Василий Ермолин: первый русский реставратор

Наталья Машкова

…Разрушенный по диагонали собор лежал в развалинах. Не смолкая бил колокол. Люди бежали на площадь, сознавая, что случилось непоправимое. От страшной картины сжалось сердце каждого горожанина. Причудливое творение владимирских зодчих, казалось, было потеряно безвозвратно…

Георгиевский собор в Юрьеве-Польском был каменной загадкой на протяжении многих веков. Лишь сейчас, вооружившись научным знанием, ученые увидели в его каменных рельефах модель мирового устройства, симфонию мирового оркестра.

…Между XV веком, когда восстанавливали собор, и XIII веком, когда его строили, – пропасть. Мучительное чужеземное иго, опустошительные набеги, княжеские раздоры. Из пепла вставали города, из пепла возрождалась культура. К тому времени почти не осталось мастеров, традиции храмоздательства были практически утрачены. Ермолин, по поручению великого князя, отправляется поднимать храм Георгия. Действовать пришлось быстро, смело и в одиночку – подсказать было некому.

Георгиевский собор в Юрьеве-Польском

Георгий Победоносец.

Фрагмент скульптуры. 1464 г. Мастер В. Д. Ермолин

Ему предстояло всего за один строительный сезон «поставить его, как и прежде». И он смог. Вот уже более пятисот лет стоит собранный по крупицам собор.

Так случилось и с кремлевским храмом Вознесения, сгоревшим в пламени очередного московского пожара. Безутешной княгине Марии, матери Ивана III, Ермолин пообещал поправить дело. Но вместо того чтобы, как тогда было принято, разрушить старое здание до основания и строить новое, Ермолин отважился на сложный и не застрахованный от неудач путь: восстанавливать. Неординарное решение проблемы не преминули отметить летописцы: «Домыслив о сем, Василий Дмитриев Ермолин с мастерами каменщиками церковь не разобрал всю; но горелый камень весь обломал и своды двигающиеся разобрал и одел ее всю новым камнем да кирпичем обожженным и своды свел, и всю свершил, так что дивились все необычному делу сему…»

Первый скульптор

В 1464 году великий князь Иван III повелел Ермолину украсить главные ворота Кремля. «Того же лета, месяца июля 15, поставлен святой великий мученик Георгий на воротах на Фроловских, резан на камени, а нарядом Васильевым, Дмитреева сына Ермолина».

За лаконичными строками летописи – борьба за рождение нового. Древняя Русь не знала скульптуры, объемные деревянные изображения – и те были большой редкостью: запрещали церковные догматы. А Ермолин ставит каменный барельеф всадника не где-нибудь, а на воротах святая святых – Московского Кремля.

Факты говорят сами за себя

В биографии этого замечательного человека больше «белых пятен», чем достоверных данных. Однако следы его деятельности говорят о нем больше, чем любые слова.

Судите сами: из 26 известных каменных сооружений, созданных на Руси с 1450 по 1475 гг., 11 связаны с именем Василия Ермолина.

Шесть из этих 11 Ермолин строил с нуля, каждый раз становясь первопроходцем. Так было, например, с трапезной Троице-Сергиева монастыря.

Ермолин впервые в России сделал и поставил каменные скульптуры. До него известны единичные скульптурные работы из дерева.

Купец, зодчий, скульптор, Ермолин был еще и знатоком книжного дела, одним из самых просвещенных людей XV века.

Через два года он помещает на другой, внутренней, стороне ворот вторую скульптуру – Дмитрия Солунского. Спиной к спине два святых воина охраняли ворота твердыни.

Выбор покровителя не был случаен. К середине XV века Георгий-змеееборец стал символом Москвы. Уже с конца XIV века его изображали на печатях, а позже и на монетах. Героической силой Георгия дышало то время. Купец-путешественник Ермолин видел его на воротах и башнях генуэзской крепости в Суроже, на воротах Галаты – квартала генуэзцев в Константинополе. Есть свидетельства, что в XV веке над воротами столицы Возрождения – Флоренции – также нес свою службу каменный Георгий.

За три десятка лет каменные хранители Москвы стали настолько почитаемы, что превратились в православные святыни. При перестройке итальянскими мастерами стен и башен Кремля в начале XVI века для скульптур были построены приделы к одному из кремлевских храмов.

Время и люди не пощадили московскую святыню. Скульптура Дмитрия Солунского утеряна безвозвратно. А разобранный на кусочки каменный змееборец лежит в запасниках музея Московского Кремля. Вопрос финансирования не позволяет приступить к восстановительным работам. Пока нет возможности сделать даже копию ермолинского Георгия.

Зодчий-новатор

В мае 1474 года до Москвы докатились отголоски «великого труса». Редкое в столице явление, землетрясение поразило самое сердце Кремля – новый, возведенный до сводов собор рухнул. К счастью, никто не пострадал.

Кто знает, как пошла бы история, если бы Успенский собор дозволили строить Ермолину. Двумя годами раньше московский митрополит Филипп и великий князь Иван III поручили строительство главного храма государства двум приближенным – Василию Ермолину и Ивану Голове, сыну и брату великих казначеев.

Все лето в Москву возили белый камень. 30 апреля собор был торжественно заложен. Но вскоре между подрядчиками вышла «пря». Ермолин указывал на недостатки в технологии, заранее предсказав возможную трагедию, но не был услышан. Достраивать храм поручили не ему. Позже, уже после трагедии, его «диагноз» подтвердил итальянец Аристотель Фиораванти, выписанный из Милана для завершения строительства. Именно ему принадлежит нынешний собор.

Ермолин не уставал экспериментировать. Трапезная и поварня, построенные им в любимом Троице-Сергиевом монастыре, поразили знаменитого путешественника XVII века архидьякона Павла Алеппского. Он восторженно отзывается о первой: «Эта трапеза как бы висячая, выстроена из камня и кирпича с затейливыми украшениями, посредине ее один столб, вокруг которого расставлены на полках в виде лесенки всевозможные серебряно-вызолоченные кубки». Двухэтажное здание с башней было увенчано флюгером, к одной из стен прикреплена резанная Ермолиным икона Богоматери Одигитрии. За гармоничный силуэт искусствовед А. И. Некрасов назвал ее «Ермолинской мадонной».

Именно в трапезной Троице-Сергиева монастыря впервые появился тип торжественной одностолпной палаты. Как полагают, трапезная Ермолина предвосхитила будущую архитектуру и могла послужить образцом для Грановитой палаты в Кремле. Увы, сейчас мы можем увидеть ее только на сохранившихся иконах.

Знаток книжного дела

В то время далеко не каждый купец умел читать и писать. Однако Ермолин, как предполагают многие, владел целой мастерской по переписке книг. В рукописном сборнике Московской Духовной академии, хранившемся ранее в библиотеке Троице-Сергиева монастыря, академиком А. А. Шахматовым была найдена летопись. Она содержит уникальные сведения о строительной деятельности В. Д. Ермолина в период 1462–1472 гг. Это позволило академику назвать летопись Ермолинской, так как, скорее всего, именно Василий Дмитриевич или его семья были ее заказчиком. Заказчик скромен: обо всех работах Ермолина в летописи говорится лаконично, приводятся лишь сухие сведения. Все восторженные отзывы содержат другие документы.

В хранилищах Сергиевой лавры сохранилось, подшитое к «Хождению за три моря» Афанасия Никитина, письмо Ермолина секретарю польско-литовского короля Казимира IV Якобу, известное как «Послание от друга другу». В письме Ермолин обещает выполнить просьбу о пересылке богослужебных книг. Для этого ему пришлось организовать процесс их переписывания и переплета: «А я многим доброписцам велю таковы книги сделать по твоему приказу с добрых списков, по твоему обычаю, как любит воля твоя. А я твоей милости добре хочю ласкове подружить, да и послужить».

Кем же был Василий Ермолин?

Ермолин – потомственный купец. Его предок, Василий Капица, упоминается в «Сказании о Мамаевом побоище» в числе десяти купцов-сурожан, отправившихся с Дмитрием Донским на великую Куликовскую битву.

Прадед Василия, купец Ермола (в иночестве – Ефрем), по предположениям, был заказчиком Спасского собора московского Андроникова монастыря. На склоне лет он стал его игуменом. На одной из житийных миниатюр можно увидеть монаха Ефрема, наблюдающего за тем, как Андрей Рублев расписывает собор.

Отец Василия, Дмитрий Ермолин, также к концу жизни отойдя от торговых дел, стал иноком Троице-Сергиева монастыря. Василий пошел по стопам отца и стал купцомсурожанином. Сурожанами называли русских купцов, торговавших в далеком Суроже, ныне Судаке. Этот крымский город с генуэзской крепостью был некогда одним из центров торговли средиземноморского бассейна и для России – своего рода окном в Европу. Особенно активно русские купцы работали с итальянцами. Вольный воздух Возрождения не мог не вдохнуть купец-путешественник.

В летописи Ермолина называют «предстателем». Предстатель – покровитель, старшина, заботник. На языке строителей – организатор работ, глава артели.

То есть купец был одновременно и заказчиком, и организатором, и зодчим. И в этом Ермолин не одинок. В XIV–XV веках в Западной Европе, и прежде всего в Италии и Англии, зажиточные коммерсанты возводят соборы, строят дворцы, заказывают картины. Так, например, в городе Прато позднеготический дворец Датини, украшенный внутри и снаружи фресками, связан с именем знаменитого предпринимателя Франческо ди Марко Датини. На средства коммерсантов и банкиров были построены дворец семейства Даванцати и палаццо Питти во Флоренции. По заказу флорентийского цеха купцов знаменитый художник Сандро Боттичелли написал композицию «Аллегория Силы». «Мона Лиза» Леонардо да Винчи – портрет жены флорентийского купца.

Василий Ермолин вполне заслуженно встает в один ряд с этими выдающимися деятелями, которые жили не одними только торговыми заботами, но и вносили свой вклад в развитие и возрождение культуры. И все же наш Ермолин уникален. Во всяком случае, трудно найти подобную – столь многогранную – фигуру.

Встреча с такими людьми, как Ермолин, – не только предмет удивления, но и еще один повод поразмышлять о настоящей роли личности в истории. Таких людей – не самых знаменитых, но оставивших СЛЕД, в истории много.

Энтузиазм и неординарность Ермолина сродни духу приключения тверского купца Афанасия Никитина. Близкие по мироощущению, быть может, они не один раз встречались: Ермолин и книжник Кирилло-Белозерского монастыря Ефросин, философ Нил Сорский, великокняжеские дьяки-вольнодумцы Василий Мамырев и Федор Курицын. Все эти люди отличались смелостью мысли, широтой кругозора.

И еще один вопрос, возникающий при знакомстве с личностью Ермолина: откуда это желание сохранить следы старины? Почему он выбирал трудоемкое восстановление вместо новой постройки? Возможно, здесь говорила не просто любовь и уважение к своим корням, но и влияние Европы, которая открыла для себя античность и на ее основе создавала новую культуру. Для Ермолина такой античностью представлялась домонгольская Русь. Можно ставить ему в вину (как делают сегодня многие) то, как была восстановлена резьба на стенах Георгиевского собора в Юрьеве-Польском, – хаотично, нелепо, без системы. Но если бы не Ермолин, одной загадкой и одной древней былью стало бы меньше.

 

Неугомонный чиновник. Василий Татищев

Юлия Люц

Младший подвижник Петра I, Василий Никитич Татищев в чем-то повторил судьбу своего государя: небывалая энергия, размах в мечтах и планах, жизнь, отданная служению России, – и непонимание окружающих, помешавшее осуществлению многих замыслов…

* * *

В апреле 1719 года 33-летний Василий Татищев был приглашен к Петру I в Летний дворец. Само время встречи – знак особого доверия и важности дела: ранним утром любил Петр принимать важные решения.

К тому времени Василий Никитич, офицер для особых поручений при Якове Брюсе, успел проявить себя как человек деятельный, самоотверженный, ответственный, ищущий и доводящий до конца любое начинание, готовый браться за самые трудные дела.

…Петр заговорил о том, что России нужны карты, нужна география, собранные и проверенные сведения о природных богатствах, реках и землях. И в знак особого доверия показал Татищеву собственноручно начертанную карту мира, где Россия была нарисована как часть света, пока еще без южной и восточной границ, и предложил новое дело.

Неизвестный автор. Портрет Василия Татищева. XVIII в.

Специальным объявлением в сенате Петр I определил его к «землемерию всего государства Российского и сочинению обстоятельной российской географии с ландкартами»: «Зело нужно то, чтобы познать истинные нужды российские… Надеюсь на великое твое в том прилежание, и в сем ты гораздо постарайся…» – так напутствовал царь Татищева.

Наконец-то большое, самостоятельное, интересное дело! Работа оказалась гораздо сложнее, чем думал Василий Никитич, ну и пусть, его это не пугает! Чтобы создать географию, сначала нужно восстановить историю, выяснить, как разные земли вошли в состав Российского государства, каковы истоки живущих на них народов. Этому занятию и собирается Татищев посвятить многие годы жизни. Но в начале следующего 1720 года его неожиданно посылают на Урал – в окружении Петра не нашлось другого человека, которому можно было бы доверить важное дело…

* * *

На Урал его послали «для осмотру рудных мест и строения заводов» и чтобы увеличить выплавку меди и добычи серебра, если таковое найдется. И всё! Но ограничиться простым исполнением инструкции было не в характере Василия Никитича: он подошел к своей задаче с государственным размахом и великими мечтами.

Он сразу распоряжается выдавать денежную премию каждому искателю, нашедшему руду.

С первых дней на Урале в должности горного начальника Татищев испытывает неудобства от несовершенства почтовой связи с Петербургом, Тобольском и другими городами: на согласование самых простых вопросов уходят месяцы. Что ж, он разрабатывает проект нового типа почт в России и начинает его осуществлять.

Старые дороги плохи и неудобны? Татищев строит новые.

Он занимается ярмарками, горными законами, новыми ремеслами, богадельнями. Круг его административных забот необычайно широк: он сам взвалил на себя обязанности и воеводы, и губернатора, и судьи.

Он обеспокоен варварским отношением к лесу, ведь если рубить все подряд, через 50 лет деревьев на Урале не останется! И разрабатывая проект обязанностей горного начальства, вписывает в него пункт «О хранении лесов», а также издает грозный указ, запрещающий под страхом смертной казни вырубать леса в окрестностях Екатеринбурга.

Не забывая о необходимости географического описания Сибири, Татищев снимает копии с первых русских карт Урала и Сибири, рассылает во все концы геодезистов – составлять новые карты. Организует систематический поиск полезных ископаемых, требуя, чтобы рудознатцы не только приносили образцы руд, но и составляли чертеж и «обстоятельное описание» самого месторождения. Он разрабатывает специальную анкету и рассылает ее по всем городам и острогам Сибири, собирая сведения по сибирской географии, истории, археологии, этнографии, лингвистике. Во всем мире так еще никто не собирал научный материал!

Даже свои деловые разъезды по Уралу Татищев превращает в научные экспедиции – изучает природу, быт, обычаи, языки местных народов, собирает коллекции минералов и растений, тщательно осматривает Кунгурскую пещеру, интересуется минеральными источниками.

* * *

Чтобы представить себе будущее, не надо быть предсказателем, достаточно посмотреть на сегодняшних детей, чему они учатся, о чем мечтают. И Татищев это чувствует. Мало мечтать о будущем России, создавать проекты. Нужно, чтобы эти проекты мог кто-то осуществлять. Чтобы искать руду, строить новые заводы, плавить металл, делать пушки, создавать карты, нужны специалисты, а для начала просто грамотные люди. И Василий Никитич открывает школы. В 1721 году школа для детей разночинцев для обучения их «цифири, геометрии и горным делам» появляется в Кунгуре, а потом и на других уральских заводах. Но ученики этих школ уже должны знать грамоту, и Татищев предписывает земским исправникам выделить в слободах особые избы для школ, чтобы священники и другие церковнослужители обучали в них чтению и письму хотя бы по десять крестьян.

Позднее в Екатеринбурге Василий Никитич создал горнозаводскую школу, сочетавшую теоретические занятия с работой на рудниках и заводах. Это было ново не только для России, но и для Европы.

Даже с Петром он спорил об образовании – считал, что сначала надо создать первые ступени, а потом уже академию, чтобы профессорам, приехавшим из Швеции и Германии, было кого учить. Иначе в академии будут заниматься только науками, а образовывать некого будет. (К сожалению, потом так и получилось.)

…Непростые отношения сложились у Татищева с Петром. Мыслил Василий Никитич всегда оригинально, с размахом, и Петр с интересом к нему прислушивался. Но уж слишком свободны были суждения Татищева, с самим царем не боялся спорить, и не всегда Петру это нравилось. Да еще и недоброжелатели норовили при любом удобном случае очернить Татищева в глазах царя, ведь Василий Никитич всегда в отъезде, при деле, лично оправдаться не мог…

В проекте об устроении училищ и распространении наук, представленном в 1734 году уже императрице Анне, Татищев предлагал учредить три типа училищ: начальные, средние и высшие, – и тем самым увеличить количество учащихся и снизить затраты на образование. Но его не послушали… К такой системе образования Россия пришла только в конце XVIII века.

