминаю себя в молодости: тогда я был таким же настойчивым. С той лишь разницей, что у меня не было выбора — служить или не служить. Точнее — защищать Родину или не защищать. Мне пришлось принять стрелковый взвод под вражеским огнем. И я свою неуступчивость повернул на вооруженных чужеземцев. Наша рота в тот памятный день выдержала десять атак врага, единицы остались в живых, но со своих позиций мы не ушли. Как я мучился тогда, как сожалел, что не имею ни одного дня, чтобы хоть чему-то обучить солдат и они бы реже гибли от случайных пуль и осколков!.. А вы, Дремин, больше года командуете взводом, и превратили его из отличного в посредственный. Стыдитесь! Вы губите труд, затраченный на обучение вас и ваших танкистов. В случае войны это обернется гибелью людей и техники.

Лицо полковника порозовело от приступа досадного волнения. Евгений молчал, не находя слов для оправдания. Одинцов, этот неодолимо логичный человек, обезоружил его.

— Ладно, закончим. А разговор о вашем поведении и намерении дезертировать из армии состоится… — Полковник полистал перекидной календарь на столе, сделал в нем пометку цветным карандашом. — Состоится в пятницу вечером. Разговаривать вы будете не со мной, не с Загоровым, а с коллективом ваших сверстников, молодых офицеров. Посмотрим, что они скажут вам и что вы ответите им.

— Я могу идти, товарищ полковник? — спросил Евгений.

Хозяин кабинета жестом остановил его. Лицо его посуровело.

— Вы что же, думаете, рапорт послужит вам охранной грамотой от наказания? Должен вас разочаровать… За нетактичное поведение и грубость в разговоре с командиром батальона объявляю вам, лейтенант Дремин, строгий выговор.

— Есть, строгий выговор!

— А теперь — свободны.

Жгучий стыд, как дым, ел глаза Евгению, когда он выходил из кабинета командира части. Как обычно, после обеда лейтенанты зашли в свою комнату. Евгений остановился у койки, внешне беспечно обронил (молчание так надоело!):

— После сытного обеда по закону Архимеда…

И лег навзничь поверх одеяла, свеся ноги, обутые в хромовые сапоги. Сквозь зеленое сукно бриджей выпирали коленные чашечки, — он заметно сдал за последние дни. Анатолий присел к столу, задумчиво уставился на приятеля, явно не находя ключа к разгадке его поведения.

— Женя, перед обедом меня вызывал батя, — начал он. — Хочешь ты или нет, а я по долгу службы обязан поговорить с тобой. Думаю, нам лучше сделать это здесь, а не в ротной канцелярии.

— А чего это он интересуется моей персоной? Евгения посетило иронично-злое настроение. И вчера и сегодня он тешил себя мыслью: неправда, в полку еще пожалеют об его уходе. И кое-кому влетит за это.

— Да беспокоится, хорошо ли тебе спится, не пропал ли аппетит…

— Весьма трогательная забота, — хмыкнул Евгений и начал читать стихи Владимира Кострова:

Щемящая досада вдруг стеснила горло. Он умолк, шумно вздохнул.

— Что же дальше?.. Не хотят целовать девчата?

Что-то обидное было в грубоватом намеке Анатолия. Не умолчишь, не отмахнешься. Евгений хотел бы и дальше казаться равнодушным ко всему — и не мог. Внезапно подумалось: не звонил ли Русинов Лене и не узнал ли, что у них тогда произошло? Тольке хорошо. Не испытывал еще любовных крушений. Да и вообще…

Когда-то, в золотую курсантскую бытность, Евгений безумно влюбился в дочь преподавателя политэкономии, девушку красивую, веселую и своенравную. Худел, сох, сокрушался сердцем, но «Зайчонок» — так звали Светлану Зайченко в самодеятельном драмкружке, — со смехом встретила его признание. А потом вышла замуж за выпускника училища Всеволода Байкова (он получил офицерское звание на год раньше Русинова и Дремина), и уехала с ним.

Теперь снова неудача, и такая постыдная!

— Как там Ленка поживает? — небрежно спросил он, а сам зорко следил за лицом товарища. — Не звонил больше ей?

— Когда бы?.. Сам видишь, кручусь, словно белка в колесе. Забот втрое прибыло: и за взвод спрашивают, и за роту… А тут ты номер выкинул. Не думал, что сваляешь такого дурака. Когда батя показал мне твою пачкотню, я даже опешил от удивления. Надо же додуматься! — Русинов сокрушенно покачал темной головой. Евгений перевел дыхание с облегчением: речь шла о рапорте. Но что же скажет ему приятель на офицерском собрании. Он там первый попросит слово… «Да разве угадаешь! — посетовал тоскливо. — Толька всегда с претензией на самобытность, полезет в Цицероны…»

— Маэстро намекает на нечто серьезное?

Анатолий чуть помолчал. Лицо его как бы затвердело, от глаз повеяло морозцем. Да, он беспощадно судил и себя, и товарища. Жалел, что довел свои отношения с ним до ссоры. Но что ссора? По сравнению с тем, что намеревается сделать Евгений, это лишь царапинка на самолюбии друзей. А вот его рапорт, намерение удрать из армии — Русинов не принимал, не понимал, и при одной мысли об этом у него закипала душа.

— Да, это серьезно, — кинул он. — Не шутя же подал рапорт!

— Нет, конечно… Ты в претензии, что я не известил тебя персонально, как командира роты? Но, маэстро, это случилось во время дежурства по парку и тебя не было рядом.

— Да, я в обиде.

— А насколько она велика? Если, предположим, выразить ее в киловатт-часах, то какую работу могла бы она произвести?

Русинов самолюбиво потемнел и, не вытерпев, вспылил:

— Что ты кривляешься, как записной шут?.. На твоем месте в самый раз плакать.

Евгений повернулся на бок, встретился с его взглядом.

— Ого, вот это мне нравится!.. Но может быть, ты все же понимаешь, что речь идет о свершившемся факте? Я ведь не только написал, но и дал понять Одинцову, что рано или поздно эту щекотливую бумажку придется реализовать.

Анатолий прищурился, словно смотрел против ветра.

— Вон у думача какие заклепки в голове! Придется огорчить тебя: придумки твои плачевно лопнули.

— Что ты имеешь в виду?

— Твой рапорт.

— А что ты мог с ним сделать?

— Я его порвал и бросил в урну.

Евгений приподнялся, неверяще глядя на него.

— А не заливаешь на трезвую голову, Как ты мог порвать его, если он в стола у командира?

— Ты явно недооцениваешь мои возможности ухмыльнулся Русинов. — Я сказал Одинцову, что тебя совесть заедает, что просишь вернуть рапорт, и он отдал его.

Евгения точно подбросило на кровати.

— Да как ты смел?! — крикнул он, задыхаясь.

Мстительно и жарко размахнулся, чуть не припечатал ладонь к смуглой щеке самоуправного приятеля. Именно чуть, потому что в последний момент Анатолий, вскакивая, перехватил его руку и завернул назад с такой неожиданной силой и злостью, что Евгений согнулся, простонал:

— Пусти же руку, гладиатор!

— Слушай, патриций! Я ведь тоже могу ударить, — сквозь зубы выдохнул Русинов и оттолкнул его от себя.

После стычки оба тяжело дышали. Анатолий ознобно поводил плечами, — глупость-то какая могла выйти! — а Евгений, снова сел и поглаживая ноющую кисть, истуканом смотрел в окно. Крутое, ключом вскипевшее бешенство проходило, оставляя неприятный осадок.

Совершилось нечто дикое, чему, наверное, нет оправдания. И от такой безысходности мысли путались, сбивались в тяжелый, давящий комок. «Нечего сказать, выдал друг эффектную сценку! — удрученно думал Евгений. — Это Ленка все мечется в тебе».

Русинов больше не садился, — начал вышагивать по комнатушке взад и вперед. Молчание его приобретало недобрый оттенок. Но вот он дернулся, взвинченно заговорил:

— А нервишки у тебя шалят!.. Что, интеллигентщина взбунтовалась против житейской грязи?.. Нет, милочка, истерикой тут не возьмешь. Обыденность, она требует и знаний, и настойчивости, и терпения.

— Тут надо уметь подсказать комбату дельное решение при атаке высоты, участвовать с танкистами в художественной самодеятельности, — съязвил Евгений, не поворачивая головы.

— А хотя бы и так! Ты не осуждай, а делай вывод. Учись, пока я жив, — Хмыкнув, Анатолий продолжал: — Надо побольше того, что сближает тебя с солдатами. Не поняв этой простой истины, ничего не добьешься в работе с ними.

— Да где мне с тобой равняться! Ты и зубы по утрам чистишь с таким видом, точно исполняешь священный долг.

— Брось ерунду молоть! Не обо мне ведь речь — о твоей судьбе. Что ты разыгрываешь из себя ваньку-встаньку? Оглянись, пошевели мозгами — и увидишь, что уползаешь с торной дороги в грязь.

Лицо у Евгения сделалось бледным, одухотворенным.

— Можешь говорить, что хочешь, а я от своего не отступлю. Начну пить, и меня выгонят из армии, как выгоняли здесь одного старшину.

— Пока мы вместе, не напьешься.

— Шпионить будешь, да?

— Зачем верзешь такие пакости? — кисло поморщился Анатолий. — Умный парень, а без царя в голове… Женя, ты не сделаешь ничего, о чем плетешь со зла языком. И будешь хребтить службу. От моего и твоего имени дал слово бате. Понял?

Час от часу не легче! Нет, этот Русинов — поистине допотопное чудовище. Евгений угрожающе поднялся, упер руки в бока:

— И кто тебя уполномочивал?

— Мамочка твоя просила! Забыл разговор в прощальный вечер?

— Я все помню, — самолюбиво нахмурился Евгений. — Но моя мамочка не тот авторитет. Это она меня в училище втиснула: как же, сын будет офицером-танкистом! А я в армии — типичный неудачник.

— Удача приходит к тому, кто добивается ее.

— Что ты поучаешь меня?.. Носишься с нотациями как дурень с писаной торбой. Надо же быть человеком, а не хунвейбином.

Они стояли друг против друга в вызывающих позах, В голосе Русинова отчетливо слышалась спокойная рассудительность, тогда как Евгений все больше и больше горячился.

— Слишком много берешь на себя! — выкрикивал он. Почувствовав, что от напряжения подрагивает колено, отступил к столу, оперся.

— Да-а, теперь ты глядишь на меня так, словно я враг тебе. С чего бы это, Женя? — грустно молвил Анатолий.

— Не суйся, куда не просят, не будь затычкой в каждой посудине, и я не стану так смотреть на тебя.

— Такой уж у меня характер.

— Ха-ра-а-ктер!.. Знаю я твой характер. — Губы у Евгения подергивались, голос пасмурно подрагивал. — Твой воинственный оптимизм давно набил мне оскомину. Ты паровоз: шпаришь по накатанным рельсам уставов, и не свернешь ни направо, ни налево. Все правильно, ничего не скажешь, да только уж очень прямо. Это не по мне. Я люблю простор, полет на крыльях мечты и высокого чувства.

Он говорил долго, и злобное торжество блестело в глазах; ему казалось, что он высказывает это не одному Русинову, а всем им, таким. Товарищ не перебивал его. Он размышлял о чем-то, постукивая ладонью о спинку кровати, иногда изумленно, ухмылисто поглядывая на краснобая. Вдруг прервал его:

— Ты можешь без треска?

— Что ты имеешь в виду?

— Полет мечты, высокие чувства. Все это, как говорил еще старик Базаров, молодая смелость да молодой задор. И ни одна твоя декларация не идет дальше благородного кипения. Дела, милочка, нужны, дела! Ежели тебе хочется красиво вещать, то и поступай соответственно. Что ты говорил, когда принимал танки?.. Грозная боевая техника, оправдаем высокое доверие. Насулил, наобещал. А что на деле? Танк тебе очень даже нравится, когда после марша ложишься на теплые жалюзи спать.

— Болтай, болтай…

— Я не болтаю — я тебе спасительные слова подаю, Заблудился ты, как потерявший хозяина щенок, среди шумной улицы. А едва тебе намекаешь на это, начинаешь пускать пыль в глаза… Эх, Женька, Женька, пропадешь ты ни за что!

— Откуда такие странные выводы?

— Откуда же, как не из наблюдений за тобой! Сам ведь рассказывал, что в детстве увлекался рисованием. Тебя нахваливали, видели в тебе одаренного художника, а ты взял и объегорил всех, — бросил рисование. Зажегся театром, пошел в самодеятельную студию — тоже скоро выстудился. В училище походил со мной месяца полтора на тренировки в секцию самбо, и бросил… Ты и училище хотел бросить, когда узнал, что Светлана вышла замуж. Твоей матери и мне стоило немалого труда, чтобы удержать тебя. Теперь снова за старое.

— Глупости ты несешь, — отмахнулся Евгений. — Все это твои фантазии, не больше… Я твердо убежден, что тогда вы только навредили мне. Но теперь я исправлю роковую ошибку.

— Да хватит уже деклараций, Женя! Возомнил ты о себе шибко, а ретивости в деле — кот наплакал. Отсюда все твои беды и метания.

— Пусть метания… А ты не лезь не в свое дело! Хочется тебе служить — служи, командуй ротой. И не мешай мне спокойно уволиться.

— Слушай, Женя, у тебя психика без обратной связи.

— Как это понимать?

— А так: ты подаешь сигналы бедствия, а сам не принимаешь сигналов от тех, кто идет тебе на помощь.

— Гениально! — насмешливо воскликнул Евгений. — Ты подумай только… родился новый термин «психика без обратной связи».

— Положим, не очень новый. Если б ты читал не одни лишь романы, то давно бы наткнулся на него.

— А все-таки гениально!.. Долго ли я был объектом твоего изучения, прежде чем ты сделал это поразительное открытие?

Анатолий не обращал внимания на язвительные слова товарища. Очевидно, тот внушал ему сейчас лишь сожаление. Нимало не смущаясь его издевками, продолжал тем же тоном.

— И еще — у тебя явно барахлит тормозная система. Не мешало бы кое-что подрегулировать.

— Уже целый комплекс! А может, ты в самом деле стоишь на пороге новых открытий в области психологии?

Русинову надоело бессмысленное пикирование: со вздохом сожаления махнул рукой, надел фуражку и направился к двери. Однако у порога остановился.

— А ты все-таки не спеши отворачиваться от службы. Между прочим, она еще и кормит тебя. Сегодня как раз получка. И получка довольно солидная. Иные завидуют.

— Уходя, уходи.

— Уйду, не переживай. — Постояв, Анатолий сказал озабоченно: — Вот что, Женя, я сейчас в город, задержусь там часика на полтора. Если спросят, скажешь: пошел навестить Микульского. Что-то прихворнул старик. — И скрылся за дверью.

«Может и к лучшему, что Толька забрал рапорт у командира?» — вздыхал Евгений, отяжеленный раздумьем. Посидев еще, он поднялся, надел мундир. Да, все-таки надо идти на службу.

Полковник Одинцов не любил уклоняться от принятых решений. Определив на пятницу собрание молодых офицеров, стал готовиться. Доклад намерен был сделать сам. После него выступят секретарь комитета комсомола, передовые командиры взводов и рот, по-деловому обсудят важный вопрос.

После обеда в четверг он набросал тезисы речи. Обдумав их, позвал Чугуева, чтобы посоветоваться по некоторым скользким пунктам. Особенно беспокоил первый из них: об отсрочке присвоения очередного воинского звания.

Едва они с темноусым замполитом начали разговор, как раздался телефонный звонок. На проводе был командир.

— Добрый день, Георгий Петрович! — зарокотал в трубке его голос. — Вот, брат, какие дела: в штабе округа освобождается солидная должность. Мне только что звонил первый заместитель командующего войсками округа. Спрашивал, нет ли на примете подходящего мужика. Я рекомендовал тебя, соответственно подсахарил…

Одинцов скривился, обронил с шутливым упреком.

— Семен Максимович!..

— Ничего, аванс отработаешь… Так вот, замкомандущего сказал: именно такой помощник ему и нужен — деловой, с опытом и хваткой. Он тебя знает, приказал завтра к шестнадцати ноль-ноль быть у него на беседе. Мужик он проницательный, неискренность сразу заметит. Ты уж не подводи меня. Понял?

— Подумать надо, Семен Максимович.

— Тут не думать надо, а поскорее соглашаться. Я тебе открою один секрет: там через некоторое время освобождается должность. И заместителю командующего нужен такой помощник, который впоследствии будет назначен на эту должность. Так что соглашайся!

— Ладно, уговорили! Спасибо, Семен Максимович.

— Что, на сей раз не станешь упрямиться?

— Хорошо. Такая перспектива мне подходит.

Одинцова радовало новое предложение. И не столько потому, что открывается широкая стезя, сколько потому, что он будет занят любимым делом, привычными заботами, выездами на полигоны. И с родной частью не порвутся связи, и свой полк можно навещать…

Он почувствовал тревожное волнение, как перед дальней дорогой. Вот и определилась его судьба на завершающем этапе службы. Поработает еще, сколько сможет, а там, как говорится, что бог даст…

— Спасибо! — еще раз поблагодарил он генерала Маренникова. — Правда, завтра нарушаются кое-какие планы…

— Не без того, братец! Что же ты хотел, и повышение получить, и от родного полка не оторваться?.. Сманеврируй. Толковых людей тебе не занимать.

— Да что-нибудь придумаем… Наметили на завтра собрание.

— Вот еще что, Георгий Петрович! — неожиданно перебил его генерал. — Уезжая, назначь временно исполняющего обязанности командира полка. И непременно такого человека, который сменит тебя. Понял?.. Мало ли что! Нам «варяги» не нужны, своих нужно выдвигать…

— Все понятно, Семен Максимович.

— Предварительно не доложишь на кого можно положиться?

— Настроен на третьего.

— Ага, знаю!.. Но ты же говорил, что с перехлестами он!

— Перехлесты отсечем, и будет как раз то, что надо.

— Подумай, у тебя еще ночь впереди. Вопросы есть?

— Они, конечно, есть, да потерпят.

— До завтра. Жду к обеду. Пока!

На лице полковника была задумчивая, светлая улыбка, когда он опускал на рычаг трубку, говоря Чугуеву:

— Поступила вводная от командира: завтра в округ на беседу.

— Добил он все же вас! — рассмеялся замполит. — Куда сватают-то?

— Помощником замкомандующего округа. Как раз по мне работа…

— О, так знатно! Глядишь, года через полтора заявитесь генералом, будете давать ценные указания.

— Не все же в полковниках ходить, — отшутился Одинцов.

Он испытывал чувство гордости: приятно сознавать, что в глазах сослуживцев не меркнет твой авторитет, что ты и дальше будешь причастен к их делам.

— Но как теперь быть с докладом? Собрание уже намечено…

— Доклад мог бы сделать и я — с тезисами знаком, — проговорил Чугуев. — Да ведь не в этом загвоздка.

Георгий Петрович внимательно глянул на него.

— Понял, понял, комиссар… Да, ты прав.

Уловив мысль замполита, Одинцов и сам подумал, что Загорову не провести собрания, как надо: и офицер из его батальона, и в конфликте они… Нет, лучше не рисковать. Открылась дверь, вошел Русинов. Вид у него был встревоженный, невеселый. Не успел он доложить, как Одинцов спросил:

— Что случилось? Русинов виновато вздохнул.

— Извините, товарищ полковник, но я вчера наврал вам. Не просил меня Дремин забирать у вас его рапорт.

Одинцов не знал, сердиться на него или нет. Вчера искренне поверил ему, будто Дремин сожалеет о своем необдуманном поступке (да и хотелось верить), и вернул рапорт Русинову, которого вызывал к себе для разговора.

— Значит, опять инициатива?

— Я думал, что поговорю с ним как друг, и все переменится к лучшему.

— И что же?

— Ни в какую!.. Дело гораздо хуже, чем я предполагал.

С минуту все трое молчали.

— Вот видишь, комиссар, еще одна поправка к докладу, — хмурился Одинцов. — Но что нам делать с инициатором?

— Так ведь он хотел как лучше.

Полковник был явно встревожен новым осложнением дело Дремина.

— Ладно, Русинов, мы подумаем над тем, что ты сообщил. Но я когда-нибудь взгрею тебя по пятое число, чтобы не повадно было врать. Можешь идти.

Ротный, видимо, не спешил — стоял в каком-то трудном раздумьи.

— Товарищ полковник, хочу еще сказать… Когда Дремина посылали за фильмами на базу, он заезжал к Русиновым, и девушка влепила ему пощечину. Это и сбило его с ног. Отец Лены говорит, что сцена вышла драматическая.

В кабинете установилась тишина.

— Еще новость! — обронил Одинцов и переглянулся с замполитом. — Но Дремин мог просто снахальничать, и заслуженно получил плюху!

— Нет, товарищ полковник. Друга я знаю: он так не поступит.

— Мда, плохи дела, — расстроился Георгий Петрович. — Мне теперь все понятно, но как быть, не знаю.

— Очевидно, надо вообще отложить собрание, — заметил Чугуев. — Оно может дать минусовый результат. Кончится новым рапортом.

— Если бы рапортом! — Комполка обратился к ротному: — Спросить хочу, Русинов. Может, Дремин, и в самом деле совершил промах, став офицером? Может, у него какое-то иное призвание?

— Да нет, товарищ полковник. Кабы он имел другое призвание, это было бы замечено. Его мать и дядя — люди образованные, чуткие, помогли бы ему, Евгений мечтал стать офицером.

Одинцов достал папиросу, начал разминать ее.

— А командир из него со временем мог бы выйти неплохой… Неглупый, образованный, физически развит, Я в людях толк знаю. Ему лишь перешагнуть ступеньку взводного, а там пойдет.

— Я тоже так думаю, — произнес Русинов. — Правда, у него один брачок. Парень он с винтиком: чуть чего — р-раз и выкрутился.

Командир полка невольно усмехнулся. Полистав личное дело Дремина, написал на листке несколько слов и подал лейтенанту.

— Дежурному по части: немедленно передать по назначению.

Анатолий быстро вышел, довольный тем, что отделался легким испугом. Ему влетело бы, и крепко, если бы Евгений принес новый рапорт.

