В современной отечественной научной литературе вопросу о роли университетов и высшего образования в формировании политической культуры, соответствующей критериям развитого гражданского общества, уделяется, как правило, слишком мало внимания. И это не является случайностью. Уже к началу 1990-х гг. прошлого века, т. е. с момента реализации программы реформ, объявленной «командой Ельцина», не казалось слишком пессимистичным предположение, что страны Центральной и Восточной Европы, в которых реформы стали осуществляться несколько раньше, и Россия по основным тенденциям развития составят дихотомию, не являющуюся, однако, аналогичной той, которую когда-то образовывали Бразилия и Китай. Если такие посткоммунистические государства, как Венгрия, Чехия, Словения вполне могут повторить путь Коста-Рики, Южной Кореи и Тайваня, то Россия в XXI в. имеет все шансы воспроизвести далеко не самые лучшие латиноамериканские образцы.

Причина столь быстрой «латиноамериканизации» лежит в самом характере той трансформации, последовавшей за событиями августа 1991 г., которые российские интеллектуалы, именующие себя демократами, провозгласили революцией. На самом деле произошло лишь существенное видоизменение внутри правящей элиты: часть бывшей коммунистической номенклатуры, пришедшая во власть, не могла не включить в свои ряды довольно внушительную массу представителей средних и низших слоев провинциального чиновничества и интеллигенции, принимавшей активное участие в борьбе с КПСС в период «перестройки». Именно последние обеспечили политике «реформ» либеральный имидж своей антикоммунистической риторикой, подкрепленной созданием многочисленных политических группировок, именуемых партиями и движениями, на которые новая элита, стремившаяся к радикальному дележу государственной собственности, и поспешила опереться.

Так возникло очередное «государство нового типа», которому очень подходит ироническое определение, данное когда-то Х. Арендт вслед за М. Дюверже партократическим режимам – «правление народа путем создания элиты, вышедшей из народа» (См.: Duverger 1966: 157; Arendt 1965).

Первым следствием его появления на свет стал лавинообразный рост числа должностей на различных уровнях управленческой иерархии, значительно опережавший процесс создания новых рыночных структур – совместных предприятий, кооперативов, акционерных обществ и т. д. Результаты этого процесса ясно свидетельствуют о том, что новое государство, основные функции которого сводятся к взиманию налогов, наращиванию бюрократического аппарата и реквизиции денежных средств у населения (Бойцова 1994: 42; См. также: Маколи 1993: 35), не признает ни малейшей ответственности перед своими гражданами и демонстрирует ставшую уже отечественной традицией готовность принести в жертву далеко не одно поколение россиян.

Подобные тенденции резко контрастируют с программой создания демократического конституционного государства. Богатый опыт посткоммунистических конституционных экспериментов в России, основанных сначала на попытках соединения государственной модели США с советской властью, а в дальнейшем – на заимствовании основных элементов конституционной практики, свойственной американским и европейским президентским режимам, свидетельствует об их квазидемократическом характере, вполне совместимом со сложившимися в новейший период традициями отечественной политической культуры.

«…При создании правления, в котором люди будут ведать людьми, – предупреждал Дж. Мэдисон, – главная трудность состоит в том, что в первую очередь надо обеспечить правящим возможность надзирать над управляемыми; а вот вслед за этим необходимо обязать правящих надзирать за самими собой. Зависимость от народа, безусловно, прежде всего обеспечивает надзор над правительством, но опыт учит человечество: предосторожности тут отнюдь не лишни» (Федералист 1993: 347).

Опыт деятельности современных российских реформаторов «перестроечного» и посткоммунистического образца отчетливо показал, что государство не выполнило ни первой, ни второй из обозначенных «отцом-основателем» американской конституции функций, а лишь создало условия для роста напряженности во многих сферах общественной жизни. Это вполне соответствует основным парадигмам, характерным именно для развивающихся стран в конце XX века (См.: Huntington 1968: 7).

Изложенные выше соображения подводят нас к главному вопросу, обозначенному в заглавии данной работы. Речь идет о роли политической культуры в проведении реформ – вообще, российской традиции политического участия в частности, и как следствие этого – теоретических предпосылках гражданского образования.

Исследование политики в культурном ее аспекте уже давно внушает ученым иногда вполне обоснованные опасения. «Концепция культуры, – отмечает С. Хантингтон, – является ненадежной в общественной науке, потому что она одновременно и чересчур податлива и неудобна в употреблении. Она легковесна (и поэтому опасна), поскольку в определенном смысле она является остаточной категорией. Если существенные различия между обществами не могут быть правдоподобно обоснованы другими причинами, становится заманчивым приписать их культуре. Только такие попытки объяснить, что культура является ответственной за политические и экономические различия, часто остаются чрезвычайно смутными. Культурные объяснения, таким образом, зачастую неточны или тавтологичны, или же одновременно выступают в данном качестве, так как в крайнем случае они сводятся к более или менее обманчивому толкованию типа «французы всегда таковы!». С другой стороны, культурные объяснения являются также неудовлетворительными для обществоведа, поскольку они противостоят склонности последнего к обобщениям. Они не объясняют последствий в понятиях взаимодействия между такими всеобщими переменными, как уровни экономического роста, социальная мобилизация, политическое участие и насилие в обществе. Вместо этого они стремятся говорить о специфических частностях, свойственных особенным культурным образованиям» (Understanding Political Development 1987: 22–23).

Замечания такого рода вполне могут быть отнесены к получившим широкое распространение в отечественной науке социокультурным трактовкам эволюции российской государственности, по существу, не только оправдывающим тоталитарный коммунистический режим путем ссылки на историческую закономерность большевистской революции, завершающей «длительный, многовековой процесс трансформации культуры, ее движения от неорганичности к органичности», но и предугадывающим с позиций «высшего разума» вполне реальный новый виток тоталитаризма при помощи простого обозначения посткоммунизма как «“межсезонья” российской истории», открывающего ее новый цикл «развертывания» уже вполне органичной культуры и т. д. (См.: Пастухов 1992: 70–74).

Из многочисленных характеристик политической культуры, представленных в современной научной литературе, наиболее предпочтительным, на наш взгляд, выглядит ее «элементарное» определение Г. Алмондом и Дж. Пауэллом как «структуры индивидуальных позиций и ориентаций в отношении политики среди членов политической системы», т. е. обозначающее ту субъективную, состоящую из познавательных, аффективных и оценочных предпочтений сферу, которая лежит в основе и дает смысловую направленность всем политическим действиям (Almond, Powell 1966: 50).

Если анализ индивидуальных и даже групповых ориентаций и не позволяет предсказывать с абсолютной достоверностью все особенности поведения того или иного человека в рамках конкретной политической системы, он является необходимым звеном для определения ее основных свойств и тенденций развития, для выяснения специфики ее взаимодействия с гражданами и, наконец, для понимания как характера и направленности политического процесса, так и уровней субъективного их восприятия. Так, степень демократичности и ответственности политической системы зависит от ее способности к агрегации легитимных нужд и требований, проявляющейся, в том числе, и в возможности (относительно бесконфликтной) передачи управленческих функций от одной группы лидеров к другой на любом ее уровне – от государства до политической партии (Almond, Powell 1966: 55–56).

Противоположный тип политического участия, в наиболее чистой форме развившийся в русле марксистской социалистической традиции, определяется представлением о политике как арене постоянной жестокой борьбы за преобладание между господствующими и угнетенными классами (и внутри каждого из них). В системах, где получают распространение такие представления, начинает преобладать идеологический стиль политики, подавление автономного поведения индивидов и групп. Это в конечном итоге приводит к появлению весьма специфической ориентации населения, названной Алмондом и Пауэллом «подданическо-активистской» (subject-participant), поскольку она основана на сочетании политического конформизма с имеющим оттенок индифферентности религиозно-традиционалистским подходом к политике (Almond, Powell 1966: 57–63).

Именно такая патриархально-подданическая политическая культура, уходящая корнями в традиции прежней монархической государственности, формировалась в России на протяжении десятилетий правящей коммунистической элитой. Сохранение всех ее элементов в новом посткоммунистическом государстве настолько бросается в глаза, что определение этой культуры в прежнем ее качестве рассматривается в качестве хрестоматийного даже авторами учебных пособий (См., например: Основы политической науки 1993: 64–67; ср.: Капустин 1992: 79; Гаджиев 1994: 107).

Усиление советской ментальности в таком переходном обществе, каким является посткоммунистическая Россия, диктуется той двойственной ролью, которую играет государство, заботящееся прежде всего о собственных интересах (совпадающих с интересами корпораций – генералитет, бюрократия, банковские и криминальные структуры, на которые оно опирается), но одновременно стремящееся выйти из узких корпоративных рамок и взять на себя ответственность за обеспечение общественных потребностей путем оказания поддержки тем структурам, с деятельностью которых связаны перспективы долговременного роста. При таком положении вещей несовпадение результатов государственной политики с ожиданиями основной массы граждан становится вполне закономерным и объяснимым. С этой точки зрения, российская политическая культура не может не оставаться конфликтной, будучи не только диаметрально противоположной традициям, сложившимся в Западной Европе и США, но и значительно отличаясь от той эволюции политического менталитета, которую мы наблюдаем в странах Восточной Европы.

Утвердившаяся в XX в. в западной культуре либеральная парадигма не совсем совпадает с принципами, разработанными Б. Констаном или Дж. Ст. Миллем в эпоху, когда идея верховенства гражданского общества над государством могла вполне укладываться в идеологию фритредерства и близких к ней доктрин. Отзвуки этой традиции сохраняются в либеральной концепции «минимального государства», ограничиваемого «узкими функциями защиты от насилия, воровства, мошенничества, нарушения контрактов и т. д.» (Nozik 1974: IX; Шапиро 1994: 9). Но в целом либеральная философия до известной степени опосредована вполне прагматическим компромиссом между истеблишментом и политикой европейской социал-демократии.

На почве этого компромисса возникла концепция социального либерализма, сторонники которой, стремясь избегать конфликта между свободой и равенством, оказывают большее предпочтение именно равенству (См., например: Dworkin 1984: 60–63). Государство рассматривается ими в качестве основного инструмента, создающего исходные предпосылки для того, чтобы «одаренные природой (кем бы они ни были) могли извлекать выгоду из своего благосостояния только при наличии условий, которые улучшают положение тех, кто проиграл… Никто не заслуживает того, чтобы его большие природные способности или достоинства создавали бы для него более благоприятные стартовые позиции в обществе. Но из этого не следует, что необходимо устранять эти различия. Основная структура должна быть устроена таким образом, чтобы эти случайности работали бы на благо наименее удачливого» (Rawls 1971: 102).

Такое, имеющее эгалитарную направленность, перераспределение благ не может затрагивать основу рыночной экономики, поскольку, например, с точки зрения Р. Дворкина, последняя в наибольшей степени отвечает принципу эффективности и служит тем самым идеалу равенства. Идеи рационального политического выбора и индивидуальной свободы, поэтому, полностью сохраняют силу (Dworkin 1984: 67).

Иную традицию политического дискурса, сложившуюся в странах Центральной и Восточной Европы, аналитики обычно связывают со спецификой формирования отношений между государством и возникающим гражданским обществом. Как отмечает А. Селигман, «на Востоке (Европы – В. Г.) гражданскому обществу до такой степени присущи общинные свойства, что, будучи дистанцированным от государства, оно в равной степени далеко отстоит от идеи автономного и активного индивида, на котором основана идея западного гражданского общества» (Seligman 1992: 202).

Именно эти «общинные свойства», усиленные в социалистический период, и предопределили, по мнению некоторых специалистов, возникновение своеобразного феномена «антиполитики», оказывающего в этом регионе решающее воздействие на характер проведения реформ (См.: Mänicke-Gyöngyösi 1995: 225).

Понятие «антиполитика» стало использоваться с целью более четкого понимания способов легитимации новых политических структур в восточноевропейских (включая Россию) странах. В то время как усиление государственного вмешательства в странах классического капитализма было вызвано возрастающей сложностью экономических механизмов и социальных институтов, уже не «выдерживающих» традиционных способов саморегулирования, на востоке Европы по-прежнему государство выступает в качестве решающего фактора, компенсирующего отсутствие соответствующих предпосылок как для возникновения рыночного хозяйства, так и для успешного осуществления политической модернизации.

Как показала практика, решение новых сложных хозяйственных и социальных проблем с самого начала осуществлялось в русле специфической бюрократической политики. «И корпоративные варианты согласования интересов, и отделяемая от конкретных лиц легитимация властных функций посредством установленных правил, – отмечает К. Мэнике-Дендеши, – уже предполагают вполне развитые институты промежуточного или бюрократического характера, которые в рамках постсоциалистической ситуации, сложившейся в восточноевропейских переходных обществах, представляются неуместными. Для этой ситуации как раз характерно, что они находятся лишь в процессе институционального оформления, причем, с одной стороны, границы между институтами остаются зыбкими, а с другой – различные виды рациональности и ориентации, определяющие свободу действий и способы поведения внутри самих институтов, лишь складываются. В отношении механизмов взаимодействия между предпринимателями, менеджерами и государственными чиновниками в бюрократической, связанной с посредничеством, сфере становится очень трудно отделять, с одной стороны, клиентелизм и защищенное законом согласование интересов от бюрократического регулирования, – с другой» (Mänicke-Gyöngyösi 1995: 224–225).

«Антиполитика» является, следовательно, основным способом обеспечения свободы действий для новой бюрократии, оказавшейся вполне способной воспользоваться советом, который В. Парето давал всем правителям – трансформировать радикальные (в данном случае – антикоммунистические) настроения и энергию в такой тип руководства, когда институционализация рынка и демократии становится всецело опосредованной тенденцией к всеобщей государственной опеке (Mänicke-Gyöngyösi 1995: 225, 229).

