На рубеже третьего тысячелетия мир вступил в полосу непредсказуемых испытаний. Испытываются на прочность отношения между странами, умение строить диалог народов, проживающих на одной территории. Процессы глобализации, охватившие весь мир, изменили отношения между странами и регионами. Глобализация представляет собой экономический, политический и этнокультурный процесс. Все развитие человечества несет в себе своеобразный отпечаток всепроникающего феномена культуры. Именно с культурой в значительной степени связываются механизмы разрешения множества проблем современного общества, погашения межэтнических конфликтов. Как и любое общепланетарное явление, культура пространственно дифференцирована и особым способом организована. В этой связи целенаправленное изучение истории и географии феномена культуры (в данном случае, российской) становится настоятельной необходимостью для решения вопросов управления территориями, построения адекватной региональной политики. Региональная политика в Указе Президента РФ (№ 803 от 3 июля 1996) трактуется как «Система целей и задач органов государственной власти по управлению политическим, экономическим и социальным развитием регионов страны, а также механизм их реализации» (Указ Президента № 803: 1). Подобное понимание региональной политики является достаточно широким.

Управление характеризуется взаимодействием множества элементов, а именно природы, населения и хозяйства. Важнейшим элементом управления является взаимодействие этносов друг с другом, что, несомненно, является составляющей культурной политики, которая, в свою очередь, представляет собой составную часть государственной и региональной политики.

Механизм реализации региональной политики подразумевает управление объектами, входящими в данный регион. В указанном понимании региональная политика будет иметь, по крайней мере, два аспекта: историко-культурно-психологический и концептуальный. В данной статье, мы обратим особое внимание на первый аспект.

В формировании Российского государства в целому и его Северо-Западного региона (под Северо-Западным регионом будем понимать Северо-Западный федеральный округ) в частности принимали участие различные народы, финно-угорские племена, славяне, скандинавы.

Формирование культурного многообразия Северо-Запада проходило под влиянием следующих процессов:

– массовых миграций финно-угорских и славянских племен на территории Балтии;

– образования важнейших торговых и военных путей, соединявших Запад и Восток;

– образования сети городов как фокусов духовной и материальной культуры.

Современная территория СЗФО занимает площадь 169 тыс. кв. км, снаселением порядка 13 миллионов человек. Более 90 % – русские, 3 % – украинцы, порядка 2 % – белорусы, остальные народы представлены менее 1 % каждый. Среди них финны, татары, вепсы, карелы, ненцы, соами (лопари) и др. В списке народов сегодня отсутствуют народы, которые в былые времена проживали на этой территории и внесли свой огромный вклад в хозяйство и культуру, например, народы чудь, водь, весь.

На территории Балтии на протяжении тысячелетий сменилось несколько этнокультурных слоев, каждый из которых находился под влиянием других, частично передаваясь эстафетой, обеспечивавшей культурную преемственность. Изучение культурного многообразия Северо-Запада требует применения комплексного подхода, включающего историко-этнографический, топонимический, обращение к литературным источникам и другие. Так, например, в легендах и сказаниях часто содержатся сведения о территориях, взаимоотношениях между племенами и народами, о поселениях и их названиях.

Передвигаясь по территории страны, племена и народы оставляли на своем пути свидетельства своего пребывания, т. е. названия поселений, рек и озер. Таким образом, топонимика служит источником получения знаний о миграциях народов и их взаимоотношений друг с другом. А. С. Мыльников отмечает: «совокупный анализ памятников русской и зарубежной исторической и географической мысли показывает, что в результате переосмысления легендарных сведений возникло несколько этногенетических протогипотез. Можно предположить, что ответ… можно искать в топонимике городов и поселений» (Мыльников 2002: 3).

Проблема встречи славян с финно-угорскими племенами или, как их называли, чудью исследуется учеными уже более 150 лет, до сих пор оставаясь актуальной. Когда на Русской равнине появились первые славяне, письменные источники не сообщают: «возможно, в последней четверти VII – первой половине VIII века. Их расселение в этом регионе объяснялось стрем лением выйти к Ладожскому озеру, к реке Неве и далее к Балтийскому морю и получить свободный доступ к водным путям и беспрепятственной торговле со странами Северной и Западной Европы» (Кирпичников 1997: 2). На своем пути славяне покоряли несговорчивые племена, брали в плен женщин и детей, шли дальше, чтобы пустить корни. Они отвоевали большие территории у чуди и веси, потеснили племена води и ижоры. Боевые дружины славян «вы шли к озеру Ильмень и крепко стали на нем. Славяне на озере Ильмень… встретили славян и росов, которые жили здесь издавна. Это одна из загадок истории» (Кирпичников 1997: 2). В данной статье мы не ставим задачу исследовать вопрос происхождения руссов и их идентичности со славянами.

С древнейших времен водные системы служили механизмом культурного обмена. Города, расположенные в бассейнах крупных рек, объединялись общими путями и служили фокусами территорий, центрами культуры.

На территории Северо-Запада в различные периоды возникают важнейшие водные пути, способствующие связи между Востоком и Западом, Севером и Югом, которые служили толчком для основания городов.

Одним из важнейших путей был путь «из варяг в греки», который проходил через Финский залив, реку Неву, Ладожское озеро, реки Волхов и Ловать, а также систему рек Среднерусской возвышенности. Попадая затем в Днепр, мореплаватели спускались по его течению до Черного моря, а вдоль его берегов доплывали до Византии. Существует мнение, что еще норманны построили несколько опорных баз вдоль этого пути. Одной из таких баз было поселение Альдейгьюборг, который, по мнению многих ученых, мог возникнуть примерно за пять поколений до появления Рюрика. Позже, примерно в IX в. на этом месте в устье Волхова возникает первое славянское поселение – Ладога.

Интересна гипотеза происхождения названия «Ладога». Используя несколько источников, Ю. Сяков делает предположение, что первоначально это понятие обозначало народ, проживавший на балтийских землях: «можно предположить, что не скандинавские викинги, а ладога была целым народом, который греки первыми стали называть варягами. И уже потом, во время сложных исторических процессов, непрерывных войн, массового переселения народов викингов стали отождествлять с такими же агрессивными варягами. Хотя они, в первую очередь, были Ладогой – особым этносом на Северо-Западе Руси» (Сяков 2001: 6).

По летописям в IX-XIII вв. через каждые 7–10 верст от Ладоги вверх по течению стояли хорошо укрепленные городки, население которых занималось рыбной ловлей, ремеслами, охраной пути «из варяг в греки».

Согласно второй версии происхождение названия Ладоги международное. Считается, что это слово родилось в результате союза племен. Таким образом, первая славянская столица становится городом международным. Историки считают, что в древние времена Ладога была столицей федерации южного Приладожья. С момента основания она дает пример комплексного торгово-ремесленного поселения при важнейшей водной артерии. Ладога выполняла роль промежуточного посреднического центра между регионом Балтики и районом Восточной Европы. Была своеобразными воротами между севером и югом.

Некоторые ученые считают, что путь «из варяг в греки» в древние времена не начинался и не кончался в Скандинавии. Истоки его были в Ладоге. Именно здесь собирались путешественники со всех северных и западных земель. Ладога выдвинулась в качестве самого значительного на севере Восточной Европы международного торгового места и порта. Именно здесь соединились западный и восточный отрезки великих трансевразийских торговых путей, наладился обмен ценностями Востока и Запада.

Как было отмечено, Ладога не единственный город Древней Руси, располагавшийся в Приладожье. Древние курганы по берегам рек, впадающих в Ладожское озеро, подтверждают этот факт. Интересно, что курганы исчезают за несколько километров от мест впадения рек Свирь, Паша, Сясь, Волхов в Ладожское озеро. Это объясняется тем, что уровень воды Ладожского озера снизился по сравнению с прежним. Если мысленно поднять уровень воды, панорама города будет очень красивая. На карте прошлого столетия видна гавань. В гавани расположено около сотни ладей. Такие же гавани могли быть и в других, соседних городках.

Изучение образа жизни населения Северо-Запада Руси показало, что в течение тысячелетий «сменилось несколько культурных пластов, которые предшествовали российскому: балто-финно-угорский, славянско-новгородский, московско-новгородский, шведский. Синхронический подход заключается в рассмотрении данного региона как части общего целого в системе российской культуры» (Мыльников 2002: 3).

Появляются все новые города, интернациональные формы материальной культуры. Исследователями неоднократно подчеркивалось, что идеи городского строительства могли заимствоваться во время набегов из Скандинавии на Русь и наоборот: «процессы городского развития на берегах Балтики и Приневья развивались синхронно на местной основе, в чем проявился общий ритм развития славянского и скандинавского обществ…» (Носов 1992: 5).

Основной причиной возникновения городов на севере и северо-западе Восточно-Европейской равнины являлось обширное переселение народов, часто славянских племен. Торговля с Исламским Востоком была единственным источником поступления серебра в Восточную Европу. Как отмечает Е. Н. Носов, формирование пути между Востоком и Балтикой оказало сильное влияние на экономическое и культурное развитие территорий (Носов 1992: 5).

Именно сочетание двух отмеченных процессов: миграций славян и сложение пути Балтика-Восток определило зарождение городов в этом регионе, что в свою очередь способствовало этническому и культурному развитию. Е. Н. Носов утверждает, что «первые славяне в Северном Приильменье и в Приволховье положили начало механизмам обменной торговли серебром и мехами», что способствовало расширению культурных связей между племенами и народами.

В 862 г. у истока Волхова был основан город Великий Новгород. Согласно зарубежным источникам упоминание о нем относится еще к более раннему времени. В те далекие времена в районе существовало несколько укреплений. За одним из таких укрепленных поселений и осталось имя Новый город.

Великий Новгород сыграл огромную роль в отечественной истории, в территориальной организации и управлении. Новгородская феодальная республика часто выступала надежным щитом государственности, защищая земли от шведских феодалов и тевтонских рыцарей. Новгород торговал с городами Ганзейского союза.

Отношения ильменских славян, с финно-угорскими племенами складывались по-разному. Источники свидетельствуют, что новгородцы распространяли свои поселения «оттягивая мирным или военным путем земли у финских племен, облагая их данью» (Нелидова 2008: 4). По свидетельству летописей и скандинавских сказаний, отмечает автор, новгородцы в IX столетии господствовали над огромным пространством земель от Финского залива до Уральских гор и дальше – до Оби в Сибири.

В период своего расцвета Новгород являлся крупнейшим центром торговли, располагаясь на важнейшем пути «из варяг в греки». Новгородцы принимали самое активное участие в торговле, а первые русские князья торговали сами или сопровождали торговые караваны вместе со своими дружинами.

Являясь центром торговли, Новгород обеспечивал безопасность гостям. Когда немецкие суда подходили к острову Котлин, который был в те времена границей новгородских владений, «их встречали новгородские лоцмана и стража» (Нелидова 2008: 4). Артель лоцманов сопровождала суда по Неве, передавая следующей артели для сопровождения по Ладожскому озеру до Ладоги, и далее по Волхову. Гости из-за рубежа торговали и с «ноземцами, т. е. с ижорой на Неве и с карелой на Ладожском озере» (Нелидова 2008: 4). XIII век отмечен как век упадка Киева и возвышения Великого Новгорода. В этот период Новгород завладел почти всеми внутренними рынками. Современники отмечали, что «не было места на русской земле, где бы не жили и не торговали новгородцы Они торговали на севере в Кореле и на Онеге, ездили в Пермь и на Северную Двину, составляя компании низовских купцов и ездили по Волге, торгуя с бесерменскими, хивинскими и персидскими купцами» (Нелидова 2008: 4).

Путь «из варяг в греки» был не единственным важнейшим путем на Северо-Западе. Водной артерией, соединяющей Балийский бассейн с Волж ским был также Тихвинский путь, который известен еще с XIV–XV столетий. Он проходил по рекам Сясь, Тихвинка, Соломинка, Горюн, Чагодащ, Молога. Захоронения, обнаруженные вдоль названных рек, доказывают, что здесь проживали многочисленные племена, среди которых, была весь. А к IX веку сюда пришли славяне. Отношения славян с коренными народами были разнообразными. Коренные жители охотились, ловили рыбу, нанимались для участия в торговых походах.

Пришедшие славяне учили местных новым для них ремеслам, обрабатывали землю, высаживая лен, овес, рожь, просо и другие культуры. В свою очередь, славяне учились у коренных народов природосообразности, то есть жизни согласно особенностям природы. По мнению исследователей, скандинавы передавали навыки воинского мастерства и торговли.

Во времена процветания Великого Новгорода Тихвинским путем пользовались новгородские купцы, приезжавшие на ярмарку в Холопий городок (совр. Молога), который располагался в устье реки Мологи.

Происходившая здесь ярмарка считалась в те времена крупнейшей в стране, т. к. она привлекала к себе торговых людей из самых отдаленных мест. Тихвинская система несколько раз приходила в забвение и восстанавливалась, играя важнейшую роль на территории, соединяя балтийский бассейн с волжским.

Именно реки обеспечивали более-менее сытую жизнь людей. Они были источником добычи рыбы, служили торговыми и стратегическими путями, связывая различные территории страны. Реки связывали и судьбы народов, проживавших на их берегах. С восточными территориями прибалтийские и приневские земли соединялись с помощью рек Шексны, Ягорбы, Мологи, Суды, Сухоны и других. Вдоль этих рек также издревна проживали финно-угорские племена, оставившие наследие в виде названий поселений и самих рек.

Историческая преемственность культур прослеживается в обычаях, особенностях градостроительства, практике хозяйственного освоения территории. Не только материальные, но и духовные взаимовлияния проявляются на протяжении всей истории совместного существования этносов.

 

Библиография

1. Кирпичников А. Н. Старая Ладога в свете новых историко-археологических изысканий // Современность и археология. Международные чтения, посвященные 25-летию Староладожской археологической экспедиции. – СПб., 1997.

2. Мыльников А. С. Культурное наследие Российского государства. Вып. 3. – СПб.: ИПК «Вести», 2002.

3. Нелидова Е. Русь в ее столицах. Новгород. Исторические очерки. – Санкт-Петербург: Алаборг, 2008.

4. Носов Е. Н. Новгородская земля IX-XI веков. Автореф. дис. … докт. ист. наук. – Л., 1992.

5. Сяков Ю. Тайны Старой Ладоги. – Волхов, 2001.

6. Указ Президента РФ «Об основных положениях региональной политики в Российской Федерации» // Российская газета. – 1996. – 11 июня.

 

Политическая власть в России провозгласила борьбу с правовым нигилизмом одной из своих центральных, приоритетных задач. Наступивший XXI век, век перемен в социально-экономической, политической жизни России предоставляет шанс политической элите преодолеть правовой нигилизм. Однако для этого нужна, с одной стороны, воля власти на ограничение собственного произвола, а с другой стороны способность общества к самоорганизации, созданию развитой структуры гражданского общества, готового контролировать власть. «Как в XIX столетии не было в России общества, способного воздействовать на власть, так нет его и сейчас. Именно подобного рода общество, складывающееся в государственных границах и скрепленное единой идентичностью, в первую очередь осознанием себя в качестве суверена, хозяина страны, называют нацией – политической нацией» (Паин 2008: 18 19). Уместно задать вопрос, где истоки и почему существует устойчивая традиция правового нигилизма в России. Почему сатира Салтыкова-Щедрина, Гоголя воспринимается как наблюдения нашего современника? Часто утверждают, что в России соединяются Запад и Восток. Западный (европейский) компонент в российской культуре бесспорен, что же касается «восточной» составляющей, то следует ответить на некоторые вопросы, на которые пытались ответить, в частности, евразийцы. О каком Востоке идет речь – Индии, Китае, Японии, исламском мире, о восточном деспотизме? По-видимому, правильнее рассуждать о «почвенном» компоненте, который складывался и продолжает существовать не без азиатских влияний (начиная со времен половцев и монголов), но в котором возникли и оригинальные черты – система ценностей и институты, рождавшиеся органически как способы приспособления этноса, а затем и суперэтноса к экологическому и хозяйственному пространству, геополитическим условиям и внешним воздействиям.

Таким образом, на огромной территории государства, одновременно существуя, складывались и развивались определенные и западные, и восточные формы совместной жизни различных этносов и составляющих их особенность культуры, в том числе, и правовой. Как известно, процесс формирования ранней государственности на Руси был долгим и противоречивым. Кроме того, процесс зарождения и становления национального самосознания происходил под влиянием встречи одного народа с другим – в какой бы форме эта встреча не происходила, либо при прямом военном столкновении, либо через торговые, культурные и религиозные контакты. Для Руси такими значимыми встречами были взаимодействия с южными степными племенами, уралоалтайцами, монголами, Византией.

Без преувеличения можно утверждать, что влияние Золотой орды на русскую жизнь, при которой, вне всяких законов и правил осуществлялся организованный грабеж покоренной страны, привело к превращению Москвы в «православное ханство» (Г. П. Федотов). Евразийцы утверждали, что без татарщины не было бы России, что российская государственность есть переродившийся московский усул (См.: Савицкий 1993).

Другим значимым событием в становлении российского самосознания и правопорядка было принятие христианства из эталонной для средневековой культуры Византии: «Византийские идеи и чувства, – писал К. Н. Леонтьев, – сплотили в одно тело полудикую Русь» (Леонтьев 1993: 32).

С укреплением древнерусского государства стало возрастать значение княжеской власти, князь правил, опираясь на родовую аристократию и состоятельных граждан, считаясь с вечевыми традициями.

В ранний период политическая мысль Руси неизменно становилась на сторону высших правителей в их конфликтах с поборниками народного анархизма или амбициозно-местнического сепаратизма. В канун татаро-монгольского завоевания Даниил Заточник обосновал идею абсолютной княжеской власти, которая была взята на вооружение правителями Руси после освобождения от владычества чужеземцев. С Ивана III начинается история российского самовластия. Удельно-местническая политика к этому времени уступила место политике национально-державной. В этот период Европа не могла не считаться с появлением к востоку от своих границ огромного самодержавного государства, готового демонстрировать свою силу в качестве союзника против распространившей свое влияние на Восток Турции.

В эпоху самодержавного произвола такие принятые в Западной Европе понятия, как закон и право, в российской правовой мысли отсутствовали. «… Самое слово «право» было у нас неизвестно в западном его смысле, но означало только справедливость, правду» (Киреевский 1861: 195). Слово «закон» так же, как и право, заимствованное у западных славян, было синонимом слова «завет». Обозначало оно божественное или традиционное, исходящее от предков установление, с которым обязаны были считаться все, боящиеся кары за совершаемые смертные грехи.

Именно так трактует закон первый русский политический мыслитель Иларион в своем «Слове о Законе и Благодати» (XI век). Он понимает под законом высшее установление – предписание, регулирующее насильственными мерами поведение человека в обществе. Исходит это установление непосредственно от Бога или, по Его внушению, от избранных им лиц (пророка, правителя и т. д.).

В этот же период возникают идеи особого предназначения России, ее всемирной миссии спасать человечеств (См.: Сиземская 2008: 39–52). Не без сарказма об этой особой миссии России рассуждал Е. Н. Трубецкой, заметив, что Россия сидит в Царстве Божием по правую руку от Спасителя.

Иррациональному и даже мессианскому обоснованию предназначения России и жизни каждого человека в ней способствовала теоретическая концепция симфонии светской и религиозной власти впервые сформулированная в X веке.

Здесь уместно упомянуть такой законодательный памятник, как «Устав» св. Владимира, определявший место Церкви в жизни страны (Щапов 1972: 12).

Принятие «Устава» было первым опытом по осуществлению концепции византийской симфонии светской и религиозной власти на Руси. Из «Устава» следовало верховенство христианских законов над светскими, они провозглашались более значимыми, чем воля князя – «нарядника» земли. «Устав» ранжировал преступность. Прежде всего подведомственными суду епископа были преступления против Церкви (ересь, соблюдение языческих обрядов и т. п.), затем церковному суду подлежали и преступления, относящиеся к сфере гражданско-правовых отношений (похищение жен, обиды и др.).

Таким образом власть князя оказывалась ограниченной христианскими правилами.

«Устав» распространялся первоначально только «на христианскую территорию» Руси. По отношению к языческому населению Древнерусского государства власть князя оставалась неограниченной (Гулян 2008: 956–958).

С принятием христианства пришло понимание предела княжеской верховной власти. Христианские законы, нравственные нормы определяли границы власти князя. В древнерусских памятниках литературы отмечена эта новая взаимосвязь власти и религии. Так в «Поучении» князя Владимира Мономаха описывался образ идеального князя, который следует в своей жизни христианским правилам, традициям и тем самым определяет жизнь поданных и развитие государства.

Таким образом, после принятия христианства Евангельская, христианская истина, божественная благодать снизошла на Русь и ее правителей.

Так постепенно обосновывался тезис о новой исторической судьбе и предназначении России, как некоего особого христианского государства в его наиболее полном воплощении.

Тем не менее в правовых актах этого и более ранних периодов содержится указание и на законы, которые исходят одновременно и от Бога, и от выполняющих Его волю людей. Так, в договорах, заключенных Киевской Русью с Византией в X веке, говорится о русском законе, который, разумеется, принимается не князем, не народным собранием, а создается обычаями и традициями, в том числе порождаемыми божественным промыслом. Такое понимание закона соотносится с иерархической системой права, разработанной Фомой Аквинским (XIII в.) в своем труде «Сумма теологии».

В «Повести временных лет» – первой русской летописи – сказано, что каждое славянское племя имело «обычаи свои, законов отцов своих и предания», причем некоторые из племен отнесены к числу «не знающих закона божия, но сами себе творящих закон» (Повесть временных лет 1910).

В «Русской Правде» (слово «Правда» на Руси употреблялось в значении права и основывающегося на нем законодательства) встречаются ссылка на общий закон, на уроки и установления отдельных князей. В более поздней ее Пространной редакции упоминаются «законы вирные», которые «были при Великом Князе Ярославе». Но в другом списке этой редакции (Троицком) речь идет не о «законах», а о «поконах вирных» (покон – обычай). Характерно, что такой выдающийся историк, как В. О. Ключевский, в своем переводе «Русской Правды» с древнерусского не решился употребить слово «поконы», заменив его выражением «пошлины вирные», которого в древних списках нет. Видимо, близость или даже тождественность понятий «закон» и «обычай» для Ключевского не были очевидными.

В эту систему правовых понятий и ценностей легко, почти органично, включается понятие «указ». Закон – это предел, то, что ограничивает. Обычай, то из чего проистекает закон, на чем он базируется, закон отцов – опыт взаимодействия с таким пределом. Указ – конкретная задача, выдвигаемая правителем и подлежащая выполнению в рамках закона с учетом накопленного опыта взаимодействия с ним. Иначе говоря, закон – фундаментальная основа любой правовой системы, обычай – способ его применения на разных этапах развития такой системы, указ – ограниченный законом и обычаем правовой акт, выражающий те или иные намерения и устремления субъекта права. Закон и обычай – объективный фундамент правовой системы, указ – ее субъективная, изменчивая часть. Потому и народ привык с большим доверием относиться к закону, нежели к меняющимся и порой непредсказуемым указам и распоряжениям начальников-самодуров разного уровня. Русская традиция: закон—от Бога, от разума, от воли народа, указ – от прихоти, амбиций, а то и просто от самовластия начальства.

В условиях самодержавного строя народ был лишен какого-либо намека на справедливость закона, суда. Так, Иван IV модернизировал систему государственного управления, используя лучшие европейские образцы. Созданная им разветвленная иерархия чиновничьей бюрократии сохранилась фактически до наших дней, при нем же была осуществлена кодификация правовых актов, облегчившая их использование в практике судебной и государственно-управленческой деятельности. И он же положил начало дорого обошедшейся России дурной традиции подмены общегосударственных законов административными предписаниями и распоряжениями верховной власти. Термин «указ» (заимствование из польского) появился несколько позже, при Алексее Михайловиче. Но создатель указного права на Руси, несомненно, Иван Грозный. Его переписка с Курбским ясно показывает, что российский самодержец считал себя стоящим выше закона, а свою волю – решающей для определения и настоящего и будущего государства.

Иван IV решительно отвергал любые малейшие попытки ограничения воли монарха. Любых «похитителей» абсолютной царской власти ждали жестокие кары. Более того Иван Грозный защищал свое самовластие от любых претензий церкви на участие в правлении страной, отводя ее служителям подчиненное место – спасение душ верующих: «Царство же выше священства!».

При Иване IV окончательно утверждались законодательная формула: «Царь указал и бояре приговорили». Разновидностями законов были уставы, жалованные грамоты, судебники и т. д. Принимались они царем по совету с Боярской думой, ставшей официальным, но не закрепленным законом государственным институтом. Царь мог утвердить закон и без совета с Боярской думой.

В период царствования Ивана IV стали созываться Земские сборы из выборных сословных представителей. Они передавали отношения подданных к действиям царской администрации. Земский собор 1613 года избрал нового царя – Михаила их рода Романовых. Приговоры Боярской думы, решения Земских соборов носили законодательный характер. Но в правовой сфере царил указ, принимавшийся царем. Среди царских указов был и знаменитый указ о заповедных летах, усиливавший закабаление крепостного крестьянства.

Самым выдающимся правовым актом допетровской эпохи было Соборное Уложение Алексея Михайловича (1649). В нем были собраны воедино действующие царские указы и боярские приговоры (Боярская дума принимала решения, не утверждавшиеся царем, их правовая значимость была ниже значимости царских указов), а также соответствующие статьи судебников. К составлению Уложения была привлечена большая группа образованных людей, работавших в приказах. Окончательный текст обсуждался Боярской думой, после чего его утвердили выборные люди (Земский собор). Две главы Уложения посвящались защите престижа царской власти.

Реформы Петра I были попыткой соединить самодержавно-крепостническое государственное устройство с некоторыми достижениями Западной Европы в области развития правовой системы. Не случайно историк С. М. Соловьев называл реформы Петра I «нашей революцией начала XVIII в.», которая «возвела Россию на ту степень могущества, которая дала ей возможность играть всемирно-историческую роль» (Сольвьев 1962: 442–443). Реформы сохраняли признание богоданности царской власти, но соединяли его с рационалистическим представлением о передаче людьми верховной власти монарху в целях самосохранения (царь – отец народа). Суть этих реформ выразил Феофан Прокопович: «Его величество есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах ответ дать не должен». Особенность петровского законодательства – ориентация на активное усвоение западного опыта. Однако, некоторые из указов Петра I, как отмечал А. С. Пушкин, были написаны кнутом.

Для повышения качества законотворческой деятельности Петром I создается Правительствующий Сенат. Царь по-прежнему издавал указы, указами же утверждал акты, являвшиеся по своему значению законами.

Екатерина II, имевшая обширную переписку с мыслителями эпохи Просвещения (Вольтером, Дидро и другими), первой задумалась о соотношении закона и воли государя. Осознание этого факта вызвало к жизни идею созыва представителей различных сословий для выработки проекта оптимального политического устройства страны. В 1767 году была образована Уложенная комиссия – прообраз российского парламента.

В нее вошли представители (как правило, выборные) от дворянства, городов, правительственных учреждений, государственных крестьян, казачества, национальных групп, ведущих оседлый образ жизни, то есть от всего населения страны (за исключением духовенства, частновладельческих крестьян, кочевников и солдат, на занимавшихся пахотой). Одним из значительных документов правового характера стал «Наказ» Екатерины II. В «Наказе» прозвучали основополагающие идеи правового государства и просветительского либерализма. Речь идет о равенстве всех граждан перед законом и принципе веротерпимости. Эти идеи прозвучали в 1760-х гг., т. е. раньше, чем они были закреплены в конституциях США и Франции. Но в отличие от стан Запада эти идеи оставались лишь теорией, не реализованной в государственной практике.

Екатерина II в беседе с М. М. Шуваловым задавала вопрос: «Разве я не могу, невзирая на законы сего ученить?». Она признавалась, что 90 % текста ее «Наказа» «Уложенной комиссии заимствованы из западноевропейских источников (Монтескье, работ энциклопедистов и др. авторов). Практических последствий для России эти заимствования не имели. Граждане государства оставались бесправными, самодержавие было непоколебимо.

Лишь при внуке Екатерины II Александре I идея представительных учреждений парламентского типа нашла воплощение в проекте М. М. Сперанского о создании законодательного собрания – Государственной думы – из представителей, выбранных через посредство волостных, окружных и губернских дум, но проект, в очередной раз, не осуществился.

После расширения законодательных функций Сената (1802) в области разработки царских указов был создан в 1810 году Государственный совет, главной задачей которого стало рассмотрение законодательных актов. Четко определялись три вида таких актов: законы, уставы и учреждения. В статье III царского Манифеста, изданного по этому поводу, указывалось: «Никакой Закон, Устав и Учреждение не исходит из Совета и не может иметь своего совершения без утверждения Державной Власти» (Учреждения государственного управления в России 1994: 40). Таким образом впервые закон был выделен из всех правовых актов как возглавлявший их иерархию юридический документ.

Дальнейшим шагом в изменении взаимоотношений закона и указа стали реформы, проводимые Александром II. В пореформенную эпоху это новое соотношение выразилось в значительном возрастании роли закона как основного источника права. Но законодательные органы европейского типа в России XIX века так и не были созданы. Лишь в начале XX века страна обрела свой парламент – Государственную Думу.

Однако, все российские самодержцы придерживались принципа «Воля царя священна». «Мне нужны не умники, а вероподданные», – говорил Николай I, характеризуя практику законотворчества. А воспитатель его внука (Александра III) К. П. Победоносцев требовал запретить простому человеку даже рассуждать о государственных делах.

В отечественной философско-политической мысли на протяжении длительного времени существовало устойчивое, господствующее представление об особой исторической судьбе и предназначении России как христианского государства в его наиболее полном воплощении.

Этот тезис, прозвучавший в период становления русской философской, политической мысли, в разных формах варьировался в последующие времена и объяснял многое в будущих философско-политических концепциях (утопизм и романтизм, правовой нигилизм и дефицит правосознания, противопоставление морали и права).

В 40-е гг. XIX в. в русской философской и социально-политической мысли сложилось особое направление, исходившее в своих воззрениях на Россию преимущественно из христианско-провиденциалистской методологии.

В России XVIII–XIX веков в философских, социально-политических работах мыслителей не появилось сочинений, которые по масштабу воздействия на общественную мысль можно было бы сравнивать с работой Дж. Локка «Два трактата о правлении», с «Общественным договором» Ж. Ж. Руссо во Франции, с юридическим манифестом «О преступлениях и наказаниях» Ч. Беккарла в Италии, философско-правовыми работами В. Гумбольдта и Г. Гегеля в Германии. В России существовал скорее публицистический интерес к праву у А. Н. Радищева, Н. М. Карамзина, у декабристов и П. Я. Чаадаева и др., а философия права в научно-теоретическом смысле надо признать отсутствовала. И только во второй половине XIX в. такие работы стали появляться.

Определеннее многих нигилистическое отношение к праву, закону, выразили славянофилы. В то время как западное человечество, писал К. С. Аксаков, двинулось путем «внешней правды, путем вексельной честности, русский народ сохранил верность «внутренней правде». Поэтому отношения между государем и народом в России (особенно допетровской) суть отношения отечески-сыновние, основанные на бездоговорном взаимном доверии.

Своеобразие концепции права состояло в том, что славянофилы не рассматривали его как замкнутую, особую систему норм долженствования в духе философии права И. Канта. Правовые нормы, по убеждению славянофилов, – это разновидность этических, моральных норм. Поэтому на первое место выдвигались не права, а обязанности.

У А. С. Хомякова мы читаем: «Наука о праве получает некоторое разумное значение только в смысле науки о самопроизвольных пределах силы человеческой, т. е. о нравственных обязанностях. Для того чтобы сила сделалась правом, надобно, чтобы она получила свои границы от закона, не от закона внешнего, но от закона внутреннего, признанного самим человеком. Этот признанный закон есть признанная им нравственная обязанность. Она, и только она, дает силам человека значение права. Следовательно, наука о праве получает некоторое разумное значение только в смысле науки о самопризнаваемых пределах силы человеческой, т. е. о нравственных обязанностях» (Хомяков 1988: 92).

Славянофильский иррационализм в понимании природы общества, государства и права противопоставляется западноевропейскому рационализму с его концепцией правового государства, конституционализмом, правами и свободами человека и гражданина. Поэтому, как верно отмечал известный русский правовед и государствовед С. А. Котляревский, «мировоззрение славянофилов не могло обосновать начал правового государства, так как оно совершенно не оценивало правовых гарантий. Но сама проблема осознавалась, только вместо правовых гарантий предполагались религиозно-моральные обоснования, которые должны обеспечивать единение царя и народа, власти государства и мнений земли. В политическом мировоззрении славянофилов был некоторый теократический элемент» (Котляревский 2001: 103).

Во многом следовавшие славянофилам народники, так же убежденные в уникальности пути России, видели в конституционных формах нечто чуждое этой уникальности. Так, Н. Михайловский верил в «возможность непосредственного перехода к лучшему высшему порядку», минуя срединную стадию европейского развития, стадию буржуазного государства) (Михайловский 1966: 952; См.: Осипов 1995).

Правовой нигилизм подчас принимал чисто морализаторское и религиозное обличие (Л. Толстой, Вл. Соловьев). Власть рассматривалась априорно, как символ и проявление силы, но не справедливости. Право выступало как бы водоразделом, и в то же время посредствующим звеном, между силой и справедливостью. Где есть сила, там нет справедливости. Справедливость же в этом мире бессильна, ее нужно ждать в будущем или в потусторонних сферах. Такое мироощущение было детерминировано властной практикой в России, веками отличавшейся несправедливостью, господством грубой силы. Этот разрыв силы и справедливости порождал скептическое отношение к возможностям правового, конституционного закрепления справедливости.

При этом, одним из главных мотивов такой критики, являлось убеждение в неизбежном антагонизме и даже полной несовместимости права и нравственности. Крайним проявлением этого моралистического антилегализма был правовой нигилизм Льва Толстого.

В XX веке, философ русского зарубежья, выдающийся правовед и государствовед И. А. Ильин провел фундаментальное исследование царств и республик, правовых норм, обычаев и традиций, монархических и республиканских предпочтений. В книге «О монархии и республике», которая несомненно может считаться одним из главных трудов его жизни, трудом, над которым он работал почти 46 лет, пришел к выводу, что форма государственного устройства является функцией правосознания народа в данное историческое время.

Ильин утверждал, что правосознание российского народа монархическое, оно формировалось и поддерживалось самодержавием на протяжении многовековой истории государства. «Правопорядок состоит в том, что каждый из нас признан живым самоуправляющимся духовным центром, личностью, которая имеет свободное правосознание… Правосознание есть чувство меры во всех социальных проявлениях человека, своеобразный «удерж», который мешает совершать запретное, этот «удерж» исходит от совести и религиозности. Религиозность – глубочайший корень правосознания».

Мораль, нормы нравственности, религиозность – вот те основы, на которых стоит право и институт государственной власти у Ильина. Возможна ли иная трактовка основ государственной власти? Может ли в основе властных отношений лежать рационально организованная правовая система? Многие отечественные исследователи вели настойчивые поиски приемлемых для России форм правовой организации власти, основанной не только на морали, но и на законе.

Правовой нигилизм встречал противодействие многих видных русских государствоведов, боровшихся против недооценки права и подчинения его морали. Достаточно вспомнить теоретические исследования Л. Петражицкого, С. Муромцева, Б. Чичерина и Б. Кистяковского отстаивающих роль и значение права в жизни общества в качестве необходимой ступени, обеспечивающей справедливость в обществе социально неравном, для которого нравственные нормы и евангельские заповеди не стали общепринятыми в человеческих отношениях.

В настоящее время в отечественных юридических, политических, философских работах рядом авторов возрождается противопоставление «неприемлемых» для России западных идей правового государства и гражданского общества и обосновывается во многом традиционная для российской историософии идея православного государства и особого пути (См.: Баранов 2007., Лукьянов 2008: 7–13).

Укоренившиеся в сознании представления о том, что для России является благом отсутствие традиций законодательства, основанного на римском праве и особой богоизбранности, сохранились до настоящего времени.

«Национальная замкнутость, византийско-православная вера и культура существенно повлияли на последующий ход развития русского права как права преимущественно духовного и душевного, не слишком интеллектуально рационализированного, права сердечных и эмоциональных переживаний русских людей.

Возможно, именно в этом и кроется высокая чувствительность, трансцендентность и непредсказуемость русской души, которой чужды всякие излишне рационализированные запретительные либо ограничительные нормы» (Осипян 2008: 57).

XX век как в практику, так и в теоретические искания преодоления правового нигилизма внес свою «лепту». Политическая жизнь в стране, утверждение на долгие годы тоталитарного режима не могли способствовать развитию активистской политической культуры, правосознания и правопонимания. Власть насаждала в стране страх, обосновывала необходимость классовой борьбы, создавала образы внешнего и внутреннего врагов, мифологизировала сознание, заменила систему правосудия деятельностью чрезвычайных комиссий, а позднее «телефонным» правом. Законодательство развивалось в рамках тоталитарной системы, основной закон (Конституция) декларировала права, не обеспечивая их реализации. Правовые теории развивались в условиях жестких идеологических догм.