Когда за ним закрылась дверь, полковник проговорил отцовским, потеплевшим голосом: — Ох, Русинов, Русинов! Башковитый парень, и шустрый, как метла. Нравится он мне. Перспективный офицер…

— Да, офицер, что надо, — задумчиво молвил Чугуев. — А ведь он только что удержал нас от большой неприятности. Люди с винтиками в тяжелую минуту выкручиваются иной раз так, что хуже не придумаешь.

— Все верно, все верно. — Одинцов досадливо припечатал ладонь к столу. — Опять Загоров кашу заварил! Вот же закоперщик… Ну ничего, я с ним сочтусь по-свойски. Хоть и сказано, что быть ему моим преемником, это дело можно еще переиграть. Как ты считаешь?

Замполит отвечал не сразу, боясь поспешных выводов, боясь ошибки. Конечно, проще заявить, что он не видит в Загорове ничего, кроме честолюбивых устремлений да перехлестов, о которых говорено довольно. Но ведь это будет неправда! В Загорове с избытком огня и энергии, чтобы достойно продолжать начатое…

Василий Нилович глянул прямо и открыто.

— Я так думаю: закрывать ему дорогу не надо. В нем есть то, что необходимо боевому командиру. Но и вывихи его нельзя оставлять. Вправьте ему мозги — вы умеете это делать, — и пусть он засучает рукава.

— Ладно, быть по сему. Передай Загорову, чтобы зашел ко мне. Да скажи дежурному по штабу: пусть пока никто не заглядывает в кабинет и не звонят.

Все, что говорил и делал полковник Одинцов, он делал и говорил предельно обдуманно, как бы заранее предвосхищая тот результат, какого хотел добиться. А как сегодня? Добьется ли он того, что хотел бы видеть в своем преемнике? Этот вопрос не на шутку занимав его.

Вскоре зашел Загоров, стройный, подтянутый. И полковник невольно залюбовался им. Подал руку, здороваясь. Указал на стул у окна. Присел и сам за свой стол.

— Так вот, комбат, недоволен я опять тобой, — начал он и, видя, как у Загорова вскинулись серые глаза, как он расстроился и замер, хмуро подумал: «Эк болезненно воспринимает накачки!.. Ну да лучше пусть болезненно, чем равнодушно».

— Я сделал что-то не так? — спросил майор. Голос его звучал натянуто и даже обиженно. Он же так старается!

— У тебя вновь появились рецидивы старой болезни.

— Она забыта, товарищ полковник! — искренне отвечал Загоров. Это был хороший признак: значит, хочет избавиться от недостатка.

— Увы, и я так считал. Но вот стычка с Дреминым показывает, что ты еще рубишь с плеча.

— Он хоть кого выведет из терпения!.. Конечно, мы сделали его таким: все берегли, отличали — и вырастили изнеженную барышню.

Недовольство и злость отразились на сухощавом лице комбата. И это не понравилось Одинцову, но он пока молчал.

— Сам Дремин не сделал ни шагу вперед, — продолжал майор. — Классность по вождению не повысил, многие нормативы выполняет с трудом. О каком личном примере командира можно говорить? Во взводе забыто золотое правило: «Делай, как я!» Потому и считаю, что его пора хорошенько встряхнуть… Но, может, я слишком горячо говорил с ним?

— Горячо говорить — не порок, Опасно горячиться, когда говоришь во вред службе. Какое намерение у вас было?.. Встряхнуть молодого офицера. А тут речь идет уже о том, что его надо спасать.

— Разве это не одно и то же?

— В данном случае — нет… Вам Русинов докладывал, что забрал у меня рапорт? Полчаса тот же самый Русинов признался мне, что забрал на свой страх и риск, без согласия Дремина. Больше того, у них чуть не случилась драка! — Одинцов ожидающе откинулся на спинку стула: что теперь скажешь, комбат?

На лице Загорова недоумение сменилось беспокойством. Да, батя не зря взял его снова в шоры. Надеялся, что после капитального разноса Дремин спохватится, начнется его обновление, а выходит не так все просто.

Он понял, что беседа будет неприятная, и ему стало грустно, как не было грустно еще ни разу в жизни. Георгий Петрович видел, что творится на душе у комбата, однако не спешил на помощь. Худшее было впереди.

— Давайте распутаем этот клубок… Прежние срывы Дремина объясняются тем, что он допустил просчет в подготовке танкистов. Вы потребовали устранить недостатки, но забыли об элементарной вещи — не помогли взводному. Как называется такая ситуация, Загоров?

— Требовательность впустую. И чем она строже, тем хуже, — честно признал майор.

— Добре, одну истину установили, — холодно констатировал полковник. — Но ведь прошлый раз лейтенант вел себя дерзко в иной обстановке. Вы спрашивали его не за дела взвода — речь шла о забытых формулярах. Почему же он встал на дыбы?

Загоров покрылся испариной от напряженного раздумья.

— Да-а, тут было что-то другое. Я допускаю, что ему неприятна моя резкость, что я был излишне придирчив и раздражен. Но, видимо, что-то добавилось к прежним негативным наслоениям!

— Так-так-так! Уже подходим к истине… Сами-то подумали, чем вызвана грубость и нетактичность? Или решили, что вам все ясно и сомневаться не в чем?

— Мне показалось, что все ясно… Почему же вы, не обдумав всего, написали рапорт и заставили командира полка идти по ложному следу?.. Отвечайте, Загоров!

Голос Одинцова стал резок и жесток. Руки на столе сжались в кулаки. Майор вскочил, словно подброшенный пружиной.

— Я погорячился, поддался чувству неприязни к этому офицеру.

Помедлив, Одинцов сбавил тон и доброжелательно продолжил разговор:

— Ценю вашу самокритичность. Надеюсь, теперь вы поняли?.. Русинов еще не докладывал вам, что случилось у Дремина?

— Нет, товарищ полковник.

— А случилась большая неприятность для молодого, влюбленного человека: девушка дала ему пощечину. Поэтому он слег тогда, вернувшись из города, поэтому задурил и нагрубил вам, комбат. А вы, не видя ничего, взяли его на рога и понесли. Хорошо, что дело кончилось только рапортом. Садитесь.

Майор сел, проговорил виновато:

— Да, моя горячность в таком случае была неуместной.

— Неуместной, — проворчал полковник, скомкав, смахнул со стола рапорт, — Она была вредной!.. Чтобы такие хреновины больше не поступали от вас. Это арбузная корка, на которой легко поскользнуться. Представляю, каким тоном разговаривали вы, поддавшись неприязни к молодому офицеру. Это брак, Загоров!

Майор снова поднялся, как бы давая понять, что целиком принимает обвинение, признает себя неправым.

— Ладно, хватит нам гвозди дергать. Садитесь, — подобрел Одинцов, — Я тоже веду себя не лучшим образом. Но вы заслуживаете того. И сами понимаете, что имею право на такой бесцеремонный разговор с вами.

Загоров подобрал свой рапорт и присел. Лицо полковника, до этого багровое от возмущения, понемногу приобретало обычный вид. Впрочем, хмуриться оно не переставало.

— Нельзя так вести себя командиру! Поймите это раз и навсегда. Я не намерен больше возвращаться к этому. Задача наказания не в том, чтобы пострадал виноватый, но чтобы его угнетало сознание собственной неправоты. Вот как вас… Это самая высокая мудрость воспитания, комбат. Стремитесь к ней всеми доступными формами.

Он достал папиросу, закурил, и в голосе появилось раздумье.

— А еще — соотносите усилия, затраченные на ваше личное обучение и воспитание, с усилиями, которые тратите вы на подчиненного. Тогда вам не будет казаться, что вы перетрудились. А если не затратили таких усилий, то не считайте собственной заслугой успехи подчиненного, когда он передовик, и не смейте питать к нему неприязни, когда он отстающий. Иначе нарветесь на взаимность, как это и было в случае с Дреминым. Есть какие-то неясности?

— Все понятно, товарищ полковник, — быстро отозвался майор.

— И последнее. Когда затратите усилия и поставите на ноги хотя бы одного такого, как Дремин, как вы сами, тогда убедитесь, что игра стоит свеч. Непременно приобретите такой опыт! И запомните: людьми распоряжаются не так, как повар картошкой — здоровые в котел, подгнившие в помои. У меня все.

Одинцов продолжительно посмотрел на Загорова, словно хотел взглядом сообщить ему то непредвиденное, что пришлось бы сказать при случае, да уже не будет возможности. И Загоров, окунувшись в этот умудренный взгляд, будто почерпнул новые силы. Встал и глухо промолвил:

— Спасибо, товарищ полковник. Я запомню этот урок на всю жизнь. Разрешите идти?

— Не разрешаю. — Одинцов тоже поднялся. — Обиды на меня не держишь?

— Обиды нет. Есть желание обдумать все и усвоить.

— Что ж, комбат, тебе это полезно.

Крупное лицо Одинцова вдруг стало задумчивым и просветленным. Он в живом человеке воплотил себя — свое понимание служебного долга, свой строй мыслей, свои заботы и страсти, свою молниеносную и точную боевую решимость. Имел он право и на торжественность, как счастливый отец, завершивший обучение и воспитание сына.

— Я вызвал тебя, Загоров, не только для неприятного разговора, — молвил он после короткого молчания. — Я вызвал тебя затем, чтобы оставить вместо себя. Запасайся чувством самоконтроля. Может статься, что в скором времени в полку тебя некому будет подправить. Наломать дров — дело не хитрое, ума не требует. А вот избежать ошибки — куда сложнее.

Майору было жарко. Он еще не пришел в себя после «бани», и не мог поверить тому, что говорил полковник. Рад был, что избежал неприятности, которая могла стрястись по его вине. Сколько раз внушал себе: не горячись, не кати бочку на подчиненного, а тут опять забылся… Прав, сто раз прав батя! Так что горячность и предвзятость надо с корнем вырвать из себя.

Между тем Одинцов написал черновик приказа по части, и снова встал, торжественный, благословляющий.

— Уезжаю завтра на беседу в округ. Возможно, получу новое назначение. Останешься за меня, пока временно. — Подал листок. — Зайди к Лавренко — в приказ по полку.

Загоров принял бумагу с немой благодарностью. Как визу в будущее. Батя смотрел на него с предусмотрительной заботливостью.

— Вот тебе совет. Научись держать в узде свой гневный пыл. Помни: если пасмурен командир, то всем темно. Так что не давай воли своей горячности. Больше полагайся на партийную организацию, на Чугуева. В таких вопросах, как работа с людьми, у замполита наметанный глаз. Постоянно советуйся с ним, забудь прошлые разногласия и не спеши сделать по-своему. Обдумай, взвесь, выслушай, разберись — это должно стать правилом, законом. Иначе сорвешься.

Внимательно выслушав Одинцова, Загоров сказал:

— Спасибо, Георгий Петрович! Я так и намерен поступать. Сколько бы мне ни пришлось командовать этим полком, хоть до увольнения в запас, вы не услышите о нем недоброй славы.

— Что ж, отрадно внимать таким речам. Но ведь ты, насколько я помню, собирался идти дальше!

— Было такое стремление…

— Пусть оно и будет. Но чтобы далеко идти, еще раз перешагни через себя.

Одинцов хотел сказать что-то еще, да послышался звонок по дальней связи. И он отпустил майора, велев прислать к нему лейтенанта Дремина.

…В парке танкисты обслуживали боевую технику, и Евгений находился около своих машин. Вялый, рассеянный, почти не принимал участия в работе. Когда сообщили, что его вызывает командир части, подумал не без аффектации: «Вот и начинаются казни египетские».

Идя в штаб, готовился к новой взбучке. В смятении возвращался на прежнюю малодушную позицию: увольняться из армии — и точка. Сказать, что Русинов переиначил с рапортом сам, без ведома и согласия его, Евгения. Пусть батя намнет бока молодому ротному за излишнюю самоуверенность.

В кабинет командира входил не без робости. Однако встретили его не так, как он ожидал. Здороваясь с ним за руку, полковник приветливо заговорил:

— Скажите, Дремин, где служит ваш дядя?

— Он военный инженер…

Евгений назвал место службы полковника Евграфова, мучительно размышляя: «Одинцов убежден, будто я в самом деле просил Русинова забрать рапорт. Надо сказать, что это неправда, иначе завтра на собрании окажусь в глупейшем положении».

— Товарищ полковник, тот рапорт… — нерешительно начал он.

Командир с виду добродушно усмехнулся.

— Ладно, Дремин, я не злопамятен: будем считать, что вы его и не подавали. А если так, то какой разговор! Повинную голову и меч не сечет. Так что не переживайте.

С благодарным трепетом осознал Евгений, что Одинцов умеет не только казнить, но и миловать. «Может, и собрания не будет? — с робкой надеждой подумал он. — Афишу-то у клуба сняли… Но почему Одинцов спросил о дяде? Неужели тот в беде?.. Он мне отца родного заменил».

— Вы что-то узнали о полковнике Евграфове? — спросил он.

— Мы только что познакомились с ним по телефону. Он в Ульяновске, получил отпуск. Говорит, рад был бы, если бы вы навестили родной город. — Одинцов помолчал. — Я звонил Загорову и Русинову, они не возражают против вашего отпуска.

Евгений сухо и трудно сглотнул подкатившую к горлу перхоту.

— Разрешите оформляться? — спросил он, еще не веря в чудесное избавление от собрания и кучи других неприятностей.

— Да, оформляйтесь, — разрешил полковник. — Счастливого пути!

Евгений не заметил ни выжидающе-задумчивого взгляда бати, ни его поспешности с пожеланием. Иным человеком выходил он из кабинета. И размашисто шагая по длинному коридору штаба в строевую часть, с облегчением думал: «Горит, горит еще моя звезда!»

Через полчаса, с документами в кармане, свободный и независимый, спешил в общежитие за вещами. Мысленно составлял маршрут: лучше самолетом через Москву. Завтра днем или к вечеру он будет в родном Ульяновске.

В этот субботний день все были дома. Борис Петрович, закончив театральный сезон, получил очередной отпуск, и в приподнятом настроении налаживал удочки. Завтра на зорьке можно выехать на рыбалку.

У Киры Андреевны выходной. После позднего завтрака и обычных хлопот на кухне она собиралась вместе с Леной пойти к знакомой портнихе, чтобы заказать кое-что из одежды на осень.

Около двенадцати часов в прихожей раздался короткий звонок. Открывать вышел сам хозяин. В коридоре он увидел кареглазого подполковника с темными усиками и своего юного земляка в гусарском парадном мундире с букетом цветом. Его смуглое лицо выражало некую мучительную отвагу и торжественность.

— Можно к вам, Борис Петрович?

— Прошу, прошу!

Праздничный вид у Анатолия был по двум, весьма уважительным причинам. Во-первых, на заседании партийной комиссии соединения ему только что вручили партбилет. О второй причине можно было догадаться по робости, с которой он вошел, передал Лене цветы, церемонно поздоровался с хозяйкой и поставил на стол в гостиной пузатую бутылку вина с нарядной этикеткой.

Он был верен своему слову — приехал свататься.

— Замполит нашей части, — представил лейтенант своего старшего товарища.

Василий Нилович недавно был повышен в звании, а поэтому и настроение имел приподнятое. Улыбаясь, он с явным удовольствием знакомился с актером, его супругой, их дочерью.

Лена уже поняла, что сие означает. Она сильно чувствовала это: загодя надела лучшее, цвета ранней сирени платье, сделала красивую прическу.

— Давно мечтал о встрече с вами, Борис Петрович! — признался Чугуев, поглаживая свои темные волосы. — Хотелось бы пригласить вас в гости к себе, если будет такая возможность.

— Что ж, при случае побываю у бравых танкистов, — отозвался актер.

— Спасибо!.. Если пожелает приехать кто-то еще из ваших коллег, будем весьма признательны.

— Не исключено, что желающие найдутся. Но что же мы стоим?

Гости присели на предложенные стулья, и разговор продолжался в том же приятном духе. Василий Нилович лестно отозвался о новом кинофильме с участием народного артиста республики Русинова.

— Говорят, что часть съемок проведена в городе.

Правда ли это?

— Здесь снимались многие фильмы. Город богат архитектурными памятниками. Это и привлекает киношников.

Хозяина что-то занимало, и он потер свою лысину.

— Вот думаю, как приехать к вам… К сожалению, побывать у вас мы сможем не раньше сентября. Только что закончили рабочий сезон, и весь актерский состав ушел в отпуск.

— Сентябрь нас вполне устраивает. Мы хотели бы видеть вас у себя в День танкиста.

— Тогда все осуществимо!

Борис Петрович думал, что именно затем и пожаловал учтивый темноусый подполковник. К нему нередко обращались с подобными просьбами с заводов, из колхозов и воинских частей.

Молодые люди, разумеется, не прислушивались к разговору старших. Внимание Лены приковал к себе Анатолий. Она впервые видела его таким взволнованно-трепетным, необычным. Он весь как бы светился. Девушка не отрывала глаз от его лица, смотрела отзывчиво, почти нежно. Она словно бы вошла в очарованный круг. С ним, с ним, Анатолием, теперь проясненно, без прежних мотаний и счастливо начнется ее жизнь. Ведь в серой обыденности у сердца есть только один великий праздник — любовь!.. И чувство освобождения от надоевшей родительской опеки ширилось в ней, уносило. Куда-нибудь, лишь бы с любимым, лишь ему хотела она смотреть в глаза. Ее обнаженные руки и плечи как бы ждали нетерпеливо любовных ласк…

Не вслушивалась в разговор и Кира Андреевна. Признаться, она была не очень-то рада гостям: опять срывается запланированный поход к портнихе! К тому же, глядя на стыдливо притихших Лену и Анатолия, она подумала: неужели затеяли сватовство? Однако прогнала эту мимолетную мысль и отправилась на кухню. Вскоре Кира Андреевна позвала к себе на помощь и Лену. Анатолий сидел со счастливым, улыбчиво-стесненным лицом. Внешне парень был спокоен. Глаза Лены говорили ему о согласии. И сватовство представлялось ему обычной житейской условностью. Вот выскажутся необходимые в таких случаях слова, и все станет на свои места. Их с Леной нарекут женихом и невестой, а там и до свадьбы — рукой подать. И скоро-скоро увезет он свою сказочную жар-птицу. В навсегда!

А все же он волновался, с той самой минуты, как объявил, что намерен сегодня сделать предложение своей избраннице, что просит замполита быть его посаженным отцом и сватом.

Чугуев начал колебаться: никогда не приходилось выступать в такой роли. Выслушав заверения жениха, что дела «на мази», он согласился. Авось обойдется как-нибудь!..

— Борис Петрович, наверное, трудно было стать актером? Или захотели и стали? — спросил Василий Нилович.

Хозяин весело и снисходительно улыбнулся, качнул в знак согласия продолжить приятный разговор и уверенно, с нескрываемым удовлетворением отвечал Чугуеву:

— Захотел и стал, если упрощенно… А вообще одного желания кем-то стать так же мало, как мнить себя космонавтом, забравшись на крышу высотного дома. Есть такое качество — упорство. Велика его сила, его гений. Оно не дает расслабиться, отступить.

— Неужели и актерам приходится преодолевать такое?

— Иногда тоже. Среди нашего племени были Певцов, Абдулов… Но это минувшее. Если хотите, расскажу более близкий случай.

— С удовольствием послушаем!

— Так вот, в Приуральском селе рос мальчишка. Двадцатые годы, школа с худой крышей, борьба за хлеб, первые самодеятельные представления… Пристрастился парнишка к огням клуба. Днем — подручный кузнеца, вечером — артист. Как играл, судите сами: двух букв не выговаривал.

Борис Петрович усмехнулся, вспоминая, и продолжил:

— В девятнадцать лет впервые попал в настоящий театр в Оренбурге. Смотрел «Марию Стюарт» Шиллера. Задыхался от счастья на галерке. Вот тогда и решил: буду актером! Потом — Москва, Центральный техникум театрального искусства. Теперь такого не существует… Не прошел с первого захода. Сказали: «Куда, голубчик! Речи-то у тебя совершенно нет. А без речи „какой вы актер?“» Приняли только на третий год. Все равно был на седьмом небе. Учился жадно. После техникума сбылась мечта: приняли в театр!..

Но тут война. Бронь порвал — и в военкомат. Хочу на фронт… Под Киевом получил тяжелое ранение в позвонок. Две операции перенес. Полтора года в госпитале провалялся. Костыли, хромота, скованность движений… Но огни рампы маячили вдали, звали. И стал себя преодолевать. Гимнастика, бег, гантели — изо дня в день. Упорно! Через год вернулся на сцену. И даже карьеру на ней сделал. Наверное, потому и полюбил известное стихотворение Евтушенко:

— Да с таких карьер можно брать пример, — почтительно заметил Василий Нилович. — Что добыто в труде, выстрадано — дорого стократ. И вообще жизненно лишь то, что взято у жизни с боем.

Собеседник все больше нравился Борису Петровичу, и он намеревался продолжить разговор. В это время чем-то озабоченная Кира Андреевна пригласила всех к столу.

Едва разлили по рюмкам вино, хозяин предложил выпить за приятное знакомство с Василием Ниловичем. Что и было сделано. Искристое токайское всем понравилось.

Однако застольный разговор вдруг начал глохнуть, как иссыхающий ручей в жару. Анатолий и Лена сидели в смущенном ожидании, изредка поглядывая друг на друга. Кира Андреевна, украдкой наблюдавшая за ними, настороженно молчала. Чугуев, раз и другой проговорив «такие дела», тоже приумолк. Наконец это заметил Борис Петрович.

— Что-то не ладится у нас! — удивленно заметил он. — А ну еще по рюмке!.. Вино редкое в наших местах. — Осмотрел красочную этикетку, налил каждому и спросил: — Может, дадим слово молодежи?

Тут Василий Нилович решил, что заветная минута настала, — взял свою рюмку и поднялся при общем молчании, взволнованно кашлянул.

