Семенов-Тян-Шанский. Человек с небесных гор. Посвящается домоседам

Дмитрий Зубов

Он думал, что учит немецкий язык для того, чтобы читать в подлиннике своих любимых поэтов-романтиков. Но судьба оказалась мудрее. Вместо Гете и Шиллера настольной книгой Петра Семенова на долгие годы стало многотомное «Землеведение Азии», написанное Карлом Риттером. Страница за страницей перед глазами молодого архивариуса Русского Географического общества открывались картины Центральной Азии: высочайшие горные вершины, безжизненные дикие пустыни, загадочные народы… И бесконечные вопросы, вопросы, вопросы… Кто-то же должен знать ответы на них – ну хотя бы сам автор?

…В Берлинском университете над Карлом Риттером посмеивались многие – и студенты, и коллеги-профессора. Этот ученый-романтик, несмотря на преклонный возраст, просто бредил географическими открытиями. Он поднимался на вершины Тибета, пересекал вдоль и поперек пустыню Гоби, сотни раз переправлялся через бурные реки… И все это – не выходя из своего кабинета, до самого потолка заваленного старинными книгами и картами. Над ним смеялись… и его любили. Никто другой не умел с такой силой пробуждать в других людях жажду странствий, увлекать за собой в неведомые земли, вдохновлять на рискованные приключения.

П. П. Семенов-Тян-Шанский

Он сделал географию живой и увлекательной наукой. С университетской кафедры он провозглашал, что наша планета – «воспитательное учреждение для человечества в его земном, преходящем существовании». А значит, отправляясь в дальний путь, открывая новые земли, штурмуя новые вершины, человек тем самым расширяет горизонты своего мира, учится, познает, открывает самого себя.

Зерна упали на благодатную почву. Отныне в жизни Петра Семенова появилась цель, а Небесные Горы – так переводится с китайского Тянь-Шань – наконец-то обрели своего исследователя.

Последние дни перед отправлением – самые трудные. Бумаги, подписи, разрешения… Чемоданы, ящики, коробки… Не хватает людей, не хватает денег, не хватает времени… Наконец все проблемы разрешены, и вот она – дорога. Сколько удивительного открывается перед тобой, стоит только отъехать от родного дома, вырваться из привычного, уютного мирка! Как изменяет человека путь! Порой кажется, что это не ты, а кто-то другой отправился в неведомые земли. Вдруг понимаешь, что острее стал видеть окружающий мир, замечать то, чему прежде не придавал значения, даже ход мыслей становится иным. Где тот робкий, романтичный юноша, студент питерского университета, что отважился вместе со своим другом на первое в их жизни большое путешествие? О далеких и таинственных землях тогда только мечтали, поэтому первый маршрут был совсем не экзотический – пешком из Петербурга в Москву. Казалось, так просто, – а кто ходил? Быть может, именно тогда и родился будущий первооткрыватель и ученый?

Перед поездкой, в Петербурге, Петра Семенова всячески отговаривали от намеченного маршрута. Пугали сложными отношениями с Китаем, передавали тревожные слухи, приходившие из тех мест, указывали на трагическую судьбу путешественников, пытавшихся пройти в Тянь-Шань через Индию. Тогда подобные мелочи мало беспокоили Семенова – все они меркли перед величием поставленной задачи. Другое дело теперь, когда до цели осталось всего лишь несколько дней пути.

Странное волнение охватывало его, как перед долгожданной встречей со старинным другом. Примет ли Тянь-Шань? Признает ли своим? Еще никто из европейцев не осмеливался так далеко проникать в глубь Центральной Азии. Самые знаменитые путешественники, прокладывая свои маршруты, обходили стороной эту неприступную часть материка. Только раз, более тысячи лет назад, один китайский монах по имени Сюань-Цзян побывал в этих местах. Со священным трепетом он записал свои впечатления: «С начала мира снега, здесь накопившиеся, обратились в ледяные глыбы, которые не тают ни весной, ни летом. Гладкие поля твердого и блестящего льда тянутся в беспредельность и сливаются с облаками…»

«Дорог и памятен для каждого человека тот день, в который осуществляются его заветные стремления, когда после долгих препятствий он видит наконец достижение цели, давно желанной». Вот они – Небесные Горы! Как выразить, как передать их величие и красоту? Бессильными оказываются и самые красивые слова, и кисть художника. Ты ощущаешь себя на краю вселенной – и одновременно в самом ее центре. Время сжимается для тебя в мгновение – и вместе с тем открывает врата вечности. Такое не забывается.

…Путь домой. Момент и красивый, и печальный. Позади тревоги и волнения, а впереди – лишь долгие часы воспоминаний. Как жить дальше без этих Небесных Гор? Что делать, если больше некуда идти?.. Но неужели некуда? Ведь у дороги не бывает конца, а за любой вершиной скрывается новая, еще более высокая. Самым важным в путешествии всегда остается то, с чем ты приходишь в далекие земли, и то, с чем ты возвращаешься. Не верьте тем, кто говорит, что у путешественника не должно быть дома. Вобрав в себя живительный ветер странствий, нужно отправляться обратно, чтобы наполнить им свой дом и подарить другим.

После двух экспедиций на Тянь-Шань – в 1856 и 1857 годах – Петр Семенов остаток своей жизни, а это без малого шестьдесят лет, посвятил российской географической науке. Книги, учебники, описания народов России, перепись населения, участие в государственных реформах… И, конечно, новые путешествия. Только теперь уже не он, а другие – его соратники и ученики – будут прокладывать сложные маршруты, открывать неведомые земли, наносить на карты очертания гор и рек. На их долю выпадет честь первооткрывателей, себе же он оставит рутинную работу – выбивание денег для экспедиций, согласование сроков, уговаривание чиновников. Зато в чертах каждого путешественника второй половины XIX века – Пржевальского, Потанина, Черского, Валиханова – без труда можно найти частицу его щедрой, благородной натуры. Именно его имели в виду современники, говоря: «Люди воспитываются не проповедями и не нравоучениями, а примерами». Горные пики и ледники, названные его именем, – лишь малая толика благодарности учеников своему учителю.

Почетное членство в 66 академиях, университетах и научных обществах, слава и популярность не помешали Семенову-Тян-Шанскому оставаться самим собой. Доктора, уговаривавшие его отдохнуть, непременно натыкались на любимую фразу великого географа: «Дело – лучшее лекарство от переутомления. Труд меня молодит и обращает к юности».

 

Василий Струве. По зову звезд

Руслан Давлетшин

Ему не было еще и двадцати, когда ему предложили место старшего учителя гимназии – о лучшем и мечтать было нельзя! Но его позвали звезды… И через двадцать с небольшим лет из Лиссабона, Стокгольма, Цюриха к нему начали приезжать иностранные ученые, чтобы учиться астрономии на самом современном оборудовании. Фридрих Георг Вильгельм Струве, создатель и первый директор Пулковской обсерватории.

* * *

Василий Яковлевич, как его стали называть в России, родился 15 апреля 1793 года в немецком городке Альтоне. (Сейчас его не найти на карте – Альтона уже давно стала районом Гамбурга.) Он был пятым ребенком в большой дружной семье.