* * *

Многим Татищев был неудобен своей принципиальностью, идеализмом и размахом. Того, о чем он осмеливается мечтать, не существовало и не могло тогда существовать. Но он не отступал. Поэтому-то всю жизнь его преследовали обвинения и судебные разбирательства, хотя он был чище и честнее тех, кто его судил и обвинял. И хотя в большинстве случаев Татищева оправдывали (чист!), как же все это мешало хорошо выполнять дела, отнимая время и силы! Ведь по заведенному порядку на время разбирательств Василия Никитича отстраняли от дел, не платили жалования. Да и хвост сплетен ничего хорошего не сулил…

После смерти Петра Татищев, выполнявший в Швеции его поручения, остался без поддержки и без денег, чтобы хотя бы вернуться домой. Но даже и тогда он не остановился на полпути: составил примечания ко всем статьям о России в «Лексиконе…» историка Гибнера (в словаре не осталось ни одной статьи, в которую Татищев не внес бы свои исправления), продолжил научные занятия, написал и опубликовал на латинском языке статью о костях мамонта, обнаруженных им в Кунгурской пещере, общался со шведскими академиками, изучал шведскую экономику (что можно приспособить в России?), познакомился с известной шведской поэтессой Софьей Бреннер, уговорил ее написать поэму о Петре I и составил для нее «Краткое изъятие из великих дел Петра Великого».

Но возвращение из Швеции не изменило к лучшему положение Василия Никитича. Его переводили с места на место, каждый раз отправляя как можно дальше: сначала Московская монетная контора (служа там, Татищев предложил реформу российской монетной системы и частично осуществил ее), управление Уральским краем, руководство Оренбургской экспедицией, помощь казахским племенам, просившим российского подданства и защиты, успокоение башкирского мятежа, Калмыцкая комиссия (тогда Татищев добился улучшения отношений с калмыками) и напоследок губернаторство в Астрахани.

За это время он пишет и привозит в Петербург свой главный труд – «Историю Российскую», которую писал почти 20 лет, по ночам, в часы уединения, – и продолжает собирать материал по российской географии.

Но бурная деятельность Татищева снова кому-то мешает. Новая клевета, разбирательство, и в августе 1745 года Сенат предлагает императрице освободить Татищева от занимаемых должностей. «Изустным указом» императрицы ему предписано жить в своих деревнях до указу, а в Петербург не ездить. Даже и удаленного от дел Татищева боялись за его веротерпимость, свободомыслие, принципиальность и радение за Россию.

Будучи в ссылке, находясь под домашним арестом, уже больной, Татищев превращает свое подмосковное имение Болдино в настоящий филиал Академии наук. Он подает в академию свое «мнение» о затмениях солнца и луны, проект «о учинении вольных типографий», предложения об исправлении русского алфавита и о «напечатании азбуки с фигурами и прописями», составляет почтовую книгу России, готовит к изданию и комментирует Судебник Ивана Грозного, размышляет о веротерпимости. Изучая Уложение законов царя Алексея Михайловича, он сопоставляет их с действующими и разрабатывает проекты новых законов, беспокоясь о том, что «люди более о своей, чем об общей пользе думают, а об общей пользе думать даже времени не имеют». Он передает проект экономических реформ России, посылает в академию рассуждения о русской азбуке, заранее соглашаясь с закрытием своего имени.

* * *

Казалось бы, много в жизни Татищева было такого, что должно было убедить его в утопичности его мечтаний и представлений. А выходило каждый раз наоборот: это словно раззадоривало его, давало пищу для размышлений… Даже к концу жизни он не «поумнел» и о себе думать не научился. Не сделал карьеры, семейная жизнь не сложилась, работал за двоих, а жалования не видел, при дворе его недолюбливали, да и врагов давно было гораздо больше, чем друзей. Но Татищев не успокаивался, боролся за свои мечты Василий Никитич, словно знал, что сажал семена дел-дубов, которые вырастут через много лет, пусть он сам их не увидит…

И всего через несколько десятилетий люди начали жить в реальности Татищева: стоит на берегу реки Исеть город Екатеринбург, на строительство которого Василию Никитичу долго не давали разрешения, меняется система образования, выпускники созданных им школ развивают горное дело, процветают народные промыслы, шумят сохраненные леса, карты выверены и с географией все понятно.

А может, всему свое время, и не надо было Татищеву себе во вред наперед обо всем этом мечтать и за каждый проект бороться, тем более что многие сразу отвергнуты были? Может, не стоило отходить от напутствия отца – ни во что самому не ввязываться? Кто знает?

Литература

И. Шакинко. Василий Татищев. А. Г. Кузьмин. Татищев. М., 1981 (Жизнь замечательных людей).

 

«Неподвижных звезд быть не может». Н. И. Новиков

Дмитрий Зубов

* * *

В общественную жизнь XVIII столетия Николай Иванович Новиков вошел внезапно и стремительно. Даже не вошел – ворвался. Никто не ожидал от молодого 25-летнего гвардейского офицера такой неуемной энергии и решительности. Было от чего прийти в замешательство высшему обществу. Неслыханная для дворянина вольность – подать в отставку, чтобы заняться частной издательской деятельностью, служить Отечеству вне «табеля о рангах». Более того, этот «дерзкий писака», не окончивший даже гимназии при Московском университете, осмелился, ни много ни мало, вступить в литературную полемику с самой Императрицей. Россия той поры знала множество настоящих смельчаков, но чтобы открыто выступить против взглядов Екатерины Великой – для этого требовалось что-то большее, чем просто смелость.

Екатерина II, известная своей приверженностью идеям французских философов-энциклопедистов, в мечтах уже видела всех своих подданных воспитанными в духе Вольтера и Руссо. Со страниц «Всякой всячины» она призывала к терпимости по отношению к человеческим слабостям и недостаткам, полагая, что «похвальнее снисходить порокам, нежели исправлять оные». И когда казалось, что вот-вот воцарится общественная идиллия, в картину всеобщего благополучия вторгся Новиков со своими сатирическими журналами.

Д. Г. Левицкий. Портрет Н. И. Новикова. 1797 г.

Со страниц новиковских изданий («Трутень», «Пустомеля», «Живописец») смотрели на читателя малосимпатичные лица всевозможных российских «скудодумов», «безрассудов», «чужесмыслов». Начинающий автор острым словом живописал «наисокровеннейшие пороки» российских «митрофанушек», «чтобы они все, устыдившись своего невежества, старались быть таковыми, какими им быть повелевают честь, совесть и законы». При этом он не забывал кольнуть и саму Екатерину, всеми силами стремившуюся сохранить перед Европой образ правительницы просвещенной Империи: «Что, де, подумают иностранные об нас, когда увидят, что у нас есть дураки и плуты»?

Не показное бунтарство и не тщеславие двигало Новиковым. Еще в 1767 году, исполняя скромную должность письмоводителя в Комиссии, создавшей по указу Императрицы проект нового Уложения (свода законодательных актов русского государства), он вплотную столкнулся с реалиями российской жизни. Невежество, праздность, нравственная косность не испугали Новикова, не ввергли в уныние. Напротив, все это заставило взяться за перо, чтобы явить обществу «ко исправлению нравов служащие сочинения». Видя в материализме и бездуховности своих главных врагов, он – пока в одиночку – объявляет войну вольтерьянству.

«Материализм есть любимая и главнейшая наука вольнодумцев – в нем находят они убежище всем своим удовольствиям. Ибо ежели душа материальна и гиблюща, то по смерти нет и ответа. Чем более учение сие льстит их желаниям, чтобы не быть вечными, тем более украсили они оное вероятнейшими основаниями».

Успех пришел быстро. Журналы охотно покупали, над публикациями смеялись, автору прочили большое будущее. Но первоначальную эйфорию скоро сменило разочарование. Не о таком успехе мечтал начинающий писатель. Главная цель – «нравственное совершенствование» людей – так и оставалась несбыточной мечтой.

От осознания тщетности усилий могли опуститься руки у кого угодно… Но только не у Новикова. Уже будучи зрелым человеком, он напишет: «Я думаю, что тот только может называться прямо идущим, который, хотя и ошибаясь, однако искал истину, и наконец воистину найдет истину».

Но это потом, а пока – долгий путь осознания своего предназначения: разрыв с Петербургом, переезд в Москву, вступление в масонскую ложу…

* * *

Участие Новикова в масонстве не было данью моде (в те времена чуть ли не треть образованных дворян были масонами). Именно здесь он, наконец, нашел то, к чему стремился всей душой, то, что искал долгие годы: и ответы на мучившие его вопросы, и братскую дружбу, и, самое главное, возможность действовать.

«Кто сидит или лежит, тот нейдет; а мы на то родились, чтобы шли; и так ходить скоро станем учиться у младенцев», – так, с присущей ему иронией, выразил однажды Новиков свое жизненное кредо. И затем каждым своим шагом подтверждал верность этому правилу.

С течением времени под влиянием событий характер издаваемых журналов изменился. «Утренний свет» и «Вечерняя заря» ставили перед своими читателями уже иные вопросы. Что есть Бог? Что есть натура? Один ли существует видимый или чувственный мир, или есть другие миры? Что есть философия и откуда она?

«Познай себя» – эти слова, написанные золотыми буквами на дверях Дельфийского храма, стали ключевой темой всех публикуемых материалов. При этом Новиков не уставал напоминать читателям, что «познание себя начинать следует от познания и исправления своих нравственных действий». Ведь «сие аполлоново правило не с тем предписано было, чтобы познавать свои члены, свой стан и свой вид, но значило: учись хорошо познать свою душу».

Свойственный всем масонским организациям покров таинственности и мистицизма поначалу смущал Новикова. Самого себя он не считал мистиком и разговоры о высоких материях оставлял на долю, как ему казалось, более подготовленных. Но разве не мистика тот переворот, который он совершил в издательском деле России?

Судите сами. Взяв в аренду в 1779 году университетскую типографию, он за три года напечатал в ней больше книг, чем было издано за все предшествующие 24 года ее существования. Занимаясь книготорговлей в мало читающей России, вложив в это дело 20 000 рублей, вырученных от продажи отцовского имения, он имел все шансы разориться. Однако он не только не понес убытков, а сумел в корне поменять отношение россиян к книге. Современники справедливо назвали его «основателем новой эры цивилизации России, начавшим истинный ход литературы». Ранее пустовавшие книжные лавки заполнились читающими людьми, принося издателю огромные доходы. Книжная торговля Новикова соперничала по популярности с французскими модными магазинами на Кузнецком мосту. Вместе с тем, предпринимательская жилка Новикова и огромные барыши не мешали ему помнить о том, что «просвещение без нравственного идеала несет в себе отраву». Из массы различной по своим достоинствам литературы он тщательно выбирал только то, что могло служить целям нравственного совершенствования людей. Произведения античных авторов, сочинения средневековых алхимиков, труды лучших богословов перемежались памятниками древнерусской литературы, комедиями Мольера, изданиями для детей.

Часто он отдавал покупателю книги бесплатно, только чтобы пробудить у человека интерес к серьезному чтению. Заказывая переводы книг нескольким авторам, он выбирал лучший вариант, но оплачивал труд каждого, поддерживая у переводчиков интерес к работе. Доходы от книготорговли тут же направлялись им на дела благотворительности. В Новикове чудесным образом соединились практичная натура предпринимателя и чистая душа философа-идеалиста.

Его взгляды тяжело уложить в традиционные рамки. Философия Новикова – это, прежде всего, философия действия. В письме к Карамзину он однажды признался: «Философия холодная мне не нравится: истинная философия кажется мне огненна, ибо она небесного происхождения». Каждая строка, выходившая из-под его пера, казалось, дышала жаждой деятельности: «Путь чист, преграда отъята, может быть, дойдем… лишь бы стопы наши были тверды, лишь бы не прельщали нас по обе стороны находящиеся призраки; лишь бы леность не удерживала нас на мягкой мураве, которая не для роскоши нашей, но для облегчения ног наших на пути сем находится; лишь бы малодушие не устрашало нас трудностями…»

Идти рядом с ним было одновременно и легко, и трудно. Трудно, потому что от себя и от каждого шедшего рядом он требовал максимальной самоотдачи: «Что мы легко оставляем, то и весом легко и не есть добродетель; но то, что мы делаем с превеликим усилием воли своей, то воистину добро».

Легко же было от того, что рядом с ним самые фантастические дела казались возможными и реальными. За какие-то 10 лет (с 1779 по 1789 год) благодаря усилиям Новикова и его друзей дело просвещения в России сделало гигантский шаг. Открыты новые типографии, основано Дружеское научное общество, созданы Переводческая и Педагогическая семинарии; Московский Университет стал настоящим центром русской науки и культуры. Не забывал Новиков и о благотворительности. Выплаты стипендий студентам, раздача хлеба в голодные годы, содержание приютов, больниц, аптек – на все у него хватало времени и душевных сил.

* * *

Деятельное проявление частной инициативы очень скоро навлекло на Новикова «высочайший гнев». В 1792 году на все созданные им предприятия был наложен запрет, а участники «новиковского кружка» оказались под следствием.

Новикову была уготована самая тяжелая участь. После короткого тайного расследования он был заключен в Шлиссельбургскую крепость, а более 18 000 изданных им книг оказались на костре. Подписывая указ, Екатерина и не предполагала, что подводит черту под многолетним спором. Вынося своему давнему оппоненту столь суровый приговор, она тем самым признала в нем достойного противника. Императрица проиграла. Кроме силы, у Екатерины Великой не нашлось аргументов против человека, деяния которого на поприще «истинного министра народного просвещения» надолго пережили свой век.

В 1796 году, освобожденный из тюрьмы Павлом I, Новиков, «дряхл и согбен», уже не смог вернуться к своей прежней деятельности. Но даже в последние годы, живя в подмосковном Авдотьине, потеряв все: здоровье, друзей, состояние, – он ни на минуту не позволял себе оставаться в бездействии: растил сад, писал книгу, заботился о благополучии крепостных. Иначе и быть не могло. Через всю жизнь Новиков пронес святую веру в то, что «неподвижных звезд быть не может, ибо неоспорима истина: что не имеет движения, то мертво, понеже жизнь есть движение».

 

Союз прекрасных дам

Анна Кривошеина

И жизнь, и слезы, и любовь…

Дворец на Английской набережной, принадлежавший графу Лавалю, собственнику уральских заводов, славился своей роскошью. По мраморным полам, привезенным из дворца Нерона в Риме, скользили в танце патриции нового времени – весь высший свет Петербурга съезжался сюда на балы. Сокровищем этого дома была княгиня Екатерина, дочь Лаваля и жена князя Трубецкого, – обаятельная, нежная, утонченная молодая дама, с которой любил танцевать сам император, ведя непринужденный, шутливый разговор по-французски. Будущее рисовалось светлым и безоблачным – удачное замужество, рождение ребенка…

Все разрушилось в один миг: ее муж, Сергей Трубецкой, был лишен всех чинов, заслуг, званий и приговорен к каторжным работам на рудниках и пожизненной ссылке. На второй день после того, как Сергея в кандалах отправили по этапу, Екатерина поехала за ним в далекую Сибирь. Граф Лаваль страшно беспокоился за дочь и умолил ее хотя бы взять провожатого, однако тот вернулся, заболев, с полдороги, а молодая женщина продолжила путь одна.

П. Ф. Соколов. Портрет М. Н. Волконской с сыном Николенькой. 1826 г.

П. Ф. Соколов. Портрет А. Г. Муравьевой

Н. А. Бестужев. Е. И. Трубецкая. 1828 г.

Н. А. Бестужев. Е. П. Нарышкина. 1832 г.

В Нерчинске, небольшом поселке рядом с рудниками, где работали каторжники, она встретилась с Марией Волконской – дочерью генерала Раевского, прославленного героя Отечественной войны 1812 года. Некогда Пушкин посвящал ей стихи… Все это осталось в прошлом. Она отправилась в дорогу из Петербурга 21 декабря 1826 года, в канун Нового года, полубольная, перенеся тяжелые роды. В ночь перед отъездом ее невестка Зинаида, зная страсть Марии к музыке, пригласила в дом лучших итальянских певцов, и Мария все никак не могла их отпустить. «Еще, еще, подумайте, ведь я больше никогда не услышу музыки», – просила она. Ей только-только исполнилось 20 лет.

В Иркутске губернатор долго не пускал ее, как и Трубецкую, дальше – у него имелись соответствующие указания императора. «Подумайте, какие условия вы должны будете подписать», – убеждал он. «Я подпишу не читая», – отвечала Мария.

6000 верст дороги – снега, леденящий холод, бескрайние, пустынные земли, нескончаемые леса, грязные почтовые станции. «Я переехала Байкал ночью, при жесточайшем морозе: слеза замерзала в глазу, дыхание, казалось, леденело… Мысль ехать на перекладных меня забавляла, но моя радость прошла, когда я почувствовала, что меня трясет до боли в груди; я приказывала останавливаться, чтобы передохнуть свободно; при всем этом я голодала: меня не предупредили, что я ничего не найду на станциях», – через 30 лет будет вспоминать Мария Николаевна. «Это самая удивительная из женщин, которую я когда-либо знал», – скажет о своей дочери генерал Раевский. Он так и не смог до конца понять ее поступок.

Когда через год декабристов перевели из Нерчинска в Читу, Трубецкая и Волконская встретились там с Муравьевой, Фонвизиной, Нарышкиной, Ентальцевой, Анненковой. У каждой была своя дорога в Сибирь.

Француженка Полина Гебль еще в Петербурге, когда шел судебный процесс, перебралась ночью на плоту через бушующую, в огромных льдинах, Неву в Петропавловскую крепость, чтобы поддержать Ивана Анненкова. В камере они обменялись кольцами и дали друг другу обет «соединиться или погибнуть». А потом она одна, по бездорожью, не зная русского языка, поехала в Сибирь. Свадьба состоялась в Чите, в присутствии охраны и друзей-декабристов, жених был в кандалах. В качестве особой милости им разрешили побыть вместе после свадьбы – два часа в присутствии офицера.

Каждая из этих дам до конца жизни носила кольцо, сделанное из кандалов своего мужа, – в знак верности и уважения к его страданиям.

Декабристы и другие каторжники называли их «нашими ангелами-спасителями», «нашими феями» и до конца жизни преклонялись перед ними.

