Феникс

Глава 1

Палермо

Томас смотрел на фигурку Феникса так, как смотрят на огонек свечи, на единственный источник света в темной комнате. Смотрел, не отводя взгляда, не мигая, пока глаза не начинали слезиться, и светлое пятно серебра не плыло, подернувшись легкой мерцающей поволокой…

Его продали на рынке Вуччерия, многоголосом и шумном. Посредник, остроносый человечишка в каком-то шутовском, свешивающемся на ухо колпаке оглядел новый товар скептически. Во-первых, необрезанного христианина не выдашь за араба — а торговать христианами на Сицилии следовало с осторожностью. Впрочем, объяснение нашлось быстро. Томаса объявили еретиком, участвовавшим в восстании «апостольских братьев» . Тех до сих ловили по всей Италии, так что предлог был вполне законным. Немой раб не мог объяснить, что к повстанцам фра Дольчино никакого отношения не имеет, а сели бы и мог, то не стал бы. Во-вторых, товар оказался изрядно подпорченным, чтобы не сказать — полудохлым.

Простреленная ладонь Томаса распухла и гноилась. Такое гнилое мясо вряд ли пригодилось бы на рудниках. В общем, посредник, скорее всего, отказался бы от сделки — в каковом случае добродетельный алжирец Муххамад Бин Кадиф перерезал бы пленнику горло и швырнул труп в море — если бы острым глазом не приметил то, что в спешке пропустил капитан. А именно, блеск серебра под дырявой рубахой. Зоркие очи сарацина немедленно вспыхнули от жадности, и он, не торгуясь и даже не потребовав раздеть пленника, немедленно заплатил требуемую сумму.

И просчитался. Когда Бин Кадиф и сопровождавший его матрос убрались восвояси, сарацин немедленно попытался снять с пленника серебряную фигурку. Но не тут-то было. Худосочный и слабосильный на вид юноша вцепился в свой амулет с такой яростью, что даже огромный надсмотрщик-монгол, помогавший хозяину управляться с рабами, не сумел разжать его пальцы. На ругань и вопли сбежались торговцы из близлежащих лавок. Вуччерия славилась ежедневными скандалами, грех было пропустить такое зрелище.

И тут посреднику неожиданно повезло. В соседнем ряду торговал красками, лекарствами и отравой для грызунов уважаемый алхимик Али Аюб аль Чефалу по прозвищу абу Тарик. Абу Тарик исправно платил налоги христианским властям, торговля его процветала, и было у него еще одно обыкновение, вызывавшее нездоровый интерес соседей по рынку: рабов он всегда покупал немых. Сам не членовредительствовал, но преступников с отрезанными языками и без того хватало. Смутные времена. Шаткая власть. Суровые законы.

Узрев мычащего и отбивающегося что было сил Томаса, алхимик повел себя странно. Отпихнув посредника, он для начала уставился в лицо юноши. Особенно его заинтересовали глаза. Глаза у христианина, и правда, были странные — один зеленый, цвета молодой листвы, а другой пронзительно-голубой. Впрочем, разглядеть это было непросто, потому что оба глаза основательно заплыли синяками. Затем алхимик заинтересовался фигуркой. Молодой раб, осознав, что отбирать его сокровище сию минуту никто не собирается, разжал пальцы. Абу Тарик некоторое время переводил взгляд с фигурки на изукрашенное ссадинами и кровоподтеками лицо раба, а затем предложил торговцу огромную сумму, целых пять флоринов. С одним условием — немого христианина он получал в комплекте с серебряной безделушкой. Поломавшись для вида, посредник согласился — Аллах его ведает, что там за серебро. Может, и не серебро вовсе, а медная подделка.

Так Томас из деревянного загона на западном краю Вуччерии, перебрался в богатый дом алхимика в квартале Кальса. Здесь приятно пахло сушеными травами из приемной для покупателей, специями, лепешками, дымом и кофе от очага во дворе и ощутимо несло из мастерской: острая и опасная вонь алхимических препаратов.

Все комнаты выходили во внутренний дворик. На восточной стороне располагались хозяйские покои. Мужская половина — «саламлик» и женская, запретная — «харамлик», с окнами, заделанными узорчатыми деревянными решетками. Во дворе росли гранаты, розовые кусты, померанцы и несколько финиковых пальм, здесь готовили еду, здесь же в жаркое время года спали рабы. Зимой эти шестеро безъязыких мужчин ютились в комнатушках на западной стороне дома. Томасу в первый же день обрили половину головы, как и остальным. Хорошо хоть, не надели ошейник, как женщинам-прислужницам. И Феникса отобрать больше не пытались.