— Когда дело дойдет до свадьбы, мы им такую возможность предоставим. А сейчас разрешите мне… Как говорили в старину, у вас красная девица, у нас — добрый молодец. И приехали мы сегодня к вам с великой просьбой: не откажите в чести породниться с вами. Анатолий Михайлович попросил меня быть сватом и посаженным отцом. Признаюсь, не хватило духу отказать ему в добром деле. Крепко уважаю его за ум и трудолюбие. Если согласны выдать за него Лену, будем счастливы и благодарны вам.

Хозяин с хозяйкой были заметно растеряны, не спешили поддержать ко многому обязывающий тост. Борис Петрович лишь теперь постиг истинный смысл сегодняшнего визита своего земляка.

— Да-а, тост трудный, — проговорил он, глядя то на жену, то на дочь. — Значит, вы свататься приехали?

— Как видите, — подтвердил Василий Нилович, и сделал поясняющий жест в сторону жениха. — Парень наш — передовой офицер, недавно назначен командиром роты.

Кира Андреевна упорно смотрела на вазу с яблоками, будто дала себе слово не поднимать глаза.

— Как-то неожиданно, — обронила она.

— Ничего неожиданного тут нет! — вдохновенно молвил Чугуев. — У вас девка давно невеста, у нас жених… Дело житейское.

— Да вы садитесь пока, — смущенно посоветовал Борис Петрович напористому свату. — Дайте нам хоть с мыслями собраться.

— Это можно, — Василий Нилович неловко крякнул и присел. — Прошу прощения, не учел, что потребуются размышления.

— Но тут особый случай, — заговорила хозяйка, наконец поднимая глаза. — Почему бы и не подумать?.. Лена еще не закончила институт, до занятий осталось не так много времени. Так что начинать свадебные хлопоты — не совсем разумно. Да и жених не под боком живет, сложно будет продолжать учебу.

— Эти затруднения при современном транспорте вполне преодолимы, — сказал Чугуев. — Да и здесь Лена может пожить необходимое время. Не откажете дочери-то!.. А парню скоро отпуск дадут, и сама жизнь разрешит эту проблему.

Василий Нилович оказался достойным сватом: говорил находчиво, доброжелательно, убедительно. Он еще полагал, что слышит обычные при подобных делах отговорки.

Между тем Анатолий уже сделал неутешительный вывод: не отдаст Кира Андреевна дочь по доброму согласию. Была еще надежда на Бориса Петровича (земляк же!), но тот почему-то избегал его взглядов.

— Так что, поднимем предложенный тост? — спросил сват.

— Нет-нет, с этим придется повременить! — поспешно отвечала хозяйка, и даже отодвинула рюмку с вином. Дескать, такие дела не вершатся быстро.

— Простите, как понимать ваши слова?.. Или продолжим разговор, или у вас имеются какие-то свои соображения?

— Как понимать?.. Чтобы все это правильно поняли, понадобится немало красноречия.

— Ну-у, Кира Андреевна! В этих делах красноречие — не самое главное… Вот давайте спросим молодых, что они скажут. — Чугуев обратился к девушке: — Лена, вы согласны выйти замуж за Анатолия?

Все ждали этой минуты, и когда она наступила, за столом установилась тишина. Парень и девушка быстро переглянулись, — в их взглядах было единение. Они уже сознавали взаимную близость.

— Да, я согласна, — отвечала Лена, опустив глаза. — А вы, Толя, согласны стать ее мужем?

Плотный вишневый румянец заливал щеки Анатолия.

— С великой радостью.

После некоторого раздумья актер вздохнул и промолвил как-то неуверенно:

— Особых возражений и у нас нет… Но я против спешки. Повремените год-полтора. С окончанием института дело приблизится, чувства свои проверите.

— Понятно, — молвил обескураженный сват. — А вы, Кира Андреевна, что скажете?

— То же самое, что и муж. — Она повернулась к дочери. — К тому же я знаю, Лена, ты дружишь со своим однокурсником, и вы уже почти пришли к согласию. Как это понимать?

— Он-то согласен, хоть завтра. А я — нет. Никогда!.. Так и понимать, — отвечала дочь несколько нервно. — Может, вспомнишь еще, с кем я дружила в школе?

— Ле-ена! — с упреком кинул отец.

— Что, папочка?.. Да, я хочу выйти замуж за Толю и не намерена ждать этого до второй молодости. Мы же любим друг друга! Или ты не хочешь, чтобы я уехала с ним?.. Скажи, тебя это волнует?

— Успокойся, — смутился отец. — Разумеется, здорово, когда любят друг друга. Любовь приходит, не спрашивая нас. А вот счастье!.. — Он помедлил, словно давая время подумать. — А счастье — не бесплатное приложение к желанию выйти замуж. Чаще это птичьи голоса в саду. Заливаются на все лады, а подойдешь — умолкла птичка. Вспорхнула и нет ее. Пустая ветка качается.

Борис Петрович повернулся к свату:

— Знаете, теперь у молодежи хорошо развита фантазия. Космический век!.. Каждое новое увлечение принимают за звездную любовь, а потом жестоко расплачиваются за легкомыслие.

— Папа, речь идет о судьбе двух близких тебе людей.

Киру Андреевну раздражала начавшаяся перепалка. Она попыталась угомонить строптивую дочь:

— Лена, почему ты не даешь родителям слово сказать?

— Ну говорите, только яснее! А то ваши доводы не слаще вчерашнего супа, — хмыкнула девушка и занялась яблоком.

— А я и скажу! — пообещала мать, что-то обдумывая.

Разумеется, эта пожилая, уважаемая в семейном кругу и на работе женщина хотела выдать замуж взрослую дочь. Не раз помышляла о ее свадьбе, и как у всех матерей, у нее с этим были связаны надежды и радостные ожидания.

Ничего не имела она и против Анатолия, — просто не видела в нем достойного дочери жениха. Она лишь недавно встречалась с матерью Сани Луговских, женщиной солидной и обаятельной, и у них снова возник разговор об устройстве будущего детей. Сколько близкого обеим матерям было в их приятной, доверительной беседе!.. И вот настырный лейтенант опрокидывает все разом.

— Простите, Василий Нилович, сможет ли наша дочь, живя где-то, закончить медицинский институт? И могут ли Анатолия послать в такие места, где, кроме электричества, все в большом количестве? Только, пожалуйста, без сиропа.

Чугуев усмехнулся словам из песенки, которую тоже слышал.

— Отвечу без сиропа… Институт Лена закончит. А послать офицера в принципе могут куда угодно — на то он и присягу давал.

— Вот видите, — подхватила хозяйка. — Но еще неизвестно, сможет ли она закончить вуз, когда поверх конспектов лягут пеленки… И вообще все это очень проблематично. У нас в тресте работает женщина. По возрасту ей пора на пенсию, а трудового стажа нет и семи лет.

— Что с ней случилось? — поинтересовался Чугуев. Вопрос не следовало задавать, потому что Кира Андреевна ждала его.

— В свое время у нее случилось то самое, что намечается у нас. Молодая неопытная дуреха вышла замуж за офицера: горячая любовь, счастье!.. Скиталась по медвежьим углам, учебу бросила, работать не могла. С переездом в наш город их пути с мужем разошлись. — Она чуть помолчала. — Что касается Толи, то о нем уже дал нелестный отзыв его близкий товарищ.

— Ну, мама, не ждала от тебя! — расстроилась дочь.

Шумно вскочила и выбежала в свою комнату со слезами на глазах. За столом установилось тягостное молчание. Борис Петрович винил себя во всем. Он давно устранился от воспитания дочери, зато был посвящен в сокровенные планы Кирилла о возможном и близком варианте «Саня плюс Лена». А еще имел неосторожность изобразить жене сцену, что произошла здесь между Евгением и Леной.

Чугуев укоризненно смотрел на хозяина и хозяйку. В глазах Анатолия читались разочарование и тяжелая обида. Он до сих пор считал Киру Андреевну доброй, отзывчивой. Неужели то была лишь холодная любезность? Его встречали здесь, как встречают в силу необходимости, приличия, не брезгуя на досуге подхватить старую сплетню! Ему стало трудно дышать, — что-то судорожное сжималось в горле.

Да и сама Кира Андреевна была удручена случившимся, не знала, как теперь быть. Отступать от своего ей не хотелось, а в то же время слова и слезы дочери задевали. Как часто благонамеренные родители, стараясь оградить детей от жизненных невзгод, попадают в ложное положение!

— Не надо нам так, — дружелюбно заметил Василий Нилович, и пошутил: — Вы хотите, чтобы жизнь вашей дочери застраховали от всяких случайностей! Свату такая задача не под силу… Не лучше ли предоставить это Анатолию. Кто же, как не он позаботится о Лене! — Он снова взял свою рюмку. — Борис Петрович!.. Кира Андреевна!.. Может все-таки выпьем за согласие, хотя бы в принципе?.. О сроках как-нибудь потом, договоримся. Если надо, так со свадьбой можно и подождать, время терпит.

Тут мать совершенно заупрямилась. На лице у нее появилось неприязненное выражение: ее раздражала настойчивость свата, укоризненные взгляды жениха. И вообще ей было не по себе.

— Извините, но мы не согласны отдать дочь за военного, — отвечала она за себя и мужа. — Так что не посетуйте на нас.

— Да, посватались, — грустно усмехнулся Василий Нилович. — Значит, все мы патриоты… на словах. А когда надо послужить где-то в отдаленном месте, то пусть служит чей-то сын и замуж за него выходит чья-то дочь. Да-а…

— А почему вы решили, что мне в моей квартире и за моим столом можно высказывать упреки? — вспыхнула Кира Андреевна.

Чугуев сразу поднялся, гася усмешку.

— Извините!.. Нечаянно вырвалось… До свидания.

Анатолий тоже встал, очень расстроенный.

— Вы может быть и правы, — сказал он Кире Андреевне. — Только в жизни не все поддается учету и не все отзывы подтверждаются. Вы меня обидели, и я больше не зайду к вам. Но теперь мы с Леной сами о себе подумаем. Это я вам обещаю твердо.

Когда вышли из подъезда, Василий Нилович по-отцовски взял его под руку, добродушно рассмеялся.

— Ну, Русинов, втравил ты меня в историю! Отженили нас… Ничего, не переживай. Ответил ты правильно, и девка у них зубастая. Закатит им два-три шефских концерта — сами кинутся искать тебя, жениха.

Они подошли к стоящему под каштанами «уазику», сели в него.

— Поехали, Суббота! — кинул Чугуев водителю.

Отпуск у Евгения подходил к концу. Жили они вместе с дядей в лучшей, солнечной комнате. Дядя любил пиво и редкий день не осушал бутылку-другую; племянник же терпеть не мог этого напитка. Во всем остальном между ними царило согласие. Вместе ходили в кино и театр, рыбачили и катались на лодке по Волге…

Одно лишь озадачивало: почти каждый вечер за чаем возникал тот же самый, надоевший разговор — о долге и призвании. При этом мать выспрашивала подробности о службе. У Евгения невольно зарождалось подозрение в сговоре. А тот день у него, памятливого, запечатлелся со всеми подробностями.

С утра моросил дождь. Погода испортилась, как видно, надолго. Небо было затянуто беспросветными тучами до самого горизонта. Евгений решил не выходить из дому, и сразу после завтрака уединился с книгой. Его неожиданно увлекли «Судебные речи известных русских юристов».

Книгу легко достал из шкафа и увидел меж листами странную закладку — телеграмму трехнедельной давности, более чем ошеломляющую по содержанию: «Юлия Михайловна Женя хандрит хочет уходить армии отговорите будет отпуске. Анатолий». Да, это в духе Русинова! Что ни слово, классика.

Евгений опустился в кресло, точно громом пораженный: телеграмма пришла сюда перед его приездом. Неужели все подстроено? И дядя позвонил, и собрание отложили… Но горше всего то, что и дома достал его Русинов.

Сначала в нем, тягостно обидчивом, всколыхнулось зло на товарища: «Да как ты смел тревожить мою мать? Понимаешь ли, добровольный полицмейстер, что это неслыханное свинство!»

Однако гнев был напускным. Из глубины же, сначала смутно, затем все яснее и яснее высвечивалось его собственное поведение, далеко не ангельское, достойное изумления. Другу-то сколько напакостил!.. М-да, как ни кипятись, а ты заслужил и эту пощечину. Вполне! За все сразу. Ведь вот с этой телеграммой, с ее словами на сердце, мать и дядя встречали тебя на аэродроме! Улыбались тебе, говорили приятное. И все то время, пока ты прохлаждался тут, они молчали. Молчали! Усек?..

Неожиданно вошел дядя. Он был в военном. На одутловатом лице — выражение горечи. Насупленный, костистый, с резкими складками на переносице, сел напротив, кивнул на телеграмму, заговорил суховатым, будничным голосом:

— Тебе уже все ясно, Женя?.. Не будем больше играть в прятки. Только не думай, что я приехал сюда из-за тебя. У меня действительно отпуск. Так совпало… Но вот сегодня известили: изобретение мое одобрено, начинается обкатка опытного образца. Я должен немедленно убыть к месту службы, и потому вынужден поторопить события…

Он помолчал, склонил русую, седеющую голову, потер ладонью жилистую шею, вздохнул.

— Мы несколько вечеров подряд толковали о разных разностях. И я, мне кажется, до клеточки разглядел тебя. Если в чем-то ошибаюсь, прости… Ты знаешь, мил человек, я тебе не раз говорил, что ты одаренный парень. И был уверен: со временем станешь если не художником, то артистом. Так, вот, Женя, я ошибался. По способностям ты самый обыкновенный из смертных, даже кое в чем заурядный. Но претензии к жизни предъявляешь такие, какие не предъявляет и гений.

Николай Михайлович выждал, явно давая племяннику возможность досказать что-либо. Но тот молчал.

— А поскольку люди мы с тобой обыкновенные, то давай толковать о житейской прозе. Нельзя же всю жизнь задавать себе непосильные задачи… Как я понял, тебе все равно, во что вкладывать свой труд. Главное — видеть результат, сознавать, что ты полезен. Целесообразно ли в таком случае бросать только что приобретенную профессию?.. Мне думается, нет. Дом строят не затем, чтобы сломать его, но чтобы жить в нем. А ты, мил человек, не успел построить одно, хочешь разрушить его и взяться за другое.

Что-то угнетающее тяжело навалилось на Евгения. Судя по всему, дядя заодно с матерью, с Одинцовым, и Руси новым.

— Выходит, я давно и безнадежно заблуждаюсь! — жалко усмехнулся Евгений. — Когда же, по-вашему, у меня началось это?

— Заблуждения обычно начинаются с того момента, когда будущий гражданин, еще ничего не совершив и не зная, к чему он пригоден, уже возомнил: я велик, я все могу…

— С чего тогда надо начинать?

— С мысли, что я пока мал, я не могу терять время и мне надо постараться сделать хоть что-нибудь в жизни.

Евгений поднял глаза: в них было изумление.

— Но это что-то приземленное! Не понимаю, зачем все отрицать?

— Да затем, что приятных разговоров ты слышал предостаточно. И еще один такой разговорчик ничему тебя не вразумит. Не морщись, Женя… Никто не собирается дышать нашатырным спиртом, но в некоторых случаях его полезно нюхать: это приводит в чувство.

— По-вашему, я пустой мечтатель? — горько спросил Евгений.

— А кто же ты?

— Но и мне хочется дела, в котором участвовали бы голова и руки…

Николай Михайлович пожал плечами, явно не понимая его.

— В жизни все создается головой и руками. И на офицерских должностях, как тебе известно, не держат безголовых и безруких… Короче, ты сам не знаешь, что мог бы делать, на что способен. Так сделай хотя бы то, что тебе советуют. Сделай!

Как показалось Евгению, в голосе дяди зазвучали властные, раздражительные нотки. Насупившись, он пробормотал:

— Значит, делай, что говорят, и ни о чем не мысли?

— Зачем же утрировать?.. Мысли, то бишь мечтай. Но не отрывайся от грешной земли! А то ты, мил человек, до того домечтался, что вылез вверх корнями и начал вянуть.

Между ними повисла недоговоренность, но оба смолчали. Внизу, под окнами, раздался сигнал автомобиля. Полковник Евграфов выглянул на улицу и заторопился. Взял из-за шкафа свой чемодан, надел фуражку.

— А теперь простимся: за мной пришла машина. Не провожай меня.

Он прижал племянника к себе, поцеловал в щеку и вышел, унося укор, сомнение в глазах. Наверное, то худшее, что хотелось сказать, он так и не сказал.

Евгений подошел к открытому окну, облокотился на подоконник. Под дождем, прижавшись к тротуару, стояла черная забрызганная «Волга». Вскоре, плавно тронувшись, она укатила.

Прикрыв окошко, Евгений расстроенно и неспокойно заходил по комнате. Постоял у застекленного шкафа с книгами.

В домашней библиотеке Дреминых было немало редкостных изданий, которые всегда хочется читать и перечитывать. Однако сейчас парень ко всему испытывал непреодолимое отвращение, и даже поставил на место судебные речи с телеграммой Анатолия. Больше он в руки не возьмет эту книгу.

Смятение, вызванное в душе неприятным объяснением, не утихало. Евгений опустился в кресло, неподвижно глядя перед собой. Мучительно хотелось понять родных. Ведь ничто так не приковывает внимание к ближним, как их загадочное поведение по отношению к нам…

Комната, где он жил, была обставлена скромно. С детства Евгений помнит и кушетку, и шкаф с книгами, и письменный стол, покрытый светлым лаком, и это кресло. Здесь он рос. За этим столом выполнял домашние задания, учась в школе (лак и сейчас хранит его чернильные кляксы); из этого шкафа брал книги и с упоением читал их.

Когда-то он часами воображал себя то капитаном Немо, бороздящим неведомые океанские просторы на своем «Наутилусе», то Александром Македонским, покоряющим некие воинственные орды, то астронавтом, улетающим в иные миры.

Стукнула входная дверь — с улицы вернулась мать. Провожала брата и, наверное, заходила в булочную… А с ним, племянником, дядя простился торопливо, разочарованно. И не велел провожать себя: должно быть, хотел перемолвиться словом с сестрой. Опять же о нем, непутевом Евгении…

Он понимал, что предстоит еще одно объяснение. Куда более трудное, чем с дядей. Мать, разумеется, намерена поговорить с ним немедленно! Столько дней терпеливо ждала, что он сам, без напоминания, расскажет все о себе, попросит совета. А он и не подумал. Что ж, надо идти. Оттягивать — малодушие. Едва он вышел, как попал в магнетическое поле вопрошающего взгляда. Мать сидела на диване в гостиной, зябко куталась в светло-серую кофту. После смерти отца она начала неудержимо седеть. Пока еще спасала хна, придавая ее волосам золотисто-каштановый оттенок.

— Женя, ты хоть бы рассказал, что опять надумал, — проговорила Юлия Михайловна, и повела плечами. Волнуясь, она почти всегда испытывала озноб.

— Я пока… ничего не решил, — пробормотал он, краснея.

Под взглядом матери Евгений не мог, не позволял себе кривить душой, притворяться, кого-то изображать. Да это было и невозможно. Он слишком хорошо знал, насколько высоки ее нравственные критерии. Того, кто однажды пал в ее глазах, она бесповоротно считала ничтожеством.

«Да, главный бой тут! И надо выдержать его, если намерен поступить по-своему, — в смятении думал он. — Но что ей сказать?..»

— Итак, ничего не решив, ты хочешь уволиться из армии? — сдержанно спросила она. — Даже скрываешь это от меня…

— Значит, надо сначала изобрести порох, чтобы иметь право на самостоятельность?.. Надеюсь, я все же могу распорядиться собой. А тебя мне просто не хотелось расстраивать. Потому и не говорил.

— Женик, ты же знаешь, через что мне пришлось пройти. Ты отлично понимаешь, как мне дорого то, что сейчас доверено тебе, и ты не посмеешь…

Кажется, сегодня она не намерена уходить в отвлеченный разговор о долге и призвании. Объяснение с ней принимает куда как тяжелый оборот. Розовые щеки его начала покрывать заметная бледность. Он уже уразумел смысл того, почему на плечах у матери эта кофточка, — на отвороте ее рубиново светился орден Красной Звезды.

В сорок третьем году девушка-радистка Юлия Евграфова была заброшена в один из партизанских отрядов Белоруссии. И на своих с виду хрупких плечах вынесла такое, что под силу не каждому из мужчин.

«Да-да! Мечтатель! В этом причина твоих несчастий. После училища ты жил в не ком радужном тумане, был опьянен собою. Как же, на плечах офицерские погоны! А кто из молодых, самовлюбленных не мнит себя готовым командиром! Хоть сразу полк подавай… Мнил себя таковым и ты. Осознание же трудностей службы и собственных слабостей приходит позднее, и тогда возникают осложнения. И тогда такие, как ты, срываются…

Эх, Дремин! Не разобравшись, не осмыслив того, что с тобой произошло, ты сделал вывод: не по тебе служба! Запаниковал, заметался, написал рапорт. Нет, братец, не по той стежке ты пошел. И надо, надо возвращаться, пока не поздно…»

Вспомнилось, как мать только что смотрела на него с глубокой самоотверженностью и болью, и ему сделалось не по себе. Виноватая жалость к ней охватила его. Что-то колючее распирало грудь, мешало дышать.

Но как же исправить оплошность, если там Загоров? Тяжело будет служить под стражей его подозрений. Там и Анатолий, и Лена… Вспомнив о девушке, он чуть не задохнулся. Что-то нежное, неутоленное заныло под сердцем. Заныло — и стало ледяным комочком.

А пощечина!.. Он вновь почувствовал себя на минуту раздавленным тяжестью позорного воспоминания. И печально, с долгим вздохом покачал головой: тяжело будет, ох, как тяжело!.. А тебе снова хочется легкости? Сам упал в грязную лужу, сам и выбирайся из нее. Нет слов, беззаветная любовь — это та несказанная мука, которая всю жизнь при тебе; но, может, в ней как раз твой удел и прозрение.

Изнутри что-то поднималось, желая как бы унести его. Евгений сделал несколько шагов к двери и обратно, испытывая облегчение, — то облегчение, которое наступает у больного после удачной операции. Евгению казалось, что он перенес тяжелую операцию, и нечто ноющее, давно вывихнутое стало на свое место.