Рудники

Вскоре дамы испытали все невзгоды и лишения, которые постоянно терпели каторжники. Деньги, привезенные с собой, почти закончились, а на содержание отпускали мизерные суммы. «У Каташи (Трубецкой. – А. К.) не оставалось больше ничего. Мы ограничили свою пищу… ужин отменили. Каташа, привыкшая к изысканной кухне отца, ела кусок черного хлеба и запивала его квасом… Мы имели обыкновение посылать обед нашим. Как сейчас вижу перед собой Каташу с поваренной книгой в руках, готовящую для них кушанья и подливы», – писала Мария Волконская. После того как один из сторожей тюрьмы рассказал обо всем Трубецкому, он и его друзья отказались от этих обедов.

Согласно правилам, жены могли видеться со своими мужьями два раза в неделю в присутствии офицера, однако начальник рудников, человек жестокий, почти не давал им этой возможности. И они изобретали другие способы общения. Идя на работы, окруженные солдатами, мужья делали букетики из цветов и оставляли их на земле, а жены подходили «поднять букет только тогда, когда солдаты не могли этого видеть». Постепенно, за годы, дамы добились права сначала общаться с мужьями через забор, потом – поселиться к ним в камеры и, наконец, жить в домах за пределами тюрьмы.

«Они были нашими ангелами-хранителями… для всех нуждающихся открыты были их кошельки, для больных просили они устроить больницу», – вспоминал декабрист Андрей Розен. Каторжникам не разрешалось писать родным, и они не имели известий о них, а равно и всякой денежной помощи. Тогда писать стали дамы, и с той поры в Сибирь начали приходить письма и посылки. За кого-то они писали 11 лет… Постепенно жены декабристов завоевали уважение местных жителей, а узники их просто обожали. «Вы не имеете права раздавать рубашки для людей, находящихся на иждивении правительства», – кричал на Марию начальник. «Тогда, милостивый государь, прикажите сами их одеть, так как я не привыкла видеть полуголых людей на улице». И рубашки выдавались.

«Я ездила в телеге… но прилично одетая и в соломенной шляпе с вуалью. Мы… всегда одевались опрятно, так как не следует никогда ни падать духом, ни распускаться» (из «Записок» М. Н. Волконской). Благодаря Полине Анненковой они научились разводить огороды и выращивать овощи, «но когда дело доходило до того, что надо было взять в руки сырую говядину или вычистить курицу, то не могли преодолеть отвращения к такой работе, несмотря на все усилия, какие делали над собой», – писала в дневнике Полина. Она вспоминала, как иногда по ночам дамы приходили к ней в домик, и они вместе бежали в огород или в погреб искать какую-нибудь еду «и хохотали досыта». Со временем их отношения переросли в крепкую дружбу, и она сохранилась на всю жизнь.

Удивительно, в их дневниках почти нет рассказов о невзгодах, но все-таки многое можно прочитать между строк. Сорокаградусные морозы («сколько они унесли у нас здоровья!»), жестокое подавление бунтов, грубость офицеров, болезни. Переживания за друзей, умирающих в тюрьме, сходящих с ума в одиночках. Страх за детей, родившихся на каторге, где не было нормальной врачебной помощи. И постоянная, непроходившая тоска по оставленным в далеком Петербурге детям. «Еще год, и Лизанька станет забавной, но, увы, не для меня. Даже на ножках мне бог не дал ее увидеть… Мне бы очень хотелось… чтобы вы не позволяли ей учиться петь до 15–16 лет, так как я слышала, что это очень плохо для груди», – писала Александра Муравьева своей сестре Софи.

После неожиданной смерти Александрины, ушедшей в 28 лет, каждая спрашивала себя: «Что станет с моими детьми после меня?» Александрина умерла зимой, и вырыть могилу плац-адъютант приказал каторжникам уголовного отделения, пообещав немалые деньги. «Ничего не нужно, – ответили те. – Без нее мы осиротели, сделаем все как надо». Перед смертью она, чтобы не будить свою маленькую дочку, попросила принести ее куклу и крепко поцеловала на прощание.

Во всех невзгодах они оставались самими собой – встречая с достоинством неотвратимое и борясь до конца за то, что зависело от них…

Сибирь – Петербург —…

«Надо сознаться, что много было поэзии в нашей жизни, – вспоминала Полина Анненкова. – Если много было лишений, труда и всякого горя, зато много было и отрадного… Всех связывала тесная дружба, а дружба помогала переносить неприятности и заставляла забывать многое».

В тесной камере, задыхаясь от недостатка воздуха и света, Бестужев мечтал создать корабельный хронометр нового образца. Загорецкий собирал из кастрюли и картона стенные часы в подарок Александрине. Когда со временем режим содержания стал мягче, они выписали инструменты и осваивали ремесла – столярное, ювелирное, кузнечное. Читали друг другу лекции по астрономии, физике, химии, анатомии, философии. В тайных посылках получали литературу по всем отраслям знаний, журналы, газеты, сами переводили книги – от Купера до «Истории Римской империи».

«Достаточно было упоминания в печати о какой-то достойной книге, – писал Николай Лорер, – как наши феи почти тут же ее нам передавали». Трубецкая, переписываясь с родными, помимо семейных вопросов, обсуждала книжные новинки и укоряла свою сестру, жившую в Петербурге в обществе писателей, за незнание литературы.

Влюбившись в Сибирь, они начали изучать ее природу, обычаи сибиряков. Разрабатывали обширный план развития сельского хозяйства Сибири, проекты училищ, строительства дорог. Писали учебники, бесплатно обучали детей. Распространение ремесел в Забайкалье – во многом их заслуга. Особым событием стало открытие мужских и женских школ для детей всех сословий и национальностей.

Многие русские женщины стремились в Сибирь, к своим мужьям, но многим было отказано. Николай I запретил 18-летней Анастасии Якушкиной поехать с детьми к своему супругу – она больше никогда его не увидела. Анастасия воспитывала двух мальчиков в любви и уважении к отцу. Когда сыновья подросли, Иван Якушкин писал им издалека письма-напутствия. Через 17 лет Анастасия умерла, и долго никто не решался сказать ему об этом.

После амнистии кто-то из декабристов остался навсегда в Сибири, другие разъехались по российским губерниям (и о каждом сохранились на новых местах самые благодарные воспоминания), кто-то вернулся в Петербург, в Москву.

Наталья Фонвизина, уезжая, остановила свою карету у каменного столба на границе Азии и Европы. Встала лицом к Сибири и низко поклонилась ей, благодаря за хлеб-соль и гостеприимство людей. «Поклонилась и родной земле, которая неохотно, словно мачеха, встретила меня». В Москве ее приняли холодно, шушуканьем и равнодушием.

«Довелось мне видеть возвращенных из Сибири декабристов, – писал Лев Толстой, – и знал я их товарищей и сверстников, которые изменили им… и пользовались всяческими почестями и богатством. Декабристы, прожившие на каторге и в изгнании духовной жизнью, вернулись после 30 лет бодрые, умные, радостные, а… проведшие жизнь в службе, обедах, картах были жалкие развалины, ни на что никому не нужные, которым нечем хорошим было и помянуть свою жизнь».

Перед смертью Николай Фонвизин попросил свою Наталью написать в Тобольск: «Передайте, пожалуйста, всем моим друзьям и товарищам, назвав каждого по имени, последний привет мой на земле. Другу же моему, Ивану Якушкину, передайте еще, что я сдержал данное ему слово при получении от него в дар, еще в Тобольске, этого одеяла, обещая не расставаться с ним до смерти».

За два дня до своего ухода из жизни декабрист Александр Поджио приехал на могилу дорогих своих друзей – Марии и Сергея Волконских – и долго сидел, глядя на плывшие по небу облака.

 

Е.П.Б. Загадка сфинкса

Елена Сикирич, руководитель российской классической философской школы «Новый Акрополь»

Ее называли СФИНК СОМ XIX века. Люди либо любили ее, либо ненавидели, либо восхищались ею, либо поливали грязью. Ее труды либо вызывали бурю споров и обвинений, в большинстве своем несправедливых, либо давали толчок интереснейшим духовным поискам, научным открытиям, благодаря им рождались новые философские мировоззрения и произведения искусства. «Пожалуй, никому в XIX веке не удалось столь изрядно пощипать перья религиозных предрассудков, спиритического шарлатанства и интеллектуального снобизма, как ей. Стоит ли удивляться, что клеветники обвиняли ее именно в том, против чего она сражалась почти в одиночку с силой, меткостью и дерзким юмором Гаргантюа», – писал доктор П. Вайнцвайг.

Кто Вы, госпожа Блаватская?

В богатой событиями биографии Е.П.Б. было почти все и «на любой вкус». Знакомство с ее жизнью и удивительными приключениями, уникальными способностями и талантами во многих людях рождает недоуменный вопрос: неужели все это правда и нет в этом ни малейшей выдумки? Ведь нужно учесть, что шел XIX век, что женщинам той эпохи была закрыта возможность получить образование и большинство из них ждала одна участь – выйти замуж, вести домашнее хозяйство и, если повезет, изучать этикет, языки и музыку.

Елена Петровна Блаватская

В эпоху, когда транспортные коммуникации не были развиты так, как сейчас, Елена Петровна объезжает чуть ли не весь мир, терпит два серьезных кораблекрушения, участвует в сражениях за освобождение Италии и получает тяжелые ранения, несколько раз заболевает странными, неизвестными болезнями, грозившими ей смертью, да и вообще нередко оказывается между жизнью и смертью и всегда чудом спасается. Ей удается проникнуть в Тибет, прожить там несколько лет, получить удивительные познания и стать ученицей Великих Учителей – Махатм Мудрости, чтобы потом вернуться в «западный мир», передать ему давно забытые учения и вновь рассказать о существовании Братства Мудрецов, хранителей этих учений, с давних времен известных и почитаемых на Востоке. Она основывает знаменитое Теософское общество, отделения которого очень быстро возникают во многих странах. Она обладала такими сверхъестественными парапсихологическими способностями, что, если составить перечень совершенных ею «чудес», он будет очень длинным. И эти чудеса были столь невероятны, что люди с трудом верили в них… Общественность предпочитала считать их фокусами и обвинять автора в мошенничестве…

Говорят, что поистине выдающимся можно назвать человека, которого уважают даже его враги. Что бы о ней ни говорили и кто бы о ней ни говорил – почитатель или ярый противник, Елену Петровну Блаватскую всегда считали гениальной. Ее даже называли «мошенницей века» – виной тому несправедливый «вердикт», вынесенный лондонским «Обществом психических исследований» и опубликованный в 1885 году в нашумевшем отчете: «Г-жа Блаватская заслуживает того, чтобы навсегда войти в историю в качестве одной из самых искусных, изобретательных и интересных мошенниц». Целый век этот вердикт кочевал по книгам, энциклопедиям и средствам массовой информации, повсюду, где только заходила речь о ее жизни и деятельности. Даже теперь есть люди, которые, не прочитав ни одной ее строчки, остаются твердо убеждены, что Е.П.Б. была обманщицей и чудачкой.

Да уж, Елену Петровну Блаватскую действительно знал весь мир…

Понадобилось целых сто лет, чтобы осудившее ее «Общество психических исследований» ее же и реабилитировало в своем отчете 1986 года, который начинается словами: «Согласно новейшим исследованиям, госпожа Блаватская, соосновательница Теософского общества, была осуждена несправедливо».

Уже в наше время социолог Теодор Роззак, оценивая значение Е.П.Б. и ее трудов для современности, говорит о ней как об одной из «величайших незакрепощенных женщин своего времени», добавляя: «…даже с учетом всей критики, направленной против нее, Е.П.Б. предстает как один из оригинальнейших талантов нашего времени… И, прежде всего, она принадлежит к числу современных психологов-новаторов визионерского типа».

Так или иначе, Е. П. Блаватская оставалась величайшей загадкой даже для близких друзей и соратников. Как же одиноко, должно быть, было ей! «Когда сталкиваешься с воспоминаниями и суждениями тех, кто лично знал Е.П.Б., будь то ее друзья или недруги, поражает многообразие существующих о ней мнений, словно речь и идет не об одном, а о многих совершенно различных людях, носящих одно имя… Вплоть до того, что, кажется, нет ни одной отличительной черты человеческого характера, которой не обладала бы эта удивительная женщина.

В действительности же никто не знает ее полностью, со всеми ее качествами и особенностями, так что даже самые близкие и любимые, общаясь с нею, нередко чувствовали себя растерянными и смущенными. Трагедия ее одиночества очевидна», – писала Анни Безант.

«Ей придется много страдать»

Чрезвычайно трудно охватить в журнальном очерке всю жизнь Е. П. Блаватской, наполненную бескорыстным трудом, удивительными приключениями и необычными событиями. Ее биографию можно назвать самым настоящим «практическим пособием», иллюстрацией к учению философов о судьбе и предназначении.

Сначала ты живешь «как все», но другие потребности, другие стремления живут в твоей душе, живут своей – сокровенной – жизнью. Они настолько сильны, что, вопреки логике, вопреки здравому смыслу, страху и непониманию окружающих, ты принимаешь мужественные решения, по зову сердца совершаешь рискованные поступки, забываешь о себе, отправляешься в путь и ищешь… впереди одни неизвестные, ты очень боишься, все «висит на волоске»… и тут вмешивается сама Судьба. Вопреки тебе самому и несмотря на твои страхи, слабости, проблемы, своей невидимой рукой она ведет тебя по жизни, приводит к нужным людям и нужным знаниям, к новым открытиям и важным деяниям, к твоему предназначению… Но при условии, что ты раньше времени не сдался, что не перестаешь верить, стараться, искать, сражаться, чтобы ни происходило… Вся жизнь Е.П.Б. – тому подтверждение. Читаешь ее биографию и лишний раз убеждаешься, что самые важные и самые яркие грани предназначения открываются, когда ты идешь по пути и сражаешься, никак не раньше… Причем то, что тебе открывается, и то, что сбывается, значительно превосходит твои самые смелые ожидания.

Елена Павловна Фадеева (1789–1860), бабушка Е.П.Б.

Елена Андреевна Ган (Фадеева) (1814–1842)

Например, философия говорит о чрезвычайной важности таких периодов жизни, как детство и юность. Именно в это время могут проявиться богатства нашей души и внутреннего мира, спящие в нас загадочные потенциалы, стремления и таланты, вокруг которых будут строиться наше предназначение и весь наш жизненный путь, – но только если рядом будут чуткие родители, воспитатели или близкие, которые смогут все это увидеть и оценить. Елене Петровне повезло, но оттого ей не было легче… Она родилась в ночь на 12 августа (по старому стилю 31 июля) 1831 года в Екатеринославе – городе, основанном графом Потемкиным на Днепре, в землях Новороссии, – где служил ее отец. Она происходила из русской аристократической семьи, но никогда не любила говорить о своей весьма примечательной родословной.

По материнской линии Елена Петровна принадлежала к одному из самых древних родов, восходивших к Рюрику, основателю династии русских князей. Бабушка Е.П.Б., Елена Павловна Долгорукова (по мужу Фадеева), была удивительной, выдающейся личностью. Прекрасно образованная, весьма одаренная художница и музыкант, серьезный ученый, она к тому же свободно говорила на пяти языках и состояла в ученой переписке со знаменитыми европейскими натуралистами. В своем поместье она создала библиотеку и музей и наполнила их редкими коллекциями, которые сама собирала. Она также занималась широкой благотворительностью, основала и содержала сиротский приют и спасла от голода немало бедных семьей. Доброта сердца, эрудиция и воспитание, данное бабушкой, оказали огромное влияние на маленькую Елену, рано оставшуюся без матери. Мама Е.П.Б., Елена Андреевна Фадеева, была известной писательницей. Ее сочинения признавали необыкновенным явлением в русской литературе. Елену Андреевну даже называли «Лермонтовым среди писательниц» и «русской Жорж Санд». Она рано скончалась, оставив двух маленьких дочерей. Елене, старшей из них, было тогда 11 лет. Младшая сестра Е.П.Б. Вера вспоминала, что до самой смерти их мать очень переживала о том, как сложится судьба старшей дочери, «одаренной сызмала незаурядными свойствами». Последние слова матери, произнесенные на смертном ложе, были в чем-то пророческими: «Ну что ж! Может, оно и к лучшему, что я умираю: по крайней мере, не придется мучиться, видя горькую участь Елены! Я совершенно уверена, что доля ее будет не женской, что ей придется много страдать».

По отцу, полковнику Петру Алексеевичу фон Гану, Е.П.Б. принадлежала к роду немецких графов фон Ган, они были очень известны в Германии, а позже – в России, куда эмигрировали задолго до рождения отца Е.П.Б.

Это от немецкой бабушки Елена унаследовала «курчавые белые волосы и живой, добродушный, веселый нрав».

Девочка подрастала и быстро развивалась, и близких часто поражал ее непростой характер и способности, несвойственные детям ее возраста. Трудно сказать, что больше изумляло родных и какая сторона ее натуры преподносила им больше «сюрпризов» – в ней даже в детстве словно уживались две личности. Одна – своенравная, независимая, упрямая и порой неуправляемая, настоящее «стихийное бедствие» для нянек, воспитательниц и домашних слуг. Другая – добрая, щедрая, тонко чувствующая, с необыкновенно развитыми интуицией, воображением и даже ясновидением.

В своих воспоминаниях о детстве и юности Вера, сестра Е.П.Б., рассказывает, что люди боялись не столько шалостей и оригинальных выходок Елены, сколько ее искренности: она всегда говорила правду в открытую, без всяких «вокруг да около». Она ненавидела лицемерие. Особо беспокоила родных ее манера говорить людям в лицо то, что она о них думает: в приличном обществе это считалось признаком дурного тона. Но в то же время, пишет Вера, «она была так добра и так смела, что готова была все отдать неимущему, все сделать для друга и на все решиться в защиту обиженного» и при этом «никогда не помнила зла и обид… Она умела подмечать слабости человеческие и странности и дурные свойства, но никогда не смеялась над несчастием, над уродством физическим. Она, напротив, обиженным всегда бывала готова помочь, а своих обид никогда не помнила.