Кроме того, чем страшнее проявляла себя власть, тем сильнее было у человека желание дистанцироваться от нее, уйти в частную жизнь, или приобщиться к ней, войти в нее, стать ее частью (маленьким тиранчиком при большом тиране). Подобное отношение к власти, и ее институту-государству привело к формированию двойного стандарта в их оценке. Более того, монархическое правосознание российского народа (Ильин), борьба с церковью способствовали утверждению безусловного режима личной власти вождей. Отсутствие независимых судов, развитых норм права, недопустимость научного сомнения и инакомыслия в очередной раз на целый век отодвинули Россию от движения к правовому государству, к развитию правопонимания, к преодолению правового нигилизма, к уважению права и закона как властью, так и обществом в целом.

Наступивший XXI век, век перемен в социально-политической жизни России, дает шанс политической элите преодолеть правовой нигилизм, однако для этого нужна воля, реформы сверху, ограничение произвола самой власти. Учет зарубежного (Западного опыта), возрождение российской духовности, нравственного преображения, создание условий для совершенствования свободной творчески развивающейся личности, реализующей свой потенциал, в том числе и в развитой структуре гражданского общества.

 

Библиография

1. Баранов П. П. Русская православная государственность: миф или реальность? // Философия права. – 2007. – № 4.

2. Гулян Э. К. К вопросу о влиянии византийской христианской традиции на формирование русской государственности // Право и политика. – 2008. – № 4.

3. Киреевский И. В. Полн. собр. соч. Т. 1. – М., 1861.

4. Котляревский С. А. Власть и право. Проблема правового государства. – СПб., 2001.

5. Леонтьев К. Н. Византизм и славянство. – М., 1993.

6. Лукьянов А. И. О русской православной государственности и православном государстве с точки зрения юриста // Философия права. – 2008. № 4.

7. Михайловский Н. К. Соч. Т. 4. – М., 1966.

8. Осипов И. Д. Народничество // Русская философия. Малый энциклопедический словарь. – М., 1995.

9. Осипян Б. А. Истоки русского правосознания // Современное право. – 2008. – № 3.

10. Паин Э. Общество без традиций перед вызовами современности. Почему стереотипы поведения столь устойчивы // Россия в глобальной политике. Т. 6. – 2008. – № 3. – май-июнь.

11. Повесть временных лет. Лаврентьевский список. – СПб., 1910. – Разд. «Обычаи славян».

12. Савицкий П. Н. Степь и оседлость // Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. Антология. – М., 1993.

13. Сиземская И. Н. Мессианизм как форма русского самосознания // Философские науки. – 2008. – № 7.

14. Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Т. 14. – М., 1962.

15. Учреждения государственного управления в России: Опыт формирования и эволюция: сб. док-в. – Нижний Новгород, 1994.

16. Хомяков А. С. О старом и новом. Статьи и очерки. – М., 1988.

17. Щапов Я. Н. Княжеские Уставы и Церковь в Древней Руси. – М., 1972.

 

Экологическая модернизация может быть рассмотрена как реорганизация индустриального общества на основе принципов экологической этики в целях предотвращения экологического кризиса. Экологическая модернизация также может быть определена и как трансформация индустриального общества на базе экологической этики посредством гипериндустриализации.

Важно отметить, что достаточно сложно искать идейные основания экологической модернизации в современных теориях постиндустриального развития. Теории постиндустриального общества опираются на идею технологического детерминизма. Убежденность во всецелой определенности социального развития технологиями превращает теории постиндустриального общества в уязвимые в силу их неспособности воспринимать важнейшую роль ценностного фактора в модернизационных процессах. Теории постиндустриального общества не нацелены на фиксирование ценностных трансформаций, задающих вектор развития модернизационных процессов, что делает проблематичным их использование недальновидными политическими элитами развивающихся стран, переоценивающими значимость технического фактора и недооценивающими важность ценностных изменений для развития техники. Именно ценностные импульсы являются двигателем модернизационных процессов, инициируя технологический рост, изменения в государственных институтах и жизни гражданского общества. Двигателем модернизационных процессов является ценностное восприятие социальной реальности, рефлексия по поводу жизни общества в горизонте ценностного мира. Общество склоняется к изменению своей технологической формы в зависимости от преображений нормативных оснований. Основанием экологической модернизации выступают принципы экологической этики, определяющие необходимость перехода от экстенсивного к интенсивному природопользованию в границах индустриального общества.

Чрезвычайно важно констатировать, что разработка глобальной экологической этики столкнулась с серьезными затруднениями. Онтологическими основаниями глобальной экологической этики выступают различные концептуальные модели, определяющие глубоко отличные этико-экологические дискурсы. Речь идет о различных моделях экологической онтологии, формирующих во многом оппозиционные пространства этической рефлексии. Один из основных вариантов глобальной экологической этики (экоэтики) можно охарактеризовать как биоцентристский. Биоцентристская экоэтика связана с утверждением взгляда на экосистемы как суверенные этические формации. Биоцентристская экоэтика констатирует, что нравственные обязательства равны по отношению ко всем элементам природного мира. С данной позиции отвергается онтологически мотивированная иерархия ценностей. Все части природы видятся ценными в равной степени. Принципы биоцентристской экоэтики связаны с идиллической, аркадской традицией восприятия природы в эру модерна, наиболее ярко выраженной в пантеистических интенциях романтизма, воспринимающего человека как часть божественно-натуралистической данности и опирающегося на традиции античного пантеизма. В качестве онтологической основы биоцентристская экоэтика базируется на романтическо-спинозистской натурфилософии и связанной с ней редукционистской трактовкой человеческого существования, провозглашающей, что соотносить все ценности с человеком концептуально несостоятельно, что целостность форм природной жизни в состоянии привести к осознанию норм деятельности, т. е. нормы деятельности возможно вывести из органической целостности. Критикуя разрушительный характер антропогенных воздействий, представители биоцентристской экоэтики определяют критерий нравственного действия через благо, целостность и устойчивость всей экосистемы. Благополучие экосистемы и есть высшая ценность. Биоцентристская экоэтика не хочет считаться с различением ценности и факта, выводя должное из сущего. Принцип биосферного равенства биоцентристской экоэтики, утверждающий радикальный отказ от антропоцентризма и подчиняющий жизнь человека гармонии экосистемы, открывает путь тоталитаризму, манипулированию людьми с античеловеческих позиций биоцентричности, биосферного благополучия организмически истолкованных экосистем. При опоре на биоцентристскую экоэтику возможно обоснование принципа стационарного состояния, невозможности экспоненциального роста населения и промышленности, развитие утопических моделей антитехнологического общества. Пантеистическая онтологическая модель, выбранная в качестве концептуального базиса экоэтики, превращает человека в пленника природной идолократии, провоцирует тотальную критику технологического общества, освобождение витальных импульсов личности, ценностный релятивизм, тоталитаризм. Философское обоснование биоцентристской экоэтики прочно соединено с ценностным релятивизмом, растворением ценностей в природе. Именно поэтому биоцентристская экоэтика стала звеном посткультурной программы постмодерна, провозгласившей смерть субъекта и этический релятивизм. Важно отметить, что биоцентритская экоэтика посредством релятивизма равно открывает путь как действию, направленному на защиту окружающей среды, так и гедонизму, а также эксплуатации экологии со стороны потребительских интересов финансовых элит. В силу отмеченных тенденций выбор данной теоретической модели в качестве ценностной основы экологической модернизации видится крайне проблематичным.

В качестве альтернативы биоцентристскому подходу в экологии выступает антропоцентристская экоэтика, имеющая ярко выраженные христианские истоки. С позиции антропоцентристской экоэтики именно забота о человеке есть оправдание заботы о природе. От природы зависит эстетическое удовольствие человека, преодоление стрессов мира урбанизации, биологическое и экономическое благополучие. Поскольку воздействие технологий имеет кумулятивный характер, то обеспечение для будущих поколений возмещения последствий истощения природных ресурсов есть моральный долг. В данном контексте разрушение биосферы есть путь к саморазрушению человека. Антропоцентристская экоэтика не есть этика насилия над природой. С позиций антропоцентристской экоэтики единство в многообразии как целостность взаимодействующих уникальных субстанций связано с осознанием, что каждая субстанция ценна сама по себе. Однако все живое обладает ценностью не в равной степени, что обусловлено различием в сложности опыта живых существ.

Антропоцентристская экоэтика имеет христианские истоки, связанные с христианским пониманием человеческой миссии попечительского управления природой. Ее можно определить как этику христианского гуманизма и персонализма. В данном случае антропоцентризм не есть мания господства над природой посредством инструментальной рациональности. Иными словами, антропоцентристская экоэтика, связанная с христианской пасторальностью (взглядом на человека как на пастуха природы), не должна быть отождествлена с модерно-имперской традицией господства над природой во имя страстно-эгоистических целей. Верно, что эпоха модерна сформировалась во многом под влиянием христианских ценностей. Христианский мир домодерной эпохи воплотился в модерне посредством теории творческого разумного субъекта. Свободный персональный субъект, творчески преобразовывающий себя и космос, был неизвестен языческому миру. Однако в модерне была сильна и языческо-человекобожеская тенденция, тенденция забвения трансцендентного, эгоистическая прометеанская иллюзия человеческого всемогущества. Именно этот вектор развития модерна и повинен в инспирировании экологической катастрофы. Второй образ модерна связан с эгоистическим самообожествлением человека, забвением трансцендентных ценностей, развитием эгоистической инструментальной рациональности и повинен в инспирировании экологического кризиса.

Антропоцентристская экоэтика связана с контекстуалистской интерпретацией технологии. Создание, развитие и использование технологии зависит от социального контекста. Технологию нельзя осмыслять вне человеческого контекста. Ценности «встроены» в саму технологию. В сущности, контекстуалистское понимание технологии связано с интерпретацией технологии как продолжения человеческого бытия. Контекстуалистское понимание технологии избавляет как от мессианского взгляда на технологию, рассматривающего технологию как источник освобождения человеческого духа, так и от демонизации технологии, противопоставления технологии и человеческой природы.

В целом, антропоцентристская экоэтика ориентирована на качественный и избирательный экономический рост (рост, учитывающий дефицит ресурсов), переориентацию технологии на восстановление экологического равновесия, переориентацию рыночной экономики на реализацию экологических ценностей, технологическое преодоление негативных последствий технологии (создание промышленных экосистем), устойчиво развивающееся технологическое общество.

Антропоцентристская экоэтика может быть органически развита посредством философского наследия отечественных мыслителей, представляющих традицию либерального консерватизма. Во-первых, речь идет о философии хозяйства С. Булгакова. Булгаковская интерпретация человечества как целостного субъекта, который через экономическую деятельность создает собственную историю как историю универсального тела, чрезвычайно важна для истолкования экологической этики. Русский мыслитель рассматривал человеческое бытие как микрокосм и видел природный мир в качестве продолжения человеческой телесности. В его интерпретации человечество посредством экономической деятельности созидает собственную телесность, потому что потенциальное тело для человека – весь мир. Разумно преобразовывая природу хозяйственной деятельностью, человечество творит свое универсальное тело, отражая посредством данной деятельности Божественный образ бытия. Человек – образ и подобие Бога. Освобождающее творческое действие триединого Бога в природе может быть рассмотрено как образец для подражания. Соборное творчество трех Божественных Лиц может быть рассмотрено как модель для экоэтики, обосновывающая творческое солидарное соучастие человечества в жизни природы. Творческое действие сообщности трех Лиц по отношению к природе может быть истолковано как модель отношения человека и природы. Божественное творчество может быть воспринято как призыв для творчески-освобождающего вмешательства человечества в природные системы. Тринитарная тео-онтология в качестве онтологической парадигмы исключает отношения между человеком и окружающей природой по модели насилия. Человек призван стать творческой зрелой личностью, ориентируясь на творческое действие сообщности Лиц Бога. Речь идет об углублении антропоцентристской модели экоэтики, глубинном антропоцентризме, онтологически мотивированном гуманизме. Разрушение природы означает при булгаковском подходе саморазрушение человека, его самоубийство, планомерное уничтожение собственной телесности, отражающее духовный распад личности.

Булгаковский взгляд стирает грани между человеком, технологиями и природой. Следуя подходу русского мыслителя, правомерно говорить о экосоциологической этике или этике экоперсоналистической, поскольку жизнь природы неотделима от духовной жизни личности, которая может быть направлена как на солидарное духоносное преображение природы, так и на эгоистическую ее эксплуатацию. Природа может быть понята как часть общества. Нанесения природе ущерба приводит к угрозам для человеческого существования. Надо сказать, что природа, интегрированная в цивилизацию, представляет собой неоспоримую реальность XXI века. Сегодня природу невозможно воспринимать автономной от общества. Экологические проблемы становятся проблемами общественными. Индустриально преображенная природа – не окружающая среда, а внутренняя среда социального развития.

Безусловно, крайне важно и булгаковское восприятие хозяйственной деятельности как подвига экономического творчества, направленного на преобразование природы в союзе с Творцом и отражающего в хозяйственной власти над природой духовное самодержавие личности. Именно понятие подвига позволяет критически оценить теории и практику потребительского капитализма, системно разрушающего природный мир посредством гедонистических идеалов потребления. Понятие подвига предполагает самоограничение, аскезу, разумное регулирование потребностей, внутреннюю духовную дисциплину. Подвиг экономического творчества включает уважение к природе, тождественное самоуважению. Подвиг экономического творчества включает заботу о природе, тождественную заботе о своем духовном развитии.

Булгаковское восприятие хозяйственной деятельности как подвига экономического творчества может быть органически дополнено концепцией П. Б. Струве – другого виднейшего теоретика либерального консерватизма. П. Б. Струве указывал на христианские истоки гуманизма, который понимается как им как вера в творческие задачи человечества. Мыслитель также констатировал тесную связь персоналистического христианского религиозного миросозерцания, процессов модернизации в Европе и развития либерализма. Для него человек – проводник в космосе личного творческого подвига. Струвистская идея свободы лица, понимаемая как творческая автономия, персональный творческий подвиг, имеющий космическое измерение, безусловно, должна послужить дальнейшему формированию антропоцентристской экоэтики.

Следуя идеям отечественных мыслителей, состояние природного мира зависит от нахождения оптимального пути гармонизации внутреннего мира личности. Адекватное регулирование социоприродного развития возможно лишь на пути экологической этики, ориентированной на персоноцентристскую парадигму. Личностное начало должно быть внесено в природу. При этом именно персональное начало (вопреки биоцентристской экологической этики) может рассматриваться как наиболее совершенное и разумное. Романтическое наделение природы духовностью и разумом проблематично. Сохранение динамического равновесия экосистем – призвание личности. Человеческая личность не может быть сведена к пассивной функции экосистемы. Само устойчивое развитие важно определять в терминах персоналистической экологической этики как социоприродное развитие, являющееся отражением устойчивого духовного развития личности. В границах персоналистической экологической этики возможно сформировать представление об экочеловеке. Экочеловек – творческая личность, активно преобразующая себя и природу посредством духовного подвига. Если использовать категории философии России, то речь идет о целостной личности – личности, органически сочетающей духовное производство и производство материальное, вертикали духовно-ценностного развития и горизонтали развития цивилизационного, созидание себя и преображение космоса.

Имеющая своим ценностным стержнем персоналистические принципы экологической этики, экологическая модернизация может быть определена как супериндустриализация, ориентированная на высокие технологии. Экологическая модернизация не противоречит росту экономики. Экономический рост может и должен быть синхронизирован с улучшением природных условий жизни личности. Рост экономики и рост экологического благосостояния выступают в качестве неотъемлемых свойств экологической модернизации. Эффективно проведенная экологическая модернизация обеспечивает синтез экологической и экономической рациональности. Бурно растущая экономика представляет собой спутник экологически эффективного капитализма.

Безусловно, для проведения экологической модернизации необходимо интенсивное взаимодействие государства, промышленности, науки, сил гражданского общества. Государство, предприятия, научное сообщество, различные силы гражданского общества (религиозные организации, экологические движения и др.) – акторы экологической модернизации. При этом именно государство выступает в качестве ведущего актора. Обосновывая ведущую роль государства в процессе экологической модернизации, возможно апеллировать к творческому наследию С. Л. Франка – выдающегося представителя отечественного либерального консерватизма XX века. Мыслитель рассматривал роль государства в жизни гражданского общества как творчески-созидательную. Государство призвано к воплощению универсальных целей творческого характера. Ограниченность государства касается не целей государственной жизни, но путей и средств их реализации. Духовно-творческая деятельность государства предполагает органическую связь с гражданским обществом, его идейно-духовным фундаментом. Эта органическая связь питает государственную жизнь творческой энергией для активного общественного строительства. С позиции С. Л. Франка, государство призвано служить духовно-материальному развитию общества, черпая силы из его ценностных энергий.

В целях проведения экологической модернизации государство становится инициатором стратегического планирования, действий по структурным макроэкономическим изменениям, макроэкономической реструктуризации национальной экономики. Государство разрабатывает программу экологической политики, включает экологическую политику в цели развития страны. Экологическая политика представляет собой, во-первых, культурную политику – распространение национальных духовных ценностей, соответствующих экологической модернизации. В этом смысле экологическая модернизация неотделима от развития национальной культуры. Причем «облучению» экологическими ценностями, экологизации должны подвергаться и государственные институты. Во-вторых, экологическая политика подразумевает разработку механизмов профилактики конфликта между процессом охраны окружающей среды и бизнесом. Государство может и должно задавать вектор развития рыночной экономики в целях синхронизации экономического роста и улучшения окружающей среды. При этом речь не идет о командно-административном планировании. Речь идет об экономике, корректируемой правительством во имя преодоления непродуктивного краткосрочного использования природных ресурсов бизнесом. В-третьих, экологическая политика связана с поощрением развития новых промышленных технологий. В-четвертых, экологическая политика находит свое выражение и в эгалитарном распределении природных благ.

Предприятия частного бизнеса – негосударственные акторы экологической модернизации. Они обладают возможностью свободно развивать экологизацию промышленности, ориентироваться на увеличение эффективности производства в сочетании с минимализацией экологических рисков, превращение экономического процесса в процесс, свободно направленный на улучшение окружающей среды. Тем не менее, экологическая переориентация индустриального общества не может обойтись без определяющей роли государственного воздействия.

Экологическая модернизация может быть определена как трансформация индустриального общества на базе экологической этики посредством гипериндустриализации. Теории постиндустриального общества не нацелены на фиксирование ценностных трансформаций, задающих вектор развития модернизационных процессов, что делает проблематичным их использование недальновидными политическими элитами развивающихся стран, переоценивающими значимость технического фактора и недооценивающими важность ценностных изменений для развития техники. Основанием экологической модернизации выступают принципы экологической этики, определяющие необходимость перехода от экстенсивного к интенсивному природопользованию в границах индустриального общества. В границах персоналистической экологической этики возможно сформировать представление об экочеловеке. Экочеловек – творческая личность, активно преобразующая себя и природу посредством духовного подвига. Если использовать категории философии России, то речь идет о целостной личности – личности, органически сочетающей духовное производство и производство материальное, вертикали духовно-ценностного развития и горизонтали развития цивилизационного, созидание себя и преображение космоса. В целях проведения экологической модернизации государство становится инициатором стратегического планирования, действий по структурным макроэкономическим изменениям, разрабатывает программу экологической политики. Экологическая переориентация индустриального общества не может обойтись без определяющей роли государственного воздействия.

 

Библиография

1. Булгаков С. Н. Философия хозяйства // Булгаков С. Н. Соч.: в 2 т. – М., 1988.

2. Гайденко П. П. «Под знаком меры» (либеральный консерватизм П. Б. Струве) // Вопросы философии. – 1992. № 12.

3. Струве П. Б. Patriotica: Политика, культура, религия, социализм. – М., 1997.

4. Франк С. Л. Духовные основы общества // Духовные основы общества. – М.: Республика, 1992.

 

Соперничество «западничество-антизападничество» в изменяющемся контексте идеологического спора происходило не только в XIX и XX вв., включая эмигрантские круги первой и последующей волн, оно получило новый импульс при обсуждении постсоветских реформ. При этом России противопоставлялись не только Запад как цивилизационная целостность, а Европа и отдельные европейские государства. Русская идея, русская ментальность или национальный характер, судьбы России в мировой истории были лейтмотивом в этой полемике. Современные российские антизападники, разумеется, не повторяют славянофильские и панславистские тексты. Конструируя образ Запада в современном глобализируемом мультикультурном мире, признавая его исключительную роль информационного, технологического лидера и высокий уровень жизни, они тем не менее характеризуют его как враждебного Другого (Малинова 2008: 245–246). Именно Запад посягает на русскую идентичность, именно он представляет собою часть глобального антироссийского заговора и только России предназначено стать последним оплотом сопротивления экспансии Запада (Дугин 2002: 3). Современные западники утверждают, что Запад и постзападная цивилизация должны быть взяты Россией, как страной запаздывающей модернизации за абсолютный образец, ибо другого Запада (!) у нас нет. Ориентация только на исключительно западные ценности вызвала резкую эмоциональную, но справедливую реплику В. Межуева «Русский западник XIX в. не подал бы руки нынешним западникам постсоветской выдержки. Не признал бы в нем своего единомышленника… они антиподы, противостоящие друг другу в своем отношении к России» (Межуев 1994: 15). В то же время русская идентичность конструируется не только в оппозиции к Западу, в еще большей степени общности к Европе, что предполагает в перспективе формирование множественной русско-европейской идентичности, но и к Евразии. Есть краткая, но многозначительная формула евразийской эволюции русской идеи: «от Евразии в России, к России в Евразии» (Цымбурский 2007).

Ментальности русского национализма

Националистические идеи просты, имеют высокий популистический потенциал, поскольку не требуют для своего понимания глубокой рефлексии и длительной интеллектуальной подготовки. Массовое сознание современной России характеризуется своей аморфностью и неотрефлексированным неразвитым историзмом сознания. В качестве базовой классификации выделяют обычно два вида русского национализма: национализм государственников, в котором различают также два национализма: гегемонистский (русский) и периферийный (нерусский), так называемый этнический национализм. Доминантой русского национализма как в дореволюционный, так и в советский и в постсоветский периоды российской истории было отношение к государству. Националистическая ментальность привычно заявляет о себе в таких ставших привычными расхожих фразах как «Россия – государство русского народа», в без необходимых в данном случае уместных оговорок выражении «объединяющая роль русского народа», а также в довольно распространенном некорректном делении всех российских народов как только на русские и нерусские. В противоположность имперской ментальности утверждается этнически мотивированный сепаратизм с заменой территориального принципа муниципальной власти этническим, что само по себе является конфликтогенным.

Как укрепление русской идентичности и реабилитации славянской идентичности в постперестроечный период возникает националистическое движение неоязычества, обусловленное поиском национальной дохристианской религии. Неоязычество декларирует свою совместимость с официальным православием, внутри которого имеются сильные националистические течения.

Русская идентичность: мигрантофобия и ксенофобские комплексы

Характерный дискурс исследования современной русской идентичности обусловлен ее оппозицией к мигрантам, чужакам, пришельцам. На постсоветском пространстве продолжает формироваться новая миграционная ситуация, в которой главными жертвами радикальных ксенофобских групп становятся мигранты. Мигрантофобия получает все больше распространение в современной России. Дополняются прежние и формируются новые ксенофобские конструкции, имеющие четко фиксированную этнополитическую и этнокультурную направленность: от бытового расизма и геополитических страхов до идеологического обоснования концепции жизненного пространства. Русская идентичность и в глубинном плане сама русская идея обоюдно оказались перед вызовом трех великих ксенофобий XXI в.: теории «мирового еврейского заговора», синдромов «желтой опасности» и «исламской угрозы», унаследованные от предшествующих десятилетий. «Мировой еврейский заговор» и пресловутый еврейский вопрос присущи русскому национализму в его различных идейных модификациях в зависимости от предпочтений этнополитической идентичности: в неоевразийстве, неославянофильстве, в православном национализме и, разумеется, в национал-большевизме и в неонацистских группах.

Русская этничность воспринимает китайскую миграцию как мирную экспансию, как пятую колонну, предвещающую зловещую этнотерриториальную угрозу. Любопытно, что в массовом сознании и в политических текстах обосновывается популистская конструкция, в которой «желтая опасность» предстает как порождение или часть якобы «мирового еврейского заговора».

Для адекватного конструирования русской идентичности названные этнофобии в принципе неприемлемы. Нужна продуманная длительная рационализация массовых этнофобий.

Исследование русской этничности не следует рассматривать как отвлеченную самоцель. Следует видеть реального носителя, субъекта этничности – нового русского человека, в который раз востребованного российской историей. Речь идет не об одномерных массовидных индивидах и не об элитарных космополитических гражданах мира, а о новых русских людях, возрождающих и модернизирующих свою этничность. Без малого 100 лет назад великий русский мыслитель Иван Ильин пророчески писал о том, что «России нужен новый русский человек, с обновленным религиозным, познавательным, нравственным, художественным, гражданским, собственническим, хозяйственным укладом. Без этого не возродим и не обновим Россию». Отдавая должное гуманистической и культурной подвижности православия, обоснованного утверждать, что новый русский человек это рационалистически инакомыслящий индивид, с присущим ему дерзанием духа, а не смирением и долготерпением. Новый русский человек это выразитель нового патриотизма как раскрепощенной национальной памяти в преемственности традиций и взаимосвязи времен, глубоко ответственный за исторические судьбы возрождения и модернизации России.

Именно в этой взаимосвязи позвольте заметить, что только рационализация массового сознания в противоположность мифологизации и характерному русскому долготерпению в ожидании светлого будущего, призвана освободить русскую этничность от таких многовековых навязчивых форм ментальности как комплексы жертвы и врага.

Комплекс жертвы возникает как компенсация ущемленности массового сознания, имеющего не только психологическую, а и социальную и институциональную природу. Его носителями являются группы социальной и культурной перефирии с низким образованием: пенсионеры жители небольших городов и деревень. Комплекс врага выражает базовую составляющую русской негативной идентичности, консолидирующий общество на основе солидарности отталкивания, отрицания чужаков. Современное российское общество нуждается и воспроизводит феномен запредельной угрозы. Культивируется образ врага внутреннего и внешнего: нынешняя коррумпированная власть, мафия, Запад, характеризуемые фатальной непредсказуемостью и отсутствием каких либо нормативных ограничений.

Становлению нового русского человека способствует повседневная практика памяти, рассматриваемая как ключевой социокультурный конструкт инкультурации и этносоциолизации. Оказывается востребованной преимущественно семейная, ассоциативная, многомерная коммуникативная память, призванная сохранить долговременную культурную преемственность между прошлым и настоящим, позволяющая преодолеть аморфность и унижение или предание забвению или, наоборот, увековечивание без пафосной риторики значимых исторических событий и их носителей.

Русская этничность, прежде всего, ментальность и самосознание раскрываются в возвышенной или низменной взаимосвязи с русским языком. Ключевая проблема здесь видится в сохранении и обновлении словарного фонда, в повсеместном культивировании возвышенного русского языка и риторики, в исключении «матерного» диалекта, унижающего русского человека. Более двухсот лет назад великий Александр Радищев пророчески утверждал, словно подразумевая современную дилемму русской этничности: традиционализм или модернизация: «Доколе слово российское ударять будет слух, ты жив будешь и не умрешь».

 

Библиография

1. Малинова О. «Долгий» дискурс о национальной самобытности и оппозиции западничества и антизападничества в постсоветской России // Русский национализм. – М., 2008.

2. Дугин А. Евразийский путь как национальная идея. – М., 2002.

3. Межуев В. Природа и ложь русского западничества // Новая Россия. – 1994. – № 2.

4. Цымбурский В. Остров Россия. – М., 2007.

 

Географический фактор оказывает серьезное влияние на развитие истории стран и народов, особенно тех, которые обладают значительной территорией и большим разнообразием климатических и природных условий. Именно к таким странам принадлежит и Россия, которую в отличие от Западной, необходимо рассматривать как географический центр глобальной системы, как интеграционное ядро Евразии – своеобразный «мост» между Европой и Азией. Такое географическое положение естественно наложило свой отпечаток на ее историю, повлияло на направление и темпы ее развития, диктуя определенную политику и стратегию государства.

Традиция рассмотрения влияния среды на склад и характер народа в зависимости от места проживания была отчетливо представлена в наследиях Аристотеля, Страбона, Гиппократа, которые стояли у истоков изучения географического фактора в культуре, но в трудах этих авторов не встречается рассуждений о взаимодействии и взаимовлиянии географической среды и народов, ибо главной их целью было описание народов и констатация их различий, в зависимости от места их географического местожительства.

Европейская экспансия на Восток и последовавшие за ней великие географические открытия XVI в. дали новый импульс к изучению влияния географического фактора на культуру. Проблема географического фактора и его непосредственного влияния на развитие отдельных государств и народов стала занимать значительное место в исследованиях зарубежных и русских мыслителей с XVIII-XX вв. В новое и новейшее время французские просветители Ж. Боден, Ш.-Л. Монтескье выдвинули идею о том, что общественный строй, условия жизни народа, обычаи и нравы являются прямым следствием воздействия географических условий, в которых каждый конкретный народ проживает. С учетом этой идеи взаимовлияние природы и общества, соотношение естественной и искусственной сред обитания людей заняли одно из центральных мест в западноевропейском обществоведении.

И.-Г. Гердер в своем труде «Идеи к философии истории человечества» показал различия в культурах народов в зависимости от места их проживания, создав целостную картину человеческих культур.

В середине XIX в. в западноевропейской социологии сформировалась географическая школа, ставшая непосредственной наследницей идей эпохи Просвещения. Представители данной школы – прежде всего германские мыслители К. Риттер и Ф. Ратцель, развивали тезис о географическом детерминизме в развитии общества и культуры. В концепциях этих ученых понятие «географический фактор», подразумевало не только местоположение, но и климат, качество почв, плодородие, плотность населения и другие понятия, отметим, что идеи К. Риттера оказали большое влияние на современников, в частности, на развитие идеи географического детерминизма в русле Московской исторической школы.

Работы К. Риттера были хорошо известны в России, где он был избран почетным членом Российской Академии Наук. Его лекции в Берлине слушали многие российские ученые – И. В. Киреевский, М. П. Погодин, Т. Н. Грановский, Н. Г. Фролов, С. М. Соловьев, Д. И. Каченовский и др. И это, безусловно, способствовало укоренению в умах отечественных историков идеи о влиянии географической среды на развития общества, активно использовались ими при разработке собственных концепций исторического развития. Проблема исследования географического фактора как комплексная междисциплинарная задача была важнейшей темой русской исторической и философской мысли. Она нашла отражение в работах С. М. Соловьева, Н. А. Бердяева, Н. Ф. Федорова, П. Н. Милюкова, Л. И. Мечникова, В. О. Ключевского. Особенно активно эта тема разрабатывалась и обсуждалась в русском зарубежье «евразийцами» Г. В. Вернадским, Н. С. Трубецким, Л. П. Карсавиным, П. Н. Савицким.

С. М. Соловьев считал одним и основополагающих факторов исторического развития России влияние географических условий. По его утверждению, единообразие природных форм Великорусской возвышенности предопределило единообразный характер хозяйственных занятий, которые в свою очередь способствовали унификации обычаев, нравов, верований и судеб русской государственности (См.: Соловьев 1988: 56). С. М. Соловьев одним из первых указал роль «леса» и «степи» в развитии России: характерное для Восточной Европы чередование леса и степи, повлияло, по его мнению, на внутриэтнические различия русских.

Сравнивая географические условия Западной и Восточной Европы, С. М. Соловьев показывал, что преимущество ландшафта Западной Европы, благоприятные природные условия, выход к морю способствовали как социально-экономическому, так и политическому развитию европейских государств и народов.

Проанализировав значение природных условий – климата и географического ландшафта для истории народа и государства, С. М. Соловьев одним из первых русских историков включил в понятийно-терминологический инструментарий исторического исследования понятие «географический ландшафт», связав его с проблемой изучения государственности. В основе его исследования лежит комплексный подход в определении роли природно-географических, демографических, этнических и внешнеполитических факторов в историческом развитии России.

В концепции С. М. Соловьева географический фактор выступал активным началом в русской истории, а не простым элементом характеристики природного и географического положения страны. До С. М. Соловьева русские историки ограничивались лишь указанием на географическое положение России, не задаваясь целью определить существо его влияния на развитие общества и государства. Оценивая вклад историка, И. Д. Ковальченко и С. С. Дмитриева справедливо отмечают, что заслуга С. М. Соловьева состоит в более глубоком анализе влияния географического фактора на формирование российского общества, его культуры и, главное, в раскрытии его связей с другими факторами, условиями (См.: Ковальченко, Дмитриева 1988: 27).

Вслед за С. М. Соловьевым учение о влиянии географической среды на формирование общества развивал В. О. Ключевский: «Человеческая личность, людское общество и природа страны, – писал он, – вот те три основные исторические силы, которые строят людское общежитие» (Ключевский 1995: 10). По его мысли, географическая среда есть та историческая данность, которая формирует особенности местной истории (истории России, в частности). В концепции Ключевского Россия выступает колонизирующей страной. Развивая идеи С. М. Соловьева, В. О. Ключевский дает сравнительную характеристику природных условий Европы и Азии, отмечая, что местоположение Европы благоприятствовало успешному социально-экономическому развитию.

Объясняя особенности хода русской истории, хозяйственного уклада и политического строя, психического строя русских, он исходил из своеобразия географической среды и ее влияния на историко-культурные процессы. K географическим факторам, сыгравшим значительную роль в истории русского народа Ключевский относил лес, степь, реки (Ключевский 1995: 48–58).

Будучи прямым учеником В. О. Ключевского и последователем Московской историографической традиции П. Н. Милюков так же отдал должное рассмотрению данной проблемы. Милюков прекрасно знал вопросы русской исторической географии – он читал курсы по истории колонизации и собственно исторической географии. Хотя у него не было отдельных монографических работ по этой тематике, Милюков был известен в научной среде конца XIX в. как один из ведущих специалистов вопроса (Макушина 2001: 31). Милюков считал, что в начале XX в. были накоплены знания, позволяющие обосновать «причинную связь между природой данного месторазвития и поселившимся в нем человеческим обществом» (Милюков 1993: 67). В этот период формировалась новая историческая субдисциплина – антропогеография, основы которой были заложены Ф. Ратцелем. Данные, собираемые исследователе в рамках этой субдисциплины во многом позволили научно доказать влияние географического фактора на развитие общества. В целом позиция Милюкова сводилась к тому, что российская культура является ветвью европейской, но при этом имеет ярко выраженный специфический характер эволюции.

Многие проблемы, которые были подняты русской дореволюционной геосоциологической и историософской мыслью, получили свое развитие в идеях евразийцев – идейно-политического течения возникшего в русской эмиграции в начале 20-х гг. XX в. и в изначальном своем виде просуществовавшего около двух десятилетий (Дугина). Современный этап воззрения идеологии евразийства, нашедший отражение, в частности, в трудах А. Г. Дугина, в настоящем исследовании не затрагивается как нерелевантный теме. Идеология этого движения была впервые обнародована в 1921 г. в манифесте «Исход к Востоку. Предчувствия и свершения». Затем евразийцы начали напористо заявлять о себе во всех центрах русской эмиграции. С 1921 по 1931 гг. вышло в свет более десятка тематических сборников, среди которых «Евразийский временник», «Евразийские хроники», журнал «Версты». Также под их редакцией издавалась газета «Евразия» – еженедельник по вопросам культуры и политики (Париж, 1928–1829).

Во главе евразийства встали историк Г. В. Вернадский, историк-медиевист и философ Л. П. Карсавин, экономист П. Н. Савицкий, искусствовед П. П. Савучинский, филолог Н. С. Трубецкой. На страницах евразийских изданий они излагали свои взгляды на историю, культуру, политику России, обсуждали возможное будущее страны.

Новое течение приобрело огромную популярность в эмигрантской среде, поскольку претендовало на объединительную роль, отличаясь этим как от левых, так и от правых политических группировок, сформировавшихся еще до 1917 г. в России, а также от тех движений, которые сложились после исхода из страны – Сменовеховство, Младороссы, Народно-трудовой союз и др.

В настоящее время вновь возник огромный интерес к евразийской концепции, обусловленный прежде всего, с меняющимися геополитическими условиями и формированием многополярного мира.

Именно в евразийском учении наиболее полно и целостно было разработано понятие географического фактора, которое объединяло в себе климат, почву, плодородие, плотность населения и т. д. В их интерпретации культура – объемный феномен, включавший множество элементов, а не только сферу духовной жизни. Этим и объясняется их интерес к географической среде, этническому составу населения, особенностям экономико-политического развития России. Евразийцы уделяли большое внимание выявлению внутрисистемных связей между этническими, геополитическими, и историко-культурными факторами.

Центральным пунктом евразийских культурно-исторических концепций является идея «месторазвития», согласно которой социально-историческая среда и географическое окружение сливаются воедино. С этой позиции всемирная история предстает как система «месторазвития», которым присущи свои определенные формы культуры, независимо от национального состава и этнического происхождения народов, проживающих там. Именно данные рассуждения евразийцев и позволяют им сделать вывод о том, что Россия-Евразия представляет собою уникальный географический и культурный мир, отличающийся от всех цивилизаций и имеющий свою специфическую культурно-историческую перспективу.