В этих переходных условиях единство власти и основной массы населения достигается не реальными результатами демократизации общества, но обеспечивается правительством при помощи «символической интеграции», долженствующей «поддерживать совместную реализацию демократического участия» (Mänicke-Gyöngyösi 1996: 13) и способствовать преодолению противоречий, усиливая механизм снятия конфликтов «в процессе символической идентификации граждан с демократическим базовым консенсусом»(Mänicke-Gyöngyösi 1996: 13–14).

Как показывает, например, проведенное М. Татур исследование опыта реализации польской модели «антиполитики», представленной профсоюзом «Солидарность» в первые годы «бархатной революции», стратегия либерально-демократических политиков, ориентированная на создание «нормального» западного общества, подкреплялась, как и в России, своеобразной интеллигентской мифологией: первоначально легитимность деятельности по демонтажу социалистической системы обеспечивалась преподнесением диссидентов в качестве моральной и культурной «элиты» общества и поддерживалась популистской авторитарной риторикой (Tatur 1996: 53). Кандидаты на места внутри новой политической элиты руководствовались пониманием демократической политики, как игры, правила в которой устанавливаются конкуренцией именно элитарных группировок. Элитарная концепция политики стимулировалась самим характером «неолиберальных» реформ сверху, изначально предусматривавших очень жесткую запрограммированность экономических интересов и роли политиков в рамках новой социальной структуры. В итоге новые элиты, несмотря на имидж демократической легитимности, не имели прочных корней в обществе и функционировали как изолированный «политический класс», предпочитавший авторитарные ориентации и искусственную сверхидеологизацию политического дискурса.

Реакцией на такую форму элитарной политики стала популистская враждебность ко всякой партийной политике. Возникшая дихотомия между элитарным и популистским авторитаризмом, подрывая легитимность «политического класса», способствовала бы укреплению авторитарной ориентации политической системы, выступавшей «как насильственное преодоление пропасти между «элитой» и «массами». Эта система могла бы использовать окрашенный в романтические тона националистический или прагматический технократический язык. Альтернативой подобному сценарию была бы институционализация неокорпоративной структуры согласования интересов на различных уровнях общества, которая внедряла бы в различных политических сферах формализованные методы переговоров и поисков компромисса» (Tatur 1996: 54).

В настоящее время есть некоторые основания считать, что Польша начинает отходить от обрисованной выше модели политического процесса. В России же наоборот усиливаются все признаки раскручивания спирали неокорпоративной политики, угрожающей возникновением нового ее авторитарного витка. Теперь больше, чем десятилетие назад, стало очевидно, что либеральные настроения и лозунги были лишь элементами «антиполитики», режиссируемой радикал-реформаторами с целью создания «символического пространства», обеспечившего на весьма короткий срок легитимность их собственному варианту преобразований.

Наиболее бросающейся в глаза особенностью постсоциалистического периода нашей истории является глобальный кризис ценностей. Ошеломляющие быстрота и легкость, с которой большая часть населения распростилась с идеалами социализма, оставляет мало надежд на реализацию безболезненной программы постепенных преобразований. Распад СССР был следствием не столько конкуренции политических элит, сколько не имеющей прецедентов в новейшей истории нравственной деградации всех слоев российского общества. Типичным ее проявлением является и тот факт, что пришедшая к власти часть старой номенклатуры и ее идеологи действовали (конечно, инстинктивно) по известному рецепту, предложенному еще в 1920-е годы одним из ренегатов социалистического движения – Б. Муссолини – соответствующая идеология может быть «заказана» после того, как ключевой вопрос о политическом господстве благополучно решен.

Одним из ключевых моментов преодоления описанных выше негативных тенденций в общественной жизни является, на наш взгляд, постепенное формирование новой политической культуры, опирающейся на принципиально новую концепцию политического и гражданского образования (Зубов, Колосов 1994: 107).

В цивилизованном обществе политическая культура и образование не только неотделимы друг от друга, но в известном смысле являются эквивалентами. При этом можно рассматривать политическое образование как сложную систему, интегрирующую в результате целенаправленной деятельности те элементы культуры, которые определяют характер и формы политической социализации (по сути, гражданского образования) в процессе формирования определенного типа политического поведения и сознания, свойственных данному типу общества и государственному устройству.

Независимо от особенностей и общепринятого понимания политики, любое государство стремится контролировать этот процесс посредством принятия централизованных решений, т. е. проводить явную и неявную (информальную) образовательную политику. «Когда тоталитарное государство пересматривает изложение истории в школьных учебниках или когда молодая нация развертывает школьную систему, то это означает, что политические элиты стремятся формировать и контролировать этот процесс создания политических ориентаций» (Almond, Powell 1966: 64–65).

В демократическом обществе с развитым гражданским сознанием существование независимого общественного мнения является достаточной гарантией для ориентации государства на такую модель политического образования, в рамках которой будет поддерживаться и усиливаться механизм контроля над государством со стороны гражданского общества. Такую систему, основанную на плюрализме интересов, с такими ее атрибутами как автономия, самодостаточность, свобода Дж. Сартори, собственно, и называет «образованием», противопоставляя ее «индоктринации», т. е. внедрению одной единственной модели политического поведения (Sartori 1987: 126). Производным от данного базового различия можно считать разделение М. Оукшоттом политического образования на профессиональное и универсальное, противопоставленным в свою очередь «идеологическому образованию», основанному на заучивании строго определенного набора «идеологических текстов» (Oakshott 1962: 116).

В современном мире широко представлены все названные выше модели политического образования. Специфически западной обычно называют только плюралистическую, свободную (конечно, относительно) от государственного контроля модель. Она возникла в результате длительной эволюции как самих государственных институтов, так и различных систем политической философии.

Важнейшими институтами, в которых кристаллизуются образовательные процессы данного типа, являются, во-первых, система универсального (свободного) образования в государственных и частных школах; во-вторых – современная система университетского образования. В обеих системах на разных уровнях реализуются три основных аспекта политического образования: формулирование, закрепление и передача общих основ политического мировоззрения (возникших под большим влиянием традиции европейской практической философии, связанной с именами Аристотеля и Канта (См.: Aristotel; Кант 1994: 41–44; см. также: Arendt 1974: 229; McCartney 1990: 57)); освоение всей совокупности политических дисциплин (уровень научного осмысления политики и самого феномена политического); и, наконец, подготовка как к участию в выборах, так и к профессиональной политической деятельности.

Осуществляя контроль над этими институтами, политическая элита способна практически влиять на характер политической социализации и, следовательно, на другие сферы общественной жизнедеятельности (См. подробнее: Almond, Powell 1966: 65–68). Степень такого контроля определяется соотношением образования и индоктринации в программах обучения, т. е. прямо зависит от уровня развития политической свободы. Отдельные элементы политического образования могут быть созданы и в рамках авторитарных режимов, но они немедленно исчезают, как только авторитаризм доводится до крайнего предела, превращаясь в ту или иную разновидность тоталитарного государства.

Современный характер политического образования в западноевропейских странах и США складывался под влиянием оптимистической убежденности интеллектуалов в необходимости проведения образовательной реформы, в результате которой демократическая система раскроет все свои преимущества. «Мы можем, – писал американский философ Д. Дьюи, – спроектировать в школах план в соответствии с типом общества, которого мы желали бы достичь» (Цит. по: Westbrook 1992: 192).

Такую ориентацию можно обнаружить уже в классическом произведении Дж. Ст. Милля «Размышления о представительном правлении», в котором сами понятия «демократическое правление» и «образование» нередко рассматриваются как тождественные (См.: Милль 1988: 31–32).

В подобном тождестве Милля убеждал не столько сам процесс демократизации английского общества, сколько беспрецедентный успех североамериканского эксперимента. «Главнейшее из благодеяний свободного правления, – писал он, – состоит в том, что образование ума и чувств проникает в самые низшие классы народа, когда они призывают к принятию участия в действиях, непосредственно касающихся великих интересов страны… Если кто в этом сомневается, то я привожу в свидетельство все содержание великого творения Токвиля и в особенности его рассуждение об американцах. Почти всем путешественникам бросается в глаза тот факт, что всякий американец в известном смысле вместе патриот и человек умственно развитый. Токвиль доказал, как тесно связаны эти качества с их демократическими учреждениями. Такого широкого распространения вкуса, идей и чувств, свойственных образованным людям, никогда еще не было видано и даже не считалось возможным» (Милль 1988: 116–117; Токвиль 1992: 60, 338–343).

Предложенные Миллем меры – пропорциональное представительство и право множественности голосов, предоставляемых образованным слоям, – были направлены на спасение демократии от некомпетентности и тирании большинства, главных грозящих ей опасностей (Токвиль 1992: 123–128).

Однако, современные политические теоретики считают эти меры недостаточными, более того, – несостоятельными и уничтожающими демократию на практике (Adler 1991: 121). Тем не менее, исходный принцип, сформулированный английским философом, – «сущность демократической конституции – всеобщее гражданство, поэтому все люди должны получить образование, чтобы стать гражданами» (Adler 1991: 126.) – рассматривается в качестве основы для разработки современной концепции демократии.

Развивая мысль Милля о присущих демократии слабостях, М. Адлер – один из наиболее влиятельных в США современных теоретиков политического образования, следующим образом определяет стоящие перед ней проблемы: «Ни одной другой форме правления нельзя отдавать предпочтения перед демократией из-за этих недостатков, поскольку все другие формы правления подвержены тем же самым слабостям, в то время как лекарства для них могут быть найдены в политической демократии. Лекарством от некомпетентности правителей при политической демократии является образование людей с целью выполнения ими своих обязанностей в качестве граждан и в качестве должностных лиц… Постепенное предоставление всем равного доступа к школьному образованию и достаточное количество времени для досуга и обучения в зрелые годы будет также способствовать тому, что каждое воспитанное человеческое существо (все за исключением неизлечимо слабоумных и больных) станет образованным до такой степени, когда он или она смогут быть настолько же хорошими гражданами, чтобы также разумно использовать его или ее право голоса, как и всякий прочий… Неискоренимое неравенство среди человеческих существ не подрывает само по себе той демократической предпосылки, что все нормальные люди могут быть достаточно образованы, чтобы стать хорошими гражданами… Я не утверждаю, что проблема создания вполне образованного электората (когда он увеличивается до размеров всего населения в сообществе) уже решена. Дело как раз обстоит не так, и мы все еще очень далеки от решения этой проблемы. Я только утверждаю, что те изменения, которые произошли со времени Милля, в особенности технологический прогресс, давший изобилие и полноту возможностей для обучения и досуга с самого раннего возраста, дает нам надежду на то, что она может быть решена в большей степени, по сравнению с тем, на что Милль, возможно, мог бы рассчитывать, чтобы подкрепить свои колеблющиеся демократические убеждения» (Adler 1991: 120–122).

В работе М. Адлера, посвященной перспективам идей демократии и социализма в XXI веке, в концентрированном виде выражена оптимистическая уверенность представителей либерального направления социальной философии в том, что при помощи адекватной программы школьного обучения и соответствующих этой программе дидактических методов можно не только сохранить и упрочить рационалистическую основу демократической политики, но и превратить ее в главный инструмент политического воспитания и социализации.

Не случайно, что сторонники такого подхода решительно выступают против профессионализации школьного образования. Например, М. Адлер настоятельно обращает внимание на необходимость введения во всех средних школах свободных (liberal) гуманистических общеобразовательных программ: «Профессиональное образование, – подчеркивает он, – является обучением специальной работе в экономической машине. Оно стремиться к тому, чтобы дать заработать на хорошую жизнь, а не к тому, чтобы дать прожить жизнь достойно (living a good life). Оно является рабским и по своим целям и по своим методам. Оно защищает демократию точно таким же образом, как это делает экономическое рабство» (Adler 1991: 126).

Данные социологических опросов, проводимых в американских городах, свидетельствуют, что такая радикальная позиция находит достаточно широкую поддержку, проявившуюся как в требованиях улучшения образовательных стандартов, так и в предпочтениях, отдаваемых американцами обучению своих детей в католических и протестантских частных общеобразовательных школах (См. например: Crespi 1988: 43, 80–81; Wilson 1989: 22, 360).

Специалисты отмечают, что в США борьба различных концепций образования превратили эту сферу в своеобразную политическую субкультуру (См.: Dahl 1989: 142, 156–162; Janowitz 1985: 92–112; Yankelovich 1991: 166, 249).

В Западной Европе аналогичную тенденцию можно наблюдать, например, в ФРГ (См., например: Harms, Breit 1990: 13–167). Как и повсюду, серьезные теоретические и практические проблемы, с которыми сталкивается политическое образование в этой стране, определяются, прежде всего, характером дискуссии, развернувшейся вокруг вопроса о роли политического образования как одной из главнейших жизненных сфер, не только определяющей мировоззрение подрастающих поколений, но и непосредственно влияющей на разработку того, что можно назвать политикой будущего, теснейшим образом связанной с демократической традицией западной культуры (См.: Claussen: 339).

Характеризуя общее направление этой дискуссии, один из ее участников – П. Вейнбергер так определяет ее основные итоги: «Будущее как цель и содержание политического образования принимается в качестве центрального приоритетного критерия политической дидактики только в порядке общего подхода… Знание о будущем является нормативным знанием. Это означает, что оно становится настолько важным по своему содержанию и воздействию, что способствует этическому по своему характеру обсуждению будущих перспектив общества и человечества, находя формулу согласия в вопросах, касающихся человечества, окружающей среды и общественного примирения. Знание о будущем является политическим знанием. Это означает, что его содержание и метод могут внести свой вклад на всех уровнях политической деятельности (индивид, группы, государство и сообщество народов) в обеспечение и формирование самого будущего и тем самым в выживание рода человеческого и планеты Земля» (Weinberger: 316–317).

Сама постановка вопроса о новых перспективах политического знания и образования была бы непонятна и практически невозможна, если не принять во внимание тех импульсов к развитию гуманитарного знания, которые всегда исходили и продолжают исходить из сферы университетского образования.