Рабам не запрещали выходить из дома. Томас принял эту иллюзию свободы за чистую монету, и на второй день попытался сбежать. Он добрался до невысокой, в человеческий рост стены, разделявшей арабо-греческий квартал Кальса и богатую Ла Лоджию. В Ла Лоджии располагался рынок, и оттуда открывалась прямая дорога в порт. Здесь, в пыльной тени стены, его схватили стражники, и спустя два часа он вновь очутился в жилище хозяина. Плосконосый надсмотрщик со странным именем Маас поколотил его палкой и пригрозил в следующий раз отодрать кнутом. Говорил он на арабском, который юноша понимал пятое через десятое. Угрюмо глядя на волосатый, потный живот Мааса, Томас думал о том, что подобное с ним уже было. Но когда? Где? Прошлое путалось в измученной лихорадкой голове. Не дослушав речей Мааса, молодой раб потерял сознание.

Это его и спасло, потому что только тут алхимик, озабоченный в день покупки другими делами, обратил внимание на свое новое приобретение. Когда Томас очнулся, воспаленная ладонь его была покрыта слоем вонючей желтой мази. Мазь щипала кожу, и юноша попытался вытереть ладонь — но его удержала чья-то рука. Подняв глаза, Томас обнаружил, что лежит в тесной квадратной комнатке на истертом паласе, а над ним склоняется бородатое лицо алхимика.

— Italiano? — вопросительно произнес абу Тарик.

Томас слабо мотнул головой.

— Français?

Юноша кивнул. Араб удовлетворенно улыбнулся.

— Я так и думал, что тот христианин меня надул, — сказал он по-французски с легким, почти приятным акцентом.

Голос у абу Тарика оказался неожиданно высокий для мужчины.

— Ты ведь не бунтовал с апостольскими еретиками?

Томас снова мотнул головой. Араб прищурился и почесал грудь под короткой кожаной жилеткой.

— Люди сильно испортились в последнее время, — с уместной скорбью в голосе сообщил он. — Вот уже и брат продает на рынке брата, как бессловесную скотину. Казалось бы, какое мне дело до «людей писания» и их повадок — но такие дела не могут не печалить просвещенного человека. А ты, юноша, не сетуй на судьбу. Аллах милостив, он привел тебя в место достойное. Поступай с другими так, как хочешь, чтобы они с тобой поступили — вот девиз человека мудрого и благородного. Своих рабов я не бью и голодом не морю, забочусь об их здоровье и не принуждаю ни к чему дурному. Вот, видишь, помазал твою руку целебным втиранием, дабы зараза не проникла в кровь — а ведь с покупателя за такую мазь я взял бы не меньше флорина, потому что это ценное снадобье, требующее немалого искусства в приготовлении. Также ты можешь ходить в церковь, и я с радостью укажу тебе, где находятся соответствующие твоей вере храмы. Думаю, раз ты франк, тебе следует посещать Каттедрале, что через две улицы отсюда. Его построил король Гульельмо Добрый, разрушив нашу мечеть. Воистину, христианам свойственен дух разрушения и буйства, однако нельзя не признать, что собор красив и радует глаз…

Собственные глаза Томаса начали закрываться. Визгливый голос алхимика превратился в монотонное жужжание — словно муха вилась над головой, норовя сесть на лоб или на нос. Томас даже поднял руку, в полусне пытаясь отмахнуться от назойливого насекомого — и тут же накатил привычный страх. Томас судорожно сжал рубашку на груди и с облегчением нащупал знакомые очертания фигурки. Феникс был с ним. Юноша пристально взглянул на алхимика — заметил ли? — но тот продолжал разглагольствовать о развращении нравов в народе и о собственных многочисленных добродетелях. Нет, кажется, не заметил или не придал значения.

О том, что случилось на рынке, Томас уже не помнил. Память выжгло лихорадкой и двухдневным тяжелым сном. Остались лишь смутные, разрозненные картинки: белый солнечный круг в небе, резкие тени, привкус крови и морской соли на языке… Да, он помнил, как пекло солнце. Потом появился корабль. А затем — чернота трюма, переходящая в горячечную багровую тьму… и вот этот дом, со всеми его розовыми и миртовыми кустами и странными, но приятными запахами, так непохожими на смрад крови и смерти. Если бы не положение раба и не мучительные мысли о прошлом, Томас мог бы быть здесь почти счастлив.

Невольники трудились в мастерской, растирая ингредиенты для лекарств и алхимических зелий, выпаривая и разделяя, запаковывая готовые снадобья в стеклянные и керамические кувшинчики — но, пока рука Томаса не зажила, хозяин милостиво разрешил ему ничего не делать. И Томас ничего не делал. Он сидел под гранатовым деревом, больше похожим на куст, с глянцевыми темно-зелеными листьями. На самой верхней ветке остался единственный алый цветок, а ниже уже наливались плоды. Одна из служанок, пробегая мимо, каждый раз оглядывала эти зелено-красные кругляши — наверное, ей не терпелось полакомиться сладкими зернами. На Томаса девушка не глядела. Не замечали его и другие рабы, не замечал после памятной беседы и хозяин — лишь надсмотрщик Маас иногда рычал совсем по-звериному, задирая верхнюю губу. И Томас пользовался своей невидимостью. Зажав в здоровой руке фигурку он смотрел и внимательно изучал обитателей своего нового дома.