Он осуждал себя с самобичующей пылкостью, и как бы проходил мучительную проверку перед самим собой. В душе таяло былое, тягостное чувство обойденности. Может, со временем и он, погасив в себе беспочвенно-мечтательные, эгоистические устремления, начнет работать с людьми так же увлеченно, как Анатолий? Это было бы счастьем. Но ему еще надо переучиваться умом и сердцем.

Прежде всего, нужно выкинуть из головы глупые мысли об уходе из армии. Можно быть полезным и в должности командира взвода и дорога вперед открыта, стоит только постараться. А ты вздумал уходить!.. И как некрасиво петушился в разговоре с Загоровым, да и в кабинете командира полка. Плохо, плохо ведешь ты себя, товарищ Дремин! Порядочные люди так не поступают…

Он присел на минуту, но его опять неудержимо подняло с места. И опять вспомнился разговор с Одинцовым, рапорт… И в душе не было ничего, кроме стыда за себя.

Позорно, позорно сидеть так! Надо немедленно браться за что-либо, смыть с себя накопившуюся грязь. Вот вернется в свою часть, впряжется в дело и докажет тому же Загорову, что не хуже других. Так и должно быть. Как говорил Экзюпери, жить — значит медленно рождаться.

В глубине сознания зажигались искорки воли, хотелось уже куда-то идти, бежать. Но куда?.. «Поеду в танковое училище!» — решил он и начал собираться.

Много в тот день было у него приятных встреч. Но одна особенно взбудоражила его: он встретился со своим бывшим командиром, ныне начальником второго курса училища майором Ачкасовым. Они чуть не столкнулись в дверях первого учебного корпуса и почти одновременно узнали друг друга. Круглолицый, присадистый, Ачкасов протянул ему руку, воскликнул с нескрываемой радостью:

— О, кого я вижу!

Евгений тоже не удержался от улыбки.

— Вот вспомнил родное гвардейское… зашел.

— Так и должно быть, Евгений!.. Ну рассказывайте, в каких краях обитаете, как служба. Наверное, в отпуск прибыли?

Распространяться о своих делах не хотелось, и Евгений ограничился коротким сообщением о себе, честно добавив, что служба идет пока трудновато.

— Это хорошо, что вы объективно смотрите на вещи, — одобрительно молвил майор; неожиданно на лице его появилось выражение счастливо пришедшей мысли. — Слушайте, а в родное училище не желаете вернуться?

— Как вернуться? — не понял Евгений.

— Очень просто. У нас на втором курсе непредвиденно освобождается сразу две должности!.. Я помню, вы с отличием окончили училище, поработали в войсках, и ваша кандидатура была бы вполне подходящей. Конечно, если не предложили должность ротного…

— До ротного пока не дошло.

— Тем более… Здесь вы не будете обижены в смысле продвижения по службе. И у вас здесь мать, квартира… Не женаты еще?

— Пока нет. — Евгений был польщен вниманием майора.

— Предложение заманчивое, но внезапно так…

— Почему внезапно?.. Если бы я сказал, что сегодня и надо, а то есть время подумать. А если надумаете, то придется еще месяц-полтора подождать, пока училище сделает запрос через соответствующие инстанции. И элемент внезапности отпадает.

Неожиданность этого предложения для Евгения заключалась в том, что он лишь теперь сообразил: «В самом деле, не на одном же танковом полку свет клином сошелся!.. Перевестись — и точка. Попасть в училище — самый оптимальный вариант». И впервые подумал: как хорошо, что его рапортующей глупости не дали ходу! Иначе не было бы сейчас этого разговора.

— Что ж, если дело не слишком спешное, то воспользуюсь правом взвесить свои шансы, — отвечал после паузы. — Что я должен сделать для того, чтобы перевестись к вам?

— Написать рапорт, в котором обосновать свое желание стать преподавателем. Остальное совершится по команде.

Он расстался с майором самым дружеским образом. Домой вернулся возбужденным, в приподнятом настроении. Матери ничего не сказал. Дня два прожил в приятном сознании счастливо найденного выхода из тупика. Переведясь в училище, он все-таки уйдет из полка, от Загорова, и к нему никто не будет иметь претензий.

Мысль об этом целиком заняла его, он подсел к столу, включил торшер, — погода не улучшалась и было пасмурно. Взялся за ручку.

Пришлось изодрать несколько листков бумаги, пока написал рапорт на имя начальника училища. Написал так, как было подсказано, и перечитав раза три подряд, остался доволен. Прошелся по комнате, насвистывая что-то бодрое.

Странно, что раньше даже и не думал о возможности куда-то перевестись. А она есть! И она, конечно, реальнее намерения уволиться, приобретать новую специальность. К тому же в училище иная атмосфера. Работать ему придется не с солдатами типа Виноходова, а с любознательными курсантами, для которых он, с его знанием литературы, театра и кино, будет несомненным авторитетом. И здесь ему откроется преподавательская дорога, если не по зубам оказалась иная (все-таки живет в нем отец-преподаватель!). Да, не все так безнадежно, как он представлял себе в минуты отчаяния. Для матери это будет приятным сюрпризом, и кто его знает, как посмотрит на это Лена, когда поймет, кого она оттолкнула…

Новые мечты были прерваны чьим-то звонком. На его вопрос, кто там, послышался знакомый, как бы воскресший из давней боли голос:

— Это я, Женя!

Еще не веря себе, он поспешно открыл. Да, это была Светлана Зайченко, его давняя, неразделенная, горько оплаканная любовь. Она держала, отклоняя в сторону, мокрый зонт — с наконечника стекала тоненькая струйка воды. Невысокая, собранная фигурка ее тоже казалась сникшей, побывавшей в воде. В коротко стриженных, с золотистым отливом волосах блестели бисеринки влаги. На лице было смущенно-виноватое выражение.

Секунда растерянности у него прошла: поспешно взяв гостью под локоток, завел в квартиру. Он был рад, что к нему пожаловала, и именно сегодня, эта красивая молодая женщина, с которой были связаны его давние сердечные воспоминания.

— Светочка, ты являешься, как прекрасный ангел во плоти!

Она лишь печально улыбнулась в ответ да пожала его руку с нервной горячностью. Зайченко была все такая же милая, интересная, но что-то горестное залегло под ее вишневыми глазами, в складке припухших губ. К тому же она здорово похудела, точно перенесла голодовку, — на щеках не играл прежний беспечный румянец. Войдя, сняла промокшие туфли, так как боялась наследить в квартире. Евгений забрал у нее и поставил в угол зонт, подал войлочные тапочки. Он прекрасно помнил прежнюю Светлану, знал, какая она выдумщица и забавница, и заговорил бодрым тоном, — так он говорил с ней на давних репетициях в драмкружке.

— Какими судьбами, Зайчонок, занесло тебя в родной город?

Она не спешила с ответом, а когда зашла в комнату, устало опустилась на стул. Он понял, что она забыла те легкие, весело-иронические отношения, и сказал просто:

— Я рад тебя видеть.

Возможно, потому, что он снова был пострадавшим, Евгений увидел в гостье не одну лишь давнюю сердечную привязанность, но такого же, как и сам, испытавшего неудачу человека. Ему передалось ее печальное настроение, и он участливо спросил:

— Ты чем-то огорчена?

Он не ошибся. Лицо ее конвульсивно дрогнуло, глаза, как родники, начали наполняться влагой. Она суетливо раскрыла сумочку, достала носовой платок.

— Да что с тобой, Зайчонок?.. Что-то случилось? Всхлипнув, она уткнулась в платочек. Евгений жалостливо подсел рядом, обнял ее за плечи.

— Не надо так…

Наконец она открыла покрасневшее лицо. По ее взгляду легко можно было догадаться о смятении.

— Прости, Женя… Боялась, что как заговорю, так и заплачу. А все равно не выдержала, — сказала она, и в голосе послышалась трагическая нотка. — Я разошлась со Всеволодом…

— Ну-у… а я то подумал бог знает что! — с эгоистическим облегчением воскликнул он. — Это не самое страшное в жизни, Светочка. Все бывает… Но, наверное, на то была серьезная причина?

Несчастно хмурясь, она теребила платок.

— Понимаешь, Женя, он оказался таким подлым, таким низким субъектом, что и передать невозможно!

Евгений мысленно представил соперника. Слово «низкий» не вязалось с его наружностью. Рослый парень с румяным лицом и несколько узковатой головой, Байков имел самоуверенный, пышущий здоровьем вид… Помня, что Светлана курила из баловства, достал папиросы, предложил ей. Она отмахнулась.

— Тогда, может, рюмку кагора для настроения?

— Не откажусь…

Поставил на стол вино, коробку с конфетами. Откупорил бутылку, налил себе и гостье. Старался делать широкие, намеренно мужские движения. Поднял рюмку, улыбнулся.

— За встречу, Зайчонок… Пусть тебе жизнь не кажется такой мрачной, какой казалась минуту назад.

Она отложила платочек и выпила. От конфет отказалась: ей не хочется сладкого. И вообще за последнее время ужасно извелась, потеряла аппетит… На лице у нее появилась горестная улыбка.

Хозяин снова наполнил стопки.

— А теперь выкладывай, что у вас стряслось.

Вздохнув, она начала свой невеселый рассказ. По ее словам, Всеволод оказался до дикости мелочным человеком. Взял на учет каждую копейку, ввел в обиход понятие «прожиточный минимум» и выделял молодой жене до двух-трех рублей ежедневно, — на постные щи. Беременная, она не могла подыскать себе работу и чувствовала неприятную зависимость от мужа.

А однажды, перекладывая вещи в его чемодане, выбрала все до дна. К своему удивлению, обнаружила плотно уложенную прокладку. Та была до того искусно вправлена, что Светлана принимала ее за дно. Не обратила бы внимания и на этот раз, если бы из-под нее не торчал розоватый уголок червонца. Вынула прокладку — и оторопела…

— Не поверишь, Женя, я растерялась. В глазах зарябило. Лежат десятки, двадцать пятки, полусотни. Больше трех тысяч.

Она опять расстроилась, потянулась было за платочком, да он пододвинул ей наполненную рюмку. — Откуда же у Всеволода такие деньги?

— Накопил, откуда еще! — Она презрительно дернула плечами.

Вот с этого и начался у них раздор. Светлана сразу припомнила, как муж после каждой получки старался остаться дома один под разным предлогом, — ему надо было спрятать излишки. А жене говорил, что помогает родителям, откладывает в кассе взаимопомощи…

Она была подавлена неприятным открытием, оскорблена. Кое-как сложив на место вещи, задвинула под койку чемодан. Лишь только вернулся со службы Всеволод, у них произошел гнусный разговор. Не обошлось без упоминания Плюшкина. Муж уверял, что заботится о будущем семьи, что они обзаведутся приличной мебелью, купят автомобиль.

Он говорил о будущих благах, а она с отвращением думала, как отказывала себе в самом необходимом, боялась съесть лишний кусок и чаще покупала постное масло, чем сливочное. Ей было ужасно стыдно перед знакомыми за свою скаредную бережливость.

Светлана поняла, что жить с ним не сможет. Хотела тут же уехать, но, словно на беду, слегла с гриппом. Не успела поправиться — начались роды. Ребенок появился на свет семимесячным и вскоре умер.

Это переполнило чашу терпения. Отчуждение, что копилось незаметно, как влага в высотах неба, разразилось бурным ливнем, — у них со Всеволодом произошел разрыв. Он взял свой чемодан с двойным дном и ушел в общежитие.

В голосе молодой женщины закипело негодование:

— И ведь рубля не оставил!.. Знал, что у меня ничего нет, и не оставил. Думал, что унижусь перед ним, приду просить прощения. А я не пошла! Заняла у соседей денег на билет и вернулась к родителям.

Рассказывая, она вздрагивала; словно находилась под током высокого напряжения. Снова разволновалась, потянула платочек к глазам.

— Как это мерзко!.. Как подло! — терзалась она. — Я так пережила…

— Успокойся, Зайчонок!.. Хочешь еще по одной? Светлана махнула рукой, соглашаясь.

Как ни странно, слушая ее, Евгений чувствовал облегчение. От выпитого вина по телу разливалось греющее тепло. На сердце были растроганность, нежность, прощение.

— Не думал, что Байков такой жмот… Но довольно о нем! — сказал он, закуривая. — Ты давно здесь?

— Давненько…

— Жаль, не знал, зашел бы.

— Я почти все время сидела дома, — вздохнула гостья. — От переживаний так похудела, что сама на себя боялась в зеркало глянуть. Мама два месяца не выпускала меня из квартиры, пока не начала поправляться. А теперь вот устраиваюсь на работу.

Она робко улыбнулась, — участие давнего друга облегчило ей душу. Он видел на ее лице приветливость, а еще — искушенность и доступность. Ее упругая грудь притягивала взгляд. Голодно припомнилось, как его преследовала плотская мука, манили ее плечи, губы.

— Кем устраиваешься?

— Ой, не спрашивай! — засмущалась она. — Кассиршей в аптеку… Я же тогда техникум бросила, осталась без специальности.

— Ничего. Главное — прошла жизненный курс. Светлана перехватила его нескромный взгляд, и ей вдруг сообщилось его волнение. В замешательстве взялась ладонями за щеки.

— Я кажется захмелела… Лицо горит.

— Вино слабенькое. Чепуха! — сказал он. — Постой, а как ты узнала, что я здесь, в Ульяновске?

— Мне сказали адрес Толи Русинова — я написала ему и спросила о тебе. Вчера получила ответ. Толя такой отзывчивый. — Она порылась в сумочке. — Вот его письмо… Говорит, что ты переживаешь, чувствуешь себя несчастным. Это так тронуло меня…

«Да, на выдумки Русинов мастер!» — вздохнул он.

Повеяло заунывностью далекого вечера, когда Светлана порвала с ним. У нее тогда с Байковым произошла временная размолвка, тот уехал на практику. Вот в этот период Евгений и сблизился с ней. Порывистая, то веселая, то задумчивая, она в две недели покорила его, а потом — оставила.

Пережитое разочарование, горькая обида как бы вновь вернулись на минуту, и он пробормотал:

— Да, Зайчонок, тогда ты сказала, что любишь другого…

— Женя, ради бога! — взмолилась она. — Не таи на меня обиды. Я просто была глупа, и на зло родителям спешила выйти замуж… Если б ты знал, как я часто потом вспоминала тебя! Я же понимала, что сделала тебя несчастливым, и говорила себе: «Поделом тебе, вертушка! Это за Женю. Такого парня ты променяла на двойное дно».

Постигшее разочарование в замужестве притушило в ней былой огонь гордости: она боялась, что упустит свое время, и на всю жизнь останется безутешной.

— Женя, ты еще ни с кем не связал свою судьбу?

На него смотрели ждущие, обожающие глаза. И от какого-то тайного трепета по коже поползли мурашки.

— Пока нет… А что?

— Женичка, я знаю, ты меня любил! Не отталкивай меня, не разбивай вконец мое сердце. Умоляю!.. Я докажу тебе самой ласковой преданностью, как раскаиваюсь, что была тогда слепа. Я так поняла, так оценила тебя, Женя!.. Ты был первым среди курсантов училища. Твой ум, твое сердце, твои возвышенные интересы увлекали многих. Я же видела это! И у меня было время подумать, оценить тебя. С каждым днем ты выходил чище и прекраснее!..

Еще противясь, он покорялся ей. Она снова обретала над ним власть, будто опять выходила из-за кулис на сцену с розой в волосах и начинала монолог. Но не одно прошлое подкупало его. В ее мнении он и сейчас пребывал на той же непогрешимой высоте. Она врачевала его израненное неудачами сердце.

Он не был пьян, но достиг той степени нетрезвости, когда робость и неуверенность сменяются безоглядной мужской решимостью, — привлек к себе это любящее его, прелестное и грешное, наказанное жизнью существо. Ее руки венком обвили его шею.

— Женя!.. Женя! — призывно шептали ее губы.

С минуту стояли у стола, целуясь. Она теперь была по-женски слабой и доступной, чем-то напоминала бездомную кошку, что соскучилась по ласке и теплу.

Он поднял ее, покорную, и унес в свою комнату…

Лейтенант Русинов терялся в догадках. На утреннем разводе командир части подозвал его и спросил, чем он занят сегодня после службы. Выслушав, сказал, чтобы к семи вечера непременно был у него. Да не в кабинете, а на квартире. И добавил с чуть приметной усмешкой, что есть очень важный разговор.

В роте у Русинова все было нормально. Да и не стал бы Одинцов вызывать его к себе на дом, чтобы поговорить о ротных делах. «А что ежели батя узнал о моем сватовстве и намерен потолковать об этом?» — предположил он в смущении, однако, подумав, нашел, что толковать тут совершенно не о чем.

Разумеется, Анатолий переживал неудачу. Впрочем, переживания были такого рода, когда не знаешь, плясать или плакать. Лена то любила его! И согласна выйти замуж. От нее вчера пришло письмо со словами «любимый», «целую». В них было столько счастья и сладкой муки, что отказ ее родителей виделся некоей досадной оплошностью, которую он сам и совершил.

«Все устроится! А то, что Женька проболтался, чепуха», — думал он, и нежная волна подхватила его, понесла… Лена писала, что дома у них кладбищенская тоска: отец и мать который день не разговаривают ни друг с другом, ни с ней. Закончила ободряющими словами: они все равно согласятся. В конце письма просила без задержки дать ответ.

Ответ пока не написал, — некогда. Кроме него, в роте остался лишь лейтенант Винниченко, так что в пору караул кричать. И танко-стрелковые тренировки, и огневая, и вождение — все на нем. И крутится он, как белка в колесе. Сегодня даже на обед не ходил: в спешке готовился к занятиям по легководолазной подготовке. К Одинцовым Анатолий пожаловал с опозданием, заметно уставший от быстрой ходьбы. Открыла ему, Нина Кондратьевна. В нарядном вечернем платье, с обдуманно-строгой прической, она встретила его приветливой улыбкой.

— Входите, Толя! Ждем вас.

На Русинова повеяло праздничной обстановкой, царившей, в доме. Едва поздоровался с хозяйкой, как увидел плечистого кареглазого лейтенанта с румяными щеками. Удалью, молодостью дышала его завидная стать. Вылитый Георгий Петрович! Разве что лоб не так выпирал — русые волосы зачесаны не назад, а вправо, с низким пробором.

— Наш меньший, Володя! — сообщила мать ласковым голосом.

«Так вот какой тут важный разговор! — уразумел Русинов, и тоже озарился улыбкой. — Теперь понятно». Они обменялись взглядами, как бы оценивая друг друга. В облике и в пожатии юного Одинцова была сила, располагающая простота.

В это время из комнаты вышел сам хозяин — в легкой армейской рубашке при погонах, но по-домашнему без галстука. И как-то особенно выделялся иней седины на его висках.

— Мне уже выделили жилье в городе, так что мы с Ниной Кондратьевной скоро отчаливаем от этой пристани.

— Спасибо, Георгий Петрович, — еще раз поблагодарил Загоров. — А не многовато ли для нас двоих?

— Это квартира командира полка. Дается она тебе авансом, с расчетом на прибыль в семье. Квартира счастливая. Мы с женой тут вон каких двух орлов вырастили. Того же и вам желаем!

Нина Кондратьевна пригорюнилась и по извечной женской повадке потянула платочек к глазам: жаль было оставлять обжитый уют.

— Отец, а где Володя-то голову приклонит?

— Не волнуйся, мать: холостяку найдется место в общежитии.

— А знаете, я передам ему и свой взвод, и свою счастливую койку! — весело сказал Анатолий. — С условием, что новый командир полка уступит мне прежнюю квартиру. Тоже с расчетом на прибыль.

— Ай, Русинов! Не теряется нигде, — мотнул темноволосой головой Чугуев. — А не боишься, что снова заупрямятся родители невесты?

— Не заупрямятся. Я все обдумал… Мы тогда избрали неверную тактику — пошли в лобовую. Вот и отбили нашу атаку. На войне ведь главное — маневр… Короче говоря, я скоро женюсь.

Слова лейтенанта были встречены веселым одобрением.

— Как, Алексей Петрович, возражения будут? — спросил Одинцов.

— Возражений нет. Но желательно, чтобы жених при маневре не нарвался на новый сюрприз.

Тут Георгий Петрович обратился к Русинову:

— Доложили мне, лейтенант, что на зачетном упражнении все твои люди стреляли отлично. Как это тебе удалось? — он повернулся к Загорову. — Алексей Петрович, это не потемкинские деревни?.. А то ведь трудно поверить, чтобы все до единого наводчики и командиры танков показали высший результат.

— Оценки заслужены честно, — отвечал Загоров. — Сам проверял. А вот как он их добился, откровенно говоря, тоже удивляюсь.

— Секрет фирмы! — рассмеялся Анатолий с озорным блеском в глазах.

— А все-таки?

— Я сделал простую вещь: каждому из наводчиков и командиров танков своего взвода поручил солдат из двух других взводов. Три недели так вкалывали на танко-стрелковых, что небу жарко было. И вот — результат!

— Что ж, такому результату не грех и позавидовать.

— Русинов не может без мудростей, — заметил Чугуев с усмешкой в усах. — Додумаются же! Некоторые из наводчиков и во сне бормочут то, что будут делать при выполнении упражнения.

— На то и командир: не только руками да ногами, но и головой работать должен. Головой даже больше… А это хорошо, Русинов, что вытянул роту из прорыва, — одобрил Одинцов.

Анатолий вдруг поднялся, серьезный, сосредоточенный.

— Разрешите и мне сказать?.. Предлагаю выпить за суровую, мудрую школу полковника Одинцова. За ту школу, которая началась в годы войны и обогатилась в дни мирной учебы. За вас, Георгий Петрович!

Тост был принят с одобрением. Нужен был такой тост. И хорошо, что сказал его молодой командир роты.

— Спасибо, Русинов. Для такого ученика, как ты, ничего не жалко… Спасибо, я тронут.

На долгом и сложном пути каждого военачальника немало узловых станций, много раз приходилось переходить с одной должности на другую. Но тяжелее всего оставлять полк. Это не просто очередная ступенька — это родная семья, где ты стал отцом для многих.

— Спасибо, — молвил он еще раз, как видно, справившись с волнением. — Вот сын у вас остается… Как, Володя, не подведешь отца?

