Завьюжило. Ветер шел валом с севера, продувая насквозь вершинный ельник. Деревья гудели, упружисто гнулись. Зверь попрятался, схоронилась птица, и только колкие свей снега метались меж стволов, то припадая к земле, то взмывая к белому, низкому небу.

Утро поднялось в багряных отсветах слепого солнца. Метель улеглась.

Кеша сбегал к истоку Лебяжьей. Там, где из-под известкового валуна, чуть паря и буровя снег, выбивался живец, задержался ненадолго. Вытащил из-за пазухи четвертинку водки, теплую лепешку (пек ее еще до свету, укрепив на струганках подле огня), луковицу и соль. Закуску Кеша разложил на камне, водку медленно вылил в родник и, не оглядываясь, поспешно ушел прочь.

Так каждый раз, начиная сезон, поступали его предки. Так поступает он. Для чего – и сам не знает, но соблюдает обряд свято и таинственно.

Случается и так: бывалый таежник приведет компанию любителей-охотников на место. Сидят, спорят, где кому охотиться. Наставляет их таежник, объясняет терпеливо, что к чему. Потом забалагурят, заспорят за чаем перед уходом в тайгу. Глядь, а наставника-то и нет. Был, вот только что сидел напротив, чай тянул, покряхтывал. И нет. Как растаял. Когда ушел, никто не заметил. Ни ружья его, ни котомки, ни лыж, ну чисто под землю провалился!

Никто не должен видеть, как уходит охотник на промысел. Обычай такой древний – хранят его охотники.

Кеше сразу же пофартило: до вечера снял трех соболей. Все три баргузины. Недалеко бегал, на ночевку в землянку вернулся.

Сидит довольный у огня. Хлебово варит, шкурки в порядок приводит. Собаки замаялись: снег глубокий, рыхлый, кулемить по нему тяжело. Мокрые, притомились, сунули морды в лапы, спят, похрапывают. Кеша дымит трубкой, тянет в полушепот песню:

Чо затуманилась, зоренька ясная, Пала на землю росой?

Чо закручинилась, девица красная, Очи затмились слезой?…

Поет Кеша долго, пока готовится варево – пшенный кулеш с куропаткой. Ест он молча, сосредоточенно, уважая пищу, аккуратно и чисто обирая каждую косточку. Бурак и Соболь отужинали быстро, жадно и снова засвистели носами, прижавшись к голым ступням хозяина. В землянке пол густо покрыт лапником, и свежий запах его перебивает парной дух мокрой лопатины, что развешана над каменкой. Зимние ночи длинны, и, пока горит светец, воткнутый в стену над изголовьем, Кеша будет медленно шевелить губами, читая книгу. Читает Кеша много. По весне боцман Иван каждый раз привозит добрых два пуда газет, журналов и книжек, зачитанных зверобоями до «березового дыма».

Чтение для охотника не забава, не времяпрепровождение. Его память выхватывает из книг все, что в какой-то мере близко сердцу, складу души… Подолгу живя в безлюдье, он умеет очень верно оценить события, живо откликнуться на них.

Нынешней весной капитан «Ольги» три дня гостил у Кеши. И все три дня Кеша расспрашивал его о событиях года, давая им свою, какую-то очень земную, человеческую оценку.

– У тебя что здесь, своя радиостанция, что ли? – спросил капитан.

– Зачем? Я нить свою не теряю. От встречи к встрече. Вот ты мне, паря, сейчас новостей по маковку накалякал. Я их год додумывать буду. А насчет станции – дело хорошее. Привезли бы мне, однако, радиво.

Приемник капитан обещал достать. Такой, что можно и на охоту носить, а батареи – как патроны в патронташе.

– Полупроводниковый, – заметил Кеша, и капитан открыл рот.

– Слушай, медведь дремучий, а ты, случаем, не шпион ли?