Вопрос о месте и роли университета как уникального феномена человеческой культуры в определении содержания демократической политики также является объектом ожесточенной дискуссии между сторонниками свободного и профессионального образования. Далеко не все ученые и политики разделяют сформулированное в середине XIX в. Дж. Г. Ньюменом – ректором католического университета в Дублине – положение о том, что главной задачей университета – места, где получают доступ к «всеобщему знанию», являющемуся «целью в себе», всегда было и остается «формирование ума» как «привычки к порядку и системе, привычки соотносить всякое достигнутое знание с тем, что мы уже знаем, с помощью которой интеллект, вместо того, чтобы стать объектом обработки и быть принесенным в жертву какой-то частной или случайной цели, какому-либо особенному занятию или профессии, предмету или науке, дисциплинируется ради самого себя для осознания своей собственной цели и во имя своей собственной высшей культуры» (Newman 1976).

Свидетельством противоположного подхода к университетскому образованию стала распространившаяся со второй половины XIX в. практика открытия сначала профессиональных колледжей и институтов внутри старинных университетов, а затем технических и «политехнических» университетов (См. подр.: Pelikan 1992: 22–23; ср.: Shames 1991: 42–43). Подготовка в них узких технических специалистов, даже в том случае, когда она формально и не противоречила таким основным функциям университета, как обучение, организация исследовательских работ и публикация их результатов, была направлена против самой сущности университетского образования как всеобщего и свободного.

Не случайным, конечно, является и тот примечательный факт, что процесс технизации университетов сопровождался постоянными обвинениями последних в распространении «подрывных» и революционных учений.

Не приходится сомневаться в том, что идеи революционного преобразования общества часто вызревали и внутри университетских стен, а сами университеты не раз на протяжении последних двух веков становились источником революционного брожения и даже рассматривались в качестве «модели» нового политического и общественного порядка. Проблема, однако, состоит в том – в какой мере ответственность за это несет университетская традиция гуманитарного образования. Практика дает достаточное количество примеров того, что будущие революционные теоретики были людьми с университетскими дипломами и первые элементы своего революционного воспитания получили, сидя на студенческой скамье.

Но ведь нередко университетскими выпускниками были и откровенные консерваторы, и бюрократы, и милитаристы. М. Вебер был совершенно прав, когда утверждал, что наибольшую ответственность за вступление США в первую мировую войну несут американские университеты и сформированный ими новый бюрократический слой чиновников (См.: Вебер 1991/2: 46).

Приведенные доводы призваны подтвердить, в сущности, только одно положение: университеты, независимо от их статуса и, как уже отмечалось выше, нередко конъюнктурной образовательной ориентации, открыты всем существующим в обществе тенденциям развития и оказывают на них в большей степени косвенное и скрытое влияние, чем являются лабораториями революции.

Кроме того, как очень точно заметил Я. Пеликан, «в период революционного социального изменения, каковым является настоящее время, когда революции ниспровергаются революциями, положение университета неизбежно оказывается диалектичным: будучи одновременно и институтом, и идеей, он выступает в одно и то же время и как рассадник революции, и как объект атаки со стороны революции» (Pelikan 1991: 157).

Поэтому можно утверждать, что в современный период университетское образование обретает подлинный статус только внутри демократического общества, политика которого направлена на поиск консенсуса, а не на разжигание социальных конфликтов. Соответственно, источником новых концепций политического образования университет становиться только тогда, когда практическая, идеологически ангажированная политика остается вне его стен, и ее место по праву занимает язык истории и философии (См. подр.: Oakshott: 331–332).

Это возможно только в том случае, если «первые принципы» университетского образования остаются в силе и, следовательно, сохраняется «убеждение в том, что традиция, из которой вышел современный университет, не должна отбрасываться непринужденно и легко, как это подчас случается, словно причудливый музейный экспонат, как будто мы в нынешнем поколении вольны определять характер университета любым желанным способом, не обращая внимания на данное им наследство» (Pelikan 1991: 31).

Существует немало путей расстаться с традицией свободного образования. Иногда они представляются вынужденными и даже единственно возможными. На рубеже 30-х и 40-х годов прошлого века, когда многим казалось, что либеральные ценности будут окончательно похоронены под натиском тоталитарных диктатур, К. Маннгейм возлагал на либеральное образование чуть ли не главную ответственность как за тоталитарное перерождение Германии, так и за неспособность современных демократий справляться с принципиально новыми ситуациями (См.: Манхейм 1994: 473, 477–481).

В этот же период Й. Шумпетер в получившей впоследствии громкую известность книге «Капитализм, социализм и демократия» вообще ставил под сомнение саму возможность реализации «классической концепции демократии» как не соответствующей ни человеческой природе, ни постоянно подтверждающим ее иррациональность реалиям повседневного человеческого поведения (См.: Schumpeter 1976: 256).

В области политики, утверждал Шумпетер, образование не дает людям никаких преимуществ, прежде всего, потому, что воспитываемое им чувство ответственности и рационального выбора обычно не выходит за пределы их непосредственных профессиональных занятий. Общие политические решения оказываются поэтому, столь же недоступны образованным слоям, как и безграмотным обывателям (Schumpeter 1976: 261). «Таким образом, типичный гражданин опускается на более низкий уровень умственных характеристик, как только он вступает в политическую сферу. Он спорит и анализирует при помощи аргументов, которые он охотно признал бы ребяческими внутри сферы своих собственных интересов. Он снова становится примитивным» (Schumpeter 1976: 262). Демократическая теория, следовательно, может иметь какую-либо практическую ценность только в том случае, если она обосновывает необходимый минимальный уровень участия, предоставив на практике решение основных политических вопросов конкурирующим элитам и бюрократии (Schumpeter 1976: 284–285; подробрую критику концепции Шумпетера см.: Held 1987: 164–185; ср.: Beits 1989: 180–187).

Нетрудно заметить, что и сама аргументация, и выводы, к которым пришли в 1940-е гг. К. Маннгейм, Й. Шумпетер, Г. Моргентау и многие другие ученые, разочаровавшиеся в возможностях современной им демократии, выглядят, на первый взгляд, как гораздо более подходящая основа для дискуссии о месте и роли политического образования в современной России. Однако, на наш взгляд, любые варианты «разочарования в прогрессе», даже если они облекаются в великолепные научные формулы, не могут опровергнуть того принципиального довода, что сама постановка данного вопроса предполагает тождество демократии как нормативного политического идеала и политического образования как единственного способа обеспечения плюрализма интересов, адекватного этому идеалу (См.: Adler 1991: 122–124).

Разумеется, переходный характер политического процесса в России и положение, в котором она теперь находится, не оставляют шансов на реализацию западной либеральной модели. Страна вновь вступает в период, который М. Вебер, анализировавший в начале века перспективы русского либерализма, пророчески назвал эпохой «мнимого конституционализма» (понятие, на наш взгляд, более удачное, чем его современный эквивалент – «символическая политика») (См.: Weber 1988: 66). Соединение декларативной ориентации на принципы конституционализма с бюрократическим регулированием открывает вполне реальный путь к постепенному формированию структур социальной демократии «по Шумпетеру» с ярко выраженной конкуренцией элит в сфере политики и соединением социализма и капитализма в экономике и идеологии.

В этих условиях государственная политика в сфере образования будет являться одним из самых важных индикаторов будущего направления политического развития страны. Это положение выглядит тем более обоснованным, поскольку образовательная инфраструктура, оставленная в наследство социалистическим государством, вполне могла бы при соответствующей поддержке, стать надежным гарантом стабильности демократического выбора.

Советский Союз был «технотопией», то есть «политическим режимом, обещавшим своим гражданам технологический прыжок к качественно лучшему существованию» (Balzer 1989: 1). Система науки и образования, подкреплявшая идеологические претензии, была самой крупной в мире. В ней была сконцентрирована одна четвертая часть научных работников земного шара (Balzer 1989: 60). Хотя основная доля крупнейших научных проектов была сосредоточена в специальных институтах Академии наук, подготовка научных кадров осуществлялась средними и высшими техническими учебными заведениями и университетами. Университетская структура была достаточно разветвленной и опиралась на имеющие прочные традиции общеобразовательные школьные программы, которые, несмотря на многие попытки профессионализации школы, так и не удалось искоренить (См. подр.: Ruble 1990: 144–154).

Конечно, в условиях господства одной официальной идеологии университет был одним из элементов идеократического государства и выполнял отведенную ему служебную функцию. Но уже начавшийся вместе с «перестройкой» процесс деидеологизации спонтанно выявил важнейшую роль университетского образования в формировании новой политической культуры.

Вместе с тем очень характерно, что в бурном потоке либеральной риторики, достигшей кульминации к концу 1980-х гг., проблеме политического образования и роли университетов в его формировании не уделялось никакого внимания. Чтобы в этом убедиться, достаточно открыть известную «перестроечную библию» (См.: Мигранян 1988: 97–121, 154–191, 635). В то же самое время государственная политика санкционировала происходивший сначала стихийно процесс переименования многих технических ВУЗов в университеты, что, конечно, не соответствовало содержанию самого учебного процесса в этих учебных заведениях.

Отмеченные тенденции подтверждают наш вывод о том, что пройденный относительно недавно рубеж двух тысячелетий стал для российской государственности переломным. Новая концепция политического образования может и должна стать важнейшим связующим звеном между находящимся на самом начальном этапе гражданским обществом и содержанием сферы политического, пробивающим путь сквозь корпоративные интересы (О начальных этапах этой политики см.: Keen 1995: 281–304). Только используя сполна потенциал и возможности образования, российская «антиполитика» имеет шанс постепенно превратиться в обеспеченный соответствующими структурами политический дискурс.

Библиография

1. Adler M. J. Haves Without Have-Nots. Essays for the 21-st Century on Democracy and Socialism. – New York, 1991.

2. Almond G. A., Powell G. B. Comparative Politics. A Developmental Approach. – Boston, 1966.

3. Arendt H. On Revolution. – New York, 1965, passim.

4. Arendt H. The Human Condition. Chicago, 1974.

5. Aristot. E. N. I, 1094 a1–1095 a12.

6. Balzer H. D. Soviet Science on the Edge of Reform. – Boulder, San-Francisco and London, 1989.

7. Beitz Ch. R. Political Equality. An Essay in Democratic Theory. Princeton, New Jersey, 1989.

8. Berlin I. Two Concepts of Liberty // Liberalism and Its Critics – New York, New York University Press, 1984.

9. Claussen B. Politologie und politische Bildung. Zur Aktualität der edukativen Dimension zeitgemässer Demokratiewissenschaft im Aufklärungsinteresse // Zur Theorie und Praxis der politischen Bildung.

10. Crespi I. Public Opinion, Polls and Democracy. – Westview Press, Inc., Boulder, San-Francisco, London, 1988.

11. Dahl R. Who Governs? Democracy and Power in an American City. – New Haven and London, 1989.

12. Dahl R. A. After the Revolution? Authority in a Good Society. Revised edition. – New Haven and London, 1990.

13. Duverger M. Political Parties. Their Organization and Activity in the Modern State. – New York, 1966.

14. Dworkin R. Liberalism // Liberalism and Its Critics. Ed. by Michael Sandel. – New York, 1984.

15. Harms H., Breit G. Zur Situation des Unterrichtsfachs Sozialkunde / Politik und der Didaktik des politischen Unterrichts aus der Sicht von Sozialkundelehrerinnen und-lehrern. Eine Bestandsaufnahme // Zur Theorie und Praxis der politischen Bildung. – Bonn, 1990.

16. Held D. Models of Democracy. – Stanford, California, 1987.

17. Huntington S. P. Political Order in Changing Societies. – New York, 1968.

18. Janowitz M. The Reconstruction of Patriotism. Education for Civic Consciousness. Chicago; London, 1985.

19. Keen P. Science in Shock: Russian Science Policy in Transition // Europe-Asia Studies. March 1995, Vol. 47. – № 2.

20. Mänicke-Gyöngyösi K. Konstituirung des Politischen als Einlösung der «Zivilgesellschaft» in Osteuropa? // Der Umbruch in Osteuropa als Herausforderung für die Philosophie. Dem Gedenken an René Ahlberg gewidmet. – Peter Lang, 1995.

21. Mänicke-Gyöngyösi K. Zum Stellenwert symbolischer Politik in den Institutionalisierungsprozessen postsozialistischer Gesellschaften // Öffentliche Konfiktdiskurse um Restitution von Gerechtigkeit, politische Verantwortung und nationale Identität. Institutionenbildung und symbolische Politik in Ostmitteleuropa. In memoriam Gábor Kiss. Kristina Mänicke-Gyöngyösi (Hrsg). Berliner Schriften zur Politik und Gesellshaft im Sozialismus und Kommunismus. 1996, Bd. 9.

22. McCartney G. Marx and the Ancients. Classical Ethics, Social Justice, and Nineteenth-Century Political Economy. Lowman and Littlefeld, Inc., 1990.

23. Newman J. H. The Idea of a University Defned and Illustrated: I. In Nine Discources Delivered to the Catholics of Dublin[1852]; II. In Occasional Lectures and Essays Adressed to the Members of the Catholic University [1858]. Edited with introduction and notes by I. T. Ker. – Oxford, 1976, II. IX, 7; I. VII, 1.

24. Nozik R. Anarchy, State, and Utopia. – Basic Books, 1974.

25. Oakshott M. Rationalism in Politics. – London, 1962.

26. Pelikan J. The Idea of the University. A Reexamination. New Haven and London, 1992. ср.: Shames L. The Hunger for More. Searching for Values in an Age of Greed. – New York, 1991.

