18 МАЯ 2013 Г. УРАНОПОЛИС, ГРЕЦИЯ

Я приехал вечером. За какие-то оставшиеся до наступления темноты три часа я успел закинуть вещи в гостиницу, облюбовать место для созерцательных посиделок, осмотреться в городе и даже завести знакомства. В номере, едва коснувшись щекой подушки, я провалился в глубокий сон.

С утра в кафе работала Мелия, выглядевшая вчера либо сильно невыспавшейся, либо уже клюющей носом, а оттого не очень внимательная и порой невозможно медленная. «Это хорошо», — думал я. Значит, скоро подойдет и Филики — молодая хохотушка, которая была вежлива и добра со мной. И это уже само по себе добавляло к сегодняшнему вечеру легкий привкус флирта, впрочем, больше для поднятия настроения, нежели реально имеющего основания, а уж тем более продолжение.

В «Порто» было хорошо, по крайней мере, мне: приходится думать об удобстве, я собираюсь провести тут не один час, понаблюдать за кораблями, выпить кофе и постучать по клавишам ноутбука.

Вскоре я отправился на осмотр окрестностей, которые успел достаточно хорошо запомнить за вечер, несмотря на сумерки. Вот старинная византийская башня с впечатанной в небо легкой птицей над ней, вот памятник борцам за независимость, вот старая сосна, а далее — череда аккуратных улочек, набережная с несколькими кафе. Сейчас тут праздная публика, но в вечером, когда мой автобус зарулил на пустырь стоянки, тут морщились лужи, а ветер даже при закрытых окнах в гостиничном номере всю ночь бурлил и сурово ворчал прибоем.

У меня есть пара дней на этот крохотный городишко, возраст которого перешагнул за тысячу лет. Когда-то брат правителя Македонии Алексарх получил это поселение в дар от могучего родственника, основал тут «Город неба», а потом и вовсе даровал свободу всем рабам, уравнял всех жителей в правах и даже создал искусственный небесный, «уранический» язык. Город и по сей день так называется — Уранополис, но проект-утопия канул в Лету почти так же давно, как и появился… впрочем, как и все подобные авантюры когда-либо. Но мне все-таки было бы интересно услышать, как звучал тот небесный язык.

 

18 МАЯ 2013 Г. УРАНОПОЛИС, ГРЕЦИЯ

В «Македонии» всегда тихо, даже слишком — глухо и как-то ватно. Администратор выдал дежурную белую улыбку и сделал вид, что мы старые знакомые. Гена-грек, с которым я созвонился еще в Москве, встретил в аэропорту и попросил, чтобы мне дали номер в отремонтированном крыле. Комната была и правда хороша: сосновые балки, удобная кровать. Со стены на меня мудро и сурово смотрел Апостол Марк, а с балкона открывался шикарный вид на залив и церковь Константина и Елены. Все-таки утомительны перелеты с последующими долгими переездами, даже на следующий день ощутимо «штормит» и хочется пару часов отдохнуть. Тихо дышит кондиционер, но заставить себя остаться в номере непросто. Я беру ноутбук и ухожу к морю в самое отдаленное, облюбованное мной кафе. Тут хороший вай-фай и почти всегда пусто. Сегодня мне не хочется курортного веселья вокруг.

На летней террасе пахнет деревом, гуляет приятная прохлада и царит пустота. Мигает окно чата, это пишет Гаусс. Десять лет назад, окончив университет, он обзавелся молодой женой и сыном. Дождавшись оформления необходимых бумаг, они всем семейством, как и собирались еще в девяностые, уехали в Германию и поселились в маленьком древнем городке на юге. У меня через неделю вылет из Салоник в Штутгарт. Мы оба ждем этой встречи и даже успели распланировать все дни. Конечно же, мы не потерялись, общались по телефону, Интернету, а год назад впервые за все время после его отъезда решили встретиться в Киеве на выходных. Два дня пролетели молниеносно: в ресторанах, прогулках по центру, но планы тогда здорово испортила февральская стужа.

Гаусс интересуется, как я долетел и устроился, не меняются ли у меня планы. Но все расписано четко по часам, двадцать шестого в девять утра я должен приземлиться на аэродроме Эхтердинген, там мы встречаемся и на электричке колесим по всему Баден-Вюртембергу. Оговаривая детали, мы будто планируем боевую операцию или аферу века, а на самом деле — хотим просто отмотать годы назад, на ту лавку в акациях и застывшую в конце подросткового мая беззаботность.

Наши дни летят все быстрее, стремительный поезд жизни набрал полный ход. Впрочем, у меня он едва не ушел под откос.

Десять лет назад я вышел из больницы другим. Ударившись о самое дно жизни, я был втоптан в грязь чьими-то неизвестными подошвами. Без верхней одежды, часов и денег в полном беспамятстве полз на четвереньках в вязкую, черную ночь, пока на меня не наткнулся тот самый знакомый фельдшер из грозненской санчасти, Пашка «Чикатило». Дома он продолжил работать на станции скорой помощи, и как-то так случилось, что их бригада, двигаясь по дороге, выхватила меня из лап смерти светом фар.

Потом были однообразные полусонные дни в больничной палате со стариком Николаем Ивановичем и пожилым казахом Нурланом, который все обещал меня женить на соседке Мохабатке с огромными смуглыми сиськами. Старик как-то совсем по-бабьи постанывал от уколов, а Нурлан за вторую неделю нахождения в палате, казалось, доедал уже второго коня и предлагал нам угоститься ароматным свежим мясом.

Через месяц я вышел из отделения нейрохирургии, когда сухая поздняя осень причащалась первым снегом. Я ушел в больничный парк и, глядя на стену из крупных хлопьев, вдруг почувствовал, как эта белая холодная геенна сжигает все то, что душило ночами и убивало в липкой лихорадке. Именно тогда в утреннем больничном парке, вяло разгребая ногами листву вперемешку с мокрым крошевом, я все решил: оставаться нельзя, ни секунды остановки, иначе все может начаться опять, вернуться и закончиться. Глупо, бессмысленно и никчемно. В одно холодное утро с одним лишь небольшим чемоданом я вышел из вагона на промерзший перрон Сургута.

А потом все умерли. Однажды, когда на улице стояла полузима, а белое утро налипало на ботинки, не проснулся отец, а следом за ним безо всяких на то причин ушел младший брат Алешка, и даже пес Чамба как-то стремительно постарел и недолгий собачий век его тоже закончился. Мы остались вдвоем с матерью, но каждый по отдельности за полторы тысячи километров.

Я стараюсь как можно реже вспоминать черное молчание в трубке, размытую и размазанную тишину в облаках и бессилие посредине города. Все три часа до поезда я буду смотреть на улицу, на экран мобильника. Волнение будет нарастать по мере приближения отъезда.

Ночью глаз сомкнуть не удастся, и в шестом часу утра я выйду на оцепеневший перрон своей конечной точки пути — города «Зеро», из которого очень трудно выбраться.

Все тот же степной запах, необитаемые утренние улицы и желтые шашечки такси.

— Сколько?

— Двести пятьдесят.

— Хорошо, только останови у ближайшего цветочного киоска.

Сонная продавщица долго упаковывала розы, потом тягуче-медленно отсчитывала сдачу. По дороге я, как всегда, больше автоматически, чтобы отвлечься, отмечал перемены в городе. А еще через несколько часов все также бессильно всматривался в фотографии на каменном памятнике и пахнущем свежей доской кладбищенском кресте в одной общей оградке. Я видел на них людей, очень схожих со мной, но старше и моложе. В одно утро наша последняя надежда скорчилась от удара под дых, и Алешка ушел из реанимационной палаты туда, где все мы будем когда-то. Вот и сейчас там лежат шесть купленных мною роз, пока еще живых. Пока.

Через неделю снова был нетрезвый северный поезд, жизнь пыталась брать свое. Потом я давился коньяком из фляжки в старом и красивом сургутском парке на речке Сайме. Стоя среди могучих сосен, вновь и вновь просил прощения за все у так непривычно рано темнеющего северного неба и слушал рокот ветра в кронах. Потом вздохнул полной грудью, выбросил навсегда бутылку и ушел в крепкие морозные туманы, где каждое утро бьет молотом по легким, а в небе появляются сразу три солнца.

Через год тайги, сумеречных звезд, белого полотнища ночей и жизни среди сибирских открытых душ я прибыл в Москву.

Кто я теперь? По одним лекалам и меркам — весьма успешный топ-менеджер, который давно позабыл и бесцветную коммуналку, и первоначальное столичное безденежье. Без черной икры и золотых ложек, но ни в чем не знающий нужды. По другим — сложный человек в футляре, но почти никто меня таким не знает. Разве что те женщины, которые по какой-то причине были рядом, но потом они не выдерживали и уходили. Или собирал вещи я, оставаясь в одиночестве с пепелищем внутри и холодными ладонями. Очень быстро летит время. Успеть бы за ним, оставить хоть что-то, кроме старых пожелтевших фотографий и мелкой пыли в воспоминаниях.

Боковым зрением я замечаю движение какой-то темной фигуры сзади, но не оборачиваюсь. Официант приносит кофе со льдом и стакан воды. Вновь мигает окошко чата: теперь пустая неинтересная болтовня с типичным персонажем Никто из сетевого Ниоткуда: без внешности, голоса и внятного языка.

На плечо ложится чья-то ладонь. Обернувшись, я вижу бороду, очки и черный балахон схимы с красным вышитым параманом. Монах смотрит мне прямо в глаза, я приглашаю его за стол, и он, расплываясь в улыбке, присаживается рядом.

 

18 МАЯ 2013 Г. AGION OROS, MAKEDONIA THRAKI, GREECE

— Симеон Сербос — это я, — схимник представляется, просит лист бумаги и выводит какие-то цифры и буквы.

Старец прекрасно говорит на русском, греческом и сербском. Возле нас возникает Филики с блокнотом и ручкой и вопросительно смотрит то на меня, то на монаха.

— Здравствуйте, патре Симеон, — произносит она по-гречески.

— Здравствуй, детка, принеси мне большой кофе с сахаром, — отвечает монах.

— Мне то же самое и стакан воды, — делаю заказ я.

Филики хохочет и хочет в своей светло-зеленой блузе легкой капустницей ускользнуть за барную стойку, но Симеон ее останавливает. «Деточка, дай мне еще портоколаду», — добавляет монах. Я знал, что так называют любую апельсиновую воду, чаще газированную. Патре Симеон умиротворенно вздыхает и несколько минут молча глядит куда-то в сторону моря. Потом снова смотрит мне в глаза и начинает рассказывать про то, что его настигла болезнь и стало сложно ходить. Он поднимает подрясник и показывает распухшие ноги.

— Я не знаю, что мне делать, друг. Завтра мы уезжаем с братьями ко мне на родину, в Сербию, в Рашку. Ты был в Сербии? Нет? Обязательно приезжай, ты увидишь много чудесного и удивительного. И вот, нам нужно проехать шестьсот километров, а самочувствие у меня не самое лучшее, а медицина здесь — это так дорого, у меня ведь очень мало денег с собой, их почти нет. Да и зачем они монаху.

— Вы никуда не спешите сейчас? — спрашиваю я. — Просто у меня есть хороший знакомый врач, есть деньги, и я с удовольствием вам помогу.

Монах смотрит на мой ноутбук и спрашивает: «А у тебя есть руско духовно поянье? Включи мне послушать, я так люблю когда поянье… поют». Недолго покопавшись в архивах и папках, я включил Симеону записи хора Сретенского монастыря. Монах взял наушники, закрыл глаза и замер слегка покачиваясь.

Тем временем я писал сообщение знакомому доктору. Через пару минут телефон дзынькнул ответным конвертиком, в котором был опросник. Так-так: возраст, ежедневные нагрузки, каков дневной отток жидкости плюс просит фотографию. Я прерываю прослушивание музыки, и быстро получив ответы, прошу поднять подрясник еще раз, щелкаю камерой. Доставлено. Теперь только ждать рецепта. Оглядевшись по сторонам, замечаю аптеку на противоположной стороне улицы: при необходимости — двадцать метров по прямой, и, глядишь, старцу полегчает до утра.

Рецепт заставил ждать не более трех минут, и уже скоро я поставил перед монахом диуретик, витамины с солями магния и передал наказ врача в ближайшие десять часов никуда не ходить и просто полежать, устроив ноги в приподнятом положении, хотя бы и на подушку.

Симеон улыбнулся, достал витаминку и отломил половину таблетки, запил их апельсиновой газировкой и медленно пошел к выходу. Уже через мгновение я увидел его. Он по колено зашел в море и, казалось, не замечал прибоя. Монах смеялся как мальчишка и кидал камешки прямо в набегающую волну. Подумать только, ему семьдесят два года, но и в шестнадцать не у каждого юноши есть такой задор и просто накрывающая весь берег и это маленькое кафе энергия необычного внутреннего света.

Я улыбаюсь и машу ему рукой. Стоило ошибочно подумать, что разговор наш на этом окончен, как через десять минут Симеон вернулся за столик с загадочным видом. Все с той же улыбкой он высыпал передо мной горсть фигурной, до блеска отполированной волнами крупной гальки. Я насчитал пять камней — два белых, бежевый, темно-красный и черный. Взяв камни в ладонь, я понял, что они теплые и как будто живые. Монах заметил удивление на лице, подмигнул со смехом и тихо произнес. «Это мой подарок. Спасибо за милость». Он делает паузу и продолжает:

— Скажи мне, а почему ты одинокий?

Я не знаю, что ответить, и только пожимаю плечами. Монах слегка похлопывает меня по плечу и показывает на крест старой церкви. Это храм Константина и Елены, на который выходит балкон моего номера.

— Приезжай венчаться сюда. Ты приедешь. Пришли мне фотокарточки. Я очень люблю, когда мне приходят письма с такими снимками. Позови батюшку из Пантелеймону, приедем я, Афанасий, Никандр. Будет праздник. — И патре Симеон начинает заразительно смеяться. — Будет очень хорошо и весело! Обязательно будет праздник!

И он передал мне лист бумаги, на котором писал в самом начале нашего знакомства. На нем ровным почерком было выведено имя, почтовый индекс и адрес.

 

19 МАЯ 2013 Г. 6:30. AGION OROS, MAKEDONIA THRAKI, GREECE

Мой ужин прошел в доброжелательной атмосфере. Питая слабость к рыбным блюдам, я не учел, что порции здесь рассчитаны на богатырей, и зачем-то заказал лишнего. Теперь на пустынной утренней набережной бродячие собаки добрели темным бархатом глаз. Хвостик окуня перепал и рыжему коту в старом затертом ошейнике. Опять на пристани очередь за билетами и старый грек. Один посох в его руках привлек мое внимание: не фигурный и резной, а обычная серая рогатина. Торговец заметил мой заинтересованный взгляд: — Брат, купи, всего дуо евро, — делая ударение по-гречески на последнее «о», бескомпромиссно протянул мне посох продавец.

И я купил.

Еще перед отъездом из Москвы я искал фирму для оформления всех необходимых документов и брони. Интернет-поисковик привел меня в переулки Замоскворечья. Там между Ордынкой и Пятницкой в небольшой комнате с иконами и афонскими артефактами сидели двое бородачей церковного вида и деловито стучали по клавишам, периодически отрываясь на телефонные звонки. За небольшие по местным меркам деньги и потрясающе быстро они не только оформили все, что необходимо, но и провели вводный инструктаж. Хозяин конторы, грузный Алексей, с тяжелой одышкой посматривая на меня поверх очков, посоветовал ничего точно не планировать — ни своего маршрута, ни поминутных расписаний, и желательно обзавестись «палкой в дорогу». Ответ на мое удивление был лаконичен. «Если ты туда попадешь, то, значит, привели. А если привели, то за тебя уже давно всё решили — куда тебе нужно, с кем встретиться и сколько пробыть». И начался интересный разговор.

— Давай начнем сначала, зачем ты туда собрался? В паломничество или просто старину посмотреть? Я к чему спрашиваю, многие хотят, да не у всех получается. Даже наш самый главный, самый сам туда с третьего раза только заехать смог, поговаривают, что даже вертолет в море падал. Кто-то собирается большой компанией, а по итогу — хорошо, если один человек попадет, — говорил пухлый Алексей.

— Я не знаю, когда точно созрело это решение. Просто проснулся как-то утром, зашел в Интернет проверить почту, и как-то выскочила то ли реклама, то ли просто картинка и всё — загорелся.

— О, брат, — хитро улыбаясь в бороду и неспешно наливая чай в старую потрескавшуюся чашку, продолжал он, — тут ничего просто так не бывает, да и резво ты как-то все распланировал: туда, сюда, пешком через весь полуостров за такое короткое время. А я сразу твои планы нарушу: для того, чтобы попасть на паром, нужно разрешение, что-то вроде визы. Мы можем тебе ее заказать тут, в Москве, но только заехать ты должен будешь прямиком в Святого Павла — это почти на самом востоке. А оттуда — куда угодно уже можешь двигаться. Ну как, оформляемся?

— Спрашиваете. Конечно! — Я даже начал подпрыгивать на месте от нетерпения.

— И помни, соблюдай одно, в общем-то, простое правило. С самого Уранополиса не лезь сам к людям с разговорами. Общайся, только когда обратятся. Это важно.

Сегодня, стоя возле пирса, я слегка ощупывал зубами прикушенный вчера до крови язык. После ухода схимника Симеона произошла несколько странная история. Мне позвонили коллеги по какому-то срочному вопросу, как обычно — внезапному и требующему немедленного участия всех и вся. Услышав русскую речь, ко мне подошел мужчина средних лет. Когда я закончил общаться, он представился

— Дмитрий, Дмитрий Бабин, мы с женой тут отдыхаем, и вот я решил завтра с утра на паром и, значится, сплавать на нашу русскую землю обетованную. Но… боюсь, боюсь до дрожи в руках и коленках.

— Да что вы, зачем, что может там случи. — и тут, словно оса ужалила в язык, а рот моментально заполнился солено-железным привкусом.

Я удивленным и умоляющим взглядом смотрел на стремительно бледнеющего Дмитрия.

— П-п-простите, я, значится, это. пойду. Жена, жена там. Заждалась.

И он быстрым шагом скрылся за поворотом, растворившись в ресторанных переулках возле пристани.

В уборной я ужаснулся своему виду: зубы и язык были алого цвета, как у персонажа фильма про вампиров. Прополоскав рот, я обнаружил микроскопическую ранку. Вернувшись за стол, вспомнил слова бородача Алексея и раз и навсегда решил не лезть к людям с разговорами и советами. И правда — много ли я знаю о них, с чем они и с каким грузом приехали, что могу посоветовать, даже не зная — впустят ли их, а заодно и меня, в те владения, что начинаются прямо за лесистым мысом.

Вот они, эти вчерашние узкие переулочки, прямо передо мной — со старой брусчаткой, с множеством лавочек и разноязыкой пестрой толпой. Утром она вовсе не похожа на туристов, скорее на батальон солдат: все одеты по-простому, многие в военной форме, рюкзаки, кепи, черные облачения духовенства, которое тоже на марше — с сумками и вещмешками.

Рядом с пирсом располагается небольшое бюро, в кото-ром за стойкой всегда быстро идущая очередь. Здесь выдают разрешение, которое нужно будет предъявить при посадке на паром. Пощелкав клавишами компьютера, работник конторы быстро нашел мое имя, вытащил лист гербовой бумаги и вставил в цветной принтер. Через несколько секунд еще теплая бумага с номером и подписями на греческом была к меня в руках. Билет куплен заранее, так что оставалось еще достаточно времени для того, чтобы выпить кофе. В ранний час были открыты небольшие харчевни возле билетных касс, где уже гомонил, спешил полувоенный люд.

Возле кафе я встретил вчерашнего знакомого Дмитрия. По всему было видно — внутренне он успокоился, по-христиански обнял и троекратно расцеловался со мной, после чего взял свою сумку и пошел в сторону пирса. Принесли кофе, с чашкой я устроился в углу, откуда хорошо было видно море. Вдали показалось большое сине-белое судно. Словно сговорившись, со всех окрестностей слетелись чайки и заполнили всё небо, песчаный пляж и серые, обточенные волнами до идеальных форм камни. Я почувствовал пристальный взгляд и, обернувшись, увидел уже знакомую черную схиму, бороду и очки.

— Доброе утро, отец Симеон, как ваше здоровье? — спросил я.

— Спасибо тебе, мне намного лучше. Храни Господь и тебя, и твоего доктора, что посоветовал лечение. Сейчас должен подойти Александр, мы выезжаем сразу после того, как вы отчалите, сейчас слишком много народа. К вечеру приедем в Сербию. Я так давно там не был. А у тебя хороший фотоаппарат. Дай попробую сделать снимок.

Я вытащил из кофра камеру и протянул ее старцу. Он посмотрел в видоискатель, сделал пару щелчков и посмотрел на результат на экране. По всему было видно, что остался доволен. После этого он посмотрел мне прямо в глаза:

— Хорошо, когда ты не привязан, не прибит золотыми гвоздями к земле. Еще раз спасибо тебе.

— Да о чем вы? Если о лекарствах, то это копейки, мне приятно помочь, тем более ничего не стоит. Я что-то не спросил, кстати, может быть, хотите кофе или что-нибудь, что пожелаете? Я вас угощу, отец Симеон.

— Да, пожалуй, стоит выпить чашечку и портоколады.

— Сидите, отец Симеон, я принесу.

Вернувшись с чашкой кофе и бутылкой воды, я увидел пустой стул. Растерянно я поставил свои покупки на столик, потом поднял глаза и увидел прояснившийся горизонт и большой паром, который уже подходил швартоваться.