– Мериканский, – загоготал Кеша. – У меня, паря, тут ракетная база. – И вдруг задурил, начал косноязычить, прикидываться.

– Что за человек?! – покачал головой капитан. – Ты на материк-то когда отбывать собираешься?

– Повременим. И тут дела много, – отмахнулся Кеша.

– Чудной он какой-то, блаженный, – возвращаясь на «Ольгу», сказал боцману капитан.

Боцман промолчал.

…Светец догорел, и Кеша заложил книгу в голова. Зимовье погрузилось в полумрак. Тягучим, жарким цветом отсвечивали уголья в каменке, гудела над крышей тайга, похрапывали собаки, и ухало где-то в подножиях Высокой море, сотрясая землю.

Над островами в промерзшем до синих звезд небе медленно проплыл огонек. Там, в мире стрекочущих стрелок, светящихся циферблатов, умных механизмов, в мире радиоволн и скоростей, человек вел самолет, и сердце его отстукивало время так же, как и сердце засыпающего на еловом лапнике охотника.

…Кеша проснулся затемно. Землянка порядком застыла, но от хитроумно сложенной каменки еще тянуло слабым теплом. Охотник прислушался. Ветер дул ровно, без порывов. Он широко проходил по верхам елей, не усиливаясь и не ослабевая. Шум тайги был похож на ровное гудение в трубе русской печи.

Кеша вздул огонь. Завозились, поднялись, отряхиваясь, собаки, заластились у ног.

Помалу собрался охотник, поставил на каменку воду в котелке для чая. Вылез из землянки на волю. Тайга гудела. Мороз щипал непокрытую голову. Откашлялся и уж было подался в землянку, да замер перед лазом. В продушину из каменки валил смолистый дым занявшегося сушняка. Дым обдавал лицо охотника, слезил глаза. Кеша ладонью потер веки.

– Не блазнится ли?

Там, откуда шел по верхам деревьев угонистый сиверко, где едва угадывался в густоте тайги всего с рукавицу величиной кусочек неба, медленно расплывалось багряное пятно. Не замечая мороза, Кеша обогнул землянку, встал с подветренной стороны. Тайга пахла дымом.

«Блазнится, – снова подумал. Зачерпнул пригоршней снег, вытер им лицо, втянул ноздрями воздух. – Надо быть, от каменки, – успокоил себя.- Крутит.» И снова пристально вгляделся в редеющую сутемень утра. За плотной завесой еловых ветвей проглядно проступал багрец.

Обламывая сухие сучья, захлестнув ногами ствол, Кеша медленно пополз по высоченной ели. Чем выше поднимался он, тем явственней и шире алело над ним небо.

Умостившись меж ветвей, передохнул, сглатывая обжигающий холод, и вдруг явственно почувствовал запах гари. С севера, там, где начинался ельник-зеленомошник, шел пожар.

«Горит тайга! Тайга горит!» – понял и скатился вниз.

Рваное Ухо спал крепко. Все его громадное тело закостенело от покоя. Медленно ходило в груди сердце. Пар от дыхания едва заметно вился над берлогой, пушисто оседая на густых лапах старой ели и ломких веточках кустарников, едва поднимавшихся над белым пологом снега. Ничто не тревожило глубокого сна зверя, и он сладко посапывал, уткнув горячий нос в мохнатую шерсть. Сосут ли во сне лапу медведи, неизвестно. Люди говорят, что сосут, но Рваное Ухо не знал об этом, и потому лапы его покойно обнимали тяжелую голову, лежали на плотно сомкнутых глазах.

Лоскутки голой кожи на ухе, выставленном к продушине, иногда вздрагивали, улавливая звуки зимней тайги. Звуки терялись в ленивом токе крови и не беспокоили зверя.

Говорят, что раз за зиму, ближе к весне, медведь поворачивается в берлоге, отлежав бок. «Медведь в берлоге повернулся – солнце к весне покатилось». Но время это пока не приспело, и Рваное Ухо спал крепко.