27. Rawls J. A Theory of Justice. – Cambridge, Mass., 1971.

28. Ruble B. A. Leningrad. Shaping a Soviet City. – Berkeley, Los Angeles, Oxford, 1990.

29. Sartori G. The Theory of Democracy Revisited. – Chatam, New Jersey, 1987. Note 36.

30. Schumpeter J. A. Capitalism, Socialism and Democracy. – New York, 1976.

31. Seligman A. B. The Idea of Civil Society. – New York, Toronto, 1992.

32. Tatur M. «Politik» im Transformazionsprozess// Öffentliche Konfiktdiskurse um Restitution von Gerechtigkeit, politische Verantwortung und nationale Identität. Institutionenbildung und symbolische Politik in Ostmitteleuropa. In memoriam Gábor Kiss. Kristina Mänicke-Gyöngyösi (Hrsg). Berliner Schriften zur Politik und Gesellshaft im Sozialismus und Kommunismus. 1996, Bd. 9.

33. Understanding Political Development. Ed. by Myron Weiner and Samuel P. Huntington. – Boston, Toronto, 1987.

34. Weber M. Zur Lage der bürgerlichen Demokratie in Russland // Weber M. Gesammelte politische Schriften. Hrsg. von Johannes Winckelmann. – Tübingen, 1988.

35. Weinberger P. “Zukunftswissen” – Plädoyer für ein neues Relevanzkriterium der politischen Bildung // Zur Theorie und Praxis der politischen Bildung.

36. Westbrook R. B. John Dewey and American Democracy. – Ithaca and London, 1992.

37. Wilson J. Q. Bureaucracy. What Government Agencies Do and Why They Do It. – Basic Books, Inc., 1989.

38. Yankelovich D. Coming to Public Judgement. Making Democracy Work In a Complex World. – Syracuse; New York, 1991.

39. Бойцова Л. Гражданин против государства? // Общественные науки и современность. – 1994. – № 4.

40. Вебер М. Социализм. Речь для общей информации австрийских офицеров в Вене (1918) / пер. и вступ. статья В. А. Гуторова // Вестник Московского Университета. Сер. 12 Социально-политические исследования. – 1991/2.

41. Гаджиев К. С. О перспективах демократической государственности в России // Политические исследования. – 1994. – № 3.

42. Зубов А. Б., Колосов В. А. Что ищет Россия? Ценностные ориентации российских из-

бирателей 12 декабря 1993 года // Политические исследования. – 1994. – № 1.

43. Кант И. Критика способности суждения. – М., 1994.

44. Капустин Б. Г. Кризис ценностей и шансы российского либерализма // Политические исследования. – 1992. – № 5–6.

45. Маколи М. Становление новой российской государственности: опыт прогноза // Политические исследования. – 1993. – № 3.

46. Маннхейм К. Диагноз нашего времени. – М., 1994.

47. Мигранян А. Механизм торможения в политической системе и пути его преодоления; Баткин Л. Возобновление истории; Франк-Каменецкий М. Механизмы торможения в науке // Иного не дано / под общ. ред. Ю. Н. Афанасьева. – М.; Минск, 1988.

48. Милль Дж. Ст. Размышления о представительном правлении. – Chalidze Publications, 1988.

49. Основы политической науки: учеб. пособ. Ч. II / под ред. проф. В. П. Пугачева. – М., 1993.

50. Пастухов В. Б. Будущее России вырастает из прошлого. Посткоммунизм как логическая фаза развития евразийской цивилизации // Политические исследования. – 1992. – № 5–6.

51. Токвиль А. де. Демократия в Америке – М., 1992.

52. Федералист. Политические эссе А. Гамильтона, Дж. Мэдисона и Дж. Джея. – М., 1993.

53. Шапиро И. Введение в типологию либерализма // Политические исследования. – 1994. – № 3.

Исследование выполнено при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда, проект «Политическое образование и университет в современной России». (Руководитель проекта – д. филос. н., проф. В. А. Гуторов).

Культурология – наука, которая стала одной из важных в третьем тысячелетии, так как исследования о передаче информации в культуре в наше время глобализации и желании народов сохранить свою культуру очень актуальны. Пытаясь найти механизмы передачи информации, наука о культуре стала соприкасаться с другими науками, в том числе и с биологией, которая вошла в исследования культурологии двумя направлениями. Первое – попытка объяснить свойства культуры и ее эволюцию через биологию. Второе – культурология взяла биологические модели объяснения и терминологию для того, чтобы понять характеристики и эволюцию культуры. Оба направления пытаются объяснить передачу информации, традиций и привычек в культуре и между культурами. Какие локальные культуры останутся жить, а какие сольются в продуктах глобализации? Какие механизмы ускоряют такое развитие?

Стремление найти аналогию между эволюцией культуры и биологической эволюцией у ученых было давно. Так, например, Карл Маркс использовал теорию эволюции для сопоставления различных обществ. Герберт Спенсер, современник Ричарда Дарвина, изучая историю развития цивилизаций, увидел закономерность в том, что каждая из цивилизаций имела цель прийти к идеалу (идеал, по Спенсеру, – построение жизни общества по образу и подобию Великобритании времен правления королевы Виктории) (Blackmore 2000: 35). Спенсер применил идею Дарвина к теории развития обществ, увидев, что между людьми идет война, как в природе: сильные побеждают слабых, быстрые пожирают медленных. Спенсеровская идея стала основанием целого философского направления, известного как социальный дарвинизм, получивший популярность в кругах среднего класса Англии того времени.

Пятьюдесятью годами позже американский психолог Джеймс Балдвин выдвинул идею о том, что естественный отбор является законом всех наук, изучающих человека, а не только биологии. Это стало, своего рода, предвиденьем «универсального дарвинизма», появившегося позже. Тогда же, объясняя способность людей получать знания через подражание и освоение правил, Балдвин ввел понятие «социальное наследство».

Множество антропологов пытались объяснить, каким образом фасоны одежды, методы работы, дизайн архитектуры, традиции и правила поведения человека переходили из одной культуры в другую. Все они, в основном, придерживались диффузной модели, согласно которой изменения происходят постепенно, шаг за шагом, в процессе наращивания нового на уже существующее старое. «Мысли летают от одного места к другому, от человека к человеку» (Sperber 1990: 25–44), – писал американский антрополог Д. Спербер, характеризуя эту модель. Наиболее адекватным пониманием культурной эволюции, предложенным в то время, по мнению английского психолога и философа Сьюзен Блекмур, было следующее: биологическая эволюция является силой, контролирующей культурную эволюцию.

Теорий культурной эволюции возникало много, но они всегда были в какой-то степени «анемичны», содержали лишь идею, а механизмы действия опирались только на биологическую эволюцию. Из практики, тем не менее, известно, что наш язык меняется куда быстрее, чем наше генетическое наследство. С другой стороны, возникшая гипотеза может жить во много раз дольше, чем гены автора, создавшего эту гипотезу.

Эразм Дарвин, дедушка Чарльза Дарвина, хотя и не дошел до идеи естественного отбора, был одним из первых ученых, начавших разрабатывать научную теорию эволюции. Он полагал, что все виды происходили от одного общего предка и что в процессе выживания половой отбор приводил к новой разновидности. Свой вклад в теорию эволюции внес французский ученый Жан Батист Ламарк, сформулировавший «закон наследования приобретенных признаков». По мнению Ламарка, полезные навыки, приобретенные животными, передаются потомству. Но никто из ученых не смог раскрыть природу эволюционного механизма, ответить на вопрос, почему происходит эволюция? Это удалось сделать только Чарльзу Дарвину, показавшему, что механизм эволюции базируется на естественном отборе.

Согласно теории Дарвина, в основе преобразования видов в природе лежат такие свойства организмов, как изменчивость, наследственность и постоянно происходящий в природе естественный отбор. Изменчивость служит основой образования новых признаков в строении и функциях организмов, а наследственность закрепляет эти признаки. Естественный отбор осуществляется через сложное взаимодействие организмов друг с другом и с факторами неживой природы; эти взаимоотношения Дарвин назвал борьбой за существование. В результате борьбы за существование происходит выживание и размножение наиболее приспособленных особей и вымирание неприспособленных, т. е. естественный отбор. В результате естественного отбора сохраняются особи с полезными для их процветания признаками. Есть победители и есть побежденные. Естественный отбор в теории Дарвина выступает в качестве механизма эволюции.

Согласно дарвиновской теории, необходимы три условия, чтобы эволюция имела место:

1. Копир и вариации (переработка): вновь рожденные не должны в точности повторять своих родителей.

2. Выбор: в окружающей среде выживают наилучшие.

3. Наследственность (сохранение): в жизненном процессе должен быть механизм, который передавал бы свои лучшие черты следующей генерации.

Однако теория Дарвина оставила без объяснения механизм наследственности. Законы наследственности открыл австрийский монах Грегор Мендель, проводя эксперименты на растениях гороха. Открытые им механизмы наследования положили основы тому, что теперь известно как «современный синтез», или неодарвинизм.

Биологи начала XX века много рассуждали об эволюции видов. К 60-м годам относится дискуссия о несовершенстве этой теории. Английский биолог Ричард Доукинс расширил и уточнил теорию эволюции в 1976 году, опубликовав книгу «Эгоистичный ген». Согласно Доукинсу, эволюцией управляют некие гены, действующие в эволюционном биологическом процессе абсолютно эгоистично. Их единственная цель – быть копированными и перенесенными в следующее поколение. По мнению биологов, эволюция начиналась с того, что в первозданной «луже» появился «копир», некая простая молекула породила свои копии и начала развиваться. В настоящее время самым известным копиром является ДНК, которая несет в себе гены. Согласно Доукинсу, «… гены управляют эволюцией мира… Мы можем рассматривать эволюцию как бесконечный конкурс между генами» (Dawkins 1976: 56). Эта новая точка зрения дала возможность понять эволюцию более глубоко.

Доукинс писал: «Я утверждаю, что единицей измерения естественного отбора не может являться вид, группа или индивидуум. Единицей измерения наследственности является ген» (Dawkins 1976: 62). Он показал, что теорию эволюции Дарвина можно применять не только к биологии, но и к другим явлениям, в которых существуют копиры, вариации, выбор и наследственность, и ввел термин «универсальный дарвинизм». Доукинс утверждал, что в каждой культуре существует некая частица, которая копируется посредством человеческой способности к подражанию. Она-то и является движущей силой культурной эволюции.

Теория мемов родилась в 1976 году, когда Доукинс написал книгу «Эгоистичный ген», вызвавшую большой интерес в научной сфере. В этой книге он предложил единицу измерения культурного наследия, назвав ее «мем». Слово «мем» напоминает слово «ген», а также греческое слово «мимем», которое означает «подражание». Он писал: «…Мы дадим для нового копира имя существительное, которое в нашей культуре (английской, – В. Р.) означает передачу частей, в других случаях – идею подражания. Слово «мимем» имеет греческое начало, а я хочу термин, который бы звучал, как «ген». Я надеюсь, что мои друзья, которые обучались по классическим канонам, простят меня, потому что слово «мимем» я укорочу до формы «мем» (Dawkins 1976: 65).

В книге Доукинс много размышляет на тему генов как копиров самих себя. В итоге этих размышлений он задает вопрос: «Есть ли в нашем окружении какой-либо другой аналогичный копир?», и сам же отвечает: «Есть!». В качестве копира, сравнимого с ДНК, он признал свойство человеческой коммуникации – «подражание». Мемы, или культурные гены распространяются через подражание. Подражание является типичным для взрослого человека и основным методом обучения ребенка: учась говорить, ходить и действовать он имитирует родителей. На эту тему проведено много исследований и написано много трудов. Подражание является одной из особенностей человеческого вида, в отличие от животных. Человек обучается работать и действует, когда видит, как надо это делать. Таким образом, можно сделать вывод: подражание является типичным для человека и как процесс происходит постоянно.

Согласно определению Доукинса: «Мемом может быть мелодия, идея, пословицы, модный фасон одежды, форма домов. Мемы распространяются из склада мемов одного человека к другому путем, который мы можем мудро определить как «подражание». Подобное происходит и с генами, которые передаются из одного склада генов в другой посредством семени или яйцеклетки. Ученые передают идеи, услышанные или прочитанные ими, коллегам и студентам. Если идея принимается, мы можем сказать, что распространение произошло от разума к разуму. Мой коллега Н. К. Хамфри подытожил: «Мемы должны восприниматься живыми объектами, а не только метафорами или техническими концепциями» (Dawkins 1976: 210).

В качестве свидетельства признания теории или метода можно считать признание слова, обозначающего эту теорию, и включение этого слова в Оксфордский словарь. О мемах в этом словаре написано следующее: мем – элемент (вещество, материал), входящий в культуру, который передается не генетическим путем, а через подражание.

Теория о мемах, наука меметика, открыла новое понимание того, как формируется человеческое сознание, и объяснила механизмы культурной эволюции. Она нашла применение в психологии, философии и антропологии. Меметикой занимаются американский философ и лингвист Д. Деннет, американский психолог С. Блекмур, финский антрополог М. Камппинен, американский антрополог Р. Броуди, немецкий невропатолог Ю. Делиус, бельгийский биолог Л. Кабор, американский лингвист и психолог А. Линц и т. д.

Согласно Ричарду Доукинсу, Даниелю С. Деннету и Сьюзен Блэкмор, мем является подлинным копиром. Чтобы быть копиром, необходимо иметь поддерживающий механизм, делающий эту самую эволюцию, то есть соответствовать алгоритму дарвиновской теории эволюции, в которой присутствует копир, вариации (переработка), выбор и наследственность (сохранение).

• Копирование является природной основой мемов.

Легенды, высказывания, скороговорки и анекдоты легко перерабатываются, передаваясь дальше. Копир самовоспроизводится в процессе подражания в виде вариации: рассказанная история или стиль архитектуры, повторяясь, слегка изменяются. Английский психолог Сир Фредерик Батлет, изучая пересказы людьми друг другу одной и той же истории, выявил, что человек, рассказывающий историю, всегда старается произвести эффект, делая акцент на важном для него элементе. Тогда как другой человек, рассказывая ту же самую историю, делает акцент на совершенно другой детали, вследствие чего, одна и та же история, рассказанная двумя разными людьми, может выглядеть по-разному. Этот факт непосредственно связан с типом личности человека, его коммуникативными инструментами, принадлежности к профессии и культуре.