Впервые термин «месторазвитие» появляется в работе П. Н. Савицкого «Геополитика», где его значение интерпретируется как «общежитие широко порядка», складывающиеся на основе «генетических вековечных связей» между растительными, животными и минеральными царствами, с одной стороны, и человеком, его бытом и духовным миром – с другой. «Взаимное приспособление живых существ друг к другу… в тесной связи с внешними географическими условиями, – писал П. Н. Савицкий, – создает … свой порядок, свою гармонию, свою устойчивость», «…широкое – общежитие живых существ, взаимно приспособленных друг к другу и к окружающей среде и ее к себе приспособивших, понимается нами под выдвигаемой в этих строках категорией “месторазвитие”» (Савицкий 1997: 283).

Данная «категория» получает свое дальнейшее определение у Г. В. Вернадского, дополняемого представлением об историческом времени. «Под месторазвитием человеческих обществ, – указывал он, – мы понимаем определенную географическую среду, которая налагает печать своих особенностей на человеческие общежития, развивающиеся в этой среде. Социально-историческая среда и географическая обстановка сливаются в некое единое целое, взаимно влияя друг на друга. В разные исторические периоды и при разных степенях культуры человеческих обществ различная совокупность социально-исторических и географических признаков образуют различные месторазвития в пределах одной и той же географической территории. Таким образом, может быть установлена система сменяющихся типов «месторазвития» (Вернадский 2000: 26–27).

Из этой развернутой дефиниции отчетливо видны характерные доминанты культурологического мышления евразийцев: упор на идею системной целостности социально-исторической и географической сред и культурно-историческая колонизация человеческих обществ, распределенных во времени относительно одной и той же территории.

Выдвинутое евразийцами определение «месторазвития» отнюдь не являлось беспрецедентным. Оно в значительной степени согласуется с понятием «Lebensraum» (букв. «жизненное пространство»), введенным в науку немецким исследователем, антропогеографом и геополитиком Ф. Ратцелем, стоявшим у истоков зарождения таких направлений в науке как антропогеография и геополитика. Русский антропогеограф Л. Д. Синицкий так оценивал вклад Ф. Ратцеля в науку: «Ф. Ратцель, зоолог, географ, и этнограф, принципиально повлиявший на развитие этих дисциплин… Всего больше антропогеография обязана Ф. Ратцелю, давшему и имя, и первый очерк науки» (цит. по: Синицкий 1915: 7). Это понятие и стоящая за ним концепция были призваны теоретически обосновать характерную для германской политической географии, а затем и геополитики идею «кровь и почва» – где германская кровь, там и германская земля. В понимании Ф. Ратцеля народ, приживающий в течение долгих столетий на одной и той же земле, преобразует в соответствии со своей культурой. «Культура часто изменяет страну в гораздо большей степени, – писал он, – чем природные условия, человек производит изменения известной страны просто уже одним своим присутствием, и он это делает не только там, где он поселяется, но даже и там, где он просто останавливается и движется…» (Ратцель 1905: 682.).

Именно Ф. Ратцелем и было впервые осмыслено взаимовлияние природы и культуры в темпоральном аспекте. Он, в частности, указывал на ошибочность трактовки отношений человека и географической среды как неизменных, качественно константных на всех этапах человеческой истории. Ратцель утверждал, что действует природный фактор, который опосредуется в своем влиянии на человека хозяйственным, экономическим и культурно-историческими условиями. Эти идеи Ратцеля были воспроизведены П. Н. Милюковым, и одновременно они составляли один из отправных пунктов евразийского дискурса. Так П. Н. Савицкий особенно высоко ценил мысль Ф. Ратцеля о взаимовлиянии географической среды и человеческой культуры, послужившую обоснованием специфического для евразийского умозрения учения о географическом детерминизме.

Огромный вклад в разработку проблемы обусловленности истории культуры географическим фактором внес Л. Н. Гумилев. Создавая свою концепцию, Л. Н. Гумилев анализировал прошлое этносов, которое непосредственно связано с окружающей средой обитания и их формирования. В своей последней работе «От Руси к России» он исследовал исторический путь России, исходя из особенностей ее географического положения и взаимодействия европейского и азиатского начал. Автор указал на очень важный параметр, который влияет на ход истории и процессы этногенеза. Речь идет о пространстве, которое он понимал как ландшафтное и этническое окружение. Именно оно и определяет формы хозяйства и уклада этноса, его возможности и перспективы развития. Но главное, подчеркивал Л. Н. Гумилев, пространство влияет на характер создаваемой культуры и этническое окружение: связи с соседями, которые будут либо дружеские, либо враждебные. И в свою очередь, повлияют на жизнь, формирующегося этноса. В своей теории этногенеза Гумилев последовательно доказывал глубочайшую связь характера, обычаев и культуры народа с геоландшафтом, «месторазвитием».

Разработанная евразийцами концепция эволюции России, основанная на понимании континентальности страны, уникальности и выгодности ее геополитического положения как «моста между Западом и Востоком», получила свое продолжение и на рубеже XX-XXI вв. Ученые и политики в современной ситуации ищут новые пути развития страны, предлагаемые ими идеи выхода страны из кризиса во многом созвучны идеям, которые были выдвинуты в начале века евразийцами. О перспективах освоения «большого северного пути» неоднократно высказывался академик Н. Моисеев, о роли России как связующего звена между Европой и Азией все чаще говорят современные российские ученые Е. Гильб, А. Дугин, А. Панарин и др.

Взаимоотношение человека с его «домом» – культурным ландшафтом, который он активно формирует и который, в свою очередь, оказывает воздействие на развитие человеческой культуры, относится к числу особенностей, определяющих, а точнее, моделирующих облик той или иной цивилизации, и следовательно – социокультурную карту мира в целом.

 

Библиография

1. Соловьев С. М. Сочинения. История России с древнейших времен. Кн. 1. Т. 1–2. – М., 1988.

2. Ковальченко И. Д. и Дмитриева С. С. Предисловие // Соловьев С. М. Сочинения. История России с древнейших времен. кн. 1. Т. 1 2. – М., 1988.

3. Ключевский В. О. Русская история. Полный курс лекций в трех книгах. Кн. 1. – М., 1995.

4. Макушина А. В. Трибунского П. А. П. Н. Милюков: Труды и дни. (1859–1904). – Рязань, 2001.

5. Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры: в 3 т. Т. 1. – М., 1993.

6. Савицкий П. Н. Континент Евразия. – М., 1997.

7. Вернадский В. Т. Начертания русской истории. – СПб., 2000.

8. Синицкий Л. Д. Лекции по землеведению (антропогеографии) – М., 1915.

9. Ратцель Ф. Земля и жизнь. Сравнительное землеведение. Т. 1–2. – СПб., 1905.

 

История Российской империи тесно связана с постоянно расширяющимся пространством во всех географических направлениях. Отсюда такой интерес к вопросу роли пространства в судьбе государства, истоки которого относятся к работам по истории России М. Ломоносова (1711–1765), Д. Менделеева (1834–1907), В. Семенова-Тян-Шанского (1870–1942), П. Савицкого (1895–1968), Н. Бердяева (1874–1948) и И. Ильина (1883–1954). Так, считая необъятные пространства России внутренним фактором судьбы русского народа, Н. А. Бердяев писал, что именно он и определил особенности духовного бытия русского человека (Бердяев 1918, 1990). Процесс «прирастания Сибирью» проходил сложно и имел специфический характер, отразившийся в военно-политических и экономических особенностях, но самое главное, отразившийся преимущественно в социокультурном развитии региона.

Рассмотрение прошлого России, с точки зрения геополитических процессов, предполагает выделение двух аспектов – пространственно-политического и духовно-идеологического. Перманентное расширение экологической ниши русским этносом можно отнести к уникальным фактам его истории, как отмечает А. С. Ахиезер, к «эксперименту мирового значения». Колонизация евразийских пространств является составной частью «Великих географических открытий» человечества. Русские осуществили миссию по введению огромных, крайне суровых природно-географических пространств в мировую историю (Ахиезер 1998: 67).

Существующий в науке евразийский подход к вопросу продвижения России на Восток приблизил понимание важной роли имперской формы управления обширными территориями и многочисленными народами их населяющими (Вернадский 1967, 1988; Гумилев 1967, 1990, 1992, 1993; и др.). В основе этой концепции – связь между социально-исторической средой и территорией, называемой «месторазвитием». Политологи выделяют три формы такого политического пространства – пространство как политическая предпосылка организации общества, пространство как цель политики и пространство как среда протекания политических процессов (И. Алексеева, В. Бабурин, А. Венгеров, И. Зеленева, И. Кефели, Б. Миронов, Н. Нарочницкая, В. Якунин, и др.). Освоение пространств Сибири и вхождение её в состав России является синтезом всех вышеперечисленных форм организации политического пространства.

В культурологических исследованиях часто задается один из актуальных и сложных вопросов – возможна ли сегодня «реставрация будущего» России? Эта проблема становится очевидной при обращении к анализу истории формирования национального мифа, который связан с идеей территориального расширения русского мира. Известно, что миф этот формировался на основе функционального конфликта двух государственных парадигм в отношении этого территориального расширения – империи и экспансии (Холмогоров 2006: 99–101). Е. Холмогоров считает, что до XX века эти парадигмы существовали, противостоя друг другу и одновременно дополняя. В XX веке приоритетные позиции приобрела имперская, которая приостановила экспансию, спонтанный колонизационный поток, на смену которым пришла практика переселения. Это, в свою очередь стимулировало народную деколонизацию, когда население стало покидать, в общем-то, освоенные пространства, что породило кризис освоения – «недоосвоенными остаются как её внутреннее пространство, так и его периферия» (Холмогоров 2006: 99). Эта публикация заставляет нас понять, что для того, чтобы строить будущее, необходимо вспомнить и понять прошлое. И это прошлое связано с началом вписывания огромных пространств Сибири и Дальнего Востока в единое пространство России.

Для понимания особенностей географического пространства Восточной Сибири, обратимся к описаниям природного ландшафта. Рельеф местности разнообразен – от ковыльных степей и песков на юге до непроходимой тайги и тундры к северу региона. Таежная территория умеренного пояса – это территория, которую занимали к приходу русских северные народы Восточной Сибири (эвенки, эвены и др.). Типичный ландшафт этой зоны, хотя и неоднородный, – таежные леса. Каждая из частей тайги – это особый мир со своими природными и историко-культурными особенностями. Тайга Восточной Сибири отличается пересеченным рельефом местности и континентальным климатом, которые сформировали природные особенности, связанные с характером почв, рек, флоры и фауны.

Характеризуя географическое пространство Восточной Сибири еще в XIX веке Н. М. Ядринцев, описывает его как континент, находящийся на высоте от 2000 до 3000 футов над уровнем моря, орошаемый большими реками, климатические условия которого изменчивы, природа несколько суровее, чем в Западной Сибири, а его хребты «долго задерживали распространение населения» (Ядринцев 2003: 59). Там, где климат и природа носят более мягкий характер, расположились поселения, как коренного народа, так и пришлого (Ачинский, Минусинский округа Енисейской губернии, Канский, Нижнеудинский, Балаганский, Иркутский округа и все Забайкалье).

Пространство края характеризуется целым рядом, изменяющихся по характеру и климату местностями: от южных степей Минусинского края, от травянистых степей Забайкалья к горам и к лесной полосе средней и северной Сибири, а затем к Полярному кругу, где находятся еще более обширные пространства тундр, на которые приходится большая часть почти мертвого пространства Восточной Сибири. Заключая общую характеристику географическому пространству, Н. М. Ядринцев пишет, что «пространство Сибири представит нам на 10 градусов с юга на север, действительно представляющую все удобства для жизни с мягким климатом» территорию (Ядринцев 2003: 59). Такая сложность и разнообразие рельефов во многом определили своеобразие геополитических процессов и формирование культурного ландшафта.

Современные трактовки и концепции выстраиваются во многом на сравнении и сопоставлении аналогичных – колонизационных процессов Европы и России. Как же к этим вопросам подходит традиционная историография Сибири, и Восточной Сибири в частности. Этот вопрос связан с все еще существующей дискуссией в сибирской историографии по отношению к историческим процессам и терминам, их обозначающим. Является ли другая территория, в нашем случае территория Сибири «колонизированной», «освоенной», «присоединенной», «завоеванной», «покоренной», вошла ли эта территория добровольно в состав России. Перечисленная терминология применяется, в большей степени, как сама собой разумеющаяся, а иногда как синонимичная. Дискуссия эта интересна, поскольку в разные исторические периоды формировалось разное отношение к одним и тем же процессам.

В досоветской историографии этого вопроса, на наш взгляд, существует две позиции: 1. Колонизация и освоение Сибири имела преимущественно государственную поддержку; 2. Процессы освоения обширных территорий Сибири, прежде всего, заслуга стихийного переселения славян. Эти точки зрения не были противопоставлением друг друга, однако четко фиксируют существовавшие позиции разных исследователей на один и тот же вопрос – каким образом происходило присоединение обширных территорий Российской империи? И первом, и во втором случае локальность Сибири и Восточной Сибири, в частности, в исторических концепциях, встраивается в контекст общероссийских процессов, в общеевропейскую историю. Восточная Сибирь становится неотъемлемой частью (регионом) России не только в административно-хозяйственном отношении, но и как органичная часть общероссийских историко-культурных процессов.

Интересной для культурологического анализа является современная концепция «Фронтир в истории Сибири», одним из сторонников которой является Д. Я. Резун (Резун 2003: 13–32; Резун 2005). Сегодня, в подходе к этой теме различаются сами понятия фронтира от понимания его как враждебных контактов, которые сопровождаются военными конфликтами, до мирных, почти идиллических взаимоотношений разных групп и культур. Нам близка точка зрения сибирского историка Д. Резуна, который является сторонником оценки преобладающей геополитической роли государства в народной колонизации Сибири. Он считает, что только государство в массовом масштабе переселяло все категории населения – служилых, посадских, крестьян и даже нищих – в этот обширный и суровый по климатическим условиям регион. «В России того времени не было другой силы, кроме государства, способной организовать колонизацию и изыскать такие финансовые средства, какие помогли достичь результатов, с которыми подошла Сибирь в концу XVII века» (Резун 2005: 20).

Ссылаясь на мнение Д. Ф. Тернера, Д. Я. Резун указывает, что «фронтир» – это не просто «раздвигающаяся граница», а «отступающая граница свободных земель». Причем, «граница» – это постоянно изменяющаяся величина, а не жесткая государственная линия, установленная массой застав и жестко контролируемая государством. Сравнивая колонизацию Америки и Восточной Сибири, сибирский историк хорошо фиксирует различия. Так, он пишет, что на территории Америки белые колонисты и индейская цивилизация существовали параллельно, почти не соприкасаясь друг с другом. В процессе движения обеих белые колонисты продвигались вглубь континента, а индейцы были вынуждены отступить. Такое положение стало началом индейских резерваций и привело к самой минимальной связанности этих двух культур в хозяйственном, культурном и поселенческом аспекте. Культуры были связаны только политически. Они находились друг от друга на расстоянии и в пространстве, и в содержании. И как пишет исследователь, это позволяло белой культуре «не опускаться» до культуры традиционного общества.

В Сибири для завоевания земли, не всегда было необходимо прибегать к вооруженным столкновениям, поскольку земли было достаточно. Д. Я. Резун считает, что проход русских колонистов почти не сдвинул коренных жителей с их обитаемого пространства (Резун 2005: 21), поэтому поселения, культурный ландшафт Восточной Сибири был смешанным. Кроме того, коренное население практически сразу включалось в жизнь и пространство русских городов Восточной Сибири. В представлении культурного ландшафта может помочь «Чертежная книга Сибири» С. У. Ремезова (1701). Интересным является то, что на карте нет никаких границ, ни в виде каких-либо укреплений – рвов, валов, ни крепостей. «Никакой государственной границы русских владений в Сибири на карте Ремизова не показано: вместо этого указаны «рубежи»…» (Резун 2005: 24).

Обращаясь к рассмотрению динамики культурного ландшафта Восточной Сибири, необходимо учитывать факт его поочередного формирования, которое осуществлялось в разные времена (XVII–XX вв.) носителями различных ценностных и смысловых оснований культуры. Изучение этого горизонтального ландшафта предполагает выделение в нем определенной системы базовых структурных элементов. Таким первым базовым элементом являются общности людей, деятельность которых направлена на изменение культурного ландшафта региона. При этом естественными коммуникативными артериями Восточной Сибири были сухопутные и водные пути, которые подобно Великому шелковому пути, представлявшего собой сеть дорог, формировали специфические черты культурного ландшафта восточносибирского региона.

Освоение региона происходило с Севера, а линейными магистралями были вводно-сухопутные пути (волоки) через Уральские горы, которые были известны еще в XI веке. «Первоначально они использовались новгородцами и поморами для осуществления торговли с народами Югры. После закрепления за Русью сибирских земель, присоединенных к ней в результате похода дружины Ермака, подобные пути оказались малопригодными для устойчивого сообщения между центрами, откуда осуществлялась колонизация Сибири, и первыми русскими форпостами, построенными на её территории» (Федоров 2005: 25–30).

Город есть образ человеческой жизни и способ существования культуры, которая и определяется в качестве городской культуры. Суть городской культуры – постоянное усиление светских элементов во всех сферах человеческого бытия. Основание опорно-административных пунктов, в дальнейшем превращавшихся в хозяйственно-экономические центры, города, происходило, как правило, одновременно с хозяйственным освоением Сибири. В районах, по климатическим условиям благоприятных для ведения сельского хозяйства, остроги основывались центрами сельскохозяйственных оазисов и довольно быстро обрастали сельскими поселениями, деревнями и слободами.

Известно, что все крупные города Восточной Сибири строились при реках, однако землепроходцы к местам основания этих городов чаще всего не спускались вниз по реке, а поднимались вверх по течению. Так появились Красноярск, Иркутск, Верхнеудинск и другие крупные и малые города региона. Причем обращает на себя факт того, что такие города как Енисейск, Красноярск, Иркутск, Якутск, Нерчинск – основываются вне всякой связи с какими-либо поселениями аборигенных народов, а иногда и без специальных царских грамот, просто в силу сложившихся обстоятельств (Резун 1981: 56).

Колонизация, как и градостроительство городов на новой территории происходили всплесками. В один год могло строиться по несколько городов, но были периоды «пауз», «пустоты». Еще В. О. Ключевский писал, что колонизация в России совершалась «перелетами». «По условиям своей исторической жизни и географической обстановки оно (славянское население – Т. Л.) распространялось по равнине не постепенным путем нарождения, не расселяясь, а переселяясь, переносилось птичьими перелетами из края в край, покидая насиженные места и садясь на новые» (Ключевский 1956: 31). Хронология основания острогов-городов такова: Мангазея – 1601 год, Туруханское зимовье – 1607 год, Енисейский – 1618 год (или 1619), Красноярский – 1628 год (Александров 1973: 15). Отрезок с 1633 по 1636 гг. считают «пустым», поскольку за это время было основано всего два острога – Канский и Олекминский (Резун 2005: 31). Один из первых острогов Забайкалья – Баргузинский – был основан в 1648 году боярским сыном Иваном Галкиным. На протяжении нескольких лет он был единственным административным и хозяйственным центром Забайкалья, а так же военным центром, местом сбора ясака и дальнейшего освоения края (Евдокимова 1998: 46). Присоединение Забайкалья началось с восточной ее части. Были поставлены остроги: Баунтовский (1652), Иргенский (1653) Телембинский (1658), Кучидский (1662). Нерчинский острог был основан в 1654 году, но из-за неудачного расположения против устья реки Нерчи в 1658 году личным распоряжением Енисейского воеводы Пашкова он был отнесен на новое место, при устье реки и уже здесь получает прочное основание. В 60-х годах XVII века осваивается Западное Забайкалье. Строятся остроги: Селенгинский (1665), Удинский (1666), которые преграждали путь набегам монгольских племен на восточные берега Байкала. Для защиты южных рубежей Забайкалья на берегу Амура воздвигается острог Албазинский (1667). В 70-х годах в районе Еравнинских озер был поставлен Еравнинский острог (Хрестоматия 1986: 40–41).

В первой половине XIX века «Сибирское учреждение» разделяло города по количеству населения на три категории: многолюдные, средние и малолюдные. В экономической и социально-политической жизни Сибири происходят значительные изменения, которые во многом определили характер и возможности дальнейшего развития отдельных городов. Правильное и удобное разделение страны в XIX веке стало первой потребностью хорошего управления, поскольку этого удобства не имела Сибирь в XVIII веке.

В 1822 году по проекту М. М. Сперанского для более удобного управления Сибирь была разделена на Западную, куда вошли Тобольская и Томская губернии, Омская область и Восточную, включающую Енисейскую, Иркутскую губернии и Якутскую область. Управление Сибири в соответствии с этим делением имело 4 степени:

1) Главное управление;

2) Губернское управление;

3) Окружное управление;

4) Волостное и инородное управление.

В этом смысле судьба и культура провинциального сибирского города зависели от реформаторских планов центральной власти, то поощрявшей ее развитие, то наоборот способствовавшей затуханию всякой социально-экономической и культурной его жизни. Такую схему динамики историко-культурного развития мы и видим на примере городов Восточной Сибири.

Однако типологию городов Восточной Сибири можно рассматривать не только с точки зрения их административного и территориального деления – губернские города, областные центры и уездные города, но и по степени влияния столичных культурных форм, по развитости местных историко-культурных традиций, по социальной и инонациональной окрашенности (Козляков, Севастьянова 1998: 127). Рассматривая городскую культуру провинции с этой точки зрения, мы можем заметить такую закономерность. Чем ближе город к столичному влиянию, чем устойчивее связи столицы с провинциальным городом, тем больше мы можем обнаружить культурных аналогий, близких к столичным формам общественной жизни. Чем дальше провинциальный город от центра, тем сложнее, своеобразнее влияние иных культурных форм жизни, тем менее заметны повторения культуры столичного города. Но существует и общая черта для культуры провинции. Культурная жизнь провинции по сравнению со столичными центрами отличалась медленным и спокойным течением.

Город представляет собой социально-пространственную форму существования общества, вещественно и социально организованную среду жизни, определенную социальную общность. Общество провинциального города XIX века состояло из множества групп несовпадающих культурными ориентациями, что делает культуру провинции еще более сложной. Субкультурная стратификация провинции достаточно сложна, поскольку в ней не были ярко выражены ни политические, ни экономические, ни профессиональные основания. Так, крестьянин, накопив определенный капитал, становился купцом, купцы, в свою очередь, старались занять нишу аристократии, сочетая предпринимательство со светским образом жизни. Другими словами, одни сообщества демонстрировали способность к сохранению традиционных ценностей, другие заимствовали ценности из других субкультур, третьи создавали новые идеи и ценности. Отметим, что сибирская провинция в рассматриваемый период, это еще и оплот бюрократии и аппарата власти на местах, что вполне естественно делает его частью официальной культуры. С другой стороны это и важнейшее средство модернизации, европеизации общества и культуры.

В целом, культурный ландшафт можно рассматривать как реальное (материальное и физическое) выражение или воплощение культурного пространства. Ландшафт дает возможность и основания понять, «прочесть» пространства, поскольку на нем в материальном виде отражаются результаты деятельности человека, его ценностные ориентиры и представления о красоте. Ландшафт это еще и место взаимодействия разных культур и этносов, что также можно «прочесть».

Складывание культурной среды как определенной сферы существования и взаимодействия культурных новаций и традиций – процесс длительный. Этот процесс ускоряется или замедляется в зависимости от многих факторов: хозяйственно-экономического состояния региона, административного статуса города, связи с культурными гнездами, близости к столичным центрам. В становлении и развитии культурной среды наиболее важная роль принадлежит городу. Именно он являлся и является центром сосредоточения творчества, созидающей культуры в различных ее областях (просвещение, наука, искусство, религия), здесь находились культурные основные институты и учреждения, связанные с развитием профессиональной культуры, формировалась культурно-информационная система, способствующая интеграции культурных процессов города и деревни.

Генетически города в Сибири имели особые основания, по сравнению с городами в европейской части России. Остроги, поселения, а затем и города появляются не около и не как крестьянский двор, а как острожек, прообраз города – «начальная клеточка» славянского, русского населения региона. К особенности сибирского города можно отнести и то, что разделение труда между сельским хозяйством, ремеслом и торговлей практически не играло той роли, которая характерна для постепенно развивающихся городов в старых городах европейской части России. Эта неразделенность повлияла на то, что сибирские города являлись рассадниками земледелия в регионе.

Итак, начиная с XVII века, российское культурное пространство интенсивно расширяется. Во второй половине XIX века просвещенная мысль России все более обращается к Востоку, как бы параллельно с усилившимся проникновением в азиатскую часть страны значительных групп переселенцев, торговцев и промышленников. В российской культуре стабильно растет интерес к духовным достижениям азиатских цивилизаций, а вместе с тем, и к принятым на Востоке формам жизнеустройства (Кургузов 2002: 21–33).

В 20-е годы XIX столетия Сибирь посетила экспедиция А. Гумбольдта. Её участники – Хансен и Эрман оставили ценнейшие записки об этом крае. Так, например, Хансен с восторгом отзывался о доме енисейского губернатора А. Степанова, у которого была прекрасная библиотека, являющаяся своеобразным музеем, мастерская. Он пишет: «… мы были окружены в его доме всем примечательным, что может представить наука, искусство и природа» (Hansten 1857). Кроме того, путешественник отмечает, что губернатор был окружен обществом молодых литераторов, которые активно сотрудничали в «Енисейском альманахе» (1828). Сам А. Степанов опубликовал двухтомное описание Енисейской губернии, и сегодня считающееся лучшей книгой о крае того времени (Степанов 1835).

Важнейшими социокультурными пластами, в которых существовала и функционировала культура, пульсировала та или иная струя многоликого, противоречивого культурного потока, были город, деревня, усадьба, составлявшие во взаимодействии культурное пространство. Однако однозначно и четко определить границы разных видов пространств (городского, сельского) в условиях сибирской провинции очень сложно. Эта черта значительно отличает регион Восточной Сибири от центральной России, где урбанизация и развитие промышленности очень четко разделила два образа жизни, две культуры – городскую и сельскую. Город в центральной России это, как правило, урбанизированный промышленный центр. Восточно-Сибирские города были, в основном, административными центрами и носили пограничный характер, в смысле размытости городского и сельского образа жизни.

Пограничность восточносибирских городов была связана и с особенностью социального состава сибирского города. Как уже отмечалось выше, основными сословиями были мещане, военные, казаки, купцы и духовенство. Так, например, купечество г. Верхнеудинска во многом определяло общественную и культурную жизнь края. Вот как об этом отзывались сами современники: «Дворян здесь нет, чиновники же вообще люди без состояния, живущие одним жалованьем и кое-каким хозяйством, но господствующий класс есть купцы. Эти люди известны по их стремлению к богатству, к деньгам, а как маленький везде подражает большому, то и выходит, что общий характер здешних жителей есть купеческий» (Щукин 1990: 212). Другой современник говорил прямо – «сословия купцов составляло аристократию города».

К числу «пограничных» культур относится и традиционная культура казачества. Их культура относится к тем, для которых пограничье – не только начальная стадия в развитии, но и постоянная семиотическая зона, вне рамок которой она уже не может существовать (Рыблова 2002: 3–24). В конце XIX века в Верхнеудинске жили казаки, отбывающие воинскую повинность, для которых был характерен крестьянский быт. В начале XX в. в городе их насчитывалось около полутора тысяч.

Известно, что уже исторически казачество возникает и формируется в ситуации политического и религиозного пограничья. Эта особенность отразилась и на характере организации поселений казаков. Ю. М. Лотман разделяет по характеру расселения концентрическое и эксцентрическое расположение. Концентрическое поселение является воплощением центра государства и тяготеет к замкнутости, выделению из окружения, которое оценивается как враждебное. Эксцентрическое поселение олицетворяет то, что еще предстоит сделать своей землей, тяготеет к разомкнутости, открытости и культурным контактам (Лотман 2000: 321). С этой точки зрения, казачество эксцентрично. Территории, которые они обживали, требовали отсеивания и отфильтровки попавших на «дикие» территории. Закреплялись на новых землях только отчаянные, те, кому близка была по духу стихия пограничья. Поселения казаков там, где необходимы постоянные отражения вторжений, там, где необходимо экстремальное существование. Такова психология пограничья – быть собственно границей, и такова «логика» эксцентрического типа расселения. Отсюда, открытость к культурным контактам, двуязычию, культурным взаимовлияниям (Рыблова 2002: 3–24), т. е. то, что в целом отличало Забайкальское казачество от сибирского. Городовому казачеству Верхнеудинска приходилось быть одновременно и городским и сельским жителем, ведя свое небольшое крестьянское хозяйство в условиях города. Таким образом, к особенностям провинциального сибирского города мы можем отнести не только социальный состав населения, но и характер субкультур этих социальных общностей, который мы определили как пограничный.

Немаловажным фактором для развития отдаленной провинции, какой была Восточная Сибирь, стали дороги, как железные, так и трактовые. Они были единственным связующим звеном с центром России, способствовавшие притоку нового населения как по культурному и социальному показателю, так и по роду профессиональной деятельности, что сразу отразилось на социальной структуре провинциального сибирского города. Однако дореволюционные сибирские города даже после проведения железной дороги не стали промышленными центрами. В процессе формирования городов в XIX веке большую роль, чем промышленность, играла торговля, особенно оптовая, а в организации культурной и общественной жизни города – создании материальной базы учреждений образования, благоустройства, открытии библиотек, издании газет, проведении вечеров, спектаклей, концертов, балов-маскарадов (часто благотворительных) – ведущую роль играли чиновники и купцы.

К концу XIX века произошла значительная эволюция в представлении о провинциальном городе в России. Провинция уже не воспринималась как нечто экзотическое. Общественно-культурная среда провинциального сибирского города стала совокупностью факторов, которые определяют наполненность и многообразие сферы духовной жизни общества, его интеллектуально-нравственный и социально-активный потенциал.

Культурные начинания в сибирской провинции XIX века невелики. Они прежде всего связаны с развитием административно-управленческой инфраструктуры, традицией и организацией религиозной жизни восточносибирских городов, а также с процессом распространения книгопечатания и началом формирования сети духовных и светских учебных заведений. Состояние культурной среды сибирских городов определяет как распространение культурных новаций, так и сохранение, бережное отношение к традиционной культуре. Важным системообразующим фактором этой культурной среды является механизм функционирования культуры, к которому относится система образования и культурно-просветительных учреждений, книга, периодика, культурно-информационная система как средство распространения знаний.

Для характеристики провинциальности представители русской художественной культуры (литературы, искусства, театра) использовалась проблема скуки, рожденной духом провинциальности. Она была органически важной при осознании психологических особенностей человека и условий его жизни. Нелепость провинциального бытия, нелепость, рожденная рутиной, неподвижностью, т. е. скукой – можно считать своего рода российским диагнозом. Отягощая бытие и лишая его высокого смысла, провинциальная скука предстает в русской классике как неотъемлемое и существенное явление русской жизни.

Уже лет двести как повелось: любой, приезжающий в русскую провинцию, чувствует себя едва ли не обездоленным. Во-первых, всё те же просторы, которые надо долго преодолевать, чтобы добраться до каких либо культурных центров (театр, учебное заведение, концерт и т. п.). Во-вторых – ритм жизни – вялый, медленный, болотисто затягивающий, подчиняющий себе, мирно убаюкивающий, усыпляющий… Жители этой провинции, если следовать логике М. Горького, вполне могут быть названы варварами… Опыт русской классической литературы показывает весь ужас провинциальной скуки, её мучительность для приезжих и умертвляющий для аборигенов. У скуки нет начала и конца, причины и следствия перепутаны, что может придавать жизни глобальную нелепость (Злотникова 2002: 8–14).

Русскую сибирскую провинцию можно характеризовать и как не комфортное культурное пространство. К её жителям традиционно относятся сельские жители, жители малых городов, жители областных центров (уездных городов). Именно они составляют ядро характеристики социокультурной среды русской провинции. К одной из характеристик провинциальной культуры относится и неспешный ритм жизни, о котором уже говорилось, отсутствие позы и похвальбы блестящими, но бесполезными знаниями у её носителей. Они очень осторожно относятся ко всем новшествам, нерасторопны, медлительны, однако провинциалы обладают высоким потенциалом для восполнения этих пробелов. Они самокритичны и не удовлетворены своим культурным уровнем и почти все размышляют о Боге.

 

Библиография

1. Hansten Souverirs d`un Voyage en Sibirie Trad. Par m-me Calban. Par. 1857. – P. 183–184.

2. Александров В. А. Заселение Сибири русскими в конце XVI–XVIII вв. // Русские старожилы Сибири. Историко-антропологический очерк / отв. ред. В. В. Бунак, И. М. Золотарева. – М., 1973.

3. Ахиезер А. История России: Критика исторического опыта. Т. II. Теория и методология. Словарь. – Новосибирск, 1998.

4. Бердяев Н. А. Судьба России (Опыты по психологии войны и национальности). – М., 1918.

5. Вернадский В. И. Биосфера. – М., 1967.

6. Гумилев Л. Н. Древние тюрки. – М., 1967.

7. Гумилев Л. Н. Древняя Русь и Великая степь. – М., 1993.

8. Гумилев Л. Н. От Руси к России. Очерки этнической истории. – М., 1992.

9. Гумилев Л. Н. Этногенез и биосфера земли. – Л., 1990.

10. Гумилев Л. Н. Этносфера. История людей и история природы. – М., 1993.

11. Евдокимова Е. С. История основания и развития Баргузина в XVII – первой половине XIX вв. // Баргузин: страницы истории. (Материалы науч. – практич. конф., посвященной 350-летию со дня основания Баргузина). – Улан-Удэ, 1998.

12. Злотникова Т. С. Социокультурный портрет провинции глазами будущих культурологов // Ярославский педагогический вестник. – 2002. – № 3 (32).

13. Ключевский В. О. Сочинения в 8 томах. – М., 1956. Т. 1.

14. Козляков В. Н., Севастьянова А. А. Культурная среда провинциального города // Очерки русской культуры XIX века. Т. 1. Общественно-культурная среда. – М., 1998.

15. Кургузов В. Л. О понятии «культурное пространство» и проблема самоидентификации его регионального образа // Культурное пространство Восточной Сибири и Монголии. – Улан-Удэ, 2002.

16. Лотман Ю. М. Семиосфера. – СПб., 2000.

17. Резун Д. Я. Колонизация Сибири и её специфика // Фронтир в истории Сибири и Северной Америки в XVII–XX вв.: Общее и особенное. – Новосибирск, 2003.

18. Резун Д. Я. Фронтир в истории Сибири и Северной Америки в XVII–XX вв.: Общее и особенное. Вып. 5. – Новосибирск, 2005.

19. Резун Д. Я. К истории «поставления» городов и острогов в Сибири // Сибирские города XVII – начала XX века. – Новосибирск, 1981.

20. Рыблова М. А. Понятие «граница» в представлениях донских казаков // Этнографическое обозрение. – 2002. – № 4.

21. Степанов А. Енисейская губерния: в 2 т. – СПб., 1835.

22. Федоров Р. Ю. Проблемы морфологии и способы интерпретации культурного ландшафта региона // Северный регион: наука, образование, культура. – 2005. – № 1 (11).

23. Холмогоров Е. Реставрация будущего. Пролегомены к философии русской реакции // Вопросы культурологии. – 2006. – № 10.

24. Хрестоматия по Бурятии: Документы и материалы. С древнейших времен до 1917 года. – Улан-Удэ, 1986.

25. Щукин Н. Житие сибирское в древних преданиях и нынешних впечатлениях // Записки иркутских жителей. – 1990.

26. Ядринцев Н. М. Сибирь как колония в географическом, этнографическом и историческом отношении / отв. ред. чл. кор. РАН Л. М. Горюшкин. – Новосибирск, 2003.

 

Поддержание коллективной памяти – важнейшее условие непрерывности процесса историко-культурной преемственности, а также самоидентификации данного социума. Мемориальная культура служит опорой национального самосознания и солидарности на разных этапах исторического развития. Структура мемориальной культуры объединяет совокупность символов и практик, формирующих значение мемориализируемого события или личности. В различные коммеморальные практики включают в себя: церемонии, ритуалы, праздники, обряды поминовения, а также различные артефакты, в том числе и памятники (монументы). «Ценностные маяки», содержащиеся в мемориальной традиции, создают ориентиры, которые задают «матрицу» восприятия прошлого и настоящего и определяют нацеленность вектора развития желаемого (идеального) будущего. Мощный духовный и эмоциональный потенциал символики памятников и ритуалов взаимосвязан с процессом мифологизации события или личности. Мифологизированная память становится основой исторического дискурса, формирует архитектонику текста культуры, оказывая сильное влияние на самосознание народа. Мемориальная традиция во многом определяют содержание и форму культурного гипертекста нации.