Невозможно было быть менее злопамятной, чем она, и прощать искренне всех своих недругов. Эта прекрасная черта всю жизнь ее отличала».

Непосредственность, искренность и правдолюбие ребенка, отсутствие всякой дипломатичности и в то же время – всякой злобы и злопамятства благодаря чересчур даже доброму сердцу… Острый язык Елены Петровны принес ей множество неприятностей, прославил ее как среди поклонников, так и среди врагов. Жаль, что мало кто по достоинству оценил по-детски чистую доброту ее души, которая всегда проявлялась даже по отношению к злейшим врагам и предателям. Много лет спустя один из учеников Е.П.Б. вспоминал: «Одно было в ней особенно примечательно. Она никогда, никогда не питала злобы, не терпела тайного злословия, никому не давала понять, что в ее душе остался хоть след раздражения или неодобрения, хоть какая-то тень былого… Все прошедшее просто стиралось начисто и полностью забывалось».

Так же как в детстве она предпочитала играть с детьми прислуги и дружить с людьми низших сословий, в зрелые годы Е.П.Б. безудержно тянулась к тем, чье положение в обществе было ниже ее собственного, проявляя подчеркнутое безразличие к «благородным», к которым она принадлежала по рождению.

Еще более изумляли окружающих неординарные способности девочки. По словам сестры, в те бесхитростные времена никто не знал такого понятия, как «ясновидение», и сверхъестественные способности Елены объясняли ее богатой фантазией и сильной чувствительностью. А Елена утверждала, что все имеет «живую, сокровенную душу», которую глазами не увидишь, но с которой можно общаться «от сердца к сердцу», что природа живет своей таинственной жизнью и полна невидимых обитателей. Ссылаясь на воспоминания Веры, А. П. Синнетт, один из биографов и соратников Е.П.Б., передает: «Она слышала голос каждой формы, каждого тела, органического и неорганического; и уверяла, что сознание и жизнь присущи не только определенным таинственным силам, видимым и слышимым ей одной там, где другие не находили ничего, кроме пустоты, а даже зримым, но неодушевленным предметам, таким как галька, плесень и фосфоресцирующие гнилушки». Она утверждала, что все самые удивительные приключения героев сказок происходили с ними на самом деле, и близко к сердцу принимала их испытания. Ей нравилось собирать детей на песчаной отмели рядом с поместьем, где они находили огромное множество окаменевших останков морских существ, или в полутемной большой музейной комнате бабушки, рядом с чучелом какого-нибудь экзотического животного, и рассказывать чудесные, захватывающие дух истории. Она пересказывала свои видения, говорила о былой, полной приключений жизни этих существ, о жизни, которая текла в прошлом на пространствах давно исчезнувших или давно покинутых своими обитателями, заставляя слушателей видеть все это чуть ли не наяву. Рассказывала она так ярко и живо, уверяя, что видит и слышит все это, что взрослые тоже невольно увлекались ее повествованиями.

Елену неудержимо тянуло к странному старику – столетнему пасечнику, которого она навещала при каждом удобном случае. Звали его Бараний Буряк, жил он неподалеку от Саратова, а в деревне его считали колдуном. Он знал очень многие свойства трав и растений и мог предсказывать будущее. Вера воспоминала: «Приходя к нему, она задавала кучу вопросов, а потом с жадным вниманием слушала, как научиться понимать язык пчел, птиц и зверей… Он нередко говорил нам: „Эта маленькая барышня совсем не такая, как вы. Ее ждет большое будущее. Жаль, что я не доживу до той поры, когда исполнятся мои предсказания; но исполнятся они непременно!“»

Девочка также обладала совершенным слухом и была очень способна к музыке, живописи и языкам.

Несмотря на то что маленькая Елена охотно рассказывала о своих видениях и делилась всем, чем жила, ее сердце, как зеницу ока, хранило одну тайну, которую Елена Петровна открыла лишь много лет спустя: у девочки был «друг», «невидимый Покровитель», о существовании которого не ведал никто, кроме нее. Судя по самым ранним детским воспоминаниям Елены, этот Покровитель всегда появлялся в ее грезах наяву, в ее сновидениях и в те минуты, когда ей грозила смертельная опасность. Его облик никогда не менялся: светлый, светящийся лик, длинные черные борода и волосы, белые одежды и белый тюрбан на голове… Он общался с ней и учил ее во сне и не однажды спасал ей жизнь, а изумленные родственники все пытались понять, какое чудо опять уберегло ребенка… Е.П.Б. говорила, что образ «невидимого Покровителя» ее сердце сохранило как самое сокровенное воспоминание детства и юности: «У меня всегда была вторая жизнь, таинственная, непостижимая даже для меня самой, пока я не встретилась во второй раз со своим еще более таинственным индийцем».

Львиное сердце Е.П.Б.

Самой большой шалостью и самой оригинальной выходкой юной барышни стало ее замужество. В 1848 году 17-летняя девушка сообщила родным, что выходит замуж. Ее выбор всех ошеломил. Через год она стала женой Никифора Васильевича Блаватского, государственного чиновника 40 лет, годившегося ей в отцы, и перебралась в Грузию, в имение под Тифлисом, где Блаватский служил губернатором. Решение Елены о замужестве было самой настоящей глупостью, более того – она приняла его в пылу спора, проявив детское, инфантильное упрямство, о котором, очнувшись, горько пожалела… Все попытки сначала расстроить свадьбу и потом – уговорить мужа «отпустить ее с миром» оказались тщетными.

И вновь уроки судьбы на ее примере: любую глупость всегда можно исправить, даже если для этого требуются все мужество, вся решимость, безумные поступки и такое львиное, непокорное, горячее сердце, какое билось в груди Е.П.Б. После многих отчаянных, но неудачных попыток развестись она сбегает от мужа. В один из сентябрьских дней, ускользнув от охранявших ее слуг, Елена одна, верхом на лошади умчалась из Тифлиса. В то тревожное время это было весьма рискованное предприятие. После невероятных и опасных приключений она пересекла русско-турецкую границу и «зайцем» на корабле добралась до Константинополя, навсегда покинув Россию, своих родных и близких. Так началась новая, свободная жизнь Е.П.Б., череда длинных путешествий, увлекательных приключений и загадочных событий.

Невероятными усилиями, рискуя всем на свете, Е.П.Б. сама, собственными руками резко изменила свою судьбу. Не сделай она этого, не прими одного-единственного важного решения – и мир не знал бы Госпожи Блаватской. Страшно представить, что ее душа могла бы медленно «умереть», не будь у Елены такого изначального мужества и решимости, закрой она перед собой те удивительные пути, которые готовила ей судьба и о которых в то время сама юная и неопытная русская барышня знать не могла. Невольно задаешься вопросом: на какой могущественный, загадочный зов откликнулось сердце девушки, если она смогла вот так все бросить и всем рискнуть? Очевидно, что страх замужней жизни не мог дать такой мощный толчок – ее вело нечто более сильное, высокое, выходившее за пределы ее личной судьбы.

Что ее призывало?.. кто ее призывал?!

Согласно философским учениям о судьбе, не бывает напрасных усилий и напрасных страданий, когда речь идет о настоящем благом деле. В самой тяжелой ситуации и в самом отчаянном предприятии на твоем пути всегда появятся те, кто помогут, спасут, окажут покровительство, – появятся «случайно», по «стечению обстоятельств», именно тогда, когда ты меньше всего этого ждешь и когда это менее всего вероятно.

Юная Блаватская с матерью. Автор картины, предположительно, сама Елена Петровна. Оригинал хранится в Доме-музее Блаватской, Днепропетровск

Рисунок Е. П. Блаватской из записной книжки

Жизнь и странствия Елены Петровны – удивительное подтверждение этой истины. Куда бы ни приезжала и где бы ни останавливалась, она всегда была без гроша в кармане и зарабатывала на жизнь как могла и знала. Чем только ни занималась Е.П.Б. – начиная с изготовления чернил, галстуков и других вещей и кончая уроками музыки, концертами, которые она давала как пианистка, написанием статьей и книг. У нее никогда ничего не было, но ее щедрая русская душа всегда трогательно откликалась на беду тех, кто нуждался и страдал еще больше, чем она, и часто это были люди, которых она видела первый раз в жизни, случайно встречала на улице, на дороге, на пароходе. Она отдавала все, чтобы помочь друзьям, знакомым или первому встречному, – все силы, здоровье, последние вещи и последние деньги.

Но Платон недаром говорил, что чем больше отдаешь, тем больше получаешь. Неудивительно и даже понятно, почему, где бы ни была Е.П.Б., всегда находились те, кто помогал ей в беде, оказывал поддержку и покровительство и даже обучал всему необходимому. Помощь каждый раз приходила в нужный момент, назло многочисленным недоброжелателям, которые называли Елену Петровну легкомысленной и беззаботной, удивляясь, с каким юмором она относилась к постоянным и непростым бытовым трудностям.

В Константинополе Е.П.Б. посчастливилось встретиться с одной своей знакомой – русской дамой, графиней Киселевой. Вместе с ней она отправилась путешествовать по Турции, Греции, Египту, Восточной Европе, Франции и Англии. Ее тетушка Надежда Андреевна Фадеева писала об этих временах: «В первые восемь лет она не давала о себе знать родственникам по материнской линии, боясь, что ее выследит законный „господин и хозяин“». Только отец Елены знал, где она находилась.

Он понял, что никогда не убедит ее вернуться к мужу, смирился с ее отсутствием и посылал деньги туда, где ей было проще всего их получить.

Мечты становятся явью

И вновь уроки судьбы: любое предназначение, связанное с осуществлением настоящего благого дела, выходящего за пределы личной судьбы человека, открывается благодаря одной-единственной знаменательной встрече, о которой душа мечтает долгие годы и которая вновь переворачивает всю жизнь…

Идет 1851 год. Е.П.Б. находится в Лондоне, где в то время проходит всемирная выставка «плодов трудов всех наций», в том числе последних достижений науки и техники.

Елена прогуливалась по улице и смотрела на делегатов из разных стран; взгляд ее остановился на индийской делегации, как раз проходившей перед ней… Вдруг она увидела высокого индуса с длинными черными волосами и бородой в белых одеждах и в белом тюрбане… Ее изумлению не было предела… Она мгновенно узнала его! Оказывается, загадочный Покровитель из ее детства, которого она считала плодом своего воображения, – живой, реальный человек! Елена встретила и узнала своего Учителя, родной и любимый образ своих грез, того, кто всегда незримо сопровождал ее… Вот оно, счастье!

В этот день ей как раз исполнилось 20 лет. Ближайший друг и соратник Е.П.Б. графиня Констанс Вахтмейстер в своих воспоминаниях описывает эту незабываемую встречу так, как слышала о ней от самой Е.П.Б.: «Она тут же узнала его… Ей хотелось кинуться к нему и заговорить, но он знаком велел ей оставаться на месте, и она стояла как зачарованная, пока он не прошел мимо. На следующий день она отправилась в Гайд-Парк, чтобы побыть одной и обдумать это необычайное происшествие. Подняв голову, она увидела тот же самый облик; приблизившийся к ней Учитель сказал, что он прибыл в Лондон с индийскими принцами по важному делу, что он непременно должен переговорить с ней наедине, потому что ему требуется ее участие в работе, которую он собирается предпринять. Он… также сказал, что ей придется провести три года в Тибете, чтобы подготовиться к выполнению этой важной задачи».

В день своего 20-летия Е.П.Б. находит первый ответ на вопрос, кто ее тогда призывал и что ее тогда призывало… И узнает, что помимо всех бесчисленных путей в жизни существует еще один – загадочный, но очень реальный Путь Ученичества, со своими этапами и испытаниями, обучением, передачей знаний, со своей благородной миссией, в осуществлении которой она, Елена, может принять участие. Она испытывает особое, неведомое до сих пор счастливое состояние души и сознания – состояние Ученика, у которого отныне и впредь будет настоящий, живой, родной и любимый Учитель…

И вновь уроки судьбы. Ученический путь долог и тернист, идущего по нему ждут непростые, порой тяжелейшие испытания… И в этих испытаниях всегда спасают именно доверие и любовь к учителю, даже если ты его долго не видишь, не общаешься с ним часто и особенно если очень долго, годами его не встречаешь…

Е.П.Б. прекрасно понимала, как тяжела задача, которую поставил перед ней Учитель, – проникнуть в Тибет, чтобы вновь встретить его и подготовиться к более важной миссии. Удивительно, но задание Учителя она выполняет! Только для этого ей понадобилось целых 17 лет странствий по всему свету, которые продолжались с 1851 по 1868 год.

За это время она предпринимает две неудачные попытки проникнуть в Тибет (в 1854 и 1856 годах) и совершает почти два кругосветных путешествия. Список стран, где побывала Е.П.Б., огромен, в нем представлены все материки: Канада, Северная, Центральная и Южная Америки, Индия (неоднократно), Китай, Япония, Бирма, Цейлон, Ява, Сингапур… Она объехала почти всю Европу, включая Балканы, вновь побывала даже в России (в течение года), а также посетила Египет, Сирию, Ливан, Персию… Везде она знакомится с удивительными, загадочными, порой экзотическими культурами и людьми, приобретает глубокие познания и, как всегда, попадает в невероятные передряги, сталкивается лицом к лицу со смертельными опасностями, и каждый раз ей кто-то помогает, кто-то ее спасает, защищает и что важнее всего – учит. Два самых знаменательных своих путешествия в Индию она описала в интереснейшей книге «Из пещер и дебрей Индостана». Этот сборник путевых очерков предназначался для русского читателя и был впервые опубликован под псевдонимом Радда Бай в журнале «Московские ведомости».

Чего только с ней ни случилось за эти долгие годы! Как раз в конце этого периода она героически сражалась под знаменами великого Гарибальди за освобождение Италии. В знаменитой битве близ Ментаны в 1867 году она получила пять тяжелых ранений. Ее нашли на поле боя среди убитых и раненых и поначалу решили, что она мертва… За эти же 17 лет она умудрилась пережить два серьезных кораблекрушения и оказаться в числе немногих выживших, несколько раз смертельно заболеть и без посторонней помощи, оставаясь в полном одиночестве, чудесным образом исцелиться. После каждой такой болезни ее удивительные сверхъестественные способности только росли, и наконец она научилась подчинять их собственной воле.

Все эти долгие 17 лет Е.П.Б. ни разу не видела своего Учителя, получала от него только письма. Трогательно то, что она продолжает полностью доверять ему, а он все это время незримо опекает ее, о чем она узнает от других людей и гораздо позже, когда многие трудности и испытания остались уже позади.

Стучите, и отворят вам

Идет 1868 год… Бог, очевидно, любит троицу: третья попытка попасть в Тибет венчается успехом, и Елена Петровна остается там на три года. Позже она говорила, что это была не ее заслуга и что, скорее всего, сами Великие Махатмы позволили ей проникнуть в Тибет и найти их. В письме одного из Учителей английскому теософу А. П. Синнетту есть такие строки: «Те, кому мы пожелаем открыться, встретят нас на самой границе. Остальные не найдут нас, даже если бы они двинулись на Лхасу с целой армией».

Три года, проведенные в Тибете, были самым счастливым и самым таинственным периодом в жизни Е.П.Б. Сама она рассказывала о нем весьма неохотно по причине, которую объяснила в письме одному своему хорошему знакомому: «Есть несколько „страниц из истории моей жизни“… я скорее умру, чем открою их, но не оттого, что мне за них стыдно, а потому, что они слишком сокровенны».

Но уже то немногое, что мы знаем о ее пребывании в Тибете по отрывочным рассказам учеников и с ее слов, потрясает воображение. Известно, что некоторое время она жила в районе Каракорума, недалеко от монастыря Ташилунпо – резиденции Таши-Ламы (близ Шигадзе). Она стала принятым учеником двух великих Учителей, Махатм Мудрости («Махатма» переводится с санскрита как «Великая Душа»). Ее Учителя, Махатма М., которого она первый раз увидела в Лондоне, и Махатма К. Х., по происхождению были индусами благородных кровей и оба являлись членами трансгимлайского отделения знаменитого «Братства Мудрецов» – «Хранителей Божественной Мудрости». Великие Учителя крайне редко появляются среди людей, а их обители располагаются по всему миру, в чистых, недоступных человеческому взору уголках планеты. Е.П.Б. писала: «За Гималаями находится ядро Адептов, разных национальностей, и Таши-Лама знает их. Они действуют сообща, некоторые находятся при нем, и все же их истинная сущность остается неведомой даже для рядовых лам, которые в большинстве своем невежды… Там мой Учитель, и К. Х., и некоторые другие, которых я знаю лично, – они то приходят, то уходят, и все они общаются с Адептами в Египте и Сирии и даже в Европе и Америке». Есть все основания считать, что именно там Е.П.Б. не только обучалась, но и проходила свои Посвящения. Об этом она всегда хранила молчание, следуя древнейшему обету и вечно актуальной необходимости – хранить Сокровенные Учения от употребления во зло, использования в корыстных и эгоистических целях, – которого свято придерживались все ученики.

Завершается 1871 год. Подготовка к миссии закончена. Е.П.Б. покидает Тибет. Ее сопровождают благословение и покровительство Учителей, которые поставили перед ней новую важную задачу – основать философское общество, которое могло бы сделать более близкими для людей сокровенные учения о Вселенной, Природе и человеке и помочь им тем самым найти смысл своего существования, свой путь, свое место в жизни и предназначение. Новое философское общество должно внести мощный вклад в развитие современной цивилизации, не только научно-технический, а прежде всего духовный и гуманистический. И самое важное – оно должно способствовать объединению людей вокруг вечных духовных и человеческих ценностей, противостоять набирающим силу эгоизму, материализму, разобщенности, жестокости и ненависти. Люди должны становиться лучше, и потому им необходимо помочь меняться внутренне, раскрывать достоинства, потенциалы и таланты не только ума, но в первую очередь души и сердца.