• В системе мемов существует выбор.

Некоторые мемы производят сильное воздействие на сознание людей, в этом случае их с удовольствием передают друг другу. Таким мемом может быть интересная легенда, хороший анекдот, рецепт вкусной пищи или коктейля, эффективный метод работы, понравившийся фасон платья и т. д. и т. п. Некоторые легенды или сплетни принимаются легко и распространяются быстро, другие же продвигаются с трудом или полностью отвергаются.

• Мемы имеют наследственность.

В момент рассказа истории, мы можем сказать, что мем передается. После этого от него остается, по крайней мере, часть в сознании рассказчика. Таким образом, мемы передаются по наследству. Не случайно, практически во всех культурах говорят: «Если хочешь что-то запомнить, повтори».

Согласно Ричарду Доукинсу, гены являются инструкциями по производству белка (протеина), и их единственная цель состоит в том, чтобы быть скопированными и переданными следующим поколением столько раз насколько это возможно. Этот процесс управляет биологической эволюцией мира.

Мемы являются инструкциями, которые управляют поведением. Они находятся в разуме человека и других местах: библиотеках, книгах, архивах, СD, DVD и т. д. и перемещаются путем подражая. Конкуренция между мемами управляет эволюцией разума. Единственная цель мемов состоит в том, чтобы быть скопированными и переданными в разум других людей столько раз насколько это возможно.

И гены и мемы – копиры, и должны следовать основным принципам универсальной теории эволюции. В этом случае они подобны и их соотношения аналогичны.

Мемы появились в истории развития человечества тогда, когда наши предки стали проявлять способность к имитации. С того времени два копира (репликатора) мем и ген, стали соэволюционировать. Успешные мемы изменяли «отбор окружающей среды», т. е. влияли на выбор человека относительно направления его деятельности и создания артефактов. Эти же успешные мемы поддерживали гены способные скооперироваться с ними. Сьюзен Блекмур, известный исследователь меметики, называет этот процесс «мемическим управлением». «Соэволюция мемов и генов создала человеческий мозг большого размера. Только мозг большого размера может копировать некоторые виды мемов. Это пример общего процесса, в котором копир (репликатор) и его копировальная машина (копиратор) развиваются вместе. Человеческий мозг предназначен не только для человеческих генов, но и для копирования мемов и является устройством отбора» – писала Блекмур в своей книге «The Meme Machine» (Blackmore 2000: 67).

Где же существуют мемы? Чтобы понять это, необходимо обратиться к онтологии «Трех миров» австрийского философа Карла Поппера. Он считает, что существует три мира:

Схема онтологии Карла Поппера (рис. В. Рябухиной)

Мемы, по сути дела, – информация, которая существует в каждом из трех миров: в «Мире 1-м» мемы находятся в печатных изданиях, дисках, компьютере, Интернете, картинах, фотографиях, строениях и других артефактах. В «Мире 2-м» мемы обнаруживаются в мыслях человека, его сознании. «Мир 3-й» большей частью состоит из самих мемов – культурных генов. Некоторые ученые, занимающиеся меметикой, разделяют мемы на материальные и нематериальные. Автор статьи, так же как и Сюзан Блекмур и Даниел Деннет, придерживается противоположного мнения: мемы нельзя разделить на материальные и нематериальные. Мемы это информация.

Начиная с 1990 годов многие ученые различных направлений науки развили теорию мемов. Для примера мы можем упомянуть английского психолога Сьюзен Блекмур, канадского психолога и антрополога Лиану Кабор, американского математика и лингвистика Эрона Линча, американского философа и биолога Дэвида Халла, английского антрополога и психолога Роберта Онджера, немецкого невролога Юлия Делиуса, финского философа и антрополога Матти Кампинена, английского антрополога Роберта Аунгера, американского астрофизика и писателя Давида Брайна, американского инженера и педагога Леона Фелкинса, американского компьютерного дизайнера Пери Хобермана, итальянского культуролога Маттео Санте, американского культуролога Элана Моритза, американского юриста Джека Балкина, английского музыковеда Стивена Джана и автора этой статьи.

Когда Ричард Докинс создал основную теорию мемов в 1976 году, средства коммуникации, являющиеся существенными для поставки мемов, были не очень развиты. В то время только начиналось использование спутникового ТВ, а об Интернете, который на сегодня является самым эффективным коммуникатором по передаче мемов, даже и не помышляли. Мобильные телефоны и домашнее спутниковое ТВ, появились значительно позже.

Технологическое развитие коммуникации помогло мемам так распространиться, что начался «бум о мемах». Ученые различных областей науки и культуры стали непрерывно писать о мемах. Возьмем несколько примеров. Американский ученый юрист Дж. М. Балкин в книге «Программное обеспечение культуры» (1998) объясняет идеологию как результат эволюции мемов. Это была первая книга, в которой теория эволюции культуры применялась к проблеме идеологии и правосудия. Статья шведского экономиста Микаэля Сандберга: «Дарвинистский критический анализ Ламаркиана в экономике», в журнале «Эволюционная Экономика» (2007), показывает, что мемы работают и в экономике. Английский теоретик музыки Стивен Джан писал о нео-дарвинистском представление музыкальной структуры и культуры в книге «Меметика музыки» (2007).

Теория мемов и меметика находятся под критикой фундаментальных религий, которые видят в эволюции культуры «руку ведущего», а также некоторых ученых культуры, которые считают теорию мемов слишком инструментальной, редукционной и тесно связанной с естественными науками. Оба аргумента стоят на плохо обоснованном фундаменте.

Меметика, возможно, пойдет по направлению исследований сложной системы, которое даст возможность создать компьютерное моделирование, анализировать и имитировать передачу информации в системе культуры.

Библиография

1. Balkin J. M. Cultural Software: A Theory of Ideology. – New Haven: Yale University Press

2. Blackmore S. The Meme Machine. – Oxford: Oxford University Press, 2000.

3. Brockman J. The Third Culture—Beyond the Scientifc Revolution.—N.Y.:Simon & Schuster, 1996.

4. Dawkins R. The Selfsh Gene. – Oxford: Oxford University Press, 1976.

5. Dennett D. C. Conscious explained. – USA: Penguin Books, 1993.

6. Sperber D. Epidemology of beliefs / The Social Psychological Study of Widespread Beliefs. – N. Y: Oxford University Press, 1990.

Проект «Смешарики» в настоящее время – один из самых успешных проектов, адресованных детям. Пожалуй, он занимает первое место по количеству эфирного времени и по объему товаров с этим брендом. Игрушки и книги, диски и одежда, продукты детского питания и аксессуары с изображениями смешариков наводнили рынок. Периодически на разных площадках проходят «встречи» героев с детьми, т. е. главными потребителями. По обилию грамотной рекламы, без которой немыслимо сохранить свои позиции в условиях высокотехнологичного постиндустриального общества с развитой субкультурой детства, «Смешарики» оставили далеко позади своих конкурентов. В чем секрет успеха этого проекта и на кого он все-таки ориентируется: на детей или на их родителей (примечательна ремарка на обложке книг из серии «Смешарики: Мультколлекция»: «Книга предназначена для чтения родителями детям»)?

Архетипом смешарика можно счесть нашего фольклорного колобка, который «и от бабушки ушёл, и от дедушки ушёл». Фольклорная основа персонажей проявляется и в традиционной для архаичной сказки ориентации каждого из них на какого-либо животного и соответствующую акцентировку доминантной черты характера (кролик – «попрыгун», ворон – талантливый рассказчик, ёжик – тихоня, медведь – хозяйственный и т. д.). Представляется большой удачей создателей проекта само слово «смешарик», в котором семантически обыгрываются и накладываются друг на друга две лексемы: «смех» и «шарик» и достигается некая компрессия смыслов. Таким образом, неологизм оказывается адекватным детскому сознанию: с одной стороны, он апеллирует к сфере детских интересов, с другой – имитирует детское словотворчество.

Их девять, круглых персонажей этого проекта. Самый главный – Крош – «попрыгун и заводила»; Ёжик – «неторопливый и рассудительный друг Кроша»; Бараш – «тихое поэтическое создание»; Лосяш – «рассеянный и неуклюжий учёный»; Совунья – «заботливая, строгая и справедливая»; Кар-Карыч – «артистичный и хвастливый»; Пин – «механик-изобретатель и гений-самоучка»; Нюша – «обаятельная, впечатлительная и любопытная»; Копатыч – «хозяйственный, добрый и надёжный».

Обращает на себя внимание распределение сфер интересов между героями: в сущности, «в ассортименте» представлены все возможные виды человеческой деятельности, а заодно и порождаемых этой деятельностью образов жизни.

Так, Бараш – поэт, романтик, мечтатель, по ночам пишущий стихи и влюблённый в Нюшу. Кар-Карыч – в прошлом путешественник, нынче рассказывающий о своих приключениях, любитель экзотики и «музы дальних странствий» (впрочем, слушатели не всегда могут отличить, что в его рассказах правда, а что вымысел). В лице первого представлено творчество, в лице второго – жизнетворчество.

Копатыч – огородник и пчеловод, простой и не очень образованный (носитель диалектного произношения).

Технические специальности распределены между Лосяшем, учёным академического, «кабинетного» толка, Нобелевским лауреатом, энциклопедистом и интеллектуалом, и Пином, практиком, самородком-изобретателем, смело воплощающим в жизнь самые фантастические проекты. Примечательно, что Пин – иностранец, говорит с иностранным – немецким – акцентом (вспомним, что этимология слова «немец» восходит к слову «немой», т. е. любой иностранец). Похоже, что трудолюбивый (даже трудоголик) Пин, с его нацеленностью на результат, рационализмом и утилитаризмом, на фоне остальных смешариков и в самом деле выглядит носителем нерусской ментальности.

Смешариков «женского рода» всего два: Совунья, врач, кулинар и сторонница здорового образа жизни, и поросёнок Нюша, мечтающая о принце, обожающая конфеты и развлечения. Обращает на себя внимание, что в этих двух смешариках представлены две социокультурные, гендерные роли женщины в обществе: женщина-мать, заботливая и строгая, и женщина-соблазнительница, сосредоточенная только на своих интересах, инфантильная и гламурная.

Остались попрыгун Крош и его друг Ёжик, о котором известно только то, что он коллекционер (с точки зрения рационального, «взрослого» сознания, занятие тоже бесполезное). Все, кроме троих последних смешариков, занимаются какой-то полезной деятельностью, имеющей целеполагание (Кар-Карыча можно считать пенсионером, вспоминающим о прошлом). Они Взрослые. Крош, Ёжик и Нюша среди них – Дети, с утра озабоченные только развлечениями и играми. Примечательно, что если Взрослые смешарики и играют в игры, то в интеллектуальные или нацеленные на профессиональный спорт: Кар-Карыч и Лосяш, например, играют в домино и шахматы, а Лосяш и Копатыч инициируют футбольный матч и вовлекают в дело «молодёжь», чтобы апробировать свои противоположные тренерские стратегии. Интересно также, что зачастую в игры смешариков-Детей вовлечён поэт и инфантил Бараш (он ещё и влюблён в Нюшу) – сочинение стихов, таким образом, не рассматривается как «взрослое» и «окончательное» занятие и сближает его со смешариками, только ищущими своё место в жизни.

Итак, перед нами представлена модель социума, в котором Дети должны идентифицировать себя со взрослыми, – отсюда и разнообразие сфер деятельности смешариков-Взрослых. Разумеется, реальные дети-зрители и читатели также вовлекаются в этот процесс: каждый ребёнок идентифицирует себя с определённым смешариком, исходя из своих увлечений и склонностей (данное утверждение подтверждено опросом). По сути, мы можем описать эту модель в терминах, предложенных американским культурантропологом Херсковицем: социализация и инкультурация. Напомним, что под первым исследователь понимает интеграцию индивида в человеческое общество и приобретение им опыта, необходимого для исполнения социальных ролей. В процессе же инкультурации индивид осваивает присущие культуре миропонимание и поведение, в результате чего формируется его когнитивное, эмоциональное и поведенческое сходство с членами данной культуры. Примечательно, что инкультурация, по определению Херсковица, совершается по большей части не в специализированных институтах социализации, а под руководством старших на собственном опыте. В мультсериале «Смешарики» мы и наблюдаем параллельный процесс социализации и инкультурации смешариков-Малышей.

Приведём примеры. В мультфильме под названием «Путь в приличное обществе» Совунья наставляет Нюшу, учит её хорошим манерам (в частности, не свистеть). «Взрослые» социокультурные роли Нюша примеряет и в таких сюжетах, как «Материнский инстинкт» (начинает по-матерински опекать Ёжика, и последнего от назойливой заботы спасает только друг Крош, переключающий «материнский инстинкт» Нюши на другой объект – куклу Тузю). В другом сюжете – «Принц для Нюши» – герой Нюшиных кошмаров – Чёрный Ловелас, «крадущий женские сердца», – оказывается прекрасным принцем и обещает появиться вновь, когда героиня вырастет.

Наконец, в одном из сюжетов Крош и Ёжик, мечтая вырасти, идут в определённый час в лес, чтобы съесть цветок и стать взрослыми и умными (своего рода иронический аналог инициации). Крошу удаётся сделать это, а Ёжику, который в это время реально проявил себя как взрослый (искал куклу Тузю, потерянную Нюшей, чтобы утешить её), не успел – и Крош горестно восклицает: «Я буду взрослым и умным, а ты так и останешься маленьким и глупым!»