Отец Вильгельма, Яков Струве (1755–1841), был директором гимназии, преподавал филологию и математику. Он сам занимался обучением сына – на домашних уроках Вильгельм изучал древние языки и классическую литературу. Благодаря своей должности и привычке все упорядочивать, а может, национальной черте характера, Яков Струве привил сыну любовь к ясности во всем, которая стала залогом будущих преодолений и побед.

Василий Яковлевич Струве

Но особенно в почете в этой семье выходцев из Гольштинии было трудолюбие. «Мы, Струве, не можем жить, ничего не делая, с удовольствием, так как мы убедились, начиная с ранней молодости, что работа – самая полезная и лучшая приправа человеческой жизни», – писал старший Струве сыну.

Весной 1808 года большая часть Европы уже была завоевана войсками Наполеона. В Гамбурге Вильгельма схватили французские вербовщики: в свои 15 лет он был рослым широкоплечим юношей. Не желая быть солдатом чужой армии, Струве выпрыгнул из окна второго этажа дома, где его заперли французы, прямо «в крепкие руки своей судьбы» и добрался до нейтральной Дании. Родители, тревожась за сына, отправили его в Россию, в Дерптский университет, под присмотр старшего брата, который служил преподавателем в тамошней гимназии.

Уже с первого курса пылкий юноша восхищался великими поэтами Греции и Рима и с большим рвением изучал филологию, идя по стопам отца и брата. Спустя два года он написал весьма удачную работу по филологии, которая была издана на университетские средства, – большая честь для 17-летнего ученого! Через год, окончив университетский курс филологических наук и выдержав установленный экзамен, Вильгельм Струве готовился занять место преподавателя филологии, но…

Он остался в Дерптском университете и занялся, правда, урывками, в свободное время изучением точных наук и за три года освоил математику и астрономию. А в 1818 году – всего через пять лет! – стал директором Дерптской обсерватории (должность, кстати сказать, более скромная по оплате, чем учителя гимназии).

На окончательный выбор жизненного пути повлияли и астрономические лекции И. В. Пфаффа, и лекции по физике Г. Ф. Паррота. А главное – молодой ученый уже тогда мечтал о звездах и о том, чтобы приносить пользу обществу.

К тому времени в Дерптской обсерватории, построенной состоятельным Ламберти, многое нуждалось в усовершенствовании. И мечта о звездном небе потребовала от Струве пробудить в себе талант не только бесстрастного и кропотливого наблюдателя, но и организатора. Он добился выделения средств на модернизацию. Тут ему пригодилось знание и филологии (умение убеждать), и светских манер, приобретенное в годы, когда он давал частные уроки детям одного лифляндского дворянина. Он всегда умел учить и учиться!

Двадцать лет ушло на переоснащение обсерватории. Струве приобрел первоклассные по тому времени астрометрические инструменты: рефрактор работы Фраунгофера и гелиометр фирмы Репсольд.

Такое усердие, честность и ответственность внушили к нему уважение императора Николая I. Как и в идеальном, по мнению Струве, древнем городе Александрия, где благодаря Птолемеям были созданы Мусейон и первая обсерватория, содержавшаяся за счет государства, – Николай I дал деньги на строительство большой астрономической обсерватории в окрестностях Санкт-Петербурга. А Василия Яковлевича назначил руководить строительством.

В 1830 году императору был представлен предварительный доклад о задачах будущей обсерватории. Василий Яковлевич получил поручение заказать инструменты «по своим идеям» у лучших мастеров Германии!

Специальная академическая комиссия одобрила архитектурный проект, представленный Александром Брюлловым. Для строительства обсерватории выбрали Пулковскую гору на юге столицы. Покрытая вокруг лугами, защищавшими от пыли воздух, возвышенность эта обеспечивала чистоту неба для проведения астрономических наблюдений. (Первая обсерватория, открытая Петром I и оснащенная лучшими по тем временам инструментами, к XIX веку перестала проводить наблюдения из-за городского дыма.) Второе достоинство места – южная часть неба не «подсвечивалась» огнями города.

Несмотря на многочисленные заботы, свалившиеся на плечи будущего директора, в 1837 году Струве впервые в истории астрономии провел успешное измерение расстояния до звезды. Ею стала альфа созвездия Лира, Вега. Потом была работа над каталогами двойных звезд. Мечта жизни приближалась…

Открытие обсерватории состоялось 19 августа 1839 года. Она была оснащена самым крупным в мире телескопом-рефрактором с 30-дюймовым диаметром объектива (около 0,75 м).

Астроном Ньюкомб, приехав первый раз из Америки в Пулково, поспешил к своим коллегам на родину, даже не взглянув на красоты Петербурга. «Когда мне в Америке рассказывали о чудесном устройстве Пулковской обсерватории, – писал он на родину, – я смеялся, потому что не мог поверить всему этому; теперь же, когда я приеду и буду в свою очередь рассказывать о том же, мои слушатели будут смеяться, так же находя все это невероятным!» Эти слова до сих пор вспоминают в Пулково.

Какова же была цель Пулковской обсерватории? Если Гринвич создавался исключительно для продвижения британского господства на море, то в России была великая потребность «в производстве постоянных и сколь можно совершеннейших наблюдений, клонящихся к преуспеянию Астрономии и соответствующих наблюдений, необходимых для географических предприятий в Империи, и для совершенных ученых путешествий. Сверх того она должна содействовать всеми мерами к усовершенствованию практической Астрономии, в приспособлениях ее к Географии и мореходству, и доставлять случай к практическим упражнениям в Географическом определении мест».

Можно много страниц исписать, только перечисляя открытия, сделанные в Пулкове, но самое главное – там была разработана методика астрометрических наблюдений для определения точного положения звезд. Это позволило повысить точность наблюдений по сравнению с достигнутой в то время ведущими обсерваториями мира, Гринвичской и Парижской, в три-пять раз! Эту методику применяют и в наше время.

Пулковские абсолютные каталоги положений звезд, составленные и опубликованные под руководством В. Я. Струве и его последователей, принесли обсерватории мировую славу.

Следуя примеру древней Александрии (кстати, городупобратиму Санкт-Петербурга), первостепенное значение Струве придавал регулярному пополнению библиотеки. Много книг было принято в подарок, много куплено или получено в обмен на сочинения директора. К 1865 году в Пулковской библиотеке насчитывалось более 9000 больших сочинений и около 10 000 диссертаций. Трудно было представить выдающееся сочинение по астрономии, которого не нашлось бы в Пулкове.

Но не только богатство и разнообразие изданий привлекало сюда ученых читателей. Благодаря личному участию директора в составлении каталога и организации хранения в библиотеке был такой порядок, что исследователи приезжали из Европы не потому, что там не было нужной книги, а потому, что там ее нельзя было найти!