Так Е.П.Б. начинает любимое дело всей своей жизни. Она получает окончательный ответ на вопрос, что ее призвало в те уже давние времена бросить все и отправиться в путь, для чего и ради кого нужно было проявить такое отчаянное мужество, столько страдать и преодолеть столько трудностей. Закончился важный этап ее жизни, она была уже далеко не молода, ее здоровье было уже сильно подорвано… Но, как это всегда бывает, самое главное, самое прекрасное и одновременно самое страшное и мучительное только еще ждало ее…

«Дитя родилось! Осанна!»

И вновь уроки судьбы. Дело жизни – это не только великое вдохновение, это и любимый крест и терновый венец, без которого никак нельзя. Не рассчитывай ни на благодарность, ни на понимание тех, ради кого трудишься: всегда найдется тот, кто укусит палец, показывающий ему небо, кто скажет, что ты навредил ему, пытаясь помочь. Люди привыкли к хлебу и зрелищам, ищут сенсаций и не всегда готовы принять глубокие истины, а еще меньше – услышать правду о себе. Не расстраивайся… Вспомни напутствие Конфуция, и все это станет менее страшным и гораздо менее важным: «Добродетельный человек не остается одиноким, у него обязательно появятся близкие ему по духу».

В 1873 году Е.П.Б., следуя инструкциям Учителей, отправилась в Америку, в Нью-Йорк. Перед этим, покинув Тибет, она два года вновь путешествовала по разным странам, а в Египте даже пыталась создать новое общество, но эта затея закончилась весьма плачевно (нашлись те, кто вновь злоупотребил ее чрезвычайной добротой), а ее последствия преследовали Елену Петровну всю жизнь. Америка – «земля обетованная»: там люди другие, там почва плодотворная, – на ней сосредоточила все надежды Е.П.Б.

И вновь уроки судьбы. Когда дело благое, чтобы его начать, Судьба посылает соратников, родственные души, тех немногих, вместе с кем будешь смотреть в одном направлении, разделять радости и горе. Первая встреча всегда «случайна», но по воле Судьбы наши пути сходятся в одной точке в нужный момент и в нужное время, не раньше и не позже. Первая встреча – это узнавание в человеке очень близкого друга, которого будто всегда знал.

В 1874 году в Америке Е.П.Б. встречает своего ближайшего соратника, ученика и друга, с которым будет работать в одной связке до конца жизни и который запомнился всему миру как второй основатель Теософского общества. Полковник Генри Стил Олкотт, знаменитый адвокат из Нью-Йорка, славился своей эрудицией, интеллигентностью и порядочностью и в то время страстно увлекался парапсихологическими феноменами. Они встретились случайно, на ферме братьев Эдди в Читтендене, где оба изучали спиритические явления. В своем дневнике полковник Олкотт оставил трогательное описание этой первой встречи: «Мое зрение с самого начала было обмануто красной гарибальдийской хламидой, которую Е.П.Б. носила вместо рубашки. Она резко контрастировала с темнотой всего, что ее окружало… Волосы у нее были рыжие, мягкие, словно шелк, и вьющиеся, как шерсть у котсволдских ягнят. Эти волосы и рубашка привлекли мое внимание раньше, чем ее лицо с калмыцкими чертами, немного тяжеловатое, дышавшее силой, величием и культурой по контрасту с обычными лицами окружавших ее людей…

Войдя, я остановился, чтобы сказать своему другу Каппесу: „Посмотрите только на это удивительное существо“, – и быстро сел прямо напротив нее, чтобы предаться моему любимому занятию – изучению характеров…

Одним словом, передо мной сидела женщина, чье некрасивое лицо, медвежий облик и мужская одежда, казалось, были предназначены для того, чтобы приводить в ужас изящных, затянутых в корсет барышень…

Е.П.Б. и Генри Стил Олкотт

Е.П.Б. свернула себе сигарету. Я обратился к ней со словами: „Позвольте, сударыня“, поднеся огонь к ее папиросе. Так из огонька папиросы родилось наше знакомство, превратившееся затем в пламя, которое не погасло по сей день».

11 ноября 1875 года в Нью-Йорке, в комнатах Е.П.Б. на Ирвинг-Плейс, 46, в присутствии 16 человек, было основано Теософское общество. В тот же день были прочитаны его устав и три цели. Помещая в альбом только что опубликованные преамбулу и устав Теософского общества, Е.П.Б. ликующе приписала: «Дитя родилось! Осанна!»

Так началось великое движение, которое всего за несколько лет быстро распространилось по всему миру, совершив настоящий переворот в сознании людей. Оно значительно повлияло на «западную» культуру Европы и Америки, в которой до этого господствовало строго «научное», прагматическое и материалистическое мировоззрение. В Азии, особенно в Индии и на Цейлоне, Теософское общество способствовало возрождению в этих странах буддизма, индуизма и древнейших национальных традиций. Оно также оказало большое влияние на движение за независимость Индии, поскольку Махатма Ганди разделял идеи теософии. Во всем мире членами общества стали многие выдающиеся люди, работавшие в разных областях и принадлежавшие разным сословиям: религиозные деятели, философы, ученые, художники, поэты и писатели, политики и представители делового мира, аристократы и простые люди. Кроме Олкотта, его первого президента, своими трудами и деятельностью стали известны такие выдающиеся теософы, ближайшие ученики Е.П.Б., как Анни Безант (второй президент общества, им она стала после смерти основателей), Уильям Джадж (руководитель американской секции), Алфред П. Синнет, Чарлз Ледбитер, доктор Франц Хартман, графиня Констанс Вахтмейстер, Дамодар Малаванкар, Субба Роу, Мохини Чаттерджи и многие другие.

Основатели остаются в Америке до 1878 года. Годом раньше была опубликована первая крупная работа Е.П.Б. «Разоблаченная Изида», имевшая ошеломляющий успех.

С 1878 по 1884 годы Е.П.Б. и Олкотт живут и активно работают в Индии. Благодаря их мощному импульсу отделения Теософского общества появляются как «грибы после дождя» не только в Индии, но и в других странах Востока. В Индии они начинают издавать первый журнал «Теософ» и основывают знаменитую на весь мир штабквартиру в Адьяре, которая до сих пор остается центром международного Теософского общества.

Но именно в Индии началась ужасная, несправедливая травля Е.П.Б., имевшая невиданные последствия, от которых она так никогда и не оправилась. Клеветническую травлю начали христианские миссионеры, работавшие в этой стране, став зачинщиками самого страшного скандала, который получил резонанс во всем мире и на целое столетие оставил на его несчастной жертве – Е.П.Б. клеймо «мошенницы века». В 1884 году, уже смертельно больная, она навсегда покинула Индию и поселилась в Европе. Е.П.Б. останавливается во многих городах и странах: в Германии, Бельгии, Франции и, наконец, в Англии. Она на исходе сил и спешит многое сделать, многое еще успеть.

В 1887 году она поселяется в Лондоне, где учреждает новый журнал «Люцифер» и знаменитую «Ложу Блаватской», чтобы вытащить английских теософов из глубочайшего кризиса и спасти их от «тихого, бездействующего вымирания». В 1888 году из последних сил и одной только могучей волей она завершает и издает два тома своего эпохального труда «Тайная Доктрина» и до конца жизни пишет продолжение, пытается закончить третий том, но не успевает – смерть не дает.

В том же году она основывает знаменитую «Эзотерическую секцию», собрав вокруг себя лучших, самых щедрых и чистых учеников. На занятиях она не только передает им все свои самые сокровенные познания – «для будущих поколений, которые будут лучше, чем мы с вами», но отчаянно пытается восстановить и сохранить незапятнанными этику ученического пути, его обеты любви, сострадания и служения на благо людей. Это был ее последний ответ «корыстному и жадному западному менталитету, требующему сенсаций, экзотических познаний, чудес и сверхъестественных явлений, высасывающему все соки, постоянно берущему и ничего не отдающему взамен». В 1889 году выходят ее последние книги, настоящие жемчужины мудрости, – «Голос Безмолвия» и «Ключ к Теософии».

Храните единство

И вновь уроки судьбы. Иногда стоит задаваться вопросом, где и когда окончится твоя жизнь и когда ты сможешь спокойно сказать себе: «А теперь да, уже можно умереть». Известная истина, что конец жизни начинается с рождения, слабо утешает, потому что мало к чему обязывает – особенно если ты приближаешься к закату и прекрасно понимаешь, что и так уже многое упустил.

Но есть другое сокровенное учение, отнюдь не теоретическое: человек начинает умирать тогда, когда позволяет себе начать умирать. Человек умрет тогда, когда позволит себе умереть. Если для благого дела тебе еще нужно время, то сама Судьба перенесет назначенные для тебя сроки, отложит до тех пор, пока в состоянии будут сражаться и выдерживать твоя воля и твое сердце.

Человек может позволить себе умереть, если он успел попрощаться со всем, что ему дорого, и со всеми, кто ему дорог, но дело не в том, чтобы успеть сказать все, что должен, – все грустные, сентиментальные слова. И даже не в том, чтобы успеть сделать все, что нужно… Тебе нужно успеть всех и всё защитить, укрепить, и для этого отдать, передать, вытащить из себя все лучшее, все, что еще можешь (и больше, чем можешь), – чтобы в людях осталась частица твоей души и твоего сердца, чтобы тебе там, наверху, было спокойно…

Как легко можно все запятнать, все исказить и осквернить, всем злоупотребить, все разрушить, всех заставить сомневаться, заклеймить, ненавидеть, предать то дело, идею, людей, которых совсем недавно любил! Чем больше света, тем больше тьмы и чем ближе конец, тем больше на тебя обрушивается зависти, злобы, корысти, жестокости и глупости человеческой… И кажется, что у тебя остается мало времени и сил, что не успеешь всех защитить и укрепить, но делаешь все, что можешь, до последнего вздоха…

А когда тебя уже не будет в этом мире, люди вспомнят тебя с благодарностью в сердце…

В последние семь лет на Е.П.Б. обрушился настоящий ураган клеветы, травли, интриг, абсурдных обвинений во всех возможных грехах, мошенничестве и пороках. Ее предавали и переходили в лагерь злейших врагов самые близкие, те, кому она верила и кого любила всей душой. Теософы покидали общество толпами. Она страдала, переживала, но делала свое дело: ей надо было успеть защитить, укрепить, отдать все, что она могла, до последнего… и люди это помнили… «Я видела ее в присутствии злейшего ее врага, пришедшего к ней в минуту нужды, и видела, каким неземным светом сострадания осветилось лицо ее… Ее обвиняли в том, что ее сила идет от нечистого источника; в таком случае нечистый должен был сильно обеднеть, потому что служение ее плохо оплачивалось… Мне всегда казалось забавным, когда говорили о ее способности ошибаться в людях и доверять тем, кто впоследствии обманывал ее… Они не понимали, что она считала долгом давать каждому человеку возможность к исправлению и нисколько не интересовалась тем, что в случае неудачи она может оказаться в неудобном положении», – вспоминала Анни Безант.

Она чрезвычайно глубоко страдала, считая, что запятнала доброе имя своих Учителей, их учения, что навредила делу и самой теософской идее. А все из-за этих злосчастных парапсихологических феноменов и чудес, которые она столь щедро повсюду совершала, обладая неординарными способностями, но относясь к ним с пренебрежением и называя их «психологическими ловушками». Она искренне надеялась, что, увидев настоящие чудеса, люди начнут верить в глубокие учения, которые за ними стоят, и в Великих Учителей, которые эти учения передают. А когда желание стать учениками Учителей превратилось в массовую лихорадку и погоню за посвящениями, за приобретением оккультных способностей и мало кто помнил, что ученический путь – это служение, добродетели, обеты и кодекс чести, ее страданиям не было предела. Она искренне считала, что загубила дело по собственной глупости. А Учителя в то же время писали о ней: «Она всегда была верна нашему делу, ей пришлось много страдать, и ни я, ни мои Братья никогда ее не покинем и не оставим. Я уже говорил, что неблагодарность не относится к числу наших пороков» (Учитель К. Х., из «Писем Махатм»).

В последние годы тяжелобольная Е.П.Б. писала безостановочно; ее непреклонная воля заставляла тело служить ей. Она спешила закончить «Тайную Доктрину», труд, который, как говорили сами Учителя, содержит «суть Оккультной Истины. Еще долгие годы эта книга будет источником знания и информации для будущих учеников». За два года до завершения «Тайной Доктрины» Е.П.Б. впала в кому, и те, кто был рядом, не сомневались, что жить ей оставалось считанные часы. Каково же было изумление врачей и близких, когда рано утром она встретила их в своей комнате одетая и сидя в кресле. На удивленные вопросы она рассказала: «Да, Учитель был здесь. Он предложил мне на выбор или умереть и освободиться, если я того хочу, или жить еще и завершить Тайную Доктрину. Он сказал мне, как тяжелы будут мои страдания и какое трудное время предстоит мне в Англии (поскольку я должна буду туда поехать). Но когда я подумала о тех людях, которых я смогу еще кое-чему научить, и о Теософском обществе, которому я уже отдала кровь своего сердца, я решилась на эту жертву». Окончила она свою речь веселой просьбой о завтраке.

Успела Е.П.Б. проститься и с Россией-матушкой, по которой тихо и сильно тосковала в изгнании. Ее сестра Вера, гостившая у нее в Лондоне с дочерьми, описала последнюю встречу с Еленой Петровной незадолго до ее смерти: «То и дело обращалась она то к одной, то к другой из дочерей моих с заискивающею просьбой в голосе: – Ну, попой что-нибудь, душа!.. Ну хоть Ноченьку!.. Или Травушку… Что-нибудь наше родное спойте… Последний вечер перед отъездом нашим до полуночи дочери мои, как умели, тешили ее; пели ей Среди долины ровныя и Вниз по матушке по Волге, и русский гимн наш, и русские великопостные молитвы.

Она слушала с таким умилением, с такою радостью, будто знала, что больше русских песен не услышит».

Е.П.Б., «наша добрая, милая Старая Леди», как ее называли ученики, позволила себе скончаться тихим утром, 8 мая 1891 года… Она сидела в своем рабочем кресле, закрыла глаза, а тем, кто был рядом, казалось, что она просто уснула. Ей было 60 лет…

* * *

Кто Вы, госпожа Блаватская? В моем кабинете висит фотография Е.П.Б., и на меня устремлен ее пристальный, загадочный, пронизывающий взгляд. Я вдруг вспомнила слова ее русского племянника: «Она обладала такими красивыми, такими громаднейшими голубыми глазами, каких я никогда в жизни ни у кого не видел» – и, кажется, кое-что поняла. Ведь правда же – глаза зеркало Души… А у Елены Петровны Блаватской глаза живые, говорящие…

 

Мечта княгини Тенишевой

Марина Заболотская

Тенишеву я открыла для себя уже давно. Но в книгах о Серебряном веке встречаются лишь упоминания ее имени, не более того. И об Абрамцево знают все, а о Талашкино – лишь знатоки. И это вызывает недоумение: неужели мы настолько беспамятны, что «сбрасываем с корабля современности» столь значительные явления нашей культуры? Как бы то ни было, жизнь таких людей оставляет нам в наследство нечто, что сильнее времени и пространства, сильнее всех хитросплетений судьбы и самой смерти.

Поэтому наш рассказ – о судьбе Марии Клавдиевны Тенишевой и ее мечте.

Труднее всего определить одним словом, кем она была. Художник? Музыкант? Или ученый, археолог, историк? Меценат? Не годится ни одно из определений, сужающих масштаб личности.

Княгине М. К. Тенишевой выпало жить в сложный и во многом трагический период русской истории. Как будто рожденная не в свое время, она задумывала и осуществляла то, что часто превосходило понимание окружающих ее людей. Никогда не шла на поводу у моды, мнений, престижа, касалось ли это личной жизни, искусства или общественной деятельности.

Княгиня М. К. Тенишева

Хорошо чувствуя людей, не раз теряла друзей, терпела клевету и унижения. Была предприимчивой и энергичной женщиной, но люди часто пользовались ее расположением и относились как к «барыне» и «кошельку». Жизнь дала ей имя и состояние, но она никогда не умела копить и преумножать, легко расставаясь с деньгами ради любого ценного на ее взгляд предприятия, касалось ли это помощи людям искусства, образованию, рабочим на заводе мужа или крестьянам в имении Талашкино.

«Всю жизнь она не знала мертвенного покоя. Она хотела знать и творить и идти вперед». Преданность избранным в жизни идеалам, закону служения, жертвенность и созидание – вот главный урок, который она оставила.

О детстве ее известно мало. До сих пор даже не ясен год рождения – везде пишут просто «20 мая 1862– 64 гг.». Сама Мария Клавдиевна не любила вспоминать ни детства, ни юности, переполненных смятением, одиночеством, поиском опоры и смысла жизни. Маша была внебрачным ребенком, отца своего не знала, а от матери получала мало тепла и внимания. «Я была одинока, заброшена. Моя детская голова одна работала над всем, ища все разрешить, все осознать». Самые светлые минуты детства – сказки няни. А еще – общение с картинами, которые заполняли стены гостиной. «Когда в доме все затихало, я неслышно, на цыпочках пробиралась в гостиную, оставив туфли за дверью. Там мои друзья-картины… Этих хороших, умных людей называют художниками. Они, должно быть, лучше, добрее других людей, у них, наверное, сердце чище, душа благороднее?.. Насмотревшись, я убегала в свою комнату, лихорадочно хваталась за краски, – но мне никак не удавалось сделать так же хорошо, как этим „чудным“ людям художникам». Чуть позже – книги. Первая настольная книга – сочинение Фомы Кемпийского «О подражании Христу»: «Все нравственные уроки я нашла в этой книге.