Итак, практически во всех сюжетах смешарики-Малыши чему-то учатся и перенимают у старших важный социальный или культурный опыт: играть в футбол, не загрязнять окружающую среду, бороться с сорняками, не надеяться на «железную няню» и не лениться убирать у себя. Из общения же друг с другом Крош, Ёжик, Нюша и Бараш – а только они во всех сюжетах открыты новому опыту – постигают ценность дружбы («Коллекция», «Зонтик», «Вдохновение»). Если применить ко всему корпусу сюжетов о смешариках концепцию культуры М. Мид (Мид 1988), то очевидно, что в данном проекте преимущественно реализуется постфигуративный тип культуры, в котором дети учатся у своих предков. В меньшей степени «работает» другой тип культуры – конфигуративный – в котором все учатся у сверстников. Наконец, такие сюжеты, как «Забытая история», единичны: «старики» Кар-Карыч и Совунья вспоминают молодость и бегают по лужам, как дети. Воспитательная нацеленность проекта, таким образом, очевидна: он моделирует тип взаимоотношений, когда дети воспроизводят поведение и социокультурный опыт старших.

Ещё одно наблюдение связано с закреплённостью за миром детей и миром взрослых определенных ценностей. Чтобы создать собирательный образ Ребёнка, перечислим в произвольном порядке черты, присущие трём смешарикам-Детям: весёлый, шаловливый, любящий приключения (Крош), умеющий дружить, коллекционер (Ёжик), капризный, эгоистичный, любопытный, впечатлительный, сладкоежка (Нюша). Пограничный между миром детства и миром взрослых Бараш добавляет поэзию, обращённость к красоте и любви. Взрослым же остаются: интеллект (Лосяш), техническая изобретательность (Пин), трудолюбие (Копатыч и тот же Пин), заботливость и педагогический дар (Совунья), а ещё склонность вспоминать о яркой молодости и наставлять молодых (Кар-Карыч)… Портрет взрослого получается скучноватый. Все традиционно понимаемые как «детские», инфантильные качества, нацелены на дружбу, творчество, приключения, удовольствия, а все «взрослые» качества – на достижение определённых целей, осмысленный труд и поучение других. Нетрудно заметить, что приметы и привилегии «детскости» намного привлекательнее. Возникает противоречие: если проект нацелен на «взрослость», то как же быть с такими симпатичными «детскими» ценностями?

У смешариков есть своя – пусть примитивная – топография, иронически-постмодернистски отсылающая к карте Средиземья Р.-Р. Толкиена. Они уютно обитают в лагуне Синего моря. В пределах досягаемости Высокие горы, Жаркая пустыня, Густой лес, а ещё ближе – салон красоты, спортклуб, дом культуры и другие объекты социальной инфраструктуры. У них есть свой календарь и свои праздники и ритуалы. У них есть всё для счастья. Всё это похоже на какой-то рай, на реализацию утопии. Уместно вспомнить утопический проект создания всемирной «культуры участия», воссозданный в поздних работах М. Мид, в частности, «Преемственность в эволюции культуры» (Мид 1964). Переход к этой «живой утопии» Мид мыслит как результат двух «тихих революций»: технологической модернизации «третьего мира» и «революции метафор» в развитом мире, в ходе которой соблазнительный демонизм понятия «ад» вытеснится живым образом «рая», созданным из архаичных мифов, детских фантазий и плодов творчества экуменической элиты. Эта революция приведёт к созданию новой человеческой генерации, ориентированной на рай. Единицей общежития в новой культуре должен стать «очаг средней величины», который больше, чем нуклеарная семья, но меньше, чем родовой клан. Духовное существование его должно обеспечиваться сочетанием литургической соборности и либеральными ценностями индивидуализма. Не напоминает ли это описание страну смешариков?..

Иронический постмодернизм мультпродукта проявляется не только в карте «Страны смешариков». Сага о смешариках буквально нашпигована прецедентными текстами, отсылающими к «взрослой» культуре. Напомним, что прецедентные тексты – тексты, стихийно или сознательно отобранные и рассматриваемые как общеизвестные в конкретной речевой культуре; это основные компоненты когнитивной базы каждого лингвокультурного сообщества. Достаточно привести следующие названия мультфильмов: «Основной инстинкт», «Космическая одиссея», «Танцор диско», «Чёрный Ловелас», «Полёты во сне и наяву», «Ёжик в туманности», «Моя прелесть»… «Ай, да Бараш, ай, да овечий сын!» – восклицает смешарик, перефразируя Пушкина. Во многих сюжетах пародируются персонажи массовой культуры (Нюша, желая стать звездой, одевается под Аллу Пугачёву). Наконец, пародийно воспроизводятся приёмы массовой культуры: в финале «Железной няни» обесточенный и поверженный монстр-агрегат, закормивший всех манной кашей, шевелит железной клешнёй, отсылая к финалу триллера с непременным намёком на грядущую реинкарнацию злодея (например, в конце каждой серии «Кошмара на улице Вязов» героиня облегчённо засыпает, а в игрушечном домике на её столе тем временем вновь зловеще загорается свет).

Итак, для взрослых предназначен проект «Смешарики» или для детей? Учитывая его нацеленность на формирование префигуративного типа культуры и связанную с этим активно воспитательную направленность – ответ: для взрослых. Учитывая обилие «взрослых» прецедентных тексов, понять и расшифровать которые может только взрослый, ответ тот же: для взрослых. Сделан он, естественно, взрослыми. Парадоксально, но проект, предназначенный для детей и любимый ими, лишь притворяется детским. Эдакий волк в овечьей шкуре. Умело сделанный руками взрослых продукт, лишь наполовину адресованный детям и лишь отчасти принадлежащий детской субкультуре. Хорошо, впрочем, что он пропагандирует гуманистические ценности, ироничен и остроумен. Пытается предложить ребёнку модели поведения, нарисовать «героя своего времени».

Библиография

1. Мид М. Культура и мир детства. – М., 1988.

2. Мид М. Преемственность в эволюции культуры. – М., 1964.

В социологии и социальной психологии наблюдается стойкий интерес к изучению ценностных ориентаций, в том числе среди отечественных исследователей. Актуальность изучения ценностей определяется той значимой ролью, которую они играют как в регуляции поведения отдельно взятого индивида, так и в координации деятельности больших и малых групп, культуры и нации в целом. Наиболее остро встает вопрос о необходимости изучения ценностных ориентаций у разных социальных групп в связи с кардинальными трансформациями общества. С изменением эпохи одни ценности уходят на периферию или вообще исчезают, другие, сохраняя объект значимости, меняют внутреннее содержание, появляется ряд принципиально новых ценностей. Так, в войну ценность «выжить, остаться живым» занимала ведущее место. В послевоенное время, безусловно, возросла значимость мирного сосуществования. В эпоху перестройки наиболее актуализировались в общественном сознании ценности демократизации. В последние годы для молодежи существенными стали идеи успеха и карьеры.

Устойчивые в целом ценности, такие как «семья», «работа» и др., со сменой «эпох» меняют свое смысловое наполнение, смещаются аспекты их восприятия в обществе. В качестве примера можно сказать об изменении статуса и содержания ценностной категории «работа» в российском обществе. В советское время «интересная работа» являлась самозначимой ценностью. В постсоветский же период происходит усиление мотивации на заработок, идея творческой самореализации в работе, интересности работы уходит на второй план (Здравомыслов, Ядов 2003: 460–461)

Для разных социально-статусных и социально-демографических групп значимы различные ценности. Так, в сознании учащихся старших классов представления о работе слабо сформированы либо вообще отсутствуют, в то время как для студентов старших курсов работа становится актуальной, более определенной и значимой идеей их жизни. Для тех, «кому за 40», возрастает значимость гарантии занятости, для молодых специалистов существенными аспектами становится возможность карьерного роста. Молодежь стала понимать, что такое «социальный пакет» и чем он важен (Многообразие возможностей социологического изучения сферы образования Ч. 2. 2005: 114). Экономически активное население стало ценить «надежное место работы» (Магун 2007).

При изучении ценностных ориентаций перед исследователем стоит сложная задача: ему предстоит открыть дверь во внутренний мир человека и столкнуться с несистематизированными и размытыми представлениями человека о себе и об окружающем мире. Сложность предмета исследования ставит вопрос о выборе более адекватного метода, который смог бы обеспечить определенный доступ к личностным конструктам индивида.

Рассмотрим арсенал измерительных подходов и методов, которые выработались в исследовательской практике. Анализ публикаций последних лет в периодических социологических изданиях позволяет сделать вывод о существовании трех основных методологических подходов к изучению ценностных ориентаций.

Самый распространенный подход состоит в использовании стандартизированных методик – предлагаются определенный список названий ценностей и способ однозначного их оценивания. Большинство исследователей обращаются к методике, разработанной американским социальным психологом М. Рокичем.

Небольшая часть исследователей выбирает качественные методы, в основном, это полуструктурированное интервью, интервью и его модификации, анализ автобиографий и другие методики.

Встречается также смешанная стратегия – использование и качественных, и количественных (стандартизированных) методик на измерение ценностей в рамках одного исследования.

Остановимся более подробно на методике М. Рокича. В ней используется два автономных списка ценностей – 18 терминальных (ценностей-целей) и 18 инструментальных (ценностей-средств). В списке терминальных ценностей мы имеем такие формулировки, как «здоровье (физическое и психическое здоровье)», «наличие хороших и верных друзей», «счастливая семейная жизнь» и др. Список инструментальных ценностей включает такие категории, как «честность (правдивость, искренность)», «эффективность в делах (трудолюбие, продуктивность в работе)», «чуткость (заботливость)» и др. Значимость ценностей устанавливается путем ранжирования – респондент должен наиболее значимой ценности присвоить 1-е место, далее 2-е и т. д., вплоть до 18-го места для наименее значимой ценности. Терминальные и инструментальные ценности ранжируются автономно. Как правило, ценности для ранжирования предлагаются респонденту списками, иногда для удобства выполнения задания респондентам предлагаются наборы из 18 карточек.

Проведем «инвентаризацию» познавательных особенностей методики Рокича.

1) В методике используется для оценивания большое число в целом достаточно глобальных и неопределенных социальных сущностей – осознание их смысла затруднительно для респондента.

2) Респондентам предлагают расположить 18 ценностей на 18 мест в порядке их важности – однако сомнительно, что у респондента имеется такое количество уровней значимости (дважды по 18 уровней).

3) Надо отметить, что «за кадром» остается основная проблема – соотношение собственных ценностных ориентиров и предлагаемых методикой формулировок. С одной стороны, в заданном списке может просто не быть существенных для конкретного человека позиций. С другой стороны, респондент по требованиям методики не имеет права отказаться от оценивания отдельных, даже нерелевантных для него ценностей (отказ от ответа не предусмотрен) – все 36 ценностей респондент должен признать как бы «своими» и выделить каждой место в собственной ценностной иерархии.

В соединении всех трех замечаний можно предполагать, что результаты установления респондентом ранжированного ряда для заданного списка ценностей будут достаточно случайными. Качество стандартизированной методики легко можно определить методом повторного опроса одних и тех же респондентов.

В рамках исследования диспозиционной системы регуляции поведения личности (руководитель В. А. Ядов) проверялась устойчивость методики Рокича (Саморегуляция и прогнозирование социального поведения личности 1979: 208). Основными были следующие результаты проверочного эксперимента: ценности, занимающие у респондентов первые 3–4 места и последние 2 места – были достаточно устойчивыми. Ценности же, помещаемые в срединную часть ранжирования, оказались очень размытыми – имели сдвиг в среднем у каждого респондента на 4–7 рангов. Терминальные ценности (ценности-цели) оказались более устойчивыми, чем инструментальные (ценности-средства). При укрупнении рангов шкалы с 18-членной до 6-членной устойчивость повышалась.

4) Сомнительным представляется возможность использования единой жесткой методики для изучения ценностей представителей разных культур – американской и российской. Несомненно, требуется адаптация американской методики к реалиям современного российского общества. Примеры формулировок ценностей из адаптированной к советским людям американской методики как раз и приводятся в наших примерах по методике М. Рокича.

Но даже после осуществления достаточно успешной адаптации методики, встает вопрос уже об обоснованности применения данной методики для измерения ценностных ориентаций различных социально-профессиональных, социально-демографических и других групп в рамках одной культуры.

Для разных эпох, для разных социально-политических периодов в стране характерны разные ценности, для разных социальных и статусных групп также характерны различные ценности. Разнится восприятие работы, разнится восприятие образования, досуга, семьи и семейных ценностей, других значимых сторон жизни людей в зависимости от эпохи, в зависимости от принадлежности к определенной культуре, нации и социально-демографической группе. Безусловно, мы ощущаем эти различия, исходя из своего жизненного опыта, однако как уловить эти отличия в рамках социологического исследования? Неужели разрабатывать разные методики с учетом многообразных существенных особенностей разных социальных групп? Мы попробуем предложить и обосновать универсальный метод, преодолевающий упомянутые проблемы.

Обоснование гибкого метода изучения социальных ценностей

Как обнаруживается, в рамках традиционной эмпирической социологии процесс социологического исследования состоит из нескольких этапов. На начальном этапе происходит формулирование проблемной ситуации и уточнение объекта и предмета исследования, затем выделение основных понятий и их операционализация, затем выдвижение гипотез на предмет их проверки в процессе исследования (Ядов 2007). Суть изучаемых проблемных признаков, однако, обсуждается мало и как бы «исчерпывается» задачей априорного выдвижения гипотез, изучением различий в поведении результирующих признаков в разных средах. В нашем случае выдвигались бы гипотезы примерно о том, что значимости ценностей существенно зависят от ряда факторов – пола, возраста, материального положения семьи и т. п., что соответственно надо установить в процессе исследования. Такие же аспекты, как адекватное понимание респондентом вопроса, когнитивный процесс принятия решения о выборе ответа, выявление личностных смыслов и субъективных представлений респондентов, как правило, не поднимаются.

Мы же считаем, что необходим и возможен исследовательский инструмент/метод, помогающий исследователю приблизиться к адекватному пониманию ценностей, которыми человек руководствуется, и смыслов, которые он вкладывает в различные суждения.