В Пулкове хранились и редкие манускрипты, например, сочинения Кеплера, купленные задолго до основания. К сожалению, в феврале 1997 года многие книги пострадали во время пожара…

Совершенствуя инструменты и способы наблюдений, Василий Яковлевич не уставал совершенствовать и себя! Если почитать описание Пулковской обсерватории, изданное в 1845 году, сразу можно заметить, как учтены и приняты во внимание все мелочи и как они приспособлены к одной великой цели. Этому Струве научил и свою команду – «Пулковскую колонию». Читая доклады учеников Струве, можно спутать автора – ясность, точность и даже стиль их напоминают «почерк» Василия Яковлевича.

За полвека династии Струве в Пулково (вторым директором обсерватории стал сын Василия Яковлевича – Отто Струве) был совершен прорыв и в истории практической, наблюдательной астрономической школы России, закреплена роль России как государства, воспитывающего и всячески поддерживающего своих ученых сынов, не жалеющего средств на науку. В биографическом очерке «В. Я. Струве. Его жизнь и ученая деятельность» Е. Ф. Литвиновой есть такие слова: «…если допустить невероятную мысль, что имя России когда-нибудь совершенно исчезнет из летописей всемирной истории… то отдаленное человечество будет во всяком случае знать, что Россия была страна, в которой для пользы науки существовала Пулковская обсерватория, воздвигнутая по плану великого естествоиспытателя в эпоху всеобщего закрепощения мысли».

И снова вспомним слова основателя династии Струве: «…трудолюбие является хорошей приправой к жизни». Пусть это и нас вдохновляет!

* * *

В течение 36 лет, с 1816 по 1852 годы, под руководством Василия Яковлевича Струве и военного геодезиста генерала Карла Ивановича Теннера было проведено наиболее точное градусное измерение дуги меридиана, простирающейся от Северного Ледовитого океана (север Норвегии) до устья Дуная.

«Геометры трех народов» выполнили фантастическую по масштабам работу, а участок меридиана получил название «дуга Струве». Ее протяженность более 2820 км, состоит она из 265 пунктов – заложенных в землю каменных кубов размером 2 на 2 метра. Они расположены на территории современных Норвегии, Швеции, Финляндии, России, Эстонии, Латвии, Литвы, Беларуси, Украины, Молдовы.

Яков Струве – родоначальник целой династии Струве, в которой были астрономы, физики, математики, географы, медики, дипломаты. Кто-то посчитал, что Струве по числу поколений и представителей уступают, быть может, лишь династии Бернулли – династии математиков, механиков, физиков.

Отто Васильевич в последние годы жизни отца взял на себя все административные заботы о Пулковской обсерватории. Наблюдательность, ответственность и профессионализм практического астронома он не только унаследовал от отца, но и впитал в Пулково. Он еще 25 лет руководил любимым детищем своего отца. Кстати, Отто Струве первым измерил скорость движения Солнечной системы внутри Галактики: «7 верст в секунду!»

Сегодня результатами этих измерений параметров Земли, ее формы и размера пользуются в геодезии, гравиметрии, геодинамике, космонавтике, координатном и геоинформационном обеспечении.

Дуга Струве

Комитет по всемирному наследию ЮНЕСКО внес Геодезическую дугу Струве в Список всемирного наследия как объект культуры «выдающейся универсальной ценности» (решение № 1187 от 15 июля 2005 года). Из 812 ценностей, внесенных в этот список, единственное геодезическое «чудо» – дуга Струве.

 

Звездный мечтатель. К 150-летию Константина Эдуардовича Циолковского

Мануэлла Лоджевская, Илья Бузукашвили

Впервые он доверил слова своей молитвы перу и бумаге, когда ему было 30 лет: «Отец, живущий на небе! Да узнают про существование твое все живущие на Земле. Пусть узнают того, кто создал Солнце, звезды, планеты и живущих на них существ. Пусть узнают про всесильного, могущего… Пусть узнают праведного! Пусть узнают заботящегося о несчастном человечестве! Пусть узнают и почитают! Пусть склонят свои головы несчастные для достижения счастья!»

Проник ли он тогда уже сам за грани неведомого? Этого мы не знаем. Но просил он не для себя. Для братьев своих людей – «пусть узнают»…

Отец русской космонавтики, человек-легенда, каким нам его представляли в школе, к концу своей жизни он за всех болел душой. Мечтал о том, чтобы увидеть человека, да что там – все человечество счастливым.

Константин Эдуардович Циолковский

И вопрошал себя, а сделал ли он сам для этого все, что мог: «В мои годы умирают, и я боюсь, что вы уйдете из этой жизни с горечью в сердце, не узнав от меня (из чистого источника знания), что вас ожидает непрерывная радость. Мне хочется, чтобы эта жизнь ваша была светлой мечтой будущего, никогда не кончающегося счастья… Я хочу привести вас в восторг от созерцания ВСЕЛЕННОЙ, от ожидающей всех судьбы, от чудесной истории прошедшего и будущего каждого атома.

Это увеличит ваше здоровье, удлинит жизнь и даст силу стерпеть превратности судьбы».

На склоне лет Циолковскому казалось, что одна жизнь слишком коротка, чтобы успеть сказать, донести самое главное. Возможно, и так. Но старому ученому было грех жаловаться на судьбу…

Он родился 5 сентября (по старому стилю) 1857 года в селе Ижевском. На Рязанщине. Кое-кто сказал бы – в самом сердце России. Потом Константин Эдуардович в шутку, наверное, написал о том дне в автобиографии: «Появился новый гражданин Вселенной».

Учился читать по сказкам Афанасьева. За каждую новую выученную букву алфавита мама давала мальчику по копеечке. Уже седым старцем будет он вспоминать: «К сказкам меня тянуло чуть ли не с колыбели. Бывало, пряниками не корми – дай сказку послушать».

А еще маленький Костя любил изобретать. Делал кукольные коньки, домики, часы с гирями. В ход шли картон и бумага, и все скреплялось сургучом. Вершиной детской фантазии стал игрушечный автомобиль, движимый струей пара.

Мир замолчал для мальчика, когда ему было 10 лет. После перенесенной скарлатины он потерял слух. Глухота принесла с собой горечь и одиночество. Всю жизнь он потом учился вслушиваться в голоса тишины.

Но ему нельзя слишком долго предаваться отчаянию. Где-то в глубине сердца, похоже, уже звучит далекий, необъяснимый зов. Он не знает еще своего будущего, но уже предчувствует… С юмором и неуклюжим юношеским максимализмом Костя Циолковский пишет в письме девушке, в которую влюблен: «Я такой великий человек, которого еще не было и не будет».

В 16 лет Циолковский отправляется покорять Москву. Его единственный путь – самообразование. Что ж, значит, нужно пройти этот путь до конца…

Он проведет в Москве три года. Три долгих года. Три счастливых года. Полуголодный, перебиваясь с хлеба на воду, он тратит все деньги, которые ему посылает отец, – 10–15 рублей в месяц – на книги. Месяцами пропадает в библиотеках. Читает, читает, читает… Какая вера поддерживает его силы? На что он надеется? О чем мечтает?