— Буду стараться, папа, — отвечал Одинцов-младший.

— Старайся, сынок. Если вначале даже поскользнешься где-нибудь — в службе всякое бывает — все равно старайся. Это заметят. И оценят, и поверят, и помогут… А вообще, откровенно говоря, трудно тебе будет служить в моем полку. Если иному подчас можно и кое-как, то тебе никогда нельзя расслабляться.

Давно наступил вечер. Догорали лиловые зарницы и по небу рассыпались яркие звезды. Русинов возвращался в общежитие в чудесном настроении.

— Толя! — неожиданно позвал его знакомый женский голос.

Русинов оглянулся и увидел под ветвистым кленом заведующую столовой.

— А, Люба!

Едва подошел, она прильнула к нему.

— Ты был у командира?

— Да… А ты откуда знаешь?

— Мы, бабы, все знаем… У Одинцовых сын приехал из училища, будет служить здесь. А сам-то Георгий Петрович скоро улетит в верхи.

— Вот это осведомленность! — подивился Анатолий.

— Ах, не о том я хотела сказать! — вздохнула Люба; голос у нее пресекся, стал жалобным.

— Что случилось?

— А-а, старая песня!.. Муж опять недругом стал. Как приехал из отпуска, так и отделился. — Ее душили слезы, и она уткнулась в его плечо. — Пришло письмо из села на мое имя. Пишет девушка, с которой он дружил раньше. Все равно, говорит, он к ней вернется… Да что я, совсем такая негодная, что ли? Придет домой, ляжет на раскладушке и дерет храпака. Разозлилась нынче я и говорю: «Раз не нужна тебе, пойду поищу другого!» И дверью хлопнула… Толя!

Анатолий вмиг протрезвел, сообразил, какая беда ходит за ним по пятам. Нет, хватит приключений!

— Поздно, Любушка, женюсь я!

Она вскинула голову, пристально глянула на него.

— Значит, и ты не пожалеешь меня?

— Пойми, жениться собрался!

— А если я приду к твоей молодой жене и скажу, что ты мой? — пригрозила она.

«Вот это да! — охнул он мысленно. — Ну спасибо за науку. И Женьке спасибо… Нет худа без добра».

— Не посмеешь, Люба, — твердо и неуступчиво прервал ее Анатолий.

Женщина оттолкнула его от себя с такой силой, что он больно ударился о дерево.

— Бесчувственный чурбан — вот ты кто! — негодовала она. — И дура та, что замуж за тебя пойдет…

К счастью для обоих, послышался призывной голос:

— Люба-а!.. Люба-а!

— Наконец-то зашевелился мой медведь! — с едким смехом заметила она. — Ну хоть позлю его… Да-а! — отозвалась она.

— Ты где-е?

— Поищи, родненький, поищи!

Анатолий поспешно удалился, но до его слуха донеслось:

— С кем ты тут шашни строишь?

— Что не видишь разве?.. Был молодец да улетел.

— Пошли домой! А то сверну голову и тебе, и полюбовнику.

— Смотри, какой грозный! Так я тебя и испугалась…

Голоса их, вначале громкие и рассерженные, постепенно затихали. Кончат они в объятиях друг друга. И позже будут повторять сцены неверности, вспышек страсти, ревнивых ссор и примирения. Что поделаешь, жизнь — штука сложная.

Анатолий заторопился к себе в общежитие.

— Ну, баба! — бормотал он ошеломленно. — Прямо разбойница. Холера, так сильно толкнула! Плечо-то болит… Знала ведь, что муж пойдет искать, и поджидала другого, чтобы подразнить. Ну, баба!

Темно-серые клочковатые тучи жались к самой земле, чуть ли не цепляясь за смотровую вышку. Дождь зарядил всерьез и надолго. Поле танкодрома, покрытое подпалинами раскисшей глины, пузырчатыми оконцами бесчисленных луж, представляло грустное зрелище.

— В такую погоду только у телевизора сидеть, — проворчал белобрысый младший сержант Савчук, отмывая в луже захлестанные грязью сапоги.

— Погода знает, что делает, — пошутил скуластый сержант Ковров. — Как говорил Суворов, тяжело в учении — легко в бою.

— Умолкни, остряк-самоучка! — осадил его насупленный Индришунас. — О трассе думай, еслиф не хочешь срезаться.

О трассе думали все. Думал и Гурьян Виноходов, который волновался больше других. Быть или не быть ему механиком? Неужели так и уедет домой, как самый неспособный и безнадежный? Самолюбие его задевало именно то, что на него смотрят, как на неисправимого растяпу.

Глаза Гурьяна обозревали поле с постигающей пытливостью. Да, тут бодряческим наскоком не возьмешь — нужен продуманный расчет, прикидка на каждое препятствие. Если смотреть на трассу от столбиков исходной линии, откуда ринутся вперед машины, то она кажется бесконечной, и теряется где-то там, за мутноватой дождевой завесой. Гурьян не то что изучил — ногами исходил танкодром вдоль и поперек. Но сегодня все — загадка. Воронка, конечно, залита водой, и танк будет почти нырять в желтоватый глинистый раствор; колейный мост по-рыбьи скользкий: чуть неточно возьмешь — сразу скатишься с него. И считай, приехал.

После недавнего собрания, где сослуживцы, наконец, приняли его извинение, вернули ему дружеское участие, он многое обдумал. Обидевшись тогда на сослуживцев, Гурьян долго держался отчужденно. И вдруг понял, что нет более тягостного ощущения, как сознавать себя в чем-то недостойным других. И потому сегодня хотелось не просто пройти трудную трассу, но пройти ее лучше всех.

Честно говоря, это Русинов перекроил ему наново душу. Дотошный лейтенант нигде не забывал о нем. Обладая цепкой памятью, терпеливой, уверенной настойчивостью, он обучал и наставлял солдата с твердым убеждением, что тот непременно вернется за рычаги танка. Что-то таилось в ротном, чертовски простое, завораживающее, и не было сил противиться его обаянию.

Недавно на тренировочном вождении Русинов подошел к нему, заговорил:

— Слушай, Виноходов, почему у тебя на поворотах танк идет, как балерина по сцене, туда-сюда? Силы в руках нет, что ли?

— Сила-то есть, да уверенности мало, — признался парень. — Чуть дернешь за рычаг, а танк уже «нервничает».

— Вот оно что!.. Знаю, был у нас в училище один дергун, так ему посоветовали… Слушай, это и тебе пригодится. Ты при поворотах — локтями в колени, слегка, для устойчивости рук. И тогда рычаг пойдет ровненько — движение руки будет приторможено. Давай попробуй, а завтра отработаешь этот прием на тренажере.

Первыми начали вождение офицеры роты, прапорщик Микульский. С ревом уходили с исходной линии бронированные машины, оставляя за собой широкие, тут же заливаемые водой ленты следов. Танки подгоняло зачетное время, отводимое на упражнение.

Затем настал черед командиров экипажей, механиков. Сидящий в остекленном, похожем на веранду помещении смотровой вышки, капитан-инженер Потоцкий ставил одну пятерку за другой. Оценки были заслуженные, — танкисты честно трудились накануне.

И вдруг молодой механик Гафуров едва-едва уложился в зачетное время. После него задерживался на трассе и очередной танк. За рычагами на сей раз сидел не новичок…

Вот пятьдесятпятка появилась на последнем пригорке, вздыбилась, показав замызганное днище, устремилась к финишу. Потоцкий деловито-озабоченно постучал пальцем по секундомеру.

— Видите, Русинов, вторая «удочка» наклевывается!

— Не знаю, что с ним стряслось! — недоумевал лейтенант. Пожав плечами, стал спускаться с вышки.

Подвел один из лучших танкистов роты, младший сержант Савчук. Ни разу не получал ниже четверки, а тут — на тебе, сорвался на зачете!

Танк резко затормозил у столбиков исходной линии, качнулся и замер. Савчук выбрался из люка, весь потный и красный.

— Почему в норму не уложился? — хмуро встретил его ротный.

— Кулиса заела на эскарпе, товарищ лейтенант.

— Она что, вышла из строя?

— Не знаю, — неопределенно отвечал механик, опуская голову: так сильно переживал свой промах.

— Все ты знаешь! Не в кулисе особинка. На царство потянуло — хотел поскорее проскочить препятствие, а машина взяла и скатилась назад. Вот и проворонил время. Так, что ли?

Парень кивком подтвердил: именно так и было. Он готов был провалиться сквозь эту мокрую, залитую дождем землю.

— Виноходов, на трассу! — кинул лейтенант и зашагал к вышке. Даже по спине видно было, как он расстроен срывом Савчука.

Гурьян не без робости занял место механика (двое перед ним срезались!). Проверил по себе сиденье, опробовал педали и рычаги.

На трассе немыслимы оплошности да заминки: потерянные секунды потом и зубами не вырвешь.

Вспомнилось, как и он краснел в апреле, не сдав на второй класс. По команде «Вперед!» он тогда поспешно отпустил педаль сцепления. Танк резко дернулся и замер. Прошло около шести лихорадочных секунд, прежде чем удалось оживить умолкший мотор. Случилась обычная для торопыг история: при трогании с места забыл добавить двигателю оборотов…

Сейчас Гурьян был точен во всем. Почувствовал проснувшуюся силу танка, по радио доложил о готовности. Включил вторую передачу, взял рычаг на себя, — решил стартовать с помощью планетарного механизма поворота. Все-таки усвоил тогда, на болоте, горький урок.

Машина легко взяла с места, быстро набрала скорость. Парень уже знал, что выиграл секунды полторы, и звук гудящего мотора вошел в него звонкой песней. Произошло то, чего никогда не бывало с ним: рычаги и педали танка стали как бы продолжением его самого. Руки и ноги, тысячекратно усиленные мощью стального богатыря, обрели небывалую чуткость и точность. Наверное, вот это единение с боевой машиной ветераны и зовут чувством слитности.

Первое препятствие — ограниченный проход на спуске — надвигалось лабиринтом пестрых столбиков: поворот за поворотом, только успевай подавать на себя то левый, то правый рычаги. А чтобы танк не задевал ограничители, упереться вот так локтями в колени, уловить ритм, и все будет хорошо!

Т-55 маневрировал с опаской живого существа. Прошел! Без штрафа!.. Теперь до очередного препятствия можно лететь вихрем, разметая грязь и воду. Да что могучему броненосцу этот дождь, эти лужицы!

Теперь одна мысль владела Гурьяном: вести машину быстрее, точнее. Разумеется, это не простое дело. Много нужно знать механику на трассе! И не переключать лишний раз передачи — это отнимает дорогие секунды, и не делать лишних поворотов — на них теряется скорость, и мгновенно действовать рычагами и педалями управления, и следить, чтобы двигатель работал на нужных оборотах.

Позади колейный мост, «минное поле», брод. Скорость, скорость! Все теперь от нее зависит. Гурьян почти телесно чувствовал, как отвоевывает дорогие секунды. Машина пела, несясь по трассе. Он знал, что идет с запасом времени, что получит высокую оценку, и предощущение радости волновало его. Давненько не навещала его удача, забыл ее вкус. А это так приятно! Не все же захватывать похвалы выскочкам да подлизам. Где теперь Савчук?.. На собрании распинался, чуть ли не в грудь себя бил: вот я уже второй класс нюхаю, а ты, Гурьян, как был, так и останешься с низкой солдатской квалификацией. Дудки! Посиди сегодня ты в луже. Он замедлил скорость у пригорка, включил первую передачу. Сам по себе пригорок не так уж крут, но есть там препятствие, именуемое эскарпом. Оно коварное! На нем-то и срезались Гафуров и Савчук. На мгновение сжалось сердце: «Неужели и я тут задержусь?» Преодолевать эскарп надо под прямым углом, и как только гусеницы коснутся его, плавно увеличить подачу топлива, чтобы машина поднималась без рывков, иначе заглохнет мотор. Гурьян так и делал. Но что это? Впереди, как раз по левой колее, каменная стенка обрушилась. «Это Савчук или Гафуров долбанули ее!» — понял танкист. Что теперь делать? Идти прямо — гусеница при подъеме соскользнет — земля-то сырая! — и танк скатится назад. Вот тебе и удача!

От напряженного раздумья сразу взмок. Отходить назад нет времени, — и он двинулся на препятствие с небольшим поворотом вправо, так, чтобы левая гусеница миновала разрушенный участок. Весь окаменел, пока танк, задирая нос, карабкался на стенку. — Не сорвись, родимый! — шептали его губы. Не подвела стальная гусеница, не соскользнула с препятствия. На какие-то доли секунды пятьдесятпятка зависла, оторвавшись кормой от грунта, перевалила центром тяжести через эскарп, облегченно загудела. Вот этого момента и ждал Гурьян с настороженностью зверя, — тотчас уменьшил подачу топлива. Иначе получится печальная музыка: богатырская машина без нагрузки взревет мотором, сделает прыжок, ударится всей тяжестью и заглохнет.

Передние катки с гусеницами плавно легли на землю. Теперь снова — скорость, скорость! И некогда смахнуть капли пота, обильно выступившие на лице. И опять все обернулось песней. Стальной мотор торжествующе орал об удаче, — это он вытянул многотонную махину на стенку, сделал немыслимое. В гуле его как бы угадывались слова: «А ты подружись со мной — не того еще добьешься! И классность тебе повысят, и звание присвоят, и еще раз утрешь нос зазнайке Савчуку».

Трасса осталась позади. Только что преодолена залитая водой воронка. С последнего взгорка Виноходов уже видел вышку, столбики исходной линии, стоящего около них командира роты с секундомером в руке. Тот ободряюще поднял большой палец. «Значит, время отличное!.. — обрадованно дрогнул Гурьян. — Значит, я снова механик. Ура!..»

Когда жаркий от неистового бега танк пересек финишную линию и застыл на месте, парень живо, по-мальчишески выскочил из люка.

— Ну как, товарищ лейтенант?

— Отлично! Поздравляю, — сказал ротный и пожал ему руку.

Русинов и себя поздравлял: он вытянул танкиста, от которого отмахнулись другие, помог ему обрести уверенность в себе. Видя как осветилось лицо солдата, он сам испытал чувство радости.

— Молодец ты сегодня! Лучше всех выполнил упражнение.

— Спасибо, товарищ лейтенант, — пробормотал Гурьян, взволнованный и смущенный похвалой. И тем, что встретили его у финиша. И тем, что руку пожали.

— Что там с эскарпом?

— Нарушилась стенка в одном месте. Теперь надо брать правее на полметра.

— Что ж, еще раз молодец… Слышал, Ковров?.. Твой черед.

По танкодромной трассе снова неслась стальная машина, оглашая окрестности могучим ревом. Русинов заполнял журнал учета боевой подготовки, сравнивал новые оценки с оценками за прошлые месяцы. Новые были намного выше. — «Ежели так и дальше пойдет, к октябрю рота станет отличной!»

Зажмурив глаза и заложив руки за смуглую шею, — весь напрягся, распрямил затекшую спину. Рабочий день окончен, можно и домой идти (ключ от полученной на днях квартиры лежит в кармане и напоминает о грядущих радостях бытия!). Да вот не отпускает этот самый журнал. Анатолий испытывал чувство гордости, не без удали восклицая в мыслях: «А ведь мы кое-что могем!» Помечталось об итоговом ротном собрании в конце года. Разумеется, что-нибудь бодрое, зажигательное сказать нужно танкистам.

Он обычно ставил перед собой конкретные цели. И новые мечты его были таковой целью. Вполне достижимой, реальной. Став ротным, Русинов умело приводил в действие внутренний механизм подразделения, и все шло так, как ему хотелось. Он теперь походя решал многое из того, над чем недавно ломал голову часами…

В канцелярию вошел Микульский. Фуражка победно сдвинута над влажным морщинистым лбом, в блеклых глазах — удовлетворение.

— Все, командир! — с облегчением молвил он, садясь около стола на табуретке. — Закончил беготню. Завтра выпишут документы.

— Поздравляю, Серафим Антонович.

Прапорщик брал последний отпуск перед увольнением в запас, и потому отвечал на поздравление сдержанным вздохом. Ротный понял его, спросил:

— Чем думаешь заниматься в отпуске?

— Рыбалкой, — Микульский достал сигареты. — Закурим?

— Давай… — Затянувшись дымком, Анатолий заговорил с задумчивой улыбкой. — Да-а, рыбалка вещь приятная. Когда-то любил ее крепко, хотя попадалась больше мелочь. Крупную браконьеры сетями повыдушивали. А у вас тут есть солидная?

— Ого! — рассмеялся Микульский, показывая желтые, изъеденные никотином зубы. — Иной раз такой чертяка залезет на крючок, что еле-еле управишься с ним. Помню, года три назад ездил с женой к ее родичам на Волынь. В колхозных озерах там карпы — что твои поросята. А сторож — свояк…

— Значит, снова отведешь душу на рыбке?

— Потешу себя, — подтвердил прапорщик.

В дверь канцелярии раздраженно и нетерпеливо постучали.

— Да-да! — разрешил ротный.

Вошел донельзя расстроенный Виноходов. По его грустному виду легко можно было догадаться, что получил он печальное известие.

— Что опять стряслось, Гурьян? — спросил Русинов.

— Стряслось… — Солдат положил на стол густо исписанные листки из тетради. — Вот какую цидулку мамаша накатала!

— Посмотрим, что тебя опечалило.

Взяв листки, Анатолий начал читать. Не письмо, а крики и проклятья человека, у которого прямо из рук вырвали жирный, лакомый кусок. И начиналось оно не с привета, а с крика:

«Гурьян! Да знаешь ли ты, несчастный, что наделал! Ты оставил отца-мать без куска хлеба на старостях лет — вот что ты наделал своим доносом. И сам себя, щитай, дочиста ограбил. Ты же мог иметь машину, и не одну. Да с гаражом, да с дачей! По гроб жизни обеспеченный был бы… А теперь у тебя — ну ничегошеньки нет! Даже с твоей долгосрочной книжки выхватили семнадцать тыщ. Клала, думала, сделаю тебе подарок к свадьбе… Ох, распаразит ты нещасный! Ведь пришло обэхээс и выскребло подчистую все мои загашники! А я столько лет по рублику собирала и пуще глаза берегла. Ну и что, коли я пьяньчужкам двадцать лет вино не доливала и разбавляла его водой? Никто из них не издох от етого, только здоровше остались, Зачем было указ такой давать? Ведь меня и с работы уволили без права поступать больше в торговлю!..

Чтобы ты провалился там, идиот нещасный! Чтоб тебя холера астраханская взяла! И не приезжай посля армии, гад полосатый. На пороге встречу скалкой. Чтоб ты околел там, буржуй проклятущий!..»

И дальше на двух страницах шло это самое «чтоб ты». Разгневанная мамаша не скупилась на крепкие слова. Русинов чуть не рассмеялся, — ничего другого не заслуживали дикие крики. Чего стоило только словечко «буржуй»!..

— Да-а, цидулка… А я думал, у тебя теперь все беды позади…

— То еще были не беды, — чуть не рыдал от жалкой утраты Гурьян. — Вот впереди — беда. Без дома я остался, без поддержки. Раньше, вон пишет мать, по гроб обеспечен был. А теперь?

Всей своей растерянной фигурой, голосом, выражением лица и глаз он вопил: «Вот что сделали вы со мной! Даже со сберкнижки вырвали, и мать от меня отказывается…»

— Э-э, да ты серьезно клюнул на эту отраву! — молвил ротный, укоризненно глядя на солдата. — Ну-ка садись да потолкуем по-мужски, без бабской истерики. — Кивнул на лежащее перед ним письмо.

— Что теперь говорить! — кинул Виноходов, судорожно кривясь, однако присел. — Загашники-то у матери выгребло обэхээс. А кого она обвиняет?.. Меня! Доносчиком называет.

Русинов подался назад спиной, хмуря густые черные брови.

— Только вот что, парень, не злись на товарищей, на нашу власть. Скажи спасибо, что так обошлось. И плюнь на то письмишко. Что за радость была бы у тебя, если бы мать так обеспечила тебя? Свинство это неразумное, поверь мне!.. Здесь, в городе, Микульский не даст соврать, одного уже обеспечили теща с тестем, подарили автомобиль. А потом корить да попрекать начали, в семейную жизнь вмешиваться. Ну молодой еще безобразнее повел себя, выпивохой стал, как шальной гонял на легковой. Собиралась автоинспекция отнять у него права, да он выкручивался. А однажды под хмельком летели по городу, и на перекрестке врезались в инвалидскую коляску. Убили ветерана войны, его жену и внука. Да и сами стали калеками — второй год лежат. Это радость?.. Вот это и есть «обеспечить по гроб жизни». Лучше бы они работали.

Парень смотрел на офицера с вредной недоверчивой ухмылкой.

— Что же тогда, ничего не иметь, что ли? Без штанов ходить и вкалывать до посинения?

Прилипчивые глаза смотрели обозленно, а чернявое лицо как бы еще больше потемнело. Казалось, и внутри у Виноходова черно, и мысли такие же. Да он и послал уже лейтенанта с его проповедью в некую нецензурную даль.

— Почему не иметь?.. Можно иметь все, что веселит человека, но чтобы оно было в меру сил и достоинства, а не до свинского обжорства. Предположим, начал ты работать, и с первой получки купил матери платок или кофту — это радость. А если при этом сшил несколько пар обуви, убрал хлеб или построил дом — тогда принес радость многим. Тебе заплатят за это, и ты будешь дорожить деньгами, как уважением к тебе, распорядишься ими с умом да с толком.

— А иначе ничего приобрести нельзя? — нагловато хмыкнул солдат.

Анатолий с досадой глянул на него. Хотелось накричать на него, что называется, разнести в пух и прах. Только вряд ли это помогло бы.

— Да приобретай себе и машину с гаражом, и дачу! Но наживи деньги честно, и будет в пользу. А богатство бездельнику — это все равно что футбол безногому. Понял, о чем я толкую, или совершенно не слышишь из-за маминого крика?

Виноходов молча дернул плечами, глядя в окно.