Она внесла мне в душу примирение, утешила меня, поддержала…» В 1869 г. девочку отдали в гимназию. Училась неровно, русская история и естественные науки были любимыми предметами. Учительница пения предсказала девочке хороший голос.

Когда Марии исполнилось 16 лет, молодой юрист Р. Николаев сделал ей предложение.

Мысль о том, что замужество даст свободу, принесет перемены в жизни, подтолкнула ее на то, чтобы дать согласие. Ранний брак, рождение дочери… Разочарование наступило очень скоро. Николаев оказался человеком слабым, бесхарактерным, к тому же игроком. Наступила очередная полоса отчаяния и смятения. Но не в ее характере было смириться с долей несчастной супруги, разделив судьбу большинства женщин своего времени. Решение принято. Тайком прослушавшись у солиста Мариинского театра И. П. Прянишникова и получив рекомендацию ехать учиться в Париж в оперную студию Маркези, Мария в тот же день заявляет родственникам, что уезжает за границу. Никакие угрозы уже не могли ее остановить.

«Трудно описать, что я пережила, почувствовав себя свободной. Да, свободной… Задыхаясь от наплыва неудержимых чувств, я влюбилась во вселенную, влюбилась в жизнь, ухватилась за нее…» Музыка, уроки пения, театр, первые запоминающиеся знакомства: А. Г. Рубинштейн, М. Г. Савина, И. С. Тургенев… Сама Мария Клавдиевна обладала редкими вокальными данными, и Маркези особенно ею заинтересовалась. Годы спустя П. И. Чайковский будет восхищаться ее голосом, в музыкальный салон Тенишевых в Петербурге будут съезжаться известные люди, чтобы послушать пение Марии Клавдиевны, газеты будут писать о ее редких, но ярких выступлениях. Но еще в самом начале пути она определяет, что театр, сцена – это не ее судьба. «Пение? Это – забава, увлекательное занятие… Не этого хочет душа моя». Отклоняются предложения выступать в Барселоне, Мадриде, в итальянской опере. Но через всю жизнь пронесет Мария Клавдиевна трепетную любовь к музыке, чувствуя ее глубокое предназначение менять и воспитывать душу человека.

Однако не только музыкой живет Мария в Париже. Она начинает брать уроки изобразительного искусства у известного графика Ж. Г. Виктора, позже в Петербурге посещает классы барона Штиглица, проявляя яркие способности и на этом поприще. Начинает глубоко изучать историю искусств, часы проводит за книгами и в музеях.

Еще одна страсть, ярко проявившаяся в юности и сыгравшая важную роль в ее дальнейшей судьбе, – любовь к старине, тяга ко всему древнему, ко всему, что несет в себе чистые истоки проявления человеческого гения. «Современные выставки оставляли меня равнодушной, тянуло к старине. Я могла часами выстаивать у витрин античных предметов».

С жадностью и страстью она впитывает все, что волнует ум и сердце, тысяча возможностей открывается перед ее взором, но чаще всего она задается вопросом: для чего дана жизнь? в чем мое истинное предназначение? «Что надо?.. Я еще не знаю… Я считаю, что ничего еще в жизни не сделала». «Меня влечет куда-то… До боли хочется в чем-то проявить себя, посвятить себя всю какому-нибудь благородному человеческому делу». Кажется, с ранней юности «человечество» волнует ее больше, чем собственные проблемы, возможности и таланты. Эту сокровенную мысль «посвятить себя всю благородному делу» пронесет она через всю жизнь.

А пока – возвращение в Россию, безденежье, двусмысленное положение в обществе, давление бывшего мужа.

В критический момент жизни Марию Клавдиевну разыскивает ее лучшая подруга детства Екатерина Константиновна Святополк-Четвертинская. Четвертинская сыграет очень большую роль в жизни М. К. Тенишевой. Она останется с ней рядом до конца, сначала помогая выжить в тяжелый период жизни, потом разделив судьбу и дело. Тенишева напишет: «Дружба – это чувство положительнее всех остальных. Люди не прощают нам недостатки, дружба – всегда: она терпелива и снисходительна. Это редкое качество избранных натур. В минуту, когда я погибала в разладе с собой, теряя почву под ногами, встреча расположенного ко мне человека примирила с жизнью, была для меня равносильна возрождению»

Так Тенишева впервые попадает в Талашкино, тогда имение Святополк-Четвертинской в 18 км от Смоленска, еще не предполагая, какую роль сыграет это место в ее жизни. Очарованность русской природой, бескрайними просторами полей, пение по вечерам, разговоры о задушевном, грезы и мечты. Талашкино полюбилось всем сердцем, вернуло к жизни, принесло силы и обновление.

В 1887 г. Тенишева и Четвертинская решают открыть в Талашкино школу для крестьянских детишек. «Ходили по избам, уговаривали мужиков отдать детей в учение, объясняя, что учить их будут не только грамоте, но и сельскому хозяйству». Первая талашкинская школа просуществовала недолго. Подобное предприятие требовало много вложений, а главное, много душевных сил. Но Мария Клавдиевна начинает серьезно интересоваться вопросами педагогики. Наблюдая за тем, как в России поставлено образование, она с сожалением констатирует формальные и во многом губительные для ребенка устои современной школы. Про институт для девочек, куда ей пришлось отдать свою дочь, Тенишева напишет: «Образование они выносят оттуда весьма сомнительное, их тянут из класса в класс, доводят до выпуска, но познания их равны нулю, и это за малым исключением. В этом огромном стаде живых существ все нивелируется, и хорошее и дурное. Индивидуальность забита формой, походкой, манерой до такой степени, что у них даже одинаковые почерки, а что живет под этой корой – все равно».

Еще хуже обстояло дело в сельской школе. Здесь обычно помещики злоупотребляли трудом учеников и требовали непосильной работы от малых детей. К тому же сельских школ было мало, и крестьянский ребенок, как правило, был обречен на невежество и безграмотность.

Проблемы российской действительности все сильнее волнуют сердце Марии Клавдиевны. Неграмотность крестьян – вершина айсберга. Крестьяне – большая часть населения России – живут в темноте и убожестве. Само устройство русской деревни, способ ведения сельского хозяйства требовали коренных преобразований. «Их скот, лошади, обработка земли – одно отчаяние… Все вместе было что-то безнадежное. Соседство культурного имения мало влияло на них. На благоустроенное имение они смотрели как на господскую затею, к ним неприемлемую…» Так постепенно формируются основные направления будущей работы и усилий.

В это время жизнь сводит Марию Клавдиевну с князем Вячеславом Николаевичем Тенишевым, человеком неординарным, немало сделавшим для российской промышленности и науки. Князь занимается строительством российских железных дорог, в Петербурге вкладывает средства в строительство первого в России завода автомобилей, владеет многими предприятиями, имеет репутацию превосходного знатока коммерческого дела, за что прозван «Русским американцем». В 1900 г. министр финансов С. Ю. Витте назначает его комиссаром со стороны России на Всемирной выставке в Париже, в организации которой М. К. Тенишева примет активное участие. Помимо прочего, князь прекрасно разбирался в музыке, играл на виолончели, все свободное время посвящал науке и образованию.

Брак Марии Клавдиевны и Вячеслава Николаевича не был простым и безоблачным. Две сильные независимые натуры, во многом похожие и в то же время очень разные, с уже сложившимися принципами и взглядами на жизнь. Ей недостаточно было, чтобы ее любили только как женщину, она всегда хотела, чтобы в ней видели личность, считались с ее мнением и принципами.

Новое положение, возможность распоряжаться определенными средствами лишь усилили в Марии Клавдиевне жажду деятельности, желание послужить России, дух неутомимого искателя правды.

Поистине первым «полем брани», «боевым крещением» стал для нее Бежицк. Тенишев руководил здесь рельсопрокатным заводом, и на долгих четыре года семья перебралась в этот небольшой городок под Брянском.

Тенишева вспоминала: «Понемногу передо мной развернулась целая картина истинного положения рабочих на заводе. Я открыла, что кроме заевшихся матрон и упитанных равнодушных деятелей в нем жили еще люди маленькие, пришибленные, опаленные огнем литейных печей, оглушенные нескончаемыми ударами молота, по праву может быть озлобленные, огрубелые, но все же трогательные, заслуживающие хоть немного внимания и заботы об их нуждах. Ведь это тоже были люди. Кто же, как не они, дали этим деятелям, да и мне с мужем, благополучие?..»

М. К. Тенишева становится попечителем единственной в Бежицке школы, затем основывает еще несколько школ в городе и окрестных селах. Новой вдохновляющей идеей стало ремесленное училище для подростков. Сразу набралось много желающих. Тенишева наблюдала за чудесными процессами, происходившими с детьми, еще недавно слонявшимися по подворотням. «Передо мной стояли будущие люди, сознательно относящиеся к работе, с рвением, усердно взявшиеся за серьезное дело».

Все школы создавались и содержались на капиталы Тенишевых. Когда училище перестало вмещать всех желающих, в парке, прилегавшем к дому Тенишевых, было отстроено новое двухэтажное каменное здание; машины и станки выписывались из-за границы; электричество, водопровод – все по последнему слову техники.

Еще одно детище Тенишевой в Бежицке – ремесленная школа для девочек, где они обучались рукоделию, кройке и шитью. Большая часть детского населения города была охвачена обучением и полезными занятиями. Тенишева начинает борьбу за запрещение использования на заводе детского труда. Вскоре на работу перестали принимать мальчиков младше 17 лет. Учреждается благотворительное общество для оказания помощи сиротам и вдовам.

Мария Клавдиевна идет дальше: организовывает народную столовую с качественными обедами и за умеренную плату. Первые рабочие, вошедшие в светлое, просторное помещение, остолбенели в изумлении – на раздаче стояла сама княгиня, уговаривая не стесняться и подходить за своим обедом. Вступив в борьбу с местными дельцами, она добивается, чтобы рабочим продавали качественные и недорогие продукты питания. Тенишева также сделала возможным, чтобы семьям рабочих выдали во временное пользование пустующие земли – началось расселение из тесных и душных бараков, рассадников грязи и болезней. Рабочие семьи стали жить в своих домиках, с огородом, палисадником, вести свое хозяйство. Но и это не все. Еще одна немаловажная проблема – досуг рабочих, который мог бы стать альтернативой пьянству и праздности. Тенишева организовывает в Бежицке театр, где будут выступать приезжие артисты, проводиться вечера и концерты. И везде она становится живым центром, вокруг нее кипит и преображается жизнь. Рабочие горячо любили княгиню, знали, у кого искать защиту и покровительство. Резко сократилась «текучка» на заводе, повысилась производительность труда, за бежицким заводом надолго закрепилась репутация самого благополучного предприятия в округе.

Когда В. Н. Тенишев выходит из правления брянскими заводами, семья уезжает в Санкт-Петербург. В музыкальном салоне Тенишевых бывали Чайковский, Скрябин, Арсеньев и многие другие известные композиторы и исполнители. Мария Клавдиевна создает себе мастерскую для серьезных занятий живописью, но тут же вдохновляется идеей И. Е. Репина организовать студию для подготовки будущих студентов к поступлению в Академию художеств и отдает под студию свою мастерскую. Преподавать берется сам Репин. Вскоре это место стало пользоваться огромной популярностью у молодежи. От желающих не было отбою, мастерская набивалась до отказа, «работали по пяти часов в день, не обращая внимания на тесноту и духоту». Тенишева старалась помогать студентам: обучение в студии было бесплатным, покупалось все необходимое для занятий, устраивались бесплатные чаи, приобретались студенческие работы. Ученик студии В. Н. Левицкий писал: «Наши знаменитые „пятницы“, вечеринки славились среди учащихся… Веселились вовсю, раз дело дошло до того, что под нами у самой Тенишевой в ее дворце упала люстра с потолка… Было у нас все, мы были богаче миллиардеров – музыка, живопись, пение, танцы, литература и все свое. Какие-то настоящие Крезы молодости!» Среди учеников тенишевской студии – И. Я. Билибин, М. В. Добужинский, З. Е. Серебрякова, Е. В. Честняков и многие другие прославившиеся в будущем художники.

Параллельно Тенишева открывает рисовальную школу в Смоленске.

В это время в русском искусстве происходят интересные процессы. Тенишева чутко чувствует дарования в молодых художниках. Она поддерживает непризнанного Врубеля, молодых Бенуа, Бакста, Малютина, Поленова, Сомова.

Мария Клавдиевна становится одной из основательниц журнала «Мир искусства», сыгравшего большую роль в обновлении русского искусства. В 1897 г. она устраивает выставку своей коллекции, где соседствуют работы известных мастеров и молодых начинающих художников. Выставка сразу привлекла большое внимание, вызвала споры, критику и бурные аплодисменты. Сам П. М. Третьяков посетил ее несколько раз. Тенишева станет организатором еще многих выставок, каждая из которых вносила дух перемен в изобразительное искусство, становясь вызовом мертвому академизму, слепому следованию моде и конъюнктуре.

В 1897 г. Тенишева передает свою коллекцию акварелей отечественных художников Русскому музею; на передаче коллекции присутствовал Император с семьей.

Еще одна давняя страсть Марии Клавдиевны – русская старина. Ею будет собрана самая крупная коллекция древнерусского прикладного искусства, насчитывавшая более 10 000 уникальных предметов. Она сотрудничает с известными профессорами В. И. Сизовым, А. В. Праховым, И. Ф. Барщевским. Организовываются экспедиции в разные уголки России. В 1905 г. Мария Клавдиевна передаст коллекцию филиалу Московского археологического общества в Смоленске, построив для музея большое здание.

Тенишева напишет: «С годами все чаще, все более и более русские древности останавливали мое внимание и все шире и шире открывался передо мной целый, до сих пор неведомый мне мир, и этот мир все сильнее приковывал меня к себе. Я вдруг почувствовала, что все это близкое, свое, родное. Любя страстно русскую природу, я в душе всегда была чисто русским человеком. Все, что касалось моей страны, меня глубоко трогало и волновало».

Талашкино станет ярким подтверждением этих слов.

Тенишевы приобретают имение Талашкино в 1893 г. К этому времени Мария Клавдиевна уже известна в столичных кругах как талантливая певица, большая поклонница искусства, покровительница молодых художников. Как и в Петербурге, она очень быстро создает в талашкинском доме гостеприимную, творческую атмосферу, которая собирает здесь многих известных художников, музыкантов, ученых. Здесь часто бывают И. Е. Репин, М. А. Врубель, А. Н. Бакст, Я. Ф. Ционглинский, скульптор П. П. Трубецкой и многие другие. К слову сказать, в окружении Марии Клавдиевны всегда было много людей искусства, но почему-то никогда не возникало атмосферы праздности и богемности.

Но это дом – здесь все понятно, привычно, приятно. А что же само имение? Конечно, оно требует много сил и внимания. Но зато за несколько лет эти глинистые земли рождают образцовое хозяйство не только для Смоленской губернии, но и в масштабах России. Здесь редко используется тяжелый поденный труд. Из-за границы выписываются самые совершенные машины, широко применяются удобрения и передовые технологии. Более 230 человек находят здесь хорошо оплачиваемую работу. Талашкинский конезавод, скотный двор, молочный завод становятся постоянными участниками всероссийских и международных выставок и не раз удостаиваются высших императорских наград.

Но для Марии Клавдиевны этого недостаточно: «Както совестно было жить в нашем культурном Талашкине в убранстве и довольстве и равнодушно терпеть вокруг себя грязь и невежество и непроглядную темноту. Меня постоянно мучило нравственное убожество наших крестьян и грубость их нравов. Я чувствовала нравственный долг сделать что-нибудь для них, и совсем уж было противно в разговоре со многими из богатых помещиков нашего края слушать, как люди, часто без милосердия притеснявшие мужиков, называли их „серыми“, презирали, гнушались ими… Слепые, под неприглядной корой они проглядели то, что вылилось когда-то в былины и сказки, и тихую, жалостно-горестную песнь о несбыточном счастье… Разыскать эту душу, отмыть то, что приросло от недостатка культуры, и на этой заглохшей, но хорошей почве можно взрастить какое угодно семя…»

Не дожидаясь шагов на государственном уровне, Тенишева ставит перед собой поистине грандиозную задачу: изменить сам образ жизни крестьянина, научить его поновому относиться к земле. Задолго до столыпинской реформы 1906 г. она начинает воплощать в Талашкино передовые идеи по преобразованию крестьянского хозяйства. Сельская школа с обычным курсом грамоты ее уже не удовлетворяет.

В 1894 г. Тенишева покупает хутор Фленово близ Талашкино, где решает создать сельскохозяйственную школу нового типа с образцовым учебным хозяйством. Для начала она приглашает из Петербурга знаменитого профессора ботаники Р. Э. Регеля: помимо практической работы он должен был готовить преподавателей. По указаниям Регеля разбили фруктовый сад, заготовили семена и рассаду; профессор читал лекции, соединяя теоретические знания с практикой. Открылись бесплатные курсы для всех желающих получить научную и техническую подготовку в разных отраслях сельского хозяйства. Тенишева обеспечивает все необходимое для занятий, приобретает орудия и инструменты, оплачивает поездки и работу профессора.

Приехав на следующий год, Регель обнаружил, что фленовский городок совершенно преобразился. Посетил он и еще 16 школ и убедился, что идея курсов работает: при всех школах уже были разбиты сады и огороды.

Во Фленово создается образцовая пасека, куда съезжаются поучиться со всей Смоленщины, и музей пчеловодства. Чуть позже заработала метеорологическая станция. Экскурсии в образцовые хозяйства, «стажировки», распродажа качественных семян и рассады по низким ценам, учреждение премий за написание учебников и пособий по сельскому хозяйству – чего только ни придумывает Мария Клавдиевна, чтобы дать крестьянам и помещикам новые ориентиры.