Книги стали его верными друзьями. Они учили его. Он отвечал им любовью…

Таинственна была судьба библиотек, которые на протяжении жизни с большим тщанием собирал Циолковский. Похоже, книги, как и их хозяин, не раз подвергались суровым испытаниям судьбы. Им нужно было возрождаться. Иногда – в буквальном и переносном смысле – из пепла.

Первую библиотеку Константина Эдуардовича в Боровске уничтожил пожар.

В Калуге собранную заново книжную коллекцию погубило наводнение.

После смерти ученого полуторатысячное собрание книг было передано музею-квартире Циолковского. Однако во время войны, при оккупации Калуги, немцы разместили в музее свой штаб. Они отапливали его книгами. Беззащитными и так некстати оказавшимися под рукой…

Свое первое назначение Циолковский получит в 1880 году. Сданы экстерном экзамены на звание учителя уездных училищ. Он едет в город Боровск Калужской губернии. Преподавать арифметику и геометрию. Учить детей и вынашивать идеи о межпланетных путешествиях.

Все его ученики учились «без двоек». Писатель Виктор Шкловский вспоминал о педагоге Циолковском: «Он умел рассказывать детям так, что они как будто вместе с ним светлой стайкой, держась друг за друга, улетали к звездам».

В Калугу он переедет 12 лет спустя, в 1892 году. Там и останется до конца дней своих. Преподавать, писать статьи и книги, размышлять о судьбах человечества и Вселенной, мечтать.

Человек должен служить Высшему – так считал Циолковский. И он служил. Звездному небу и своей Родине. Людям.

За всем, что он делал, стояло нечто большее, чем видимые результаты его труда.

Он посвятил свою жизнь проблемам космических полетов и дирижаблестроению. Идеи искусственного спутника Земли, многоступенчатой ракеты, жидкостного ракетного двигателя и двигателя, использующего ядерный распад, – все эти идеи тоже принадлежат Циолковскому. Но говорить о нем только как об отце космонавтики значило бы обеднить все то, что он делал.

«Многие думают, что я хлопочу о ракете и беспокоюсь о ее судьбе из-за самой ракеты. Это было бы грубейшей ошибкой. Ракеты для меня – только способ, только метод проникновения в глубину Космоса, но отнюдь не самоцель…

Моя ракета должна послужить космической философии», – говорил ученый.

Он и был философом, астрономом, механиком, математиком, биологом, химиком, изобретателем… Он работал в области изучения солнечной энергии, сопротивления воздуха, в области астрофизики и аэронавтики, астроботаники. Всеобщую известность и признание получили его проекты межпланетного путешествия при помощи специальной ракеты и металлический дирижабль.

Но главное – он был мечтателем. И казалось, что мечты его неиссякаемы.

«Стать ногой на почву астероидов, поднять рукой камень с Луны, устроить движущиеся станции в эфирном пространстве, образовать живые кольца вокруг Земли, Луны, Солнца, наблюдать Марс на расстоянии нескольких десятков верст, спуститься на его спутники или даже самую его поверхность – что, по-видимому, может быть сумасброднее! Однако только с момента применения реактивных приборов начнется новая, великая эра в астрономии – эпоха более пристального изучения Неба».

Тогда это была сказка. Сегодня уже нет. У Циолковского словно был свой рецепт предугадывать будущее. Он писал о человеческой воле, о способности «разумного существа выбирать заранее образ действий, согласовывать свои мысли о будущем с фактическим будущим». Что человек сказал, то и сделал. Что предсказал, предугадал, вычислил, то и вышло.

Константин Эдуардович много писал. Издавал свои произведения в Калуге на собственные скудные учительские деньги. Книжки эти очень разные. Фантазии, расчеты, рассуждения, чертежи. Некоторые из них вошли в учебники. Есть и наивные с позиций сегодняшнего дня: прошедшие десятилетия многое поменяли в мире техники и в общественной жизни.

Но повсюду бросаются в глаза россыпи удивительных, фантастически точных предвидений.

С треском разламывались на глазах ипподромной толпы легкие, похожие на этажерки самолетики, а Циолковский писал в 1911 году: «Аэроплан будет самым безопасным способом передвижения».

Словно догадываясь о будущем открытии лазера, он говорил о необходимости создания космической связи с помощью «параллельного пучка электромагнитных лучей с небольшой длиной волны, электрических или даже световых».

Циолковский описывал в своих трудах принцип действия гироскопа, без которого сегодня немыслимы полеты самолетов и ракет.

В своих мыслях о выходе человека в космос он словно видел уже космические скафандры Елисеева и Хрунова и лунный модуль американского корабля «Аполлон».

Идеи Циолковского редко оказывались пустоцветом. Ему редко изменяло непостижимое чутье провидца. Всех нынешних технических сложностей полета в космос Циолковский и представить себе не мог. Но как мог он совершенно «на пустом месте» серьезно говорить и думать об этом, с поразительной точностью определяя некоторые детали?..

Юрий Гагарин, вернувшись из своего первого полета, скажет: «В книге Циолковского очень хорошо описаны факторы космического полета, и те факторы, с которыми я встретился, почти не отличались от его описания».

Звездной дорогой Юрия Гагарина мысленно уже прошел скромный уездный учитель из крохотного городка Боровска, окончив 12 апреля (ровно за 78 лет до полета Гагарина!) свой космический дневник «Свободное пространство».

«Я точно уверен в том, что… межпланетные путешествия – мною теоретически обоснованные – превратятся в действительность. Сорок лет я работал над реактивным двигателем и думал, что прогулка на Марс начнется лишь через много сотен лет. Но сроки меняются. Я уверен, что многие из вас будут свидетелями первого заатмосферного путешествия. Герои и смельчаки проложат первые воздушные трассы: Земля – орбита Луны, Земля – орбита Марса и еще далее: Москва – Луна, Калуга – Марс…

Я буду рад, если моя работа побудит других к дальнейшему труду».

Циолковский никогда не пригибался в своих мечтах. Не опасался, что они ударятся о низкий потолок его калужской светелки. «Человек во что бы то ни стало должен одолеть земную тяжесть и иметь в запасе пространство хотя бы Солнечной системы». Пусть его полигоном был лишь скромный письменный стол в рабочем кабинете и обычная домашняя мастерская с токарным станком, столярными тисками и простым набором инструментов. Один из его современников говорил: «Дело не в цене скрипки, а в таланте музыканта».

«Я был битком набит неземными, то есть необычными людскими идеями, вечно витал в облаках… – читаем мы в автобиографии Циолковского «Фатум, рок, судьба». – Но кто двести лет тому назад верил в железные дороги, пароходы, аэропланы, телеграф, фонографы, радио, машины разного сорта…»

Не счесть было отказов и хулительных отзывов, которые Циолковский получал на свои статьи. И десятой доли из них хватило бы, чтобы забросить все эти безумные проекты. Но не таким был Циолковский. При внешней медлительности, почти болезненной застенчивости он был стоек и необыкновенно мужественен. И в убежденности своей не боялся выглядеть смешным. Да, над ним смеялись, глядя, как на крыше в ветреную погоду он продувает свои модели, очищая их от пыли. Или рассматривает звезды в подзорную трубу. Он не замечал насмешек. «Мы, наученные историей, должны быть мужественней и не прекращать своей деятельности от неудач, – писал он. – Надо искать их причины и устранять их». Эти простые слова не были пустой декларацией. Он так жил.