— Ты ведь долго обдумывал наедине, как жить с людьми, — продолжал лейтенант. — И начал уже понимать: хочешь быть человеком, иди в жизнь, а не к мамаше под крыло. Человек — потому и человек, что каждодневно утверждает себя. Надо привыкнуть к такой необходимости, сделать ее потребностью души. Без этого просто выродишься.

— Философские мудрости, товарищ лейтенант…

— Это жизнь, Гурьян! Вот вчера на вождении я увидел, что в тебе человек воскрес, и так обрадовался за тебя. Ну, думаю, теперь Виноходова опять поставят механиком, классность повысят, а то и звание «младший сержант» присвоят. — Русинов помолчал, прикурил потухшую сигарету. — Я думаю, теперь и самому не хочется, чтобы этот новый человек в тебе взял и умер. Да и мне горько было бы сознавать, что напрасно потратил на тебя время, обманулся.

Ох, и умел этот смуглый, с пронзительным взглядом лейтенант заглянуть в самые сокровенные тайники души! Умел задеть там что-то больное, ранимое, от чего заходится сердце.

Чуть склонив черную, округло стриженную голову, Гурьян трудно думал. Откровенно говоря, очень уж хотелось бузить после этого письма, наговорить всем дерзких слов, начиная с ротного. Но кому и что он докажет? Сам ведь заварил кашу — сам и расхлебывай.

— Легко вам рассуждать, — выдавил он со вздохом. — А каково мне? Куда подамся после армии? Ни гроша в кармане, ни пристанища…

Лейтенант понимал его состояние, улавливал ход его мыслей, и был терпелив, сдержан, мягок.

— Твое богатство — руки, знания, желание трудиться. Со специальностью механика — на любую стройку. Да вон хоть на БАМ езжай!

— Ха-ха!.. На БАМ по путевке берут. А кто мне даст ее?

— Дадут!.. Ты теперь не хуже других. Так что было бы желание, а путевка будет. Хочешь на БАМ поехать?

— Хочу!

— Иди зови Адушкина.

Солдат недоверчиво поднялся. Вскоре пришел сержант Адушкин, доложил о себе. Русинов велел ему садиться, читать письмо. На чернявом лице Гурьяна теперь было иное выражение. Бузить ему расхотелось, но он как бы намеревался сказать: сами втянули меня в эту историю — сами и вытаскивайте. Конечно, его задели забористые речи ротного, но он пока не видел в них проку. Речами сыт не будешь. А вот путевка не помешала бы.

Дочитав письмо, сержант насупил кустистые брови:

— Этого следовало ожидать. Сам же напросился. — Он презрительно глянул на Виноходова. — Да это и к лучшему.

— Все верно, Адушкин, — поддакнул Русинов. — Но ежели мы взялись помогать человеку, то надо поддержать его и теперь.

— Даже не знаю, что можно придумать. В таких случаях, как говорил Остап Бендер, спасение утопающих — дело рук самих утопающих.

Русинов сдержанно усмехнулся. Сержант, конечно, прав, но…

— Виноходову позарез нужна путевка на БАМ.

— Путевок дали три на роту. Едут Ковров, Индришунас и я.

— Свою путевку отдашь ему.

Сержант изумленно вытаращился на командира роты.

— А я что, у бога теленка съел?

Лейтенант помолчал, тая в глазах недоступную пока мысль.

— Тебе, Адушкин, выпала иная планета. — Он кивнул на сидевшего рядом Микульского. — Вот увольняется в запас Серафим Антонович, и батальон остается без начальника мастерских, а точнее — рота без зампотеха. Командир велел найти замену. Выбор мой пал на тебя, Миша. Так что продолжишь службу в родном полку.

— А что! — оживился Микульский. — Из Адушкина получится отличный зампотех роты. — Я только что хотел сказать о том же.

Сержант смотрел на них растерянно.

— Но у меня и мысли такой не было!

— Не было так будет… Поучишься, присвоят звание прапорщика, а там, глядишь, и офицером станешь, коли сдашь за училище.

— Загадку вы мне загадали…

Русинов уже видел, что Адушкин согласится, — продолжал с веселой уверенностью.

— Никакой загадки, Миша. Надо, понимаешь?.. На тебя надежда. Танковую технику знаешь отлично, со службой — в дружбе. Так что тебе и карты в руки… Завтра сходи в штаб, узнай, как оформляться, и принимай дела у Серафима Антоновича. Все!

Сержант поднялся, озадаченный неожиданным поворотом в судьбе. И не хотелось ему расставаться с мечтой — поехать на стройку века, и не мог отмахнуться от предложения командира роты. Не каждому выпадает такая честь.

Сказав, что подумает, он вышел. И лейтенант, обращаясь к Виноходову, заговорил оживленно:

— Ну вот, Гурьян, считай, что путевка в кармане. А пока назначаю тебя механиком в свой экипаж. Договорились?

Рот солдата растянула примиряющая улыбка.

— Договорились…

— Только постарайся, чтобы экипаж наш был не хуже других, — молвил ротный. — Будешь увольняться, я тебе и характеристику напишу по-братски, и на БАМе тебя встретят хорошо. Обеспечат жильем, помогут на первых порах. А там на хороший заработок выйдешь, матери станешь помогать. Напишешь ей: «Большой привет с большого БАМа!» — Темные глаза лейтенанта весело зажглись.

Гурьян невольно усмехнулся, вспомнив, как он бухнул эти слова на собрании. Кто бы мог подумать, что так все обернется! Когда он ушел, Микульский покрутил головой.

— Ну, товарищ командир, вытянули парня прямо из-под колес! — Он помолчал и предложил: — Моя Емельяновна по случаю отпуска голубцов наготовила. И к ним — еще кое-что найдется. Может, посидели бы вместе за столом, а?

— А что, голубцы — штука вкусная, — отозвался Анатолий. — Спасибо, не откажусь… — И начал собираться.

Было около шести вечера, когда Евгений с чемоданом в руке добрался до общежития, взял у дежурной ключ. За время его отпуска в их комнате произошли перемены. Нет на стене гитары Анатолия, на тумбочке стоит фотопортрет незнакомого лейтенанта. Но почему незнакомого? Образ явно напоминает кого-то… Он ничего не знал о происшедших переменах, и ему сделалось тоскливо от сознания, что, кажется, потерял друга. Подумал, что Русинов, крепко обидевшись, перешел жить в другую комнату.

Но кто же теперь квартирует здесь? Лейтенант похож на полковника Одинцова. Уж не сын ли это его?.. Евгений наспех почистился с дороги, увидел в зеркале свое уставшее лицо и, сдерживая волнение, подался в часть. Встречались знакомые офицеры, прапорщики — он торопливо здоровался и спешил дальше: чтобы не расспрашивали, не спугнули в нем того нового чувства, с каким он вернулся из отпуска.

В городке было оживленно, как обычно бывает после занятий и работ, когда все освободились от службы и когда идет смена караула. Тут Евгений увидел своего хлопотливого товарища. — Русинов шел из боевого парка. Фуражка сдвинулась назад, поясной ремень скособочился. Под мышкой он нес свернутый комбинезон: наверное, проверял танки роты.

С неприятным чувством стыда и растерянности двинулся навстречу. Анатолий тоже увидел Евгения. На лицо его сама собой наползала улыбка, радушная, а вместе с тем вопрошающая.

Молодой ротный не на шутку замотался: лицо осунулось, темные глаза лихорадочно блестели.

— Блудный сын появился! — воскликнул он. На мгновенье воскрес тот жгучий, незаживающий разговор, задымил бикфордов шнур обиды.

— Ну, здравствуй, здравствуй! — лучезарился Русинов и, бросив на землю комбинезон, обнял друга.

Он же добрый, Анатолий! За что обижаться на него?

— А ты что-то не дюже поправился за отпуск.

— Не до того было, Толя, — вздохнул Евгений, опуская глаза.

Анатолий поднял комбинезон, и оба молча двинулись к казарме.

— Подзарядил аккумуляторы?

— Немного есть, отдохнул.

— Вот здорово, что ты приехал. Горячие деньки наступают, Женя!

— Что ожидается?

— Учения скоро начнутся, и очень солидные.

Анатолий ни словом не обмолвился о том, что тогда тяжким грузом легло меж ними. Да и вообще по натуре он не злопамятен. Достаточно у него и такта, чтобы не напоминать другу о недавних неприятностях. И Евгений испытывал благодарное облегчение.

Подошел капитан Приходько — в мундире и фуражке, брюки навыпуск (он временно исполнял обязанности комбата). На курносом лице такая торжественность, словно все еще праздновал назначение его начальником штаба батальона.

Взяв под козырек, Евгений доложил, что прибыл из очередного отпуска. Капитан глянул на свои часы — они у него с календарем, — подал взводному руку.

— Явились раньше срока! Это хорошая примета. — И повернулся к Русинову. — Пошли в штаб полка, срочно вызывают.

Анатолий подтянул ремень, попросил товарища:

— Занеси, пожалуйста, комбинезон в канцелярию!

Приходько и Русинов свернули на заасфальтированную, обсаженную по краям кустиками дорожку. Евгений проводил их взглядом и вошел в широкий казарменный подъезд, поднялся по лестнице. В просторном коридоре увидел своего заместителя Мазура с красной повязкой дежурного на рукаве мундира. Сержанта словно подменили: и не сутулится, и подтянут, и начищен до блеска. При появлении взводного замкнуто-честолюбивое лицо Мазура просияло:

— Батальон, сми-ирно! — придушенным голосом, в шутку скомандовал он, будто увидел высокое начальство.

Улыбаясь, они обменялись рукопожатием. — Как отдыхалось, товарищ лейтенант?

— Отдыхается всегда хорошо. А вот как вы тут потрудились?

— Лучше всех! — отвечал сержант звонким, чему-то радующимся голосом. — Вот стреляли на днях — снова отлично!

Евгений смотрел оторопело, — перед отпуском он совсем разуверился в своих наводчиках.

— Вот как!.. Но когда же вы успели подготовиться?

— А нас тут ротный так гонял, что чертям тошно было. Занимались по двадцать шесть часов в сутки! На два часа раньше начинали.

Все это говорилось размашисто, с удалой шуткой. И Евгений подумал обойденно: «Вот оно что! Значит, даже лучше, когда меня нет…»

— Однако взялся он за вас!

— А как же! На то и щучка в озере, чтобы карась не дремал.

Поговорка рассмешила Евгения, а в то же время заставила призадуматься. Ох, не прост, не прост Мазур! Заслышав взводного, солдаты спешили из казармы, ленкомнаты.

— Здравия желаем, товарищ лейтенант! — бодро звучали их голоса.

И вот что казалось странным: раньше они чурались его, а теперь сами тянутся к нему. И не видно уклончивых взглядов, хмурящихся лиц. «Да, чувствуется Толькина длань!» — посетовал Евгений, а сердце полнилось благодарностью к товарищу: не помнит Русинов зла. Все тот же — верный друг! Да и танкистам тоже надо, чтобы служба спорилась… Эта мысль была частью того счастливого откровения, что началось в последние дни отпуска.

Вскоре появился Русинов с пачкой топографических карт, — из-за них-то и вызывали в штаб. Евгений ревниво приметил, как танкисты потянулись к нему, оживляясь. А ведь это его, Дремина, люди!

— Что, Джафаров, мы не рота — мы дивизия? — напомнил ротный известную шутку, и солдаты отзывчиво рассмеялись.

— Так точно! — дурашливо отвечал Джафаров, жилистый, угольно-черный заряжающий из экипажа сержанта Коренюка.

— А как насчет тройки?

— Тройка все, канец! Теперь мы четверку берем.

— А плакался: не умеет узбек стрелять… Тоже мне дивизия!

Пошутив с танкистами, Анатолий сказал товарищу:

— Пойдем разберемся с картами.

Евгений отметил про себя: «Канцелярия заметно обновилась. Плакат на стене, в банке — цветы, забавный корень — голова оленя с рогами… Да, тут теперь на всем чувствуется отпечаток души Анатолия».

Разложив карты, Русинов протянул взводному несколько штук.

— Получай свою дозу облучения. Надо сегодня же склеить: сигнал сбора могут объявить в любой час. После ужина собери своих танкистов и спроси, все ли машины исправны. Если нужны регулировки, то немедленно произвести.

Анатолий объяснил, чем заняться в первую очередь. Он обладал цепкой восприимчивостью ума, наперед знал, где, что и как сделать. У него на все был точный взгляд. И слушая его, Евгений несколько раз ловил себя на мысли: «Да, Русинов сумел утвердиться на службе сам. А вот меня утвердили, да я не удержался».

— Что-то Мазур хвалился, будто мои слабаки отлично стреляли, — небрежно обронил он, когда ротный умолк.

— Дважды выезжали твои танкисты на полигон и дважды получили отличную оценку. Да и зачетное вождение взвод провел отменно. Еще на учениях рвануть бы пятерку — и наши в дамках.

— Да ты что! — удивился Евгений.

Самодовольная ухмылка разлилась по смуглому лицу Анатолия.

— Не верится?.. Вот журнал учета, можешь глянуть сам. Сведения поданы в штаб батальона, утверждены начальством.

Евгений трудно постигал то, что услышал, и то, что увидел в журнале. Оформлено честь по чести. Против танкистов его взвода стоят звонкие пятерки, вписанные рукой Русинова. «Значит, можно верить… Когда же он успел?»

Должно быть, Анатолий понял его, весело заговорил:

— Молодцы у тебя ребята! Был я у них на взводном собрании. Мнение единодушное: подтвердить к осени звание отличного взвода.

И собрание, и то, как Русинов тренировал его танкистов «по двадцать шесть часов в сутки» — все вдруг представилось Евгению, и он побежденно пробормотал:

— Да-а, убил ты меня, Толя!

Он побаивался, что после размолвки у товарища не будет желания помогать ему, давать советы. Но Русинов оказался не из тех, кто носит камень за пазухой: подтянул его взвод да так, что позавидуешь. Евгению даже неудобно стало, ведь сам хотел обучать и воспитывать солдат, а прикатил на готовенькое.

Да полно, такое ли готовенькое! По сути лишь начало сделано. Дальше — непочатый край работы. Вот и учения надвигаются, а там опять стрельба, вождение, тренировки.

— Спасибо, Толя, — растроганно молвил он.

— А, перестань, — отмахнулся товарищ. — Если хочешь знать, я не для тебя только — для себя старался. Так что не будем о том.

— Ладно… А как уходил Одинцов?

— Было построение… Растрогал нас до слез, когда со знаменем прощался. Встал на колени, уткнулся в алый шелк и минут пять не поднимался. Такой уж человек… Вечером офицеры собрались в нашем офицерском клубе чай пить. До полуночи сидели с ним.

Анатолий восхищенно умолк, припоминая подробности.

— Вот хозяйский мужик! Никого не обошел, каждому дал напутствие. Надо, говорит, уметь мобилизовать ресурсы личности, чтобы умножить ресурсы подразделения. Не забывать о психологии молодежи, об извечной охоте померяться силами, удовлетворить самолюбие. И повторил: самолюбие, а не себялюбие. Это разные понятия. Двигающее — первое из них. Не должна дряхлеть и наша боевая ярость. Трудно все передать, Женька. Жаль, что ты не слышал сам. Это неповторимо, это школа. Тут и теория и практика в высшем синтезе…

— Да, Одинцов — это школа. Его смело можно назвать профессором танкового боя… А тебе он что сказал?

— Мне тоже подзарядил аккумуляторы — хватит до новой должности… Между прочим: была речь о тебе. Одинцов мне так сказал: «За Дремина головой отвечаете. Хочу, чтобы он был и вашим другом, и толковым офицером. У него для этого есть все данные. А командиры рот в части постоянно требуются…»

— Спасибо, Толя, — признательно обронил Евгений. Помолчали, Русинов вдруг улыбнулся.

— Да!.. Тут было письмо от Светланы. Спрашивала о тебе. Я сразу дал ответ. Не заходила она?

— Заходила… Мы с ней решили расписаться.

— О-о, так ты не терял времени даром! — оживился Анатолий. — Поздравляю, Женя! Правильно сделал. Светлана — хороший человек. А я тоже хочу обзаводиться семьей. Квартиру мне дали…

И замолчал, убаюканно вперился во что-то дорогое ему. Думал о Лене, с которой недавно говорил по телефону.

«Что-то скрывает Толька! — понял Евгений. — Может, боится, что помешаю опять?.. Ну дело его. Я тоже пока помолчу о переводе в училище. И все же здорово, что он так подтянул мой взвод!»

— Что, пошли на ужин? — спохватился ротный, пряча карты, — Потом доделаем. Сейчас познакомлю тебя с твоим новым квартирантом…

И начал рассказывать о Володе Одинцове. Судя по всему, он был доволен новым командиром взвода.

Над учебным центром трезвонился новый день. По небу плыли всклоченные облака. Утро занималось ветренное, по-осеннему прохладное. И от ветра, настывшей брони и от того, что ночь провел без сна, Евгений подрагивал. Жалел о джемпере, оставленном в общежитии, — понадеялся на хорошую погоду, а она взяла и испортилась.

Третий день идут учения. Вчера восточные основательно потеснили западных. Нынче — решающий день. Нынче определится, чья же победа. Наводчик Данелия, рыжеватый бровастый грузин, и заряжающий крепкорукий солдат Тиунов сидели в готовности на своих местах. Они тоже продрогли. На лице у Тиунова топорщится темноватый пушок.

— Что же нет команды? — беспокоится Дремин. — Надо двигаться, пока не рассвело совсем. Да и теплее в движении…

В телефонах втрое прибавилось шума, точно заработал вентилятор, — кто-то включился на передачу. Близкий, как бы залезающий в уши голос прокричал:

— «Маховик» — один, два, три!.. Я «Маховик». Заводи — вперед!

— Понял, вперед! — сразу отвечал Евгений (по замыслу учений его взвод выступал первым). Передал приказ командирам экипажей и велел своему механику трогать.

— Есть! — отозвался по ТПУ Савчук.

Взводный даже представил, как он, поглядывая на приборы, готовит двигатель к запуску. Танк вздрогнул, оживая, ошалело загремел мотор. Через три-четыре секунды металлический звук набух многотонной тяжестью — механик включил передачу. И стальная глыба танка повалила с места, подминая кусты, роняя с бортов маскировку.

Все три машины вышли из лесной посадки. Набирая скорость, ходко двинулись вперед. Маршрут пролегал вначале по открытому холмистому полю, а затем — низинкой, по кустам, вдоль русла высохшего ручья. Выскочил и кинулся в сторону заяц. Полигонный, не слишком-то пугливый.

Русинов, командир ГПЗ, долго выбирал этот путь. Отдавая приказ взводным, подчеркнул: в сторону не сворачивать. В дозор послал целый взвод: дескать, в случае необходимости — сразу завязать бой.

Вцепившись в округлую проушину прибора наблюдения, — танк сильно качало на неровностях, — Евгений внимательно осматривал проплывавшие по сторонам холмики и кусты. Как-то сложится нынешний учебный бой! Русинов, конечно, не даст маху, постарается.

В эти дни Евгений все больше убеждался в доброжелательности друга. Здорово же тот подтянул его взвод! Теперь он чувствовал в своих танкистах ответную готовность, да и сам испытывал незнакомое ранее удовлетворение от того, что повелевает ими. Пережив тягостную тоску неполноценности, он жадно впрягался в работу. На учениях ему хотелось делать все так, чтобы товарищ остался доволен им и его людьми.

Облака поредели. Взошедшее за спинами танкистов солнце начало золотой сев лучей на продрогший за ночь мир. Широко раздвинулись горизонты, открылись дали, Евгений еще и еще раз убеждался, насколько продуманно выбрал Русинов маршрут движения. По кустарнику, со стороны восходящего солнца, да под гул курсирующих в небе самолетов можно пройти незамеченным куда угодно.

Он не отрывал глаз от перископа. Главное — обнаружить западных и доложить. А там все пойдет своим чередом. Впереди слева внимание привлекла высотка, почти голая, с зелеными купами кустов. На мгновение показалось, что вершина ее высвечивает странным стекольным блеском. Да, так и есть, с высоты кто-то ведет наблюдение. Видна свежая глина — следы роющихся окопов, огневых позиций артиллеристов. И что-то уже запрятано в землю, замаскировано ветками. «Ну-ка, ну-ка покажите, что там у вас!» — подумал он о западных и, включив передатчик, стал докладывать.

Русинов отвечал, что понял, что тоже видит. Затем он связался с командиром полка, неожиданно попросил:

— Разрешите послать один взвод на поиск? Есть необходимость кое-что выяснить. Прием.

— «Маховик»… Разрешаю поиск, — передал Загоров. — Основными силами роты продолжайте выполнять задачу головной походной заставы. Прием.

— Вас понял! — Русинов тут же вызвал первый взвод: «Маховик» — один! Вам в поиск — по низине в сторону леса «Редкий». Увеличить скорость. Как поняли? Прием.

Ответив, что выполняет, Евгений усмехнулся: «Вот и начинаются мудрости! В таких случаях вступают в бой. А что даст поиск?..» Впрочем Русинов никогда не придерживается традиционных предписаний. На учениях он — все равно, что рыба в воде.

Кочковатая низина, затянутая кустами и камышом, укрывала танки от наблюдения. Однако пройти по ней было не просто. Зыбкая почва оседала под гусеницами, а мотор гудел тяжело, надрывно. То и дело встречались ямы с водой. «Хоть бы не засесть тут!» — переживал взводный.

Кустисто-камышовая низинка закончилась, когда танк сержанта Мазура, шедший правее и сзади, все-таки застрял.

— Попали в яму! — невесело передал командир экипажа.

Развернув назад перископ, Евгений пригляделся: от засевшей машины видна была только башня с задранным вверх стволом. Он не без досады включил рацию, доложил ротному.

— «Маховик»-один! Идти вперед. Скорость, скорость! — шумно вырвалось в ответ из телефона.

Опять мудрости. Всего-то семь минут потребовалось бы на то, чтобы сдать назад и накинуть серьгу троса на крюк застрявшей машины. Но терять время, должно быть, нельзя. В бою побеждает тот, кто быстро и точно выполняет приказ старшего командира. У Евгения было ощущение, что его ведет уверенная рука. Только куда? Почему Русинов уклонился от боя с обнаруженным противником и послал взвод в поиск? Почему оставил без помощи попавший в яму танк?