Вместе с тем, коммеморация является важнейшим инструментом мобилизации политической власти. Памятники, памятные места, ритуалы являются символической опорой сценария власти, который должен быть закреплен и иметь свое продолжение в будущем. Памятники и ритуалы демонстрируют, что именно властная элита извлекла из опыта предшественников, какую линию преемственности она поддерживает. Закрепление в коллективной памяти мифологизированного образа власти отражает стремления к сохранению устойчивости, незыблемости системы. В условиях перехода от одних форм политической культуры к другим, а также в периоды угасания живой традиции сценарии власти ищут опору в различных мифах: героических, об «идеальных предках» и тому подобных. Потребность в мифологизированных образах власти восходит к основному назначению мифа – обеспечивать структуру принятия и понимания перемен. Памятники как форма символической репрезентации, были призваны создавать воодушевляющий политический миф о власти.

Памятники как социально-культурное явление появились в России как следствие культурного заимствования из коммеморативной практики и художественной традиции Западной Европы.

Традиционной формой коммеморации в Древней Руси было возведение культовых сооружений: часовен, храмов и монастырей. Таким образом, коллективная память народа, опирающаяся на православное миросозерцание, вводила мемориализуемое событие в координаты сакрального времени – пространства. Персона правителя – царя – воспринималась как образ помазанника Божия. Формой ее образного воспроизведения являлась парсуна. Лик царя на парсуне был приближен к высотам духовной значимости святых. Ценностные смыслы мемориализуемого события или деяний личности соотносились с идеалами православного представления о божественной природе власти, «симфонии» церкви и государства. Семантические коды православной культуры были основой духовного единения народа и царя.

Обновленный сценарий власти в Российской империи явился следствием реформ Петра I, направленных на модернизацию и вестернизацию.

Символическая система российской монархии, ее коммеморативная традиция в послепетровский период претерпела ряд существенных изменений. Имперская символика стала следствием культурной диффузии, перенесения «заимствованных знаков» политической культуры Западной Европы на русскую почву. Он предполагал новую систему коммеморации и репрезентации образа правителя: наряду с традиционным для средневековой Руси возведением культовых сооружений появляется практика сооружения монументов-памятников.

Появление новых форм коммеморации было обусловлено трансформацией образа властителя, репрезентируемого не только как Божьего помазанника, но и как политического деятеля, реализующего свою волю на благо государства, чьи деяния становятся достоянием истории.

Развитие отечественной исторической мысли под влиянием идей западноевропейского Просвещения стало особой формой закрепления коллективной памяти, санкционированной государством. Отныне деяния правителя не являются только лишь областью предания, они вводятся в исторический контекст. Правитель предстает не только как сакральный центр власти, но как исторический и политический деятель.

Памятники становятся элементом политической культуры Российской империи. До 1917 года они репрезентируют статус монархии как активного фактора политического развития России. Памятники императорской России демонстрировали как надо представлять образ монархии (монарха) и что собственно нужно помнить, исходя из официальной истории. Памятники воздвигаются в честь исторических событий, призваны прославить величие правителя, его деяний, направленных на благо государства и народа.

В утверждении имперского сценария власти важнейшая роль принадлежала репрезентации персоны монарха. Абсолютная монархия по характеру своей коммуникативной культуры монологична. Персона властителя представляется таким образом, что заведомо предполагает необходимую реакцию от восприятия ее обществом. Причем, в условиях закрытости, монологичности абсолютной монархии, личность монарха остается скрытой даже от ближайшего окружения.

Личность того или иного монарха – это закрытая сфера. Черты личности того или иного правителя оказались запечатлены в воспоминаниях и записках людей из ближнего круга общения, в отдельных, как правило, редких по психологической глубине произведениях изобразительного искусства (портретах). Диалог с обществом отсутствовал.

Обществу представлялась персона, которая олицетворяла героический миф. Она воплощала принадлежность монарха к миру «начал», «вершин» национальной истории, его причастность к «миру эпопеи». Миф наделял монарха эпической персоной.

Истоком, изначальным «героическим мифом» Российской империи стал сценарий власти Петра I.

Безусловно, что в сценарии власти Петра I героическая мифологизация его деяний, начатая еще современниками, имела основания в исторической значимости проведенных им преобразований. Впоследствии А. С. Пушкин, глубокий и проницательный интерпретатор неоднозначного характера, как самого Петра, так и петровских преобразований писал: «Россия вошла в Европу, как спущенный корабль, при стуке топора и при громе пушек. Но войны, предпринятые Петром Великим, были благодетельны и плодотворны. Успех народного преобразования был следствием Полтавской битвы, и европейское просвещение причалило к берегам Невы» (Пушкин 1958: 307–308).

Характерной чертой сценария власти Петра I является активная мифологизация образа императора, представление его как героя-победителя, героя-основателя, идеального «Отца Отечества».

Героический миф строится вокруг биографии героя и может включать его рождение, борьбу с враждебными силами, подвиги и смерть. Биографическое начало в героическом мифе в принципе аналогично космическому началу в мифе космогоническом; только здесь упорядочивание хаоса отнесено к формированию личности героя, способного в дальнейшем поддержать своими силами космический порядок. Героический миф – важнейший источник формирования как героического эпоса, так и предания. Иногда очень трудно провести границу между мифом, легендой, преданием. На стыке мифа и исторического предания складывается и сакральная история. Здесь «раннее время» растягивается: включает события, находящиеся на значительной хронологической дистанции друг от друга, а исторические воспоминания мифологизируются и сакрализуются. Вообще предания, как правило, воспроизводят мифологические схемы, прикрепляя их к историческим или квазиисторическим событиям.

Миф о Петре I принимает форму эпической драмы завоевания с новым правителем, принесшим блага цивилизации и прогресса.

Сценарий обновления власти представляет его как победителя, чей героизм спасает Россию от хаоса и гибели. Сценарий играл воспитательную роль, представляя нормы, способы культурного выражения, принятые в цивилизованной монархии.

Петр I сам активно содействовал продвижению этого мифа. Академик Д. С. Лихачев отмечал, что «Создателем мифа об истории России был Петр Великий. Он же может считаться создателем мифа о самом себе. …В мире не было еще мифа о народе и его истории такого устойчивого, как тот, что был создан Петром» (Лихачев 2001: 51–52). Необходимо было большее сближение с Европой, значит, надо было утверждать, что Россия совершенно отгорожена от Европы. Необходимо было быстрее двигаться по пути реформ, следовательно, нужно было создать миф о России косной, малоподвижной. Нужно было утверждать новые европеизированные формы культуры, следовательно, провозглашалось, что старая никуда не годилась. Для движения необходим был удар по старому. И Петру удалось сделать это с присущей ему энергией. Парадокс состоит в том, и это почувствовал А. С. Пушкин, что Петр действительно был герой, наделенный мифической, сверхчеловеческой волей.

Уже на ранних этапах своей реформаторской деятельности Петр ставил своей целью увековечить плоды побед и преобразований в новых, европеизированных формах коммеморации – монументах и триумфальных сооружениях (арках, пирамидах, обелисках).

В 1716 году, когда Северная война продолжалась, но Полтавская битва и морской бой при Гангуте были уже позади, у Петра возникла мысль о монументе. Проекты памятника призваны были внушить мысль о победоносном завершении войны, ее значении как особого, поворотного момента в истории России. В 1723 году появляется подписанный Петром 1 указ о «Сделании каменной пирамиды на Полтавском поле, в память победы, держаной над шведами». Памятники Петровской эпохи в честь побед в Северной войне, Полтавской битвы – триумфальные арки, обелиски – воплощают сценарий героических завоеваний великой империи.

Семантика этих памятников восходит к традиции императорских триумфов Древнего Рима.

В мифологизированный сценарий власти о герое-преобразователе прекрасно вписывается судьба первого конного памятника Империи.

Замысел памятника в виде конной статуи, заказанной в 1716 году, самим Петром скульптору К. Б. Растрелли, основывался на сложном идейном содержании. Статуя должна была стать символом новой, преобразованной России.

Первоначальный эскиз памятника, отраженный в рисунках, изображает Петра вознесенного на пьедестал, обрамленный скульптурными группами, аллегорически изображающими историю петровского царствования и Северной войны. В группу аллегорических фигур входили Геракл, бог войны Марс и Слава, держащая пальмовый венок, бог торговли Меркурий и аллегория Мира с оливковым венком. Заказчик и художник мыслили монумент как триумфальную статую, наподобие тех, что воздвигались в честь победоносных полководцев в Древнем Риме.

Как уже отмечалось, семиотические коды памятников императорской России первоначально носят характер культурных заимствований. Потребовалось время, чтобы не только европеизированные верхи, но и все слои общества смогли усвоить новый язык коммеморативной риторики. В связи со сменой семантической системы существенная роль отводилась аллегории. Природа аллегории позволяла высказывать отвлеченные понятия в конкретных образах, содержащих извлеченные смысловые элементы содержания. Аллегории Славы, Победы, Истины, Милосердия и многие другие стали активно использоваться в дискурсах власти: в манифестах, одах, произведениях изобразительного искусства, в монументальных памятниках.

Наряду с проектами конного монумента Растрелли в 1722 г. выполнил модель колоссальной статуи Петра, которую предполагалось поставить на Васильевском острове против заложенного в том же году здания Двенадцати коллегий. Годом позже Растрелли создал бронзовый бюст императора.

В конечном варианте конная статуя, выполненная Растрелли, примыкает к традиции, которую широко развила в европейской культуре эпоха абсолютизма в целях прославления властелина и военачальника. Истоки этой традиции восходят к позднеантичной пластике, в частности, статуе римского императора Марка Аврелия (II в до н. э.), которая стала источником воодушевления для художников Возрождения и барокко. Европейским скульпторам XV–XVIII веков эта статуя представлялась классическим образцом монумента, прославляющего монарха и победителя. Создавая статую Петра I, Растрелли опирался на концепцию памятников, оформившуюся в эпоху абсолютизма. Глубокой идейной основой монументальной скульптуры итальянского барокко и французского классицизма стала социально-политическая доктрина, возникшая в европейской общественной мысли на исходе XVI в., когда монархия возглавила процессы централизации и национального объединения. Во второй половине XVII в. в центре европейского абсолютизма – при дворе Людовика XIV – идеи монархии развивал и обосновывал Жак-Беннинь-Боссюэ. Публицистика формировала в общественном сознании идеализированный образ монарха – благодетеля своей страны, победителя внешних врагов и мудрого законодателя, непрестанно заботящегося о благе подданных. Растрелли принадлежал своей эпохе и разделял ее политические воззрения. Своим монументом он вводил Петра в ряд выдающихся монархов Европы. Используя достижения сложившейся традиции (статуя Людовика XIV Жирардона, монумент Фридриху-Вильгельму II бранденбургского курфюрста работы Андреаса Шлютера и других), Растрелли создал импозантный образ Петра как воплощение идеала абсолютизма. Семантика памятника раскрывает эту идею: Петр изображен в одежде римского цезаря, на нем горностаевая мантия с изображениями двухглавых орлов – имперская символика, в руке он держит маршальский жезл – атрибут полководца. Петр представлен победителем, увенчанным лавровым венком, листья которого простираются ввысь подобно языкам пламени. Фигура всадника и коня представляют собою гармоничную, торжественно-монолитную пластическую группу. Главной темой монумента является не борьба за новую Россию, как это было в дальнейшем реализовано в памятнике Петру работы Фальконе, а торжественный апофеоз исторического подвига. Следует отметить, что впоследствии Э. Фальконе создавал свой монумент, опираясь на существовавшие к тому времени исторические оценки личности и деяний Петра Великого, данные, в том числе, Вольтером и Ломоносовым. Его миф о герое-преобразователе отвечал идеалами просвещенного абсолютизма, активно продвигаемого в качестве своего сценария власти Екатериной II. Растрелли же был современником Петра, его творчество непосредственно служило художественному воплощению сценария власти, идеологом и созидателем которого был сам основатель Российской империи. В этом отношении очень показательно сравнить бюст Петра, созданный Растрелли и конную статую императора. Все впечатления от Петра как личности, проявленные в скульптурном портрете (бюсте) переплавляются в монументе в обобщенный образ «персоны» императора.

Монологизм абсолютной власти предполагал запрет на сомнения. Миф о непогрешимости монарха мог быть развенчан лишь в следствие смены парадигмы власти.

После смерти Петра в 1725 году и скульптора Растрелли в 1744 г. судьба памятника оказалась заложницей сценария дворцовых переворотов и династических интриг, когда по образному выражению В. О. Ключевского, государственная власть замкнулась «во дворце со случайными и быстро меняющимися хозяевами» (Ключевский 1958: 330). Интерес к памятнику, работу над которым продолжил сын скульптора, архитектор В. В. Растрелли, сохранили лишь приверженцы дела Петра, которые дорожили традициями его преобразований. М. В. Ломоносов в 1750 г. подготовил несколько стихотворных надписей к статуе. Семантика образов стихотворного текста отвечает общему мифогероическому сценарию петровской эпохи. Петр – «премудрый герой», чьи деяния, служение направленные на созидание. Он должен восприниматься благодарными потомками как «земное божество», которому воздвигнуты алтари благодарными сердцами.

В целом коммеморативная традиция абсолютной монархии создавала образ «идеальных предков». Действующий монарх мог избирательно обращаться к образу «идеального предка», обозначая тем самым линию преемственности в своем сценарии власти. Это фиксировалось, в частности, в том, кому именно из предшественников возводились памятники с волеизъявления правящего монарха. Памятник Петру Великому, созданный К. Б. Растрелли, был в конечном итоге установлен волей Павла с символической надписью «Прадеду правнук. 1800». Эта лаконичная надпись была символической формулой династического сценария власти, закреплявшей легитимность наследования от великого героического предка Петра законным обладателем императорской короны – Павлом. Она создавалась в пандан надписи на монументе Фальконе «Петру I – Екатерина II», закреплявший ее сценарий преемственности власти как продолжательницы дела великого преобразователя России.

Установка монументов в честь того или иного предшественника отражала тенденцию поиска «идеального предка», подкреплявшего эпическими деяниями сценарий власти потомка. Так, например, в эпоху Николая I не было случаев установки памятников Екатерине II. Николай Павлович не любил своей бабки, ее либеральный сценарий власти был ему чужд. Идеал надличностного порядка, который был основой сценария Николая I, олицетворял для него образ отца – Павла I. В царствование Николая I было установлено два памятника Павлу перед его бывшими резиденциями – в Гатчине и Павловске. Памятники прабабке установил Александр II, разделявший ее дух либерализма, стремившийся к смягчению сценария самодержавия законом и культурой.

Историческая традиция абсолютной монархии – это мир эпопеи. «Мир эпопеи – национальное героическое прошлое, мир «начал» и «вершин» национальной истории, мир отцов и родоначальников, мир «первых» и «лучших» (Бахтин 1975: 447–483). Эпопея, как известно, обращена к прошлому. Имманентная эпопее установка – благоговейная установка потомка. Эпопея предполагает «эпическую дистанцию» между прошлым и настоящим. В пространстве мифологизированного образа власти, свойственного абсолютной монархии, представители господствующих групп в известном смысле принадлежат как таковые к миру «отцов». Они отделены от остальных почти «эпической» дистанцией. Героический индивидуум (как правило, монарх) мыслится в ней в какой-то устойчивой и, с точки зрения наблюдателя, даже неподвижной картине идеального прошлого.

 

Библиография

1. Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. – М.: Худож. лит., 1975.

2. Ключевский В. О. Сочинения. Т. 4. Курс русской истории. Ч. 4. – М., 1958.

3. Лихачев Д. С. Мифы о России. Старые и новые / Раздумья о России. – СПб.: Logos, 2001.

4. Ломоносов М. В. Стихотворения. – Л., 1954.

5. Пушкин А. С. Полн. собр. соч.-Т. 7. Изд. 2-е. – М., 1958.

 

Юг России традиционно относится к самым проблемным регионам страны и зачастую воспринимается общественным сознанием как средоточие различных рисков и конфликтов. Отчасти такое наблюдение соответствует действительности, хотя, как это обычно бывает в стереотипизированных образах, оно редуцирует многообразие процессов, происходящих в регионе, к нескольким стандартным сюжетам.

На основе экспертного опроса, проведенного в 2006 и 2007 гг. в рамках исследовательского проекта «Разработка теоретико-методологических основ региональной конфликтологии» нами было выявлено, что вторая половина первого десятилетия XXI века характеризуется умеренной динамикой конфликтного процесса на Юге России: в регионе реализуется умеренно-негативный конфликтологический сценарий (Авксентьев и др. 2008: 162–201). Ядром регионального конфликтного процесса является затяжной этнополитический кризис, который дает периодические пики эскалации региональных, локальных и блоковых конфликтов, в том числе всплески террористической деятельности. Основным фактором, поддерживающим относительно высокий уровень конфликтности в регионе, является экономический. Наряду с традиционными для региона депрессивных характером экономик значительной части субрегионов, бедностью населения, безработицей, на современном этапе регионального развития появились новые: анклавный характер развития южнороссийского макрорегиона, возникновение новых линий регионального раскола на быстро модернизирующиеся территории и территории с экономической демодернизацией и архаизацией. К числу новых конфликтогенных факторов экономического порядка относятся приход в регион московского капитала и его взаимодействие с капиталом региональных этнополитических элит, передел земельной собственности и др.

Но экономические факторы и компоненты регионального конфликтного процесса не исчерпывают всего многообразия конфликтных напряжений, составляющих реальную жизнь южнороссийского социума. Во второй половине десятилетия на ведущие позиции в иерархии конфликтогенных факторов выдвинулся этнокультурный, которой в середине десятилетия занимал последнее место среди шести наиболее значимых факторов, определяющих динамику регионального конфликтного процесса (рис. 1).

Снижение значимости этнокультурного фактора в региональных конфликтных процессах в начале текущего десятилетия свидетельствует о феномене деполитизации этничности – явлении, отмеченном многими экспертами на Юге России. Относительная деполитизация этничности может быть оценена как позитивный результат этнополитического менеджмента в масштабах всей страны и Юга России в частности. Этот процесс создавал благоприятную возможность для проактивного и проективного изменения этнополитической ситуации в регионе – возможность, оставшуюся нереализованной. 2004–2005 гг. характеризуются эскалацией региональных конфликтных процессов, в ходе которых произошло новое резкое повышение значимости этнокультурного фактора в региональном политическом процессе – реполитизация этничности. И хотя этнический фактор региональной конфликтности уступает лидерство экономическому и внутриполитическому, он опережает такие важные для Юга России факторы общественной жизни, как миграционный, геополитический и конфессиональный.

Рис. 1. Динамика факторов, влияющих на региональный конфликтный процесс в середине первого десятилетия XXI века: (на основе экспертных опросов 2006 и 2007 гг.).

Условные обозначения: 1 – экономический фактор, 2 – внутриполитический, 3 – миграционный, 4 – геополитический, 5 – конфессиональный, 6 – этнокультурный (Авксентьев и др. 2008: 173)

Обращает внимание тот факт, что эксперты в указанном исследовании поместили конфессиональный фактор региональной конфликтности на последнее место, хотя конфессиональные проблемы и конфессиональная риторика занимают заметное место в общественно-политическом дискурсе. Объясняется это спецификой исследования – именно экспертным, а не массовым опросом. Эксперты четко различают собственно конфессиональные проблемы, напряжения и конфликты, действительно имеющиеся в регионе, и использование конфессионального фактора и конфессиональной риторики в политическом процессе как инструмента достижения внеконфессиональных политических целей, чаще всего связанных с групповой мобилизацией, например, в предвыборный период.

Отдавая приоритеты в детерминации регионального конфликтного процесса на Юге экономическим и внутриполитическим факторам, эксперты фиксируют определенное значение культурных компонентов и детерминант этого процесса. Однако значимость этих факторов несколько снизилась по сравнению с первым постсоветским десятилетием (табл. 1).

Таблица 1. Изменение иерархии основных конфликтогенных факторов на Юге России в первом десятилетии XXI в. по сравнению с 1990-ми гг.

Примечание. Среднее место в рейтинге исчисляется как среднеарифметический результат в рейтинге пяти наиболее значимых конфликтогенных факторов из восьми предложенных экспертам .

Из таблицы видно, что в 1990-е гг. главными факторами, определявшими динамику регионального конфликтного процесса, были факторы исторического порядка, первым из которых является нациестроительство в первые десятилетия советской власти. Его результатом является мало изменившаяся с тех пор система этнофедерального устройства страны. Вторая основная тема – депортации ряда народов Северного Кавказа в годы Великой Отечественной войны. Этот сюжет выступил в 1990-е гг. в качестве основной исторической травмы, вокруг которой формировалось этническое самосознание целых народов.

Обращение к историческому материалу в формировании этнического самосознания народов в постсоветский период приобрело в регионе массовый характер. Как отмечают В. А. Кузнецов и И. М. Чеченов, «этническая психология народов Кавказа, их самосознание неразрывно связаны с их историей. Свойственные кавказцам уважение к предкам и их деяниям, глубина исторической памяти, фиксированная не только в хрониках, но и в исторических преданиях, генеалогиях, эпосе, особенности социально-экономического и культурного развития – все это обусловило формирование менталитета, тяготеющего к истории… Без преувеличения можно сказать, что история сегодня стала инструментом этнокультурной самоидентификации народов, она в немалой степени формирует общественное сознание» (Кузнецов, Чеченов 2000: 55).

Наиболее важными темами исторических исследований (включая псевдо– и параисторические публикации) являются три взаимосвязанных сюжета: первый – удревление истории собственного народа, отождествление современного этноса с его этническими предками; второй – объединение истории собственного народа с какой-либо крупной региональной цивилизацией древности или средневековья; третий – актуализация исторических травм.

Однако значимость этих сюжетов в региональном социальном дискурсе постепенно сокращается. Это не означает, что они исчезают полностью – историческое сознание по-прежнему остается важнейшим компонентом самосознания северокавказских народов. Однако из центра социального дискурса эти сюжеты перемещаются на периферию, на их место приходят факторы современной жизни, прежде всего экономический и политический. Можно с осторожностью констатировать, что вектор самосознания северокавказского социума постепенно перемещается с прошлого на настоящее. Хотя по-прежнему северокавказские общества можно считать традиционалистскими, и на их жизнедеятельность оказывают значительное влияние традиционные социальные институты, действующие зачастую на основе многовековой истории, активные миграционные процессы, горизонтальная мобильность населения, высокий уровень образования, в том числе высокая ценность высшего образования, содействуют становлению новых мотивов социального поведения людей, особенно молодежи. Сами традиционные институты активно вовлечены в современные социально-экономические и политические процессы, в первую очередь в борьбу за собственность и власть.

Все это позволяет говорить о том, что переходный период закончился и в южнороссийском макрорегионе и что дальнейшее развитие этой территории происходит на новых основаниях, противоречивых, конфликтогенных, но тем не менее, содержащих определенный потенциал модернизационного развития. Уменьшилось влияние таких популярных в 1990-е гг. конфликтогенных мифов, как миф о несовместимости кавказцев и славян, об особой «кавказской цивилизации» и др., им на смену приходят современные мифы и идеологемы.

Вместе с тем, окончание переходного периода на Юге России не означает, что в регионе сформировалась определенная система социально-политических и духовных процессов: региональный социум, вместе со всей страной оказался в состоянии транзита, в котором изменения становятся самоцелью, имитируют целеполагание. Такое состояние социальных процессов препятствует преодолению современного кризиса идентичностей в России, который на Юге осложняется рядом факторов.

Кризис идентичности – явление, хотя эмоционально тяжело переживаемое его носителями, сам по себе, как и большинство кризисов, имеет функциональный характер. Как отмечает В. Хесле, «несмотря на серьезную опасность нестабильности, кроющуюся за каждым кризисом коллективной идентичности, невозможно оценивать последние исключительно отрицательно. Если бы не было кризисов идентичности, не было бы и прогресса индивидов и институтов; значит, следует не избегать кризисов идентичности, но направлять их в правильное русло. Можно даже сказать, что более глубокий кризис идентичности всегда является результатом умелого преодоления кризиса» (Хёсле 1994: 112–123). Вслед за Эриксоном, считавшим кризисы идентичности нормативным явлением в развитии человека, можно утверждать, что кризисы коллективной идентичности – нормативные социокультурные явления, обеспечивающие саморазвитие социума и его подсистем. Вместе с тем, функциональность кризиса идентичности, как и любого кризиса, заключается не в нём самом, а в выходе из него, который может состояться как по конструктивному, так и по деструктивному пути.

Позитивная сторона кризисов коллективной идентичности заключается в том, что они стимулируют активную интеллектуальную деятельность, в рамках которой продуцируются многие новые и пересматриваются и уточняются прежние концепции. В этих условиях выдвигаются интеллектуальные лидеры, способные существенно влиять на духовно-нравственные процессы в том или ином социуме.

Важно отметить, что целенаправленное формирование новых идентичностей в условиях быстроменяющегося мира является одной из ключевых задач социального управления в современной России и инструментом преодоления ряда негативных тенденций в общественной жизни. Что касается России как страны-цивилизации, формированию российской позитивной идентичности уделяется серьезное государственное внимание только последние два-три года. В постсоветский период российское общество прошло через несколько этапов стихийно-негативного формирования новой идентичности.

Первый – ранний романтический период реформирования российского общества – этап чёткой ориентации на западные ценности и нормы жизни. Для этого периода было характерно убеждение в том, что в течение короткого исторического отрезка Россия, по представлению реформаторов раннего постсоветского периода, не имеющая аутентичной ценностной системы, отвечающей реалиям современного мира, интегрируется в западный мир в качестве равноправного партнера, построит общество по западному образцу и вступит в политические структуры западной цивилизации. Необходимо отметить, что, несмотря на очевидный провал этой стратегии, она по-прежнему имеет немало приверженцев среди российской политической, интеллектуальной и бизнесэлиты.

Второй этап – с середины 1990-х гг. – характеризуется отходом значительной части интеллектуальной элиты от столь упрощённой схемы, рост популярности неоевразийства, появление идей автаркии как защитной реакции на изменяющуюся ситуацию в мире. Этот период можно обозначить как кризис западного вектора российской идентичности.

Третий этап – первое десятилетие XXI века – характеризуется новым поиском своеобразной интегрированной российской идентичности, которая бы была основана на собственном цивилизационном фундаменте и в то же время отражала реалии XXI века.

Несмотря на благоприятный социально-экономический и политический фон формирования современной позитивной российской идентичности, пока не определены пути гармонизации нескольких уровней идентичностей: гражданской, страновой, региональной, этнической, локальной и др.

Для Юга России эта проблема является одной из наиболее важных. Конфликт общероссийской и региональной идентичностей, становление мощных этнополитических идентичностей и реализация концепции «этнической правосубъектности» в советский и постсоветский периоды привели к необходимости согласования по крайней мере двух «конфликтующих» пластов макросоциальной идентичности – общегосударственной, надэтнической, цивилизационной или этатистской, с одной стороны, и этнической, культурной – с другой. При этом последняя функционирует в современном российском обществе не столько в социокультурном контексте, сколько в политико-правовом. Для преодоления гипертрофированности этнополитических идентичностей в современной России (что, действительно, является актуальной задачей) была реанимирована идея «российской нации», которая, по мнению ее сторонников, должна стимулировать становление современной этатистской, гражданской идентичности, в чём действительно так нуждается российское общество.

Современный либерально-западный социум, формально декларируя диалог культур, нивелирует культурное своеобразие в пользу идеи мультикультурализма, следствием чего является актуализация ценностных компонентов социальных конфликтов. Это вызывает ответную реакцию со стороны традиционалистских обществ, реакцию отторжения не столько содержания самих ценностей, сколько декларирования их универсального и обязательного для всех характера. Возникают радикальные антизападные гиперидентичности, которые существенно актуализируют роль региональных идентификационных маркеров (этничность, конфессия) как альтернативы мультикультурному универсализму.

Одним из ключевых компонентов этого конфликта идентичностей в постсоветской и современной России является религиозный ренессанс. Этот процесс выходит далеко за рамки собственно конфессиональной сферы и породил ряд новых явлений. В южнороссийском социуме, в частности, это проявляется в виде религиозного фундаментализма и экстремизма, участия религиозных деятелей в политических и электоральных процессах, использование конфессионального фактора в целях политической мобилизации. Роль политизированной религиозности в северокавказском регионе усилилась к концу 1990-х и в начале 2000-х гг. на фоне снижения роли политизированной этничности, но одновременно снижается с середины первого десятилетия XXI века на фоне реполитизации этничности. Также серьёзной проблемой для стабильности современного российского общества становятся внутриконфессиональные противоречия, существующие как в православии, так и в исламе.

Религиозный фактор может стать одним из важнейших инструментов этнополитической мобилизации на Юге России, что требует своевременного учёта новых идентификационных вызовов. Сегодня в России обращение к религии становится скорее актом макросоциальной идентификации, чем результатом духовных исканий современного россиянина. В таком случае конфессиональный фактор, не выступая в качестве потенциального источника конфликтов сам по себе, может сыграть заметную роль в формировании базы конфликтов идентичностей (Авксентьев и др. 2006: 41).

Интерес российских граждан к религии обусловлен как мировыми тенденциями – повышением значимости конфессиональных идентичностей на фоне относительного снижения роли этнических идентичностей, так и собственно российскими особенностями – массовым распространением аномалий социокультурной субъектности. В условиях посткризисного развития российского социума возникает потребность в реальной или символической компенсации последствий кризисного этапа развития, нередко принимающей крайние формы в виде религиозного фанатизма, нетерпимости и агрессии по отношению к неверующим и представителям других конфессий. И хотя вероятность конфликтов, которые с достаточной корректностью можно идентифицировать как религиозные (межконфессиональные), невелика (Авксентьев и др. 2005: 44–50), эскалация напряжённости в поликонфессиональных регионах вполне возможна, причём по различным направлениям: как внутри одной религии, между ее деноминациями или группами, так и между разными религиями или между религиозным и секулярным миром. Фундаментализм стремится установить и поддерживать основные, не подлежащие обсуждению критерии истинной религиозной идентичности. Серьёзную проблему на Юге России для становления современной российской идентичности представляют новые религиозные движения, выхолащивающие внутреннюю структуру христианства и ислама и разрушающие традиционные для российского социокультурного пространства механизмы групповой и индивидуальной идентификации.

 

Библиография

1. Авксентьев В. А., Бабкин И. О., Хоц А. Ю. Конфессиональная идентичность в конфликтном регионе // Социс. – 2006. – № 10.

2. Авксентьев В. А., Бабкин И. О., Хоц А. Ю., Шнюков В. В. Исследование конфликтного и деструктивного потенциала религиозной сферы Ставропольского края: постановка проблемы и предварительные результаты исследовательского проекта // Вестник отдела социально-политических проблем Кавказа Южного научного центра РАН. – 2005. – № 1.

3. Авксентьев В. А., Гриценко Г. Д., Дмитриев А. В. Региональная конфликтология: концепты и российская практика / под ред. чл-корр. РАН М. К. Горшкова. – М., 2008.

4. Кузнецов В. А., Чеченов И. М. История и национальное самосознание (проблемы историографии Северного Кавказа). – Владикавказ, 2000.

5. Хёсле В. Кризис индивидуальной и коллективной идентичности // Вопросы философии. – 1994. – № 10.

 

Ритуал – древнейшая форма трансляции культурных ценностей и смыслов, приобщения индивида к сакральным истокам культуры. В древних религиях ритуал был главным выражением культа высшей силы, т. е. ее почитания, обожествления, умилостивления, поклонения ей, жертвоприношения. Основные темы древнейших ритуалов – это сотворение космоса (миропорядка) из хаоса, природный круговорот жизни и смерти, зимы и лета, дня и ночи.

Культ воды характерен для многих народов мира и отражен в многочисленных ритуалах, дошедших до наших дней. Вода в мировой мифологии – не просто один из первоэлементов. Многие народы мира считали, что она – «первоначально, исходное состояние всего сущего, эквивалент первобытного хаоса… В роли женского начала вода выступает как аналог материнского лона и чрева…» (Аверинцев 1991: 240). Предки наши, как и другие древние народы, предпочитали селиться у воды, по берегам озер и рек. Для многих первобытных религий были характерны ритуальные омовения. Фактически нет ни одной религии, в которой не использовался бы элемент водного ритуала. В иудаизме ритуал водного омовения совершался накануне субботы и других религиозных праздников. В исламе также имеется целый ряд водных ритуальных омовений, установленных для различных ситуаций и состояний верующего. К Будде приходило озарение, когда он смотрел на капли росы, сверкающие на зеленых листьях. Ритуальные очистительные омовения существовали у большинства славянских народов. Эти ритуалы называли волхвованием, потому что проводились при участии колдунов-волхвов. Очень много внимания воде уделяет и христианство. В одном из древних вариантов Евангелия говорится о том, как Христос советует избавляться от власти сатаны. Для этого надо не только молиться и поститься, но еще и подставлять свое тело чистому воздуху, а потом позволить Ангелу воды обнять свое тело – и Ангел воды изгонит из тела все нечистоты. И, конечно, без воды не мыслим один из главных христианских обрядов – крещение. Суть обряда все та же – очищение, изгнание сатаны, приобщение к жизни духовной, Иисус Христос обрел духовную силу после купания в реке Иордан в возрасте тридцати лет.

Спуск корабля на воду во многих христианских культурах уподобляется религиозной церемонии крещения ребёнка, в ходе которой его нарекают именем. Связано это с тем, что крещёный ребенок, получает покровительство и защиту Бога. Уподобляя церемонию спуска корабля на воду крещению, моряки хотят получить защиту Бога для себя и своего корабля. В основе уподобления спуска корабля крещению лежит взаимодействие двух концептуальных областей, в ходе которого сфера-источник крещение человека частично проецирует свой сценарий на сферу-реципиент спуск корабля на воду. Сфера-источник может быть представлена как фрейм-сценарий, в котором выделяются следующие составляющие: дитя, крёстные, призыв, молитва к Троице, имя и святая вода. Ключевым моментом церемонии спуска является наречение корабля именем, которое символизирует переход корабля в новое состояние, начало его жизни. В роли «святой воды» может использоваться вода, сидр, вино, но традиционно предпочитают светский напиток – шампанское. Бутылка разбивается о носовую часть корабля: После наречения именем корабль по стапелям спускается в воду, что тоже порождает образную метафору погружения ребенка в купель со святой водой (Короленко 2003: 176–187).

Вероятно, благодаря наблюдательности и мудрости наших предков, человеку, почувствовавшему себя плохо, стараются поднести стакан воды в качестве скорой помощи.

Вода является идеальным носителем информации. Исследования знаменитого японского ученого и целителя Масару Эмото показывают, что вода способна впитывать, хранить и передавать человеческие мысли и эмоции. Форма кристаллов льда, образующихся при замерзании воды, не только зависит от ее чистоты, но и изменяется в зависимости от того, какую над этой водой исполняют музыку, какие ей показывают изображения и произносят слова, и даже от того, думают люди о ней или не обращают на нее внимания. Доктор Эмото считает, что, поскольку вода способна реагировать на очень широкий спектр электромагнитных колебаний («вибраций», или хадо, как он их называет), она отражает фундаментальные свойства вселенной в целом. Как люди, так и вся наша Земля на 70 процентов состоит из воды. Вода – это связующее звено между духом и материей. Поэтому, убежден Масару Эмото, мы можем исцелить самих себя и планету, сознательно культивируя важнейшие позитивные «вибрации» любви и признательности. Открытие японского исследователя о памяти воды, по мнению многих ученых – одно из самых сенсационных, сделанных на рубеже тысячелетий. Отправным моментом для исследований Масару Эмото явились работы американского биохимика Ли Лорензена, который в восьмидесятых годах прошлого века доказал, что вода воспринимает, накапливает и сохраняет сообщаемую ей информацию (Эмото 2006: 88).

По-видимому, это свойство воды использовалось в целительстве и магии, которые совершались с помощью наговаривания воды. Вода, согласно учению йоги, содержит довольно значительное количество праны (пространственной или космической энергии). При купании или питье часть праны усваивается организмом, особенно, если он в ней нуждается. Ощущение жажды, по-видимому, бывает обусловлено не только потребностью в воде как жидкости, но и потребностью в пране – энергетической составляющей, которую содержит вода. Благодаря целебному и энергетическому свойствам вода используется в качестве средства культовых отправлений, применяется в лечебных и магических процедурах. Вода присутствовала при гаданиях, когда использовалась именно ее связь с потусторонним миром. Важность и точность гадания зависела от источника воды, особенно предпочиталась вода ключевая, так как она напрямую связана с подземным миром мертвых. Вода считается одновременно и священной субстанцией, и бесовской (в воде обитают русалки, водяные и прочие темные сущности, вода напрямую связана с нечистым духом загробным миром). Именно последнее качество воды и делает ее полезной для гадания, потому что враждебные человеку духи гораздо охотнее открывали ему тайны, чем святые, ибо, по церковным понятиям, судьба человеку дается на небесах и знать ее не положено.