Не сговариваясь, наше небольшое войско встало со своих мест, и люди зашагали к пирсу, рядом с которым стояла часовня Николая Угодника. В ней горело множество свечей, а шум волн слился с гомоном стрижей и криками чаек. Отряхнув песок со своей армейской «горки», я вытащил разрешение, билет и протянул их мрачному контролеру парома. Едва взглянув, он отдал мне бумаги, и я начал подъем на самую верхнюю палубу, где старый грек держал в вытянутой руке половину булки хлеба. Птицы, совершенно не боясь человека, подлетали и клевали угощение, а над паромом образовался непрерывный пернатый хоровод. Я устроился на своем рюкзаке, откуда был хорошо виден лазурно-белый бурлящий след корабля и флагшток с полосатым синим греческим полотнищем. «Аксион Эстин», или «Достойно есть» по-русски, издал протяжный гудок и, по-стариковски тяжело покачиваясь, пошел к выходу из бухты. Интернет на смартфоне работал еще устойчиво. Убирая документы в карман, я нащупал свернутый листок, вытащил его и еще раз прочитал адрес и имя. В поисковике я набрал «Симеон Сербский», а еще через мгновение увидел древнюю икону сербского князя, владаря Рашки, могучего правителя, а после праведного отшельника. Эти древние глаза, бороду и схиму я видел всего полчаса назад. Паром обогнул мыс и где-то очень далеко впереди показались светлые контуры монастырей. Перед нами далеко в туманное море простирался Афон.

 

20 МАЯ 2013 Г. AGION OROS, MAKEDONIA THRAKI, GREECE

— Звиад, Звиад, ты зачем так сказал? А ну быстро к отцу Виталию каяться.

Уай, уай, — на палубе парома грузин лет сорока пытается развеселить своего хмурого попутчика. Периодически оборачивается ко мне и со смехом подмигивает:

— О, брат, у тебя «Беломорканал»? Угости, а!

— Да, пожалуйста, — я протягиваю пачку папирос, которые всегда с собой вожу в походы — много не выкуришь, даже если очень хочется.

— Звиад, Звиад. Я последний раз «Беломор» курил в Союзе еще лет тридцать назад. Что? Ты не курил и хорошо учился? Какой молодец! Правда, зря.

Паром идет параллельно берегу в километре от него, погруженный в плотную, но разреженную задумчивость. Она изображена на старой репродукции фрески «Прощение и Покаяние» в корабельной кают-кампании. Здесь варят вкусный кофе по-гречески, тяжело и тихо беседуют. Затих птичий гомон, поредел чаячий нотный стан небрежно выкрашенных темных поручней. С каждым причалом людей на палубе становится всё меньше. Прошли Ксенофонт, остается еще полчаса, и будет пристань Дафни, где мне ждать парома на восток. «Святая Анна» прибудет только через полтора часа, а пока неизвестно, что ждет на берегу. Ныне покойный дед всегда говорил «кабы все знать, так и то нет гарантии, что будешь счастливым долгожителем». С возрастом, путем собственных проб и ошибок я тяжело постигал весь смысл этой фразы. Важно правильное понимание, верное лишь для тебя какой-то нематериальной мудростью, высокой, парящей над темными полутонами жизни, всеобъемлющей, вещей и ведущей.

Только на палубе я заметил, как много здесь молодых людей с тяжелыми внутренними отметинами в расфокусированном взгляде вдаль. В выцветших футболках с символами спецподразделений российской армии, в истрепанном камуфляже. Каленые черепки, осколки империи и соколы нового мира.

Рядом со мной стоят и разглядывают пенистый след, чаек и облака отец и сын — мальчуган лет пяти.

— Папа, а куда мы приплывем?

— Это, сынок, машина времени. Мы плывем с тобой на тысячу лет назад в тридевятое царство, где нет злых людей.

— А почему их там нет, их посадили в тюрьму?

— Нет, сынок, их просто не пускают на эту машину времени. Мы с тобой добрые, вот нас и пустили.

— А вот Колю не возьмут, он мою машину сломал.

— Всех, всех возьмут, если не поздно и могут измениться, стать хорошими.

Я только сейчас начинаю понимать, что каждый второй на этом корабле говорит по-русски. За несколько дней до своего отъезда я читал, что в начале XX века тут жили больше десяти тысяч человек постоянных насельников, благотворители жертвовали на Пантелеймонов монастырь, который греки называют Русик, и скиты. После революции 1917 года и последующих событий такой сложной истории страны запустение пришло и на полуостров, обветшал Пантелеймонов. После смерти последнего грузинского монаха в семидесятых грекам отошел Иверский монастырь. А теперь рядом с двумя балагурами-грузинами, бывшими бойцами, задумчивым священником, которого все называют отец Виталий, обнимая отца с сынишкой, стоит призрачное, прозрачное, теплое и радостное Возвращение.

«Аксион Эстин» начинает разворот для того, чтобы кормой подойти к причалу, спускаются швартовы и вместе с хороводом птиц над кораблем начинается движение на земле: в колонны на погрузку встают машины, по-хозяйски проверяют свою кладь путешественники. С пирса и каменного парапета их провожают коты. Они щурятся желтыми глазами, изредка переводя взгляд на птиц.

Возле просоленной выжженной каменной стены я снял с плеч рюкзак и присел в тень. От кофе уже вяжет во рту, но запахи портовой харчевни в Дафни соблазняют не только кошек, да и с утренней странной встречи в кафе прошло уже достаточно времени, под ложечкой начинает урчать и голодно тянуть. Солнце уже окончательно рассеяло рваные клочки утреннего тумана и начало ощутимо припекать. Я взвалил свои вещи на одно плечо и зашагал ко входу в кафе. Проходя мимо пирса, я услышал громкий разговор по телефону на русском. Спиной почувствовал взгляд и обернулся. Бородатый парень стоял уже в двух шагах от меня:

— Слушай, привет. Решил догнать. Ты не знаешь, когда паром на восток? Никто толком ничего объяснить не может, а возле касс толпа, да и на греческом я читать не умею.

— Да ничего сложного, наша кириллица от этого алфавита пошла, читай как по-русски, некоторые буквы только запомни и делов-то. Как звать-то? — включаюсь я в беседу.

— Игорь. Я из Москвы. А ты?

— А я и не знаю откуда. Родился на Урале, жил там, потом в Сибири, потом Москва, Кавказ, опять Москва. В общем, помотало. Но в последние годы живу в столице, так что со свиданьицем, землячок.

— А ты куда собираешься, тоже на восток? Мне нужно к Анне. В святую Анну, ты, случаем, не туда?

— Вообще нужно в Агиу Паулу, но это, вроде, рядом — несколько километров по горам, так что посмотрим, может, и с тобой дойду.

В кафе мы берем кофе, крендели с брынзой и располагаемся в тени. Коты деликатно и мягко садятся в метре и иногда напоминают о себе мяуканьем, получая кусок булки. Закончили говорить мы так же внезапно, как и начали. Каждый думает о своем. До отъезда я разговаривал с матерью по телефону, она просила прислать фотографии из Греции, а потом рассказала, что моя тетушка Марина ложится на операцию. «Ничего сложного, в нашем возрасте у женщин часто бывают проблемы с грудью. Все будет хорошо. Онколог сказал». Я развернул карту Афона, взятую на сдачу в кафе, рассмотрел маршрут, прикинул время: из Анны, если не задержусь, я должен успеть как раз к вечерней службе в монастыре, куда у меня было выписано разрешение на въезд. На обороте прочитал про обители. Святая Марина — ее мощи покоятся в Ксенофонте, что мы проходили. И я начинаю жалеть, что не сошел на берег там. Быть может, она помогла бы моей тете, своей тезке, легче перенести операцию.

Я убеждаюсь, что все мои мысли тут же были услышаны кем-то незримым. Голос подал Игорь:

— Я тут уже подзадержался. Работаю грузчиком в Москве, дочка маленькая. Заждались меня с женой уже. Но вот хочу в Анну еще сходить, а потом уже можно на корабль, да на большую землю. Билет на самолет даже пришлось поменять и денег совсем не осталось. Об одном жалею, тетка просила икону Богородицы ей привезти. Говорит: «С самой святой горы, не откажи уж, племяш». Вот теперь неудобно как-то, думаю, может, как-то подзаработать. У меня и мысль есть. Тут расчески днем с огнем не сыскать, если дома забыл, то всё — ходить лохматым. А я могу их строгать, да еще и с символикой.

— Подожди пока, я, наверное, смогу тебе помочь, — мысль пронзает меня молнией: таких совпадений не бывает: святая Марина, тетка Игоря, моя родственница, слова бородача Алексея в Москве про то, что нужно видеть знаки.

Я вскакиваю и шарю по карманам: вот, пятьдесят евро, возьми… у меня еще есть. Купи тетке икону, пусть порадуется, а с меня не убудет.

Игоря приходится уговаривать минут десять, он упирается, категорически отказывается, но я применяю всю свою силу убеждения. В конце концов он соглашается:

— Ну так я пойду, схожу до лавки тогда, куплю сразу.

Мой попутчик уходит, я отдаю коту остатки сырного кренделя и с рюкзаком двигаюсь к парапету, где с моря дует легкий бриз. Меня пугает громкий, трубный клаксон. Я отскакиваю в сторону и пропускаю огромную фуру. Она медленно ползет к пристани и чадит соляркой. На тенте по-гречески огромными буквами написано слово «Марина».

 

21 МАЯ 2013 Г. AGION OROS, MAKEDONIA THRAKI, GREECE

Неизвестно, по какой причине, и в какой момент на палубе «Святой Анны» наступило полное безмолвие. Только где-то под нами, в стальном брюхе судна монотонно урчали двигатели. Выходило, что через четверть часа мы прибудем в пункт назначения. Но потом произошел какой-то труднообъяснимый сбой.

Я показывал Игорю на греческую надпись «НЕА» прямо на облизанной морем стене рядом с причалом, на указатель рядом со старым кипарисом, на котором виднелись четыре большие буквы «АННА», но мы все равно взяли вещи и уверенно зашагали по паромной рампе на берег. Через сто метров вымощенная железобетонными плитами дорога упиралась в круто уходящую по склону горы вверх лестницу.

Вместе с первыми шагами по ступеням в грудь легко толкнуло теплое дуновение прогретого полуденным солнцем ветра и сбило дыхание. Над лестницей в гибком поклоне сплел сводами лозы дикий виноград, и в полумраке дышать стало еще труднее. Через сто метров подъема был сделан первый привал. Отдалились и стали игрушечными причальные строения, плеск волн сменился щебетом в зарослях и густым гудением насекомых. Отдышавшись, я расстегнул клапан рюкзака, где лежал платок, но не успел утереть пот с лица, как Игорь похлопал по плечу и показал на едва заметную дверь в зарослях и стену небольшой избушки, поросшую плющом:

— Смотри, открыто, давай зайдем, интересно — что там? — предложил мой попутчик.

— Действительно, если уж и вышли как специально не там, где было нужно, то уже идти до конца. Вперед, — согласился я.

Избушка некогда была жилищем отшельника — кали-вой — как называют такие строения греческие монахи. Горела лампада, в подсвечном поддоне с песком осталась пара огарков, рядом на струганной резной полке ровной связкой лежали свечи. На чисто выметенном земляном полу была водружена надгробная плита, надпись на которой гласила, что жил тут отшельник, старец Иосиф Исихаст.

Я смотрю на Игоря и улыбаюсь, пытаюсь что-то сказать, но слова не идут, застыв пушистой и солнечной радостью в голосовых связках. Прошло несколько минут: мы зажгли свечи, положили руки на теплый, гладкий гранит, а выйдя на свежий воздух, обнаружили лавку в тени и сели прямо над кручей, где блики купались в море и, оставляя белоснежный след, уже едва видимая, уходила за мыс наша «Святая Анна».

— Всё не зря, прямиком пришли, — выдаю я.

— Это тот самый старец Иосиф?

— Да, да и еще раз да! Вместо тысячи слов одна едва приметная тропа, и этот путь красноречивее самых зажигательных проповедей. Мы с тобой просто открыли дверь, а оказалось, что ступили на мост. Мост в нашу Россию. Взяли и прямиком вошли в толщу космической сущности, единого целого эволюции, — прорывает меня.

— Э, брат! Да ты философ, идеалист что ли? — смеется в бороду Игорь.

— Несомненно, меня даже в армии Платоном звали, — шуткой отвечаю я. —

Просто как-то так вышло, что именно это тонкое и мистическое учение заставляло меня посмотреть на себя изнутри в самые непростые моменты жизни. Посмотреть, ужаснуться и, если нужно, сделать паузу, одуматься, отдышаться, выбрать, пока не поздно другой путь, не свалиться в пропасть, в мой личный ад и химеры. Прости уж за откровенность. Я даже читал, что старец Иосиф с самого начала своего уединения обрел редкий дар — он видел небесный свет и познавал его всю свою жизнь, а самым главным врагом человека считал лень, а потом гордость. Лень не позволяет собрать то, что можешь, а гордыня крадет только что собранное. Интересно, правда?

— Не говори. А Россия, причем тут Россия, причем тут мы с тобой? Я в аскеты не собираюсь, да и ты, по всему вижу, тоже. Или ты про исторические параллели и русских последователей учения и предшественников старца Иосифа: Сергии Радонежском, Андрее Рублеве, Феофане Затворнике и Серафиме Саровском?

— Да я вообще о развитии мысли, о прошедшем столетии, когда именно в России на фундаменте, заложенном этими аскетами, была провозглашена идея богочеловечества. Не единичное явление Христа, а постоянное душевное самосовершенствование как путь к спасению и возникновению человека не только свободного, но и разумного светлым разумом, это как высокий полет. У каждого своя высота, но нужно стремиться выше. Так и появляются, как я их называю, люди-птицы. Образно, конечно, но это так. Своего рода лестница в небо. Шаг за шагом, взмах за взмахом можно пытаться понять свое единство с миром, представить себя как одно целое в системе побежденного зла. Побежденного изнутри. Когда смотришь в зеркало и знаешь, что видишь не темную свою сущность, не те семь пороков, которые нуждаются в благодатном навозе одиночества, чтобы взойти, а просто свою светокопию, которая улыбнется в ответ и взойдет на ступень выше нелепых основ современного европейского гуманизма, где волк и заяц имеют равные права на бумаге. Вот только, сожрав слабого, волк будет окружен почетом как реализовавший свое законное право на достойную жизнь, и был ли тот заяц?

— Глубоко копаешь, Платон, — поднялся с лавки Игорь. Получилось у тебя как-то все мои мысли в один узелок завязать, много думаю. Тяжелые мысли, все больше ночами. Впервые задумался, когда заболел сильно, на грани… а ты как дошел до этой лавки, можно спросить?

— Спросить можно. рассказывать долго. Отвечу коротко: просто я никогда в жизни не хочу больше брать в руки оружие. Не буду говорить про обстоятельства, при которых готов это сделать, надеюсь, на мой век таких хватило и вопрос исчерпан. Просто я глубоко и давно убежден, что самое страшное и концентрированное проявление греха, зла воплощено в войне, неважно, какой по масштабам — они все одинаковы в своей темной связи с каждой конкретной личностью и душой участника. В один прекрасный момент добрые, здравомыслящие люди меняются, сходят с ума, а потом не могут понять, что и почему произошло. И. бывает, что поздно: безвозвратно, чудовищно, опустошенно, необратимо поздно. Был человек, и нет человека. Нет, и не предвидится в ближайшее тысячелетие.

— Понял. Вопросов больше не имею. Ну так что, пойдем дальше? А то что-то наш привал затянулся.

Через пять минут подъема мы оказались на вымощенной камнем площадке, откуда виднелся вход в двухэтажную каливу с узкой лестницей, выбеленными стенами и крышей из красной черепицы. Внутри помещение выглядело обжитым, вкусно пахло недавней готовкой и кофе. Для приличия мы постучали и вошли, оглядываясь вокруг. Через минуту из глубины дома послышались шаги, и из полумрака на свет вышел молодой длинноволосый парень лет двадцати, который сразу обратился к нам на русском:

— Здравствуйте, откуда будете и как вас звать-величать?

Мы представились, приняли угощение в виде свежесваренного кофе и лукума и поинтересовались жизнью монаха.

— Меня зовут Паолин, я сам из России. Больше рассказывать, в общем-то, нечего, да и нельзя мне с вами долго… Вы тут, если хотите, еще кофе себе сварите, тут сахар вот, печь горячая. а я пойду, мне нельзя. мне нужно за работу.

Допив кофе, мы оставили на столике небольшие деньги и продолжили подъем. Судя по указателю, до скита Святой Анны было пять километров пути — пять тысяч метров уходящего на восемьсот метров ввысь горного серпантина. Как нельзя кстати оказался посох, который помогал балансировать с рюкзаком на спине и мелкой округлой галькой под подошвами ботинок. Через полтора часа трудного подъема с тяжелым дыханием, в рубашках с мокрыми белесыми разводами мы раскинули руки навстречу ветру на продуваемой горной вершине, откуда открывался завораживающий вид на бухту, скит Неа, откуда мы пришли, и древние каменные строения Святой Анны.

Спустившись к воротам, мы никого не встретили ни возле них, ни во внутреннем дворе. Напившись из фонтанчика, мы поставили в тени рюкзаки и присели перевести дух. Через пять минут в глубине построек послышалось движение, потом показался молодой дьякон со связкой ключей и жестом позвал за собой. В небольшой старой церкви на скамейке спал грек лет тридцати, завесу пряной легкой дымки наискось прорезали солнечные лучи, падали на чеканенных из тонкой жести блестящих рыбок, подвешенных к старым канделябрам и потемневшим от времени массивным люстрам на тонких лесках. От них множество солнечных бликов разбегалось по серым стенам. Приглядевшись, я заметил выбитую надпись «эвхаристо» («спасибо» — (греч.) — авт.) прямо на боку у ближайшей рыбки и множество фотографий младенцев прямо перед иконой святой Анны — матери Девы Марии.

— Говорят, она в семейных проблемах великая помощница, затем и пришел сюда, — прошептал Игорь.

Я кивнул, а в следующую секунду, звеня ключами, к нам вышел дьякон с резной, богато украшенной чеканкой и камнями шкатулкой.

— Пойдем? — потянул меня за рукав Игорь. — Это часть ее нетленных мощей.

Прикоснувшись губами к теплому металлу, я почувствовал легкое головокружение и вышел на воздух. Мой попутчик появился через несколько минут. Я отметил, что он слегка побледнел. Все тот же дьякон так же жестом пригласил нас в трапезную к немногочисленной братии.

После восхитительного ужина из бобов с луковой зажаркой и травяного чая я начал подтягивать лямки рюкзака и собираться в дорогу. У постояльцев я уточнил путь до монастыря святого Павла и на прощание обнялся с Игорем. Выглядел он неважно, хлюпал носом и говорил, что «вот и доходился, что заболел», монахи приглашали его устроиться под крышей и в тепле, а не на улице. Поднимаясь на ту же вершину, с которой мы пришли в святую Анну, я обернулся. Двор был опять пуст и безмолвен.

 

22 МАЯ 2013 Г. AGIOU PAULO, AGION OROS

В горах разлилась грусть. Синяя, бездонная, с древесносмоляным запахом, бьющая прямо под дых — туда, где обычно взлетают бабочки. Дома, в бетонных стенах улиц знойным летним полднем обычно только бродячие кошки своей деловитой безмятежностью напоминают, что все может кончиться до наступления темноты, но милостью неба, быть может, продолжится еще долгие годы. А здесь только я, лазурь, тишина и невесомая печаль.

Сегодня, насколько хватает взгляда, — бирюзовые бухты, над головой — море, а внутри разлился океан. Растаяли мои Гренландия и Северный полюс с Антарктидой. Буйные течения несут меня через этот перевал с горячим ветром. От стука посоха молодые змеи испуганно расползаются, скрываясь в кустарнике, что вдоль обочины, а в подсохший низкорослый лесняк опускается огромный солнечный шар.

Как и рассчитывал, через час пути я увидел древние стены вдалеке и горный серпантин, который замысловато вел к монастырским воротам. Рубашка снова промокла от пота, и я остановился передохнуть. К ощущению бани добавилось пыльное облако от пролетевшего мимо на полной скорости пикапа. Еще через пятнадцать минут я жадно пил из шланга в авторемонтной мастерской рядом с воротами обители, откуда послышался звон колокола.

В монастырском дворе я устроился в тени. Шла вечерня, и на улице было хорошо слышно величественное пение.

Через четверть часа ко мне подошел молодой монах-келейник и позвал с собой в гостевой дом:

— Я сам из России, из Пензы, а Вы?

— Я из Москвы приехал.

— Как там дома? Много, много в последний год едет сюда люда разного, не иначе тяжелые времена надвигаются, — в печальной задумчивости ронял слова под ноги монах. Сам-то я тут уже пять лет, — тихо продолжил он. — Отдыхал с друзьями в Греции, посетил Афон… и позвали. А другого раза уже вряд ли представится. Я оставил все и приехал. Вообще всё: квартиру, машину, небольшой бизнес, пьянки с друзьями, в общем, все бессмысленное, временное, наносное. Ну да ладно, у каждого свой путь. Вот ваша комната, тут еще три человека — все греки, местные. Здесь ваша кровать, полотенце, тапочки. Пока отдохните с дороги, через полчаса трапеза, так что присоединяйтесь. Да, и еще, на стене в рамочке устав, обязательно ознакомьтесь, его нужно соблюдать, — монах скромно улыбнулся, — Добро пожаловать в обитель Святого Павла Ксиропотамского. И дайте мне ваше разрешение, я впишу в журнал все данные и верну.