Но вот что-то шевельнулось в дремучей душе зверя. Тяжело ударило в ребра сердце и заходило молотом в груди. Просачиваясь меж камней, в берлогу упала малая капля влаги, за ней другая, третья…

Ниточкой протянулась струйка, скатилась по спине, скапливаясь под боком лужицей. И вдруг разом заплакали, заструились камни, повеяло сыростью, горьковатым запахом кореньев и отмякающих под теплом почек. По всему телу зверя прошла легкая дрожь, заныли лапы, зашевелились короткие пальцы с кривыми лезвиями когтей. Запах, так не похожий на запах весеннего пробуждения, набился в берлогу, тревожа кровь.

Рваное Ухо пошевелился, дернулся большим телом, охнул, испуская горячий дух, согревший его внутренности, и вдруг разом метнулся вон из берлоги. Поднимая на себе белый сугроб слежавшегося снега, он вырвался на волю, дико рявкнул и застыл, ослепленный… Прямо на него, пожирая сушняк, алчно взвиваясь по стволам елей, шипя и плюясь, шел огонь. Где-то совсем рядом рухнуло дерево, искры взмыли в небо, громыхнул, расколовшись от жары, камень, и дым космато ударил в ноздри. Шерсть на холке и спине Рваного Уха поднялась дыбом. Он качнулся, отрывая лапы от земли, встал на задние, прикрывая глаза передними, шагнул навстречу огню и, закричав страшное: «Ой-ей-ей!», кинулся вспять, руша на своем пути сушняк, колодник и кусты.

Рваное Ухо мчал по ветру, строго по прямой, впритирку протискиваясь меж деревьев, дико рявкая, стараясь освободиться от страха, что вошел в его кровь вместе с горьким запахом дыма…

…Впервые за всю жизнь Кеше отказал разум. Он метнулся в землянку, натянул на плечи кожух, кинул на голову шапку, схватил малопульку, сунул ноги в лыжи и, ни о чем не думая, побежал на север, навстречу надвигающемуся пожару. Собаки, почувствовав беду, шарахнулись за Кешей, скуля и повизгивая. Они бежали рядом, не обгоняя, но чем дальше спешил охотник, тем неуверенней становился их шаг. Первым остановился Соболь. Он покрутился на месте, ухватывая ноздрями воздух, пахнущий гарью, и, уже не наддавая ходу, медленно пошел по следу лыж. Бурак заметно стал отставать. А Кеша все бежал и бежал вперед. И только когда услышал за собой далекий жалобный лай, остановился. Огонь был где-то рядом. Дым, уже видимый, густо шел меж деревьев. Впереди грозно гудела и стонала тайга. Позади выли в два голоса Бурак и Соболь.

Остановить огонь, не дать ему двигаться дальше было единственным желанием охотника. Он не думал сейчас о себе, не думал об опасности, которая с каждым шагом надвигалась все ближе и ближе.

Тайга! Не просто лес, не просто деревья, звери и птицы… Тайга, большая, живая, близкая и родная, как мать, ждала его. Ее живые глаза чувствовал он на себе, стон ее слышал, крик о помощи.

«Господи, что же это?» – думал Кеша, привалившись грудью к шершавому телу ели.

Раскачиваемое ветром дерево пело. Где-то глубоко внутри его поднимались к небу медленные соки земли, наполняя собой каждую клеточку, каждую хвоинку. Кеша слышал мудрое реченье дерева, но уже другой звук, звук близкой беды, заглушал это реченье.