На поздних фотографиях мы видим Циолковского невозмутимым старцем с проницательным взглядом.

Он никогда не был человеком с пьедестала, каким остался в нашей истории.

На крыльце своего скромного калужского домика он стриг машинкой ребятишек со всей улицы. Любил ездить в бор на велосипеде и бегать на коньках. Летними вечерами он с удовольствием попивал чайку в садике, много лет носил крылатку с пряжками в виде львиных голов и не признавал письменных приборов, предпочитая чернильные пузырьки.

У него была большая семья – семь человек детей – и маленькое жалованье.

Жизнь была трудной, иногда попросту голодной, и немало было горя в ней и слез (лишь две дочери пережили отца) – ни одной горькой чашей испытаний не обнесла его судьба…

Он был убежденный домосед. Больших трудов стоило уговорить его даже на поездку в Москву, когда торжественно отмечали его 75-летие. Он и по Калуге не очень-то гулял, ведь так крута эта бегущая от Оки улочка, названная теперь его именем…

Все эти маленькие детали делают для нас образ звездного мечтателя из Калуги близким и понятным. Но определяло его жизнь другое.

«На жизнь я смотрю как на сон. С прекращением его начинается непостижимая жизнь». Под ногами, вокруг себя и поднимая голову к звездам он всегда искал Бога в необъятных просторах Вселенной.

«Ух ты, какая красота – Вселенная перед нами. Миллионы световых лет отделяют нас от них, но мы их видим и познаем. Чудо! И все-таки мы, люди, должны готовиться к полету в эту звездную Вселенную – готовиться не покладая рук. В этом назначение человечества, смысл его существования, чтобы узнать, зачем существует мир, Вселенная, космос. Зачем? Зачем?

…Древние мудрецы… учили, что есть духовный мир, где „ни слез, ни воздыхания, а жизнь бесконечная“».

Циолковский верил в «идею бессмертия всего живущего и жившего когда-либо, все живо и только временно находится в небытии в форме неорганизованной материи. Основа жизни, неразрушимой и вечной, – это атом. Атом живет все время существования Вселенной».

С годами его воззрения становились все ближе и ближе к учению Будды. Русский ученый изучал древнюю мудрость Востока и даже написал статью под названием «Нирвана».

«Естественный и искусственный подбор… в течение тысячелетий может выработать очень совершенные организмы, мало чувствительные к радостям и страданиям – философское равнодушие, равнодушие Будды. Не смертный покой, но жизнь, богатая делами, великими поступками, только философски спокойная.

Нирвана есть развитие идеальных, божественных качеств в человеке в противоположность материальным, животным, то есть страстям».

Для тех, кто задавался вопросами о смысле жизни, труды Циолковского были живительным родником в пустыне. Ученый получал письма из разных городов страны. Слова признания и благодарности. Как в этом письме одного студента из Москвы: «Ваши последние печатные труды завершили в моем внутреннем, глубоко спрятанном от всех сознании процесс эволюции. Теперь я умру сознательно – спокойно. Я и раньше никогда не боялся смерти, но не сознавал почему, а теперь, благодаря вам, знаю».

Счастья без страдания не бывает – так считали древние мудрецы, так считал мудрец Циолковский. В то же время он писал: «Этика космоса, то есть его сознательных существ, состоит в том, чтобы не было нигде страданий».

Циолковский отводил космосу главенствующую роль в земной жизни. «Космические излучения вечно и непрерывно льют на лик Земли мощный поток сил, придающий совершенно особый, новый характер частям планеты, граничащим с космическим пространством. Лик Земли ими меняется, ими в значительной степени лепится… Биосфера в такой же мере, если не в большей степени, есть создание Солнца, как и выявление процессов Земли.

Наружный лик Земли и жизнь, наполняющая его, являются результатом творческого воздействия космических сил».

«Не Земля, а космические просторы становятся нашей Родиной», – писал ученик Циолковского Александр Чижевский.

Идеи Циолковского были близки основным идеям русского космизма о едином, целостном живом мироздании – о вечной жизни космоса.

«Нужно в каждой былинке беречь Космос, если мы готовы стать Вселенскими гражданами».

Ученый, изобретатель и физик Циолковский искал Бога. «Бог есть то, что распоряжается всеми нами, от чего зависит и судьба людей, жизнь и счастье всего существующего, судьба солнц и планет, судьба живого и мертвого. И такой Бог есть, потому что это Вселенная, и она произошла от идеи первопричины, она родила жизнь, жизнь разум, который должен преобладать в космосе и дать счастье всему».

«Бог есть объединяющая всех существ идея любви и солидарности».

Писатель Виктор Шкловский, встречавшийся со знаменитым старцем в Калуге, говорил, что Циолковский признался ему однажды, что «разговаривает с ангелами». Согласно его концепции, ангелы – высшие разумные существа, более совершенные, чем люди. Люди в будущем и в результате космоантропогенной эволюции как раз и должны превращаться в ангелов.

Мы настолько привыкли к уникальным, уже ставшим реальностью предвидениям Константина Циолковского, что не можем обходить вниманием слова его, смысл которых нам и сегодня еще трудно понять и осознать.

Глубоко изучая вопросы мироздания, Циолковский не раз обращался к идее эволюционного развития Вселенной и человека.

Что будет с нами в будущем? Через многие миллиарды лет?

Циолковский говорил о «Лучистом человечестве». Он хорошо осознавал, что в настоящее время идею предстоящего нам превращения понять невозможно, но разве удивительные предчувствия когда-нибудь обманывали этого великого человека?

Он был убежден, что в определенный момент – как бы это проще сказать? – человечество сольется с космосом. Корпускулярное вещество превратится в лучевое, и человечество станет «бессмертным во времени и бесконечным в пространстве», перейдя в лучистую энергию высокого уровня. В результате чего «мозг высших организмов превратится в необратимую форму лучистой энергии, наиболее совершенную форму материи вообще… обладающую каким-то особым космическим сознанием, разлитым в мировом пространстве».

Образ феникса, сгорающего дотла и воскресающего вновь, всегда волновал мыслителя.

«Что было, то и будет, что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем» – это из Библии. А Циолковский писал: «Мир – это феникс. Всякая смерть есть катаклизм. Ему подвержены звезды, Солнце, планеты, микробы, растения, животные и человек. Катаклизм есть обязательное и неизбежное качество всякой материальной индивидуальности. Но все человечество в целом будет бороться за свое бессмертие всеми доступными ему средствами, которых нет ни в чем и нигде, это – разум».

Как же так случилось, что глухой с детства человек, по существу самоучка, книжник, простой обитатель маленького домика в Калуге, вдали от университетов и институтов, отнюдь не обласканный вниманием коллег, скромнейший школьный учитель вдруг преподал человечеству столько уроков гениального научного и духовного предвидения?