Монастырский распорядитель растворился в темных коридорах, а я, умывшись, решил отправиться на службу. Не решаясь войти, постоял пару минут у входа в храм, над которым возвышались древние крепостные стены, разглядывая ласточек в небе, послушал приглушенное массивными дверями пение, а после тихо протиснулся в полумрак, пахнущий ладаном. Глаза привыкали с минуту, после чего удалось оглядеться: рядом, опустив взгляд к полу, стояли крепкие парни в футболках, чуть поодаль на скамейках-стасидиях расположились монахи. Голоса певчих летели к старинным сводам и, сливаясь, превращались в одно цельное «кирие элейсон» («господи помилуй» (греч.) — авт.). Служба подходила к завершению. Вот дьякон в очках, звеня ключами, скрылся в сумрачном углу и появился с кованым ковчегом в руках. Прошел шепот: «Дары волхвов... святыни... идем приложимся». Быстрый поток людей проходил мимо святыни, я и не заметил, как оказался напротив ковчега, увидел вопросительный и пристальный взгляд. Торопливо снял с груди крест и передал служителю. Металл на доли секунды прислонился к ажурной ковке, и цепочка вновь оказалась у меня в ладони. В помещение ворвался поток света и люди пошли на выход. Большая компания задержалась возле высокого тучного дьякона, чьи черные пронзительные глаза, казалось, смотрели вглубь каждого. Люд гомонил, спешно писал записки и совал деньги священнику. Тот лишь поглаживал бороду и показывал, куда положить исписанные клочки бумаги. Я ненадолго замешкался возле этой небольшой группы, и только собрался выйти, как дьякон окликнул и спросил:

— А вы, да вы, не желаете написать имена, за кого нам помолиться?

— Отчего не написать, только у меня ни ручки, ни бумаги, ни, признаться, денег с собой. Принято же что-то жертвовать. Кстати, сколько обычно?

Дьякон разразился громовым смехом, но через несколько секунд вновь стал даже серьезнее, чем был.

— Вы сами всё знаете.

— Ну, тогда я напишу сначала, а потом поднимусь в келью, у меня там есть какие-то деньги.

В рюкзаке кроме пластиковой карты была наличность, сто евро одной купюрой. Не раздумывая, я отнес их дьякону и положил в ящик для пожертвований. Священник подобрел глазами и с хитрецой посмотрел мне прямо в глаза:

— Я сейчас поведу их в лавку, она там, за территорией обители. Пойдете? Дьякон сверлил меня взглядом и улыбался в бороду.

— Нет, патре, по магазинам я и дома сходить могу.

Священник похлопал меня по плечу, подмигнул и зашагал к выходу.

За воротами монастыря — большая открытая площадка над кручей. С нее хорошо видна дорога, по которой я пришел сюда, в небольшой беседке оборудована курилка, единственное место, где можно подымить в задумчивости. Мое внимание привлекла пестрая группа: тут были и миряне, и монахи, и духовенство. Я встал чуть поодаль и хорошо слышал разговор седовласого батюшки с долговязым и бледным юношей:

— Батюшка, а я в интернете читал, что на Афоне обязательно нужно причаститься, обязательно, — тоном просящего конфету у мамы ребенка обратился к священнику парень.

— Не читал бы ты интернета этого, — тяжело выдохнул батюшка, — одна пакость и грязь там. Его бы совсем отключить, мир стал бы намного лучше. Просто взять и запретить, — и священник обернулся ко мне:

— А вы как считаете?

Мне стал интересен этот разговор, и я ответил с ходу:

— Я думаю, что ничего отключать, а тем более запрещать не нужно. Это такой инструмент в умелых руках, только вдохни мысль, правильное слово, и весь мир уже через минуту его подхватит. Согласитесь, ни одна очная проповедь такой аудитории не имеет.

— Эх, молодежь, молодежь, — снова тяжело вздохнул батюшка, — невозможно ведь из грязного источника напиться, невозможно. Ты там проповедь напишешь, а тебе тут же кнопку на бесовское, на бесстыдство полнейшее разместят.

— Ссылку?

— Ну, наверное, я не очень силен. Но запретить бы лучше.

Нас молча слушает угрюмый монах, чей взгляд улетел далеко за морской горизонт, а бледный юноша тихо шепчет:

— Кто ж с батюшкой спорит? Грех это, грех, грех, грех. Ну чего ты споришь, — говорит он самому себе.

Меня сзади кто-то трогает за плечо. Резко обернувшись, я вижу легкую улыбку, аккуратно остриженную бороду и лицо священника. Он совсем не старый, едва за пятьдесят.

Кивает головой и представляется: «Отец Сергий. Тула». А потом просит меня чуть наклониться и полушепотом начинает монолог:

— Все правильно ты сказал. А коли с кнопкой справиться не можешь, то куда до душ-то? Только рясу снимать. Только так. Но ты не торопись.

— Вы о чем? — я смотрю на священника и понимаю, что с каждой долей секунды его глаза меняют цвет, лицо бледнеет и нас накрывает каким-то невидимым покрывалом.

— Давай отойдем, — предлагает он. И я соглашаюсь.

— Давай сначала, сколько тебе лет, как ты вообще живешь?

— Мне тридцать три, живу я как-то наперекосяк, надеюсь, что это временно, — рассказываю я и вспоминаю свою спартанскую квартиру и отчего-то думаю, как там мой цветок на окне, хватит ли ему воды, не завянет ли, пока я в поездке.

— Хороший возраст. А теперь слушай. Много чего дальше будет, много. Серьезного, жестокого, непонятного, но наступает другое время. Время прощения и милости. Время, когда черви уходят в землю, а куколки становятся бабочками. Не сомневайся, делай то, что должен, то к чему есть талант, воздавай его тому, кто его дал. Только прошу, осторожнее, осторожнее. С молитвой умом и душой работай. Если открыть форточку настежь, то ее быстро заколотят крест-накрест. А когда щелка, то через некоторое время сквозняк начинает морозить ноги. Так что ходи в свой офис, зарабатывай зарплату, но не забывай то ремесло, которым ты одарен.

Мне сказать нечего, и все, на что я способен сейчас, выдавить вопрос: «А можно мне вас найти в Туле, продолжить общение?»

— Не уверен, что это хорошая идея, — отрезал отец Сергий. — Не из вредности, просто сам поймешь почему.

Священник снова надел легкую улыбку и собрал свою команду попутчиков. Помолившись, они зашагали от ворот монастыря к серпантину. Двадцать минут я смотрел, как цепочкой они спускаются к пирсу. Там причалил двадцатиместный «Метеор». Что-то не давало мне покоя, тревожилось прибоем в глубинах памяти.

«…Это ты зря себе приписываешь. Просто Господь не допустил, чтобы ты погиб, и командир ваш, и лейтенант твой, как его, Карташов», — вспомнились слова почти пятнадцатилетней давности, палатка, горькое счастье выжившего чудом. Точно, ошибки быть не может. Это он, только стал старше, грузнее, аккуратно остриг бороду, которая раньше была почти до глаз. «Отец Сергий, я вспомнил, я узнал», — хотел закричать я с кручи, но «Метеор» набрал скорость и стремительно уносился к грустному лазурному горизонту, оставляя белый тающий след.

 

23 МАЯ 2013 Г. AGION OROS, GREECE

Ночь здесь непроницаемая и прозрачная одновременно — стоит лишь перевести взгляд от далекого свечного мерцания окон обители и курортных земных звезд противоположного полуострова к почти слепящему млечному пути. «Галактикос», — раздается полушепот рядом. Пожилой седовласый грек стоит в паре метров от меня на пятачке за монастырскими воротами. Чернильный силуэт тихо говорит с небом о чем-то своем, личном. Земля сливается с небом, земля отдает свое тепло, земля приглашает притронуться к ее живому, дышащему, уставшему телу и лишает последних сил гудящие после тяжелой дороги ноги.

Мы садимся в ночной беседке — я и пожилой грек. Садимся друг напротив друга, смотрим в разные стороны и молчим. Ночной компаньон улыбается теперь чему-то своему, а я на своем полуразбитом житейскими бурями корабле уплываю мыслью в родные края, где всегда превращаюсь в пустой сосуд, который доверху заполняется беспричинной и беспредметной тоской, ровной, как степной горизонт, бескрайней, словно зимнее поле, светлой, точно северная метель и неизведанной, будто внутренняя Россия, раскинувшаяся между землей и небом: теплая, суровая, ласковая, жестокая и по-свойски, по-родному, неизведанностью кладбищенского креста непонятная.

Когда внутреннее солнце затягивается тучами, во всей своей житейской простоте и вечном постоянстве обнажается ад с его повседневным гомонливым многолюдием и бездарной любительской палитрой темных душ, которые окрашивают серым небо над городами с их позабытой святостью. Лишь изредка во встречном взгляде мелькнет искра, впрочем, и она только лишний раз напоминает, что вокруг огонь такого обычного, привычного подземелья земного, где все мы просыпаемся неизвестно зачем, по каким-то причинам перемещаемся из точки в точку, живем как будто вечно, порой еще до наступления рассвета уходя навсегда. Исчезаем, ничего не поняв и не успев проститься, а может, и просто произнести те самые главные слова, которые вертелись на языке, но так и не сорвались с губ.

Я не сделал ни одной затяжки и просто выбросил истлевшую до фильтра сигарету в урну. Потом подошел к парапету над ставшей непроницаемой кручей. В тишине за многие километры долетало эхо музыки с корабля на рейде, там шло безумное веселье, горели огни и пылал все тот же, обычный и привычный, ставший отдохновением от повседневности, но все тот же развеселый и свободный ад.

На входе в едва освещенный подъезд монастырской гостиницы я уловил стук колотушки смотрителя. Этот звонкий деревянный звук отбивает ночное время, наши часы — мимолетные и невозвратимые. Уснуть долго не удается. Не дает покоя моя, уже вчерашняя, встреча, эти странные напутствия, черный рентген взгляда дьякона. Вся эта мозаика никак не хочет собираться в одну цельную картину. В темноте умиротворенно сопят соседи по комнате, вспоминаются слова келейника про то, что второй раз могут и не позвать, и сам собой возникает вопрос как голос из ниоткуда. А если позовут меня, готов ли буду, смогу ли бросить все и погрузиться в жизнь иную, далекую от всего того, во что был погружен, что пережил и о чем украдкой мечтал. И не нахожу ответа. В безответной темноте закрываю глаза и поднимаю веки от стука колотушки в звенящей колоколом непроницаемой тьме. Утро. Раннее, еще густое и темное, как вакса, с тихим скрипом отворяет двери келий, ступает по лестнице прямиком к храму. Наскоро умывшись, к людской реке присоединяюсь и я. По дороге все больше молчат, только сзади слышна детски-конфетная мольба: «Батюшкааа, а мы причащаться сегодня будем? Давайте причастимся, вас же благословили служить здесь». Массивные двери закрываются, тяжелые люстры мерцают свечами и квинтовый хор распевает «благослови душе моя, Господа» на греческом. Повисает полусонное прозрачное молитвенное безмолвие, полутранс-полуполёт. В кромешной темноте видны только силуэты людей и подсвеченные лики. Кто-то слегка приобнимает меня. Темная фигура возвышается надо мной. Без сомнений, это вчерашний дьякон. Хлопает меня по нагрудному карману рубашки, и я понимаю, там что-то лежит. Какой-то лист твердой бумаги. Не пойму, как он нашел меня в этой темноте, что положил? Но вот утренняя литургия подходит к завершению. Скоро трапеза. Вместе с открытой дверью людской поток вытекает в розово-синий рассвет, где тень от креста на шпиле собора уже падает прямо перед входом. Я достаю картонный прямоугольник, с которого на меня строго смотрит седовласый юноша. «Святой Павел Ксиропотамский» — читаю я надпись и поднимаюсь в келью за рюкзаком. Это окончательный ответ на все мои вопросы. Меня не позвали. Меня снарядили в дорогу, а значит, пора идти.

Спускаясь по серпантину к пристани, я смотрю на часы. Метеор «Малая Святая Анна» идет в Уранополис очень рано, я должен успеть, хотя пусть будет как будет. Солнце уже появилось из-за гор над маковками кипарисов, скоро станет жарко, но еще свежая легкость утра придает дорожной радости. Вот уже и гранитный причал, рядом с которым уже плещутся стайки рыб. Я шарю в рюкзаке и нахожу салфетку с оставшимися крошками вчерашнего кренделя. Разноцветный хоровод рад угощению, но за считанные секунды отдалился от берега и почти сразу послышался гул мотора.

«Малая Святая Анна» подходила к берегу, и было видно, что корабль почти под завязку полон людьми. С кормы матрос позвал меня жестом — «как раз одно место, садитесь». Я быстро устроился на скамейке и мы, едва причалив, отплыли, набирая скорость. В катере я увидел знакомых: вот тот всклокоченный затылок и клетчатая рубашка — Игорь, я был очень рад его видеть, казалось, что мы расстались с ним не вчера, а месяц назад. А вот рядом с ним отец Виталий что-то тихо рассказывает. Интересно, когда они успели познакомиться, ведь вчера в ските Святой Анны не было священника, значит, подсел на корабле. Вспоминаю свою встречу с сербом-схимником и понимаю, что для Игоря наступил его личный момент истины. Я уже привстал, чтобы похлопать его по плечу и поприветствовать, но сел на место, не решаясь помешать.

Скоростной катер за двадцать пять минут преодолел расстояние, которое большой паром натужно и тяжело проходит два с половиной часа. Вот уже знакомые очертания древней Византийской башни, белеет то самое кафе на набережной, где я в последний раз видел старца Симеона, многоточиями рассыпаны темные галечные валуны береговой полосы, а в легких росчерках облаков уже хорошо различимы легкие междометия, птичьи созвучия и грациозные эллинские начертания чаек.

На берегу я вижу застывшего Игоря. Он смотрит туда, откуда мы только что приплыли, и что-то беззвучно говорит в пространство. Я подхожу к нему и радостно хлопаю по плечу:

— Привет, земеля. Как самочувствие? А то вчера ты выглядел неважно.

Игорь переводит взгляд на меня, улыбается какой-то грустной и невесомой улыбкой:

— Представляешь? Меня только что… позвали… позвали, понимаешь?

Он мнет бороду, смотрит то в землю, то вдаль:

— И я поеду, поеду, наверное, в Москву, попрощаюсь со своими… Да, если честно, и нет у меня никого, кроме тетки. Никого. Все придумал. Свою жизнь всю придумал. Съезжу, обниму напоследок, а потом Игорь умрет. Для этого мира умрет.

Я молча обнимаю его напоследок и шагаю в сторону портовой кофейни. Через сто метров вновь оборачиваюсь и вытягиваю вверх руку с открытой на все пять ладонью. Игорь машет мне в ответ, грустно улыбается, по его щекам текут слезы. Из солнечного марева щедро высыпаются блики, циферблат часов едва различим. Все так же семь тридцать утра. Несмотря на календарную пятницу, наступило воскресение.

 

24 МАЯ 2013 Г. САЛОНИКИ, ГРЕЦИЯ

Уже в такси от автовокзала Салоник выяснилось, что зарядка от телефона и планшета осталась в ста двадцати километрах позади. Но я привык думать так: что ни делается — к лучшему. Привет, Салоники, древняя Солунь. Почему бы не прогуляться с дороги? Ближайший супермаркет нашелся в трехстах метрах от моей улицы. В магазине электроники улыбчивые консультанты Марина и Василис долго ищут USB-кабель, передают мне черного червячка в пакетике и, попросив одиннадцать евро, интересуются, откуда я?

— Россия. Меня зовут Платон.

Смотрю на бейджики с их именами, прикрепленные к форменным рубашкам, и продолжаю:

— А тебя по-русски будут звать Вася, а ты так и будешь, Марина. Спасибо вам, ребята. За вашу помощь и участие.

Мне приятно, что в этих бархатных глазах я увидел искреннюю доброту. Мне и правда рады. И я это понимаю, как только выхожу на улицу Эгнатия.

Над городом вьются стрижи и легкие призраки надежды. Она застыла в образе белого мима на набережной, в силуэтах Белой башни и кораблей, спешащих в порт. Под звуки аккордеона на площади Аристотеля танцует блаженный. Он двигается угловато, обнимает свою невидимую любовь, растворенную в воздухе. В лице его я вижу столько нежности, что хватило бы на пару русских поселков, где последние ее капли одним махом вылиты из граненого стакана на черную, пропитанную бесконечными дождями в этой осени разума землю.

Вечер я провел в кафе с названием «Лами» напротив базилики святого Димитрия Солунского. Она никак меня не хотела отпускать, и я быстро понял почему.

Поначалу я не заметил, а теперь разглядел большую, но очень грациозную чайку. Она все время сидела на маковке креста и смотрела в разные стороны. Я наблюдал за ней два часа, пил свежевыжатый сок и периодически сам осматривался вокруг. Соседи менялись каждые четверть часа: громко галдящая молодежь, с интересом разглядывающий меня священник, две подруги, которые о чем-то секретничали. Как только облака обозначили угол солнечных лучей, птица одним взмахом крыльев улетела в сторону залива. На Солунь опускались сумерки. Мне было пора в номер. С наступлением ночи я понял, как сильно устал.

 

25 МАЯ 2013 Г. САЛОНИКИ, ГРЕЦИЯ

Сна я не помнил, но проснулся очень рано. Вместе с первыми полутонами серого в комнате зашевелились тени. Ночью разгулялся сильный ветер, и темнота никак не хотела отступать. Словно рябью подергивалась светом редких фар, который пробивался даже сквозь застывшие ставни. Я застрял в загустевших мгновениях, словно муха в сиропе. Не в силах пошевельнуться, я покорно ожидал первого луча. Вот он робко войдет в мое пристанище, я подниму затвор, и он растечется, размажется кафельным бледным солнцем по пыльному полу.

Мне стало немного грустно оттого, что в эту палитру не окунуть кисти, не подрисовать смешных ярко-желтых усов хронически невыспавшемуся и оттого недовольному портье внизу. Это небольшое пятно света не поместить в сердце, не спрятать в ладонях, а очень хотелось бы растопить льдинки в твоих глазах и согреть им твои вечно холодные руки.

В семь утра я уже пью свежесваренный кофе в лобби крошечной гостиницы. Южная Европа лежит в ленивом покое и еще спит глубоким сном, а в окне медленно отсчитывают солнечное время тени каштанов на площади Аристотеля и кружат голуби. Я заметил еще вчера — они с нетерпением ждут сухонькую старушку с водянистыми и необыкновенно ясными глазами. Она приходит уже через десять минут, рассыпает по мраморным плитам пшено и хлебные крошки и долго с умилением смотрит на птиц. Приоткрыв жалюзи, я в полном безмолвии наблюдаю за этой картиной.

Еще через десять минут мне хочется еще кофе. Вечно задумчивый портье — собрат швейцара, кажется даже рад смене декораций.

— Мистер, отчего Вам не спится, такая рань. Должно быть, вы в России все такие беспокойные. Всё бродите в задумчивости, ищете чего-то.

И тут же, глядя на чашку в моих руках, добавляет:

— Утром очень неплохо чем-нибудь подкрепиться. Возьмите на кухне молоко и печенье. Угощайтесь, мистер. А что вас так беспокоит?

— Просто хочу прогуляться, пока улицы пустые. Это так прекрасно, когда ничего не отвлекает от впечатлений.

В соседней комнате очнулся от дремоты и заспанно бросил мне «хэлло» швейцар. Мне интересно. Как эти постоянно мигающие электронные часы не сводят с ума двух людей, посменно видящих перед собой только редких посетителей, мимолетных прохожих за стеклянными дверями и стену напротив.

Я разбавляю очередную порцию кофе молоком и понимаю, что мне очень тесно на этой маленькой кухне и решаю выйти на улицу. В кармане трезвонит телефон, но некуда пристроить горячую и парящую чашку. Я справляюсь. На связи Москва. Это вечное полярное зимовье на скалах офисного пластика настигает меня и тут. Давняя была мечта: вырваться из этих безнадежных принудительно-дружественных абстрактных объятий. И вот получилось, но пара рабочих вопросов заставляет вернуться к жестокой реальности.

Меня приветствует незнакомец. Я заметил его краем глаза еще до телефонного разговора и принял за местного жителя. Мягко ступая, он подошел, протянул мне руку и на чистом русском представился: «Мухаммад. Я из Александрии».

Ранним утром Солунь была пустой и безлюдной. Только ветер гонял обрывки газет по мостовым, да собаки глядели на нас уставшими от жизни глазами. Мухаммад предложил прогуляться. Он скучал.

— Я сам живу в Украине, перегоняю из Германии машины, а в этот раз вот решил сделать крюк, немного отдохнуть, отключить голову от проблем, а их немало.

— Видимо, все мы такие, тебе сколько лет сейчас, тридцать три?

— Да, тебе тоже?

Мы не торопясь гуляли по Лададике и Цимисхи, вышли на набережную Никис.

— Хочешь еще кофе? Только хорошего, настоящего, и в ресторане плачу я, хорошо? — неожиданно предложил он. — Правда, в такой ранний час еще нужно поискать открытое заведение.

— Я заметил, тут никогда никуда и никто не торопится, — согласился я.

Мой неожиданный знакомый рассмеялся.

— Ты прав, южные города похожи, — продолжил он. — Вообще, здесь мне все напоминает родной дом. Вот идем с тобой по набережной, а я вспоминаю, как в Александрии мать моет морской водой пол. Это у нас считается хорошим средством от дурных глаз, мыслей и людей. Я скучаю, но возвращаться не хочу. У меня высшее образование, я знаю три языка, но перегоняю машины. Эта работа мне приносит намного больший доход, чем на родине, а у меня маленькая дочь, скоро родится второй ребенок.

С писком в нервном тике задергался красный глаз светофора, в гранитные плиты ударила волна и окатила нас солеными брызгами. Перебежав через дорогу, мы расположились в кафе. Мухаммад подмигнул мне.

— Смотри. Тут есть одна хитрость. Он отложил меню со стола, подождал, пока бармен отлучится, и взял с его стойки другую, точно такую же книжку.

— А в чем разница. В ценах? — догадался я.

— Именно. Да еще какая. Даже в Шарме, где я работал, так не накручивают, — присвистнул он.

Официант принес нам кофе, с улыбкой поздравил нас с хорошим знанием традиций туристического бизнеса и взял, сколько положено, получив хорошие чаевые.