Слева потянулся лес «Редкий». И тут откуда-то выскочил дикий кабан. Взъерошенный, напуганный зверь пустился наутек. В это время командир головной походной заставы запросил по радио, не видно ли основных сил западных, каких-либо траншей, скопления танков или машин.

— Ничего этого нет и в помине! — отвечал взводный веселым голосом. — Вижу только бегущего вепря.

— «Маховик»-один! Увеличить скорость до предельной. Направление — лес «Дальний», — последовал новый приказ. — Танк Мазура вытащен.

«Не то сами убегаем, не то зверя догоняем!» — недоуменно пожал плечами Евгений, приказывая механику идти на высшей передаче.

Болтанка усилилась. Тяжелая стальная машина то наклонялась, то подпрыгивала, и сидящие в ней танкисты напряглись, частые толчки кончились бы плачевно для них, если бы не эластичные ребра на танкошлемах: головы то и дело стукались о выступы металла.

С обвальным грохотом, словно желая пробить землю, стальные машины неслись вперед около часа. Прикинув по карте пройденное расстояние, лейтенант присвистнул: набиралось до тридцати километров. Можно было спросить механика о показаниях спидометра, да не хотелось выключаться из радиосети.

Близился лес «Дальний». Густой, почти сплошь сосновый. Ни на опушке, ни за деревьями не замечалось никакого движения. И полевая дорога, прибитая дождем, никем не тронута. «Какое же решение примет теперь самобытный полководец?» — усмехнулся Евгений, подозревая, что затея командира ГПЗ оказалась пустой.

— Идти лесом! — приказал по радио Русинов. — Усилить наблюдение. Докладывать о каждой отметке на дороге. И — скорость!

Скорость в сосновом бору пришлось уменьшить, так как вести наблюдение из танка стало труднее. К тому же дорога, точно пьяная, виляла то вправо, то влево. Вековые сосны вскидывались по обеим ее сторонам, и ей не было видно конца.

Неожиданно Евгений заметил автомобильные следы. Они тянулись от просеки, что сквозным коридором промахивала по сосняку. Протекторы тяжелых грузовиков прорезались на податливой после дождя земле. Не успел он доложить об этом, как за поворотом путь преградил свежеотесанный, с потеками смолы шлагбаум. Неподалеку прохаживался солдат с автоматом на груди…

— Вот тебе и на! Охрана, — пробормотал взводный, начиная понимать смысл происходящего. Но пропустят их или придется сбить шлагбаум?.. Теперь он уже и сам торопил события. Как ни странно, часовой пропустил пятьдесятпятки, приняв за свои. Тем лучше — меньше шума. А что, если здесь штаб руководства западных? Вот бы напасть на него!

Автомобильные следы вскоре свернули вправо, в непролазную чащобу. Не прошли танкисты в новом направлении и ста метров, как высветлилась поляна. И на ней, угрожающе нацеленная в ту сторону, откуда наступали восточные, стояла ракета.

— «Маховик»!.. Нарвались мы на штучку! — изумленно кинул по радио лейтенант, соображая: «Поблизости нет ни души. Значит, ракета подготовлена к пуску, — нужно немедленно уничтожить ее, иначе будет поздно».

Едва доложил о грозной находке, как последовал приказ: сделать по два выстрела из орудий, сбить макет с площадки и поворачивать назад.

Холостые залпы гулко прогремели в сосновом бору. Макет Евгений сбил своим танком. Должно быть, механик не рассчитал: когда ракета падала, что-то затрещало.

— Назад, Савчук! — приказал взводный.

Танк развернулся, готовый уйти, но тут показался «газик», зайцем юркнул за сосны. Из него выскочил офицер-посредник с белой повязкой на рукаве мундира, отчаянно замахал флажком.

— Стоп, Савчук!

Евгений открыл люк, сдвинул ребристый шлем на голове.

— Чьи танки, спрашиваю?

— Восточных, товарищ подполковник.

Лицо посредника выразило крайнюю степень удивления.

— Когда же вы успели?

— Только что.

Из-за сосен выбежал майор с красным рассерженным лицом.

— Что за хулиганство, танкисты! — разразился он густым басом. — Ракету уронили, стартовую площадку сломали… А ну вылазьте, установите все как было! Иначе отправлю сейчас к командиру.

Подполковник расхохотался, уперев руки в бока.

— Вот видите, что вы натворили! Не успел ответственный товарищ доложить о готовности ядерных средств, как вы их раздавили! — Он повернулся к майору. — Противник не за тем послал сюда своих танкистов, чтобы они устанавливали вашу ракету.

— Какой противник! — расстроенно моргал глазами майор.

Посредник начал объяснять ему, а Евгений уже не слушал: опять вызывали по радио, требовали доложить, где находится.

— «Маховик»!.. Нахожусь у ракеты. Задержал посредник.

— Скажи, что получил приказ и немедленно выходи из леса.

— Вас понял. Выхожу!.. Вперед, Савчук!

Однако и провидец этот Русинов — наперед знает, что нужно делать!.. Евгений уже понимал, что их внезапное, как вихрь в затишье, вмешательство спутало планы западных. Но он еще не все понял.

Назад они мчались с предельной быстротой, а их подгоняли:

— «Маховик»-один! Скорость, еще раз скорость!

Танки роты уже скрылись в овраге, когда Дремин со своим взводом прибыл туда. Русинов бежал наперерез его машине, призывно махая. Едва спрыгнул с заляпанного грязью борта, как товарищ схватил его руку и крепко тряхнул.

— Ну, молодчина! — Анатолий смотрел на друга счастливыми глазами. — Сейчас начнем лупить западных, как шведов под Полтавой. Проворонили они удачу…

Он не успел объяснить, так как началась артподготовка. Сзади, за высотой, дымно запрыгали султаны взрывов.

— По машинам! — заорал ротный, и метнулся к своему танку.

Пятьдесятпятки заняли склон оврага, обращенный к противнику. Странная, пока неуловимая связь была между приказами ротного по радио и действиями западных, — те вдруг снялись с высоты, начали отходить под нацеленные стволы танковых орудий.

«Хотели укрыться в овраге перед ядерным ударом!» — понял Евгений. Значит, Русинов разгадал их замысел и победил!

Выскочив из засады, танкисты открыли огонь по отступающему отряду западных. Бронетранспортеры, танки и пушки противника оторопело замедляли движение, все смешалось. А сзади, обходя высоту, из дымной пелены разрывов пробились главные силы восточных, и рота Русинова пошла с ними. Оставив за плечами разгромленного неприятеля, стремительно мчались вперед стальные машины, — они вырвались на оперативный простор.

Из залитого солнцем лесочка, что яснел в стороне от озера, выползли три танка. Наглухо задраенные от орудийных стволов до жалюзей, с высокими, как зеленые колонны, трубами над башнями.

Батальоны полка Загорова преодолевали водную преграду, по дну. За переправой наблюдали поджарый и верткий генерал Маренников, офицеры штаба и приехавший впервые на учения в качестве представителя штаба округа полковник Одинцов.

Генерал Маренников, от природы общительный, жизнерадостный, в это солнечное утро гордился своими танкистами, почти с юношеским восторгом следил за движением пятьдесятпяток. Молодой еще, генерал не утратил стройности, и по тем репликам, которые адресовал степенному насупленному Одинцову, можно было судить о живости его натуры.

Во внешности Маренникова была опрятность, присущая людям, влюбленным в армейскую службу, знающим в ней вкус. Он выглядел щеголем от фуражки и мундира до безупречно начищенных сапог. И это шло ему, украшало его, а когда он улыбался, то под щеточкой усов обнажались некрупные, сахарно-белые зубы.

А на улыбки генерал не скупился, хотя вряд ли назовешь его добряком. Взгляд его серых повелевающих глаз свидетельствовал о воле, осознании своей власти, умении распорядиться, а когда нужно, то и наказать.

Управлял танкистами сам Загоров, теперь уже подполковник. Он сильно изменился за последнее время. И тот, кто не знал его раньше, мог бы сказать, что видит перед собой человека спокойного ума, сдержанного и корректного. И только в резковатых жестах да в холодных порой глазах прорывался прежний комбат.

По обыкновению собранный, подтянутый, он все же казался уставшим, — не спал минувшей ночью, почти все время был на ногах. Многих хлопот потребовала подготовка к сложной переправе. Но теперь все налажено, продумано — остается лишь подавать команды.

Между тем три танка, достигнув озера и оставив берег, не спеша уползли под воду, как исполинские крабы. Вскоре от них остались одни торчащие над озером и движущиеся как бы сами по себе воздухопитающие трубы.

Экипажи вели свои машины почти вслепую, ориентируясь по приборам. И так же тройкой, как ушли под воду, танки показались на той стороне озера, свернули в ближайший кустарник, затаились на время. Стукнули, открываясь, люки, и вот уже упали высокие трубы, сброшены заглушки с орудий, открыты жалюзи. Громом пушек и раскатами пулеметных очередей танкисты давали знать, что преодолели водный рубеж, ввязались в учебный бой. А под воду уходили все новые и новые тройки, спеша развить достигнутый успех.

В свой черед приступила к переправе и рота Русинова. Напряженно гудит мотор, шумит и обвевает лица засасываемый по трубе воздух, почти неслышно журчит, обтекая броню, мутная вода. Трудным, неведомым путем идет танк, освещенный внутри плафонами, подрагивающий от усилий. С непривычки жутковато, а в то же время распирает чувство гордости: стальная машина способна преодолеть любую преграду! Даже не верится, что сейчас она идет по дну глубокого озера.

Как и механику Виноходову, наводчику Ванясову и заряжающему Усачеву, лейтенанту Русинову тоже казалось необычным происходящее. Но тут в потрескивание телефонов ворвался властный голос:

— «Двадцать первый»! Вы отклонились вправо. Примите левее.

Речь шла о танке командира роты, и Русинов тотчас отозвался:

— Вас понял! Принимаю левее.

По переговорному устройству он приказал механику сменить курс, спрашивая, почему сбились с маршрута. Тот кинул взгляд на гирополукомпас: диск с делениями своей нулевой отметкой «плавал» под красной чертой.

— Иду точно по прибору, — обескураженно отозвался Виноходов.

Русинов сам проверял гирополукомпасы на танках, и знал, что все они исправны. Но знал и другое: в момент ориентировки линия направления движения может не совпасть с подлинным маршрутом, и тогда происходят досадные недоразумения, — прибор начинает уводить в сторону.

— Бери еще левее! — приказал ротный. Неожиданно пятьдесятпятка, накренясь вперед, как бы присела под тяжестью воды — мягко спрыгнула в какое-то углубление. Дернулась раз-другой и замерла на месте.

— Что случилось? — спросил Анатолий механика.

— В подводную яму попали! — расстроенно доложил тот.

— А ну прибавь оборотов двигателю! Попробуем выбраться.

Раздосадованный глупой задержкой, Русинов вышел на связь с докладом — ему приказали немедленно выключить двигатель. Он все понял и крикнул по ТПУ:

— Стоп, Виноходов! Глуши мотор.

Механик выполнил команду — и сразу гулкими ударами сердца забилась тишина. Танкисты словно пристыли на своих металлических сидениях. Первые секунды все четверо ошарашенно молчали.

Анатолий уже знал, куда заехал, — в ту самую илистую яму, о которой ему однажды рассказывал Микульский. На дне ее грунт солидольно вязкий, заболоченный. И если командир полка велел остановить двигатель, то это значит лишь одно: пытаясь вырваться из подводной ловушки, они еще глубже застревали в ней.

— Вот же холера! — со злостью ругнулся он и спросил по радио, какой отрезок трубы остался над водой.

Командир полка ответил, что не больше сорока сантиметров, и предупредил: не делайте попыток выбраться! Танк сейчас вытащат. Спасательной группе уже дана команда.

«Влипли мы! — не без тревоги думал Анатолий. — Видать, глубоко запахали — осадка метра полтора».

— Ну что, товарищ лейтенант? — спросил Ванясов, поворачиваясь к ротному. В голубых глазах затаилось опасение.

— Да что?.. Известное дело, будут вытаскивать на буксире нас. Спасательной группе дана команда, — деловито-озабоченно отвечал Русинов. — И как занесло нас в эту проклятую яму?

В танке теперь улавливался каждый шорох: пролети муха — и ту услышали бы. Наверное, нигде не бывает такой глубокой тишины, как на дне водоема. В мертвящем безмолвии гаснут все звуки, чудится плеск воды за металлом.

Сдвигая танкошлем, Анатолий заговорил бодрым голосом:

— Как самочувствие, броня и мужество? Что приуныли?

Проникаясь его бодростью, танкисты отвечали, что самочувствие нормальное, однако было заметно: им не по себе в стальном склепе. И не хочется молчать, — они рады, что командир понял их и завел этот разговор.

Снизу, из отделения управления, горбатясь, вылез Виноходов. Не спеша распрямился за пушкой, около заряжающего. Вытер ветошью чернявое, вспотевшее от волнения лицо.

— Из-за меня опять… Подвел вас, товарищ лейтенант.

— Если шел точно по гирополукомпасу, то подвел не ты, а прибор. Так что не переживай… А ну тихо!

Все четверо замерли, прислушиваясь к шипящему журчанию. Где-то сочилась вода как бы через закрытый, но испортившийся кран, — на глубине-то напор сильнее! Должно быть, при движении разошлась вязкая, как пластилин, замазка на щели нижнего люка.

— Виноходов, проверьте! — приказал Русинов. Механик нырнул вниз, и оттуда донесся его голос:

— Есть течь, товарищ лейтенант!

— Сильная?

— Да нет… Вода медленно прибывает.

— Приготовьте помпу!.. Всем проверить изолирующие противогазы.

Анатолий говорил ровным, уверенным голосом, а сам приглядывался к танкистам. Держались они свободно, без страха, хотя на лицах и отражалась тревога. Заряжающий Усачев, отделенный казенником орудия, суетливо копался на своем месте.

— Что там у тебя? — спросил ротный.

Солдат поднял голову. Его широкое, в темных пятнышках от угрей лицо было смущенно-озабоченным.

— Да вот морокую, куда документы спрятать, чтобы не намокли.

Причина смущения заключалась в том, что перед учениями парень получил фотографию от девушки, с которой вместе учился в школе и к которой питал дружескую привязанность. Он боялся, что дорогая память намокнет и испортится.

— Правильно заботишься, — одобрил лейтенант, и достал из кармана целлофановый мешочек. — Складывай сюда все документы. Мои — тоже. Держи!

Брал с собой кое-что из продуктов. Вчера доел остатки колбасы и хлеба. А мешочек не выбросил потому, что тот мог пригодиться. Теперь вот не будет болеть душа, что намокнет партбилет.

Пряча документы, Усачев с надеждой поглядывал на ротного из-под танкошлема. Анатолию стало жаль добродушного коротышку. На уроках легководолазной подготовки парень так мужественно бледнел…

— Как водичка, прибывает? — спросил он механика.

— Я уже ноги на плечи поднял! — пошутил Виноходов. — Такая холодная, как из-под льда. Наверное, из родника…

— Включай помпу. Надо проверить, исправна ли она.

Ноющий звук электропомпы заполнил замкнутое пространство танка, влипшего в клейкий ил подводной ямы.

— Качает — сообщил механик. — Начала убывать вода.

Казалось, танк медленно, почти незаметно для глаза накренился влево. Сначала подумалось, что это просто обман чувств, но тут же пришло соображение: левой гусеницей машина зарылась в вязкий, неустойчивый грунт, и тот расползается. Хорошо, что сразу выключили двигатель, вибрация в таких случаях опасна.

Некстати вспомнился случай, как на одних учениях провалился в болото танк — «нырнул» по наклонной в вязкую жижу на несколько метров. Его долго искали, — на затравевшей поверхности болота остался лишь смутный след. Только по радио и смогли установить, куда он пропал (к счастью, связь не отказала). И танкистов спасли.

Рассказали и более печальную историю, когда при переправе по дну реки плывущее бревно сбило на одной из машин воздухопитающую трубку, и двигатель в пять секунд высосал из отделения весь воздух. Но зачем вспоминать об этом сейчас?.. Анатолий украдкой глянул на солдат: не думают ли они о грозящей всем опасности.

Внезапно сверху, по трубе, долетел чей-то зычный оклик, и все невольно вздрогнули:

— Алло, внизу!.. Как дела?

Говорил заместитель командира полка по техчасти майор-инженер Супрун. Он возглавлял спасательную группу и подплыл к месту, где затонула машина, на надувной лодке.

— Все нормально, — отозвался Русинов, наваливаясь на казенник орудия (труба находилась справа, впереди). — Где мы засели?

— Метрах в сорока от берега… Не волнуйтесь, сейчас вытянем! Уже подогнали два тягача, подают буксирный конец. — Супрун помолчал. — Водолазы только осмотрели вашу машину. Затянуло ее илом по самую башню. Только по трубе и можно определить, где вы.

— А сколько трубы над водой и не накренилась ли она?

— Сейчас узнаем. Прошло с минуту времени.

— Да, братцы-кролики, вы правы, крен есть, — отчетливо донеслось сверху. — Но трубы над вами еще тридцать семь сантиметров. Так что держитесь.

— Да держимся, за самое дно, — отшутился Анатолий.

Откачав натекшую воду, Виноходов снова показался снизу, говоря что помпа хорошо работает, но греется как бес. Ему не сиделось одному. Воздух теперь поступал медленно, самотеком, и дышать становилось труднее. Воздухопитающая труба не была рассчитана на длительную остановку под водой.

— Опять не повезло! — охал механик. — Невезучий я какой-то…

Он виновато глянул на командира роты. Да, это его оплошность: пренебрег чутьем точно взятого направления, бездумно доверился прибору, придерживал правый рычаг. Вот и «подправил»…

— Не переживай, Гурьян, выскребемся. Лучше за течью наблюдай: коли она усилится, то нам и помпа не поможет.

Успокаивая танкистов, сам Русинов не мог избавиться от чувства тревоги, — илистая яма оказалась опаснее, чем он вначале предполагал. Да еще течь в танке… К тревоге примешалось зудящее раздражение: надо выполнять боевую задачу, а они тут завязли, точно кони в болоте. Сиди теперь, кукарекай…

«Только не поддавайся отчаянию, не теряй голову! — приказал себе Русинов. — Волевые, упорные люди всегда и все одолевали».

Впереди что-то глухо стукнуло, — это их взяли на буксир. Сейчас мощные тягачи наструнят стальной трос до звучания, и машина вырвется из вязкого плена!.. Минут через пять ощутился рывок. Т-55 вздрогнул… и остался на месте. Коварная лагуна не выпускала свою добычу. Рывок! Еще один… еще…

Анатолий понял, что тягачам не под силу выдернуть их из западни. И как бы в подтверждение его невеселой догадки, сверху послышался голос зампотеха батальона капитана-инженера Потоцкого:

— Русинов!.. Добрый день. Пока не удается выручить вас: во что-то уперлась машина. Будем устанавливать полиспаст.

Дело явно осложнилось. Конечно, унывать не стоит: вот наладят полиспаст и вырвут засевшую машину, как пробку из бутылки. А если придется затоплять ее и выбираться?.. Тут было одно «но», о котором пока не хотелось думать, а тем более — говорить.

Однако думать надо. Супрун не тот человек, на кого можно положиться… Анатолий отогнал глупую мысль: не сам же майор занят эвакуацией застрявшей машины! И представил его важное лицо, окладную бородку, щегольскую трубочку…

У метавшегося по берегу зампотеха полка не было в зубах трубочки. Лицо казалось серым и неузнаваемым, и под языком он держал таблетку валидола, — давило сердце. Дернуло же его накануне заявить командиру, что танки пройдут по дну озера, как по асфальту. Вот тебе и асфальт!

Пункт управления перенесли к месту спасательных работ. Загоров нервничал в присутствии высокого начальства, и так поглядывал на Супруна, что у того все холодело внутри…

Видя, как стремительно летит время, как бессилен он и его помощники, и зная, как надеются на него застрявшие под водой люди, Загоров готов был сам броситься в озеро с буксирным тросом в руках. Он испытывал противную, несвойственную ему растерянность. Все, что казалось элементарно простым на обычных занятиях, вдруг обернулось непреодолимой, непостижимой уму сложностью.

Наконец он принял тяготившее его решение, передал под воду:

— «Двадцать первый»! Приготовиться к эвакуации обычным способом. Надеть изолирующие противогазы, затопить танк, открыть люк и выбраться. Как поняли? Прием.

— «Берег»! Вас понял, — отозвался Русинов. — Прошу выслушать. Мы чувствуем себя нормально и уверены, что нас вытащат. Если затоплять машину, то ее зальет донный ил.

Командир полка на минуту представил, что может произойти, если внутрь хлынет жидкая грязь… Погубить четырех танкистов вместе с командиром роты было бы сущей глупостью… На его энергичном худощавом лице появилось смятение.

Генерал тоже был удручен злоключением. Наблюдая, как техники укрепляют блоки полиспаста, позволяющего увеличить тяговое усилие на несколько десятков тонн, генерал надеялся, что с помощью мощного механизма застрявшую машину выручат. Однако тревога за людей, попавших в беду, не оставляла.

— Почему они не эвакуируются? — спросил он Загорова.

— Корпус танка зарылся в донный ил. Русинов опасается, что грязь хлынет внутрь, и выбраться тогда будет крайне сложно, — отвечал подполковник, хмуря остистые брови.

Обычно танк затопляется через приборные отверстия в отделении управления. Члены экипажа собираются в башне, надевают изолирующие противогазы, и когда вода заполнит машину, открывают люк и выходят. А как поступить теперь?

Молчание затягивалось. Генерал огорченно кашлянул, прошелся по затравевшему берегу туда и обратно.

— Проклятая яма! — досадовал Одинцов. — Года три назад мы уже пытались завалить ее песком, да неудачно.

Маренников посмотрел на него с упреком:

— Не песком надо было — камнем забутовать! — И повернулся к Загорову. — До тех пор, пока не ликвидируете эту западню, не разрешаю проводить здесь занятия по подводному вождению. Поняли меня?