Средств для узнавания судьбы много, но главная их черта в том, что гадающий на время этого действия должен стать открытым тайным силам. Для этого ему приходится жертвовать безопасностью и защитой. Раньше при гадании необходимо было снимать все атрибуты веры (нательный крест) и социальной принадлежности (кольца, украшения, часто – одежду) и проводить гадание в местах, изначально лишенных защиты. Такими местами считались места нечистые: баня (здесь смывают грязь, здесь живут темные духи), овин, амбар, сени, угол в доме, подпол (прибежище нечисти и домашних языческих божков), перекресток (обиталище нечистой силы), омут или прорубь (жилье водных духов). Время гадания было строго определено, практически всегда гадали вечером или ночью. Конечно, сейчас ритуалы гадания осовременились и стали больше предметом развлечения, нежели мистики. Но правила остались правилами: нельзя гадать с крестом на шее и украшениями, волосы нужно распустить, а одежду желательно снять, оставшись в исподнем (иногда требуется раздеться полностью), гадать желательно в уединенном помещении вечером или после полуночи. С водой проводят самые разные манипуляции. Или воздействуют на саму воду – замораживают, нагревают, слушают, смотрят прозрачность или цвет. В древности для этой цели воду наливали в глиняные горшки и обращали внимание, как она выглядит – с пузырьками или без, чистая или мутная, колышется или спокойная; или же кидали в воду камушки и тоже смотрели, как камень упадет, – с бульканьем или без, пойдут круги или не пойдут, будет он лежать на дне или станет подпрыгивать. Нередко в воду разбивали яйцо и наблюдали, какую форму примут ниточки белка и желтка; иногда топили воск или свинец и выливали в воду – тут судили по возникающим фигурам, по их форме; бросали в воду щепочки, делали лодочки, восковые фигурки и следили за их поведением. Большинство гаданий с водой проводится в зимнее время, предпочтительно на святки, или же летом – на зеленые святки (неделя перед Троицей).

Издавна известны и традиции почитания водных источников: ключей, родников. В представлениях различных традиционных культур мы неизбежно обнаруживаем те или иные правила общения, обращения с водными источниками или водоёмами вообще: разнообразные ритуалы, ограничения, запреты, табу и пр. Человек приносит жертву реке, роднику (монету, чарку водки и т. д.) Вода используется и в ритуалах инициации (посвящения). Объясняется это тем, что все эти обряды связаны со сменой статуса – холостой становится женатым, мальчик – воином, и вода, связывающая миры, была границей между этими статусами, ибо жизнь человека – это переход из одного мира в другой (например, из мира живых – в мир мертвых).

Переход же в иной мир требует определенного времени, связанного с утратой прежнего состояния. Эта утрата маркируется датами 7 (9), 40, 100 дней, 1 год со дня смерти, каждая из которых отмечает удаление от одного и приближение к другому миру. Иначе говоря, новорожденного, невесту, покойника обмывали и одевали, потому что эти люди меняли свой статус, то есть как бы рождались заново, но уже в новом качестве. Вспомните сказку о Коньке-Горбунке: главный ее герой, ныряет в котел с водой и выходит из него сказочным богатырем. Здесь вода выступает в роли женского начала, как аналог материнского лона, как Первоначало и граница между мирами. Такая роль воды определила ее важность в обряде инициации, поскольку с помощью омовения происходило отделение действующего лица от его мира, от мира, к которому он принадлежал, и приобщение к другому миру или другому статусу.

Даже пересечение экватора – границы между полушариями – отмечалось у моряков веселым праздником, на котором новичков обязательно обливали водой, что опять же связано с пересечением границы между мирами – полушариями – и сменой статуса посвящаемых «салаг» в полноправные моряки. Обливание водой играло большую роль в праздниках.

Купальский праздник издревле был одним из самых ярких и почитаемых у восточных славян. Его языческий характер сохранялся на протяжении веков, на что неоднократно указывали служители церкви: «в годину ту сатана красуется; яко же сущии древнии идолослужителие бесовский праздник сей празднуют» (Коринфский 1995: 248). Наиболее архаичной чертой обрядово-мифологического комплекса купальского праздника является связь его с природными стихиями – огнем, выступающим обычно в двух ипостасях: земной и небесной (солнце), и водой. Сочетание этих компонентов обнаруживаются в имени «Купала». В народной этимологии оно связано с глаголами «купать», «кипеть». Исследователи традиционной русской культуры конца XIX – начала XX в. предполагали, что «купальские игрища и праздники совершались в честь солнечной свадьбы, одним из актов которой было купание солнца в водах. Отсюда и название этих праздников – «купальские» (Максимов 1993: 472). Русский народ вместо того, чтобы посещать храмы, усиленно молиться и вести себя с подобающим христианам чувством смирения, пребывал в разгуле и бесчинствах. Об этом сообщал в XVI веке игумен Псковского Елеазаровского монастыря Памфил: «Егда бо приидет праздник, во святую ту нощь мало не весь град возмятется, и в селах возбесятся, в бубны и сопели и гудением струнным, плесканием и плясанием; женам же и девкам и главами киванием, и устнами их неприязнен крик, вся скверные песни, и хребтом их вихляние, и ногам их скакание и топтание; ту есть мужем и отроком великое падение, мужеско, женско и девичье шептание, блудное им воззрение и женам мужатым осквернение, и девам растление» (Калинский 1997: 139). Празднование Ивана Купалы непременно сопровождалось омовением водой, которое представляло собой массовые купания людей в водных источниках, умывание или обмывание водой или росой, мытье в банях, обливание водой или грязью. Обряды с водой могли совершаться ночью, на рассвете, в перерыве между церковными службами – утренней и обедней.

Значимость праздника обуславливалась тем, что отмечался он на рубеже двух периодов солнечного годового цикла, который лежал в основе древнего земледельческого календаря. Это было время наивысшей солнечной активности с последующим изменением движения солнца по небосводу, которое, как полагал народ, поворачивало или «сдвигалось» на зиму. В результате такого «сдвига» светило в последующие месяцы календарного года постепенно «угасало»: день становился короче, а ночь длиннее. В христианском мировоззрении образ «уходящего» солнца стал восприниматься как символ Иоанна Предтечи, дата рождения которого совпадала с днем летнего солнцеворота. В восточной и западной традициях святой наделялся такими эпитетами как свет, светоч, предшествующий Солнцу, соотносимому с образом Иисуса Христа: «Изже пред солнцем текшего Христом Богом нашим, Иоанна славного яко звезду предтечеву»; в древней Руси его нередко именовали «пресветлым солнцем». Ассоциируя Иоанна с образом солнца «гаснущего», церковь, приурочив рождение Иисуса Христа к периоду зимнего солнцестояния, отождествила Спасителя с образом солнца «растущего». Подтверждение этого служители церкви видели в словах самого Иоанна Крестителя. Девушки, а иногда и женщины, на рассвете совершали ритуальное омовение росой. Чтобы собрать росу, по мокрой траве таскали скатерть и выжимали ее затем в какую-нибудь посудину. В Сибири «Иванову» росу использовали в случае заболевания глаз: росой промывали глаза утром Иванова дня и собирали ее в емкость для дальнейшего лечения. Русские крестьяне использовали купальскую воду и росу не только для собственного омовения. В Вологодской губернии к празднику Ивана Купалы (или к кануну праздника) было приурочено мытье «квашонок», посуды для замешивания теста для хлеба, производимое один раз в год. Для этого женщины выносили «квашонки» на реку или к колодцу (Максимов 1993: 474). В Сибири хозяйки выставляли под «Иванову» росу пустые крынки, полагая, что после этого «снимок» (сметана) с молока будет толще (Макаренко 1993: 64). Там же под «Иванову» росу клали лекарственные травы (Ивановские травы). В Пензенской губернии купальской росой кропили кровати и стены домов, чтобы не водились тараканы и клопы (Соколова 1979: 258). Во многих местах в купаниях принимали участие представители всех половозрастных групп населения. Человек, отказавшийся купаться, подозревался в колдовстве. Повсеместно бытовало представление об оздоровляющем действии купальского омовения. Крестьяне говорили также, что в этот день необходимо хоть раз окунуться в воду, чтобы в течение лета чувствовать себя в ней безопасно. В ряде мест купания устраивали только девушки, отправлявшиеся к водоемам после ночных гуляний. Полностью сняв с себя одежду, они окунались в реки и озера; в некоторых случаях они купались с ивановскими травами. В рамках купальской мифологии огонь и вода осмысляются как брат и сестра, наделенные у восточных славян именами Ивана и Марья; они вступают между собой в любовные отношения, считавшиеся кровосмешением у многих народов мира и потому запрещенными. Нарушившие запрет на брак брат и сестра воплотились в двухцветном растении, лепестки которого окрашены в желтый и синий цвета. У русских этот цветок, ставший символом праздника, известен под названиями Иван-да-Марья, иваньковский цвет, «цветок Купалы». О таком происхождении растения говорится в купальских песнях и других фольклорных текстах. Миф, лежащий в их основе, ученые сопоставляют с древними мифологическими сказаниями о близнецах, один из которых (Иван) связан с жизнью и огнем, а другой (Марья) – со смертью и водой. В обрядовом плане связь огня и воды можно увидеть в обычае разжигать костры. В эту ночь совершали обряд опускания в речные воды венков с зажженными свечами и лучиной. Если венок потонет сразу – суженый разлюбит. У кого венок дальше всех поплывет – будет счастливее всех, а у кого лучина или свеча дольше всего горит – проживет самую долгую жизнь. Этот обычай возродился в наше время в иных символах: венки с горящими огнями опускаются в воду и плывут по рекам, как знак памяти о погибших на морях. Опускаются венки и на месте гибели кораблей. В рамках народного календаря Иван Купала образовывал единый праздничный цикл вместе с днями Аграфены Купальницы и святых апостолов Петра и Павла (Петров день). На это время приходился период наивысшего расцвета природы: солнце находилось в зените, растительность достигала пика цветения, начиналось созревание плодов; день считался самым длинным в году, а ночь – самой короткой. В сознании крестьян магическая сила огня, воды, земли, растительности была в этот период настолько велика, что им приписывали охранительные, очистительные, продуцирующие, целебные свойства. Приобщение к этой силе обеспечивало удачу на год. В то же время календарный период, на который приходились купальские праздники, считался наиболее «опасным» (наравне со Святками): усиливались действия потусторонних сил. Особенно страшной в глазах крестьян была купальская ночь; она же являлась апогеем праздника, так как именно в это время проходили веселые гуляния и совершались основные обрядовые действия. Главная роль в них отводилась самой активной части общества – молодежи и молодым супружеским парам. Их физическое состояние сопоставимо с состоянием природных и потусторонних сил, переживавших наивысший подъем.

До наших дней дошел и древний банный ритуал. Он применялся довольно редко, в основном в двух случаях: когда человеку угрожала смерть от тяжелой болезни или же для посвящения в знахари, целители, то есть для перехода человека в более высокое состояние сознания. Считалось, что лица смерти и болезней очень похожи. Чтобы одолеть смерть, нужно было победить 9 ее причин, пройти 9 барьеров, которые она ставит на пути: 1. Страх, порождаемый неведением и глупостью. 2. Хитрость, связанная с отсутствием мудрости. 3. Безнадежность, порождаемая неверием. 4. Сопротивление, вызванное чрезмерной самоуверенностью, нетерпеливостью. 5. Мужество, в отсутствие мудрости, тоже часто ведущее к смерти. 6. Любопытство (в основном излишнее). 7. Ясность мыслей, но еще не ясность сознания. 8. Знание, которое само по себе таит в себе большую опасность. 9. Бездействие, приравнивающееся к старости. Ритуал по преодолению девяти барьеров смерти проводится в «знахарском храме» – бане. Для излечения от опасной болезни знахарь мог ограничиться несколькими «кругами», в основном первыми тремя. Для посвящения в целители нужно было пройти все девять кругов, каждый из которых избавлял человека от одного из видов смерти.

Традиции почитания воды имеют тысячелетнюю историю, их возникновение можно датировать возникновением сознательной деятельности человека. Это не случайно: вода – один из основных ресурсов, связанных напрямую с жизнью человека. Мифологии всех народов имеют одним из основных своих элементов воду – в той или иной её «форме». Вода, как всякий мифологический элемент, всегда больше, чем простой ресурс, она наполнена тайной, неоднозначностью; это – некое, частично закрытое человеку, природное пространство, населённое своими могущественными духами-обитателями, хранителями.

 

Библиография

1. Аверинцев С. С. Вода // Мифы народов мира. Т. 1. – М., 1991.

2. Калинский И. П. Церковно-народный месяцеслов на Руси. – СПб., 1997.

3. Коринфский А. А. Народная Русь. – М., 1995.

4. Короленко Р. А. Анализ метафорической модели SHIP IS WOMAN в индивидуально-авторских номинациях // Язык и культура в Евразийском пространстве: сб. статей. – Томск, 2003. – Раздел 1.

5. Макаренко А. А. Сибирский народный календарь. – Новосибирск, 1993.

6. Максимов С. В. Нечистая, неведомая и крестная сила СПб., 1993.

7. Соколова В. К. Весеннее-летние календарные обряды русских, украинцев, белорусов. – М., 1979.

8. Эмото М. Послание воды: Кристаллы жизни. – Минск, 2006.

 

Российское религиозное сознание никогда не было однородно, оно формировалось на стыке двух на первый взгляд взаимоисключающих мировоззрений – языческого и христианского православной традиции. И неоднократно уже многими исследователями было сказано, что на Руси христианство было принято в то время, когда языческий культ, мифология еще даже не до конца сложились, все было в процессе становления и развития. Можно сказать, что язычество на Руси еще имело большую жизненную силу и сдавать свои позиции вторгавшейся на его пределы новой религии не собиралось. Немного потеснившись, оно заставило христианство приспосабливаться к новым условиям и принять правила игры на своей территории. Христианство не вытеснило язычество, а в какой-то мере дополнило его. Сложилась система двоеверия, отголоски которого слышны и по сей день.

«Крещение действительно означало разрыв. Язычество не умерло и не было обессилено сразу. В смутных глубинах народного подсознания, как в каком-то историческом подполье, продолжалась своя уже потаенная жизнь, теперь двусмысленная и двоеверная. И, в сущности, слагались две культуры: дневная и ночная. Носителем “дневной” культуры было, конечно, меньшинство… Заимствованная византино-христианская культура не стала «общенародной» сразу, а долгое время была достоянием и стяжанием книжного или культурного меньшинства. Это было неизбежной и естественной стадией процесса. В подпочвенных слоях развивается «вторая культура», слагается новый и своеобразный синкретизм, в котором местные языческие «переживания» сплавляются с бродячими мотивами древней мифологии и христианского воображения. Эта вторая жизнь протекает под спудом и не часто прорывается на историческую поверхность. Но всегда чувствуется под нею, как кипящая и бурная лава…» (Прот. Г. Флоровский 1991).

А. Ф. Замалеев и Е. А. Овчинникова оценивают этот феномен таким образом: «В двоеверии… выразился стихийный компромисс двух совершенно чуждых друг другу религиозных исповеданий: отвергнутой, но не побежденной, и восторжествовавшей, но не победившей. У язычества уже не было будущего, а у христианства еще не было настоящего. Древнерусское общество оказалось на перепутье, и ему предстояло в трагических коллизиях разрешать свою духовную драму» (Замалеев, Овчинникова 1991: 21).

Российская культура только зарождалась, и первая стадия развития культуры, которую Шпенглер назвал мифо-символической (Шпенглер 1998: 565), захватила и христианский период. В эту стадию происходит закладывание мифов, символов, ценностей культуры, которыми она будет руководствоваться до конца – коренной смены ценностной системы. Поэтому духовное ядро российской культуры имеет двойственную природу. Эта двойственность прослеживается во всех слоях и сферах культуры и во все периоды развития.

О том, что культ, мифология еще до конца не сложилась, свидетельствует, например, такой факт. Хотя боги давно уже утратили племенную связь, единого пантеона не существовало. И необходимость в единой системе привела к первой реформе Владимира Святославовича, которая произошла в 980 году. Знаменательный факт – всего лишь за несколько лет до официального принятия христианства! С одной стороны, язычество сохраняется в довольно полном виде до XIII века (Рыбаков 1964: 58). С другой стороны, проявляется странное безразличие – всего через восемь лет народу предлагают отвергнуть богов, которых только что предъявили как государственных. Этот факт получает объяснение, если мы вспомним, что славяне в образовавшемся государстве не имели численного превосходства, поэтому и не могли предъявить своих богов в качестве государственных. Тем нужнее были инокультурные идеи. Созревающая культура не может обойтись без развитой картины мира. Поэтому христианство не столько заменило язычество, сколько просто присоединилось и дополнило недостающие звенья картины мира (Плебанек 1996: 43).

В славянской картине мира пространство имело вертикальный характер (трехслойный мир, расположенный вертикально на Мировом дереве: на ветвях – небо, его заселяли птицы, солнце и луна; на стволе располагалась земля, там жили человек и животные; на корнях располагался подземный мир – мир змей, бобров, нечисти), который подчеркивается еще и дуалистическим принципом. Как дерево имеет не только низ и верх, но право и лево, так все в мире имеет свое «право» и «лево». Сказки, былины, другие жанры устного творчества и материальной культуры (орнамент, костюм) пронизывает принцип дуализма. Все имеет свое зеркальное отражение: жизнь – смерть, доля – недоля, бог (богатство) – небог, дал – недал, правый (правда) – левый (кривда). Этот дуализм сохранил веру в упырей и берегинь, создал представления о чертях и прочей нечисти в христианстве (в новозаветном христианстве нет и следов того зеркального отражения мира верхнего и нижнего).

Кроме дуализма, в христианскую эпоху перекочевали и другие символы. Одним из основных символов русской культуры стал символ Земли, которая обычно или стоит рядом, или объединена с Матерью – Мать-сыра-Земля, Родина-Мать (даже Отчизна – производное от слова «отец» – женского рода) – символ защиты, заступницы. Показательно, что это не Отец, поэтому Отец нации – царь или вождь, Генсек и не воспринимался как заступник. Заступницей была Земля. Возможно отсюда извечная оппозиция власти, тоска по воле, по земле, недоверие к закону. И уж совершенно точно, к языческим корням восходит культ Богородицы, которая была на Руси гораздо популярнее Христа, судя по количеству посвященных ей храмов и икон. Причем, не Девы Марии, как в католической культуре, а именно матери Христа, заступницы перед грозным судией.

При оценке роли православия нужно выделить также факт, что государство в своем становлении изначально опиралось на христианство. Можно даже уточнить, что оно, видимо, предшествовало государству. Уже половина дружины Святослава была крещена. Крещена была Ольга. Вряд ли это было возможно, если бы уже не было прочных корней для христианства. Скорее всего, христианство стало проникать в проторусскую культуру во второй половине I тысячелетия. То, что государственность и церковь шли рука об руку в народившейся культуре, означало в дальнейшем прочное соединение светской и духовной власти. Неудивительно, что, несмотря на все усилия большевиков, мы так и не смогли стать атеистами. Произошло просто замещение одной религиозной идеи на другую, как уже бывало. И сакрализация власти пришлась как нельзя кстати.

Принятие христианства византийского образца стало тем поворотным пунктом, который определил всю дальнейшую историю, основную часть менталитета. Поэтому представляется интересным рассмотреть проблему «православного выбора». Много написано о политических, матримониальных мотивах принятия решения Владимиром. Не оспаривая всех этих соображений, только зададим вопрос: с чего бы это искать союза хоть и с могущественным, но не раз битым ранее, уже дряхлеющим соседом? Уже начинается давление Степи, уже есть Волжская Булгария, и есть все крепнущая Европа. С Византией действительно соединяли экономические, военные и социально-политические связи, но стоило ли входить в подчинение сопернику и противнику, еще недавно платившему славянам дань? И выбор у Владимира был достаточно широк: представлены были мусульманский Восток, иудейская Хазария, католический Запад, православная Византия. Все религии проникли в славянскую среду, правда, в разной степени. Выбор этот означал или что он был сделан, как сейчас принято говорить, простым большинством (степенью распространенности религии), или совпадение уже существующих символов культуры, ментальных характеристик. Летописи отмечают, что русских поразили красота и пышность богослужения, доступность (богослужение на родном языке). Видимо, сыграло роль отсутствие женских символов в мусульманской и иудейской культуре, что было неприемлемо для дуалистической и женской по своим глубинным основам культуре. Поэтому веберовскую мысль, что менталитет, внешний облик культуры определяется религиозной идеей, принимаемой в момент субъективного выбора культуры (Вебер 1994: 45), можно дополнить обратным движением. Религия принимается или не принимается, если она совпадает или не совпадает с бессознательным культуры. Сам субъективный выбор религии осуществляется бессознательным движением (Плебанек 1996: 46).

В то же время, в открывшей двери перед христианством в его византийской традиции России с ее неоднородностью нашлось место и учениям, «проникавшим на Русь одновременно с церковной идеологией и составляющим нечто вроде ее обязательного конвоя» (Замалеев, Овчинникова 1991: 39).

При относительной веротерпимости Русь (особенно на первом этапе христианизации – в X–XI вв.) становилась объектом активной миссионерской деятельности самых разных христианских и нехристианских центров. Поэтому конечное утверждение христианства восточной, византийской традиции в русской земле было результатом долгого и острого соперничества, продолжавшегося не одно столетие. Такое соперничество могло быть как идеологической формой политической борьбы, так и отражением процесса осмысления христианства в обществе, обусловленного уровнем социально-экономического развития. В связи с этим встает вопрос о закономерностях и причинах проникновения на Русь тех или иных неортодоксальных учений.

Две главные причины религиозных изменений: во-первых, новый этап развития общества; во-вторых, поиск новых идейных и духовных ориентиров, обусловленный общим ходом развития общества.

Главным препятствием служила социальная сторона распространения нового вероучения, когда его носителями на протяжении значительного периода были преимущественно знать и купеческая прослойка. Большинство же населения при видимом исповедании православия довольно долго оставалось языческим или двоеверным. Впоследствии на рецидивы язычества неоднократно указывали и летописи, и сами иерархи русской церкви. Например, упоминание о многоженстве, существовавшем у крестьян гораздо позже официального крещения Руси, антицерковные волнения, производившиеся волхвами в Ростове, Суздале, Новгороде и других городах на протяжении XI в. (Буданов 2000). Отчасти это можно объяснить неразвитостью феодальных институтов на Руси в то время. Но нельзя не принимать во внимание малочисленность русского клира в первые века и слабость миссионерской деятельности в отдаленных местностях. Поэтому совершенно закономерно то, что в первое время христианство распространялось преимущественно в крупных хозяйственных и административных центрах с высоким уровнем развития ремесла и торговли. Но даже там главным гарантом крепости христианства была княжеская власть, что показывают те же события в Ростове и Суздале.

Процесс христианизации русского народа, растянувшийся на века, сопровождался не менее длительным процессом осмысления православия, привития его в массовом сознании. Подобный переходный этап является общим для любого общества, воспринимающего ту или иную религиозную систему. В это время естественны и неизбежны многочисленные попытки осмыслить основные принципы и идеи нового вероучения, привести их в соответствие со своим мировоззрением или же отказаться от последнего. Итогом таких перемен может быть и двоеверие, и различные варианты неортодоксального понимания воспринимаемой религии. Древнерусское общество X–XI веков, являвшееся тогда своеобразной периферией христианского мира, было особенно открыто для проникновения различных еретических идей.

Однако у греческой миссии, с точки зрения языческих правителей, был серьезнейший недостаток. Несмотря на каноническую независимость Церкви от государства, власть императора зачастую имела на нее определяющее влияние, причем не только организационного, но даже догматического характера.

Еретические представления за всю историю христианства формировались главным образом вокруг двух проблем в богословии: природы св. Троицы и теодицеи. К первой следует отнести прежде всего арианство, монофизитство, их различные ответвления, а также отчасти – пелагианство. На второй, дуалистической концепции основывались построения манихейства, павликианства, богомильства, патаренства и многих других направлений.

Подобная систематизация особенно важна при учете религиозных центров и учений, которые в той или иной степени могли оказать влияние на древнерусское христианство, при поиске истоков различных идей в отечественной литературе того времени.

В настоящее время с разной долей уверенности можно утверждать о наличии на Руси в X–XII вв. воздействия южно– и западнославянских, корсунских и других религиозных традиций. Значительна была и роль арианства, ирландской миссии, а, возможно, и богомильства. Вероятные причины такого разнообразия уже указывались выше: внешнеполитическая конъюнктура, отсутствие как серьезной богословской подготовки национального духовенства, так и антиеретических репрессивных институтов в полуязыческой стране. Кроме того, нельзя упускать из виду и неизбежную примитивизацию религии в рамках миссионерской деятельности. Церковь, идя навстречу новообращенной пастве, допускает определенную адаптацию догматов, приводит их толкование в соответствие с возможностями мировосприятия неофитов.

Арианство было гораздо более приемлемым для значительной части светского общества, нежели православие. Причина этого лежит в переносе принципов объяснения божественной природы из непонятной сферы богословия в философскую (космологическую), вполне доступную и знакомую людям поздней античности. Вместо иррационального положения о единстве Бога в трех Лицах предлагалась четкая ранговая система трех ипостасей, кстати, имеющая свои истоки в александрийских философских школах (неоплатонизме, филонизме) (Прот. Георгий Флоровский 1992: 19). Именно поэтому данное лжеучение хорошо приживалось в образованных кругах греко-римского мира, эллинизированных иудейских общинах, городской торгово-ремесленной среде, варварских обществах. Весьма характерен пример так называемой 2-й Сирмийской формулы, когда два малоазийских пресвитера Осия и Потамий открыто выступили против формулировок I Никейского собора как чуждых Писанию и «непонятных народу» и заменили их арианскими принципами (Прот. Георгий Флоровский 1992: 94). Во время епископского служения св. Георгий Богослов, по его собственным словам, столкнулся в Константинополе с сопротивлением населения всего города (пресвитеров и черни), исповедывавшего арианство (Буданов 2000).

Итак, следы арианства (омиусианства) в древнерусском христианстве действительно есть. Необходимо установить возможные причины и источники появления этих следов.

Как справедливо указал А. Г. Кузьмин, прочность арианских традиций во многом определяется характером и степенью развития общины и общинного самоуправления (Кузьмин 1987: 35). Ариане придерживались многих раннехристианских принципов, в том числе и принципа выборности церковной иерархии (пресвитеров и епископов). Подобный порядок хорошо приживался там, где еще не утвердились феодальные отношения и преобладали общинные традиции. Славянская же территориальная община была более прочной по сравнению с германской кровнородственной (Буданов 2000)

Можно указать еще на одно учение, получившее распространение на Руси – монофизитство. Это одно из наиболее распространенных еретических вероучений, своего рода догматическая противоположность арианству. Оно получило широкое развитие в Александрии, Антиохии, Иерусалиме, а также проникло в Италию и на Балканы (в IV–VI вв.). Согласно учению его основателя Евтихия, Иисус Христос не имел человеческой природы и был только Богом, слиянным с Богом-Отцом. Как видим, здесь тоже присутствовала попытка упростить для понимания объяснение природы св. Троицы.

В рамках настоящей работы будет целесообразно рассмотреть характер древнерусского христианства при Владимире Святославиче и ближайшее время после него. Для этого необходимо выяснить непосредственные источники новой религии, определив в чем и как выразилось на Руси их влияние.

Закономерные сомнения в исключительности константинопольской линии в Древней Руси вызывает уже отсутствие каких-либо упоминаний о крещении князя Владимира и Русской земли у собственно византийских писателей. В то же время данные источники содержат описание событий, непосредственно связанных с введением христианства на Руси. Так, Лев Диакон сообщает о взятии русскими города Херсонеса, Иоанн Скиллица в своем «Обозрении истории» рассказывает о действиях в Византии русского корпуса против восставшего Варды Фоки и о браке Владимира с Анной (Лев Диакон 1998: 91). Владимир оказал решающее воздействие на исход серьезного внутреннего конфликта в империи и взял в жены представительницу царского рода, – случай исключительный, судя по размышлениям Константина Богрянородного о династических браках (Константин Багрянородный 1899: 61, 63). Уже поэтому принятие православия русским князем является важным для византийских писателей. Вследствие этих соображений приходится предполагать сознательное замалчивание греками обращение в христианство Владимира и его государства. Возможно, Константинополь не устраивало догматическое содержание новоучрежденной русской Церкви. Это предположение подтверждается и фактом учреждения митрополии в Киеве, подчиненной Константинопольскому патриарху, лишь в 1037 году.

Другой возможный аспект балканского влияния на древнерусское сознание видится в явных богомильских следах в отечественных источниках. Центральное место здесь занимает беседа тысяцкого Яна Вышатича с волхвом на Белоозере, помещенная в ПВЛ под 1071 годом (Буданов 2000). Внимание исследователей давно было обращено на очевидный дуализм представлений волхва, близкий к богомильской системе воззрений. По его словам человеческое тело было создано сатаной, а Бог вдохнул в него душу. Уместно будет напомнить, что богомильская ересь развивается в X в. в Болгарии на почве различных дуалистических концепций – манихейства, мессалианства и, прежде всего, павликианства. Значительное число павликиан в начале IX в. было переселено византийскими властями из Малой Азии и Армении во Фракию (в окрестности современного Пловдива). Демократичные павликианские традиции, пессимистические мировоззренческие принципы наложились на серьезный экономический и общественный кризис в Болгарском государстве. В результате возникло широкое антицерковное движение (Ангелов 1954: 47). Богомилов характеризовало враждебное отношение к Церкви, крайний аскетизм и отвержение любых материальных благ и удовольствий, отрицание брака. В их среде было распространено добровольное оскопление. В идейно-мировоззренческом отношении богомилы были, в конечном счете, наследниками раннехристианского гностицизма. Они отрицали святоотеческие произведения, не признавали, в отличие от павликиан, священность большинства книг Ветхого завета. В Новом завете предпочтение отдавалось Евангелию от Иоанна и Апокалипсису. Спасение души, по учению богомилов, достигалось путем постепенного освобождения человека от материальной зависимости посредством максимального воздержания и аскетизма.

Из Среднего Подунавья могли прийти и неортодоксальные воззрения, связанные с ирландской традицией. Явные ирландские черты прослеживаются в материальной культуре русского средневековья. Во-первых, вразрез с византийской линией идут колокольные традиции Руси, а кельтская этимология древнерусского «клакол» говорит сама за себя. Во-вторых, сюда же можно отнести и характерный тип намогильных крестов, распространившихся в Новгородской земле (Кузьмин 1987: 49). Возможно, имел прямое отношение к ирландской традиции и св. Антоний Римлянин, основатель Антониева монастыря в Новгороде (Буданов 2000).

В идейном отношении ирландская церковь в раннее средневековье была носительницей прежде всего пелагианских установок. Ересь ирландца Пелагия возникла в IV веке как реакция на усиление аскетических тенденций в Церкви. Центральная идея пелагианства – изначальное совершенство человеческой природы и отрицание первородного греха, поскольку Бог сотворил человека для осуществления свободного выбора. Первородный грех, по мнению Пелагия и его последователей, обуславливает вину человека перед своим Творцом и ставит в несправедливую зависимость от Бога. На первый план выводится абсолютизация человеческой воли. Человек должен был своими силами достичь спасения. Роль Бога в данном процессе ограничивается лишь созданием внешних благоприятных условий. При этом фактически отрицается смысл искупительной жертвы Иисуса Христа. Значение земного воплощения Сына Божия сводится лишь к наглядному образцу жизненного пути, правильного выбора. Человеческий грех является следствием сознательного неверного выбора и нарушением меры дозволенного.

В начале рассказа об основании Киево-Печерского монастыря летописец сообщает, что св. Антонию Печерскому, возвратившемуся с Афона, не понравился ни один из русских монастырей (Буданов 2000). В этом эпизоде тоже можно подозревать свидетельство о существовании неортодоксальных течений в отечественной церкви XI века.

При невозможности на сегодняшний день выявить очевидные еретические черты на уровне правящих кругов Руси, источники позволяют сделать вывод о наличии значительных разногласий догматического характера в среде духовенства. Идейные поиски не замыкались на византийской ортодоксии. Можно с уверенностью сказать, что одной из главных целей политической власти Киевского государства в первые десятилетия отечественного христианства было создание национальной церкви, минимально зависимой от иностранного центра. При этом русские князья (Владимир и Ярослав) в конечном счете прибегали к той же стратегии, какую можем наблюдать в других славянских странах на начальном этапе христианизации (Борис в Болгарии, Ростислав и Святополк в Моравии и др.). Стремление избежать церковной и политической зависимости от Константинополя побуждало русских правителей к контактам с другими христианскими центрами (Рим, Корсунь, Охрид). Это обстоятельство, в свою очередь, открывало путь на Русь самым разным неортодоксальным вероучениям. Оно же обуславливало отсутствие догматического единства в церковных кругах, что доказывается, прежде всего, противостоянием линии Десятинной церкви и прогреческой Киево-Печерской традиции.

С разной степенью уверенности можно утверждать о наличии на Руси в X–XI вв. следов арианской, богомильской, ирландской и других религиозных традиций. Арианские черты могли быть занесены из Крыма, Среднего Подунавья или Болгарии. Болгарские истоки имеют и богомильские элементы древнерусского религиозного сознания. Из Моравии могли проникнуть на Русь неортодоксальные воззрения, связанные с ирландской миссией.

К числу главных причин развития еретических воззрений в Древней Руси можно отнести внешнеполитическую конъюнктуру, отсутствие антиеретических репрессивных институтов и серьезной богословской подготовки национального духовенства.

Очевидно, что на Руси в X–XI вв. не оформлялись собственные еретические течения. Происходило либо усвоение неортодоксальных черт, привнесенных извне, либо синкретизм традиционных местных верований и еретических моментов иностранного происхождения (например, богомильства). Ереси в начальный период христианства на Руси не носили характера широких народных движений. Скорее всего, имело место развитие отдельных еретических воззрений в среде духовенства и монашества.

 

Библиография

1. Ангелов Д. Богомильство в Болгарии. – М., 1954.

2. Буданов М. А. К вопросу о влиянии еретических воззрений на христианство Древней Руси // Аналитические исследования в исторической науке. – 2000. – № 10. Июль-Август (http://history-310106.machaon.ru/all/number_10/analiti4/attitude/index.html)

3. Вебер М. Хозяйственная этика мировых религий / Избранное. Образ общества. – М.: Юрист, 1994.

4. Замалеев А. Ф., Овчинникова Е. А. Еретики и ортодоксы: Очерки древнерусской духовности. – Л.: Лениздат, 1991.

5. Константин Багрянородный. Сочинения Константина Багрянородного. «О фемах» (De thematibus) и «О народах» (De administrando Imperio) / С предисл. Гавриила Ласкина. – М.: Унив. тип., 1899.

6. Кузьмин А. Г. Западные традиции в русском христианстве // Введение христианства на Руси. – М., 1987.

7. Лев Диакон. История. – М., 1998.

8. Плебанек О. В. Курс лекций по истории и теории русской культуры. – СПб., 1996.

9. Прот. Г. Флоровский. Пути русского богословия. – Киев, 1991.

10. Прот. Георгий Флоровский. Восточные отцы IV в. – М., 1992.

11. Рыбаков Б. А. Первые века русской истории. – М., 1964.

12. Шпенглер Освальд. Закат Европы. – Ростов н/Д.: Феникс, 1998.

 

Особенности культуры различных регионов мира все чаще побуждают людей к путешествиям. Во многих странах туризм включен в так называемую политику культурных отношений, являясь, таким образом, важным средством международного сотрудничества.

Уникальное культурное наследие региона способно вызвать сильный мотив к путешествию и предопределить тем самым успешное развитие туризма в регионе. Неизменный интерес к объектам мирового культурного наследия, внесенным в список ЮНЕСКО, способствует популярности включающих их посещение туристических направлений: Египет, Греция и другие.

В России к объектам мирового культурного наследия отнесены многие памятники Древней Руси, например, белокаменное зодчество Владимира и Суздаля, вошедшие в туристический маршрут «Золотого кольца», памятники Великого Новгорода, Московский Кремль. Они входят в число наиболее популярных туристских направлений. Вместе с тем значительное число из почитаемых исторических мест России, выдающихся объектов ее культурного наследия, еще не реализовали в полной мере свою притягательность для туристов.

Необходимо понимать, что национальное историческое и культурное наследие должно быть представлено в туризме разумно и творчески.

С одной стороны, регион, желающий стать популярным туристским направлением, должен максимально использовать уникальность своего культурного и природного наследия для создания туристических комплексов и продвигать их на рынок. С другой – недопустимо расценивать национальные святыни только лишь как «продукт», выставленный в «супермаркете культурного наследия» в системе мировой туристической индустрии. Так, широкую дискуссию в обществе вызывает возможность развития туристического комплекса на Соловках, которые являются не только выдающимся религиозным и культурным центром, внесенным в список мирового наследия, но и памятникам жертвам Соловецкого лагеря.

Следует учесть, что культурные комплексы, высоко оцениваемые специалистами, не всегда вызывают адекватную реакцию у туристов. Популярность объектов в известной степени определяется их доступностью и построением экскурсионных маршрутов. Наконец, представление о ценности культурных комплексов зависит от уровня образования, национальных особенностей туристов. Зачастую интерес к объектам культуры определяется модой. Важной характеристикой культурного комплекса является стабильность его соответствия ценностным критериям, сформировавшимся у туристического контингента. Эти ценностные критерии обусловлены различными причинами: национальной ментальностью, религиозными представлениями, уровнем культуры, отсутствием предубеждений и стереотипов, стремлением к диалогу.