Я смотрел в упор на своего неожиданного или, наоборот, очень неслучайного собеседника. Он был смуглый, но светлый, при этом голубоглазый. Такой набор характерен только для северных арабов. Это подчеркивало и его мягкое произношение согласных. Такое редко встречается в Египте. Только в Сирии, Ливане и Северной Аравии.

Расплатившись, мы нашли еще один смысл этой прогулки — сделать фото на память у Белой Башни, увенчанной флагштоком турецкого линкора. Мухаммад сделал несколько снимков, а после дал мне свой фотоаппарат.

В квартале от собора Святой Софии наши пути разошлись. Я наметил себе свой собственный маршрут, а моему утреннему попутчику нужно было в дорогу. Мы тепло распрощались:

— Пока, быть может, мы еще увидимся!

Обернувшись, я помахал ему на прощание рукой.

Уже в обед на выходе из нашего «Орестиса» я встретил компанию из Украины. Их было четверо: все в первый раз приехали в Солунь и разглядывали карту в поисках базилики Димитрия. Группу возглавлял отец Иоанн, священник из Львова, сменивший рясу на мирской костюм. С ним был Александр Иванович из Тернополя и два парня — Андрей и Сашко. Они были из Харькова и Кировограда.

Я подошел, представился и предложил свою помощь в сопровождении к мощам Димитрия и Анисии. Компания заметно оживилась. Еще больше она удивилась, когда узнала, что базилика находится прямо за поворотом. Одиночество, которого я желал, но все-таки опасался, мне явно не грозило. Опять выглянуло яркое солнце. Я решил подождать компанию в «Лами». Птица все так же сидела на шпиле креста, потом мелкими прыжками начала спускаться все ниже и наконец соскочила на землю.

Через полчаса я снова увидел своих попутчиков на выходе из базилики, для которых добровольно стал провожатым. «А не съесть ли нам чего?» — хлопнул себя по бокам Сашко. Его сразу же поддержал Андрей: «Точно, с утра маковой росинки не было».

На соседней улице мы заказали гирос. Александр Иванович категорично предупредил: «Тильки сир и цибулю!» Мяса он не ел уже двадцать лет. Рядом важно прогуливались вороны и жирные бакланы, которые только и ждали, когда посетители зазеваются. Секунды, и порция растерзана прямо на земле. Я понял: вчера птица улетала просто подкрепиться, но куда, уж не в этот ли общепит?

После обеда я предложил компании прогуляться по набережной, где уже был с утра. Мне было интересно пройтись в новой компании.

Отец Иоанн по пути сетовал, что местные девушки заходят в церковь с непокрытыми головами, а я рассказывал ему, что это в общем и целом — традиция всех церквей Средиземноморья. Иначе не отличить женщин-христианок от представительниц другой веры.

За неторопливой беседой мы дошли до Белой Башни. Я был тут уже второй раз за день. Эгейские волны, которые так красиво завешивают воздух радужной дисперсией, еще несколько столетий назад в этих местах часто меняли свой цвет на кроваво-красный. Но сегодня все было спокойно, поднимался ветер и гнал тучи. Солнечные лучи, пробивающиеся через них, стали хорошо видимыми. Мимо на всех парусах проходила «Эвлогия» с туристами, громко играла музыка и раздавался смех. Бьющие сквозь волны мощные и прямые потоки света заставили остановиться. Что-то внутри меня приказало замереть, и я почувствовал, как втягиваюсь в бесконечный коридор искренней и чистой любви.

Но откуда взялись эти необъяснимые ощущения?

Я застываю рядом с отцом Иоанном в каком-то легком и странном помешательстве: свежий бриз разметал застиранные пеленки где-то внутри, они беспомощно трепещут и хлопают на ветру. Словно из начала прошедшего десятилетия с палубы корабля врывается голос Фуртады и музыка. Я поднимаю взгляд и вижу, как надо мной разворачивается небесный театр. «Цвии, цвии», — раздалось с высоты, тик-так — раскачивается небесный маятник, рисуют ломаные траектории птицы. Это величавое грациозное танго, и какое…

Мир переворачивается вновь в прозрачной сфере, и я завороженно смотрю, как чайки — парами, тройками, поодиночке пикируют с высоты в эгейскую рябь и выныривают из волн со своей добычей. Отец Иоанн замирает рядом, не мигая глядя вверх.

Теперь все встает с головы на ноги. Меня пригласили на большую рыбалку. «Отец Иоанн. чайки должны ловить рыбу, а не питаться помоями. должны ловить рыбу, — повторяю, как под гипнозом, — .ловить рыбу.» Я спешно прощаюсь со своими новыми друзьями и уже почти бегу по набережной. Вот оно, настоящее дело для европейской чайки. такое древнее и такое нужное. Ловить рыбу! И я ни за что не променяю это ни на какое эрзац-сырье.

И хочется прямо в небо закричать: «Спасибо тебе, моя нежная, такая мудрая, пронизанная солнцем Солунь». Меня уже начинает разрывать печаль от расставания с тобой, от того, что у нас так мало времени.

Я обязательно вернусь, прилечу на землю Эллады таким же чистым и солнечным утром. Приеду к тебе все такой же грустный и до звона пустой.

Здравствуйте, я русский олимпийский мишка, залетевший из восьмидесятого. Тряпичная мягкая игрушка, сшитая из разноцветных лоскутков безо всякого креатива, чинов и классов. Вывалившаяся на рельсы из душного вагона московского метро в час пик и потерявшаяся в темных тоннелях подземки.

Плюшевый медведь, опустошенный язычеством, индульгенциями, средневековым и коммунистическим варварством, в котором «русский дурак» имени Ленина вырвался на свободу. Аве, цезарь! Императоры продолжают акты насилия, бросают жизни и судьбы на растерзание вассалам и щедро платят скромные суммы за исполнение страшных приказов. Меня сейчас понимают только святые, молча оберегающие этот город.

 

26 МАЯ 2013 Г. ШТУТГАРТ, ГЕРМАНИЯ

Несмотря на утреннюю жару в Салониках эти глаза на входе в самолет подарили мне холодное тевтонское небо. Ясное, льдистое. Уже в салоне та же блондинка, окатив синей холодной волной взгляда, предложила кофе и бутерброд. Этот утренний полупустой аэробус «Эйр Берлин» за два часа перепрыгнул Балканы и Альпы, из почти тридцатиградусного, разбавленного бризом греческого утра в штутгартскую аэропортовую кофейню с остывшим латте. Зябко. На трапе при выходе девушка в полицейской фуражке попросила паспорт. Замерзшая: с синими руками и выбившимися светлорыжими кудрями. Я показал ей документы, уловил едва слышное «Добро пожаловать в Германию» и зашагал в автобус. Мы тронулись, а она осталась.

Солнечные плюс девять, безмолвие и безлюдье. Рядом только молодая пара держится за руки. Влюбленные ясные глаза, темные плащи и замша. Любовь и расстояние — нет на свете более близких родственников. Вгоняют в бессонницу сомнения, жар страсти и лед одиночества. Пожалуй, все влюбленные похожи, как и утренние аэропорты: громкие декларации, встречи и проводы, и словно самолеты улетает время. И вот уже люди превращаются в магниты — притягиваются или отталкиваются.

Я жду Гаусса. Он едет на электричке и уже названивает мне, обещает прибыть с минуты на минуту, а я хожу вдоль перрона, где порывами налетает ветер и гонит высокие кучевые облака в зеркальном фасаде аэровокзала, словно скоротечные события нашей жизни, которые появляются зачастую негаданно, как из ниоткуда, и остаются только в памяти, да и то далеко не все. Дороги, вокзалы, пересечения, небывалая легкость и незаживающие раны. Как старая станция из памяти, где все мы стояли чуть более счастливые, более молодые, и как много еще можно было изменить, сделать по-другому, чтобы судьба повернула иначе. Но вышло все так, как сложилось сегодня.

Третий стаканчик сладкого кофе. Уже вяжет во рту. Еще несколько часов назад, когда небо в салоникийском заливе Термаикос только начинало розоветь, я решил, так уж принято, присесть на дорожку, и пошел к базилике святого Димитрия. Захватил свой посох, с которым прошел по горам Афона, да там и оставил на входе. Все ждал, когда же проснется и прилетит белая птица и сядет на маковку креста и посмотрит с высоты своим говорящим так много взглядом. Но уже трезвонил телефон, таксист Гена подъехал к входу в отель и открыл багажник.

Вещи, короткая дорога через старую Солунь с закрытыми пока ставнями кондитерских и сувенирных лавок. Потом город остался позади белыми кубиками конструктора, потом далеко внизу под килем авиалайнера и совсем исчез из вида.

— Оппа, а вот и я! — Гаусс стоял и улыбался во весь рот. — Давай обнимемся, старый друг, и окунемся в культурную жизнь юга Германии. Хочешь, менталитетом местным тебя покормлю? Хочешь-хочешь, по глазам вижу. А пока поехали в центр. Сегодня суббота, ярмарка будет — рано же оба встали, перекусим и проговорим весь наш план отпуска. На ближайшую неделю я абсолютно свободен.

— Давай так и сделаем. Я бы сейчас слона съел, наверное. А насчет менталитета ты, как всегда, что-то задумал. Ну ладно. Пусть будет сюрприз.

Мы едем на электричке в центр, потом бродим по Шлос-сплатц и Кёнигштрассе, где старый шарманщик исполняет кукольный танец и дарит леденцы детям. Во дворе старой церкви со скульптурой Эберхарда Бородатого попадаем в кафе и жадно поглощаем фламандскую пиццу с салом, сметаной и зеленым луком. После позднего завтрака Гаусс ведет меня в старую Штифтскирхе, тонкий шпиль которой виден из любой точки центра. У меня, как обычно, на груди болтается фотоаппарат. На входе я спрашиваю у священника разрешения поснимать. Он странно на меня смотрит, как будто я только что вручил ему чек на миллион евро, согласно кивает и с предельной учтивой вежливостью полушепотом говорит: «Да-да, конечно, обязательно пройдите вдоль скульптурной композиции, она очень древняя и интересная».

Наша прогулка заканчивается в полдень, когда небо затягивают тяжелые тучи. На блошином рынке недалеко от вокзала сухая старушка внимательно смотрит на меня, я решаю подойти, мой взгляд привлекла старая губная гармоника: местами помятая, скрепленная древними шурупами. Я пробежался одним выдохом по всему ряду, и она зазвучала необыкновенно чистым звуком.

— Фрау, сколько вы за нее хотите?

— Всего три евро. Молодой человек, купите, это настоящий старый «Хёнер» моего мужа. Он скрасит ваши часы одиночества и подарит много радости. Возьмите, не пожалеете.

Старушка печально улыбается и протягивает мне гармонику. Через мгновение она исчезает в клапане рюкзака.

— У вас легкий восточноевропейский акцент, эта гармошка уже была в тех краях, так пусть едет еще раз. Муж при жизни все хотел посетить Россию, да так и не успел — здоровье…

Пожилая фрау опускает взгляд. Я улыбаюсь и одними глазами благодарю ее.

У меня начинает першить в горле и закладывает нос. Нам предстоит проехать еще пятьдесят километров, и наконец можно будет принять горизонтальное положение. Гаусс живет в доме под названием «Кошачья голова». Это экспериментальная коммуналка. Старики и молодежь, опыт и ветреность, но неизменная взаимопомощь: донести сумки или передвинуть мебель — пожалуйста, уважаемая фрау. Присмотреть за детьми — да, конечно, только в радость, ваше дело молодое. Соседи у Гаусса — студент испанец Хулио и сорокасемилетняя чешка Иветта.

— Я тебя с ними познакомлю, они классные ребята, у нас общая кухня, а с Хулио еще и общий санузел. В общем, живем дружно, — рассказывает мне товарищ, когда мы устраиваемся на сиденьях поезда. Дома и деревья сливаются в одну сплошную линию, и Штутгарт остается позади. Перед глазами все слегка расплывается. Я понимаю, что заболел.

 

27 МАЯ 2013 Г. ШВЕБИШХАЛЛЬ, ГЕРМАНИЯ

Мужчина в ноябре кутается в пальто и погрузил меланхолию глаз в старую тонкую шапочку, больше похожую на обрезанный чулок. Его так и зовут «Мужчина в ноябре». Это осунувшийся далеко не молодой бедняк, болезненно худой, в бесформенной одежде не по размеру. Он бронзовый, натертый до блеска. Местная достопримечательность. Сегодня мы похожи на него, разве что одеты поприличнее. Непогода разбушевалась не на шутку и заставляет прятать руки в карманы.

— Даже не знаю, чем тебе помочь, — произносит Гаусс. — Разве что сводить в наши термальные купальни. Тут же восемьсот лет назад добывали соль, а теперь подземные воды затопили все древние шахты. Можно зайти в аптеку, там продают соленые леденцы. Пара штук и можешь забыть о своем больном горле.

— А меня от них не вывернет наизнанку?

— Нет, что ты. Они вполне себе даже вкусные. Ну а уж коль пришли к нашей местной гордости, то давай зайдем, а после вызовем такси. А то холодно.

Ступени в древний собор Архангела Михаила покрыты зеленой плесенью, постоянная влага разукрасила черный гранит такими причудливыми узорами, что во всем этом усматривалась какая-то природная геометрия. Архангел Михаил — тонкий юноша в римской тунике с копьем — парил над входной группой. Внутри был оссуарий.

Прямо под нами через стеклянный пол были видны тысячи черепов и костей. Аккуратно рассортированных и сложенных в большие кучи. Когда-то город, как и половину Европы, выкосила чума, и теперь нас отделяла от древней страшной инфекции тонкая, но прочная стенка. Угрюмые тучи, казалось, проникли с улицы вместе с нами в помещение церкви и плавали под сводами собора. Мне до головокружения захотелось выйти на свежий воздух. И мы решаем ехать, иначе к вечеру я расклеюсь окончательно. На соборной площади мы семь минут ждем такси, бросаем водителю: «Шенкензее», и он молча кивает.

В фойе водного центра мы бродим по магазину, выбирая плавки и тапочки. Затем, приложив магнитный браслет к турникету, я погружаюсь в соленую теплую воду и не спеша плаваю кругами, физически ощущая, как вода вытягивает из меня недомогание. Гаусс зовет меня во вторую половину. Там спа-центр: паровые, сухие и ароматические бани. Он обещает там окончательно поставить меня на ноги, а заодно в самом конце угостить травяным отваром. «Только на входе оставляем плавки и берем простыни». Я согласно киваю.

В полумраке сауны голые тела. Вот дама лет шестидесяти устроилась напротив. Расставив согнутые ноги, она тяжело дышит паром и в двух метрах от меня потно пульсирует ее разверзнутая натура. Пещерное обрамление из редкого кустарника заставляет меня закрыть глаза и повернуться в другую сторону. Но приходится потесниться, уступив место пожилой фрау. Я вижу, она готовилась к походу в спа: в свои семьдесят с хвостиком она, пожалуй, даже красива и ухожена. Гаусс сидит на самой верхней полке и смеется надо мной:

— Я вам, братец, обещал. Ешьте досыта и не серчайте.

— Спасибо, голубчик, удружили так удружили.

После круга всевозможных термальных процедур мне становится уже решительно все равно, кто сидит рядом, кто разглядывает или ходит мимо. Я чувствую, что здоровье возвращается в мое тело. Я толкаю тонкую стеклянную, словно перегородку оссуария в соборе, дверь в открытый бассейн. В клубах водяного пара я вижу почтенного джентльмена. Он мне уже попадался сегодня: тучный, с масляными глазами — в них нездоровый огонь и нечеловеческое. Сейчас он вперил взгляд в двух девочек-подростков. Китаянка и немка — им едва четырнадцать, голые дети, едва оформившиеся фигуры и вторичные половые признаки. Я не могу смотреть в их сторону, внутри все противится этому, и сквозь завесу мне хорошо видно, как безмолвно в клубах водяного пара кипятится на адском костре господин, чей взгляд и вовсе стал безумен, а рот криво приоткрылся. Его глаза теперь — это мелко треснутое стекло, которое осыпается крошевом. Словно разглядывая внизу оссуарий, ты проваливаешься, барахтаешься в старых костях, обломках черепных коробок и челюстей с остатками зубов, но тонешь под массой больных человеческих останков и они приобщают тебя к миру скоротечной болезни и вечных мучений.

Я ухожу из бассейна и выпиваю подряд три стакана травяного отвара. Пора уходить. День уже близится к концу. Сейчас ужин, а завтра нужно ехать. Мы решаем выдвинуться с утра пораньше.

Тускло светит лампа, мы молчим. В маленьком полуподвальном ресторанчике каждый на волне вай-фай улетел в свое личное виртуальное пространство. Но ненадолго.

— Слушай, а где сейчас живет Оксана? Та самая, самая преданная фанатка нашей рок-группы? — спрашиваю я. — Она ведь в Германию уехала. Кажется, в 2003-м, да, точно. Десять лет как миг.

— Аааа, она здесь неподалеку. Километров шестьдесят, не больше. Ты уверен, что хочешь заехать? Она же прибитая на всю голову, хоть и добрая. Где-то работает, я точно не знаю, чем занимается, но вроде как страховой агент, — Гаусс отложил смартфон и сосредоточенно разрезал ножом куски утки. — Я, пожалуй, еще шнапса рюмочку закажу… так вот, вроде как занимается она страхованием, рулит на стареньком «Опеле» и все такая же дура, но… добрая, добрая, чего там. Это уже само по себе редкость.

— У меня созрел план, ты говоришь, она рулит? Страхование — это вроде как вольные стрелки, может быть, доедем да попросим ее свозить нас к Северному морю, например, в Амстердам. Не знаю почему, я два дня не видел моря, а уже ужасно по нему скучаю. Самочувствие наладилось, делать особо нечего, так что ничего не держит. Ну так что, когда там были эти тусовки с Оксаной, да и весь этот беспредел? Точно, как раз перед тем, как мне в армию уйти. Не верится, но прошло уже почти пятнадцать лет.

Гаусс выпивает рюмку, отправляет в рот кусок утки и соглашается. Решено. Поехали. На пятнадцать лет назад и в Амстердам. А сейчас спать.

 

28 МАЯ 2013 Г. РЕЙН-НЕККАР, ГЕРМАНИЯ

Снова солнечно. Сегодня как-то особенно, почти невыносимо. Час назад мы бродили по кварталу с проститутками в Манхайме и я со смехом говорил Гауссу, что обязательно приеду сюда с печатной машинкой, сниму мансарду в борделе, надену нарукавники и каждое утро буду начинать с кофе и трубки. Как и полагается почтенному писателю, я не буду пользоваться услугами куртизанок, а покорно возьму на себя роль прачки — стирать их несвежие душевные тряпки и напитываться воздухом вольности, сиюминутными драмами и шлейфом черной экзистенции. Как те старые мужики, которые просто стояли в тени и смотрели на полуголых красоток. Гаусс задумчиво почесывал рыжую щетину, хлопал своими глазищами и с хитрецой рекомендовал всенепременно удавиться в финале либо стреляться, проигравшись в пух и прах. Иначе все тлен, тоска и чахотка.

В Манхайме замкнутый в квадрат улиц кусок Пакистана сменился островом Турции — вывески на турецком, магазины, кафе. Но что-то незримо вонзается холодом из толпы в самую глубину, в центр моего «я». Я понимаю — это глаза. Колкие, холодные. Спортивные блондинистые высокие парни выглядят в толпе гетто чужими на своей родине. Так смотрят волки на охоте, оценивая обстановку. Вот один вперил в меня взгляд и улыбнулся — он явно видит, что я тут случайно и больше из любопытства. Стальные бицепсы, католический крест на подвеске, прическа-бобрик.

На секунду он взглянул поверх очков на нас и пошел дальше, возвышаясь своей статью над толпой.

— Здесь даже есть замечательная реклама, называется «Жизнь в квадратах». Сейчас я тебе покажу. Славный район, правда же? — Ты посмотри, какое небо. Багдад, — произносит Гаусс, и мы начинаем гоготать.

Улица закончилась, и правда, черным квадратом тумбы два на три с надписью «Жизнь в квадратах», на другой ее грани красовался вопрос «Сопротивление бесполезно?».

Чуть поодаль была еще одна — «Много ли нас осталось?», — вопрошал незнакомый коллективный разум и отвечал — «Критическая масса».

Невыносимо солнечно, кажется, еще немного и сухая солома из слов, взглядов, опилки конструкций и мыслей вспыхнут, займутся ревущим пламенем. Мне хочется быстрее покинуть чужие кварталы. В ближайшем фастфуде проглатываем по гамбургеру с колой и спешим на трамвай:

— Ну что, имеет смысл позвонить Оксане?

— Давай уже после прогулки в Гейдельберге. Помнишь Гёте: «Вы снова здесь, изменчивые тени, меня тревожившие с давних пор. Найдется ль наконец вам воплощенье, или остыл мой молодой задор?» Вот сейчас и пройдемся по памятным местам, заодно и проверим, остыл или нет, — смеется Гаусс.

Через час мы идем по философской тропе. С холма открывается сказочный вид на Неккар и старый город. Солнечный свет накрывает газовой вуалью берег, на котором отдыхают влюбленные парочки и компании, между ними деловито ходят гуси с птенцами, хозяйски оглядывают отдыхающих и угрожающе шипят, отгоняя детвору от потомства. Сквозь кремовую легкую завесу видны стремительные байдарки с молодежью в светлых футболках. Впереди показалась смотровая площадка с изящной белой балюстрадой. После нескольких дней беспрерывных дождей и приземного мха из массивных туч очень хочется солнца, и мы садимся на скамейке, сбросив сумку и рюкзак. Гаусс хлопает меня по плечу и одними глазами показывает в сторону: на другой стороне площадки стоит девушка. Положив толстую книгу на перила, она молча смотрит на город. У нее в сумочке начинает трезвонить мобильник, но этот вызов остается неотвеченным. Легкий ветер развевает ее волосы, но точеная фигура остается неподвижной. Она гармонично сливается с композицией балюстрады, но мысли, вероятно, очень далеко, и от этого тихого места, и от города, залитого светом. Летают где-то в высоте свободно и легко. Внезапно раздается свист крыльев, и массивные стремительные тени заставляют инстинктивно пригнуться. Два упитанных голубя приземляются на площадке как раз между нами и задумчивой красавицей. Птицы сразу надувают зобы, растопыривают крылья и начинают злобно, утробно ворковать. Мгновения отделяют их друг от друга, после чего начинается жестокая схватка. Голуби бьют друг друга крыльями и клюют в головы, на доли секунды расходятся, чтобы с новой силой броситься в драку и оставить на камнях площадки окрашенный бордовым пух. Незнакомка оборачивается, ее глаза наполняются ужасом. Ей сложно связать тонкий день такого редкого хрупкого солнца и смертельную ненависть. Вновь настойчиво вызывает мобильник, и на сей раз радиомольба остается услышанной. Девушка достает телефон и быстрыми шагами уходит прочь, на ходу улыбаясь своему невидимому собеседнику.