Его секрет не был ни простым, ни сложным. Да и знаем ли мы этот секрет? Быть может, он в этих словах о себе: «Пока я человек или выше, я знаю, что живу без конца в разных образах. Нужно, чтобы плохих образов не было».

Может, мы найдем, угадаем этот секрет в его любви к людям. В его преданности небу и звездам. В стремлении «торопиться жить», ведь это тоже его слова: «Мне всегда стыдно, как мало я еще сделал для своей Родины».

Спустя сорок пять лет после первой записанной молитвы Циолковский напишет другую. Как будто и не молитва это больше, а слова благодарности, обращенные к небу…

«Обращаюсь к тебе, Причина всего существующего!

Вот Земля! Как громадна она! Она может прокормить в тысячу раз больше людей, чем кормит сейчас.

Как красивы ее моря, горы, воздух! Сколько богатств она содержит!

Вот Солнце! Оно испускает лучей в два миллиарда больше, чем получает вся Земля. Человеку дан разум, с помощью которого он воспользуется и этой солнечной энергией. Ее достаточно, чтобы прокормить человечество и тогда, когда оно увеличится в тысячу миллиардов раз!..

Ты Причина бесконечного множества млечных путей…

Как беспредельны твои богатства!..

Ты дал каждой малейшей частице твоего Космоса вечную жизнь. Она всегда была и будет. Эта жизнь беспредельна и блаженна.

Как я отблагодарю тебя за твои неоценимые дары!..»

В последний год жизни великого старца нередко видели одиноко бредущим по тихим улочкам Калуги. Он неспешно шествовал, словно посланец иных миров или человек, случайно и ненадолго заглянувший сюда из будущего.

В городском парке он садился прямо на землю и о чем-то долго размышлял, прислоняясь спиной к стволу дерева…

В свои 78 лет он писал: «…я продолжаю вычислять и изобретать… Сколько я передумал, какие только мысли прошли через мой мозг. Это уже были не фантазии, а точное знание, основанное на законах природы; готовятся новые открытия и новые сочинения…»

Последние дни своей жизни он продолжал сражаться с болезнью, со старостью. Чтобы сделать еще больше, успеть сказать, донести… Что-то, чего еще не успел… Он просто очень ценил каждое мгновение жизни. И был верен словам, сказанным им когда-то: «Человек – прежде всего философ и воин. Он обязан жить до конца».

 

Владимир Вернадский. Устремленный за горизонт

Мануэлла Лоджевская, Илья Бузукашвили

Он родился весной 1863 года в Петербурге. И, как Онегин, маленьким мальчиком ходил гулять в Летний сад…

«Я рано набросился на книги и читал с жадностью все, что попадалось под руку, постоянно роясь в библиотеке отца». Маленького Володю интересовало все, что связано с природой. Среди книг – «История крупинки соли», «Великие явления и картины природы», описание путешествий… Среди вопросов: какова причина бурь, гроз, землетрясений, вулканических извержений?

В Петербургском университете Владимир Вернадский никак не мог определиться в своих пристрастиях и потому учился на двух факультетах сразу – на естественном и на математическом. В коридорах он встречал великих ученых того времени – Менделеева, Сеченова, Бутлерова. Они все были его учителями…

Владимир Вернадский

Какое наслаждение – «вопрошать» природу!.. Так думал он в обсерватории, куда приходил наблюдать метеоритный поток, солнце и ветры. Природа говорила с ним на своем языке. Никогда с тех пор она не была для него безмолвной. Как в стихах его любимого Тютчева:

В Париж Вернадский едет на стажировку. Ему 26 лет, и диапазон его научных интересов по-прежнему неохватен. Он читает литературу не только по естественным наукам, но и по филологии, статистике. Ходит в музеи и картинные галереи, на концерты, словно вознамерившись освоить все, что за многие века было накоплено среди «старых камней» Европы.

Он навсегда полюбит Париж. Именно здесь, по дороге в лабораторию из пригорода, где он жил, и в часы долгих ожиданий во время опытов, пока в растворе кристаллизовалось очередное вещество, Вернадский открывал для себя новый мир. На французском он читал философов и античных классиков – Аристофана, Плотина, 12 томов Платона…

Пройдут годы, и Вернадский напишет: «В философии под запретом не только новая философия, но и старая: Платон. Удивительна и интересна эта боязнь старых исканий». Но и тогда уже, в Париже, молодой ученый твердо верит: «Единственное, что не пропадет в этом мире, – это духовное усилие».

Истинный философ, Вернадский тонко чувствовал и понимал законы Природы. Он старался говорить доступно и просто о всеобщем единстве Земли, Космоса и Человека, о живом веществе и жизни минералов. Он развивал учение о биосфере и ноосфере, основал биогеохимию…

«Мы знаем только малую часть природы, только маленькую частичку этой непонятной, неясной, всеобъемлющей загадки. И все, что мы ни знаем, мы знаем благодаря мечтам мечтателей». В научном поиске Вернадский был похож на многих своих великих предшественников. На тех, кто открывал законы мироздания человечеству.

Он был похож на них и в своей скромности, и в великом почтении, которое испытывал к загадочному Нечто, далекому, таинственному Горизонту, которого еще никто не достиг. Не о том ли за 200 лет до него говорил Ньютон: «Я смотрю на себя как на ребенка, который, играя на морском берегу, нашел несколько камешков поглаже и раковин попестрее, чем удавалось другим, в то время как неизмеримый океан истины расстилается передо мной неисследованным»?

«Я любил всегда небо, особенно Млечный путь поражал меня, – читаем в дневниковых записях Вернадского. – В моей фантазии бродили кометы через бесконечное мировое пространство; падающие звезды оживлялись».

Саму жизнь на Земле Вернадский считал проявленным результатом деятельности всего космоса. В ней, как в фокусе, «сосредоточились и преломились его творящие лучи».

«Воля человека и всяких других существ – высших и низших – есть только проявление воли Вселенной. Голос человека, его мысли, открытия, понятия, истины и заблуждения есть только голос Вселенной».

Еще один закон природы – закон эволюции – занимает важное место в произведениях Вернадского. Он пишет о Земле и Человеке, пытаясь заглянуть в будущее. В надежде на суд времени и Истины.

«Человек не есть завершение создания, он – промежуточное звено в длинной цепи существ. Эволюция пойдет дальше. Человек будущего явится духовным космическим существом, преодолевшим свою животную природу и биологическую материальность, способным быть сотворцом Природы и покровителем жизни на бескрайних просторах Космического Универсума».

Друг и ближайший соратник Вернадского А. Корнилов писал о нем: «Вопросы минералогии, кристаллографии, химии и вообще мироздания… так широко им охватывались, что приводили пытливый ум его в сферу философии и даже метафизики».

Год 1916 стал годом перелома. «Живое вещество» – новый этап в учении Вернадского. Все новые и новые подтверждения идеи о всеобщем единстве находит неутомимый исследователь. Закладывает основы биохимии, учения о биосфере.