Мы предлагаем для изучения ценностных ориентаций метод открытых вопросов. Наша многократно опробованная методика состоит в следующем. Респонденту предлагается собственным языком вписать значимые для него 10 социальных ценностей. Вторая часть задания предлагает – пояснить смысл каждой позиции. Этот прием можно назвать методом «двойных» открытых вопросов или методом «параллельных» открытых вопросов (разработка Г. И. Саганенко).

Кроме того, предлагается осуществить количественную оценку каждой персонально записанной ценности – оценить значимость ее, исходя из максимума в 100 баллов. Возможно использовать и другие способы для оценивания ценности – абсолютные, независимые от оценок других ценностей или относительные – с учетом значимости других ценностей.

Использование в одной методике двойного задания – сформулировать содержательный ответ на чисто открытый вопрос и затем оценить количественно баллами сформулированные позиции – мы называем «предметно-оценочным типом открытого вопроса» (См. описание: Многообразие возможностей социологического изучения сферы образования Ч. 1. 2004: 63; см. пример использования: Многообразие возможностей социологического изучения сферы образования Ч. 1. 2004: 24).

Однако обнаружилась значительная недостаточность выяснения персонального списка ценностей (с разъяснением их смысла) и количественной оценки их значимости. Так высокозначимые ценности у каждого из нас есть, однако зачастую наша удовлетворенность реальным их состоянием может быть очень низкая. Так при всем том, что «семья» или «здоровье» находятся в ряду самых значимых составляющих жизни человека, что и фиксируют опросы, однако реализации таковых могут быть в самом неудовлетворительном состоянии. Вот поэтому мы стали добавлять к данной комплексной методике на выявление ценностей и их значимостей еще одно задание – оценить удовлетворенность состоянием каждой названной респондентом ценности исходя из 100 баллов. Приведем саму методику с примером ответов одного респондента (Катя, студентка СПбГУКИ, III курс).

Таблица 1.

Опросная методика с примером ответов респондента

Описанная методика в определенном смысле имеет универсальный характер. Особенности ее заключаются в том, что это самонастраивающаяся методика – пригодна для изучения мнений у представителей разных социально-демографических и статусных групп. Данная методика, в отличие от методики прямого ранжирования М. Рокича, направлена на выявление субъективных ценностных предпочтений респондентов, а не на измерение отношения к «наличным» ценностям, представленным одинаковым списком для всех категорий респондентов. Задача исследователя в нашем случае – разобраться с той совокупностью ответов, что формулируют респонденты.

Уточним основные составляющие используемой нами методики на измерение.

1. Респондентам предлагается перечислить 10 наиболее значимых ценностей (табл. 1). Указание заданного количества ответов выполняет методическую функцию – всегда повышает активность отвечания респондентов. В нашем случае было опрошено 218 школьников и студентов и в большинстве своем они нашли по 10 значимых формулировок, свыше 10 % респондентов «сэкономили» свои рефлексивные ресурсы и назвали меньше 10 позиций. В сумме от 218 респондентов получено 1745 разовых формулировок ценностей.

Приведем доказательство адекватности данной методики и действительную активность выполнения задания у 218 респондентов – по числу сформулированных ими названий личностных ценностей.

Таблица 2

Как видим из таблицы № 2, 100 человек (или 46 % выборки) назвали по 10 ценностей, 196 человек (или 90 % выборки) назвали по 5 и более ценностей и т. д. и в среднем в расчете на одного респондента мы имеем по 8 ценностей.

2. Данный метод опроса дает «номинальные» суждения – только короткие или чуть более развернутые названия разных категорий (как в нашем случае – назывались персональные ценности), или можно давать задания – назвать несколько характеристик определенного объекта/ явления (примеры: «Назовите причины, почему в стране развивается наркомания»; «Назовите самые позитивные/самые негативные перемены в стране» и др.). Такие ответы в массе респондентов имеют множество повторов и в целом легко разделяются на классы, тем самым это позволяет проводить статистическую обработку ответов и одновременно изучать специфику представлений разных групп.

3) Разработана специальная компьютерная программа ВЕГА, позволяющая удобно хранить данные опроса и обрабатывать их.

Эмпирическая база исследования

В настоящее время нас интересовали представления о ценностях нескольких социально-статусных групп, возможность разобраться с их «ценностными пакетами». В выборку отобрали респондентов по нескольким критериям: школьная – вузовская молодежь (111 и 117 чел.), взято две школы (179-я и 142-я школы, 111 чел), взято три вуза (55 студентов гуманитарных специальностей – СПбГУКИ, 52 студента технических специальностей – СПбГЭТУ, СПбГУ-ИТМО). Были взяты девушки и юноши (130 и 88 чел.). Использовался метод взаимодействия с респондентами в форме группового опроса, соответственно опрос проводился классами и группами. Всего 218 чел.

Проведя опрос и собрав эмпирический материал, мы можем выявлять сквозные (для всех групп) и специфические ценности для разных социальных групп, определять дифференцирующие возможности данной методики опроса.

В нашем исследовании очень сложная база данных – в частности в описываемом блоке анкеты – «двойные» открытые вопросы, сопровождающиеся количественными оценками значимости. Для обработки такого рода информации нужна специальная компьютерная программа. Хранение первичных данных (составление базы данных) и их анализ проводились в рамках компьютерной системы «Вега». Система «Вега» – предназначена для хранения в специализированном виде текстовых, цифровых, смешанных (текстовых/цифровых, цифровых/ текстовых) и других признаков, приписанных отдельным объектам (например, респондентам), и имеет развитые возможности классификации и анализа текстовых признаков, проведения сравнений структур текстовых массивов, статистическую обработку цифровых признаков. Обработка текстовых полей позволяет, в частности, получать словари нескольких типов – словари слов, полных ответов, фраз (ответ с множеством тем разбит на отдельные суждения), пермутационные словари; словари можно получать с частотами и с адресами; словари можно получать для любого отдельного текстового поля, для нескольких текстовых полей или всех текстовых полей. Более интересный и эффективный способ анализа массивов текстовых суждений – это разработка классификатора и последующая классификация массивов текстовых элементов в соответствии с классификатором, что позволяет затем получать текстовые и статистические распределения, сравнивать структуры сопоставимых текстовых массивов.

Классификатор, как правило, состоит из категорий двух уровней – более мощные «классы», затем деление внутри «классов» на более конкретные и более мелкие «подклассы» или «группы». Каждое отдельное суждение может быть отнесено только в один «класс» и внутри него только в одну «группу». Итог обработки результатов классификации – представляет собой составную таблицу одномерных распределений: один класс – одна строчка, которая при этом разбивается на отдельные ячейки в соответствии с количеством «внутренних» групп, в клетках таблицы даются числовые частоты классов и групп. Итог классификации – своего рода концепция наличного массива текстов, наполненная широкими (с большими объемами/ частотами) и узкими (с малыми объемами) рубриками, с развитой внутренней структурой (с несколькими подклассами) или вообще без внутреннего деления.

Содержание ценностей групп молодежи

В результате первоначальной классификации всех 1745 ответов с называнием ценностей было выделено 56 первичных групп суждений. Мы объединили затем близкие по смыслу группы, с тем, чтобы получить более обобщенные группы, дающие хоть и более грубую, но и одновременно более обозримую и интерпретируемую ситуацию. В результате объединения и укрупнения классов было выделено 18 интегральных категорий, в которые распределены 56 субгрупп, и всего 1745 единичных суждений. Вот что в итоге мы получили.

Таблица 3.

Результаты классификации ценностей у 218 респондентов

Мы видим, что на первом месте ценность «СЕМЬЯ» – она собрала 252 высказывания (или 14 % высказываний от всей их суммы у 218 респондентов), за исключением 5–7 случаев ценность «семья» отметили почти 100 % респондентов. В среднем она стояла в списке на 2,7 месте. Однако в значительном количестве случаев «семья» получала весьма умеренную оценку по значимости и в итоге ее средняя оценка у респондентов составила 55 баллов (максимум 100 баллов).

Что касается категории «ДРУЖБА, ДРУЗЬЯ, ОБЩЕНИЕ» , то примерно 20 % респондентов эту позицию не упомянули вообще. Однако при всем том, что «дружбу» ставят в список ценностей почти на одно место позже (3,5 место), однако в среднем ей выставляют существенно более высокие по значимости баллы – в среднем на респондента 62 балла.

В принципе эти результаты могут выступать своего рода справочником при выборе «молодежной» проблематики для исследований. Например, тут определенно видно, что попадаются только отдельные упоминания религиозных ценностей. Отсутствует фактически проблематика экологии. Совершенно не представлены коллективистские ценности, идеи служения обществу.

В целом материал представляет богатые возможности идентифицировать интересы и чаяния разных категорий молодежи, позволяет проводить регулярные замеры, отслеживать изменение ценностных ориентиров.

Библиография

1. Здравомыслов А. Г., Ядов В. А. Человек и его работа в СССР и после. – М., 2003.

2. Каневский Е. А., Саганенко Г. И., Гайдукова Л. М., Клименко Е. Н. Диалоговая система классификации и анализа текстов // Социология: 4М. – 1997. – № 9.

3. Магун В. Как меняются российские трудовые ценности // Отечественные записки. – 2007. – № 3.

4. Многообразие возможностей социологического изучения сферы образования / науч. ред. Г. И. Саганенко: сборник. Ч. 1.: Обоснование и технологии социологических исследований, базированных на текстах. – СПб.: ГНУ ИОВ РАО, 2004. Ч. 2.: Прикладные технологии в социологическом изучении сферы образования. – СПб.: ГНУ ИОВ РАО, 2005.

5. Саморегуляция и прогнозирование социального поведения личности / под ред. В. А. Ядова. – Л., 1979.

6. Ядов В. А. Стратегия социологического исследования. – М., 2007.

1. Постановка проблемы . Наша концепция заключается в признании ценностей «точками напряжения» в пространстве культуры, а процесса смыслообразования в культуре – дрейфом по этим точкам. Ценностный вектор является определяющим в плане соотношения динамических и структурно-морфологических процессов, формирующих в целом архитектонику культурного пространства. Таким образом, проблема общественных ценностей и массовой культуры является одним из аспектов обширного исследовательского проекта «Ценностные основания архитектоники культуры».

Феномен массовой культуры в исследовательском поле философии культуры и культурологии дискурсивно пересекается с проблематикой поколенческой философии и аксиологии.

На наш взгляд, одним из базовых конструктов ценностного сознания современного общества является «культ молодости» в расширительном толковании и амбивалентной оценочности. Это находит свое выражение в различных феноменах, формирующих массовую культуру: моде, рекламе, СМИ, литературных и изобразительных практиках, явлениях субкультуры и контркультуры, повседневных поведенческих стратегиях типа потребительской активности или освоения новейших технологий, задающих вектор актуальных и будущих социодинамических процессов.

Формирование и развитие поколенческих парадигм в любую эпоху напрямую связаны с процессами личностной и этнической самоидентификации, а также с задачей сохранения традиционных ментальных основ той или иной культурно-исторической общности. Роль молодежи как особого субкультурного образования чрезвычайно важна в социокультурном портрете общества, в современную нам эпоху масскульта это является наиболее очевидным и вызывает противоречивое отношение к данному феномену на всех уровнях социальности.

Данная исследовательская проблема отличается особой актуальностью и требует теоретико-практического решения, поскольку феномен «культа молодости» пронизывает собой всю структуру современного общества и имеет выход на экономические, психологические и политические аспекты социального бытия.

1. «Культ молодости» как культурфилософская проблема и актуальная социокультурная парадигма . Рассматривая «ценности как важнейший артефакт культуры» (термин И. И. Докучаева (Докучаев 2008: 161–172)), структурирующий ее архитектонику, уточним, что наше понимание концепта «поколение» разворачивается в аксиологическом дискурсе. Среди множества параметров – исторических, психологических, географических – именно ценностное измерение кажется нам наиболее репрезентативным. Словарное определение поколения как «совокупности людей, относящихся к определенному возрастному интервалу» должно быть уточнено: «имеющих общее аксиологическое поле». Разумеется, на этом поле могут быть реализованы совершенно различные жизненные стратегии, например, «поколение войны» включает в себя и фронтовиков, и тыловиков, и дезертиров, и криминалитет, и партийных функционеров. Но заданная темпоральная и пространственная общность накладывает отпечаток на все эти субкультурные образования внутри одного поколения. Особенность современной социокультурной ситуации как раз и состоит в том, что в условиях массовой культуры явление «быть молодым» приобрело не столько возрастное, сколько ментальное, парадигмальное измерение, стало тотальным вектором общественного умонастроения.

Поколенческие стратегии, исследуемые в культурфилософской парадигме, имеют непосредственный выход на психологический дискурс. Воспользуемся психологическим термином «акцентуация», обозначающим вариант психического здоровья личности, сопровождаемый особой заостренностью некоторых черт характера. Идя опасным, но соблазнительным фрейдовским путем, поставим современному массовому обществу диагноз «акцентуированность на молодости». В зависимости от психического типа личностей—участников культурного процесса, эта акцентуация может усиливаться соответствующими характеристиками: истероидными, обсессивными, сенситивными, циклоидными, шизоидными. Например, массовая культура оценивается отечественным культурологом В. Рудневым как истероидная по своему типу: яркие цвета, секс в центре внимания, идея о «пятнадцати минутах славы», которые, якобы, положены каждому (Руднев 2002). Однако, в случае с «культом молодости» как концептом современной культуры, существуют подходы к любой разновидности акцентуированной аудитории.

Проиллюстрируем это на примере рекламы – самого яркого эпифеномена массовой культуры. Применительно к нашему дискурсу тему рекламы (небезосновательно много и часто привлекаемую исследователями в качестве эмпирического материала) обойти невозможно. «Культ молодости» является одной из наиболее легко считываемых рекламных стратегий, ведь путь к потребителю здесь достаточно прост, не требует особой изощренности или снятия острых этических проблем – цель ясна, проста и, разумеется, доступна!