Между тем день прекрасен. Он просто идеален для смерти. Отогнать голубей друг от друга не получается. Они снова сцепились уже на самом краю площадки, над обрывом, прямо в солнечном газовом зареве. Один все больше напирал, а второй слабел с каждой секундой. Вот он уже остался без глаза, клюв стал розовым, но его противника это еще больше распалило. Схватка закончилась только через пять минут, когда у проигравшего от головы осталось сплошное кровавое месиво. Победитель неспешно подошел к парапету и взмахнул крыльями, победно распластавшись над послеполуденной рекой. Умирая, побежденный сделал пару конвульсивных движений и затих навсегда:

— Такой день испортили, твари, — задумчиво изрек Гаусс.

— Дерьмо. Чертово дерьмо. Наверняка кто-то из них залез в чужое гнездо или решил покормиться на чужой территории, вот и разобрались, как ханыги на рынке, — соглашаюсь и пинком отправляю труп голубя вниз.

Вскоре на старой, но крепкой «Астре» подъезжает Оксана. Мало изменилась за те десять лет, что мы не виделись, разве что стала чуть пышнее и степеннее, превратилась из легкой во всех проявлениях девчушки в женщину бальзаковского возраста. Глаза, точно, у нее стали совсем другие глаза. Мы обнимаемся и радуемся встрече.

Оксана живет в Ляймене. Поселок из тех немецких пригородов, где на заборе чаще можно увидеть растяжку с надписью на русском «Родная, спасибо за сына», нежели хоть какое-то проявление истинных бюргерских чувств. Это гетто. Хоть вприсядку пляши, повторяя. Такое же, как и в Манхайме, только славянское. По дороге Оксана рассказывает, что ее друга Ивана недавно посадили. Иван колоритен даже анонимно. У него немецкая фамилия, которая переводится на русский как «готовый».

— Так ты что теперь, Оксана Готовая, — спрашиваем мы, и стекла в «Опеле» вибрируют от громового смеха.

— В каком-то смысле — да, смотря для кого и на что, — подмигивает Оксана и мы на несколько секунд останавливаемся, чтобы продышаться от смеха.

С наступлением темноты мы стоим на утопающей в цветах лоджии. У каждого в руках по кружке слегка облачного звездного неба. Эта ночь цвета сладкого черного кофе возвращает нас в прошлое. Я читаю первые отрывки из романа, мы задумчиво курим и вспоминаем юность в родном городе. Как кого-то закрутила война, кого-то ран-ний незадавшийся брак, кого беспорядочные связи и локальный личный ад разбитой любви. А все ведь так прекрасно начиналось.

Нам всем невыносимо хочется дороги на море. Я захожу на сайт бронирования и оплачиваю трехместный номер. Мы планируем выдвинуться сразу с утра — по кофе, и в дорогу. Остается не так много времени, всего каких-то четыре часа.

Оксана никуда не спешит, и готова хоть на край света, лишь бы хоть на день из Ляймена, который она ненавидит всем сердцем. Договариваемся заправить ей бак и купить канистру масла.

Оставляя нас на балконе, она исчезает в темноте соседних комнат и появляется в кружевной ночной сорочке-мини с постелью для меня и для Гаусса. Мы, точно по сигналу, поворачиваемся друг к другу с открытыми ртами и одновременно отрицательно мотаем головой. Мы друг друга поняли.

 

29 МАЯ 2013 Г. АМСТЕРДАМ, НИДЕРЛАНДЫ

К закату Джона Фогерти сменил Юрий Антонов, а когда одни и те же записи ужасно надоели, показались пригороды Амстердама. Успели как раз к ночному намазу. Покупая у пожилого араба цыпленка табака под плывущий средь кирпича и черепицы нашид, мы разглядывали дождливую ночь и редкие велосипеды. Нам дали коробку с курицей и салфетки. Вопроса про вилки повар не понял, только развел руками и благодарно поклонился, получая деньги.

Мы сильно устали. В довесок к ключам от номера араб-портье дал нам карту, где крупно авторучкой были обведены все кофешопы в центре и коряво приписано «good», «best» или «bad». На балконе, что выходил во внутренний двор, висел сладковатый запах марихуаны и балагурила нетрезвая молодежь. Оксана вымоталась сильнее нашего. Сжалившись, еще по дороге мы сделали большую остановку в Кельне, и пока мы бродили по гигантскому мрачно-готическому собору Домклостер, наша подруга и водитель спала в автомобиле на стоянке.

На часах уже был час ночи. Расправиться с курицей до конца не получилось. Слегка перекусив, мы собрались возле раковины в душевой и пытались отмыть руки, но жир, казалось, въелся в поры и ощущение липких ладоней не прошло. В сон мы проваливаемся стремительно, правда, для этого приходится поменять номер. В первом засорился сток душа, и Оксана, зайдя первой для вечернего туалета, устроила там потоп. Услышав визг, мы с Гауссом ринулись на помощь и, не обращая внимания на женскую наготу, начали спасать жильцов ниже от коммунальной катастрофы, вода подошла уже к порогу комнаты. Закрыв все краны, отправили Оксану одеваться. Нужно было решить вопрос с портье, и тот молча дал нам другой ключ.

На завтрак был кофе с печеньем. Ночной дождь закончился, и мы решили выдвинуться сразу без раздумий. План был таков: прогулка по центру, осмотр достопримечательностей, потом обед и выезд обратно в Германию. По расчетам, прибыть обратно мы должны были к шести пополудни. Планируем протяженный маршрут, но сразу на выходе становится ясно, что он будет пройден при отсутствии нескольких «но». Первое: банально — пасмурно, и может начаться ненастье; второе: экзистенциально — когда пахнет морем, оживает печаль, — об этом никто не говорит, но все понимают, что и она бывает невыносимой; третье снова просто до примитивности: нас отвернет этот город, — не потому, что уродлив или грязен, а в силу того, что станет сиюминутно чужим до тошноты.

Уже на улице Константина Гюйгенса становится воздушно и туманно внутри. Легкая морская морось еле слышно шепчет «вперед» и невесомая архитектура, масса голубых глаз и светлых волос превращают душу этого города — морского волка — в кислородный коктейль прибойной пены. Словно добрый взор направлен со старого шпиля почтамта, базилики святого Николая, это ощущение становится всеобъемлющим на площади Дам, где старый возница в цилиндре просит немного мелочи за фото и все пространство заполнено разномастными голубями. Но что-то не дает умиротворению прийти: то ли три андреевских креста, превращенных в три буквы икс на флагах города, то ли сумрачные тени, бредущие в квартал красных фонарей. Мы решаем пройти за ними. Три креста всегда символизировали защиту города от трех бед: пожара, чумы и потопа. Нас трое, глядишь, сохранят и в этом злачном достопримечательном месте. Впрочем, и квартал мы проходим стремительно. Минуя переулки, где все тот же сладковатый запах марихуаны смешивается с ванильно-карамельным безумием кондитерских, мы ненадолго останавливаемся возле рекламы секс-игрушек. Она эстетична, монохромна и даже скучна. Похоже, и сам магазин очень нравится Оксане. Она кокетничает и лукаво смеется:

— Даже не знаю, как домой вас везти после такого, хоть в лесу останавливайся.

Я знаю, что скажет Гаусс, у него с детства для всяких щекотливых ситуаций заготовлена рабочая дежурная фраза. Мы отвечаем по очереди:

— Оксана, это, конечно, да, но нет.

— Оксана, Гаусс слишком любит свою Натали, а я все человечество, так что не смогу ему изменить. За целибат тебе воздастся мужем-железнодорожником, ну или в крайнем Иван по досрочному откинется и будет тебе готовое счастье.

— Какие же вы сволочи, но я вас так люблю. За это и люблю, кстати, — заканчивает минуту флирта Оксана и берет нас под руки.

Вафли из холодильника отвратительны. Сливочный крем приторный и больше напоминает сладкий застывший жир. Я не выдерживаю первый и отправляю лакомство в урну. Моему примеру следуют Гаусс и Оксана. Я прошу их постоять возле кондитерской, пока я сделаю пару кадров площади Дам. На память. Двести метров по заплеванному переулку даются мне тяжело: девушки в традиционной афганской обуви, напоминающей копыта; воздух, пропитанный марихуаной; светлый и печальный бритпоп из каждого магазина и запах гриля. Есть во всем этом что-то странно противоречивое. Как черная волосатая жирная ладонь на коленке тонкой изящной блондинки. И я обрываю свою прогулку, прячусь от невыносимой печали за стеклами своих «авиаторов» и зову Оксану и Гаусса быстрее к стоянке. Дождался. Дождливо накрыло изнутри. Мы уезжаем, хватит. Я вытираю руки влажными салфетками, мне кажется, что жир до сих пор не отмылся. На выезде из города в очередной сувенирной лавке, пропитанной светлыми звуками и запахом хорошего парфюма, я нашел то, что искал, — маленькие католические четки, где на каждом квадратике был изображен святой. Лишь на одном — маленькая девочка в национальном голландском платье, крошка-тюльпан.

Я медленно перебирал их в руке и смотрел на проплывающую мимо башню фильм-центра с огромным, во всю высоту, портретом Ван Гога на другом берегу реки Эй. Внезапно я поймал себя на мысли, что город прощается с нами ослепительным солнцем, которое взорвало пасмурный полдень, оживило небо и наконец стало ясно: пока невидимое, но рядом — море. Светлое и ласковое. Такое любимое море.

Через четыре часа Оксана высадит нас возле железнодорожного вокзала Хайльбронна, будет смотреть нам вслед со слезами, сидя в своей «Астре». Мы оставим ее за поворотом, чтобы вряд ли когда-либо еще встретиться в этой жизни.

 

30 МАЯ 2013 Г. ШТУТГАРТ, ГЕРМАНИЯ

— Может, ну к черту этот самолет, работу и Россию, останешься? — мы сидим в крестьянском ресторане рядом с вокзалом Штутгарта. Скоро выезжать в аэропорт. Несмотря на проливной дождь, я уверен, что рейс не отменят. Ливень идет уже два дня с редкими перерывами. Гаусс погрустнел. Треть жизни он уже провел в Германии, он здесь свой, но все-таки чужак. И не только в своей ностальгии по прошлому и чудовищном русском акценте, который никуда не делся за прошедшие годы на исторической родине. Чужак по своему внутреннему складу.

— Нет, Серега, мне пора. Мысль, конечно, интересная — подать резюме, поскитаться по конторам и собеседованиям, да и воткнуться куда специалистом по Восточной Европе. Но… как ты любишь говорить, это, конечно, да, но нет. Я не смогу тут жить, разве что в мансарде манхаймского борделя, как водится, в нарукавниках и со старым ундервудом. А так, Бог даст, скоро увидимся, приеду в очередной отпуск и махнем с тобой в Баден-Баден, в старые римские термы или в Баденвайлер — испить шампанского и преставиться как Антон Палыч. Так что не скучай, да и чего тебе не хватает, все есть.

— Наверное, родных и светлых людей.

Дождь становится реже и в облаках появляются первые просветы. Холодное ненастье накрыло нас еще рано утром в аббатстве Комбург. Это рядом с «Кошачьей головой» Гаусса. Туда иногда приезжают молодожены, и кто-то из них забыл два хрустальных фужера на влажном каменном подоконнике. Они стояли покрытые росой, празднично-сиротливые как Новый год в одиночестве. На каменной брусчатке рядом с плакатом «Галки Комбурга», раскрыв желтый клюв, лежал мертвый птенец. Я бегло прочитал про то, что тут живут около тридцати пар этих «пасторских черных голубей». Дождь и жизнь на излете: в тишине, в нашем времени и странных днях, улетающих прочь в предчувствии больших перемен. Оно всегда возникает, когда мир подобен горному обвалу. Камни осыпаются с края в пропасть, и неизвестно, какой ширины она станет, когда все закончится.

В аэропорту Штутгарта мы прощаемся. Грустно. Как-то безотчетно, безнадежно, беспросветно. На досмотре девушка в фуражке спрашивает, что это у меня за металлическая полоса в рюкзаке. Я достаю губную гармонику и наигрываю простую мелодию. Мы улыбаемся друг другу.

Уже в самолете я смотрю в окно и вижу, как на краю поля к забору подъезжает микроавтобус. Из него выходят хорошо одетые люди, раскрывают черные зонты и смотрят, как запускаются двигатели лайнера. На автобусе написано, что это церковная миссия, нас в салоне всего пятеро — пустой техрейс с самыми дешевыми билетами: пожилая русская пара, я и три молодые девушки, которым едва ли двадцать. Мы начинаем руление, люди за сеткой забора машут руками и улыбаются. Я в ответ прислоняю руку к стеклу. Через мгновения мы растворяемся в дожде, оставляя позади продрогшую туманную землю, мертвых птиц и лязг оружейных кузниц Эссена, который с каждым днем звучит все громче и сильнее.

 

18 АВГУСТА 2013 Г. ПРАГА, ЧЕХИЯ

Я снова в Праге 68-го, и в душный полдень снова и снова думаю — неужели через каких-то сорок лет у поколения не останется внутри боли. Как же болит порой сердце. Какой-то внетелесной, фантомной болью. От этого жар разливается по всему телу и превращает многотонные глыбы льда в воду.

Интересно, каким выдался тот август, таким же влажным и жарким? Я слышу, как стихи Евтушенко недалекими десятилетиями прокручиваются в механизмах старых часов на Староместской хрустально-зубчатым переливом, я вижу глаза и чувствую пристальный и грустный взгляд поэта. Хочется поймать его в толпе и ответить: я так же, как и Вы раздавлен русскими танками в этом красно-черном городе.

Я хочу подплыть или подлететь вместе с чайками к деревянной матрешке в цветах национального флага, распятой посередине Влтавы и проверить, из какого она материала — неужто и вправду деревянная. Бронзовый Господь смотрит ей прямо в глаза с креста на мосту, где древним арамейском слогом обещано его пришествие при жизни и в ближайшее время… Читал, что надпись сделал в качестве штрафа за богохульство пражский еврей, и ненависть запятнала подвиг того самого парня, пытавшегося научить всех любить, уже и неважно, как его звали.

Тогда, 317 лет назад, был сделан замер человеческой сущности. Она не изменилась и до сих пор. Время этого города остановилось еще тогда, оно стоит на улицах и до сих пор вместе с бездушными призраками танков Варшавского договора, вместе с разноязыкой толпой и вечной легкостью бытия, ставшей невыносимой.

Я спиной чувствую взор поэта и взгляд на другую сторону Карлова моста, где Шопен из окон консерватории и символы Духа Святого на фасадах. Здесь нет человеческой ипостаси Бога, которая распласталась со стодолларовой трубочкой в бумажнике в ближайшей харчевне с уткой, кнедликами, кислой капустой и белым моравским. Есть только грустный и светлый незримый Спаситель в облаках.

Нужно всего несколько дней, чтобы понять: та давняя, еще подростковая дружба уже никогда не разбавит нашего груза таких параллельных и совершенно разных жизней.

Третий день мы в Праге, поселились в одном из лучших отелей, но уже понятно, что взаимное общество в тягость. День начинается с улыбки и кофе, в прогулках по улицам портится настроение. Я вспоминаю открытое окно в своей скромной спартанской квартире, цветок на подоконнике и соловья в парке, что сразу за забором в каких-то трех сотнях метров от дома. Мне ближе и роднее соловей, чем глубоководные мины в отношениях. Из сувенирной лавки или просто прогулки в одиночестве я возвращаюсь в номер, где урна тайно наполняется пустыми винными бутылками.

Вечером мы снова по какой-то идиотской традиции разругались. В полночь я один сидел на Вацлавской, наблюдал преобразившийся город с его мрачными нетрезвыми группами молодежи, бродягами в полубессознательной сгорбившейся надежде на мелочь, обдолбанными чернокожими, которые всякому прохожему предлагают развлечься с девочками или оттопыриться по-взрослому на всевозможной химии. Вдруг прямо за моей спиной раздался отборный русский мат, адресованный неизвестному шаткому силуэту, который вывалился в правый угол зрения, обозначил оттопыренный средний палец и побрел дальше восвояси. Я повернулся и увидел парня лет двадцати трех. «Чмо упоро-тое», — бросил он напоследок и перевел взгляд на меня:

— Русский что ли?

— Да, а ты чего не поделил с этим?

— Да ну его, не надо ничего, так иди молча дальше, нет, надо обязательно выеживаться. Денис, — протянул руку уличный зазывала.

— А ты кем работаешь-то, откуда сам будешь?

— Из Днепропетровска я. Родом с Украины, но свалил оттуда три года назад. В Италии учусь, но денег негусто, вот и приехал сюда на лето, подзаработать. У нас тут ночной клуб — девочки, стриптиз, в общем, по полной программе, не хочешь? А то пойдем, покажу. Сейчас, погоди пару минут, вон мой начальник идет, переговорить надо.

Денис отошел к африканцу в бордовых промоутерских бархатных шароварах и черном цилиндре. Они о чем-то говорили, отчаянно жестикулируя, потом черный бархатный шеф похлопал Дениса по плечу и пошел дальше.

— Он нормальный, первый черный, которого я вижу с железными понятиями о справедливости в голове. Он не делит людей по цвету кожи, а эти ребята ведь жесткие расисты по большей части: черный — свой, белый — чужак, просто кошелек с ножками. Кстати, ты кокс у них не брал?

— Да мне без надобности.

— А то смотри, если надо, я знаю, у кого достать. Эти мел толченый с анальгином и спидами вперемешку продают. Дикий бутор. Ну так что, пойдешь? Тут за углом прямо, заодно покажу, куда вообще заходить не стоит, а то просто не выйдешь оттуда — ограбят и разденут. А, вон, видишь тех ребят в трениках? Вот и запомни место. Это с Галичины бом-билы, да вот мы и пришли.

Красная пульсирующая артерия неоновой вывески зазывала в мир «кошечек». Неожиданно мне стало скучно.

— Денис, а что там, просто угар и голые телки? Да этого добра в любом городе найти можно.

— В любом, да не везде. Прага — это же славянский Амстердам. Составишь впечатления, за просмотр денег не берут ведь. Правда, только в первый раз, — засмеялся он. — Вот тут обычный зал. Вход бесплатный, просто заходишь, к тебе подходят девочки, угостишь их выпивкой и можешь договариваться.

Возле барной стойки шеренгой выстроились разномастные куклы: силикон, ботокс, разноцветные тату. На сцене вяло двигалась под музыку миниатюрная брюнетка в одних лишь трусиках-стрингах.

— Вот это обычный зал, а теперь пошли в вип-зону. Сюда вход уже пятьсот крон, различие только одно. Телка тут полностью голая пляшет, а все остальное также. Ну как, нравится?

Я пожал плечами. В клубе от красной подсветки резало глаза, висел дым коромыслом и было явно тесно. Мы вышли на улицу, и я жадно дышал полной грудью.

— Отойди, а то заденет, — дернул меня Денис.

Из лихо подрулившего «Форда» вывалился длинноволосый человек, расплылся в улыбке и размазался рядом с входом в сутулом полуприседе, почесывая нос. Потом встрепенулся и пошел к входу.

— Это Фиоренцо, — местная знаменитость. Итальянец. Богатенький Буратино. Был. Еще полгода назад имел достаточно большую коллекцию дорогих автомобилей — «Феррари», «Майбахи» и прочие уникальные тачки. Сейчас вот ездит на такси, практически живет тут. Проторчал все. На «белом» он. Плотно и бесповоротно. Не знаю, сколько еще протянет. Его поначалу тут облизывали и разводили по полной и на выпивку, и на шлюх, а теперь уже через губу разговаривают, поиздержался итальяшка.

— А тебе как тут? Целое лето в борделе, да еще на глазах люди катятся по наклонной?

— Честно? Я все это ненавижу. Тут людей не встретишь. Но зато есть один плюс.

— Да? И какой же?

— Мозги после этого на место встают. Перестаешь верить в сладкие сказки о чудесных Золушках и удивительных способах проснуться однажды сказочно богатым. Вот оно всё дерьмо — как на ладони, хоть весь обмажься. Сам о себе не позаботишься, никому ты не нужен. Главное, верить, что сам ты можешь многое, главное, верить и постоянно учиться. У меня вся семья не пойми как жила всю жизнь, и я повторять эту жизнь точно не буду.

Я распрощался с Денисом, и он зашагал обратно в направлении Вацлавской, а я вниз по улице пошел в отель. За двести метров от клуба я услышал какой-то шум на входе. Двое крупных черных ребят выводили под руки итальянца, он что-то бессвязно говорил им. Они двинулись следом за мной, и как только вышли из блеклого фонарного светлого круга, один из вышибал ловко вытащил у Фиоренцо кошелек, а другой двумя четкими ударами в живот и по лицу уложил его на мостовую. Пару раз сильно пинув по голове, пара грабителей вернулась в клуб, а я решил расшевелить итальянца. Глухой, полудеревянный звук мощных ударов застыл на слуху, лишь бы был в сознании. Итальянец лежал без движения лицом вниз. Пульс уже не прощупывался.