Очень часто иная культура воспринимается лишь как некий экзотизм, национальный курьез. Так, в частности, существуют устойчивые стереотипы массового сознания иностранцев в том, что русская культура это – матрешка, балалайка, балет и водка. Некоторые туроператоры подыгрывают этим расхожим представлениям, представляя программы, включающие в себя псевдорусские элементы: развлекательные шоу и прочие. Свою лепту в кичевый образ России вносит и сувенирная продукция, рассчитанная на неприхотливый вкус туристов: шапки-ушанки, матрешки и т. п. Стремление акцентировать культурную самобытность страны пребывания в рамках туристических программ является вполне оправданным. В современных условиях интенсивного развития массового туризма в развитых странах путешественники имеют широкие возможности для получения разнообразных культурных впечатлений. В условиях глобализации существует тенденция к унификации туристического продукта. Путешественники стремятся получить все: новые волнующие и незабываемые впечатления, отличные от того что существует в их стране, либо от того, что они уже видели в других поездках. Однако на этом пути есть опасность поверхностного восприятия другой культуры, оценка ее лишь по принципу свежести и остроты впечатлений.

При посещении другой страны туристами существенную роль в восприятии в целом играют культурные комплексы, составной частью которых является природа, памятники архитектуры, изобразительное искусство, музыкальная культура, фольклор, традиционные ремесла и даже национальная кухня. Аттрактивность культурных комплексов определяется их художественной и исторической ценностью, модой и доступностью по отношению к местам пребывания туристов. Культурные комплексы могут успешно развиваться на базе музеев, музеев-заповедников, достопамятных мест.

При всех издержках, в современных условиях памятники и музеи все более оказываются вовлеченными в сферу туризма. Более того, возможности финансовой поддержки объектов культурного наследия все более зависят от включения их в туристические программы. С одной стороны, именно туризм позволяет ознакомиться с уникальными культурными ценностями все большему числу людей, приезжающих не только из разных мест нашей страны, но и из-за рубежа. С другой – возникает ряд проблем, обусловленных спецификой восприятия иной культуры глазами современного туриста, особенно иностранного.

Вопрос усвоения предшествующей традиции или иностранной культуры является чрезвычайно существенным. Он связан с проблемой диалога культур. Сложность проблемы диалога культур заключается в том, чтобы воспринять иные культурные формы не как нечто внешнее, представляющее лишь некую нейтральную информацию, а осознать ценность данного явления, включить его в свой духовный мир.

Диалогическое взаимодействие, с точки зрения М. С. Кагана (Каган 1990: 280–281), в том числе диалог культур, отличаются от коммуникации, непосредственного донесения информации, которая по своей природе монологична. Законом диалогического общения является возрастание информации, обогащающей духовный мир партнеров. Диалог возможен лишь при свободном вхождении в него участников, а коммуникация облигаторна – она обязывает принять и усвоить ту информацию, которая передается. Диалог предполагает ощущение индивидуальности партнера и ориентацию на его тезаурс, на его мировоззрение. Таким образом, диалог становится способом приобщения к ценностям другого, оказываясь основным способом формирования и развития мировоззрения личности, ее системы ценностей. Диалог предполагает наличие особых семантических связей. «Идеальный диалогический язык многозначен и поэтому принципиально не терминологичен. Так метафоричен язык искусства – метафора ведь по сути своей многозначна» (Каган 1990: 280–281). Оптимальный способ диалогического общения – художественные языки, складывающиеся на базе семиозиса культуры средств (язык музыки, танца, изобразительного искусства, архитектуры и проч.). Они понятны всем, поскольку обладают образностью, эмоциональностью, поэтому могут быть пережиты и понятны всем людям. Диалогическое взаимодействие наиболее ярко проявляется в самом искусстве, здесь оно получает концентрированное выражение. Искусство во многом является универсальным «ключом», открывающим мир другой культуры посредством эмпатии, эстетического сопереживания, душевного отклика.

Проблема диалога культур сопряжена с вопросом сохранения культурной идентичности в эпоху глобализации. Культурная самобытность в современных условиях не может быть реализована в условиях изоляционизма, сохранения и «консервации культуры». Диалог культур возможен в различных формах, в том числе и как познание. Диалог культур как познание через слово, культурную рефлексию только тогда диалог, когда обе стороны готовы к позитивному восприятию. Можно сохранять в качестве экспонатов элементы традиционной культуры, но вряд ли она может быть востребована в современном мире, если ее ценности входят в противоречие с теми, которые являются актуальными в современном мире. Противостояние объективным тенденциям губительно. Единственный способ сохранения культурной самобытности в современном мире – это не отрицание процесса глобализации, а нахождения своего места в нем, создание концепции собственного развития, которая будет привлекательной и актуальной.

Цель, обозначенная во Всеобщей Декларации ЮНЕСКО о культурном разнообразии (2001), – сохранение культурного плюрализма. Понятие плюрализма относится не только к этническим культурам.

Процесс глобализации противоречив, но он дает возможность широким массам людей активно знакомиться с другими культурами через средства массовой информации, прежде всего телевидение, а также посредством индустрии туризма. Различные формы туризма – познавательный, культурный и другие – вовлекают миллионы людей в познание природы, нравов и обычаев, культурного наследия других стран. Восприятие другой культуры глазами туриста не всегда является формой полноценного диалога культур. На это есть ряд причин объективного и субъективного характера. В частности, существующие стереотипы и предубеждения в отношении культуры другой страны, а также монологический характер экскурсионных программ, рассчитанных только на передачу необходимого объема информации о тех или иных объектах природного и культурного наследия, о культуре страны.

Д. С. Лихачев отмечал, что «История культуры движется и развивается не только путем изменений внутри этой культуры, но и путем накопления культурных ценностей. Ценности культуры не столько меняются, – сколько созидаются, собираются или утрачиваются. Особенное значение имеет отношение одной культуры к другой. Формы и типы усвоения предшествующих или иностранных культур» (Лихачев 2001: 357).

Мир Древней Руси охватывает все грани национальной традиции: религиозные и духовно-нравственные представления, письменные памятники, произведения архитектуры и изобразительного искусства, художественные промыслы и ремесла, фольклор, национальные обычаи, быт и нравы наших предков, нормы и образцы поведения. Его образ предстает перед нами в форме национального культурного наследия, в исследованиях отечественных и зарубежных ученых, в просветительских программах, в том числе и в экскурсионно-туристических. Мир Древней Руси, имеет непреходящее значение для подержания национальной духовной традиции. В свете общечеловечских ценностей мир Древней Руси является неотъемлемой частью мирового культурного наследия.

Драгоценные памятники, являющиеся вечными символами отечественной истории и культуры – Кижский погост, Кремль и Красная площадь в Москве, исторические памятники Новгорода, Владимира, Суздаля, архитектурный ансамбль Троице-Сергиевой лавры в Сергиевом посаде, ансамбль Соловецкого монастыря, церковь Вознесения в селе Коломенское, признаны частью общего культурного достояния человечества и внесены в Список ЮНЕСКО.

Нематериальные формы наследия, такие как фольклор, обычаи, традиционные ремесла, уходящие своими корнями в древние пласты отечественной истории, так же имеют непреходящую ценность для мировой культуры.

Древнерусское искусство привлекает неизменный интерес иностранных туристов. Этот живой интерес, о котором свидетельствуют популярные маршруты по Золотому кольцу, в Великий Новгород, в Кижи, на Валам и другие, обусловлен рядом причин. Среди иностранцев, побывавших за последние годы в России, встречались некоторые, кого, даже еще в большей степени, нежели развернувшаяся перед ними картина грандиозных социально-экономических явлений, поразило совершенно неожиданно для них открытие древнего русского искусства. Недоумевающие, спрашивали они, как могло случиться, что Европа до сих пор почти ничего не знает об этом искусстве?

Современная эпоха модернизма и постмодернизма может быть обвинена в некоторой увлеченности креативностью, постоянной погоней за новизной. Никто, с другой стороны, не может отказать ей в небывалом богатстве и разнообразии критического, исторического и эстетического опыта. Пониманию европейского человека XX – начала XXI века доступен неизмеримо больший объем культурных и художественных интересов, чем тот, который был свойствен пониманию людей позапрошлого века. Понятие культурного плюрализма стимулирует открытость иному художественному языку, другим формам искусства, другой культуры в целом. Однако на этом пути есть определенные трудности, связанные с некой тенденцией: ориентацией на рекреационные функции культуры в контексте массовой культуры.

Сложности восприятия Мира Древней Руси глазами иностранного туриста обусловлены рядом причин, которые обусловлены как условиями восприятия памятников в контексте туризма, так и особенности древнерусской культуры. Как уже отмечалось, в современном туризме преобладает рекреационная и развлекательная сторона. Просветительный, культурный туризм также имеет своих приверженцев, но зачастую все-таки создатели программ въездного туризма создают некие «облегченные» варианты освоения другой культуры, исходя из общего усредненного представления об уровне образования, интересов контингента туристов.

С другой стороны, Мир Древней Руси «прикровенен» по своей сути, его характеризуют окрашенность всех сторон жизни, культуры православным миросозерцанием, глубоким символизмом, имеющим свои, высокодуховные смыслы.

Мир Древней Руси сложно воспринимался европейцами во все периоды истории культурных контактов между нашей страной и Европой. Так, уже в начале XIX века, во время наполеоновского нашествия, Наполеон, наблюдая памятники Москвы, называл собор Василия Блаженного «мечетью». Формы древнерусской архитектуры, язык иконописи, музыка церковных песнопений могут восприниматься, в силу сложностей культурных кодов, как недоступные для понимания, и в силу этого как экзотизм.

Следует отметить, что и соотечественниками мир Древней Руси стал восприниматься как особая, представляющая выдающуюся ценность часть культурного наследия, достаточно поздно.

Нет оснований обвинять ученых, археологов, всех, кто занимался русскими древностями на протяжении позапрошлого века, в том, что они «проглядели» величие и красоту старого русского искусства и ничего не поведали о нем Европе. В своих суждениях они прибегали к иным критериям оценки, они ориентировались на другой эстетический идеал. В древнерусском искусстве не только иностранцы, но и соотечественники долгое время видели лишь некий национальный курьез. Выдающиеся художники предшествующих поколений, например Виктор Васнецов и Нестеров, искренне стремившиеся к иконному и старому стенному письму, представляли его себе совершенно ошибочным образом. Желая поддерживать старые традиции, они на деле снабжали русские храмы картинами, решительно ничего общего не имевшими с подлинным стилем древней русской живописи. Некоторыми приверженцами либеральных «западнических» взглядов считалось, что дряхлеющая Византия передала нам свою «омертвелость» и «безжизненность», которой мы лишь неумело подражали и вторили на протяжении нескольких столетий. Правильная оценка древнерусского искусства, открытие его для России произошло лишь в конце XIX века. К началу XX века складывается многогранное представление о своеобразии и особой роли древнерусской культуры в национальной идентификации нашего народа. Изучению культурного наследия, духовности, этнического своеобразия уделяли внимание фольклористы, искусствоведы, этнографы: И. Э. Грабарь, В. В. Суслов, Н. Е. Бранденбург, И. Е. Забелин и многие другие.

В советский период идеологическое давление значительно ограничивало изучение наследие Древней Руси, в первую очередь ее религиозных основ. Но усилиями настоящих подвижников – ученых, реставраторов, музейных работников – было сделано немало для музеефикации культурного древнерусского наследия, его изучения и охраны. Памятники Древней Руси были включены в туристические программы, правда их интерпретация находилась в «тисках» государственной идеологии, построенной на атеизме, примитивно материалистическом понимании исторического процесса, учении о классовой борьбе.

В настоящее время, когда идеологические путы были сброшены, появилась другая негативная тенденция. Бурное развитие туристической индустрии в нашей стране, начавшееся в 90-е годы, имело свои издержки. Стремление к увеличению объема посещений страны иностранными путешественниками привело к созданию «массового туристического конвейера». Зачастую просветительская функция культурного туризма стала приноситься в жертву развлекательной и релаксационной. Положительным явлением постсоветского периода стало развитие паломнического туризма. Однако паломничество имеет свою целевую аудиторию. В условиях России оно ориентировано в большей степени на программы внутреннего туризма. Сохраняется берущее свое начало еще в советские времена традиция делить туристические экскурсионные программы на исторические, культурные, религиозные, связанные с городской инфраструктурой.

Туристическим комплексам необходимо разрабатывать инновационные подходы для того, чтобы на высоком профессиональном уровне, но вместе с тем увлекательно и доступно представить наше национальное духовное и культурное наследие иностранным туристам. При этом нужно учитывать много факторов: ограниченность времени, отведенного на вхождение в мир древнерусской культуры в рамках туристических программ, особенности ментальности, культурные и религиозные различия. Необходимо творчески использовать имеющийся положительный отечественный и зарубежный опыт по созданию исторических реконструкций, анимации, активному включению туристов в различные виды деятельности (традиционные ремесла, игры, обряды). Только объединив усилия музеев, научных и культурно-просветительных организаций, туристических компаний, администраций можно успешно развивать культурные комплексы, открывать миру сокровища мира Древней Руси.

 

Библиография

1. Каган М. С. Философии культуры. – СПб., 1990.

2. Лихачев Д. С. Русская культура нового времени и Древняя Русь // Раздумья о России. – СПб.: LOGOS, 2001.

 

Византийские исследования актуальны в России всегда. Византия, как писал «ипат» отечественных византинистов, академик Ф. И. Успенский (1845–1928), дала русской культуре «свою определенную фигуру и свое лицо». Последнее десятилетие отчетливо выявило качественно новое содержание и масштаб освоения византийского культурного наследия российским научным сообществом. Чем обусловлен этот процесс, каковы его основные составляющие, в чем состоит его главный, жизнетворческий импульс и смысл?

Византийская проблематика имеет важнейшее значение для русского национального самосознания, о чем ярко свидетельствует история отечественной философской мысли (Скотникова 2002: 96–186). Один из основоположников русского национального самосознания, А. С. Хомяков, решая вопрос о месте России в мировой культуре, нашел «иную мысль, иную формулу» (А. С. Пушкин) по сравнению с гегелевской европоцентристской, линейно-прогрессистской моделью, «подняв знамя византизма» (П. В. Анненков) <курсив Г. С.>, то есть, сделав акцент на духовном, восточнохристианском ядре русской культуры. Вместе с тем, подчеркивая цивилизационное единство Византии и России, отстаивая самобытность русской культуры, А. С. Хомяков писал: «Византия прожила Средние века и породила Россию, оставаясь чуждою и Средним векам, и России» (Речь шла о культурной роли государственно-юридического эллинско-римского «острова» византийской культуры. См.: Хомяков 1873: 479).

Характерной особенностью, во многом определявшей и продолжающей определять степень внимания к византийскому культурному наследию, силу звучания византийской темы в социальной жизни, является ее тесная связь с государственной идеологией, которая, как известно, в течение последнего века отечественной истории претерпевала кардинальные повороты.

В конце XIX – начале XX столетия русская (по преимуществу петербургская) византинистика обрела статус всемирно известной школы. Развитию научных исследований в этот период активно способствовало российское правительство, соединявшее с идеей решения чисто академических задач стремление к усилению культурного и политического влияния России на Востоке. В русле политических проектов находилось создание Российского археологического института в Константинополе (РАИК) в 1894 г. (активно действовавшего до 1914 г.). Основание в 1882 г. Императорского Палестинского общества так же имело во многом политико-идеологическую подоплеку. Общий глубинный смысл византийских исследований осознавался учеными, воспринимавшими свое дело как служение русскому самосознанию. Русская византинистика до 1917 г. была тесно связана с политической реальностью народов, находившихся ранее в сфере влияния Византийской империи, отражала пульс современной жизни, была исследованием прошлого во имя лучшего, органично целостного, понимания настоящего.

В России второй половины XIX – начала XX в. создалась атмосфера растущего интереса к истории и культуре Византии, осуществился перенос внимания с идеализации государственного устройства и культуры языческой Римской империи (модели, культивировавшейся Петром I), на последовательное открытие культурных ценностей Византии. В архитектуре в системе государственного заказа получил большое развитие «византийский стиль» как выражение идеалов православной культуры и государственности. «Византийский стиль» явился проявлением «историзма», означавшего в своем глубинном понимании поиск и выражение цивилизационных истоков культуры (Савельев 2006: 5).

Интересно обратить внимание на трансформацию содержания понятия «византийского» или «русско-византийского» стиля. В первой половине XIX в. под этим стилем подразумевалось применение в архитектуре форм допетровского зодчества. Концепция «русского стиля» охватывала зодчество, основанное на реминисценциях архитектурных образов времени первых Романовых, то есть в основном XVII столетия. В русской архитектуре второй половины XIX века понятие «византийский стиль» стало означать претворение традиций зодчества собственно византийской эпохи. Архитекторам пришлось специально изучать ее памятники, то есть освоение византийского наследия не вытекало из сложившейся ранее системы образования, не было естественным и органичным. Знание древнерусского зодчества оказывалось далеко недостаточным. Дело в том, что общность фундаментальных принципов церковного зодчества, «монументального богословия», не означала калькирования конкретных элементов языка архитектуры. «Древнерусский храм никогда не спутаешь с византийским» (М. В. Алпатов). Таким образом, смысл государственного заказа на развитие «византийского стиля» в архитектуре России состоял не столько в создании национального стиля, сколько в утверждении принадлежности России к византизму как типу цивилизации, православной в своем духовном архетипе.

В начале XXI в. пути решения проблемы государственно-культурной самобытности России вновь сопряжены прежде всего с изменением правительственной политики в отношении православной Церкви. Президент В. В. Путин отметил, что «государство… на протяжении многих предыдущих десятилетий много сделало для того, чтобы корни нашей истории и культуры, в том числе духовной, были подорваны. Государство вернет долг Русской Православной церкви, другим конфессиям, вернет долг российскому народу» (Цит. по: «На Валдай, к Иверской» 2008).

В постижении проблемы византизма в настоящее время в русской науке можно выделить следующие области: философия культуры, собственно византинистика и сфера образовательно-педагогической мысли.

Характерной особенностью современной отечественной философии культуры предстает укоренение в ней метафизического, историософского начала, то есть понимание культуры, человека, истории в неразрывной связи с их отношением к трансцендентной реальности. В русле этой тенденции находится деятельность Византийского Клуба «Катехон», основанного в 1999 г. А. М. Малером при Институте философии РАН, существование центра «Северный Катехон» и ежегодного альманаха с таким же названием, посвященного исследованию «византизма» как единого философско-политического направления. А. М. Малер отмечает, что его базовая философская установка – это интуиция абсолютных ценностей, которые возможны только в религиозно-метафизическом измерении и отсутствуют в измерении секулярном. Сам мыслитель прошел путь «от неопределенного “традиционализма” – к христианской ортодоксии и от размытого “евразийства” к “византизму” (Новизантизм как новый большой стиль 2007: 110). Ярким, неординарным и вместе с тем органично связанным с магистральной линией отечественной философской традицией мыслителем предстает Н. А. Нарочницкая. Исследователь пишет, что в конце XX века Россия оказалась на перепутье, напоминающем ее судьбу в начале столетия, что свидетельствует о глубокой болезни национального организма. В книге «Россия и русские в мировой истории» Н. А. Нарочницкая следующим образом формулирует главное содержание нашей эпохи: «Уничтожение российского великодержавия во всех его духовных и геополитических определениях, устранение равновеликой всему совокупному Западу материальной силы и русской, всегда самостоятельной исторической личности с собственным поиском универсального смысла вселенского бытия» (Нарочницкая 2004: 12). Автор подчеркивает, что история человеческой мысли и духовного исканияэто всегда борьба двух противоположных основ мировосприятия идеи личного Бога Творца и идеи самосущной природы. Любая религиозно-философская система выстраивается на одном из этих краеугольных каменей. Именно эти первоначала и порождают противоположные устремления – искание Царства Божия или строительство царства человеческого. «В христианских критериях прогрессом является нравственное совершенствование человека, духовное преображение мира, а попытки его переустроить по критериям земного благополучия сами по себе не имеют положительного смысла. Несмотря на единство материального в основе цивилизаций лежит разное понимание человека и его отношения к Богу, человеку, обществу, природе и космосу». (Нарочницкая 2004: 19). Современный Запад отрицает самобытный путь Россия вследствие разного отношения к сути христианства – преодолению искушения хлебом и властью и заповедям Блаженств. Православная Россия, согласно христианским критериям, не является частью постренессансной западноевропейской цивилизации, сформировавшейся на рационалистической философии Декарта, идейном багаже французской революции и протестантской этике мотивации к труду. Но несмотря ни на какие многоуровневые различия (политические, природные, производственные, бытовые) европейская культура имеет единый фундамент, данный в христианском Откровении. Жак Ле Гофф, ведущий историк школы «Анналов» пишет о задаче, которую предстоит осуществить европейцам Востока и Запада как об объединении «обеих половин, вышедших из общего братского наследия единой цивилизации, уважающей порожденные историей различия». Подлинное единство состоит в признании вселенской равноценности наших опытов. «Будущее – в конструктивном соединении исторического наследия и творчества всех этнических, конфессиональных и культурных составляющих Европы: германской, романской и славянской, Европы латинской и Европы православной. Поэтому «русский вызов» – это не вызов, это «призыв». А будущее России – это будущее Европы» (Нарочницкая 2004: 8).

Необходимо подчеркнуть, что современному Западу присуща инерция «мифологии цивилизационного превосходства», наличие отрицательного, византийского мифа (ситуация формирования которого возникает в западной традиции после Четвертого Крестового похода). В верном настраивании европейского культурфилософского зрения, в «реабилитации» Византии не последнюю роль могут сыграть ученые – византинисты. Основатель и директор Научного Центра восточнохристианской культуры в Москве А. М. Лидов пишет: «Без понимания православной идентичности, православной модели и связанной с ней глубочайшей культуры, уходящей корнями в Византию, и без признания существования Европы как отдельного очень важного и самостоятельного целого со своим способом видения, мы не продвинемся далеко в нашем европейском диалоге» (Лидов). Исследователь обосновывает необходимость практического шага, создания некоего европейского Центра византийского наследия, имеющего целью разъяснение европейской среде, европейским интеллектуалам сути православной византийской традиции как традиции, с одной стороны – европейской, с другой – традиции высокой культуры. Наилучшим местом расположения этого Центра византийского наследия мог бы стать остров Керкира (Корфу), поскольку он, находясь на границе двух европейских миров, способен дать необходимое культурное, историческое и географическое пространство для реализации этих идей.

Значительной духовно-интеллектуальной силой является сегодня творчество петербургского философа А. Л. Казина. Этот мыслитель последовательно в ряде своих книг («Последнее царство», «Россия и мировая культура», «Великая Россия») и статей («“Тишина, в которой слышно слово”…: Метафизика консерватизма»; «“Сеть” против Державы»; «Динамика власти как проблема цивилизации» и др.) раскрывает существо духовных идеалов русского человека, показывает их как метафизический стержень жизни на протяжении веков, помогает понять, что никакие внешние изменения и катаклизмы не способны противостоять органике духа народа, органике, которую, однако, необходимо сохранять, оберегая духовный инстинкт (развивая душу) и целеустремленно переводя его в сознание (формируя русское самосознание).

Трудами названных выше авторов далеко не исчерпывается разработка проблематики византизма. Но именно в их книгах наиболее емко фокусируется актуальные линии развития современной русской философии культуры: ориентация на историософский подход, то есть понимание религиозной составляющей как важнейшего фактора развития истории и культуры; идея органического консерватизма, противостояние нигилизму, в современной культуре принявшему форму либерализма, означающего измену народа своей духовной природе; понимание православия как метафизического ядра русской цивилизации, культуры России. Невиданный прежде размах получило в настоящее время и развитие богословской мысли в России. Протоиерей Всеволод Чаплин, заместитель председателя Отдела внешних церковных связей, характеризуя современное состояние вещей, говорит о русском «золотом веке» православной мысли, ибо столько новых текстов, книг, статей, журналов не появлялось в истории Русской Церкви никогда.

Византинистика как специальная область знания так же в настоящее время переживает значительные перемены, суть которых в восстановлении творческой преемственности с классическим отечественным византиноведческим наследием. После 1917 г. византинистика России как целостная область знания была разрушена. Нигилизм по отношению к русскому историческому прошлому, атеистический принцип новой государственной идеологии надолго стали серьезным препятствием на пути полноценного изучения средневековой византийской культуры. Разумеется, в советский период византинистика развивалась, но, оставаясь в русле только позитивистской марксистской методологии, в замкнутом круге проблематики, что значительно снижало ее репутацию в мировом научном сообществе (Медведев 2006: 313–321). Конечно, были и блестящие исключения в лице таких крупных фигур мирового уровня, как В. Н. Лазарев, М. В. Алпатов, Н. И. Брунов, С. С. Аверинцев, Г. Г. Литаврин, Б. Л. Фонкич. 1988 год – год официального празднования Тысячелетия Крещения Руси, обозначивший начало новых отношений между Церковью и государством, Церковью и обществом, не стал одномоментным разрушением всех преград. Для византинистики качественным рубежом явилась середина 90-х годов XX в. Началось издание серии исследований, посвященных деятельности петербургской школы византиноведения, выполненных на основе изучения богатейших фондов архивных материалов, хранящихся в Санкт-Петербурге («Архивы русских византинистов в Санкт-Петербурге», 1995; «Рукописное наследие русских византинистов в архивах Санкт-Петербурга», 1999; «Мир русской византинистики», 2004. Редактор – И. П. Медведев). В византийском искусствоведении реализован ряд инновационных проектов, посвященных изучению содержательных основ восточнохристианской культуры («Иерусалим в русской культуре», 1994; «Восточнохристианский храм: литургия и искусство», 1993; «Чудотворная икона в Византии и Древней Руси», 1994; «Иконостас: происхождение, развитие, символика», 1995; «Восточнохристианские реликвии», 2003). Важное место приобрело изучение византийского художественного мира в аспекте литургического символизма, позволяющее раскрыть специфику природы средневекового художественного сознания. Поиск адекватного метода исследования, восстановление традиции творческого взаимодействия науки светской и церковной, представлявшей в дореволюционный период единый поток, (Проф. Г. Е. Лебедева пишет, что «дореволюционная наука должна рассматриваться как единый поток, без разделения ее на светскую и церковную, а тем более без противопоставления, как это было принято в советской историографии»: Лебедева 2003: 10.) привел в российском искусствоведении XXI столетия к идее иеротопии. Суть понятия его автор А. М. Лидов формулирует следующим образом: «Иеротопия – это создание сакральных пространств, рассмотренное как особый вид творчества, а также как специальная область исторических исследований, в которой выявляются и анализируются конкретные примеры данного творчества» (Иеротопия 2006: 10). Можно сказать, что иеротопия, как методологическая позиция, означает культурологическое видение (отход от предметоцентризма, присущего искусствоведению) при доминанте исследовательского внимания на раскрытие метафизической составляющей явлений. Хотя в гуманитарной сфере незнание друг друга, взаимный снобизм продолжают характеризовать отношения между наукой светской и наукой церковной, в области византинистики положение намного лучше, что связано с продуктивной опорой на исконную отечественную исследовательскую традицию творческого взаимодействия академических, университетских ученых и представителей Духовных академий, церковно-исторической и богословской науки. Подчеркнем, что в постижении художественного мира православного средневековья в настоящее время отчетливо выявилась культурологическая парадигма. Культурологическая парадигма позволяет увидеть сочетание в конкретном православном художественном феномене различных пластов: мемориального (как памятник культуры этот феномен изучает «церковная археология») (Первый отечественный научный журнал, специализировавшийся в этой области, имел название «Христианские древности и археология» (Христианские древности и археология 1862). А в предисловии первого номера журнала «Вестник Общества древнерусского искусства при Московском публичном музее» (Вестник Общества древнерусского искусства при Московском публичном музее, 1874), отмечено: «Согласно мнению большинства европейских ученых, именем археологии редакция соединяет понятие о науке, задача которой состоит в исследовании древних памятников искусства и состоящих в связи с этим бытовых древностей»); эстетического (как произведение искусства его рассматривает искусствоведение); литургического (как явление церковного сознания – истолковывает богословие, православная иконология). Культурологически целостное видение феномена православного художественного мира предполагает ясное отделение главного от второстепенного, осознание сущности этого феномена как воплощения благодатно-духовного опыта, понимание того, что судить о христианстве как нехристиане означает по сути дела «заранее отказаться понимать что-либо в предмете изучения». Ибо, как пишет В. Н. Лосский «объективность вовсе не состоит в том, чтобы ставить себя вне данного объекта, а, наоборот, в том, чтобы рассматривать этот объект в нем и через него. Существуют сферы, где то, что обычно называется «объективностью», есть просто безразличие и где безразличие обозначает непонимание» (Лосский 1991: 100–101).

Названный выше иеротопический подход, не связанный с позитивистской классификацией предметов, позволяет существенно обогатить область исторических исследований, преодолевая чисто искусствоведческое, светски эстетическое русло, вводит в рассмотрение византийского художественного мира как проявление аскетического, литургического опыта. Можно сказать, что иеротопия означает одухотворение светской культурологии, открывает духовное измерение в постижении Красоты православного художественного мира. Художественно-византийская медиевистика находится на перекрестке методологических путей, активного совершенствования instrumenta studiorum (А. М. Лидов пишет: «Необходима серьезная реформа методологии и поиск новых подходов, подчас за границами сложившихся гуманитарных дисциплин»: Лидов 2005: 9).

Но при всей нынешней, внешнее благоприятной ситуации существует, как отмечает И. П. Медведев (Медведев 2000: 30) противоречие. При формальной количественной достаточности византинистика по-прежнему остается уделом разрозненных подвижников-одиночек. Это означает, что государственная поддержка в смысле институционализации византиноведческих исследований (в сравнении с мировой практикой) отставляет желать много лучшего. Решение этой задачи в России, где большая часть населения сегодня знает о Византии только то, что она существовала, представляется насущной проблемой.

Отдельную область исследований являет сегодня православная педагогика, представители которой отстаивают идею полноценного, духовно целостного освоения новыми поколениями отечественного культурного наследия. Речь идет о реализации идеи светски свободной культуры, укорененной в духовном опыте православного мировосприятия. К настоящему времени изданы программы и учебно-методические пособия по предмету «Основы православной культуры», написанные на основе различных подходов: краеведческого, церковного, церковно-этического, религиоведческого (наиболее близкого предметам «Религии мира», «Сектоведение»), культурологического. Именно последний является наиболее перспективным. Православная культура при таком подходе понимается не только как культура Православия или культура людей православных, а как культура Православной цивилизации. Игумен Георгий (Шестун), доктор педагогических наук, профессор, называет ее «духовно-нравственной культурой Православной цивилизации» (ДНК Православной цивилизации). Ученый полагает, что учебный предмет «Духовно-нравственная культура Православной цивилизации» должен стать частью федерального компонента Государственного стандарта как базовый предмет образовательной области «Духовно-нравственная культура». Вместо предмета «Религии мира», который может изучаться факультативно, предлагается ввести предмет «Основы православной цивилизации», в рамках которого на протяжении всех лет студенты будут познавать три основы Православной цивилизации: веру, культуру, государственность, получать знание о религиях, о том, как они сосуществовали в рамках единой цивилизации, какой вклад внести в укрепление государственности и единение народа, учиться понимать, как «разные языки, веры, а значит и разное мышление, разные способы выражения сокровенной красоты возвышали культуру Православной цивилизации до Божественных высот» (Игумен Георгий).

В начале XXI века русская культура вступила в новую фазу диалога с византийской традицией, диалога, в котором академический и общекультурный интерес неотрывен от духовно-нравственного, тесно переплетен с глубоко личностным запросом современника к духовным заветам средневековья. Познание византийской истории и культуры становится достоянием все более широких слоев общества, что обусловлено продуктивной деятельностью издательств, обновлением учебных программ в средних и высших учебных заведениях, выставочной практикой, активной деятельностью философов, ученых-византинистов, особенно представителей художественно византинистики.

 

Библиография

1. Вестник Общества древнерусского искусства при Московском публичном музее. – М., 1874.

2. Игумен Георгий (Шестун). Православная культура – культура православной цивилизации. Доклад на пленарном заседании XV Рождественских чтений // http://www.rusk.ru

3. Иеротопия. Создание сакральных пространств в Византии и Древней Руси. – М.: Индрик, 2006.

4. Лебедева Г. Е. И. И. Соколов об извечной проблеме церковной византинистики // И. И. Соколов. О византинизме в церковно-историческом отношении. – СПб.: Издательство Олега Абышко, 2003.

5. Лидов А. М. Греция – цивилизационный и политический мост // http://www/katehon.ru.

6. Лидов А. М. Реликвии как стержень византийской культуры // Восточнохристианские реликвии. – М., 2005.

7. Лосский В. Н. Очерк мистического богословия Восточной Церкви // Мистическое богословие. – Киев: Путь к Истине, 1991.

8. Медведев И. П. Некоторые размышления о судьбах русского византиноведения // Исторические записки. – 2000. – № 3(121).

9. Медведев И. П. Несколько слов о советском византиноведении / И. П. Медведев // Петербургское византиноведение. – СПб.: Алетейя, 2006.

10. Нарочницкая Н. А. Россия и русские в мировой истории. – М.: Междунар. отношения, 2004.

11. Неовизантизм как новый большой стиль (философское интервью А. Малера) // Кто сегодня делает философию в России / сост. А. С. Нилогов. – М., Поколение, 2007.

12. Савельев Ю. Р. Искусство «историзма» в системе государственного заказа: Автореф. На сосик. уч ст. д-ра искусствовед. – СПб., 2006.

13. Санкт-Петербургские ведомости. – 2008. – 14 января.

14. Скотникова Г. В. Византизм в русском самосознании XIX века / Скотникова Г. В. // Византийская традиция в русском самосознании. Опыт историко-культурологического исследования. – СПб., 2002.

15. Хомяков А. С. Полное собрание соч. Т. IV / ред. А. Ф. Гильфердинга. – М., 1873. 16. Христианские древности и археология – СПб., 1862.

 

Великое Слово, в качестве высшей мудрости, красоты и духовности своеобразно проявившееся в древнерусской культуре, воплощено в образе Святой Софии – Премудрости Божией. Смысл этого образа сложился в Византии, где была явно воспринята главная мысль мифологемы об Афине Палладе, которая считалась Зевсовой мудростью, символом материнства, устроительницей и защитницей городов. Библейское понимание Премудрости Божией отражало силу Бога и его мироустроительную волю. Византийские богословы, соединив античное восприятие Афины Паллады с библейским значением Премудрости Божией в образе Софии, соотнесли Софию со второй (Бог-Сын) и третьей (Святой дух) ипостасями Троицы, указывая таким образом глубинную природу самого понятия Премудрости. Предствитель ранней христианской мысли Ориген воспринял Софию как «бытие многообразных мыслей, объемлющее логосы мирового целого». Символ Софии выражает идею просветленной плоти и просветленного человеческого естества, в котором засиял свет мысли. Личностный и женственный характер Софии, через который она в VI–VII вв. была сближена и даже отождествлена с Девой Марией говорит о ее ипостасном значении рождения мысли и слова. Она стала основой единства христианского человечества, объединенного в священную «державу».

Русская духовная традиция связана с наследием Константина Философа, который в семилетнем возрасте узрел Софию: «Она – божественная восприимчивость мира – предстала как прекраснейшая Дева царственного вида» (Флоренский: 11–12), и как смысловая наполненность Бытия. Равноапостольный Кирилл (Константин) пронес этот образ через всю свою жизнь. Догматический художественный смысл образа, аккумулированный им, учителем славян, в создании алфавита письменности, переводе Священного писания и иконографии, особенно проявился в иконе «Софии «Премудрость Божия», сделался первой сущностью младенческой Руси… около этого небесного образа выкристаллизовывается Новгород и Киевская Русь» (Флоренский: 12).

Древняя Русь вступающая в христианскую жизнь, обратилась к таким проявлениям образа Софии как благочестивая ученость, т. е. «премудрость духа и разума» (Громов 1996: 49), как божественный свет красота и благоверное царство. Илларион считает, что крещение Руси произошло через постижение вчерашними язычниками начал Премудростей Божей. Он говорит о Владимире: «Ты же, о блаженниче, …токмо от благого смысла и остроумия разумев, яко есть Бог един Творец» (Аверинцев: 542).

Для тех, кто недавно верил в Перуна и Велоса, христианство воспринималось прежде всего как высокая интеллектуальная культура, а вера обретала смысл высшей степени разумности. Это просветительское проявление христианства особо осознавалось во времена Ярослава Мудрого, названного так за создание школ, книгохранилищ при соборах, организации переводческой деятельности и начал русской книжности. «Повесть временных лет» описывают эту деятельность киевского князя как прославление премудрости, называя ее «светом, разумом и смыслом» с помощью которой царь «царвствует, а силний узаконивают правду», возлюбившие мудрость обретают благодать. Такое понимание Софии воспринимается и постигается скорее чувствами, сердцем и разумом. «Чистота сердца, девственность и целомудренная непорочность есть необходимое условие, чтобы узреть Софию – Премудрость» (Флоренский 1990: 351).