Все было понятно. Только легче отдать распоряжение на будущее, чем вырвать из-под воды застрявшую машину с людьми. Командиры уже знали, что Т-55 постепенно накреняется и может произойти непоправимое. Терять время опасно, надо предпринять все меры. Дело ведь не только в том, что необходимо спасти четырех танкистов, — дело и в том, что никто не должен усомниться, будто можно оставить товарищей в беде.

— Давайте еще раз спросим Русинова, — предложил Одинцов.

Загоров включил передатчик.

— «Двадцать первый»!.. Доложите свои соображения.

Поднял телефоны, повернул на приемнике регулятор громкости до отказа. Послышался деловито-спокойный голос Русинова:

— «Берег»!.. Я думаю так. Внизу есть течь. Мы перестанем откачивать воду и она заполнит машину. Выйдем обычным способом.

Генерал несколько успокоился, услышав вразумительный доклад.

— Да, голова у Русинова не для того, чтобы носить фуражку, — молвил он. — Что ж, передайте, согласны с его планом.

Установка полиспаста заняла еще несколько минут. Пока техники возились, приводя в готовность систему блоков, попавшие в беду танкисты сидели в тягостном ожидании.

Опять появился Виноходов, Брюки у него намокли, сыро было в сапогах. Он заметно подрагивал и на чернявом лице горел свекольный румянец. Дышать стало совсем тяжело, а тут остывающий двигатель выделял удушливые испарения. В горле першило.

— Ох и работка!.. Не запотеешь, — устало улыбнулся Гурьян, кашляя. — Хоть бы водичку кто подогрел. Течет холодная.

— Пусть течет, — сказал ротный. — Как только заполнит машину до башни, надеваем противогазы. При выходе очередность такая: первым вылазит механик, за ним — Усачев, Ванясов и я.

Русинов намеревался выйти последним по двум причинам. Он чувствовал себя сильнее и опытнее всех (зимой уже тонул в танке). А главное — он отвечает за каждого из парней. Если кто-либо из них застрянет, ему снова доведется нырять.

Ванясов разгадал его опасение.

— Нет, товарищ лейтенант, это не дело! — возразил он. — Почему вы решили ждать, пока выйдут все?.. Мы с этим не согласны.

— А я не пойду первым, — заупрямился Виноходов. — Вы поопытнее нас, так что укажите дорогу.

Тронутый заботой танкистов, лейтенант не знал, что сказать. Они правы. В опасных случаях для них главная забота — спасти командира.

— Спасибо, ребята, — молвил он глуховатым голосом. — Но я обязан идти последним, так и сделаю.

— Тогда я пойду третьим, — заявил Виноходов. — Я хорошо плаваю и ныряю, так что мне это семечки. Пусть первый идет Усачев.

Буксир снова напрягся: по металлу пошла звучащая дрожь. Однако загрузшая машина не сдвигалась с места, — казалось, ее держит не вязкая грязь, а мощный магнит.

Вскоре все затихло. Танкисты понимающе переглянулись. Кто вздыхал, кто чесал затылок. О чем тут говорить?.. Прошло уже больше часа, как они сидят здесь. И все неотвязнее думается: если их не выручат в ближайшие полчаса, то дело худо. Мало того, что придется искупаться в ледяной водичке, но и…

Анатолий повел плечами, оборвав жутковатые мысли. По коже прошелся озноб предостерегающего, вечного мрака. Да нет, пустое. Их непременно спасут. О них сейчас заботится весь полк!

Да, о них заботились, но сделать пока ничего не могли. И текли тревожные, таящие неизвестность минуты. Когда стало ясно, что застрявшую машину не удастся вырвать и с помощью полиспаста, генерал потребовал: пора «подводникам» затопить танк и выбираться. Командир полка замер, подавляя в себе последние опасения. Глаза его лихорадочно блестели.

Вдруг к нему стремительно подошел полковник Одинцов.

— Спокойно, Загоров!.. А ну позволь мне попробовать?

Твердой, властной рукой взял он микротелефонную гарнитуру.

— «Двадцать первый»! — зарокотал басовитый, исполненный самообладания голос. — Еще раз проверьте и доложите: выключена ли передача, куда накреняется танк, сколько сможете продержаться.

— «Берег»! Отвечаю: передача выключена, крен вперед и влево по ходу танка. Продержимся столько, сколько нужно. Прием.

— Хорошо, Русинов! Попробуем взять вас «штопором», развернуть. А то хотели выволочь вместе с вами озерное дно. Держитесь!

Прежний, уверенный в себе поднимался в эти минуты Одинцов. Вдохновенно горели его карие глаза, когда он велел водолазам зацепить танк за правый задний крюк, а техникам передвинуть средства вытаскивания влево по берегу на двадцать метров. Мысль полковника была так проста, так понятна, что каждый жалел, почему не додумался до нее час назад. Ведь даже обычный кол не выдернешь из земли, не покрутив…

Опять струнно натянулся буксирный трос, и неподвижный до этого конец трубы над озерной гладью начал разворачиваться номером вперед. Еще усилие! Еще!.. Тут застрявшая в подводной яме пятьдесятпятка под общий вздох облегчения двинулась к берегу. Труба вырастала из воды на глазах. Показалась башня, а затем и весь танк, идущий за тросом кормой вперед.

— Ну, Георгий Петрович, мастер ты разгадывать ребусы! — молвил генерал восхищенно. Лицо его озарила белозубая улыбка.

Одинцов выключил рацию, невозмутимо глянул на часы.

— Девяносто минут решал я этот проклятый ребус. Старею, видно. Раньше быстрее соображал.

Стоящий рядом майор Супрун, явно оживая, пожал плечами.

— Но как же так? Ведь развернуть машину гораздо труднее, чем взять напрямую. В чем тут дело?

Густые брови Одинцова насмешливо двинулись.

— Дело в том, что засосало. Размесили они эту гадость, влипли и образовалась присоска… Помню, в сорок четвертом наступали мы на Украине. Спрыгнешь с танка — и так завязнешь в грязи, что кажется, подошвам каюк. Пока не повертишь ногой, сапог не выручишь.

С бортов, гусениц и даже с башни машины свисали комья сероватой глины, а на корме образовался целый холм из ила.

Открылся командирский люк, — измученный, поблекший от нехватки воздуха, лейтенант выбрался на корму. Спрыгнул на землю, с наслаждением хватая свежий воздух. Следом выскакивали Ванясов, Усачев и Виноходов. Тоже измученные, спасенно улыбающиеся, они попадали прямо в дружеские объятия.

— Ну, Русинов, долго жить будешь! — радовался полковник. Одинцов, по-отцовски обнимая ротного.

— Спасибо, Георгий Петрович! Я знал, что вы здесь…

Общий разбор учений проводился под вечер на опушке леса. Офицеры устраивались прямо на траве, которая уже начала вянуть, напоминала об ушедшем лете и еще о чем-то невнятном, бередящем душу.

Было тепло, пригревало солнце. После позднего обеда клонило на сон. Веки слипались, будто смазанные густым медом. Кажется, лег бы на эту увядающую траву и не поднимался до нового утра. На разборах учений Евгению всегда хотелось спать, — сказывалась усталость.

Сидевший рядом Анатолий устало горбился, обняв руками поднятые колени, покусывая стебелек. Темные, запавшие глаза его были устремлены вдаль: он размышлял о чем то. За ним устроились Володя Одинцов и рудоватый Винниченко.

Справа от полевой дороги под молодыми елями стояли вездеходы, штабные автобусы, грузовики. Несколько солдат в темных комбинезонах принесли раскладные столы и стулья, расставили под роскошной, начавшей желтеть березой, благодушно ронявшей листья.

Ждали Маренникова и Одинцова. А пока офицер штаба части, быстроглазый, с темной ниточкой усов подполковник Воронихин, повесив на сук березы схему учений, раскрывал замыслы сторон:

— Вначале победа клонилась в сторону западных. Они разработали хитроумный план: завлечь восточных под ядерный удар и прихлопнуть. Их передовой отряд занял оборону далеко впереди главных сил, чтобы заставить соперника развернуться, замедлить движение. Но говорят, замах-то был рублевый, а удар получился хреновый.

Подполковник озорновато улыбнулся (из песни слов не выкинешь). Офицеры весело хохотали над тем, как блестяще провалился ловко придуманный и детально разработанный замысел.

Кое у кого появилось подозрение: не был ли заранее известен восточным план западных?

— Это исключается! — веско молвил Воронихин, отметая подобные домыслы. И на его округлом, чисто выбритом лице появилось даже как бы оскорбленное выражение. Дескать, за кого вы принимаете работников штаба!

— Но как же они смогли разгадать? — не унимался тот самый майор, принявший в лесу танкистов Русинова за своих.

— Так это можно спросить у восточных, — отвечал подполковник, обводя взглядом сидящих перед ним офицеров. — Чья рота обнаружила ракетную установку?.. Кстати, у меня тоже есть вопрос: почему ваша рота, посланная в головную походную заставу, фактически выполняла роль разведгруппы?

Русинов поднялся легко и охотно: ждал такого разговора, посмеиваясь про себя.

— Сперва на ваш вопрос, товарищ подполковник, — начал он. — Рота выполняла задачу гэпэзэ. Только два танка, и то с разрешения командира полка, я послал в поиск. Так что никакой «химии».

Русинов помолчал, ожидая возражений, но их не последовало. Повернулся в сторону майора, сидевшего слева.

— А теперь о том, как удалось разгадать замысел… Когда мы наткнулись на ваше прикрытие, то заронилось подозрение: «А почему его так выпятили? Где зона обеспечения?» Продвинулись дальше — ее нет! Позиций боевого охранения не нашли, передний край не просматривается. Вот и подумалось: «Тут что-то не то!»

Увлекшись, Русинов расцепил пальцы рук, и уже подкреплял свои слова выразительными жестами:

— Еще раз сопоставил данные, и родилась уверенность: здесь — ловушка! А какая может быть ловушка в современном бою? Думаю, всем понятно. Я не сомневался, что найду разгадку в урочище «Дальнем», приказал одному взводу на всех парах мчаться туда. Логично?.. Вполне. А как только мы наткнулись на вашу ракету да еще нашли овраг за высотой, замысел стал совершенно ясен. Остальное — проще пареной репы.

— Опасный, опасный товарищ! — заметил кто-то под общий смех.

Евгений слушал Анатолия не без горькой зависти. Ведь и он видел то же самое, даже в первую очередь. По его докладам делались выводы, а сам он так и не разгадал намерение противника, хотя, кажется, все так элементарно…

— А зачем сбивали макеты, давили их? — забасил майор. — Это, братцы, не по-соседски.

— Надо же было оставить памятку!

Из ельника показалась молодцевато подтянутая фигура генерала Маренникова. Рядом шагал плотно сбитый Одинцов. Оживленно разговаривая о чем то, они направлялись к месту сбора. За ними, чуть приотстав, спешили работники политотдела и штаба.

— Товарищи офицеры! — повелительно выкрикнул Воронихин.

— Прошу садиться, — обронил генерал.

Пришедшие с ним Одинцов и другие товарищи заняли места за столами, а сам он остался стоять. Лицо его вдруг сделалось проясненно улыбчивым.

— Я удовлетворен учениями, — начал командир. — И не будет ошибкой сказать, что успех восточных обеспечили точные, стремительные действия роты старшего лейтенанта Русинова, прозорливость и инициатива ее командира. Правда, танкисты несколько переборщили, сбивая макеты ракетной установки… Но в реальном бою так и надо поступать: уничтожать ядерные средства врага и огнем, и гусеницами. Без промедления, без колебания!

То ли нарочно, то ли оговариваясь, генерал называл молодого ротного старшим лейтенантом. При этом сидевшие рядом сослуживцы оглядывались на смущенного от похвалы офицера, многозначительно улыбались ему.

— Подполковник Загоров! — назвал генерал командира полка, и тот живо поднялся, — На каком счету у вас рота Русинова?

— После этих учений отличная рота лейтенанта Русинова выходит на первое место.

— Оформляйте документы на присвоение ему досрочно очередного воинского звания, — сказал Маренников. — И я надеюсь, что скоро услышат о командире танкового батальона капитане Русинове.

Восхищенная тишина плыла над солнечно открытой поляной. На щеках Анатолия ярко полыхал вишневый румянец. Между тем генерал повернулся к полковнику Одинцову:

— Так что, Георгий Петрович, ваш воспитанник Русинов? Вы так обнимали его вчера.

— Нет, это загоровская гвардия, — рассмеялся Одинцов. — Чужие заслуги, говорят, грех присваивать.

— Что ж, приятно слышать. — Генерал вновь повернулся к Загорову. — О командире полка судят по его подчиненным. Толкового офицера вырастили, подполковник!.. Сколько времени командует он ротой?

— Третий месяц.

— Стаж, конечно, небольшой. Значит, из молодых да ранних? Понятно, понятно… Садитесь!

Затем пошла речь о недостатках, которые, как известно, всегда бывают на учениях. Кто-то там не знал своей задачи, кто-то по халатности допустил поломку машины. И когда генерал говорил об этом, его крутые, с изломом брови то возмущенно поднимались, то пасмурно сходились на переносице.

Все это уже не относилось к Евгению, никак не задевало его, и он отдался обжигающим его самолюбие мыслям: «Вот и опять обставил меня Толька». Было обидно и досадно на себя, нерадивого. Ведь и он мог бы идти по досрочной дороге. Вместе с Русиновым…

Разбор учений вскоре закончился, офицеры начали расходиться. Евгения и Анатолия подозвал к себе полковник Одинцов, заговорил, пытливо глядя на обоих:

— Все ж решили разлучиться?

Они недоуменно переглянулись. Впрочем, Евгений уже догадался, о чем речь, но пока еще не понимал, почему его судьбу решает все-таки Одинцов. И как он узнал?

— Я вижу, Русинов не в курсе.

— Я пока никому не говорил, — зарделся Евгений. Анатолий во все глаза смотрел на полковника и на друга.

— Что ж, всему свой час, — Одинцов достал папиросу. — Закуривайте. Пришел на вас, Дремин, запрос из Ульяновского танкового училища. Мотивируют тем, что вы имеете склонности к преподавательской работе. Вот кадровики и поручили мне рассмотреть это дело. — Он прикурил и помахал рукой, гася спичку.

— Ты что, сам попросился в училище? — спросил Анатолий.

Он теперь все понимал, и понимал, что побудило товарища на такой шаг. Евгений приминал ногой податливую кротовую кучу.

— Меня туда пригласили. Отказываться не стал.

Полковник затянулся всласть дымком, говоря:

— Что ж, Русинов, решай судьбу своего друга. — Мы не так уж богаты, чтобы разбрасываться строевыми офицерами, но и желание человека надо учесть… Короче — решай.

Одинцов как бы играл в незаинтересованность, а сам хотел узнать мнение ротного, — тому лучше всех известны склонности и недостатки лейтенанта Дремина.

— Да, задача посложней, чем на учениях, — невесело усмехнулся Анатолий. — Конечно, душа у него больше лежит к училищной аудитории, чем к полигону. И это, я думаю, решающее доказательство. Преподавательские наклонности у него есть, конечно. Да и отец был учителем.

— И тебе не жалко отпустить его из роты? — спросил Одинцов. — Ведь без командира взвода останешься до следующего года. Свободных офицеров-танкистов ни в части, ни в округе нет.

— Как-нибудь перебьемся, — неунывающе отвечал Русинов. — Дадим училищу взаймы, чтобы при выпуске вернули с прибавкой.

— Ладно, взаймы так взаймы, — согласился Одинцов и привлек к себе Евгения. — Счастливого пути в преподаватели!.. Приказ о вашем отчислении прибудет недельки через полторы. Ждите.

Пожатие его руки было напутственным, отцовским. Только теперь Евгений проясненно понял, как дорог ему суровый полковник, как много он сделал для него за минувшие два года.

— Спасибо, Георгий Петрович! — сказал он растроганно.

— Спасибо и вам за службу… Но о полигоне все же не забывайте. Отсюда начинается и солдат, и офицер, и полководец.

Прощаясь с Анатолием, Одинцов задержал его руку.

— Далеко увидели тебя, орел, на этих учениях! Далеко… Не зазнавайся только, не обленись, не погуби в себе божью искру… Живи, Русинов, на зло врагам!

Подозвал стоявшего в сторонке сына Владимира, повел к своей машине, что стояла в ельнике. Анатолий и Евгений с минуту смотрели им вслед. Они тоже чувствовали себя сыновьями полковника Одинцова. Старшими сыновьями, уже получившими отцовский надел.

В этот погожий осенний день аэропорт жил обычной суматошно-кипучей жизнью. Подходили и отходили троллейбусы с пассажирами, юркие такси, автомобили разных марок. Репродукторы вещали о посадке и убытии самолетов. И оглашая людскую суету раскатистым гулом, взмывали и садились сереброкрылые воздушные лайнеры.

Розоватый мотоцикл с двумя офицерами в зеленых шлемах пересек площадь, остановился под деревьями. Выдернут ключ зажигания, и мотор, утомленно чихнув, заглох. Офицеры поднялись с мотоцикла, сняли шлемы, надели фуражки.

— Ну вот и приехали! — обронил Анатолий. На погонах у него светилось по три звездочки и он выглядел как бы старше годами. Помог товарищу освободить от крепления на багажнике сумку и чемодан. Смуглое лицо его было грустным: он провожал друга в Ульяновск, к новому месту службы.

Евгений улетал московским рейсом. Он и радовался перемене в своей жизни, и переживал разлуку с Русиновым, и до последнего момента не был уверен, что правильно поступил. Но теперь уже ничего не изменишь…

Оба посмотрели на часы, — вот и приспела прощальная минута. Бывало и тяготились друг другом, и ссорились, и даже чуть не подрались, а подошла эта минута — поняли: приросли один к одному.

— Все, Толя!.. Пора.

Обнялись, расцеловались, не стыдясь того, что на глазах сверкают слезы, что подрагивают губы.

— Счастливо, Женя! Не поминай лихом. «Зеленой» тебе улицы в службе. Счастья в семье, здоровья.

Евгений помедлил. Он был заметно расстроен, сожалел о чем-то несбывшемся, но пересилив себя, проговорил:

— Тебе тоже, Толя!

Вздохнули и разошлись. Один в зазывно распахнутые двери аэровокзала, второй — к мотоциклу. У мотоцикла Анатолий стоял минут пять, набираясь решимости на что-то трудное. Но вот встрепенулся. Подойдя к телефону-автомату и опустив монету, набрал номер квартиры Русиновых.

— Да-а! — пропел в трубке девичий, дохнувший счастьем голос.

— Здравствуй, Лена!.. Отец-мать дома?

— Никого нет, — доверительно сообщила она. — Ты хотел зайти?

— Нет, заходить не буду… Вот что, Ленок: собирайся в дорогу! Оденься потеплее, захвати с собой документы. Поняла?

— Что ты задумал, Толя? — прозвучало в трубке смятенно.

— Сделай, что прошу, и выходи в сквер. Я скоро буду там.

— Ну… хорошо.

Когда подъехал к скверу, что находился неподалеку от заветного дома, девушки еще не было. «Струсила!» — мелькнула мысль. Но тут показалась Лена — в осеннем пальто, косынке и сапожках. В руках у нее был темный саквояж, где, должно быть, упрятано самое сокровенное из девичьего гардероба, увесистый портфель с книгами и конспектами.

Анатолий кинулся навстречу, порывистый, нетерпеливый.

— Ты умничка! — воскликнул он.

Забрав саквояж и портфель, вдруг почувствовал успокоение в душе.

— Садись, поехали!

Она медлила: еще не все судороги нерешительности перетрясли ее. И глядя, как он деловито увязывает на багажнике ее вещи, промолвила дрожащим голосом:

— Но что же ты не скажешь, куда мы собрались!..

— Ты едешь к мужу на постоянное местожительство. — Разгибаясь, он обдал ее коротким, ослепительным взглядом. — Еще вопросы будут?.. Вот тебе шлем, чтобы не придиралась милиция.

Напялив шлем на голову поверх косынки, она села. Мотоцикл сорвался с места — и городские улицы оставались позади. На окраине у последней телефонной будки, Анатолий остановился, приглушил мотор, деловито спросил:

— Служебный номер отца помнишь?

Лена назвала. Он зашел в будку, позвонил в театр. Ему ответили, что Борис Петрович на совещании у директора.

— Вызывайте немедленно! — кинул он с грубоватой напористостью.

Как видно, это повлияло. Вскоре отец схватил трубку, заговорил обеспокоенно:

— Я слушаю! Кто у телефона?

— Это я, Борис Петрович. Анатолий.

— А-а, Толя… Извини, я очень занят. Что ты хотел?

— Сказать два слова… Сегодня я исполняю свое обещание. Первое. Не ищите Ленку, она уехала со мной. Второе. Мы подаем документы в загс. Третье. Приглашаем вас на свадьбу. О месте и времени сообщим дополнительно. Все!

— Постой, постой! — заволновался отец. — Ишь ты, какой шустрый!.. Это серьезно?

— Совершенно.

— Ах, сукины дети!.. Что же вы делаете? Без ножа ведь режете!..

— У нас нет иного выхода. Вы это знаете.

— Ах, сукины дети!.. Где вы сейчас?

— В загсе, пишем заявление. Будьте здоровы! — И парень повесил трубку.

А Лена с мотоцикла смотрела как-то робко, вопрошающе. Из-под косынки и шлема на левую бровь ей наползла светло-русая прядь. Она сдувала ее, оттопыривая губы.

— Может, вернемся, Толя? — Ей было не по себе.

— Нет, Ленок! Как говорили в старину, мосты сожжены.

Он сел и привел в готовность ходкую машину. Девушка прижалась к нему сзади, жалуясь:

— Мне чего-то боязно…

— Не бойся. Со мной не пропадешь.

— А ты опять будешь лететь, как сумасшедший?

— Нет, Ленок! Я буду ехать сегодня осторожнее того кормчего, который когда-то вез цезаря и его счастье.

Вскоре город в солнечном сиянии остался позади. И открылся простор. Открылись опустевшие, в осенней позолоте нивы и поля. Впереди синела даль, за далью — синий лес. И где-то там, за долами, ждал их небольшой, но верный своей судьбе городишко.