Валом шел ветер, и валом, чуть отставая, шел за ним огонь. Мимо охотника, не страшась, пробежала лиса, по-собачьи прижав уши. Зайцы, сбившись в белую стайку, махом прошли мимо, и табунок оленей, чуть было не смяв Кешу, вырвался из чащи. Впереди бежал старый олень, высоко закинув рога. Человек на малую толику увидел глаза зверя, неживые, остановившиеся. По морде, шее, по крупу животных легли черные промоины пота. Позади стада, спотыкаясь и тычась носом в снег, прихрамывал малышок-слеток. Его мать, молодая важенка, останавливалась, поворачивала гибкую шею и тревожно гукала. Олененок споткнулся, гукнул ей в ответ и вдруг мягко упал на колени, по уши увязнув головой в снегу. Он поднял маленькую острую морду, фыркнул, выбивая из ноздрей и глаз снег, попытался подняться, но, жалобно загулив, повалился на бок. Важенка снова позвала сына и закружилась на месте, не в силах уйти. Кеша пошел к теленку. Тот притих, медленно поводя ушами, и все смотрел, смотрел на человека влажными, в дымке материнского молока, глупыми глазами.

Ноги олененка застряли в колоднике, и, пока Кеша освобождал их, мать бегала вокруг и тревожно гукала.

– Не бойсь, убегете, – пообещал ей Кеша. Был он уже спокоен. Но, освободив теленка, присвистнул: – Чо, брат, дела твои тьфу! – Тоненькие ноги не держали зверя, и он снова ткнулся на колени. – Что же мне с тобой делать, пацан? – Попробовал взять на руки, прошел немного.

Лыжи под тяжестью проваливались, путались в валежнике и ветвях кустарника.

Олененок не сопротивлялся, он приник к человеку, словно бы ребенок, и только мелко-мелко дрожал. Важенка тоже жалась к охотнику, забегая вперед и возвращаясь.

– Беги, глупая! – гаркнул на нее Кеша и опустил свою ношу на снег. – Не уйти нам вместе.

За ветром явственно было слышно, как бушует где-то совсем уже рядом огонь.

– Как в трубу дует, – сказал Кеша и снова поглядел в глаза олененка. – Эх, пацан, пацан!

И тут из чащи вывалился Рваное Ухо. Он замер в трех шагах от Кеши, тяжело дыша, словно бы загнанная лошадь. Мокрые бока зверя грузно ходили под лохматой шкурой. Несколько мгновений они смотрели в глаза друг другу – человек и медведь. Легонькая малопулька болталась за плечами охотника, но пальцы уже сжимали рукоять ножа. И вдруг Рваное Ухо, будто вспомнив что-то, прыгнул в сторону, и только белая опушь снега заклубилась на том месте, где только что стоял он.

Пропала и важенка.

Напряжение, которое охватило Кешу, так же быстро отхлынуло, как и пришло.

– Двоем нам не уйти. Не уйти двоем, – сказал он олененку, и тот еще пуще задрожал, будто бы понял слова человека.

Кеша погладил левой рукой горячую морду малыша, легонько прихватил и потрепал уши.

– Заживо сгоришь, глупый!

И, вдруг решившись, твердо левой рукой отогнул к спине податливую, мягкую морду, правой ударил ножом в горло. Олененок дернулся, засучил ногами, и кровь толчками полилась в снег.

Кеша уходил на юг размашистым шагом, и вместе с ним уходили на юг птицы и звери. Перемахивая с дерева на дерево, шли по верхам табуны белок, обгоняя охотника, бежали соболи. Из сугробов поднимались куропатки и, шумно ударяя крыльями, летели прочь. Малая птица уходила. Следы лисы и зайца, рыси и волка, медведя и оленя, сохатого и куницы перепутались меж собой. Звери шли одной дорогой. Их гнал страх.

И снова Кеша увидел стадо оленей с мудрым и старым самцом впереди, и снова мимо прошмыгнула лиса, и где-то прогромыхал по тайге Рваное Ухо. Охотник понял: огонь, шибко пройдя по сушняку подлеска, брал их в клещи. Звери искали выхода. Нельзя терять ни минуты: клещи замкнутся – и тогда…