В древнерусской традиции формируется характерный тип мыслителя, не ученого-схоласта, а пламенного проповедника, просветителя, народного наставника «влагающего в человеческие пуни сладостный мед высшего разумения» (Флоренский 1990: 351). Г. В. Фроловский отмечал, что русская культура в первые века христианства определила свой путь «умного и внутреннего подвига», который разворачивался «от стихийной безвольности к волевой ответственности, от крушения помыслов и страстей к аскезе и собранности духа, от воображения и рассуждения к цельности духовной жизни» (Фроловский: 2–4). В этом отличии от западноевропейской культуры, развивавшейся по пути рационализма, сам образ Софии был вытеснен католицизмом. В агиографической традиции он соотнесен с мученицей Софией, матерью трех дочерей, символизирующих три символа христианства. Она была казнена в Риме во II в. вместе со своими дочерьми Верой, Надеждой и Любовью (София: 465).

На Руси осознание Софии как «смысловой наполненности мира, ее причастности к свету, красоте, радости и художественному творчеству» определили особую значимость иконописи и изобразительного искусства в целом. В иконографии София Премудрость Божия сложилась в четырех самостоятельных вариантах: Новгородском, Киевском и Ярославском. Новгородский вариант передавал вселенский, космический смысл божественной мудрости, Киевский вариант иконы выражал осмысление Софии через богородническую символику. Ярославский образ Софии определял ее как церковь. Кроме того, существует представление о Софии как изображения Евхаристии.

Образ Софии в идее осмысленного порядка, упорядочности, согласия соотносился с задачами достижения единства, вещественным воплощением которого стало сооружение храмов и посвящение их Св. Софии в Киеве (1037–1043 гг.) Новгороде (1045–1050 гг.), Чернигове (1053–1056 гг.).

В средневековье храм как духовное единение всех верующих (сборность) соотносился с «градом», а город с крепкими стенами, собирающий, организующий вокруг себя хаотические пространства, был символом «устроенного на благо бытия», т. е. централизованной священной державы. Через посвящение Св. Софии сам храм, город, держава обретали образ устроенного от дома Премудрости, обособленного и защищенного от «тьмы внешней». Русская христианская государственность, развертывающая свое бытие в софийном пространстве, становилась равновеликой греческой державе, а престольный город Киев не уступал Константинополю. Главный храм русской столицы в своем величии и красоте становился средоточием веры и учености. Под знаком Софии утонченные умозрительные построения сливались с конкретными политическими интересами в единое целое. Киевская София стала духовным средоточием в своей мозаичной композиции, она была изображена как богоматерь в образе Оранты, расположенной в конце алтаря.

Таким образом, образ Софии в русской культуре стал устойчивым символом мудрости, духовной красоты и созидания, воплотился не только в иконы, но и в храмы, которых в России построено довольно много.

 

Библиография:

1. Аверинцев С. С. К уяснению смысла надписи над конхой центральной апсиды Софии Киевской // Из истории Русской культуры.

2. Громов М. Н. Образ Софии Премудрости Божией как символ Древней Руси // Художественно-эстетическая культура Древней Руси. XI–XVII вв.). – М., 1996.

3. София // Мифы народов мира. Энциклопедия / под ред. С. А. Токарева. – М., 1992. Т. 2.

4. Флоренский П. А. Столп и утверждение истины. Ч. 1. М., 1990. Т. 1.

5. Флоренский П. А. Троице-Сергиева Лавра и Россия // ВРСХ. Д. 117.

6. Фроловский Г. В. Пути русского богословия. – М.: Наука, 1991.

 

Богатство, как понятие, исторически и семантически является одной из важнейших категорий человеческого сознания и общества, оказывающей огромное влияние на стереотипы поведения и мышления. Исследуя проблемы социокультурных смыслов богатства в русском самосознании XVIII–XIX веков, невозможно обойти вниманием вопрос его роли в системе ценностей дворянского сословия императорской России. На всём протяжении императорского периода истории России дворянство являлось самым привилегированным и, теоретически, самым богатым сословием, что, с одной стороны, свидетельствовало о высокой значимости материального благополучия в этой среде, а с другой – богатство отнюдь не являлось безусловным «атрибутом» дворянского происхождения и образа жизни. Культурная и цивилизационная роль дворянства в русской истории XVIII-XIX вв. была определяющей. Велико значение дворянского этоса в процессе формирования универсальной системы ценностей русского общества, его ментальности, поскольку, несмотря на «элитарный» характер дворянской субкультуры, не было в России сословия, оказавшего большее влияние на социокультурное развитие страны, нежели аристократия.

В связи со всем вышесказанным стоит обратиться к такой важной, требующей серьёзного анализа проблеме, как взаимоотношения дворянского мировоззрения с русским традиционным менталитетом, русскими ценностями в контексте их отношения к богатству.

Сегодня мы видим новый виток интереса к этой теме. Однако вопросу семантики богатства, его места в мировоззрении дворянства, его соотношения с русским традиционным менталитетом внимания в научном сообществе практически не уделяется. Проблемы соотношения богатства и дворянского сознания рассматриваются лишь в аспекте так называемой предпринимательской деятельности дворян.

Следует сказать, что заявленная нами тема интересна ещё и своим, в какой-то степени, «созвучием» с ситуацией, сложившейся на сегодняшний день в нашем обществе. Ныне мы можем наблюдать изменения в социально-культурной сфере, связанные с расслоением общества, с появлением новоявленных нуворишей, олигархов, так называемой «светской тусовки», изо всех сил старающихся подражать аристократам прошлого, не имеющих с ними, разумеется, ничего общего. Демонстрация богатства, роскоши современным «высшим обществом» часто переходит все границы морально допустимого, тогда как представители знаменитых дворянских родов, принесших честь и славу своему Отечеству, проявляли в подавляющем большинстве прямо противоположное отношение к деньгам и богатству.

Дворянство как класс служилых людей появилось ещё в допетровскую эпоху, однако окончательно оно сформировалось лишь в самом конце XVII – первой половине XVIII столетий. После того, как император упразднил боярство и приравнял к вотчине поместье, которое стало теперь наследуемым, дворянство стало основной опорой государства. Главной целью реформ Петра I была смена цивилизационной парадигмы и «пересадка» западной культуры на отечественную «почву», внедрение новых ценностей и идеалов, нового менталитета, даже создание «нового человека». Главными носителями обновленной европеизированной культуры стали дворяне. Именно в процессе европеизации они окончательно сложились как цивилизационный и культурный феномен «обновлённой» России.

Пётр стремился заменить складывающиеся столетиями под воздействием православной традиции основные принципы и идеалы национального менталитета на ценностные ориентации западноевропейской, главным образом, протестантской ментальности, испытывающей уважение к богатству, деньгам и культивирующей такие понятия, как рационализм, прагматизм, утилитаризм. На дворянском сознании эти «нововведения» должны были отразиться самым непосредственным образом.

Смена идейной парадигмы породила ряд важнейших проблем, а именно: как воспринималось богатство дворянским мировоззрением, какое место оно отводило ему в системе своих ценностей, как соотносились между собой в психологическом и культурологическом контексте дворянство и богатство.

Здесь, прежде всего, следует указать на семантическую и экзистенциональную противоречивость богатства. Богатство, будучи, с одной стороны, культурно, эмоционально и морально нейтральным, с другой – всегда определённым образом «ангажированно», призвано определять нравственные и ментальные характеристики общества. В определённой степени богатство является своеобразной «лакмусовой бумажкой», «обнажающей» моральные приоритеты общества, «высвечивающей» «предельные» черты человеческой психики. Богатство испокон веков во всех культурах и обществах обладало определённым «социально-ангажированным» оттенком и являлось маркёром социального и личностного положения человека, владеющего им.

При более пристальном рассмотрении дворянского этоса становится очевидным, что в этом вопросе не всё так просто и однозначно. Это связано с психологической и социальной противоречивостью дворянства, его местом в социуме.

Противоречивость дворянского мировоззрения выражалась, в огромной степени, и в отношении к богатству. Будучи исключительно служилым сословием, живущим военной службой, дворянство не считало богатство особенной ценностью, поскольку богатство, зачастую, было связано с предпринимательской деятельностью, трудом, глубоко презираемыми дворянским сознанием. Дворянство расценивало предпринимательство как недостойное себе занятие. В то же время богатство являлось символом сословной привилегированности. «Обладание предметами роскоши наделяло их владельца особым значением, социальным престижем: “Иметь” начинало значить “быть”» (Богданов 1995: 32).

Известный польский учёный М. Оссовская в своей книге «Рыцарь и буржуа» проводит сравнительный анализ западноевропейского дворянского этоса с мещанским. Автор анализирует их сквозь призму отношения к базовым ценностям, в первую очередь, к материальным благам. «Аристократический этос держится на презрении к труду ради заработка, в особенности к физическому труду; для мещанского этоса, напротив, характерно трудолюбие, становящееся даже самоцельным. <…> Аристократический образец имеет личностную форму, его носителем может быть только человек благородного происхождения; основой основ этого образца является убеждение, что честь и достоинство личности выше любых материальных благ, самой жизни. Мещанский личностный образец, если можно так выразиться, безличен. Он переносит акцент с личности на эффективность её действий. Богатство и польза рассматриваются как показатели нравственного достоинства человека или, как считает Б. Франклин, кредит – мерило добродетели» (Оссовская 1987: 17).

В процессе формирования дворянской картины мира, дворянской системы ценностей огромную роль играли сословные характеристики дворянства, определявшие его принадлежность к высшему классу. Ценности дворянской субкультуры прямо вытекали из их понимания своей миссии, своего высокого статуса и роли в обществе. «Обладательница двух крепостных могла произносить, «мы – дворяне», с такой же убеждённостью, как и сановный царедворец» (Яковкина 2002: 152–153). В аристократическом сознании испокон веков жило представление о том, что дворянин должен был делать только то, что являлось неотъемлемым атрибутом его сословия.

Главной целью жизни дворянина была реализация идеи службы (царю, государству, военной службы). Осознание себя в качестве опоры трона, государства определяло самосознание дворянского сословия и оправдывало свой высокий статус. Можно сказать, что образ жизни, воплощающий представление дворянина о его предназначении, был для него главной «культурной» ценностью. И основным «гарантом» неприкосновенности этого статуса было не богатство, материальная стабильность и защищенность, а принадлежность к высшему сословию.

Несмотря на то, что дворянство обладало рядом типологических черт, выделявших его среди других сословий и служивших основными «символами» принадлежности к высшему классу, оно отличалось очень большой степенью неоднородности, подчас сильно различаясь в рамках своего же круга. Это относилось, прежде всего, к уровню материального благосостояния, ведь только небольшая группа, аристократия, могла «похвастаться» миллионными состояниями и тысячами крепостных. Подавляющее же большинство рядовых дворян вело скромный, даже бедный, образ жизни.

Однако, обладало ли богатство реальным, ценностным значением в глазах дворянина или дворянство видело в нём лишь функцию, предмет антуража? При более пристальном рассмотрении проблемы становится очевидным, что более верным является второе утверждение.

Главным источником дохода для дворянина являлось поместье, земля, крепостные, имущество. Хотя деньги, капитал играли большую роль в жизни дворянина, расставался он с ними очень легко. Можно сказать, что деньги в сознании дворянина не ассоциировались с поместьем, не обладали той же степенью материального, вещественного воплощения. Деньги имели меньшую семантическую значимость, играя лишь вспомогательную роль, обеспечивающую дворянину психологически и сословно необходимую полноту свободы, дающую право соответствовать, хотя бы частично, своему статусу. Это было связано с тем, что в дворянском мировоззрении и в быту веками культивировалась идея расточительного образа жизни.

«Жизнь не по средствам» велась множеством помещиков. Столичное дворянство чуть ли не поголовно было в долгах. Причина этого крылась не столько в дороговизне предметов роскоши и одновременной дешевизне продукции, поставлявшейся из имений на рынок, сколько в господствовавшем ещё с конца XVIII в. убеждении в необходимости «широкого» образа жизни. Представление о том, что «истинно дворянское» поведение заключается не только в тратах, но именно тратах чрезмерных, не по средствам, прочно укоренилось в дворянской среде. Отсюда – необычайная роскошь дворцов, празднеств и даже обычного обихода столичной знати, безумные проигрыши в карты, различные фантастические затеи» (Яковкина 2002: 12).

Рассматривая проблему семантики богатства в дворянской картине мира, совершенно необходимо коснуться такого сложного и важного вопроса, как занятие предпринимательством в дворянской среде. Проблема эта имеет значимость, поскольку позволяет лучше понять психологию дворян, а также то, как на них повлияло изменение социокультурной среды императорской России XVIII–XIX веков.

«Необычность» обозначенного вопроса объясняется, прежде всего, тем, что предпринимательство, по сути, глубоко чуждо дворянскому этосу. Предпринимательство «противостоит» дворянству психологически, культурно и сословно, так как предпринимательская картина мира позиционирует совершенно иную систему ценностей и принципов. Если это так, тогда что же могло «заставить» дворянство обратиться к ранее ненавистному и презираемому занятию? Каким образом так сильно могло трансформироваться дворянское мировоззрение?

Прежде всего, это было связано с изменением системы ценностей русского общества, с распространением новых, диаметрально противоположных традиционному менталитету, принципов и идеалов. Можно сказать, что предпринимательская деятельность дворян явилась «реакцией» на новую, санкционированную государством, картину мира. Подобной ситуации способствовал и тот факт, что дворянство, будучи, с одной стороны, сословием крайне консервативным, с другой – являлось крайне «мобильным», подверженным всевозможным влияниям. «Распад средневековых ценностей способствовал развитию индивидуализма, а значит, оживлению предпринимательского духа не только в посадах, но и в столицах и селах. Политика государства, ориентирующегося на протестантские ценности, это поощряла» (Хренов, Соколов 2001: 537).

«…В условиях утилитарного XIX века с его предпринимательским «бумом» дворянин также пробует себя в непривычных для него деловых операциях, иначе говоря, стремится стать купцом и фабрикантом. Естественно, нельзя утверждать, что все дворяне повернулись лицом к предпринимательству. Тем не менее, некоторые из дворян не только проявили к нему интерес, но и становились активными предпринимателями. В большей или меньшей степени это проявлялось в дворянской среде и в 1-й половине XVIII века. <…> Однако на первых этапах предпринимательского бума дворяне, организующие предприятия, не преследовали наживы, имея в виду удовлетворение потребности собственной усадьбы, а не рынка. <…> Это новое настроение, приводящее дворян в предпринимательство и превращающее их в соперников купцов, вызвало к жизни и так называемую «англоманию», т. е. моду, которая существовала одновременно с «галломанией», а подчас и вытесняла последнюю. Если «галломания» распространилась в России как настроение, связанное с понижением статуса деятельности и культивированием досуга и игры, то «англомания», наоборот, означала культ деятельности, практицизма, утилитаризма» (Хренов, Соколов 2001: 530–531).

Однако, следует задаться вопросом, насколько глубоко новые ценности влияли на картину мира дворянства? Рассматривая эту проблему, можно сделать вывод, что влияние это оказалось весьма поверхностным, не затрагивающим основ дворянского этоса.

Любая смена цивилизационной парадигмы является своеобразным культурным «шоком» для всего общества, особенно для «первого» сословия, социально и культурно доминирующего, поскольку именно доминирующее сословие бывает главным «адресатом» преобразований. Не будет преувеличением сказать, что в дворянском сознании, в дворянском этосе проявились все противоречия «взаимообщения» русского и западноевропейского менталитетов. Сложившаяся ситуация привела к своеобразной «разорванности» традиционной для дворянина картины мира. Однако проходит какое-то время и включается «защитный механизм» «отсеивания», «отбора» ценностей не только отдельного сословия, но и в целом «культуры-адресата».

«…В период пробуждения и активизации предпринимательского духа… в отечественной цивилизации одновременно становилось активным и традиционное её ядро или “прасимвол” этой цивилизации, а оно было связано с традиционными ценностями, что и понятно, поскольку речь идёт о цивилизации, в которой большинство населения занято земледельческим трудом. Это обстоятельство, т. е. созвучность картины мира, тиражируемой дворянской субкультурой, картине мира, соответствующей крестьянскому миру, приводит к понижению статуса мещанско-предпринимательской картины мира» (Хренов, Соколов 2001: 542).

Из вышесказанного можно сделать заключение, что для дворянства стяжательство не было главным смыслом жизни, однако, чтобы глубже понять культурный смысл богатства в дворянской среде, необходимо рассмотреть вопрос влияния традиционного менталитета на картину мира дворянского сословия.

На первый взгляд, вопрос влияния традиционных ценностных ориентаций на дворянское сознание может показаться очень не совсем «корректным». Казалось бы, что может быть общего между дворянством, европеизированным Петром, носившим иностранную одежду, говорившим на французском языке в повседневной жизни, и традиционным русским менталитетом, базирующимся на совершенно других ценностях и идеалах. Представители дворянского сословия, несмотря на то, что многие из них не принадлежали к русской нации по крови, были, в большинстве своём, православными, воспитанными в традиционном духе, людьми, на чьё сознание православие, являющееся ценностной основой русского менталитета, оказывало большое влияние (это было особенно характерно для провинциального дворянства). Сходству дворянского и крестьянского мировоззрений способствовало и то обстоятельство, что оба эти сословия являлись наиболее архаичными по своей сути, поскольку, в первую очередь, исторически земледельцы и военное сословие, к которому восходит дворянство, были одними из самых первых слоёв общества, а во-вторых, русское дворянство подверглось «тотальной» европеизации лишь в самом конце XVII – первой половине XVIII столетий, а до этого времени представители дворянского сословия, с известными, конечно, оговорками, разделяли характерную для остального общества картину мира и систему ценностей. В этой связи как раз и возникают противоречия между русским и западноевропейским менталитетами, отразившиеся, в первую очередь, на русском дворянстве.

Хотя Россия исторически и, самое главное, культурно всегда принадлежала Европе, с которой нас связывает христианство и общие ценности, однако, существенное различие имеется в русской и западноевропейской ментальности в вопросе о роли и ценности материальных благ, богатства. И это связано, прежде всего, с тем, что начавшаяся в XVI веке в Европе Реформация оказала значительное влияние на картину мира Европейской цивилизации. Представления о богатстве в протестантской этике скоро стали господствующими в европейском сознании в целом. Русские же всегда больше были настроены на совершенствование не столько внешнего, сколько своего внутреннего мира, поскольку этот мир, в отличие от «другого», имеет преходящий, временный характер, и богатство, необходимое для улучшения развития окружающей действительности, оказывается не столь нужным и необходимым. Эти представления в полной мере нашли своё воплощение в русском традиционном сознании, русской картине мира, в том числе и в дворянской. По сути, настоящим богатством для дворян были их образ жизни, ценности и идеалы, а внешняя роскошь, внешнее богатство, придётся повториться, являлись лишь блестящим антуражем, символом социального статуса.

Как быть с известным «хищничеством» дворян, которое подвергалось критике со стороны либерально настроенной общественной мысли? Следует отметить, что, во-первых, не все представители дворянства отличались подобными качествами, а во-вторых, здесь сказался сословный «корпоративный» эгоизм, вступающий всё время в противоречие с нравственными идеалами.

Крестьянское сословие, являющееся самым многочисленным в Российской империи, изначально было носителем русских традиционных ценностей. В сознании крестьянства самым причудливым образом переплелись как религиозные, православные, так и дохристианские, архаичные представления о богатстве. Что касается кажущейся «отчужденности» крестьянства от богатства, «неактуальности» для крестьянства этой проблемы, то причина этого коренится в его социальном, культурном и ментальном статусе: крестьянское сознание относится к наиболее древнему, архаичному пласту культуры, обращённому к «естественным», если так можно выразиться, формам материального.

В привычном для «цивилизованного» и современного мышления экономическом измерении богатство является слишком «абстрактным» для крестьянства. Богатство, связанное в крестьянском мировоззрении с городом, с «другим», по преимуществу «враждебным» традиционному порядку вещей, миром, не обладало для него притягательной силой. Для традиционной картины мира, разделяемой как крестьянством, так и дворянством, были характерны созерцательность, отсутствие положительной оценки предпринимательства, хотя в России предпринимательство имело достаточно широкие традиции (купечество существовало ещё со времён Киевской Руси).

Архаичность дворянского и крестьянского сознания проявлялась в понимании богатства, как показателя социального и личностного статуса человека и отождествления его не столько с деньгами, сколько с имуществом. В крестьянском менталитете преобладало представление о том, что богатство – это изобилие вещей, богатство – это земля, а не деньги. «Среди крестьянских мудрецов и бывалых людей бытовали истины, идейно-нравственное содержание которых в переводе на современный язык было примерно таково: богатство человека состоит не в деньгах и комфорте, не в дорогих и удобных вещах и предметах, а в глубине и многообразии постижения сущности бытия, стяжании красоты и гармонии мира, создании высокого нравственного порядка» (Платонов 1995: 54). Богатство в полноте бытия, добродетели и духовности вызывало наибольшее уважение крестьянства. Зачастую богатство воспринималось как «божий дар», который может быть дан человеку, а может и нет. «…Православие не отрицает возможности праведного приобретения богатства, но в отличие от западных ветвей христианства, где признаётся возможность наживаться и богатеть за счёт собственного труда, в православии это дар божий, предназначенный для творения добрых дел» (Брянцев 2000: 8). Но здесь это не было связано с презрением к труду, как в дворянском сознании. Если для дворян богатство зачастую считалось «божьим даром», проще говоря, «дармовым», то в крестьянском менталитете труд являлся одной из важнейших жизненных ценностей, «оправданием» богатства. Богатство являлось божьим даром в том смысле, что без помощи и благословения Всевышнего богатство не приобретёшь. Что касается денежного эквивалента богатства, то в крестьянском сознании, связанном не с религиозным, а с архаичным, «фольклорным» пластом, деньги нередко наделялись «сверхъестественными» возможностями, «отсылались» как к реальным, так и к метафизическим аспектам бытия. Крестьянский менталитет в вопросе восприятия богатства был весьма противоречивым. В контексте архаичных, дохристианских воззрений богатство не считалось чем-то неблаговидным, скорее, наоборот. Тогда как в христианской аксиологии, напротив, господствовало совершенно иное, отрицательное, понимание богатства и его роли в жизни общества и человека.

Богатство в русском самосознании и русской культуре всегда вызывало неоднозначное отношение: с одной стороны, богатство – важнейший компонент социально-экономических отношений, с другой, богатство всегда ассоциировалось с чем-то второстепенным и преходящим.

Вопрос о богатстве являлся одним из главных «водоразделов» между русским и западноевропейским менталитетами. Русская культура и, особенно, русское мировоззрение до сих пор испытывают на себе это противоречие, колеблясь между разными полюсами восприятия богатства. Наиболее характерно это проявилось на примере дворянской субкультуры. Дворянство России XVIII–XIX веков, разделявшее традиционные для русского менталитета представления о богатстве, в то же время, подверглось влиянию западных ценностей. Однако традиционные представления оказались сильнее, хотя в России всегда восприятие богатства было связано с крайностями.

 

Библиография

1. Богданов К. А. Деньги в фольклоре. – СПб.: Белл, 1995. – 128 с.

2. Оссовская М. Рыцарь и буржуа. – М.: Прогресс, 1987. – 528 с.

3. Яковкина Н. И. Русское дворянство первой половины XIX века. – СПб.: Лань,2002. – 160

4. Хренов Н. А., Соколов К. Б. Художественная жизнь императорской России. – СПб.: Алетейя, 2001. – 816 с.

5. Платонов О. А. Русская цивилизация. – М.: Ин-т русской цивилизации, 1995. – 224 с.

6. Брянцев М. В. Религиозно-этические основы предпринимательства в России (XIX в.). – М., 2000. – 97 с.

7. Вилков Н. О. Философия богатства. – Тюмень.: Изд-во Тюменского гос. ун-та, 2000. – 248

8. Домников С. Д. Мать-земля и Царь-город. – М.: Алетейя, 2002. – 672 с.

9. Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века). – СПб.: Искусство, 2002. – 413 с.

10. Платонов О. А. Экономика русской цивилизации. – М.: Ин-т русской цивилизации, 2008. – 800 с.

11. Православное отношение к деньгам. – М.: Дарь, 2006. – 400 с.

12. Шубарт Вальтер. Европа и душа Востока. – М.: Русская идея, 2000. – 448 с.

 

В последние десятилетия XIX – начале XX вв. на передний план русско-индийских культурных связей наряду с наукой все более активно выдвигалась сфера художественной культуры. Особую роль в ознакомлении россиян с Индией сыграли русские художники А. Д. Салтыков (1806–1859) и В. В. Верещагин (1842–1904), посетившие Южноазиатский субконтинент. Их путевые зарисовки и картины открыли отечественному зрителю панораму жизни народов Индостана, но наряду с этим русские живописцы популяризировали российскую культуру в Индии. Бомбейская газета «Таймс оф Индиа», сообщая 14 января 1904 г. о трагической гибели В. В. Верещагина, напечатала статью «Благородный русский», в которой подчеркивалось, что Верещагин, подобно Толстому и Чехову, является самым популярным в Индии представителем русской культуры (Салтыков 1855: 176).

В. В. Верещагин вместе с супругой дважды посетил Индию: в 1874 1876 и 1882–1883 гг. Результатом этих путешествий явились 150 этюдов и зарисовок художника. На их основе он создал 36 картин, составивших знаменитую «индийскую серию» (О В. В. Верещагине см.: Верещагин 1883, 1894, 2001, 1981, 1982, 2001; Коничев 1956; Лебедев 1992). Главным ее содержанием являлась история «заграбастания Индии англичанами» (слова Верещагина). Все творения «индийской серии» представляли своеобразный жанр – историческое повествование, документированное с помощью кисти и красок.

Вершиной «индийской серии» Верещагина по праву считается полотно «Английская казнь в Индии», сюжет которой был связан с восстанием секты намдхари в Пенджабе. Это восстание произошло незадолго до первого посещения страны художником, и В. В. Верещагин имел возможность узнать непосредственно от очевидцев о жестокой расправе англичан с индийскими патриотами. В картине особенно ярко воплотилось свойственное Верещагину обостренное видение трагической участи угнетенных народов Индии, горячее сочувствие художника их ненависти к колонизаторам.

«Индийская серия» вызвала международный резонанс: составив содержание специальных выставок в Париже и ряде других городов Западной Европы и Северной Америки, она всюду пользовалась неизменным успехом. Ги де Мопассан в статье, посвященной выставке «индийской серии» в Париже, называл Верещагина историком, географом, глубоким философом (Верещагин 1982). В. В. Стасов в искусствоведческой оценке картин Верещагина передавал мысли и чувства, вызванные у российской общественности «индийской серией»: «…зачем нужно было, чтобы лучшие уголки земли, чтобы все красоты мира были исполосованы насилием точащего зубы купца и заклеймены хищничеством бездушного чиновника?» (Стасов 1911: 332).

Особую политическую актуальность «Английская казнь в Индии» обрела в начале XX в., когда в Южной Азии развернулось массовое национально-освободительное движение, и колониальные власти прибегли к жестоким репрессиям. Газета индийских политических эмигрантов в Северной Америке «Фри Хиндустан» в одном из номеров поместила на первой странице под заголовком «Индийские мученики, жертвы британской жестокости» репродукцию картины, указав, что ее автором является великий русский художник Верещагин. Далее следовал рассказ о героизме активистов национально-освободительного движения, их презрении к смерти, призыв к усилению борьбы за независимость (The Free Hindustan 1909: 1). Выдающийся русский живописец своими полотнами сообщал «цивилизованному» миру о позиции России, отвергающей бесчеловечный образ колониального управления Индией. Именно Бенгалия, лидировавшая в борьбе Индии за независимость с 1870-х гг., стремилась к установлению культурных связей с Россией как великой державой, противостоящей Великобритании в Азии. В Бенгалии развернулись процессы складывания индийской нации и единой индийской национальной культуры, и этим объяснялся тот живой интерес к культуре многонациональной России, который питали бенгальские интеллектуалы. В журналах «Бенгали», «Бхарати», «Восток» публиковались статьи о русской литературе.

История знакомства бенгальцев с русской словесностью началась в 1870 г., когда на бенгальском языке (в переводе с английского) в Калькутте был издан сборник басен Крылова. Переводчик и автор предисловия Мудхушудон Чаттопаддхьяя проявил большую осведомленность о великом русском баснописце, его творчестве и популярности у себя на родине. М. Чаттопаддхьяя также информировал читателей о том, что в России был издавна велик интерес не только к жанру басни, но и к творчеству индийских баснописцев.

Позднее, в 1888 г. Гопал Мукхопадхай перевел на бенгальский язык книгу британского русоведа Маккензи Уоллеса «Россия», в которой значительное внимание уделялось русской литературе. В этот же период в бенгальской периодике, посвященной вопросам культуры, начали публиковаться серии литературоведческих статей о И. С. Тургеневе и Ф. М. Достоевском.

Большие заслуги в распространении знаний о России, в первую очередь о ее художественной литературе, принадлежали индийскому филологу Нишиканто (Short Life 1902), который в 1879–1881 гг. проживал в Санкт-Петербурге и в качестве стипендиата Министерства народного просвещения был причислен к университету, где одновременно изучал русский язык и преподавал бенгальский. Своими впечатлениями о России он делился с читателями журнала «Восток», выходившего на его родине в Бенгалии, в г. Дакка.

Нишиканто писал, что Россия и Индия имеют много общего – обе страны являются полиэтническими, причем каждый народ России имеет свою собственную культуру и продолжает сохранять её. Простые русские люди, отмечал он, похожи на индийцев: такие же искренние, великодушные и гостеприимные, чрезвычайно отзывчивые и эмоциональные. Для таких оценок у Нишиканто были все основания: он активно контактировал с россиянами и часто гостил в семьях, принадлежавших различным социальным слоям.

В современных трудах по бенгальской историографии Нишиканто упоминается как первопроходец в ознакомлении Индии с русской литературой и языком. Его статьи были весьма разнообразны по содержанию. В одной из них повествуется, например, о русском фольклоре, излагаются сюжеты былин о Микуле Селяниновиче и Илье Муромце.

Нишиканто знакомил своих читателей и с русской художественной литературой: творчеством М. В. Ломоносова, В. А. Жуковского, А. С. Пушкина. Индийскому исследователю была понятна роль пушкинского языка в становлении новой эпохи в русской литературе и национальной культуре. Нишиканто делал систематические обзоры творчества русских писателей, особенно выделяя романы И. С. Тургенева.

Научные связи Нишиканто развивались, в основном, с отечественными индианистами. С глубоким уважением он относился к И. П. Минаеву как к исследователю буддийских письменных памятников и знатоку Индии того времени. Об этом свидетельствует письмо Нишиканто к нему от 6 февраля 1879 г.: «Вы – специалист по буддизму. Я мог бы многому научиться у Вас «…» С другой стороны, может быть, я мог бы быть полезен Вам в некоторых других отношениях «…» вопреки различиям в политических взглядах, религии, философии между нами должно быть установлено как можно более тесное сотрудничество» (ЦГАЛИ 1696: 24–25).

Нишиканто организовал для Минаева подписку на газеты «Хинду патриот» и «Амрита базар патрика» и способствовал пересылке индийской прессы в библиотеку Санкт-Петербургского университета.

В первые годы XX в. на страницах индийских периодических изданий участились публикации статей о творчестве И. С. Тургенева, Ф. М. Достоевского, А. П. Чехова, Максима Горького, появились переводы отрывков из их сочинений. Несколько позднее, в 1915 г. журнал «Бхарати» опубликовал очерк о жизни и мировоззрении Достоевского и ряд статей о творчестве Леонида Андреева.

Повышению интереса в России к архитектуре и художественной культуре Индии способствовали научные, научно-популярные и иные издания, систематически помещавшие соответствующие статьи, обзоры, рецензии, а также включение разделов, посвященных Индии, в обобщающие труды по истории изобразительного искусства. Материалы об Индии печатались в «Записках Восточного отделения Русского археологического общества», «Журнале Министерства народного просвещения», «Известиях Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете», журнале «Художественные новости» и др.

В октябре 1893 г. прошла художественная выставка в Эрмитаже, на которой была широко представлена Индия. Большая заслуга в этом принадлежала индианисту-культурологу С. Ф. Ольденбургу. С 1895 по 1913 г. он опубликовал 14 статей, основанных на индийских источниках и посвященных, главным образом, буддийскому искусству: архитектуре, скульптуре, иконографии.

Накануне Первой мировой войны группа ученых Академии наук – индианисты, этнографы по инициативе С. Ф. Ольденбурга и Ф. И. Щербатского выступили с предложением о сооружении в Санкт-Петербурге буддийского храма, предназначенного для россиян, исповедовавших эту религию (бурят и калмыков). Предусматривалась также перевозка из Бомбея в Санкт-Петербург индусского храма. Тем самым отечественные востоковеды намеревались познакомить русскую общественность с замечательными образцами индийской религиозно-культурной архитектуры. Особенно акцентировалось познавательное, культурно-просветительное значение подобных памятников: показ экспонатов религиозного культа в свете этнографической науки, а также памятников прикладного искусства и художественного ремесла.

Расширению в России знаний о выдающихся достижениях архитектуры, скульптуры, живописной миниатюры в художественной культуре Индии способствовали русские путешественники. Их путевые заметки, мемуары, дневники, статьи, как правило, богато иллюстрировались, что повышало интерес к ним читателей.

Еще большее значение имели картины русских художников, путешествовавших по Индии в последние десятилетия XIX – начале XX вв.: упоминавшегося выше В. В. Верещагина, Н. Н. Каразина, Н. С. Самокиша, В. В. Ватагина, Н. К. Гриценко. Их работы различались по масштабу дарований, художественному мастерству, но всем им были присущи в большей или меньшей мере некоторые общие черты: наряду с изображением величественных памятников индийского зодчества они отражали жизнь современной Индии. Особое внимание уделяли эти русские живописцы людям Индии, вводя в изобразительное искусство новые сюжеты: сцены хозяйственно-трудовой деятельности, этнографические зарисовки. Умели они передать и своеобразную красоту индийской природы.

В рассматриваемый период началась деятельность выдающегося русского художника Н. К. Рериха (1874–1947), сыгравшего впоследствии очень большую роль в развитии русско-индийских культурных контактов (См.: Росов 1998; Рябинин 1997; Короткина 2001; Шапошникова 1998). Он серьезно изучал философию и религии Индии, относясь с громадным уважением к духовной жизни народа. Как явствует из дневника Н. К. Рериха, относящегося к 1913 г., он призывал Академию наук изучать Индию и двигаться при этом не по пути «отшельника-ученого, летописца для будущих веков», а изыскивать народные сокровища, следуя путем «повествователя на пользу и сведение всем» (Рерих 1976: 59).

Во второй половине XIX в. русско-индийские контакты возникли и в области музыкальной культуры. В ряде журналов («Пантеон» и др.) и в изданиях по проблемам музыкального искусства появлялись сообщения и краткие обзоры, освещавшие историю развития музыки в Индии, ее древние традиции, теорию, лады, эстетику, фольклор.

Одновременно в Индию проникали сведения о русской музыкальной культуре. Между ведущими центрами музыкальной жизни обеих стран – Санкт-Петербургом и Калькуттой – начали протягиваться линии прямой связи. Архивные источники дают основание полагать, что их зарождению способствовала деятельность И. П. Минаева во время его пребывания в Индии, а именно – личное знакомство с крупнейшим бенгальским музыковедом и музыкальным критиком Сурендро Моханом Тагором. Подтверждением тому является монография С. М. Тагора «Мриданга Манджори», присланная Минаеву с дарственной подписью автора. Она хранится ныне в Восточном отделе библиотеки Санкт-Петербургского государственного университета.

С. М. Тагор – один из представителей рода Тагоров, пользовавшийся большой известностью в литературном и артистическом мире Индии (Люстерник 1976: 59). Он был выдающимся исследователем индийской музыкальной культуры, основоположником национального музыковедения. Вклад С. М. Тагора в изучение истории индийской музыки получил международное признание – ученый имел степень почетного доктора Оксфордского, Филадельфийского, Утрехтского университетов.

Из воспоминаний сына С. М. Тагора известно, что он восхищался величием русской музыки, причислял ее к одной из лучших в мире. Индийский музыковед стремился укреплять культурные связи с российской музыкальной общественностью, высылая книги по музыке Индии Русскому музыкальному обществу и Санкт-Петербургской консерватории. В лице отечественного музыкального критика В. В. Стасова индийский музыковед нашел активного единомышленника. В. В. Стасов, неутомимый поборник русско-индийских дружественных контактов, в том числе и музыкальных, содействовал регулярной переписке между музыкальными центрами Санкт-Петербурга с С. М. Тагором.

Благодаря развитию этого направления русско-индийских культурных связей отечественная музыкальная культура сделала шаг в области южноазиатской мелодики: музыкальные образы Индии появились в творчестве крупнейших русских композиторов. Примерами этому служит ария индийского гостя в опере Н. А. Римского-Корсакова «Садко», симфоническое произведение А. Г. Рубинштейна «Танец кашмирских невест». Особенный интерес в этом аспекте представляет опера А. С. Аренского «Наль и Дамаянти» (по мотивам одного из сюжетов эпоса «Махабхарата»). Автором ее либретто выступил П. И. Чайковский, а художественное оформление принадлежало К. А. Коровину. Участие этих ярких деятелей русской культуры в работе над оперой свидетельствовало о глубоком интересе российской творческой интеллигенции к Индии. Впервые опера «Наль и Дамаянти» прозвучала в 1903 г. в концертном исполнении в Павловском курзале. Годом позже вся опера в декорациях была поставлена в Большом театре (Теляковский 1965: 142).