Но самым дорогим ее детищем стала школа для деревенских детей. В сентябре 1895 г. новое школьное здание со светлыми классами, общежитием, столовой, кухней распахнуло свои двери. Желающих оказалось очень много. Преимущество при поступлении в школу имели сироты, которых Тенишева брала на полное обеспечение. Огромное внимание уделяется подбору учителей. По ее представлениям, сельский учитель должен не только хорошо знать предмет, но и быть наставником и другом для ребенка, примером в жизни.

Рядом со школьным зданием по эскизу Малютина отстроили сказочный домик, украшенный резьбой и росписью; здесь разместились библиотека и учительская. Из столицы и зарубежных поездок привозятся сюда лучшие книги, учебники, альбомы по искусству, журналы.

Приезжавшие во фленовскую школу дивились чистоте и уюту, в которых здесь жили и учились дети. Но все же главное – это целостная, во многом уникальная программа воспитания. Ребенок не просто получал знания. Все было направлено на облагораживание души ребенка, развитие в нем скрытых дарований и талантов. Слабых учеников из школы не отчисляли, а старались научить какому-нибудь полезному делу. Талантливых Тенишева на свои средства отправляла учиться дальше. Иногда Мария Клавдиевна задавала сочинение на тему «Кем бы я хотел стать» и узнавала о мечтах своих учеников. Многие из них прославились позже в разных профессиях.

Самую тяжелую работу в школьном хозяйстве выполняли взрослые, все остальное делали сами ребята, обучаясь разным премудростям. Занятия в ремесленных мастерских были обязательными для всех классов. По будням жизнь кипела в хлопотах и учебе, в праздники царили шум, смех, запах пирогов, подарки и сладости.

«Наша жизнь в Петербурге, временами за границей, не мешали мне заботиться о моей школе, следить за ней и постоянно вносить в нее разные улучшения. Я никогда не упускала ее из виду и, где бы я ни была, продолжала работать для нее. Ничто не могло меня отвлечь, оторвать от этого дела, которое я считала важным, даже святым».

Один из журналистов с удивлением напишет: «Великосветская женщина, выезд которой считался первым в Булонском лесу и у которой в Париже садились за стол до двухсот человек… идет по первому зову в школу к мальчику, у которого разбились губы или пошла носом кровь…»

Беспокоясь о своих ребятишках, которые, уезжая на каникулы домой, часто попадали в пагубную среду, Тенишева начинает сокращать время каникул, придумывая увлекательный и полезный досуг для детей. Больше всего любила она время, когда заканчивалась учебная пора и можно было вместе с детишками с головой погрузиться в очередную театральную постановку. «Мы временно составляли как бы одну семью, сливались в одно целое, стараясь сыграть пьесу как можно лучше». Играли Гоголя, Чехова, Островского, две пьесы для талашкинской сцены сочинила сама Тенишева. Она же была и режиссером, и актером, и – вместе с ребятами – портным и гримером…

Летом 1904 г. была поставлена опера «Сказка о мертвой царевне и семи богатырях». В грандиозной постановке участвовало 60 человек, хором приехал руководить хормейстер московской императорской оперы Бер. Очевидцы вспоминали: «Постановка действительно художественная и исполнение очень недурное, хотя все исполняют ведь простые мужики, только роли солистов исполняют сама Тенишева и другие интеллигенты». На премьеру съехалось много публики, в первом ряду сидел сам губернатор. Вырученные средства пошли на благотворительные нужды.

Еще одной жемчужиной фленовской школы стал детский балалаечный оркестр, прославившийся на всю Смоленщину. Известный музыкант В. А. Лидин, вдохновившись начинаниями княгини, покинул столичный оркестр и переехал жить и работать в Талашкино.

Сколько талантов было раскрыто, сколько чистого, светлого пробудилось в детских душах! «В русском мужике всего найдешь, только покопайся. Приходит в школу бессознательным дикарем – ступить не умеет, а там, смотришь, понемногу обтесывается, слезает грубая кора – человеком делается. В массе много способных и даже талантливых. Я любила разгадывать эти натуры, работать над ними, направлять их… Да, я люблю свой народ и верю, что в нем вся будущность России, нужно только честно направлять его силы и способности».

Была у Марии Клавдиевны еще одна задушевная мечта – художественные мастерские в Талашкино.

Давно наблюдая за развитием искусства в Европе и России, активно участвуя в художественной жизни столицы, снискав славу мецената и покровителя всего нового, смелого, талантливого, сама Мария Клавдиевна все чаще и чаще обращается к судьбе русского национального искусства.

И вот для нее настает время осуществить свой давнишний замысел – возродить русский стиль, не подражая древности, а лишь вдохновляясь былинным, сказочным прошлым, воплотившимся в древнерусском искусстве: «…Каждая эпоха, каждое поколение может внести что-то новое, сказать свое слово, но не копируя старины, а вдохновившись ею».

Талашкино. Храм Духа

Врубель советует Тенишевой пригласить себе в помощь С. В. Малютина, «художника с большой фантазией», который также в своих работах обращался к русской традиции. Малютин и возглавил художественные мастерские в Талашкино.

Начали с простых изделий, взяв за образец произведения древнерусского искусства из богатейшей коллекции Марии Клавдиевны. Первый музей «Русская старина» был создан именно в Талашкино в учебных целях. Открылись керамическая, вышивальная, красильная мастерские, мастерская мебели, художественной ковки и резьбы по дереву. Дело закипело. «Талашкино совсем преобразилось. Бывало, куда ни пойдешь, везде жизнь кипит. В мастерской строгают, режут по дереву, украшают резную мебель камнями, тканями, металлами. В углу стоят муфеля, и здесь, втихомолку, я давно уже приводила в исполнение свою заветную мечту, о которой даже говорить боялась вслух: делаю опыты, ищу, тружусь над эмалью. В другой мастерской девушки сидят за пяльцами и громко распевают песни. Мимо мастерской проходят бабы с котомками за пазухой: принесли работу или получили новую. Идешь – и сердце радуется».

Дух нового, дух творческого поиска в Талашкино вдохновил многих известных художников. Здесь в поисках нового языка в русском изобразительном искусстве работали Н. К. Рерих, М. А. Врубель, К. А. Коровин, Д. С. Стеллецкий, А. П. Зиновьев, В. Д. Бекетов и многие другие. Ученики выполняли изделия по эскизам художников, многие вещи были разработаны самой Марией Клавдиевной.

Изделия мастерских быстро снискали себе популярность, в Москве открылся и стал широко известен магазин «Родник». А когда Тенишева устроит выставку русского прикладного искусства за границей, о талашкинских изделиях заговорит вся Европа. Сама она скажет: «Мои талашкинские мастерские есть проба искусства русского. Если бы искусство это достигло совершенства, оно стало бы общемировым…»

В 1903 году в Талашкино впервые приехал Н. К. Рерих. Все, что удалось здесь создать княгине Тенишевой, произвело на него сильное впечатление. Многое, о чем думал Николай Константинович, он увидел здесь уже воплощенным в жизнь. Дружба с Рерихом стала важной страницей в жизни Марии Клавдиевны: «Наши отношения – это братство, сродство душ, которое я так ценю и в которое так верю. Если бы люди чаще подходили друг к другу так, как мы с ним, то много в жизни можно было бы сделать хорошего, прекрасного и честного». Рерих стал часто бывать в Талашкино, активно включился в работу мастерских. С ним разделила М. К. Тенишева свою сокровенную мечту о Храме, который стал последним ее деянием в Талашкино. В памятной статье, посвященной княгине Тенишевой, Н. К. Рерих напишет: «Природа Марии Клавдиевны устремляла ее действие в новые сферы. В последнее время ее жизни в Талашкине внутренняя жизнь увлекала ее к созданию храма. Мы решили назвать этот храм – Храмом Духа».

Марие Клавдиевне так и не суждено было закончить свой Храм: «Пролетела буря, нежданная, страшная, стихийная… Затрещало, распалось созданное, жестокая, слепая сила уничтожила всю любовную деятельность… Школьных птенцов разнесла, мастеров разогнала…» Уже позже, пережив боль и разочарование, Тенишева опишет события, происходившие на ее глазах. Она даст жесткую оценку правительству, так называемому «высшему обществу», всем, кто претендовал на право называть себя «водителем» народа. Оплакивая Россию, она признает, что в ней нет сил, которые могли бы противостоять надвигающейся трагедии.

Последние десять лет свой жизни Тенишева проводит в эмиграции, в небольшом имении Вокрессон, которое друзья назвали «Малое Талашкино». Здесь, уже тяжело болея, в маленькой мастерской на авеню Дюкен Тенишева продолжает работать над эмалями, зарабатывая на жизнь собственным трудом. «Работоспособность ее была изумительная: до своего последнего вздоха она не бросала кистей, пера и шпателей, эмальировала она превосходно и любила эту работу больше всего». Произведения Тенишевой были высоко оценены в Европе и разошлись по многим музеям и частным коллекциям.

Пережив горечь разочарований и утрат, Тенишева напишет: «Я сказала себе, что храмы, музеи, памятники строятся не для современников, которые большей частью их не понимают. Они строятся для будущих поколений, для их развития и пользы. Нужно отбросить личную вражду, обиды, вообще всякую личную точку зрения, все это сметется со смертью моих врагов и моей. Останется созданное на пользу и служению юношеству, следующим поколениям и родине. Я ведь всегда любила ее, любила детей и работала для них как умела…» До последнего дня ее энергия и мысли были обращены в будущее, к тем невидимым далям, где, вопреки всем испытаниям, мечты становятся реальностью. «Жар-птица заповедной страны будущего увлекала ее поверх жизненных будней. Оттуда та несокрушимая бодрость духа и преданность познания…»

…Спустя столетие кто-то скажет, что замыслы Тенишевой были слишком идеалистичны. Кто-то, наоборот, будет утверждать, что Тенишева ответила на самые острые вопросы своего времени. Кто-то с сожалением добавит: «Если бы не революция, во что могли бы вылиться начинания в Талашкино!» А для кого-то и сегодня замыслы княгини Тенишевой – источник живого опыта и вдохновения.

 

Я сделал все, что мог. Иван Цветаев

Людмила Киричек

«Звонили колокола по скончавшемуся императору Александру III, и в это же время отходила одна московская старушка. И, слушая колокола, сказала: „Хочу, чтоб оставшееся после меня состояние пошло на богоугодное заведение памяти почившего государя“… С этих-то старушкиных тысяч и начался музей», – так, по воспоминаниям Марины Цветаевой, начинал ее отец, Иван Владимирович Цветаев, рассказ о Музее изящных искусств. Мечта о нем родилась намного раньше, возможно, в ту минуту, когда в 1875 году Иван Владимирович Цветаев, недавний выпускник Петербургского университета, 27-летний магистр римской словесности и доцент Варшавского университета, впервые ступил на землю Италии, «той благословенной страны, видеть которую для человека, занимающегося изучением античного мира, всегда составляет венец желаний».

Но еще раньше, в 20-е годы XIX столетия, мысль о таком музее увлекла княгиню Зинаиду Волконскую. Проведшая большую часть жизни в Италии, воспитанная в духе энциклопедистов XVIII века, широко и разносторонне образованная, она мечтала создать в Москве эстетический музей – в те времена он мог бы стать одним из первых в мире музеев такого рода. Вместе с Шевыревым и Погодиным княгиня Волконская даже представила докладную записку в Совет Московского университета, но ей отказали, и «прекрасная греза» княгини тихо угасла…

Иван Владимирович Цветаев

«Думала ли красавица, меценатка, европейски известная умница, воспетая поэтами и прославленная художниками, княгиня Зинаида Волконская, что ее мечту о русском музее скульптуры суждено будет унаследовать сыну бедного сельского священника, который до 12 лет и сапогов-то не видал…» – скажет Иван Владимирович 31 мая 1912 года на открытии Музея изящных искусств имени Александра III.

Но до этого счастливого дня еще долгие, долгие годы. А пока молодой филолог занимается научной работой, защищает докторскую диссертацию, преподает. В 1890 году занимает кафедру теории и истории изящных искусств Московского университета. Авторитет профессора Цветаева в научном мире высок – он действительный член Московского археологического общества и почетный член Петербургского университета, Российская Академия наук наградила его медалью «За усердный труд на пользу и славу Отечеству».

К этому времени все помыслы Ивана Владимировича уже сосредоточены только на одном – на создании при университете Музея античного искусства, который представил бы «в историческом порядке судьбы скульптуры, зодчества и живописи у древних и новых народов» и через это дал бы «учащемуся юношеству и публике необходимые средства к изучению искусств, к облагораживанию их вкусов и развитию в них эстетических понятий».

И. В. Цветаев говорит о музее и его задачах с кафедры, в дружеских беседах, на страницах различных изданий, выпускает брошюры. Ища благотворителей, он скажет на открытии Первого съезда российских художников: «Может ли Москва – духовный центр России, центр ее колоссальной торговли и промышленности, Москва – родина и местожительство старых и славных аристократических фамилий… Москва, покрывшая себя славой широких христианских и просветительных благотворений, – может ли такой город, в котором бьется пульс благородного русского сердца, допустить, чтобы в его всегда гостеприимных стенах остались без подобающего крова вековечные создания гениального искусства, собранные сюда со всего цивилизованного света, и притом такие создания, которые в очень большом числе впервые вступают в Россию и двойников которым нет в нашем отечестве нигде? Может ли Москва это потерпеть?» Москва этого потерпеть не могла, и молодой профессор принимается за дело.

Для строительства музея Городская дума предоставляет участок на Воробьевых горах. Но это далеко от университета, и Цветаев обращается к самому Великому князю Сергею Николаевичу. При его содействии музей получает землю бывшего Колымажного двора на Волхонке. (Великий князь был избран председателем Комитета по устройству музея и до своей трагической гибели всемерно поддерживал начинания Цветаева.) По предложению Ивана Владимировича Императорская академия художеств проводит конкурс на лучший проект фасадов здания музея. Были отмечены семь проектов, среди них – проект Романа Ивановича Клейна, который и стал главным архитектором.

Но самое трудное и необходимое – найти средства. Казна выделила всего 200 тысяч рублей. Остальное надо было искать у частных лиц, и эту труднейшую задачу взял на себя Иван Владимирович. Он просит, доказывает, убеждает и своей несокрушимой верой приобретает все новых и новых сторонников. «В таком деле, как наше, без веры в лучшие стороны людей обойтись нельзя. Со скептицизмом ничего нового, ничего большого не сделаешь.

Это чувство разрушает, а не созидает. Скептицизм удобное свойство для осторожного чиновника, а в нашем созидательном деле главный рычаг – вера, которая, по Писанию, горами ворочает… И я буду держаться этой веры, при всяких обстоятельствах дела. Обманут ее ныне, она восторжествует завтра. Побьет ее сегодня какой-нибудь Иван, зато приголубит и укрепит ее своей симпатией и щедростию завтра какой-нибудь Петр».

Главным жертвователем музея становится владелец заводов в Гусь-Хрустальном Юрий Степанович НечаевМальцев. Благородное дело, за которое взялся Цветаев, стало близким и ему. Постепенно деловые отношения переросли в искреннюю дружбу, их даже так и называли «Цветаев-Мальцев».

31 декабря 1898 года Иван Владимирович записывает в дневнике: «Доходят последние часы 1898 года, этой великой эпохи в истории создания нашего музея. Этот год принес мне такие радости и музею такие благодеяния, о которых не было и грез. Завершение грандиозного плана здания, открытие действий Комитета, лучезарный день 17 августа, превративший никому не известный факт закладки во всероссийское событие, получение земли от города – все это пришлось на этот незабвенный год… Такое возвышение действительности над возможностью самых необузданных грез, конечно, уже не повторится в истории создания моего милого музея».

Строительство началось и, несмотря на огромность сделанного, главное было впереди. Надо было думать не только о постройке здания, но и о наполнении его экспонатами. Иван Владимирович ведет обширнейшую переписку со многими музеями мира, заказывает копии, покупает подлинники античных скульптур. Привлекает к работе известных российских художников – Поленова, Васнецова, Верещагина, Айвазовского, Серова… Сам выезжает в экспедицию на Урал для отбора отделочного камня. Едет в Италию, Германию, Египет…

Музей изящных искусств перед открытием 31 мая 1912 года. Фотография К. А. Фишера

Один из залов музея сегодня

Из письма к Нечаеву-Мальцеву, 1907 год: «Вы сетуете на меня за сделанные приобретения памятников искусств для музея. В свое оправдание могу сказать, что разыскивание их по всей Европе стоило мне больших самопожертвований и больших трудов, принесенных мною благу музея. Бог знает кто и когда проделал бы этот многолетний путь безвозмездно для нашего учреждения. Я вынес много лишений и всяческих неудобств ради этой высокой цели и нашел для музея много такого, что долго-долго туда не поступило бы. Без любви, без увлечения, без стремления к этому специальному знанию в нынешнем мире коллекции не собрать бы. Как-нибудь выкарабкаемся из долгов. А приобретенное навсегда будет украшать музей».

Нечаев-Мальцев дает на музей сотни тысяч, но иногда упирается из-за какой-нибудь мелочи: «Что Вы, голубчик, вконец разорить хотите? Да это же какая-то прорва, наконец! Пусть государь дает, его же родителя – имени…» Да и нельзя же все расходы переложить на Нечаева-Мальцева, и Цветаев ищет новых благотворителей. Снова просьбы, уговоры, увещевания… И при этом ни одной жалобы, раздражения или обиды на непонимание и холодность к его детищу. «Надо быть готовым ко всему, считаться со всем. Не заставишь думать всех, как ты хочешь, думаешь, веришь сам. Необходимы терпение и уважение права чужой собственности, равно как и права других на свои убеждения… Нельзя каждый отказ твоей мечте, твоему излюбленному делу объяснять исключительно грубостью вкусов, недостатком умственного и сердечного развития и одним скряжничеством. Недавний скряга на Музей искусств завтра или перед своим смертным часом, в духовном завещании, явится устроителем целого филантропического учреждения… Надо быть терпеливым», – записывает он.