Сама Земля со всем, что есть на ней, – Живое вещество. Его количество есть величина неизменная. «Биосфера является совершенно уникальной сложной космической системой, характерной чертой которой является существование в ней живого вещества (а не живых существ, с которыми имеют дело биологи, биогеографы и т. д.). Для меня все яснее извечность и безначальность жизни. Смерти нет».

Размышляя о биосфере, о ее внутренних связях и закономерностях, ученый часто обращается к художественным образам Вселенной, космоса. Эпиграфом к первому очерку книги «Биосфера» он взял стихи Федора Тютчева:

Вернадский продолжает развивать взгляды Кеплера и Галилея, Ломоносова, Гумбольдта и Гете, для которых поэтическое восприятие мира было одним из путей познания.

В «Очерках геохимии» биосфера, «Земная природа» представляется во всей своей первозданности, как гармонически устроенное Целое, напоминая поэтические образы античной мифологии и философии, к которым ученый часто обращался. «Сказочные обобщения, пронизанные осторожной мудростью, невольно выливаются в образы древнейшей философии», – писал академик Виноградов об этом труде.

Современники не понимали взглядов Вернадского. Доброжелатели полагали, что большой ученый отвлекся, свернул с классического научного пути в философствование. Многие считали его идеи образными, крылатыми выражениями, более свойственными литературе, чем науке.

Вернадский же был убежден, что наука не может изучать лишь явления видимого мира, не принимая в расчет его невидимую суть. Он писал: «Я глубоко религиозный человек». Отвечая на вопросы во время переписи населения России, ученый назвал себя «верующим вне христианских церквей».

И размышляя на эту же тему, замечал: «Человек, искренне верующий и глубоко чувствующий бытие, будет ли это глубина Природы или человеческой Души, может быть всякой религии и принимать всю пользу научного знания».

Геолог и академик Д. Наливкин нарисовал в своих воспоминаниях живой образ Владимира Вернадского: «Высокая, стройная, немного сутуловатая фигура, быстрые, но спокойные движения запоминались сразу, над всем безраздельно царила голова. Узкое точеное лицо, высокий, выпуклый лоб ученого, темные волосы с сединой, каскадами поднимающиеся над ним, поражали и удивляли. Но и они были только фоном для глаз, необычайно чистых, ясных и глубоких. Казалось, что в них светится весь облик, вся душа этого необыкновенного человека. Впечатление еще более усиливалось, когда он начинал говорить. Его голос был такой же, как глаза, – спокойный, ясный, приятный и мягкий, глубоко уходящий в душу.

Обыкновенно он был мягок и поразительно вежлив. Казалось, он боялся сказать вам хоть одно неприятное слово. Но когда было надо, эта мягкость сменялась железной твердостью.

Поразительно глубокий и всеобъемлющий ум, исключительная духовная чистота сливались в нем в единое целое, гармоничное и стройное. Таких ученых всегда было мало, мало их и сейчас».

Времена не выбирают. Вернадский вместе с Россией пережил все крутые повороты истории: две революции, Первую мировую и Великую Отечественную войны, светлые и темные стороны Советской власти.

В 1890 году Владимира Ивановича пригласили заведовать кафедрой минералогии в Московском университете. Он преподавал здесь до 1911 года.

Это было время философских исканий, побед и поражений. Современниками Вернадского были ученые и философы, поэты и писатели разных поколений: Павлов, Трубецкой, Короленко, Зелинский, супруги Кюри, Менделеев, Толстой, Достоевский, Есенин. Они встречались, переписывались, дружили…

В это время жили и развивали свои идеи русские космисты – Чижевский, Циолковский, Докучаев, Косточев. К людям пришли последние романы Достоевского, началась моральная проповедь Толстого, возникла оригинальная философия В. Соловьева, Н. Федорова.

Циолковский в Калуге пишет дерзкие книги о полетах в межзвездное пространство. И там же на рынке продает свои картины, чтобы как-то заработать на жизнь. Второй великий калужанин – Чижевский создает космическую науку о солнечно-земных связях.

В темной, голодной Москве пишет свою книгу «Овладение временем» безвестный философ Валерьян Муравьев, обосновывая на базе новых достижений в биологии, медицине, математике и физике идею преодоления смерти. Безудержно мечтают о будущем поэты и утописты. Одни думают о крахе, другие – о катарсисе через страдание.

На фоне великих потрясений в России научные открытия того времени фактически меняют устоявшуюся картину мира. Рентген открывает невидимые лучи. Беккерель объявляет о естественной радиоактивности – самопроизвольном свечении солей урана. Супруги Кюри исследуют удивительные свойства полония и радия. Планк создает квантовую теорию. В научных дискуссиях участвуют Резерфорд, Томсон, Рэлей.

Вернадский пишет: «Где искать опоры? В бесконечном творческом акте, в бесконечной силе Духа… Нет ничего хуже апатии, нет ничего вреднее и ужаснее безразличия, серой будничной жизни».

В 30-е годы в Московском университете ликвидируют геологический факультет. Закрывают институты… «Кругом террор… Миллионы арестованных… Аресты среди ученых продолжаются». Вернадский, как может, спасает людей. Пишет письма в президиум Академии наук, сражается, отстаивает, защищает.

Он разыскивает знакомых, тех, кому нужна помощь. Устраивает дела вдов и детей друзей, помогает им деньгами.

Главное – оставаться человеком. В любых условиях, как бы ни было трудно. Вернадский это хорошо знает и умеет. Он давно, еще с юности, верит в любое духовное усилие…

Он преподавал в Москве, в Петербурге и Симферополе. Его учениками были «король минералов» А. Ферсман, нарком здравоохранения Н. Семашко, академики А. Виноградов, Н. Моисеев, К. Флоренский – сын Павла Флоренского.

«Мы ждали его лекций как праздника, – вспоминала одна из студенток Вернадского. – Они оживляли для нас мертвую природу. Словно бы камни заговорили».

Спустя годы еще один ученик, вспоминая о любимом учителе, напишет: «Мы, Ваши уже старые ученики, бережно несем через жизнь зажженный в нас Вами огонь и стараемся согреть им других. Благодарю судьбу за то, что она скрестила мой жизненный путь с Вами».

Молодые ученые всегда ощущали его любовь и заботу. Они были его друзьями. Как-то один новичок, после первых дней, проведенных в лаборатории с Вернадским, сказал своему старшему товарищу: «Странные у вас с Владимиром Ивановичем отношения. Не поймешь, кто у вас академик, а кто лаборант».

Вернадский наставлял: «Не ищите себе в научной работе учителя. Учителем у вас должны быть законы природы».

Так всегда говорили его великие предшественники, у которых он сам учился: Леонардо да Винчи, Парацельс… Близок ему был Гете, поэт и великий, неутомимый исследователь природы. Образ Фауста глубоко проник в душу российскому ученому, а строки Баратынского на смерть Гете как будто сказаны и о Вернадском:

Через всю свою жизнь Вернадский пронес идею о единении людей, о братстве.