…Рабы казались серыми, стертыми, как старый и притом фальшивый денье. Надсмотрщик Маас, глупый и преданный хозяину, как пес. Служанки. Три наложницы. И жена хозяина, неожиданно молодая и красивая женщина по имени Хабиба. Она редко выходила во двор. Томас видел ее лицо лишь однажды, когда порыв ветра взметнул муслиновую ткань вуали-гишны. Вскрикнув, женщина торопливо опустила покрывало на место и поправила черный головной платок — шель. Молодой шотландец удивился: алхимик казался ему человеком более светским, нежели религиозным, и уж наверняка просвещенным. В городе многие арабские женщины носили только платок, закрывавший волосы, но оставлявший открытым лицо. Зачем же абу Тарик прятал жену, да еще в доме, где увидеть ее красу могли разве что их собственные слуги? Глядя на безволосую грудь алхимика, его по-женски округлое лицо и слыша пронзительный голос, Томас не раз задумывался о том, зачем арабу вообще понадобилась супруга, не говоря уже о наложницах… Рассмотреть, что таится в душе женщины, юноша не успел — та быстро ускользнула обратно в харамлик.

Зато сам абу Тарик не раз подвергался скрытному и тщательному изучению. Наверное, редкий алхимик так внимательно наблюдает за поведением металлов, надеясь выделить философскую ртуть и серу, как Томас наблюдал за хозяином. Ту неделю, что юноше позволили бездельничать, он почти целиком посвятил новому занятию. Абу Тарик был хитер, как лиса, жаден, как гиена, и сластолюбив — и в этом ничем не отличался от прочих смертных. Однако было в его душе что-то еще, некий секрет, который виделся Томасу темным, ощетинившимся иглами клубком. Распутать клубок юноша пока не мог, но очень хотел.

Когда день умирал, накатывало отчаяние. Это было так, словно солнце, хоть по-осеннему слабое, давало надежду — но свет уходил, и надежда уходила вместе с ним. Остальные рабы вповалку спали на полу, посвистывая и похрапывая во сне. Их бледные, унылые сны не могли рассеять тоску, и тоска подкатывала к горлу Томаса ядовитой волной.

Его окружали тени, и сам он казался себе тенью среди теней. Он был бессилен. Он не спас единственного человека, которого сумел полюбить. Он не выполнил поручение, которое дал ему король. Он потерял голос, а рука, изуродованная шрамом, никогда больше не сможет перебирать струны арфы. Лежа в тесной каморке, Томас кусал губы и смотрел на осколок луны в окне. Ему казалось, что он заслужил все, что с ним произошло. Своей глупостью, слабостью, нерешительностью — он сам накликал все несчастья, он подвел себя и других. Иногда он думал даже, что из-за него погиб орден, и мысль эта была невыносима. Снова вспоминался темный зал башни, его рука на струнах, и огонь, вспыхнувший в глазах великого магистра — и черный человек, так легко, играючи разрушивший его музыку. В груди огненным комом набухала ненависть, и тогда Томас доставал фигурку. И смотрел, смотрел жадно и пристально, как смотрят на огонек свечи и путеводный огонь, как смотрят в лицо любимой, ожидая самого важного в жизни ответа. Иногда ему чудился шепот вдалеке, звук легких шагов, прозрачное мерцание — но, резко обернувшись, Томас видел лишь тень от решетки и белый лунный узор на лицах спящих.

Оставался Феникс. Томас закрывал глаза и слепо ощупывал фигурку. Его пальцы уже помнили все детали, все выпуклости и неровности огненных крыльев и гребня, похожего на острый ранящий шип.

Спустя неделю абу Тарик решил, что новый раб бездельничал достаточно, и нашел для него работу. Слева от дома алхимика располагался небольшой пустырь со следами давнего пожара. Пять или, может, десять лет назад огонь пожрал человеческое жилье, оставив лишь обугленные руины. Хозяева то ли погибли в пожаре, то ли покинули эти места, и участок так и остался незастроенным. Пустырь густо зарос травой и невысокими деревцами со стволами, покрытыми колючками.

Алхимик вручил Томасу мешок с какими-то серовато-белыми камнями, странный горшок с отверстиями в днище и отвел на пустырь. Здесь была утоптана круглая, освобожденная от растительности площадка. Посреди нее темнела горловина еще одного, вкопанного в землю горшка. Уголья вокруг этого горшка были свежее той сажи, что осталась на обвалившихся стенах.