 

19 АВГУСТА 2013 Г. ПРАГА, ЧЕХИЯ

Я превратился в полусогнутую тень и ушел из ночного переулка. Набрал из автомата номер полиции, сообщил о произошедшем убийстве и ушел. Иначе первый подозреваемый, кутузка, нервотрепка и прощай, вылет домой. В номере удалось поспать часа два, а потом в тишине, в теплых винных запахах, оставив пустое место рядом со свернувшейся в одеяле фигурой, я встречал рассвет над старыми крышами. Скоро собираться в очередную безрадостную дорогу.

Наши мысли крылаты, как и наше бесконечное парящее одиночество, оставаясь навсегда вписанным в облака, свинцовую гладь рек, озер и сумеречный горизонт. Возникшие из ниоткуда, наши спутники постоянно кружат и жалобно кричат, стоит лишь темноте спуститься на землю. Они суетливо вьются в чернильном небе, выхватываемые прожекторами возле театра Дворжака.

Мы мало говорим, почти молча ходим рядом, но в безмолвии мы сразу чувствуем, что где-то рядом необыкновенная сила — Любовь. Она над нами, вокруг нас, и мы сами. Каждый из нас ведь творец, если в нем есть любовь.

Моя густая августовская Прага. Твои золотые волосы и небесно-голубые глаза, твое жеманное кокетство брюнетки и порабощенные золотым дублоном мостовые. Твоя тонкая кость и легкие движения гоу-гоу на подмостках, едва уловимый белый налет на цветах и алые пятна на белоснежном фаянсе сантехники, пришедшие на смену кумачовым стягам… Здесь давно в центре стоит пустой дом с невероятно любезным кафе «Кафка» и все так же как и триста с лишним лет назад гремят и цокают конные экипажи. Но дом пуст, в нем не осталось ничего. Об этой пустоте как-то напрочь забыто в истерическом смехе с соседнего переулка. Забвение тяжелого сердца и мольба любви в суженных до иголочного ушка зрачках.

Откуда залетели наши мысли и одиночество? Из каких бескрайних просторов? Вряд ли будут ответы, ведь они вернулись из бесконечности и в нее же стремятся. Ниоткуда. Это банальная жизнь по соседству со смертью и ангедонией целого поколения. Поколения Фомы. Поколения сомневающихся, ищущих и находящих. Поколения, которое наблюдало жизнь в триплекс БТР, идущего по развалинам разбитых войной городов. Его глаза видели страдание, меч, кровь. Теперь перед ними только пьяные дети, которые никак не возьмут в толк, что каждый из них и свет, и мир. Быть может, только причастившиеся своим солено-железным вкусом на губах и братской кровью хотят заключить весь мир в объятия невозможной любви, взлелеяв где-то глубоко внутри свое небольшое, но такое теплое личное солнце.

Моя нежная августовская Прага, твоя единственная пустующая по ночам улица Парижская выставила щиты высоких ценников и убила в своих стенах мрачное пиршество. Глиняный Иванушка родился именно здесь, хотя у мостовых Праги очень сложно допроситься чавкающей жижи.

Гораздо проще вылепить человека из обрывков денег и отравленной слюны, и он оживет. С присущей ему легкостью папье-маше проглотит последние остатки не только внутреннего света в каждом, но и последние остатки разума. На это смотрю я — философски-грустный прохожий, ощетинившийся стеклами «авиатора», рюкзаком и фотоаппаратом. И больше всего мне хотелось бы внезапно, в один момент, перенестись в другие географии, где несоразмерно спокойнее, но не могу…

Здравствуйте, Олимпийский мишка улетел и остался в моем родном восьмидесятом. Он превратился в сказочную русскую козу-дерезу, которая видела кровь братьев на скотном дворе, нанюхавшаяся ее до одури, словно вся Прага этими чудесными розами с белым налетом на Вацлавской.

Сказочная серая скотинка. Ведь именно она, неожиданная и наглая, но воспитанная годами, брошенными псу под хвост, упрямая коза ударила когда-то рогами под дых это чудище из самодельного картона, не только пообещав, но и войдя в самую жаркую и смрадную глотку.

В этом разверзшемся чреве обозначится цикличность невеселых историй прошлого: мы так и будем собственной, такой же, как у того грустного, но счастливого парня- Мессии, кровью смывать свои же собственные погоню за счастьем, взлетами, светлым «завтра на пенсии» с ощущением привязанности к ненужным, не считающим ваших земных лет вещам. Будут становиться, видимо, витринно, бронебойно-стеклянно крепче умы и, наверное, никогда не обесценятся души, которым и правда никогда и никто не прикрепит ценника. Все исчезнет. На дне останется только любовь, вываренная на жарком пламени, кристализованная печаль и тихая светлая радость.

Удивительные и тихие места города-романтика, молчаливая покоренная муза, такая земная и необыкновенная жизнь, скротечная, зачастую бессмысленная. Вчера был дождливый вечер, когда все шпили соборов стали черными, а через стекло было так здорово фотографировать заплаканный город. Но играли кларнет и банджо, снова и снова лилось моравское, и там не было места каким-то сантиментам, а тем более слезам. Сегодня утром город отмыт облаками до блеска, эта легкая небесная взвесь отражается в окнах, очистились от мелкого мусора мостовые. Возле реки ни души, только птичий гомон на волнорезах и галдеж. Можно покидать хлеб прямо с набережной со спящими пароходами. Вот и наша «Шумава» задумчиво покачивается на волнах. На ней мы пару дней назад грустно ходили кругами под мостами и порой останавливались в шлюзах, смотрели на новую эпоху черного блюза. Начинался новый день, и наступало новое время. Наши лица отражались в речной ряби, и вода уносила отражения. Мы тоже стали лучше, мудрее и чище.

Утром мы молча едем в аэропорт. Нервные движения и очень редкие слова в полупустом баре. Потом неторопливые шаги по телетрапу и многотонная тяга двигателей поднимает наш аэробус над серой пылью жизни и наших отношений, оставляя утренний город далеко позади.

Теперь лишь беспокойные птицы над спящими крышами все так же кружат в молочно-белом течении и разрезают крыльями пастеризованное одиночество. Их по-прежнему хорошо видно в открытые люки танков…

 

20 CЕНТЯБРЯ 2013 Г. АВИНЬОН, ФРАНЦИЯ

Автобус был пьян в стельку. Он тяжело, одышливо вскарабкался на Пиренеи и с облегчением разогнался на спуске. «Мы во Франции», — седой импозантный Валера включает Джо Дассена, и в проходе между кресел начинаются танцы. Громкие женские голоса и громовые раскаты высокочастотного хохота. В зеркале хорошо видно водителя: он посматривает в салон с улыбкой и тревогой, время от времени неодобрительно покачивает головой, но скорости не сбавляет. Меня тянут за руку в проход, я вяло упираюсь, отказываюсь от бесцельной нетрезвой пляски и погружаюсь в пейзаж за окном. На сиденье прямо за моей спиной начинает приходить в себя Лена. Ее хватило на час дороги от Барселоны до первого привала на завтрак. После нескольких фужеров вина в автобус ее занес спокойный плотный Володя и со словами «первый боец пал» положил ее головой на сумочку. Джо Дассен начинает уже третью песню, шум в салоне не затихает. Рядом со мной садится Аня, это наш гид. Она раздражена и с ходу полушепотом сообщает мне, что ненавидит дур, а если они еще и пьяные, то раздражению нет предела.

Я в командировке вместе с еще двадцатью коллегами. Мне откровенно скучно и хочется, чтобы Валера — наш второй гид, филолог-романист и специалист по средневековой Франции — взял микрофон и уже начал свой рассказ, но он произносит только одну фразу: «Мы с вами заехали на землю, которая мистически связана в истории с очень известной личностью, имя которой Иисус Христос». После этого он взглянул поверх очков и, убедившись, что его никто не слушает, замолчал. Солнце уже опускается к горизонту, но все равно воздух в автобусе раскален, а кондиционер не спасает положения. Лишь тени гор время от времени заслоняют нас от жгучих лучей.

— Через несколько дней, я слышала, начнется трамун-тана, — говорит Аня. — Местные так называют холодный ветер, который приходит с моря. Его дуновение неожиданно и начинается, как правило, ночью. За несколько часов он не оставляет от тепла ничего, кроме воспоминаний.

— Неужели здесь бывают серьезные холода, ведь минусовая температура здесь — это большая редкость. Мне отчего-то слабо верится в холодные реалии.

— Бывают заморозки. Это здесь не редкость осенью, особенно когда дует трамунтана. Это правда очень сильный и пронизывающий ветер. Аня замолкает на пару мгновений и добавляет: «Зато, наконец, будут выходные».

Аня и Валера — пара. Они эмигрировали еще в начале девяностых, когда подвернулась случайная возможность. Сейчас Аня рассказывает мне свою историю с порядочной долей ностальгии или просто легкой грусти:

— Оба историки, отличники, а зарплата копеечная. Хотели оба остаться в университете, учить студентов, но это оказалось невозможно. Если только натуральное хозяйство еще держать, иначе было не прокормиться… Да чего я тебе рассказываю, сам же помнишь, как оно было в те годы.

— Еще бы, — я сам погружаюсь в воспоминания и качаю головой. В те годы мы сами выжили только потому, что родной дядька Петр занимался сельским хозяйством и привозил то мешок муки, то картошку, то мясо. Жареная картошка да лепешки — вот мои главные воспоминания о 1994-95-х годах.

— А потом, потом вышло так, как оно сегодня. Открылись границы, начал развиваться туризм, и нам как дипломированным специалистам по романской литературе и истории предложили поработать между Испанией и Францией. Двадцать с лишним лет прошло, а мы так и ездим между Каталонией и Лангедоком, и, нужно сказать, привыкли.

— А как же кризис, ведь столько говорят, что в Испании стало очень непросто, — пытаюсь я разузнать как можно больше об окружающих меня сейчас реалиях. Аня в ответ заразительно смеется:

— Ты, ты серьезно? Кризис? Я тебя умоляю, покажи мне его — где? А хочешь, я тебе расскажу, где он. Это же почти по-булгаковски. Помнишь, как профессор Преображенский говорил про сортиры и разруху? Вот здесь то же самое. Да возьмем простой пример: мы часто работаем с вашим бра-том-медийщиком, а те в свою очередь с чиновниками. Что те, что другие работают в общем-то похоже. В десять утра на работу, там выпить чаю, с час позаниматься своими обязанностями, потом регламентированный перерыв, потом обед, потом еще с пару часов в лучшем случае сделать какие-то дела, затем сиеста, а в четыре пополудни и рабочему дню конец. Итого максимум четыре часа на какие-то дела. А я, к примеру, и не помню, когда же были выходные, и занята с утра до ночи. В итоге у кого-то кризис, а у кого-то цейтнот. Да что там говорить, тут же исторически работать было не в почете — отсюда и манишки пошли: дешево, потому как денег нет, а признаться, что работаешь, было делом постыдным, ну и не так жарко, конечно. Вот и все наши реалии. А тебе вообще интересно то, что мы рассказываем? Держишься как-то отстраненно, особняком, да и кутить ты не любитель, сразу видно.

Я убираю с коленей свой рюкзак и гляжу на Аню: «Мне, правда, интересно то, что вы рассказываете. Хотя бы потому, что этого не прочитаешь в учебниках. Вы многое берете из окружающей жизни».

После краткой остановки в Коллюре, где уже не одну сотню лет люди выходят на прибрежные скалы освежиться ветром, а путешественники-пейзажисты рисуют древнюю башню с маяком, мы продолжили путь уже в темноте. Разгоряченный автобус затих, а еще пару часов назад буйные коллеги наконец заснули. До конечной точки нашего маршрута — Авиньона — оставалось еще сто километров, и я решил подсесть поближе к Валере и расспросить о местах и нашей программе.

— Не против, если потревожу?

Валера согласно кивнул, похоже, ему импонировало, что хоть кто-то заинтересовался его работой.

— Вы остановились на том, что эти места связаны с Христом. А о чем вы собирались рассказать?

В глазах у гида появилась искра увлеченного человека и, повернувшись, он задал вопрос:

— А что вы знаете о катарах? Доводилось ли вам слышать о них? Как вы понимаете, я не про страну, я про людей, про «добрых людей», как они себя сами называли.

— Признаться, немного. Только то, что это западноевропейское ответвление от болгарских антиклириков богомилов. Даже догматикой не интересовался. Только поверхностно.

Валера посмотрел в окно, потом на меня, и, указав пальцем в темноту, продолжил:

— Восемьсот лет назад тут было светло от костров. Инквизиция старалась. Да, существуют споры, как именно сюда попало это учение — скорее всего с Балкан в Италию, а потом уже и на юг Франции. И знаете, прижилось. Более того, благосклонно воспринималось и населением, и аристократией. Катары были бедны, но трудолюбивы, недаром их символом была пчела — трудолюбие и непорочное зачатие. Работали, молились, но не имели ни церквей, ни хоть каких-то символов церковной власти. От людей и среди людей. Так вот, они считали, что ад — он здесь, верили в милосердие божье и его всемогущество и хотели только одного: чтобы люди — падшие ангелы, заключенные в телесные тюрьмы в мире, который лежит в темноте и зле, избавились от своей земной ссылки — это и есть спасение. Князь этого мира Сатана, но все мы можем вернуться на нашу небесную родину, и один человек уже показал как. О нем я сегодня уже говорил, — улыбнулся Валера. — Если и правда интересно, то завтра в Авиньоне отправимся на экскурсию, и я расскажу про основных участников этого захватывающего исторического триллера.

По ночным улицам мы доехали до отеля в центре города. Там наша делегация нетрезво разбрелась по номерам. Ближайшие сутки предстояло провести здесь, так что нужно было продумать план. Пожалуй, культурная программа утром и одиночная прогулка вечером должны были оттенить друг друга. В ночь мы отправлялись назад в Барселону, откуда утром нас забирал самолет на Москву.

Как и условились с вечера, гид рано утром ждал в фойе. Мы обменялись парой ничего не значащих шуток, выпили по чашке эспрессо и направились в центр города. На улице было хмуро, но облачность поднималась и в общем и целом день обещал выдаться погожим. Валера быстрым шагом увлекал меня за собой и рассказывал о том, как катары жили — буквально следовали заповедям Нагорной проповеди, а потом катаров физически устранили по приказу папы Иннокентия третьего, и даже трупы выкопали с кладбищ и предали огню. Затем эта славная земля вошла в историю благодаря королю Филиппу Красивому и папе Клименту пятому, которые разгромили орден Тамплиеров, а проклятие их последнего главы Жака де Моле пережило всех. На входе в древний папский дворец гид показал мне герб Климента пятого:

— Да, тамплиеров, как тогда было модно, всех сожгли, но после де Моле папа скончался от необъяснимого приступа кишечной инфекции, а король Филипп свернул себе голову на конной прогулке, впрочем, печальная судьба постигла всю королевскую династию. Читал, что тамплиеры на Ближнем Востоке почерпнули множество знаний, в том числе в химии, и были непревзойденными мастерами по части без шума и пыли отправить кого-либо на тот свет. Яды. Впрочем, это только гипотезы. Официально их разгромили. Кто не успел уехать, те стали золой. Вот так, дорогой друг, а все почему? Правильно, деньги. Мотив девяносто девяти процентов злодеяний на этом свете.

В папском дворце мне неуютно, несмотря на дивные пейзажи, и я спешу выбраться из туристического центра. У Валеры какие-то дела — необходимо заехать в турбюро, и мы прощаемся на площади. Днем я стараюсь не появляться в гостинице, мне в тягость хронически нетрезвая компания и неуместные вопросы. Как если бы я был худруком театра, все актеры которого пришли на спектакль в неадеквате. Я наблюдаю сцены уже второй день: личная неприязнь с первого взгляда, характерная для женщин усредненного и упрощенного ума, отравила все вокруг в радиусе километра. В итоге каждый стал сам по себе, впрочем, мне на радость.

Днем я смотрел, как в центре города купали статных красавцев — арабских скакунов. После сидел в кафе с книгой. Как только закат насытил темными оттенками черепичные крыши, я собрался пройтись вокруг крепостной стены, что отделяет центр города от остальной его части. С наступлением темноты в городе скрывалось из вида всё то светлое, что, пусть и немного, и недолго, но радовало днем. Стихла музыка духового оркестра из парка, подернулся темными птичьими силуэтами шпиль башни, что горел днем на солнце яркими золотыми оттенками, кофе в ресторанах стал крепче, а по пешеходным улицам плыл запах сытной выпечки и алкогольных паров. До отъезда автобуса оставалось еще полтора часа, и я решил пройти центр по диагонали и выйти из ворот недалеко от гостиницы.

Темные улицы были неприветливы. Заплутав, я так и не смог найти дорогу, а попытки объясниться не принесли никаких результатов: французским я не владел даже на начальном уровне, а заслышав любую другую речь, прохожие с легким презрением пожимали плечами и шли восвояси. Я решил так: пойду, куда ноги несут, все одно центр города овальной формы и рано или поздно я упрусь в стену. Дальше случилось так, что я вышел прямиком к шумной драке, что началась прямо на летней веранде ирландского паба. Заслышав грязный мат на английском, я понял, что это британская молодежь на отдыхе и решил свернуть в темный переулок. Вот уже показалась стена, я узнал место — днем мы проходили здесь с Валерой, только теперь тут стояли старые фургоны, в которых горели старомодные керосиновые «летучие мыши». В салоне я разглядел негритянку. Она помахала мне рукой и поманила пальцем. Я не останавливался, тогда она вышла из машины и окликнула. Девушка подошла и попросила спичек или зажигалку, потом, закурив, рассказала на английском, что день ее не задался. А какой день, таков и вечер… вот если бы я хотел развлечься, то она бы сделала все, чтобы я ушел довольный, а то никого нет вообще. Я стал от нее пятиться назад, пока она говорила по телефону, еще через пару секунд возле нее затормозил кабриолет с мрачного вида арабами, и я ушел в тень. По дороге пара парней пыталась разузнать, где же тут находится кафе «Кебаб», а на вопрос «зачем?» получил исчерпывающий ответ — там лучший в городе гашиш, рассказал мне со смехом парень лет восемнадцати. Впереди уже был виден отель. В номере я быстро сложил вещи и вышел в фойе. Группа собиралась очень медленно. Я понял, что переругаться успели все. Ко мне подсела Аня и рассказала о том, что очень устала в роли няньки. Я поделился с ней своими вечерними наблюдениями.

— Ты ненормальный. Ты мог вообще оттуда не выйти.

— Но я же здесь.

— О чем спор? — из-за спины как будто из воздуха материализовался Валера.

— Представь себе, он пешком зашел в район с проститутками из Нигерии. Вот отпусти их побродить, потом не найдешь, — полушутя строго журила меня Аня.

Валера похлопал меня по плечу.

— Ничего-ничего. Скоро автобус придет, и ты уедешь. Я давно не был в Москве, нужно, наверное, устроить себе каникулы, проведать родных. Поехали, Ань? А ты запиши мои контакты, — перешел на дружеский тон Валера. — Будешь в этих краях — всегда звони, я буду рад. Ну и сегодня ты, надеюсь, понял, что катары были правы насчет локализации ада?

Я безответно пошел в автобус.

 

14 ЯНВАРЯ 2014 Г. БЕЛГРАД, СЕРБИЯ

Миряна выжимает три лимона в стакан и пьет кислый фреш. Она говорит, что это очень и очень полезно. Я не сомневаюсь, согласно киваю и советую добавить сахара — так вкуснее. Мне нравится с ней говорить. Она учит русский. Худенькая, смуглая, симпатичная сербиянка. «Шечер — то ние полезно, вредно», — смеется она. Потом рассказывает о том, как мечтает и о чем.

— Я выросла, когда был рат, война, тако по-русски. Брат старший погиб. Больше всего я хочу, чтобы ни я, ни мои дети не видели войну. Ты уже был в центре, видел… как это… бомбардоване куче… дома после бомб?

— Нет, я еще никуда не успел.

— Съезди обязательно, это рядом с собором святого Савы.

На небольшой кухне хостела нам тесно, и мы выходим на веранду, что смотрит в старый двор, где молодая собака гоняет кота, а после спасается от кошачьей ярости бегством. Мы наблюдаем за сценой, а потом слышим собачий визг и смеемся. Выпросил.

— Зачем ты приехал в Белград и долго вообще тут собираешься пробыть?

— Приехал вчера, зачем — не знаю. Хочу съездить на юг, где высокие горы, поживу там немного и потом вернусь сюда уже на неделю.

— Просто так, без дела, взял и приехал. в Сербию? — переспрашивает она.

— Да, все так и есть.

— Ты сумасшедший, — делает глоток фреша и опять начинает смеяться Миряна, — но как вернешься, мы обязательно… как это… видимо се.

— Увидимся, — поправляю я.

— Да, увидимся, — подмигивает девушка и уходит на рецепцию, где заливается в ожидании ответа телефон.

Я планирую выдвинуться уже через полчаса и включаю кофеварку. Еще есть время. Билеты куплены. Триста километров на юг, по трассе на Салоники в пограничный с Болгарией Пирот — городок, зажатый балканскими горами со всех сторон.

Пара чашек невкусного фильтр-кофе и на выход, рюкзак собран и поставлен под общую деревянную лестницу, что ведет на мансарду. До автовокзала пятнадцать минут неспешным шагом, и лучше подойти пораньше, чтобы перед посадкой постоять немного на улице, подышать воздухом и подготовиться к уединению. На него необходимо настроиться, а заодно и понять, зачем мне вообще понадобилось ехать в совершенно незнакомый город, закрыться горами под низким зимним небом.

Сегодня ясно, но холодный ветер пробирается сквозь куртку. Я прячусь в узких белградских переулках, и уже вижу внизу спуска крышу автовокзала. Очень тихо, и только шелест сухих листьев добавляет звук в прозрачное молчание мира, где старые тополя тянутся к солнцу и кошки греются на крышах припаркованных автомобилей.