Охарактеризуем некоторые рекламные схемы. Истероидная направленность эксплуатируется здесь вовсю – броско, крикливо насаждая агрессивный формат молодости с ее нон-конформизмом, стремлением «брать от жизни все», «не тормозить». Для обсессивно-акцентуированного человека избирается другой подход – тревожно и неспешно всматривающаяся в зеркало красотка констатирует: «у меня появились морщины». Разумеется, выход есть, и он предлагается потребителю максимально ненавязчиво, с педалированием таких качеств «волшебного крема Маргариты», как «многолетний опыт применения» и экологичность сырья для его изготовления. Для наиболее романтически восприимчивого сенситивного типа образ молодости «упаковывается» в контекст социальности с лучшими ее проявлениями типа большого количества друзей (таких же молодых, позитивных, энергичных), возможности чудесных совпадений и «сбычи мечт». Потребителя-циклоида реклама терпеливо поджидает, ведь в этом случае надо совпасть с его жизненным ритмом. Такую аудиторию легче всего убедить в возможности волшебного перевоплощения в предпраздничные периоды или на стыке сезонов: «лето не ждет»; «чтобы быть в тонусе (читай – молодым, энергичным), надо чтобы “Тонус” был в тебе». Самая сложная, но и наиболее привлекательная для креативных рекламщиков аудитория – шизоидный потребитель, его надо ошеломить алогичностью и парадоксальностью умозаключения, возможно – привлечь фантастический сюжет или что-то на грани фола, брутальности и «черного тарантиновского юмора». Многоходовая комбинация без зефирно-розовых Барби и примитивно-лобовых слоганов типа «Колготки и чулки “Гламур” – все смотрят только на тебя», в итоге предъявляющая нестандартный типаж, скорее всего сработает. В этом смысле реклама мобильной сети «Теле-2» – безусловная креативная находка.

В некоторых случаях толерантную формулу «культ молодости» вполне можно ужесточить до категории «ювенальность» («ювенильность» как вариант), (буквально от лат. juvenilis – юная, неполовозрелая особь; термин, пришедший в социогуманитарный глоссарий из биологического). В такой постановке вопроса делается акцент на инфантилизме, безответственности как родовой черте общества в целом либо представителей какой-либо его субкультуры. Выдающийся отечественный кинорежиссер и, несомненно, одна из ключевых фигур современной российской ментальности, Александр Сокуров в интервью газете «Известия» (2004) сокрушался: «Наше российское общество – подросток. Вечный подросток. И меня удручает эта вечная ювенальность России. Это может не болезнь, но как минимум заболевание. Его можно вылечить, если будут хорошие доктора и настоящие лекарства. Иногда я спрашиваю себя, когда же придут варяги, которые начнут делать дело. И еще спрашиваю – неужели без варягов не обойтись?!» (Сокуров 2004).

«В каждом подростке живет подонок» – слова Ф. М. Достоевского. Действительно, несмотря на умиление юными существами – наивными, милыми, трогательными, многообещающими – в общении с ними подспудно присутствует некое опасение по поводу «скрытой угрозы», некоего Чужого, Другого, диалог с которым невозможен в силу непереводимости языковых систем, основой которых являются различные ментальные парадигмы. Историческая ирония ситуации заключается в том, что сейчас, на гребне волны «культа молодости», самым «продвинутым» языком общения стал «падонкоффский» сленг (изначально рожденный в Интернете). В очередной раз молодежь отгородилась от старших поколений, и на этот раз отрыв слишком значительный: несмотря на то, что в любую эпоху у молодого поколения была своя терминология, сейчас ситуация усилена обладанием новейшими технологиями.

Современное общество явно заискивает перед молодыми. Вспомним «Коммунизм – это молодость мира, и его возводить молодым» и «почувствуем разницу». Там, в советском прошлом – ответственность и надежда, в сегодняшнем настоящем – стремление остаться в этой возрастной категории, пользоваться всеми теми бонусами и гаджетами, которые предполагает статус «молодого». Советский же слоган «молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет» вообще потерял свою вторую половину, что является не просто огромной моральной и социально-экономической проблемой, но и, думается, серьезной темой для теоретических раздумий в культурфилософском дискурсе.

Мода, как лакмусовая бумага всяческих историко-культурных метаморфоз, однозначно и настойчиво транслирует ценности молодости во всех ее проявлениях: сексуальности, мобильности, трансформенности применительно к постояно меняющимся жизненным обстоятельствам. Витрины и рекламные билборды на 100 процентов заполнены молодыми образами. «Возрастные» персонажи встречаются только лишь в «социальной рекламе» («позвоните родителям» или переведите им денег с помощью нашей удобной операционной системы). Рекламная кампания «Теле-2», о которой мы уже упоминали, безусловно выпадает из общего ряда, поскольку типажи, используемые в раскрутке сети, далеки от медийно-гламурных (трое немолодых мужчин со следами бурно прожитой жизни на лицах), тем и запоминается.

Во все времена старшие поколения отличались непримиримостью к развращенности, непослушанию юношества, измельчанию его идеалов. Мыслители писали гневные труды «о повреждении нравов», требуя «искоренения социальных язв» и резкого ограничения свободы молодых, приведения их к образцу старших. Традиционные культуры были четко иерархизированными обществами, где ребенок мог быть умным, но мудрыми все-таки были старики. Сейчас же, в условиях тотальности СМИ и «экранно-клипового» сознания, повсеместно в роли гуру выступают едва ступившие на публичное поприще «звезды», не имеющие достаточного жизненного опыта, зато имеющие возможность оплатить эфир. В силу этого большая часть населения даже крупных городов вряд ли вспомнит современных философов или естествоиспытателей, поэтов (не из когорты Петросяна) или выдающихся инженеров, провинциалы – тем более.

И кстати еще одна цитата из «Дневника писателя» Ф. М. Достоевского за 1876 год: «Жаль еще тоже, что детям теперь так все облегчают – не только всякое изучение, всякое приобретение знаний, но даже игру и игрушки. Чуть только ребенок станет лепетать первые слова, и уже тотчас же начинают его облегчать. Вся педагогика ушла теперь в заботу об облегчении. Иногда облегчение вовсе не есть развитие, а, даже напротив, отупление. Две-три мысли, два-три впечатления, поглубже выжитые в детстве, собственным усилием (а если хотите и страданием), проведут ребенка гораздо глубже в жизнь, чем самая облегченная школа, из которой сплошь да рядом выходит ни то, ни се, ни доброе, ни злое, даже и в разврате не развратное, и в добродетели не добродетельное». Опасность современного культа молодых в том, что те самые «две-три мысли» (в лучшем случае свои), которые имеются у масс-медийных «звезд» в багаже, они почитают за основу для собственной миссионерской деятельности и обрушивают на голову теле– и радиоаудитории «трэшевый» поток информации. В условиях тотальности СМИ никто не может быть свободен от новостей о перипетиях в «Доме-3» или кулинарных/сексуальных пристрастиях раскрученного медийного персонажа. Эти люди становятся законодателями моды и поведенческих стратегий, «иконами стиля», и основной массе «незвездной» молодежи не приходится ломать голову над вечным экзистенциальным вопросом: «делать жизнь с кого?», благо – образцы навязчиво предлагаются и тиражируются всеми каналами коммуникаций.

Культивируемая молодость – непременный эпифеномен «статусности» как новой ментальной установки. Как отмечает популярный журнал «Собака. ru», выполняющая в современном российском культурном пространстве роль «культурала» (термин В. В. Савчука): в наше время забота о статусе – это почти религия, понятие «статус» – самое мощное и одновременно эфемерное наваждение эпохи, в которую мы живем. Разумеется, в любой исторический период были свои «сильные мира сего», но содержание этого понятия постоянно менялось. Сегодня это, прежде всего, публичные персонажи, с учетом вездесущности СМИ, не имеющие возможности «расслабиться» и выглядеть недостаточно убедительно.

Статусный персонаж, скорее – «вне возраста», ведь для достижения такого положения в обществе чаще всего всё-таки приходится тратить время жизни (не берем в расчет «золотую молодежь» – это отдельный феномен). «Шрамы украшают мужчину» – это не про нашу аудиторию, благо современные медицинские и косметологические технологии позволяют исправить весь физический back ground статусной личности – следы буйной молодости и последствия родов, генетические недоработки матушки-природы и последствия неверных жизненных стратегий в плане телесности. Категория «статусности» исключает игнорирование правильного образа жизни, поскольку успешность в современном общественном сознании коррелируется не только с интеллектуальными, деловыми и психологическими качествами индивида, но и с его внешним видом. Поэтому для «статусного» – мастхэв: личные фитнес-консультант, косметолог, стилист, диетолог и дантист («американская улыбка» стала уже притчей во языцех). И если ты контролируешь Время (хотя бы в рамках данной тебе природой телесности), стало быть ты действительно способен что-то решать в этой жизни.

Одним из проявлений интересующего нас феномена становится выработка актуальных моделей поведения, максимально корреспондирующих с «окружающей средой» в самом широком смысле этого понятия. От привычных «зелёных», борющихся за сохранение флоры и фауны, современная их вариация «скаппи» отличается так же, как аккуратист-педант с армейским прошлым от метросексуала. Скаппи (от англ. scuppie, Socially Conscious Upwardly-mobile Person) – улучшенная разновидность яппи: успешный карьерист, озабоченный проблемами экологии и этического консюминга. Выстраивает свою жизнь так, чтобы минимизировать собственный экологический вред. Автор термина – финансовый аналитик из Стэнфорда Чарз Фейлл. Если «яппи», появившиеся «как класс» в 1982 году, трактовались словарями как молодые специалисты-карьеристы-консьюмеристы, то «скаппи – это яппи, взявшиеся за ум». Они тоже живут в больших городах, много зарабатывают и тратят, но стараются, чтобы часть потраченных ими денег досталась, например, алтайским тиграм, а не крупным финансовым монстрам (с каждой покупкой с его кредитки небольшая сумма идет в какой-нибудь природоохранный фонд). Скаппи – потребитель продуктов класса «органик» и посетитель магазинов эко-моды, в которых можно приобрести одежду из переработанной конопли или бумаги и обувь из отслуживших свое шин. Их мобильные телефоны сделаны из бамбука и быстроразлагающегося биопластика, а машины заправляются биотопливом. Но самое главное – они, разумеется, молоды и при таком образе жизни вряд ли состарятся…

Гастрономия всегда была «лакмусовой бумагой» любой культурно-исторической эпохи. К феномену гастрономической аксиологии постсоветского культурного пространства, например, мы уже обращались (Дробышева 2005: 163–168). Постиндустриальный этап развития массовой культуры характеризуется своими кулинарными пристрастиями, напрямую корреспондирующими с «культом молодости». Популярный афоризм сейчас звучит так: «Скажи мне, что ты ешь, и я скажу – кто ты». Парадоксальность ситуации состоит в том, что с развитием сельскохозяйственных и пищевых технологий и расширением ассортимента, акценты смещаются в сторону максимального опрощения, натурализации и минимизации. Вспомним описания царских, королевских, императорских пиров, да и просто обедов гоголевских «господ средней руки»… Во все времена наличие большого количества мясных и рыбных блюд в различных вариантах, выпечки из белой муки и всевозможных сладостей было непременным условием «богатого» стола. Каши, выпечка из муки грубого помола и овощи же, напротив, доставались неимущим. Не то ныне: побеги бамбука и проросшие семена злаков, самые элементарные овощи-фрукты, нежирные рыба и мясо – фавориты диеты людей статусных, заинтересованных в сохранении здоровья и молодости как залога собственной социальной успешности. «Население» же довольствуется фаст-фудом (в противовес которому, кстати, уже возникло движение «медленной еды»).

В Британии общество с интересом переживает новый феномен – возрождение огородничества: веками лелеемые газоны – предмет фамильной гордости британцев – перекапываются и засаживаются с целью выращивания экологически безопасных продуктов питания. Те, у кого нет наследственной лужайки, арендуют парники. Журнал «Загород» (Кобрин 2008: 44–46) приводит цифру: по утверждению Ассоциации садоводов и огородников за последний год продажа семян овощей выросла на 30 процентов в ущерб семенам цветов. Королевское общество садоводов и огородников отмечает, что в последний раз такой перевес наблюдался во время Второй мировой войны, когда правительство призвало британцев сражаться с возможным голодом. Теперь же идет «война» за здоровье: против химикатов и генномодифицированных продуктов.

«Тебе повезло, ты не такой, как все – ты работаешь в офисе» – слова из не так давно популярной песни рубежа веков точно схватывали суть ситуации: «офисный» стиль жизни стал популярной жизненной стратегией в противовес труду крестьянства и пролетариата, о доблести, ценности и важности которого не уставала говорить пропаганда Советской страны. И, разумеется, офисный работник (абсолютно американизированный социальный типаж) – молод, энергичен, никогда не бывает болен или в депрессии. Позитив, коммуникабельность, амбициозность, карьерные планы – далеко не полный перечень необходимых личностных характеристик.

Как любое культурно-исторические явление, анализируемый нам «культ молодости» амбивалентен по сути и требует дальнейшего пристального исследовательского внимания в культурфилософской парадигме.

Библиография

1. Докучаев И. И. Ценности как кардинальный вид артефактов культуры // Социальные и гуманитарные науки на Дальнем Востоке. – № 3 (19). – 2008.

2. Дробышева Е. Э. Гастрономическая аксиология на постсоветском пространстве / Философские пиры Санкт-Петербурга // Материалы конференций 1999 и 2002 гг. – СПб.: Изд-во СПбГУ, 2005.

3. Кобрин К. Побеги люцерны, страх смерти и совесть интеллигента // Загород. – 2008. – № 4 (16).

4. Руднев В. П. Характеры и расстройства личности. Патография и метапсихология. – М.: Независимая фирма «Класс», 2002.

5. Сокуров А. Интервью газете «Известия» // http://4–04.olo.ru/news/culture/17292.html