Алхимик помог Томасу установить дырявый горшок поверх того, что был вкопан в землю, велел засыпать в него камни, а затем накрыл верхний сосуд крышкой. Здесь же лежали и дрова. Абу Тарик с Томасом развели костер вокруг горшков. Почти сразу повалил желтоватый дым, и мерзко завоняло серой.

Встав с наветренной стороны, так, чтобы ядовитые испарения его не коснулись, алхимик решил поделиться с Томасом толикой своей учености.

— Знай же, юноша, — вещал абу Тарик, — что, согласно учению великого Абу Муссы Джабира ибн Хайана  , в основе всех металлов лежит два принципа, а именно философская Сера и философская Ртуть. И Ртуть есть принцип металличности, и текучести, и ковкости, в то время как Сера придает металлам горючесть. Серу порождают сухие испарения, конденсирующиеся в недрах земных, тогда как Ртуть порождают испарения мокрые. Объединяясь под действием тепла, два этих принципа дают начало семи основным металлам: золоту, серебру, ртути, свинцу, меди, олову и железу…

Как и в прошлый раз, когда алхимик решил почтить его беседой, юноша почувствовал, что сознание его уплывает. Он сидел на корточках у костра, обхватив руками колени и медленно покачиваясь взад и вперед. Слова алхимика текли над головой, поднимались вверх, и вслед за ними направлялся взгляд Томаса — и оттуда, сверху, ему открывался вид на городские кварталы. Вздымался острый шпиль Каттедрале  , краснели на солнце купола Мартораны  , в порту суетились грузчики и торговцы, море откатывалось от берегов. А где-то вдали, за синей дымкой горизонта, рыскал по волнам белый корабль с тремя мачтами, со свернутыми парусами, и разноцветные глаза его капитана сверкали сквозь прорези маски…

Томас вздрогнул и очнулся. Ветер сменил направление, в ноздри ударил резкий неприятный запах. Алхимик все распинался:

— …и следует поместить мужчину, что означает Серу, и белую женщину, что означает Ртуть, в круглый дом, окруженный постоянным умеренным теплом, и оставить их там до тех пор, пока они не превратятся в философскую воду…

Томас закашлялся, вскочил на ноги и бегом обогнул костер, чтобы оказаться подальше от ядовитых паров. Абу Тарик, чьи речи он так беспардонно прервал, недовольно уставился на раба.

— Вижу, ты так же глуп, как и остальные, и тебя не завораживает священное искусство алхимии!

В ответ Томас широко распахнул рот, высунул обрубок языка и замычал. Абу Тарик махнул рукой, развернулся и пошел к дому. Его широкая теплая абба [58] цеплялась за колючки, и толстяк раздраженно дергал одеяние. Томас остался один на пронизывающем ветру, в худой рубашке, продранных штанах и босиком. Плавящаяся сера с шипением стекала в нижний горшок. Чайка, пролетавшая над пустырем, крикнула презрительно и насмешливо. Томас и сам бы посмеялся над собой, но вместо смеха из горла вылетели хриплые звуки, похожие на рычание или лай.

Замолчав, юноша снова присел на корточки и уставился на горшок. Некоторое время ничего не происходило. Руда в горшке потрескивала, пламя со свистом пожирало дрова. Затем в песню огня и пара вплелись новые голоса. Стук лошадиных копыт, скрип колес и неясное металлическое дребезжание. Томас оглянулся через плечо.

По узкой мощеной улице, что вела к дому алхимика, двигалась нагруженная мешками телега. Понурый мул, тащивший телегу, лениво переступал ногами. На телеге сидели двое: старый бородатый возчик, причмокивающий языком, и еще один человек. Очевидно, колымага направлялась к дому абу Тарика, крайнему на этой улице. Томас встал и с любопытством всмотрелся. В череде серых, бессмысленных лиц, мелькавших перед ним всю прошедшую неделю, любое новое лицо представлялось достойным интереса.

Тот, кто сидел на телеге по правую руку от возчика, был молод — возможно, на три или четыре года старше Томаса. Оливковый тон кожи выдавал в нем одного из сыновей Исава [59], хотя Томасу встречались и смуглые христиане. Что более интересно, щеки и лоб молодого сарацина были испещрены черными точками и царапинами, а на месте правой брови глянцевито блестел ожог.

Телега подкатила к воротам. Парень спрыгнул на землю, рассчитался с возчиком и принялся сгружать мешки. Лишь сейчас он заметил Томаса.

— Эй, ты, — выпрямившись, по-арабски крикнул безбровый, — ты новый раб? Я Селим, помощник хозяина. Иди-ка сюда и подсоби мне.