В привокзальном кафе я заказываю «печенье» — жаркое. Ем осторожно, чтобы не обжечься. Перед дальней дорогой просто необходимо подкрепиться. Через стекло прокуренной харчевни хорошо видно, как на бетонном блоке, что отгородил пешеходную зону от парковки автобуса, расположился бродяга, снял некогда бывшие обувью грязные колодки и выставил под солнце больные ноги, сморщился, скрыв щелки опухших глаз под нависшими нечесаными волосами. Его никто не трогал, а сердобольная старушка протянула пакет свежеиспеченных булок. Половину он съел сам, одну скормил старой собаке, примостившейся рядом, а одну раскрошил голубям, которые тут же плотной тучей слетели на землю с окрестных крыш и окружили бездомного. Мой автобус уже стоит на парковке под табличкой «Пирот», парень-кассир отсчитывает сдачу и протягивает в окошко блеклый билетный листок. Моя путевка в неизвестность легко помещается в обложке паспорта. Дети, старики, нетрезвые строители — мы собираемся возле угрюмого контролера. Курят почти все, разве что дети просто в силу возраста пока не могут, но снуют возле родителей в табачных клубах. Если не знать, какой сейчас год и попросить спрятать попутчиков в карманы и сумки современные планшеты и телефоны, то сотрется временная грань. Мы все вполне могли бы точно так же стоять в девяностых или в восьмидесятых: старый автобус, конец балканской короткой зимы в окружении выстроенных еще при социализме зданий.

Вскоре белградский пейзаж становится низкорослым, за окном частные домики пригородов быстро сменяются трассой, вдоль которой разбиты виноградники. Задремав, казалось, на несколько минут, я очнулся через час и увидел горы с заснеженными вершинами, на указателе уловил надпись «Ниш», а когда начало темнеть, вышел в небольшом городке, где у меня была забронирована гостиница. Здесь был совсем другой воздух, другое, более низкое небо, и иные люди — чуть загадочные, с едва уловимой улыбкой. Зимний вечер очень быстро съедает все краски и делает мир чернобелым, лишь небольшие вкрапления света выдергивают из промозглой белесой мглы синюю вывеску отеля. Напротив через дорогу расположилась кондитерская, где неторопливо считал дневную выручку, а после укрывал полиэтиленом товар на прилавке угрюмый продавец средних лет. Его дневная усталость плохо сочеталась с витринной аппликацией радостного мультяшного беззубого малыша, но деловитая суета дня уходила в ночь, затихал пульс небольшого городка, исчезли из виду седые горы вдали.

«Молим, ваш пасош, приятно!» — протянула мне паспорт за стойкой регистрации высокая черноглазая девушка и выдала ключи от номера. В комнате было холодно, а с улицы разгулявшийся ветер приносил запах костра — почти все дома в этом городе топились дровами. Я положил вещи, сглотнул с легким ощущением боли в пересохшем горле и решил ненадолго вернуться на улицу, чтобы подкрепиться в ресторане, который заметил рядом с гостиницей.

В обеденном зале, обставленном под сельский сербский дом, я был единственным посетителем в этот вечер.

— Бронислав, Бронислав Илич, но можете звать меня просто Ильич, вам так привычнее, — представился на хорошем русском и рассмеялся официант. — Итак, что изволите на ужин? Могу рекомендовать шопский салат, суп-чорбу и чевапи с картофелем. У нас нежнейшие чевапи из парного мяса, тарелку оближете. Мы сначала рубим мясо, потом отбиваем фарш до состояния суфле и лепим небольшие сосиски — вот и весь наш секрет. Так что?

— Ильич, я, пожалуй, послушаю вас как опытного в гастрономии человека. Несите всё.

Ильич скрылся за массивной портьерой в конце зала и оставил меня наедине со столовыми приборами, большими часами на стене и грустной народной музыкой, где смысл всех песен сводился все чаще к суицидальным мыслям из-за нелегкой жизни и несчастной, но вечной любви. Стрелки по циферблату двигались медленно, но хорошо заметно. В отблесках стекла и мерцании свечи на столе я наконец почувствовал окаменевшую, алмазную вечность, в которой подобные мне бродят по временам и больше всего дорожат воспоминаниями о белой птице и надеждой на еще одну встречу в своей жизни с тем незримым потоком, что открывает щели в космос и несет нас вперед в захватывающую и светлую неизвестность. Я чувствую, как меняется время, это ощущение в последние дни опять не давало спать, окружало в темноте полупрозрачным мешком и выгоняло из комнаты к ночному отражению огня сигареты в кухонном окне. Я слышу громкий хруст ледяных стен между людьми, рушатся перегородки холодных зеркальных комнат, где каждый уникален в своем горячем личном безумии.

Я уже второй день с опаской смотрю на экран смартфона и не решаюсь открыть приложения социальных сетей. Там происходит что-то мрачное, вязкое и очень агрессивное. Метаморфозы начались с начала декабря, когда внешне спокойные люди, знакомые лично уже не один год в виртуальном пространстве преобразились до полной неузнаваемости и начали сыпать проклятия тем, с кем еще неделю назад делили пятничный вечер в уютной атмосфере концертных залов, ресторанов и шумных компаний. Атомизация пространства делит людей на ртуть и фосфор, образуя ядовитые миазмы, дышать которыми равносильно смерти. Я пытаюсь понять, что происходит, и у меня с трудом, но получается. В ядовитой среде нужно стать солнечным газом — гелием, подняться выше и не вступать в реакцию. Капли ртути находят путь друг к другу, сливаясь в одну сплошную ядовитую лужу, фосфор горит ярким жарким пламенем и делает атмосферу непригодной для дыхания. Я вижу эти проявления в публикациях и комментариях, и вижу для себя один выход — отключиться до наступления первых признаков отравления. Они проявляются быстро и явно, когда тяжелеет голова, внутри закипает возмущение, и вот уже кажется, что кто-то чужой и недобрый захватил разум. Невидимая прочная стена разделила людей. Так уже бывало в истории не раз. Почему происходит так? Почему и зачем? Я обязательно найду ответ.

— Ильич, все было очень вкусно, принесите счет, пожалуйста.

— Я надеюсь, вам понравилось, приходите ужинать завтра.

— Всенепременно, Ильич, только давайте доживем до него такими, какие мы есть с вами сейчас.

 

15 ЯНВАРЯ 2014 Г. ПИРОТ, СЕРБИЯ

Я трудно перестраиваюсь в часовых поясах. Проснувшись в три часа ночи, так и не сомкнул больше глаз. Стандартный набор: улица, полутени, очень редкие машины и утренняя реанимация пейзажа за окном. Уже отчетливо видно, что вершины гор скрыты облаками, двадцать минут шел ливень, который сменился мокрым снегом. Потом за стеной, разрывая тишину, кто-то натужно кашлял с надрывом, послышались первые шаги и приглушенные голоса в коридоре. На потолке проступила первая размытая тень от люстры и медленно двигалась по часовой стрелке, пока, наконец, не исчезла с рассветом. Я молча смотрел в потолок, потом неторопливо стал собираться на завтрак.

В небольшом баре кроме меня был еще один пожилой мужчина, по виду командированный. Традиционное сербское мясное и молочное изобилие, крепкий кофе. Женщина в белом переднике неторопливо вышла из-за стойки с чайниками и молоком и нажала кнопку пульта телевизора. Начинались новости. Краткая сводка основных событий в стране и на экране показались языки пламени. Прошел всего год, как мы ходили с Гауссом по этим местам, где теперь пылают современные костры Европы. Старый дом с горгульями, Золотые ворота… Камни и бутылки с зажигательной смесью летят из телевизионных экранов прямиком в умы послушных зрителей, а журналист в каске с надписью «Пресса» на адреналиновом возбуждении ведет репор-таж под градом камней. Я, не отрывая взгляда от экрана, доедаю йогурт, выпиваю кофе, иду за добавкой и прошу переключить канал на что-нибудь полегче. Играет зажигательный сербский турбофолк, а за окном крупными хлопьями идет мокрый снег, скрывая горный пейзаж. Но планы менять я не намерен. Рано утром я решил, что поеду в горы — подальше от зубчатых шестеренок, которые, вращаясь, меняют наше сегодня и направляют историю к закономерному повороту. «Черви уходят в землю, а куколки становятся бабочками», — неужели так быстро, неужели сейчас? «Да, не просто сейчас, а сегодня, завтра и после, — отвечает мне внутренний голос, — пока только неизвестно, какова окончательная цена, ведь времена не меняются спокойно, по крайней мере, в последнюю тысячу лет».

На улице я плотнее наматываю на шею шарф и двигаюсь к перекрестку, на котором видны несколько автомобилей с шашечками такси. Неизвестно, согласятся ли в такую погоду ехать в горы, да еще и без какой-то конкретной цели. В пяти метрах от видавшего виды «Юго» в боковом зеркале я поймал взгляд водителя и кивнул ему. Дверца открылась. Я стараюсь говорить медленно, но водитель половину не понимает:

— Ти из Бугарске?

— Нет, не Болгария. Я из России. Рус.

— А-а-а. Рус то добро. Руси и серби брача заувек. Едемо!

Водителя зовут Зоран. Он долго удивляется тому, что мне

нужно в горы без особенной цели. Я прошу его показать что-нибудь интересное, и он после минутного раздумья соглашается — все одно клиентов не предвидится, а про русских он слышал, что они, как правило, с деньгами и можно неплохо заработать. Уже на выезде из города языковой барьер между нами рушится: я вспоминаю все уроки сербского из самоучителя, а то, что не помню, говорю по-русски медленно. Зоран везет меня вверх по серпантину прямо в облака и обещает показать в деревне старую церковь, которую обнаружили не так давно. В этом храме помимо старой кладки есть еще и диковинные фрески — лысый младенец-Христос и человек с собачей головой, а еще Дева Мария с ангельскими крыльями. Зоран не понимает, что это за псоглавец и почему Христос лысый. Мне эта история кажется знакомой, а через десять минут пути она фейерверком взрывается в воспоминаниях. Точно, я ее читал еще в университете — это легенда о святом Христофоре из племени псоглавцев — жестоких варваров. В сражении он был пленен и за свою физическую силу определен на переправу переносить людей. Когда он нес на себе ребенка, тот внезапно отяжелел и псоглавец стал тонуть. Тогда младенец сказал, что он Христос и крестил киноцефала в воде. После этого Христофор отошел от своего варварского начала и стал праведником, после чего творил чудеса, за что и был казнен по приказу императора Деция. Я рассказываю Зорану, что псоглавец — это скорее всего образ в мышлении древних людей, который возник в литературе из-за диких нравов берберских племен, доходивших до вампиризма и людоедства. Водитель качает головой и цокает языком. Машина скользит на спусках, и мы вынуждены двигаться очень осторожно с черепашьей скоростью, чтобы не сорваться с обрыва. Дорогу накрывает густой туман, в котором расплываются вековые сосны в пятидесяти метрах от дороги. Путь в облаках занимает десять минут, после чего начинается очередной спуск в горную лощину, где видны строения церкви. Я показываю пальцем и спрашиваю, не это ли конечная точка нашего пути? Зоран отрицательно мотает головой и не сводит цепкого взгляда с дороги, кратко бросив, что это монастырь святого Ильи.

Возле монастыря стоит старик и машет руками. Наш «Юго», проскользив несколько метров, останавливается, и мы выходим возле монастыря. Внезапно, подобно лавине, обрушивается тишина, лишь изредка нарушаемая стуком дятла в продрогшем заиндевелом лесу. Бородатый старик показывает на дорогу и что-то говорит Зорану, покачивая головой. Эта беседа продолжается недолго, и водитель сообщает, что дальше нам не проехать, утром на деревню Рсовци, что неподалеку, обрушился снежный заряд и дорога кончается здесь. Недалеко от монастыря я вижу деревянное сооружение, каким обычно обустраивают родник, и решаю напиться. Несколько метров даются с трудом, ноги то и дело вязнут в тяжелом, мокром снегу, но первый же глоток воды — необычайно вкусной и холодной до ломоты в зубах — преображает мир вокруг. Словно облака, которые заволокли разум, вмиг рассеялись и мир обрел новые краски. Потрясенный я стоял несколько минут, а обернувшись, увидел Зорана, который стоял, глядя на крест церкви, и шепотом молился.

— Можно ехать назад. Спасибо тебе, Зоран, за это путешествие.

— Ви, руси… како ово… а… психо, — смеется шофер и крутит пальцем у виска.

Мы потихоньку трогаемся в обратном направлении. Тяжелые тучи уходят и сначала робко, но все более настойчиво пробивается привычная глубокая синева — цвет горизонтов и незамутненного разума. У меня все получилось. Завтра я возвращаюсь обратно.

 

20 ЯНВАРЯ 2014 Г. БЕЛГРАД, СЕРБИЯ

— Здраво! Како си? Или как дела?

Хозяин хостела Деян сияет как начищенный пятак. Он говорит мне, что комната уже прибрана, застелена свежая постель, а еще он несказанно рад моему возвращению.

— Сколько дней, восемь? О, это отлично, просто отлично. Вечером ты познакомишься со здешними ребятами: Миряну ты уже видел, но сегодня придет Таня. Она очень веселая, скучать не придется. Я решил — подарю тебе свой подарок. Какой? Вот, держи, — протянул мне сложенную гармошкой цветную карту города Деян. — А пока кофе с дороги и располагайся, будь как дома. Добро дошли! Или как там по-русски — добро пожаловать!

Я поселился в самом центре города. Утро на улице князя Михаила было особенным — что-то незримо изменилось за те три дня, что я отсутствовал. Пока я никак не мог понять что, но понимание пришло быстро — на торце дома появилось гигантское граффити: когда-то под самой крышей была смонтирована деревянная трапеция для лебедки, да так и осталась, словно окно в небо. Теперь в него, задрав голову, смотрел человек с бородкой ростом в несколько этажей. Словно Гулливер в стране лилипутов возвышался над пешеходной улицей и притягивал к себе взоры. Он был отлично виден из небольшого окошка в моей комнате.

Я поселился под самой крышей. Скромное пристанище полтора на три метра. Здесь уместились кровать, холодильник, маленький журнальный стол и зеркало от потолка до пола. Рядом с окошком на улицу примостилась полка для вещей и мусорная корзина под ней. Вот и весь небогатый интерьер, а большего и не нужно. Я иду в пекарню на углу и возврашаюсь в свою зеркальную обитель. После обеда мне хочется выспаться с дороги, и, даже не выключив свет, я прикрыл глаза и провалился в сон.

Проснувшись, я не сразу понял, где нахожусь. С общей кухни доносился заразительный смех, пахло табачным дымом. Я решил выйти, чтобы выпить кофе, а после пойти прогуляться. Обувшись, я вышел на свет и увидел высокую девушку-блондинку и двух парней, которые живо и весело что-то обсуждали.

— А, вы и есть тот самый гость из России, про которого говорил наш начальник Деян? Я — Таня, — и девушка протянула мне руку для знакомства. — Это мой друг Михайло и наш приятель Филипп.

— Очень приятно, рад всех вас видеть, что вы так весело обсуждаете?

— Филипп все собирается познакомиться с девушкой, да никак не определится с местом. Что ночной клуб, что улица — везде в это время есть риск нарваться на проблемы со здоровьем через сомнительные связи. А музеи и библиотеки по ночам закрыты, — расплылся в улыбке Михайло.

Филипп был студентом философского факультета двадцати одного года от роду. Он со смехом махнул рукой в сторону товарища и полез в свой рюкзак, откуда достал книгу Варлама Шаламова.

— Я просто зачитываюсь, это же великий русский диссидент! Открыл для себя вообще великую русскую литературу и запоем читаю классиков. А вы, как вы считаете, по телевизору здесь постоянно говорят о том, что в мире возросла напряженность между полюсами силы, но ведь фактически это же противостояние метафизик, война смыслов или же деньги и ничего больше?

— В общем и целом согласен и с первым, и со вторым, но в частностях могут быть большие расхождения. Весь вопрос в конкретных частностях. По сути, мы живем сейчас в зеркалах, вот как в моей комнате, только со всех сторон. Видим, казалось бы, одно и то же, а оказывается, что всё наоборот. Вот скажи мне, Филипп, в Сербии социальные сети тоже разразились общим сумасшествием?

— Там вообще все крэйзи, — подает голос Таня, — а ты, Филипп, лучше про смыслы у турок, что заселились сегодня на второй этаж, спроси, узнаешь для себя много нового, вплоть до того, что живешь не так и зря. Одному Михайло хорошо — он с утра до ночи в танки в сети режется. Танкист в доме — горе в семье, — отвешивает шуточный подзатыльник своему другу Таня.

На кухне становится невыносимо душно от табачного дыма, и я с обещаниями составить компанию завтра вышел на улицу князя Михаила. На город спускались сумерки, и дневное тепло таяло на полупустынных улицах с каждой минутой. Я решил пройтись до крепости Калемегдан и посмотреть на слияние Дуная и Савы, пока еще не совсем стемнело. Закат на смотровой площадке крепости был изумителен, потом, словно по взмаху палочки невидимого дирижера, по всему парку начали зажигаться фонари, где-то далеко в частном секторе лаяла собака, и стало почти пасторально тепло от происходящего. Мне не давал покоя вопрос Филиппа, хотя он был риторическим и простым до очевидности. В электрическах отблесках в водах Дуная, поглаживая рукой древнюю кладку, я разглядывал тающую светлую полоску неба на горизонте и вглядывался в мерцание звезд. Светящийся газ… стать легким, благородным гелием и не вступать в реакцию. Подниматься в высоту, видеть общее. Не оставаться в комнате с зеркалами. точно, Карл Густав Юнг, я даже хлопнул себя по лбу. Человек придумает себе псевдоидеи, маски статусов, круговая порука лжи. Все что угодно, только не встречаться с собственной душой, не погружаться во внутренние сумерки, а если найти себе подобных и образовать клуб по интересам, — это уже коллективное темное. Любое чужеродное, иное будет восприниматься в штыки. Такова современная электронная сеть бытия, социальная коммуникация, запертая в пространства сообществ и списков друзей, о которых зачастую ничего неизвестно, кроме ника и отметки «мне нравится». Этот кулак с оттопыренным большим пальцем сам по себе стал микроскопическим энтеогеном, электронным наркотиком и вирусом. Уверен, что скоро вместо того, чтобы нагонять количество, их просто будут официально продавать за большие деньги. Но это всего лишь почва, добротный навоз, где запросто реализуется простейшая махинация из девяноста процентов правды, пяти процентов лжи и такой же доли развлечения. Замешиваем крутое тесто, лепим новую реальность, где знак минуса меняется на знак плюс, переворачиваем все что угодно с ног на голову и получаем агонию массовой информации. Все средства массовой информации тихо умирают, превращаясь в огромную социальную сеть. Инструмент управления готов, и со времен доктора Геббельса он здорово прогрессировал. Современная война смыслов идет в виртуальном пространстве и подкрепляется красочными кровавыми картинами с полигонов специально для этого созданных. И как сохранить в этой системе разум обычному человеку, который смотрит с кручи в темноту и отражения? Ответ приходит быстро: сначала безоговорочно поверить любой информации, а потом так же тотально, хирургически холодно усомниться в каждом факте и не верить эмоциям, не верить не документальным фактам, не верить вообще никому.

Мне пора возвращаться. В супермаркете недалеко от хостела я покупаю немудреный ужин и поднимаюсь на лифте под самую крышу в свою маленькую, но очень уютную комнату. Перед сном обязательно чай с медом, чтобы не простыть, и нужно еще сходить на второй этаж. Мне ска-зали, что там хорошая широкая лоджия, где можно спокойно присесть за столик и покурить.

На этаже шумно. На кухне с кофеваркой возится незнакомый смуглый человек. Я помогаю ему управиться, и напиток течет в стеклянную емкость. Я слизнул остатки меда с ложки и медленно, чтобы не расплескать чай, направился к лестнице. Сверху раздавались взрывы хохота. На креслах расположилась компания мужчин от тридцати до сорока, они громко говорили по-турецки. Я приветствовал их на английском. Несколько секунд меня изучали любопытными взглядами, после чего самый крупный из компании задал мне вопрос:

— Вы мусульманин?

— Нет, я крещен в православии.

— Ортодокс?

— Да, я из России.

— О, Россия. Москва?

Я согласно кивнул и улыбнулся, а здоровяк после паузы продолжил:

— Видите ли, мы все здесь мусульмане и по утрам молимся. Не могли бы Вы в это время воздержаться от визита сюда?

 

21 ЯНВАРЯ 2014 Г. БЕЛГРАД, СЕРБИЯ

Я проснулся с рассветом. Он здесь наступает очень рано, где-то в районе четырех, несмотря на зиму. С полчаса ворочался в своей небольшой келье, потом взял ноутбук и вышел на кухню. Протянув руку к выключателю, я передумал и остался в рассветном матовом освещении. Не спеша открыл дверцу настенного шкафа из темного дерева, достал кофе. Еще несколько минут ушли на чистку кофеварки и смену фильтра. Кухню и коридор заполнил вкусный утренний запах. Я налил чашку, уселся на барный стул возле широкого подоконника и открыл текстовый файл в компьютере. Погрузившись в процесс работы, я в следующий раз посмотрел в окно, когда уже совсем рассвело. За спиной послышалось шарканье сонных ног и шуршание за спиной. Один из вчерашних вечерних знакомых открыл холодильник, достал пакет с подмерзшим куском пирога и заспанно кивнул мне. Я решил не мешать — просто взял кружку с еще теплым кофе и вышел на мансарду. На этаже никто не молился, и почти не было намеков на хоть какие-то проявления жизни, если бы не богатырский храп из-за двери. Облака были розовыми, цветочная рассада в больших горшках склонялась квелым анабиозом к земле, изредка покоряясь порывам могучего ледяного дыхания балканской зимы. Я уже знал, что стоит солнечному диску подняться над горизонтом, воздух прогреется до девяти-десяти градусов тепла, что по меркам средней России — вполне себе полновластная осень или весна, но никак не разгар крещенских морозов.