Связи, установленные С. М. Тагором в 1870–1880 гг., развивал его сын Радж Кумар Шиама Тагор. Накануне Первой мировой войны он передал русскому генеральному консулу в Калькутте объемную посылку для передачи Русскому музыкальному обществу. Этот дар представлял собой полный набор индийских музыкальных инструментов для традиционных оркестров. К посылке была приложена подробная справка-перечень инструментов, краткая характеристика и история каждого из них (НМБ СПбГК, ф. 208: 1–23).

Вице-президент Русского музыкального общества В. Тимирязев и секретарь – известный композитор и дирижер В. Направник обратились в Российскую Академию наук с просьбой создать специальную комиссию для установления культурной ценности и научного значения дарованной коллекции. Компетентная экспертиза высоко оценила вклад Р. К. Ш. Тагора и направила дарителю благодарственное письмо. В настоящее время она находится в экспозиции Санкт-Петербургского государственного музея театра, музыки и кинематографии.

Уникальным по своему мировоззренческому значению стал вклад Л. Н. Толстого в развитие взаимодействия России и Индии. Историк общественной мысли Индии Д. М. Датта отмечал, что реинтерпретация христианства Толстым, утверждение идеи поисков царства Божия в человеческой душе, близки философии веданты (Датта 1959: 22). По мнению Датты, выдвижение Толстым на первый план Нагорной проповеди, с которой Иисус обратился к народу, сообщая и разъясняя ему основные положения христианской нравственности и утверждая неприемлемость насилия, вполне соответствует учению буддистов и джайнов об ахимсе (ненасилии) (Шифман 1971: 52).

Книга Толстого «Царство Божие внутри нас», не только провозглашала принцип непротивления злу насилием, но и содержала сведения о практическом применении этого принципа, характерного для деятельности ряда религиозных объединений в Северной Америке. Таким образом, Л. Н. Толстой прочерчивал всемирный характер идеи ненасилия, особенно рельефно представленной в религиозно-философской культуре Индии, где высоко ценилось влияние прогрессивной мысли России, доносившей до сознания национальной интеллигенции неприятие русскими любых форм угнетения человеческой личности.

В первом десятилетии XX в. известность Л. Н. Толстого в Индии распространялась с неимоверной быстротой, оказывая беспрецедентное по глубине и силе влияние на духовную жизнь страны. Такой интенсивный процесс подготавливался исподволь – в 70–90-е гг. XIX в., в период глубоких общественных изменений в России и подъема освободительного движения в Индии.

Интерес Л. Н. Толстого к Востоку возник еще в юности. Он изучал культуру Индии, опираясь на западноевропейские востоковедные труды по древнеиндийской философии, литературе. Тогда же, в 1870-е гг., проявился его интерес к индийскому фольклору. В 1874 г. в детском издании «Азбука», предпринятом Толстым, он поместил индийские сказки и басни. Такой же раздел в 1874 г. был включен в «Книгу для чтения» (№ 1).

Л. Н. Толстой и его идейный последователь В. Г. Чертков плодотворно сотрудничали с И. Д. Сытиным – главой одного из крупнейших российских книгоиздательств. Издания Сытина доходили до самых отдаленных уголков страны, завоевывая популярность в различных слоях общества. Это особенно относилось к серии «Посредник» – детищу Толстого, в которой нередко публиковались образцы индийского фольклора и популярные работы по вопросам индийской религиозной нравственности. В серии «Посредник» Л. Н. Толстой выступал автором, редактором, переводчиком. Издания Сытина, отличавшиеся невысокой ценой при несомненных художественных достоинствах, проникнутые духом демократизма, сыграли выдающуюся просветительскую роль, способствуя, в частности, распространению знаний о культуре Индии.

В 80-е гг. XIX в. и в последующие десятилетия духовные ценности индийской культуры играли значительную роль в религиозных исканиях Л. Н. Толстого. Он изучал основные религиозные системы Индии: индуизм, буддизм, ислам. Об этом свидетельствуют его научно-популярные и публицистические сочинения, архивные материалы, эпистолярное наследие. Толстой особо подчеркнул свою приверженность основным положениям «Бхагавадгиты» – религиозной поэмы, включенной в эпос «Махабхарата». В письме своему калькуттскому корреспонденту А. М. Сухраварди Л. Н. Толстой не противопоставлял индуизм исламу и сообщал ему, что полученную от него книгу «изречения Магомета» намеревается использовать для второго издания своего альманаха «Круг чтения».

Л. Н. Толстого особенно интересовал буддизм, о чем свидетельствуют его статьи и те материалы по буддизму, которые он помещал в своих изданиях, а также его встречи с И. П. Минаевым. Их знакомство произошло 6 октября 1883 г. в Туле. Учитывая увлеченность Толстого буддийскими идеями, Минаев послал ему в дар экземпляр своей книги, посвященной буддийской религиозной дисциплине (Гусев 1958: 693). Переправляя её адресату, Н. Н. Страхов писал Л. Н. Толстому 6 апреля 1887 г.: «Посылаю Вам «Буддизм» И. П. Минаева, нашего знаменитого санскритолога. Он величайший Ваш почитатель и просит меня переслать Вам книгу» (Переписка 1914).

Л. Н. Толстой интересовался и религиозно-реформаторскими движениями, возникшими в Индии в XIX в., и их лидерами. Так, он изучал проповеди и изречения лидера обновленного движения бхакти Рамакришны Парамахансы (1836–1880), одного из самых ярких представителей бенгальского реформированного вишнуизма. Лев Николаевич хорошо знал такие произведения, как «Махабхарата» и «Рамаяна». Он писал о том, что соглашается с основными идеями «Бхагавад-гиты», старается претворять их в жизнь, отражать в своих книгах и говорить о них окружающим, а также, что «метафизическая религиозная идея Кришны есть вечная всемирная основа всех религий и всех философских систем» (Толстой 1928–1964: 37). В изданиях «На каждый день. Учение о жизни, изложенное в изречениях, взятых у мыслителей разных стран и разных времен» и «Мысли мудрых людей на каждый день», составленные Толстым, были включены материалы о Рамакришне и его афоризмы (Бурба 2000).

Учение Рамакришны, отвергавшее монополию индуистского духовенства (брахманства) на истину и выдвигавшее на первый план идею индивидуального религиозного опыта, было созвучно религиозным идеям Л. Н. Толстого своим гуманизмом, демократизмом, стремлением служить на благо всего человечества. Знакомство великого русского писателя с религиями Индии послужило серьезным стимулом в его морально-этических исканиях и ревизии христианства.

В 1900-е гг. мировоззренческие идеи Л. Н. Толстого стремительно завоевывали сердца и умы индийских интеллектуалов, прежде всего тех из них, кто временно проживал в Англии и имел возможность знакомиться с переводами многих книг русского писателя. В 1898–1902 гг. периодически выходил в свет альманах «Свободное слово», издававшийся В. Г. Чертковым для зарубежных читателей. В нем публиковались отрывки из литературных произведений Толстого, его публицистических выступлений, а также материалы о жизни, деятельности, философских идеях, мировоззрении писателя. Экземпляры этого альманаха привозились и пересылались в Индию из Европы самими индийцами и немедленно становились известны широкой общественности.

На рубеже XIX–XX вв. установились прямые связи Л. Н. Толстого с индийскими общественными деятелями (Архив 1939: 359–399, Гольдберг 1955: 23–37, Шифман 1960: 173–283, Петрова 2003). В 1901 г. возникла переписка Толстого с видным индийским публицистом А. Рамазесханом, издававшим в Мадрасе популярный в то время журнал «Арья». «Вы удивитесь, может быть, – писал он Толстому, – узнав, что Ваше имя известно большинству моих образованных соотечественников, они с большим интересом следят за Вашей жизнью и духовным ростом» (Цит. по: Шифман 1960: 138).

Первая опубликованная на страницах «Арьи» статья Толстого, присланная по просьбе издателя, вызвала живые отклики в местной прессе. В связи с этим Рамазесхан писал Толстому 22 августа 1901 г.: «Поразительно, что человек, столь далекий от нас, чуждый нашим традициям и нашей истории, сумел так верно понять наши настоятельные нужды». В письме от 12 сентября он как бы продолжал: «Выражая чувства большей части индийского народа, я прошу Вас время от времени присылать нам несколько строк и рекомендовать те из Ваших произведений, которые помогут нам яснее увидеть наш путь к той цели, к которой мы стремимся» (Архив Толстого, 1939б; Шифман 1960: 214).

Вскоре Л. Н. Толстой был назван в Индии махатмой, что приравнивало его к индуистским религиозным подвижникам. Баба Премананд Бхарати, последователь Свами Вивекананды – прославленного ученика Рамакришны и издатель журнала «Свет Индии», обратился 27 января 1905 г. к Толстому с письмом, в котором впервые ему адресовался этот религиозный титул. Премананд Бхарати пояснял, что на санскрите слово «махатма» означает «Великая душа». Далее он писал: «И таковой Вы являетесь… Вы единственный подлинно великий человек в этом ослепленном своим могуществом, высокомерном материалистическом Западе. Составляет честь переписываться с Вами» (Архив Толстого 1905: 1–2). К Л. Н. Толстому писал и лидер движения «Свободный Хиндустан» Т. Дас. Из текста письма 1909 г. становится понятным, что именно в творчестве и деятельности Толстого вдохновляло борцов за независимость Индии: «Дорогой сэр, Ваше имя служит в наши дни щитом и оружием для тех, кто трудится на пользу человечества. Ваши произведения, в которых Вы показали жизнь угнетенного русского народа, открыли глаза цивилизованному миру и вызвали глубокую симпатию к нему… Своими публицистическими выступлениями Вы принесли огромное благо России. Мы умоляем, если только у Вас будет время, написать статью и высказать свое мнение о горестном положении Индии» (Архив Толстого 1905: 1–2).

В ответ на просьбу Т. Даса Толстой начал работу над впоследствии знаменитым «Письмом к индусу» (Толстой 1928–1964: 37–55), закончив сочинение через полгода. В течение этого времени Т. Дас присылал Толстому экземпляры своего журнала, книги и другие материалы о политической ситуации в Индии. Он просил великого русского писателя оказать идейную помощь движению «Свободный Хиндустан».

«Письмо к индусу» впервые увидело свет в конце 1908 г. Оно в полной мере отразило как сильные, так и слабые стороны мировоззрения Л. Н. Толстого. Общая гуманистическая направленность этой работы, безусловно, способствовала привлечению внимания мировой общественности к справедливой борьбе индийцев против колонизации. Но советы, которые давались писателем, были по сути своей утопичны. Так, Л. Н. Толстой рекомендовал перестроить мир путем индивидуального нравственного самоусовершенствования, а индийцы нуждались в совершенно ином – во всемерном поощрении активной политической деятельности, в поддержке идеи коллективной борьбы за самоуправление своей страной.

В настоящее время хорошо известны все документы (Об этом: Петрова: 2003), относящиеся к контактам Л. Н. Толстого с великим борцом за независимость Индии М. К. Ганди, их переписка и связанные с ней события. В первом же эпистолярном обращении к Толстому, датированном октябрём 1909 г., будущий духовный вождь национально-освободительного движения, рассказывая о протесте индийских поселенцев в Южной Африке против дискриминации, попросил разрешения опубликовать с некоторыми купюрами «Письмо к индусу». Это свидетельствует, что Ганди еще на раннем этапе своей деятельности осознал важность опоры на авторитет Л. Н. Толстого.

Говоря о тенденции развития русско-индийских культурных связей, необходимо отметить аспект культурологической компаративистики – тематику сопоставления культур Востока и Запада. С. Ф. Ольденбург подчеркивал значимость этой тематики в общечеловеческом масштабе. Он писал, что Восток «мощью ума своего проникал в тайны жизни, изучал и создавал понимание того, что ближе всего человеку – самого человека. И тут мы видим на каждом шагу, как ничтожны наши достижения в этой важнейшей для нас области, мы чувствуем постоянно, что Восток здесь во многом сумел подойти ближе к человеку, понять его духовное творчество лучше, чем это делаем мы» (Восток-Запад 1982: 7).

Типологическому сопоставлению культуры Востока и Запада посвятил немало страниц отечественный мыслитель Н. А. Бердяев в своем труде «Смысл истории», подчеркивая важность религии в сравнительном исследовании культур. «Культура, – отмечал Бердяев, – связана с культом, она из религиозного культа развивается, она есть результат дифференциации культа, разворачивания его содержания в разные стороны. Философская мысль, научное познание, архитектура, живопись, скульптура, музыка, поэзия, мораль – все заключено органически целостно в церковном культе, в форме еще не развернутой и не дифференцированной. Всякая культура (даже материальная культура) имеет духовную основу – она есть продукт творческой работы духа над природными стихиями» (Бердяев 1990: 66).

Важно отметить, что религиозно-философские идеи Индии, широко освещавшееся в отечественной периодике, нашли отклик и в умах русских ученых, далеких по роду своей профессиональной деятельности от изучения культур Востока. Так, К. Э. Циолковский наряду с научно-техническими аспектами освоения космоса разрабатывал «космическую философию» – своеобразный вариант натурфилософии, пронизанный буддийским миросозерцанием. Этому посвящены его философско-художественные эссе, часть которых была издана в Калуге на средства автора, большинство из них хранится ныне в архиве ученого (Московский отдел: 369–557). Хотя Циолковскому представлялось, что его эссеистика укладывается в методологические рамки позитивных наук, в действительности «космическая философия» представляла собой сплав естественно-научного эволюционизма, буддийских идей и элементов теософии. Об этом свидетельствует, в частности, его труд «Нирвана» (См.: Циолковский 1914), изданный в 1914 г. в Калуге.

 

Библиография

1. Салтыков А. Д. Письма об Индии. – М., 1855.

2. Верещагин В. В. На войне в Азии и Европе: Воспоминания художника В. В. Верещагина. – М., 1894.

3. Верещагин В. В. В. В. Верещагин о зарубежном Востоке. – М., 2001.

4. Верещагин В. В. Воспоминания сына художника. – Л., 1982.

5. Верещагин В. В. Избранные письма. – М., 1981.

6. Верещагин В. В. Очерки, наброски, воспоминания. – СПб., 1883.

7. Коничев К. И. Повесть о Верещагине. – Л., 1956.

8. Лебедев А. К. Жизнь и наследие В. В. Верещагина в свете новых публикаций. – М., 1992.

9. Верещагин В. В. Воспоминания сына художника. – Л., 1982.

10. Стасов В. В. Избранные сочинения. В 3 т. Т. 1. – М., 1911.

11. The Free Hindustan. – 1909. – № 9. – P. 1.

12. Short Life of Dr. Nishi Kanta Chattopadhyaya, Ph. D., Late Professor of St. Petersburg University, Late Principal of Hyderabad College and now Professor of Maharaja’s College, Mysore. Publ. By Hari Prasad Mookherjee, B. A., B. L. – Dacca, 1902.

13. ЦГАЛИ, ф. 1696. «Богучарский В. Я.», оп. 1, д. 399. «Письма неустановленных лиц… (без подписей и с неразборчивыми подписями к Минаеву Ивану Павловичу)».

14. Росов В. А. Николай Рерих: Вестник Звенигорода. Экспедиции Н. К. Рериха по окраинам пустыни Гоби. Книга I: Великий План. – СПб., 2002.

15. Рябинин К. Н. Развенчанный Тибет: Сев. и Внутр. Монголия. Центр. Гоби. Цайдам. Чантанг и снеговые хребты Тибета: С фот. снимками из материалов Миссии, 1928: Подлин. дневники экспедиции Н. К. Рериха. – Магнитогорск, 1997.

16. Короткина Л. В. Творческий путь Николая Рериха – СПб., 2001

17. Шапошникова Л. В. Великое путешествие: О жизни и творчестве Н. К. Рериха. – М., 1998.

18. Рерих Николай. Зажигайте сердца. – М., 1975.

19. Люстерник Е. Я. Научные связи Петербургского-Ленинградского университета с Индией // Очерки по истории Ленинградского университета. – Л., 1976. – Вып. III.

20. Теляковский В. А. Воспоминания. Театральные мемуары. – М.; Л., 1965.

21. НМБ СПбГК, ф. 408 Имп. музыкального общества, оп. I, д. 787, л. 1–23.

22. Дата Л. М. Философия М. Ганди. – М.: 1959.

23. Шифман А. И. Лев Толстой и Восток. – М.: 1971.

24. Гусев Н. Н. Летопись жизни и творчества Льва Николаевича Толстого. 1828–1840. – М., 1958.

25. Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым. 1870–1894 / с предисл. и примеч. Б. Л. Модзалевского. – СПб., 1914.

26. Толстой Л. Н. Письмо к индусу // Л. Н. Толстой: Полное собрание сочинений: В 90 т. Т. 77. Серия 3: Письма. – М., Л., 1928–1964.

27. Бурба Д. В. Толстой и Индия: Прикосновение к сокровенному. – СПб., 2000.

28. Архив Л. Н. Толстого. Переписка с индийскими деятелями 1901–1905 гг.; Переписка Л. Н. Толстого с Ганди // Дом-музей Л. Н. Толстого в Ясной Поляне Материалы личной библиотеки писателя, письма / публ. А. Сергиенко. – М., 1939а.

29. Гольдберг Н. М. Яснополянская библиотека как один из источников изучения национально-освободительного движения в Индии // Советское востоковедение. – 1955. – № 4.

30. Шифман А. И. Лев Толстой и Восток. – М., 1960. – С. 173–283.

31. Петрова Е. Ю. Российско-индийские исторические связи в документах и материалах архивов Л. Н. Толстого и музея-усадьбы «Ясная Поляна»: дис. … канд. ист. наук. – М., 2003.

32. Архив Л. Н. Толстого. Письма Толстому Л. Н. – Рамазесхана А. Л. № 3 // Дом-музей Л. Н. Толстого в Ясной Поляне Материалы личной библиотеки писателя, письма / публ. А. Сергиенко. – М., 1939б.

33. Архив Л. Н. Толстого. Письма к Толстому Льву Николаевичу, 1905, письмо Баба Бхарати // Дом-музей Л. Н. Толстого в Ясной Поляне Материалы личной библиотеки писателя, письма / публ. А. Сергиенко. – М., 1939 г.

34. Толстой Л. Н. Письмо к индусу // Л. Н. Толстой: Полное собрание сочинений: В 90 т. Т. 77. Серия 3: Письма. – М.; Л., 1928–1964.

35. Петрова Е. Ю. Российско-индийские исторические связи в документах и материалах архивов Л. Н. Толстого и музея-усадьбы «Ясная Поляна»: дис. … канд. ист. наук. – М., 2003.

36. Восток-Запад. – М., 1982.

37. Бердяев. Н. А. Смысл истории. – М., 1990.

38. Московский отдел Архива АН, ф. 555, оп. 1 хр.

39. Циолковский К. Э. Нирвана. – Калуга, 1914.

 

Русские и немцы издавна имели представление друг о друге. На территории Германии этноним «русские» («Ruzzi») впервые упоминается во второй половине IX в. в так называемом «Баварском географе». Этноним «немцы» («Немци») наряду с этнонимами других народов Западной Европы в русских источниках впервые упоминается немного позднее – в «Повести временных лет» (1116) – это связано с более поздним началом русского летописания (60–е гг. XI в.).

Прообразы современных России и Германии – Киевская Русь и Восточно-Франкское королевство германцев образовались примерно в одно и то же время – в 862 и 843 гг. соответственно. Обе страны на протяжении IX–XVI вв. прошли через сложную трансформацию своих государственных образований. Киевская Русь в XIII в. окончательно пала под ударами татаро-монголов, ее осколок – Владимиро-Суздальское княжество стал впоследствии ядром Московской Руси. Германия из небольшого Восточно-Франкского королевства выросла в 962 г. до огромной империи, но на протяжении последующих веков неоднократно меняла свое название (Reichstitel), именуясь со второй половины X в. по первую половину XII в. Римской, со второй половины XII в. до середины XIII в. – Священной, с середины XIII до конца XV в. – Священной Римской, с конца XV в. – Священной Римской империей германской нации (Беркович 1967: 227–241). Постепенно менялись и очертания империи – к концу XV в. она потеряла часть итальянских, бургундских земель, при этом немецкоязычные земли по-прежнему составляли основную часть империи.

Первые русско-германские культурные контакты состоялись в 959–962 гг., когда княгиня Ольга через своих послов просила германского короля Оттона I (936–973) назначить для Руси епископа и священников (Назаренко 1999: 303–304). Княгиня Ольга известна стойкой приверженностью христианству, к нему она пыталась приобщить и своего сына Святослава, а вместе с ним и его дружину. Стремление Ольги крестить Русь отвечало интересам германского короля Оттона I, проводившего политику христианизации славянских земель. На Русь отправился Адальберт из Трира, но его миссия закончилась неудачно, вследствие противодействия дружинников-язычников Святослава (Рамм 1959: 36).

Проведенный автором анализ древнерусских, немецких, латиноязычных письменных источников показывает, что в течение X–XVI вв. немецкая аристократия неоднократно пыталась включить Русь в пространство европейской германо-романской культуры сначала через крещение Руси по западному христианскому обряду (X в.), а впоследствии (XV–XVI вв.) – через реализацию идеи унии между русской православной и католической церквями или военную экспансию (неосуществленное «христианское предприятие» немца-«опричника» Генриха Штадена и эльзасского пфальцграфа Георга Ганса по захвату Руси).

Идеологической основой притязаний германской аристократии служила концепция универсализма, тесно связанная с теорией «translatio imperii». Особенно ярко концепция универсализма выразилась при Оттоне III (983–1002), который мыслил себя главой универсальной, наднациональной, «всемирной» христианской империи. В дипломе о дарении восьми графств в Пентаполисе папе Сильвестру II Оттон III провозгласил, что Рим является столицей мира, а он – «римским императором» (Колесницкий 1977: 49), т. е. владыкой всего мира. На императорском троне Оттона III были изображены «четыре нации» – четыре согбенные фигуры, приносящие дань императору, среди которых была и «Slavinia». Полугрек – полунемец Оттон III, в отличие от основателя империи – Оттона I, совсем не заботился о сугубо немецких национальных интересах, ничего не известно о его выпадах против восточного христианства.

Другой германский император – Фридрих II (1212–1250), наполовину немец, наполовину итальянец именовал себя господином мира, которому должны подчиняться все государства (omnia regna) и все люди (omnia anima). Под «всем миром» понималась территория древней Римской империи – так называемый orbis Romanus, дополненная территориями славянских народов (Санчук 1967: 67–68). Историки напрямую не связывают деятельность Фридриха II и нападение немецких рыцарей на Псковскую, Новгородскую земли в 1240 г., но из источников известно, что император поддерживал хорошие отношения с магистром Тевтонского ордена (Петр из Дусбурга 1997: 15–16).

Идеи универсализма обнаруживаются у проводников идеи унии между католической и русской православной церквями – немецкого теолога, астролога и лекаря Николая Булева (ум. 1548), посланника Ивана IV саксонца Ганса Шлитте (XVI в.). Так Булев, в начале XVI в. добившийся влиятельного положения при дворе великого князя Московского Василия III (1505–1533), не видел серьезных различий между православием и католичеством, которые, по его мнению, составляли единую христианскую церковь, рассматривал таинство евхаристии как символ единения народов в Боге (Зимин 1961: 85–86). Идею унии, пропагандируемую Булевым, особенно жестко критиковал видный деятель русского православия Максим Грек, хорошо знакомый с западноевропейской культурой.

Русь была готова приобщиться к европейской культуре, но на условии развития равноправных отношений с Западом, сохранения культурной самобытности. Поэтому уния, к которой Русь неоднократно подталкивали римский папа и германский император, как правило, отвергалась русской стороной. Единственный пример реализации идеи унии (заключение союза с католической церковью Даниилом Галицким и принятие им царского венца от римского папы в 1253 г.) демонстрирует нам как вслед за потерей культурной идентичности идет потеря политической независимости (после 1253 г. территория Галицкого княжества была окончательно захвачена татарами, затем Литвой, а в XIV в. присоединена к Польскому королевству).

Однако, идея причастности Руси к европейскому культурному пространству при сохранении самобытности русской культуры постепенно набирает силу с середины XII в. и четко формулируется в начале XVI в.

В середине XII в. во Владимиро-Суздальском княжестве – сердце будущей России формулируются первые идеи, утверждающие неразрывную связь Руси с европейским культурным пространством – появляется легенда о «посещении» Руси апостолом Андреем Первозванным. Н. Н. Воронин справедливо отмечает, что эта легенда «делала «вторичным» крещение Руси при Владимире, относя его к первым векам христианства, и делая Андрея римским [разбивка Н. Н. Воронина – Е. С.] апостолом» (Воронин 1961: 336).

В начале XVI в. по итогам полемики Николая Булева со старцем Елеазаровского монастыря Филофеем возникла концепция «Москва – Третий Рим», которая наметила религиозно-идеологические контуры включения Руси в европейское культурное пространство, показала неразрывную связь Руси с Римом – столицей всего европейского христианского мира. «Оценка «Третьего Рима», – пишет Н. В. Синицына, – ориентированная на идею византийского наследия, ограничивает содержание первоначальных построений Филофея, т. к. не учитывает наличия в них также и «первого», «Великого Рима», т. е. их обращенность не только к Византии, но и к Западу» (Синицына 1998: 22–23).

В качестве духовного обеспечения русско-германских культурных связей с русской стороны также отчетливо просматривается мотив приглашения специалистов различных областей. Так Иван III после падения монголо-татарского ига (1480) уполномочил свои посольства в другие европейские страны приглашать в Россию художников, ремесленников и техников (Рааб 1961: 342).

Крупномасштабный заказ на привлечение около 300 специалистов из Германии был сделан в 1547 г. Иваном IV, гордившимся своим германским (прусским) происхождением. В грамоте Иван IV удостоверял, что он поручил своему посланнику, саксонцу Гансу Шлитте «привезти в наше государство перечисленные ниже персоны, а именно: мастеров и докторов, которые умеют ходить за больными и лечить их, книжных людей, понимающих латинскую и немецкую грамоту, мастеров, умеющих изготовлять броню и панцири, горных мастеров, знающих методы обработки золотой, серебряной, оловянной и свинцовой руды, людей, которые умеют находить в воде жемчуг и драгоценные камни, золотых дел мастеров, ружейного мастера, мастера по отливке колоколов, строительных мастеров, умеющих возводить каменные и деревянные города, замки и церкви. Полевых врачей, умеющих лечить свежие раны и сведущих в лекарствах, людей, умеющих привести воду в замок, и бумажных мастеров» (Немировский 1964: 62–63).

За мотивом приглашения специалистов стоит вполне понятное стремление Руси приобщиться к культурным достижениям Европы, быть частью европейского мира. Важную роль в этом процессе играл германский император – в глазах русских – верховный правитель Европы, т. к. именно он санкционировал приглашение специалистов. (Титул императора подразумевал верховенство над остальными правителями Европы, обладавших титулом не выше короля, о чем прекрасно знали русские, зафиксировав эту иерархию в древнерусском произведении «Европейской страны короли» (XVI в.)). Так из «Донесения Нюрнбергского купца Фейта Зенга Аугсбургскому рейхстагу о торговых операциях в Русском государстве и понесенных им издержках» (1582) следует, что германский император Карл V в 1547 г. на заседании рейхстага в Аугсбурге разрешил Гансу Шлитте нанять необходимых специалистов (Полосин 1955: 257–258).

Как и его предшественники, германский император из династии Габсбургов, король Испании Карл V (1519–1556) мыслил себя главой «всемирной» христианской империи, активно боролся с немецкими князьями-протестантами, а также с основными врагами христианства того времени – турками и для этого искал союзников на востоке Европы – в 1547 г. Шлитте взамен разрешения нанять специалистов обещал императору от имени «великого князя Московского» направить «на благо империи на пять лет 30 тысяч конных людей», если начнется война между ней и турками (Полосин 1955: 258).

Синтез германских и отечественных традиций в зодчестве, пластике, книжной графике (искусстве гравюры) наглядно демонстрировал способность русской культуры интегрироваться в европейское культурное пространство при сохранении своей самобытности. Так сюжеты из пластики Дмитриевского собора (1194–1197), выполненные русскими мастерами, отличается типично русской плоскостной манерой изображения от тех же самых сюжетов из пластики церкви Покрова на Нерли (1165), выполненных мастерами от германского императора Фридриха I Барбароссы (1152–1190). В новгородской Евфимиевой (Грановитой) палате, возведенной в 1433 г. при участии немецких мастеров, палата перекрыта готическим сводом на нервюрах, сходящихся к центральному столбу. При этом столб выполнен в русской манере – он основателен и имеет четырехгранную форму, как столпы русских церквей, тогда как типичная готическая колонна тонка и кругла в сечении.

Русско-германские культурные связи X–XVI вв. обогащали не только русскую культуру, но и немецкую, и в целом западноевропейскую. В немецкий средневековый эпос были привнесены некоторые персонажи древнерусских былин, в частности, богатырь Илья Муромец (Iliaz von Reuzzen) (Алексеев 1934: 559). В XVI в. картина мира европейцев значительно пополнилась географическими, этнографическими сведениями о восточной Европе, Азии, записанными со слов русских послов, путешественников Иоганном Фабри (Хайгерлином), автором трактата «Религия московитов» (1525), Сигизмундом Герберштейном, автором популярного, неоднократно переиздававшегося в Европе трактата «Записки о Московии» (1549). Некоторые сведения, полученные Герберштейном при посещении им Руси в 1517 и 1526 гг. в качестве имперского посла, были приведены в другом популярном трактате – «Всеобщей космографии» Себастьяна Мюнстера (1544). Здесь в сравнительно небольшом рассказе о Руси чрезвычайно много внимания уделяется медведю. (Не благодаря ли Мюнстеру образ медведя в сознании европейцев тесно связался с Россией?)

Фактически процесс интеграции России в европейское культурное пространство завершился при Петре I, но именно в X–XVI вв., в значительной мере благодаря русско-германским культурным связям для этого были созданы важные предпосылки. Вместе с интеграцией России в европейское культурное пространство идеалы универсализма постепенно прокладывали себе путь на восток Европы, а русская культура становилась неотъемлемой частью общемировой.

 

Библиография

1. Angermann N. Kulturbeziebungen zwischen dem Hanseraum und dem Moskauer Rußland um 1500 // Hansische Geschichtsblatter. – Lübeck, 1966. – № 84.

2. Raab H. Über die Beziehungen Bartholomäus Ghotans und Nicolaus Buelows zum Gennadij Kreis in Novgorod // Wissenschaftliche Zeitschrift der Universität Rostok. Gesellschafts– und sprachwissenschaftliche Reihe. – 8. Jg. (1958/1959).

3. Алексеев М. П. Русский язык у немецкого поэта XIV в. // Сборник статей, посвященный А. С. Орлову. – Л., 1934.

4. Аль Д. Иван Грозный: известный и неизвестный. От легенд к фактам. – СПб.: Издательский Дом «Нева», 2005. – 320 с.

5. Беркович М. Е. Из истории формулы средневековой Германской империи // Средние века: сб. ст. – М., 1967. – Вып. 30.

6. Борисова Т. С. Гравюра на металле в русских рукописях XVI в. / Т. С. Борисова // Древнерусское искусство: Русское искусство Позднего Средневековья. XVI век: сб. науч. ст. – СПб., 2003.

7. Вагнер Г. К. Скульптура Древней Руси. XII век. Владимир. Боголюбово / Акад. наук СССР, Ин-т археологии. – М.: Искусство, 1969. – 480 с.: ил.

8. Воронин Н. Н. Зодчество Северо-Восточной Руси XII–XV веков: в 2 т. Т. 1. XII столетие / Акад. наук СССР, Ин-т археологии. – М.: Изд-во Акад. наук СССР, 1961. – 583 с.: ил.

9. Герберштейн С. Записки о Московии / пер. с лат. и нем. А. И. Малеина и А. В. Назаренко; вступ. ст. А. Л. Хорошкевич; примеч. С. В. Думина и др.; под ред. В. Л. Янина. – М.: Изд-во МГУ, 1988. – 430 с.: ил.

10. Голубинский Е. Е. История русской церкви. Т. 1. Ч. 1. – М., 1901.

11. Голубинский Е. Е. К вопросу о начале книгопечатания в Москве // Богословский Вестник. – 1895. Т. 1.

12. Зимин А. А. Доктор Булев – публицист и ученый медик // Исследования и материалы по древнерусской литературе: сб. науч. ст. – М., 1961. – Вып. 1.

13. Иконникова С. Н. История культурологических теорий: учеб. пособие. – 2-е изд., перераб. и доп. – СПб.: Питер, 2005. – 474 с.: ил. – (Учебное пособие).

14. Казакова Н. А. Дмитрий Герасимов и русско-европейские культурные связи в первой трети XVI в. // Проблемы истории международных отношений: сб. науч. ст. – Л., 1972.

15. Казакова Н. А. Западная Европа в русской письменности XV XVI веков: Из истории международных культурных связей России / под ред. Д. С. Лихачева; Акад. наук СССР, Ин-т истории СССР, Ленингр. отд-ние. – Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1980. – 278 с.

16. Каргер М. К. Новгород. – / вступ. ст. и комм. Г. М. Штендера. 4-е изд., доп – Л.: Искусство, 1980. – 246 с., ил., 4 л. ил. – (Архитектурно-художественные памятники городов СССР).

17. Колесницкий Н. Ф. «Священная Римская империя»: притязания и действительность / Н. Ф. Колесницкий; Акад. наук СССР. – М.: Наука, 1977. – 200 с.

18. Комеч А. И. Архитектура Владимира 1150–1180-х гг. Художественная природа и генезис «русской романики» // Древнерусское искусство: Русь и страны Византийского мира. XII век: сб. науч. ст. – СПб., 2002.

19. Культурология: учебник / под ред. Ю. Н. Солонина и М. С. Кагана. – М.: Юрайт-Издат, 2005–566 с.

20. Лазарев В. Н. Искусство средневековой Руси и Запад (XI–XV вв.) / В. Н. Лазарев // XIII Международный конгресс исторических наук, 1970 г. Доклады конгресса. – М., 1974. Т. 1. – Ч. 7. – М., 1974.

21. Мюнстер Себастьян. Всеобщая космография / пер. с лат. И. И. Варьяш // Россия в первой половине XVI в.: взгляд из Европы: сб. текстов. – М., 1997.

22. Назаренко А. В. Западноевропейские источники // Древняя Русь в свете зарубежных источников: учеб. пособие для вузов. – М., 1999.

23. Назаренко А. В. Русь и Германия в IX–X вв. // Древнейшие государства Восточной Европы. Материалы и исследования. 1991 год: сб. науч. ст. – М., 1994.

24. Немировский Е. Л. Возникновение книгопечатания в Москве. Иван Федоров / Е. Л. Немировский. – М.: Книга, 1964. – 404 с.: ил.

25. Новаковская-Бухман С. М. Царь Давид в рельефах Дмитриевского собора во Владимире / С. М. Новаковская-Бухман // Древнерусское искусство: Византия, Русь, Западная Европа: Искусство и культура: сб. науч. ст. – СПб., 2002.

26. Петр из Дусбурга. Хроника земли Прусской / пер., ст. и примеч. В. И. Матузовой; отв. ред. А. Л. Хорошкевич. – М.: Ладомир, 1997. – 384 с.

27. Письмо Ганса Шлитте к королю датскому Христиану III / пер. Ю. Н. Щербачева // Материалы по истории древней России, хранящиеся в Копенгагене 1326–1690 гг. – М., 1893.

28. Полосин И. И. Из истории блокады русского государства // Материалы по истории СССР. Т. II. Документы по истории XV–XVII вв. – М., 1955.

29. Поппэ А. В. К истории Романских дверей Софии Новгородской // Средневековая Русь: сб. науч. ст. – М., 1976.

30. Рааб Г. Новые сведения о печатнике Варфоломее Готане / пер. с нем. И. И. Кретова // Международные связи России до XVII в.: сб. науч. ст. – М., 1961.

31. Рамм Б. Я. Папство и Русь в X–XV вв. – М.-Л.: Изд-во Акад. наук СССР, 1959. – 283 с.

32. Санчук Г. Э. К вопросу об изучении идеологии немецкого «Дранг нах остен» в раннефеодальный период // «Дранг нах остен»: сб. ст. – М., 1967.

33. Синицына Н. В. Третий Рим. Истоки и эволюция русской средневековой концепции (XV–XVI вв.) / Н. В. Синицына; Рос. акад. наук, Ин-т рос. истории; Международный семинар «Da Roma alla Terza Roma». – М.: Индрик, 1998. – 416 с.

34. Теория культуры: учеб. пособие / под ред. С. Н. Иконниковой, В. П. Большакова. – СПб.: Питер, 2008. – 592 с.: ил.

35. Фабри Иоганн. Религия московитов / пер. с лат. О. Ф. Кудрявцева // Россия в первой половине XVI в.: взгляд из Европы: сб. текстов. – М., 1997.

36. Штаден Г. О Москве Ивана Грозного: Записки немца-опричника / пер. с нем. и вступ. ст. И. И. Полосина. – М.: М. и С. Сабашниковы, 1925. – 183 с.