Своей тактичностью, уважительным отношением к людям, пониманием их слабостей Иван Владимирович располагал к себе многих. «Это прирожденный министр финансов, потому что так искусно добывать деньги из совершенно неожиданных источников, как это Иван Владимирович умел, да еще настраивать дающих деньги к благодарности, – они его благодарили за то, что он деньги от них получал, это никакому графу Витте никогда не удастся», – говорил профессор Московского университета историк Любавский.

Все свои свободные деньги Иван Владимирович также отдает на музей – и приводит в ужас сына Андрея просьбой дать адрес портного, который мог бы перелицевать костюм. «Да проще новый купить!» – «Это вам проще…»

Судьба не была так уж благосклонна к Цветаеву…

В 1904 году в музее вспыхнул пожар. Пострадало здание и часть коллекции. Иван Владимирович тяжело переживал это несчастье, но не отчаялся сам и старался подбодрить Клейна: «Оправляйтесь духом и нервами и Вы, дорогой Роман Иванович. Работы еще много и без ниспосланного нам горя… Будем стараться быть молодцами и философами… Нуждаясь в укреплении сам, говорю Вам: мужайтесь!»

Волнения 1905 года поставили под угрозу продолжение строительства: обсуждался вопрос о консервации здания. В это трудное для всех время Цветаев пишет Клейну: «Что ждет в ближайшие два года наше с Вами дело? Я не считаю его погибшим ни в коем случае. Слишком много сделано…» И в другом письме: «Неокончание так широко веденного предприятия равносильно нашему бесславию в глазах современников, равносильно их праву упрекать нас в легкомыслии расчетов, в неуменье соразмерить средства с целью и в неисполнении обязательств, принятых относительно университета… Но независимо от этих соображений наше общее дело должно двигаться потому, что оно привлекло всю нашу с вами любовь, все увлечение, перед которым все иные дела померкли в их значении. Успехи музея стали равносильны нашей жизни последних лет.

И мы не можем не напрячь всех сил, чтобы он додвигался до благополучного конца…» В июле 1906 года умерла от чахотки Мария Александровна Цветаева (в девичестве Мейн), жена Ивана Владимировича, его незаменимый помощник во всех делах. «Она вела всю его обширную… переписку, – вспоминала Марина Цветаева, – и, часто, заочным красноречием своим, какой-то особой грацией шутки или лести (с французом), строкой из поэта (с англичанином), каким-нибудь вопросом о детях и саде (с немцем) – той человеческой нотой в деловом письме, личной – в официальном, иногда же просто удачным словесным оборотом, сразу добивалась того, чего бы только с трудом и совсем иначе добился мой отец. Главной же тайной ее успеха были, конечно, не словесные обороты, которые есть только слуги, а тот сердечный жар, без которого словесный дар – ничто. И, говоря о ее помощи отцу, я прежде всего говорю о неослабности ее духовного участия, чуде женской причастности вхождения во все и выхождения из всего – победителем. Помогать музею было прежде всего духовно помогать отцу: верить в него, а когда нужно, и за него».

Смерть жены подорвала здоровье Ивана Владимировича – он тяжело заболел. Врачи запретили ему читать и писать, но быть оторванным от музея он не мог и, ведя переписку через помощника, оставался в курсе происходящего.

Чуть только Цветаев почувствовал себя лучше, он с головой ушел в работу, в музейные дела. Он снова обсуждает с Клейном отделку залов и парадной лестницы, хлопочет об отоплении здания, ищет специалистов-мозаичников, благотворителей, заказывает новые экспонаты, договаривается о покупке голицынской коллекции, снова уговаривает Нечаева-Мальцева оплатить очередные расходы, следит за доставкой экспонатов и даже сам распаковывает коробки. А проблемы все появляются и появляются, и решить их может только Цветаев. При этом он занимается делами Румянцевского музея, директором которого был, продолжает научную работу, преподает в университете.

Занятость и усталость не сделали его раздражительным. Он был добродушен и ласков с детьми – Валерией и Андреем от первого брака, Мариной и Асей от второго. «Помню его седеющим, слегка сутулым, в узеньких золотых очках, – напишет потом Ася, Анастасия Цветаева. – Простое русское лицо с крупными чертами; небольшая редкая бородка, кустившаяся вокруг подбородка. Глаза – большие, добрые, карие, близорукие, казавшиеся меньше через стекла очков. Его трогательная в быту рассеянность создавала о нем легенды. Нас это не удивляло, папа всегда думает о своем музее. Как-то сами, без объяснений взрослых, мы это понимали». Дети выросли вместе с музеем и называли его «наш младший брат». Через много лет, в эмиграции, Марина Цветаева напишет: «Музей Александра III есть четырнадцатилетний бессеребреный труд моего отца и три мальцевских, таких же бессеребреных миллиона».

Наконец наступил долгожданный день открытия музея – 31 мая 1912 года. «Белое видение музея на щедрой синеве неба». На открытии – сам государь и все высшие сановники Москвы и Петербурга. Профессор Цветаев сопровождает царскую семью по залам музея. «И было тихое торжество радости: не папе дарят что-то сейчас сильные мира сего, а он дарит всем, кто сейчас здесь, всей России – созданный им музей!» (А. Цветаева).

«Чуть склонив набок свою небольшую седую круглую голову – как всегда, когда читал или слушал (в эту минуту читал он прошлое, а слушал будущее), явно не видя всех на него глядящих, стоял он у главного входа, один среди белых колонн, под самым фронтоном музея, в зените своей жизни, на вершине своего дела», – писала Марина.

Год спустя, незадолго до смерти, он скажет одному из своих учеников: «Я сделал все, что мог…»

Литература:

И. В. Цветаев создает музей. М., 1995.

 

Зажигающий сердца. Николай Рерих

Вадим Карелин

Кто он?

Пусть этот вопрос не покажется нелепым, ведь большинству из нас о Николае Константиновиче известно очень немного. Обычно имя Рериха связывают с его художественным наследием, и мало кто знает, что он был не только художником. Гораздо хуже мы знаем Рериха-писателя, философа, путешественника, общественного деятеля. И еще меньше мы знаем его как Ученика, удостоившегося в XX веке чести напрямую контактировать с Великими Учителями и старавшегося в каждое свое произведение вложить частицу Мудрости, полученной от Них. Пакт Рериха, справедливо называемый Красным Крестом Культуры, знаменитая Трансгималайская экспедиция, институт «Урусвати» с задачей синтезировать науку и религию – все это тоже непосредственно связано с именем Н. К. Рериха.

Николай Константинович Рерих

Попробуем вместить в короткую статью основные вехи жизненного пути человека, о котором на Востоке говорят: он почтил Землю своим присутствием.

Детство и юность

Николай Рерих родился 9 октября (27 сентября по старому стилю) 1874 года в Санкт-Петербурге в семье преуспевающего нотариуса Константина Федоровича Рериха. Фамилия Рерих имеет скандинавское происхождение и означает «богатый славой».

Еще в детстве проявилась многогранность увлечений Рериха и его тяга к Востоку. В Изваре, загородном поместье недалеко от столицы, едва научившись складывать буквы в слова, он перечитал все книги по истории России, и особенно ее героический эпос. Чуть позже он увлекся археологией и даже получил разрешение на проведение раскопок в окрестностях Извары. «Мои первые находки из могильников соотносились не только с любимыми уроками истории, но и с географией, а также с причудливым историческим вымыслом Гоголя», – писал впоследствии Николай Константинович, чья способность синтезировать различные виды творчества в поиске единых духовных основ стала жизненным кредо.

В своих музыкальных и художественных вкусах он с детства тяготел к Востоку. В немалой степени этому способствовали рассказы ученых-востоковедов, приходивших в гости к Рерихам, но, очевидно, причины подобного устремления лежали гораздо глубже. Примечательно, что детское воображение мальчика было поражено величественностью горы, запечатленной на находившейся в Изваре картине. Потом Рерих узнал, что это была Канченджанга – одна из самых красивых и таинственных вершин Гималаев.

Константин Федорович, отец Николая, не чинил препятствий разнообразным увлечениям сына, ставя единственным условием для него юридическую карьеру. Сам же Николай уже в гимназии проявил незаурядные художественные способности и мечтал поступить в Академию художеств. В итоге в 1893 году он получил разрешение посещать ее, став студентом юридического факультета императорского Университета.

Начало творческой деятельности

В становлении Рериха как художника огромную роль сыграло его обучение в мастерской Архипа Ивановича Куинджи, русского художника-передвижника. «В живописи должна присутствовать духовность, – учил Куинджи. – Ей должны подчиняться композиция и техника». «Стал Архип Иванович учителем не только живописи, но и всей жизни», – подвел итог этому периоду сам Рерих. В дипломной работе – картине «Гонец. Восстал род на род» – он обобщил свое понимание русской истории и первые философские размышления о судьбе России, это полотно стало первым в целой серии работ, посвященных русской истории и мифологии. «Гонца» высоко оценил сам Л. Н. Толстой.

Будучи уверенным в том, что своими корнями русское искусство уходит глубоко в историю дохристианской Руси, Рерих смело использовал в своем творчестве народные мотивы, чем заслужил как резкую критику, так и восторженное признание со стороны современников. В 1900 году он поехал в Париж, где продолжил обучение в студии Фернанда Кормона, ценившего, как и Рерих, легендарное прошлое.

Убеждение Рериха в том, что путь к будущему лежит через понимание прошлого, разделяла Мария Клавдиевна Тенишева, с которой он познакомился в 1903 году. Молодой художник с энтузиазмом включился в реконструкцию усадьбы Талашкино, где, по замыслу Тенишевой, должна была появиться община художников. Кисти Рериха принадлежит уникальная фреска в Храме Духа в Талашкино, изображающая Царицу Небесную, Мать Мира, – позже Рерих неоднократно возвращался к этой теме.

Лада

В 1900 году, будучи проездом в Бологом, в имении князя Путятина Николай Константинович познакомился с Еленой Ивановной Шапошниковой, ставшей 28 октября 1901 года Еленой Рерих. Кто мог предвидеть тогда удивительное будущее этого союза? Ладой называл Николай Рерих свою «другиню и вдохновительницу» и посвятил ей несколько картин. Одна из них, «Ведущая», в аллегорической форме передает тонкие и глубокие взаимоотношения, на всю жизнь связавшие Рерихов. «Правда, справедливость, постоянный поиск истины и любовь к творящему труду преображают всю жизнь вокруг молодого, сильного духа. И весь дом и вся семья – все строится по тем же благодатным началам», – писал Николай Константинович о супруге.

Многие картины, творческие и общественные начинания Рериха стали результатом работы двоих. Большое влияние на молодых Рерихов оказали труды Рамакришны и его ученика Вивекананды. Особенно близкой им была идея о том, что служение Богу должно сопровождаться сознательной работой на общее благо, служением другим людям.

Н. Рерих. Матерь Мира. 1937 г. Музей Николая Рериха, Нью-Йорк, США

В начале XX века Рерихи познакомились с теософией, с работами Елены Петровны Блаватской. Позже именно Елена Рерих перевела на русский язык «Тайную Доктрину». В творчестве Николая Константиновича нашли свое воплощение идеи и образы Живой Этики, Агни-Йоги, записанной через посредничество Елены Ивановны.

Без России

В 1916 году в связи с осложнениями после перенесенного годом ранее воспаления легких и по настоянию врачей Рерих вместе с семьей переехал в Финляндию, где они встретили революцию и оказались отрезанными от России. У Николая Константиновича не было однозначного отношения к событиям 1917 года, но имелось очень четкое убеждение в необходимости сохранять культурные ценности от разрушения. Пока в 1918 году не была окончательно закрыта граница между Россией и Финляндией, он продолжал приезжать в Петроград и работать в Комиссии по охране памятников культуры и искусства. В 1919 году Рерихи переехали в Лондон, а в 20-м – по приглашению Чикагского института искусств – в Америку.

В октябре 1921 года в Нью-Йорке Николай Константинович основал Школу объединенных искусств, воплотив тем самым свою давнишнюю мечту – объединить под одной крышей разнообразные виды искусства. Основной идеей Рериха было открыть людям искусство как один из путей высшего познания: «Искусство объединит человечество. Искусство – неделимо. Искусство имеет много граней, но, тем не менее, едино. Искусство – явление грядущего синтеза. Искусство – для всех. Врата „священного источника“ должны быть широко открыты для каждого, и свет искусства зажжет множество сердец новой любовью. Сначала это будет бессознательное чувство, но постепенно оно очистит сознание людей. Как много юных сердец ищут нечто реальное и прекрасное! Так дадим им это. Несите искусство людям – оно принадлежит им. Тогда у нас не только музеи, театры, университеты, публичные библиотеки, железнодорожные станции и больницы, но и тюрьмы будут прекрасными. Тогда и тюрьмы не будут нужны».

Параллельно в Америке с невиданным успехом проходили выставки картин Рериха, а в 1924 году даже был открыт первый в мире музей, посвященный его творчеству. С момента своего создания Музей Рериха приобрел практически все полотна художника и до сих пор является обладателем самого крупного их собрания.

Трансгималайская экспедиция

В 1925–1928 годах состоялась грандиозная Трансгималайская экспедиция, прошедшая по маршруту Кашмир – Ладак – Китайский Туркестан – Алтай – Монголия – пустыня Гоби – Тибет – Гималаи – Индия. Официально экспедиция имела научные цели и собрала богатейший этнографический материал; были привезены коллекции минералов, сделаны редчайшие фотографии древних изображений. На своем пути экспедиция Рериха столкнулась с невиданными физическими и политическими трудностями. Достаточно сказать, что в Гималаях экспедиционному каравану приходилось преодолевать перевалы на высоте около 5000 метров, долгое время быть на высоте более 3000 метров – и при этом продолжать работу. Пять месяцев, зимой, в летних палатках при арктических температурах, экспедиция находилась под арестом в Тибете, так как местные власти подозревали в Рерихе шпиона и препятствовали его въезду в Тибет.

Трансгималайская экспедиция имела не только научные, но и иные цели, далеко выходящие за пределы «научного» понимания. Достаточно сказать, что своим маршрутом она повторила путь сокровенных странствий Будды и что, пока она продолжалась, Рерихи находились в тесном контакте с Махатмами – Великими Учителями человечества – и работали под Их руководством. Известно, что еще задолго до экспедиции, в Париже, Рерихи получили по почте необычную посылку – шкатулку с Камнем Чинтамани, легендарным сокровищем Востока, и этот Камень сопровождал их в путешествии по Гималаям. Впрочем, Рерихи никогда не стремились афишировать истинные цели экспедиции, прекрасно понимая, что они не могут быть поняты большинством и скорее всего будут извращены. Но, проявив невиданное упорство, а порою и рискуя жизнью, они не отступили от цели и завершили экспедицию.

Мир через культуру

В 1928 году, после возвращения из экспедиции, Николай Константинович вплотную приступил к осуществлению задачи, ради которой долго трудился до этого. Речь идет о знаменитом Пакте Рериха, призвавшем на международном уровне к защите культурных ценностей от разрушения во время военных действий. В тексте Пакта, в частности, говорится, что «образовательные, художественные и научные заведения, художественные и научные миссии, их персонал, собственность и имущество… считаются нейтральными и подлежат защите и охране воюющими сторонами. Защита и охрана вышеуказанных организаций и миссий на всей территории принадлежит суверенитету глав договаривающихся сторон (главам государств мира), без какой-либо дискриминации со стороны государства относительно любого специального учреждения или миссии…

Н. Рерих. Знамя Мира

Памятники, организации, коллекции и миссии, зарегистрированные таким образом, могут вывесить отличительный флаг… который оповестит об их специальной защите и охране воюющими сторонами, правительствами и народами всех глав договаривающихся сторон».

В качестве «отличительного флага» Рерих предложил изображение, названное Знаменем Мира: три красные сферы на белом фоне, вписанные в красную окружность. Это изображение не являлось новым, встречалось во многих древних источниках и символизировало, по замыслу Рериха, религию, науку и искусство в круге культуры. Другое прочтение – прошлое, настоящее и будущее в круге вечности. Задачей Знамени Мира было защищать произведения искусства точно так же, как Красный Крест защищает человеческие жизни. 15 апреля 1935 года в Белом Доме в присутствии президента Рузвельта был подписан договор Пакта Мира, к которому присоединилось более 20 стран.

«Урусвати»

После возвращения из Центральноазиатской экспедиции Рерихи поселились в Индии, в долине Кулу. Николай Константинович основал Гималайский институт научных исследований «Урусвати», что в переводе с санскрита означает «Свет утренней звезды». Под руководством Юрия Рериха, сына Николая Константиновича, собирались и переводились древние манускрипты, изучались полузабытые диалекты. В институте велась широкая деятельность по изучению и сбору лекарственных растений; был составлен первый в мире атлас тибетских лекарственных трав. С институтом «Урусвати» сотрудничали многие путешественники и ученые, среди которых, например, были Свен Гедин и Альберт Эйнштейн.

Сам Николай Константинович за время работы в Кулу создал одни из самых глубоких и философских своих полотен. В них он запечатлел образы подвижников, Учителей, в разные времена и в разных странах передававших людям искры вневременной Мудрости и зажигавших в них огонь Духа.

Сегодня вряд ли найдется человек, который ничего не слышал бы о Рерихе. Николая Константиновича помнят как художника, ученого, общественного деятеля, философа, путешественника. Его многогранность поражает, волнует, вдохновляет. Но есть в этой многогранности удивительный стержень, объединяющий столь разные стороны его широкой натуры. Подобно тому как Куинджи учил его видеть в искусстве прежде всего духовность, сам Рерих старался в каждом человеке разбудить его творческий, духовный потенциал. «Зажигайте сердца!» – таким был его девиз.