Дверь террасы тихо скрипнула и с кружками горячего кофе вышли еще два человека из турецкой компании. Они были в теплых куртках и шапках, достали сигареты и закурили, с удивлением разглядывая меня в одной спортивной кофте и тонких домашних брюках. Я вспомнил вчерашнюю просьбу и справедливо рассудил, что правильно сделал, проигнорировав ее. Молитва — дело очень личное и требует уединения, а в номерах его с избытком.

— Доброе утро, — протянул мне руку коренастый турок лет сорока. Он почтительно поклонился и посмотрел чуть поверх очков в элегантной дорогой оправе. — Меня зовут Эрхан. Это мой товарищ Эрсин. Мы приехали из Стамбула мужской компанией немного отдохнуть, перевести дух от сумасшедшего ритма. У меня свой типографский бизнес. В общем, мы все тут небольшие дельцы. Вы бывали в Турции? Хотя… пожалуй, все русские хоть раз, но бывали в Анталье. Я угадал?

Я рассмеялся и кивнул. Конечно же, я бывал на турецких курортах, не питая к ним особой страсти, но подпитываясь впечатлениями от древней непостижимой Ликии.

— И как вам у нас, как вы вообще относитесь к нашей культуре и вере? Но, должен оговориться, лично я атеист, а вот Эрсин и другие ребята — они мусульмане. Настоящие, не показные, глубоко верующие люди. Мы все друзья, что не мешает нам придерживаться совершенно разных политических взглядов.

Эрсин, до того молча выпускавший клубы дыма, подал голос.

— Уважаемый, вы русский, христианин, а наверняка даже не знаете, что Дева Мария, праведная Мариам — она же и моя мать, как и пророка Исы. Вы читали Коран? Еще мы очень почитаем труды мудреца Аль-Газали, хотя вам, наверное, это ни о чем не говорит.

— Ну почему же, Эрсин, — снова улыбаюсь я, вспоминая книгу из отцовской библиотеки. — Не стоит быть таким предубежденным к людям, ведь имам Аль-Газали писал как раз о том, что это одна из глупостей. «Мне кажется, что я воочию вижу Престол моего Господа, и мне кажется, что я вижу обитателей Рая, как они ходят друг к другу в гости, и обитателей Ада, как они ненавидят друг друга. И это знание происходит в результате поиска истины о душе и о том, что она такое, о ее связи с телом и особенности, для которой она была сотворена, и о том, как она наслаждается своей особенностью и совершенством вместе со знанием тех недостатков, которые мешают ей достичь совершенства», — кажется так он писал. — Ты и я — мы одинаковы, несмотря на то, что разных народов, разной истории, а религия и вера — я бы их разделил. Когда-то для помещения истины в древнее сознание придумали человеческое воплощение вселенского разума, потому что так было проще донести. А сегодня кому-то удобнее молиться раскрашенному дереву и наделять изображение своими недостатками, вместо подъема хотя бы на одну ступень внутри себя к тому самому вечному, недосягаемому, нисходящему из окружающего мира светлому потоку.

Эрсин ненадолго опешил. Потом разулыбался и полез обниматься.

— Дорогой друг, да ты профессор! Ты бы мог стать хорошим исламским проповедником. Приезжай к нам.

— Спасибо за приглашение, но… мне кажется, я уже все сказал.

Эрхан локтевым сгибом обхватил шею товарища и со смехом легко толкнул кулаком под ребра.

— Не понял ты человека, а я тебе говорю, что джихад — это опасно для человечества. Ну вот как можно убивать себе подобных именем Всевышнего, а ведь читал, читал, что это всего лишь праведный путь. Путь к себе, Эрсин. Не путайте кислое с пресным и не слушайте толкователей.

Друзья приглашают меня позавтракать свежей выпечкой с кислым молоком в ближайшей пекарне, в столь ранний час они уже открыты. Мы выходим в морозное утро из подъезда и занимаем столик в небольшом заведении в ста метрах от входа в хостел. Бурек с мясом только из печи восхитителен. Эрхан кусает пирог, закрыв глаза от удовольствия. «Как хорошо, что в Сербии кругом такие пекарни. В Стамбуле рано утром сложно найти такой свежий и вкусный бурек». Мы сосредоточены на еде как пилот самолета бывает сосредоточен на приборах. Как только последние куски улетают с тарелок, голос подает Эрсин:

— Так интересно. Мои предки были военными и принимали участие во всех войнах с Россией. А прапрадед и вовсе был призван в армию, но не успел сделать ни одного выстрела. Они все просто замерзли в горах. Мы кутаемся в теплые куртки, а тебе здешний адский мороз вроде как нипочем? Почему так, мы же оба люди?

Мне становится смешно:

— Эрсин, ты просто не был в это время в России. По нашим меркам сейчас здесь никак не зимняя температура. А вообще на морозе люди лучше сохраняются. Да и ум хорошо держать в холоде.

Мы просим счет. Завидев деньги в моей руке, приятели начинают дружно громко протестовать. «Нет, нет, мы не позволим тебе платить. Ты наш друг, и нам приятно сегодня тебя угостить. Давайте выпьем еще кофе по-турецки».

За десертом мы рассказываем друг другу о повседневной жизни. Эрхан сокрушается и говорит, что все верующие мусульмане поддерживают действующий политический режим в Турции из-за его базы на традиционных ценностях, но они почему-то не замечают очевидных вещей. Эрхан опускает взгляд к полу: «Мой отец продал дом, в котором мы с братьями выросли. Наше семейное гнездо. Он сделал это только потому, что иначе ему было нормально не прожить, даже несмотря на нашу помощь». Меня опять называют Профессором и приглашают в Стамбул. «Если ты приедешь, мой дом для тебя открыт, я покажу тебе лучшие места», — подводит черту под нашим общением Эрхан.

На выходе из пекарни решаю остаться в одиночестве на утренней улице и пройтись по городу, пока не очень многолюдно и уже ощутимо тепло. Я двигаюсь к началу пешеходной зоны, над которой уже разносится мелодия аккордеона и гитары. Двое колоритных стариков с благородными седыми усами исполняют попурри из народных мелодий, и вокруг них уже собрались небольшие кучки праздных зевак, кто-то пытается танцевать, ловит ритм и утопает в раннем голубином облаке. Город просыпается быстро: вот на угол дома, где ранее располагался ресторан «Царь Александр», выкатился на своей безногой тележке с грязными колесами калека недавней войны, на чьем лице навсегда запечатлелась нервная дрожь контузии, возле него с куском пиццы остановился какой-то знакомый и завел разговор. Чуть поодаль расположилась старушка, которая кидала по одной крошке хлеба молодой сизарихе, заставляя ее исполнять замысловатый танец. Каждый камень в этой отполированной миллионами подошв брусчатке помнит любую из тех двадцати двух бомбардировок, которые обрушились на Белград за все современные войны. Над гранитной безмолвной памятью было все такое же бездонное небо, приходили и уходили люди, неторопливый пейзаж все так же проплывал по радужке глаз, устремленных в невеселую даль поверх течения такой непростой, но вечно воскресающей жизни. А человек все так же, по-прежнему был потерян между шершавых городских стен, один на один со своей судьбой. Этот человек прятал седые пряди в толщу пухового платка и смотрел на меня широко раскрытыми глазами. Я протянул старушке деньги. Голубица перестала плясать. Вослед полушепотом раздалось: «Спасибо тебе большое, сынок».

 

27 ЯНВАРЯ 2014 Г. БЕЛГРАД, СЕРБИЯ

Мои турецкие товарищи уехали рано утром. Перед отъездом Эрсин еще раз пытался меня уговорить тотчас отправиться в Стамбул и осесть там навечно. Но теперь мы просто обменялись шутками. Обнявшись с каждым, я пожелал им счастливого пути и направился в свою комнату. Сегодня я планировал съездить на военный мемориал Ново-Гробле и выбраться куда-нибудь за город, но пока находился в раздумьях, куда именно. Таня, Филипп и компания советовали обязательно забраться на гору Авала с телебашней, откуда открывался захватывающий дух вид на город, но туристические места чем-то отталкивали меня, быть может, своей приземленной массовостью и отсутствием тишины. В маленькое оконце комнаты я хорошо видел нарастающий ярко-желтый столб, который разбавил розовую рассветную палитру. Потом, как обычно, послышались обыденные, точно пропахшие старым постным маслом, голоса в коридоре. Открыв дверь, я вышел поздороваться в пыльные утренние краски стен и услышал негромкую русскую речь. Возле рецепции оформлялись две девушки и пытались выяснить, как с наибольшей пользой потратить два дня, которые выдались в Белграде по пути из Вены в Будапешт. Диалог явно не клеился, портье и гостьи не понимали друг друга, и я решил добровольно взять на себя роль переводчика. Подруги, узнав, что я после обеда буду готов составить им компанию, несказанно обрадовались, взяли у меня номер телефона и обещали позвонить, как только отдохнут с дороги после бессонной ночи в пути. Лена и Ксения были футбольными фанатками из Петербурга и летали на игру «Зенита» в Австрии, а заодно решили устроить себе небольшие выходные в странах по соседству. Я предложил позавтракать вместе, но подруги отказались, сославшись на катастрофическую нехватку душа и полный дискомфорт, связанный с этим.

Наскоро проглотив кофе, я вышел на улицу в поисках такси, по пути купив пару ненужных журналов у торговки, что обещала часть заработка всенепременно отдать на нужды детского дома. Наскоро просмотрел и подарил их на углу цыганке в окружении нескольких детей. Детвора радостно схватила разноцветные издания и начала их листать, попутно что-то шумно обсуждая.

С таксистом мы договорились на три тысячи динар: он обещал отвезти меня на военное кладбище Ново-Гробле, а оттуда посоветовал доехать в пригород Ритопек, где недалеко от Дуная расположился древний монастырь. «Это место, где тишина благостна, охватывает все и по-своему говорит с людьми», — заинтриговал водитель. На том мы порешили и тронулись в путь, ненадолго остановившись возле цветочного киоска. До Ново-Гробле домчали за десять минут, и таксист показал мне, где будет ожидать, а потом кивнул головой в сторону входа на кладбище: «Вам туда». Он почтительно замолчал, а я, наступая в легкий утренний снег, зашагал к арке входа, через которую сквозили ясные, немного пахнущие зеленым чаем и чуть-чуть свежим огурцом хрусткие январские дни.

Я внимательно прочитал текст над входной группой и зашел на территорию. На этом небольшом по площади кладбище покоились все те, кто отдал свои жизни при освобождении Югославии. Когда я прошел по аллее вглубь сотню метров, мое внимание привлекла плита серого гранита с надписью «Непознати борац». На солнце снег начинал таять, на камне выступили влажные пятна и прилип размокший мертвый лист в обрамлении зеленой, покрытой каплями травы. По другую сторону тропинки стоял такой же серый мемориал, покрытый почти сотней выгравированных русских фамилий, под которыми значилось, что вместе с установленными здесь же покоятся еще семьдесят девять неопознанных бойцов, а рядом с надписью красовалось уродливое граффити. Я стряхнул снег с камня и поставил у основания корзину терракотовых гербер. Тишина стала говорящей, сосново-пронзительной, и я полез в рюкзак за очками. Спрятав глаза, я с каждым кругом по некрополю пускал на ветер горсть пепла от почти позабытого за пределами России огромного общеевропейского костра войны, лучина которого так и не погасла внутри, она тлеет до сих пор в каждом из тех, кто пытается жить несмотря ни на что, пытается радоваться и любить и, сжав зубы, закрывает очередной пост в соцсетях, где уродливая вакханалия забирает души и вернет их только вместе со вкусом собственной крови на языке.

Я возвращаюсь в машину и молчу. Водитель ничего не спрашивает. Он решается заговорить со мной спустя несколько минут:

— Война — это тяжело. Всегда тяжело. Особенно когда она глупая, непонятная. Двенадцать лет прошло у нас, миром и сейчас состояние назвать тяжело. А непонятно почему и за что? Глупо, бессмысленно.

— Ради денег, наживы, рынков, капиталов, вот почему и за что, — тихо отвечаю я.

— А поехали, я тебе покажу, что мы пережили ради этих капиталов и сумасшествия политиков. Давай доедем до центра, все сам увидишь.

Мы остановились недалеко от бывшего здания министерства внутренних дел рядом с парком и детской площадкой. «Любовь есть любовь» гласила надпись на гофрированном заборе, сразу за которым возвышалась громада полуразрушенного здания. Снизу было хорошо видно место попадания авиабомбы. Она оставила рваную дыру в крыше, собрала все перекрытия и рванула внизу, обрушив сразу целый угол. Вторая уничтожила пристрой и выбила все стекла. Сносить строения не стали, обнесли оградой и оставили молчаливым памятником. Я медленно шел вокруг и чувствовал химический кисловатый запах взрывчатки, который въелся в стены вместе с копотью и спустя пятнадцать лет так до сих пор и не выветрился. Меня снова накрывало влажным хмурым небом, и находиться рядом со следами войны стало решительно невозможно.

Катастрофа несовершенства, злодеяния современных инквизиций — я пытаюсь осмыслить процессы внутри временного кокона на площади перед собором святого Савы, куда таксист меня увез от разбитого войной центра города. Я не обращаю внимания на попрошаек-цыган и заразительный громкий смех молодежной компании неподалеку. Передо мной теплая серая плитка соборной площади и ветреное солнце в отблесках купола.

«Непознати борац» — родственное звучание, но какой параллельный, скрытый смысл. Конечно же, он неопознан, неизвестен и почти забыт. Но в современном зеркальном лабиринте этот боец по-настоящему непознан.

Непознанный боец — это отчаянная попытка сделать добрее себя, врага и весь мир. Это нелепые записи на грязном листке от ощущения близости космоса к тебе, а тебя самого к вечности. Это попытка спастись не только физически, но и глобально из серой толщи спрессованной золы, которая сыплется с неба каждый день в ежедневном дыму пожарищ.

Непознанный боец — это одинокая вечность в попытках найти прежнюю радость. Это попытка счистить ржавчину с сердца и попытаться раздарить его по кусочкам. Берите, не жалко. Но вокруг по-прежнему лишь серая, бесприютная зима и никому не нужная настольная лампа в бессонном разуме.

Непознанный боец — это мы с тобой, потерявшие горизонт посреди картофельного поля. Мы постоянно учимся, хотим преодолеть звуковой барьер своих возможностей, но понимаем, что предназначение туманно от дыма современных костров в зазеркалье, многократно умножающем их жар. Удушливое пекло в оранжевых сполохах, запутанных и заросших тропах, где мы обязательно всё поймем и выберемся. Мы обязательно должны выбраться.

На колокольне собора святого Савы просыпается набат. Басовитый гул, словно проверяя готовность пространства, безродным рокотом пролетел между домами и растаял вдали. Будто убедившись, что мир готов, звонница заговорила раскатистым звучанием, которое тут же слилось где-то в зените в единую бронзовую взвесь тысячи голосов, среди которых уверенно лидировал один жизнеутверждающий, пробуждающий мир, радостный благовест.

Я застыл в растерянности и растворился в звуках. На сером граните появились несколько темных соленых клякс, которые были тут же растерты ботинком. Я медленно двигался в сторону машины, почти бесшумно сел, превратившись в тихий силуэт за спиной водителя. Он больше не задавал вопросов и молча вез куда-то за город.

Я опять вспоминал деда. «У нас была молодость и была война. Она кончилась и наступила жизнь, но многие этого так и не поняли. Они остались на войне в своей молодости, а жизнь прошла мимо, пролетела — глазом моргнуть не успели», — как-то сказал он. Я чувствовал жизнь и ее течение сейчас за городом, стоя на возвышенности над Дунаем. К монастырю тянулась вереница машин, спешили люди, река людей, гонимых проблемами, бременем забот, они стремились всплыть из глубин своей жизни поближе к солнечному свету. Внезапно стало очень тихо, замолчали птицы. Подняв голову к небу, я увидел четырех орлов, которые непостижимой мыслью парили высоко в прозрачной всеохватной бездне. Они спустились ниже, но потом вновь взмыли и скрылись из глаз. Зазвонил телефон. Это была Лена, которая сообщила, что они с подругой проснулись и готовы к прогулке.

Водитель оставил меня недалеко от хостела, получил деньги и со словами «живела Русия» лихо сорвался с места в транспортный поток. Подруги ждали меня на выходе, и я повел их в старую крепость, на то место, откуда открывается незабываемый вид на слияние рек. Они что-то без перерыва щебетали, то и дело фотографировались и отправляли снимки в социальные сети, собирали лайки, читали комментарии и смеялись. Выйдя из парка, мы спустились на Скадарскую улицу, где средний возраст местных кофеен перевалил за столетие. Тающая во рту телятина, залихватская, но грустная сербская лирика под баян и гитару. Я улетаю уже утром. Ксения просит меня прислать фото аэропорта, и я обещаю это сделать. Война давно кончилась. Идет жизнь: рядом, вокруг и внутри нас. Быть может, это ее самые счастливые и запоминающиеся моменты. От осознания этого мне становится легко. Мы выходим из ресторана и сливаемся с праздной вечерней толпой на бульваре. Нам свободно и радостно.

 

22 МАЯ 2015 Г. УЛЬЯНОВСК

Иногда все в этой жизни меняется. Точно по щелчку. Еще полгода назад ты зачем-то написала мне письмо, вспомнив нашу юношескую историю. Но я слабо верю в случайности, ведь наши мысли — это наш путь. Как мало прошло с нашей новой встречи на перекрестке и как много мы успели пройти, взявшись за руки. В один прекрасный день наступили перемены, мы убегали от каких-то проблем, учились с ходу на своих же ошибках. Но главное, мы встретились и решили больше никогда не расставаться. Даже на расстоянии я всегда помнил твое письмо, где ты рассказывала про дощатый, прогретый солнцем пол, про то, как здорово слизнуть с пальца кусочек медового теста, и мой дом становился сразу теплее. Сегодня у нас за окном опять соловей, а в окнах солнце, деревянный теплый пол и пахнет рекой. Мы стараемся как можно меньше вспоминать начало нашей дороги, которое чуть было не стало концом: безрадостную московскую зиму, продрогший балкон, где вечерами я тихо беседовал с нашими ангелами, которые, так и не увидев свет, миновали землю и ушли сразу на небо. Набирает скорость наша жизнь, мы двигаемся по ней иногда бездумно, но все же неразрывно. Я точно знаю, что скоро, как и обещал старец Симеон, нас ждет тот самый загадочный греческий город и древняя церковь. Нас ждет смирение, терпение и рождение. Мы вырвались из бешеного водоворота и ритма, уединившись в старом городе на берегу Волги, и наконец обрели сами себя. Здесь не место войне — с окружающим миром, с небом и с самим собой. Здесь есть только могучие воды и течение жизни, которое простирается далеко в белесую дымку и скрывается из вида. Это мы с тобой сейчас, завтра и всегда. В центре нашей страны, к которой приросли с детства. В сердце друг друга. В каждом вздохе и жесте. Мы просто живем в своем мире без уродливых отражений, став зеркалом друг для друга. Дед говорил про то, что кончилась война и началась жизнь, а я продолжу эту мысль для своих внуков. Началась жизнь и пришла любовь, ведь без нее все бессмысленно.

 

ЭПИЛОГ

Ночью опять поднялся сильный ветер, и навалилась бессонница. Я выбрался из многолетней толщи травмоопасных видений. Мне больше не снятся разбитые войной города. И Бабай больше не снится. Только тихий дом и беспокойные поиски старого камуфлированного рюкзака в кладовой. Он где-то там до сих пор пылится. Так, на всякий случай. Временные вещи, лишь ночь обязательно меняется рассветом, и так будет еще очень долго, гораздо дольше, чем продлится наш земной век. А пока только темная тишина. Беспокойно расплескал по дороге в суетливой качке туманные желтые пятна фонарь. Где-то в смене времен снова зашевелилась и ожила наша расстрелянная память, но она вылечилась, окрепла и выросла доброй и человечной. В ее темных глубинах маленьким компьютерным светодиодом пульсирует свет веры, любовь и отрицание войны. Ночной сладкий кофе и мягкие щелчки клавиатуры превращаются во второй рахманиновский концерт, а с первыми лучами солнца ставится точка. А что дальше?

Пора собираться. Уже ждет очередное случайное такси. Дальше будет неземной и красивый высотный рассвет в иллюминаторах раннего рейса, гул колес по взлетке родного аэропорта и самый первый утренний экспресс. Будет тихое родное пристанище в лесу возле озера и теплый праздник с самыми родными людьми. Со светом в окошке, с налипшим желто-красным листом на продрогшем стекле и детскими подарками.

Письма без адресата растворятся в безбрежном сетевом одиночестве и улетят в историю, в никуда, а может, — прямо в небо, и там их обязательно прочитают.

Мое повествование оборвется после очередного утреннего прилета на площади Белорусского вокзала. Там опять перехватит дыхание. Знакомые очертания улиц и куполов расплывутся, окрасятся радугой. Станет очень трудно говорить. Я молча взвалю рюкзак на спину, спрячу глаза за старыми, но прочными очками и поеду домой.

В старом парке все будет тихим, оцепеневшим и застывшим в ожидании нового и светлого дня. А потом холодное белое покрывало опадет на землю, белый снег заметет все старое, ненужное и недоброе для того, чтобы уже очень скоро новая и чистая жизнь напиталась новыми соками. Мы с тобой поймем, что одиночество не бывает вечным, а счастье поздним. Оно есть, рядом, а жить мы будем долго, и скорее всего, вечно.

Наступит пьянящее головокружение в стремительной и пронзительной весне господней. Ранним утром где-то среди туманных спящих берегов оживет в груди и взлетит над темной водой моя старая, тихая и печальная белая птица. Я верю, что именно так все и будет. Я просто верю.