У него тоже было свое братство, оно сложилось еще в университете. То были друзья и единомышленники: востоковед С. Ольденбург, педагог и просветитель Ф. Ольденбург, писатель и общественный деятель Шаховской; историки – А. Корнилов, И. Гревс; ботаник Краснов… Вернадский писал: «Принципами этого братства были: работай как можно больше; потребляй (на себя) как можно меньше; на чужие беды смотри как на свои».

Вместе с друзьями по братству Вернадский помогал голодающим крестьянам и считал, что должен еще многое сделать для просвещения народа. Вместе они мечтали о высоком. Как о том скажет потом Д. Шаховской: с друзьями «все великое – не сон, и не пустяк – твои мечтания, лишь тогда идеалы не останутся фразой. Любое человеческое достижение основано… на духовной энергии, и она возникает лишь в единении с другими».

С ранних лет и всю жизнь Вернадский изучал труды своих предшественников, историю. Читал Плавта и Фукидида, ученых арабского Востока, книги о средневековых университетах, о школах Римской империи и Византии.

Владимир Иванович Вернадский и его ассистенты в Московском университете в 1911 г. Фотоархив Мин. музея им. А. Е. Ферсмана РАН

Интерес к прошлому человечества вовсе не обязателен для минералога и кристаллографа. Но у Вернадского был тайный путь духовного поиска, результат которого появился значительно позже. «Над мыслью не волен», – часто говорил ученый. Она сама его вела.

Он всегда ощущал загадочную сопряженность, сопричастность его собственных научных и философских исканий с поисками философов и исследователей древних времен: «Когда работаешь над каким-нибудь научным вопросом, в уме мелькают облики лиц, раньше над этим думавших, чувствуешь, точно какая-то неведомая цепь сильно связывает тебя с философом-греком, средневековым монахом, арабским врачом или с одним из великих ученых последних трех столетий… Твоя мысль сливается с их мыслью, и все вместе являются общей непрерывной работой к неясному, но всем понятному идеалу, куда мы все неуклонно сильно стремимся».

И он хорошо понял свою роль: «Я ясно стал сознавать, что мне суждено сказать человечеству новое в том учении о живом веществе, которое создано, и что это и есть мое призвание, моя обязанность, наложенная на меня, которую я должен проводить в жизнь – как пророк, чувствующий внутри себя голос, призывающий его к деятельности. Я чувствовал в себе демона Сократа».

Он чувствовал в себе «демона Сократа» и любил Россию. Верил в нее. В новую, преображенную, способную на Возрождение. Он писал: «Для будущего нужны не политические решения, а идеальная глубинная духовная работа, и ее центр – Россия». И еще: «Если в стране есть достаточное количество ростков – она может выжить».

Таким запомнил Вернадского в последний год его жизни А. Ферсман: «Несмотря на возраст (82 года)… спокойно и систематически медленно гулял он по парку… и новые мысли, и новые планы рождались в его светлой, прекрасной голове. Он говорил и думал о России, целыми днями, перескакивая мыслью, стремясь как бы скорее, до конца своей жизни, высказаться; рассказывал он о своих планах прошлого и будущего. Сверкающие мысли, но уже похожие на отдельные отрывочные зарницы прошлого среди вечерних туч: о славянских странах и Чехии, о русской науке и русском человеке, о бессмертии человека, о понятии вечности».

8 января 1945 года Владимир Иванович покинул этот мир.

Любовь к человечеству – маленький идеал, когда живешь в космосе. Но он требует всех наших сил. Вернадский не жалел их для своего идеала. Он прошел в этой жизни свободно и гордо дорогой, которую указывал его бестрепетный дух. Потому что всегда стремился дальше, куда никто еще не проходил. Стремился за Горизонт.

 

Логика судьбы Бориса Раушенбаха

Оксана Гришина

Шел январь 1965 года. Голос Левитана звучал, как всегда, завораживающе торжественно: «Работают все радиостанции Советского Союза! Передаем сообщение ТАСС… В Советском Союзе произведен запуск на орбиту… космического корабля „Восторг“.

Корабль „Восторг“ пилотируется гражданином Советского Союза доктором технических наук, подполковником запаса товарищем Раушенбахом Борисом Викторовичем. Задачами полета являются: исследование работоспособности человека в нечеловеческих условиях; исследование влияния на человеческий организм 16-часового рабочего дня на этот раз в условиях невесомости… Самочувствие товарища Раушенбаха невероятно хорошее!»

Смеялись от души все гости юбилейного банкета – наверное, половина всех строго засекреченных «тружеников космической нивы» страны. И хотя «сообщение ТАСС» записывал действительно сам Левитан, почти никто в это не поверил. Шутка удалась, ведь в ней, как и положено, была доля правды. За пять лет до этого полувекового юбилея Борис Викторович принимал активное участие в подготовке первого полета человека в космос. Гагарин во время полета в управление не вмешивался, его задача заключалась в радиосвязи и медицинских экспериментах. Именно созданная под руководством Раушенбаха и по его расчетам автоматическая система ограничила инструкцию Гагарина по управлению кораблем, как шутили потом, четырьмя словами: «Ничего не трогай руками».

Борис Викторович Раушенбах

Космос был давней мечтой многих, и Раушенбах сыграл не последнюю роль в том отряде первопроходцев, которому эту мечту удалось осуществить. Вообще быть первым, поймать в работе уникальную тему Борису Викторовичу удавалось всю жизнь. Когда он был студентом, на его первые научные статьи об устойчивости самолетов ссылались маститые авторы вузовских учебников: других работ на русском языке по этой теме не было. Позднее его математические расчеты позволили увидеть обратную сторону Луны – это была мечта астрономов еще XIX века, как им казалось, неосуществимая. И с оправданной гордостью Раушенбах говорил: «Мы увидели ее первыми».

Что же ему помогало – капризный случай или логика судьбы? Может быть, дело просто в хорошем знании математики? «После выхода из лагеря я знал математику вполне прилично», – писал он. Звучит, по крайней мере, неожиданно. Но военные годы, которые Борис Викторович провел в трудовом лагере для русских немцев, действительно стали первой академией для будущего академика.

Сначала ему удалось просто выжить при 30–40-градусном морозе под навесом без стен, когда вокруг умирали иной раз по 10 человек в день. «Трудились на кирпичном заводе. Мне повезло, что я не попал на лесоповал или на угольную шахту… Я уцелел случайно, как случайно все на белом свете».

Но он не просто выжил. В игру случайностей вступил его характер. В пересыльном пункте и в лагере на нарах Раушенбах на обрывках бумаги продолжил расчеты самонаводящегося зенитного снаряда, которыми занимался накануне ареста в своем эвакуированном Ракетном НИИ. Ему было неудобно, что он обещал сделать работу и не окончил ее. На его расчеты обратил внимание авиаконструктор и генерал Болховитинов. Он договорился с НКВД об использовании заключенного в качестве расчетной силы. Это уже, скорее, логика судьбы. Судьба помогала ему, как фея в сказке – доброму герою, просто потому, что он – добрый и герой.

Вообще ко всем качествам этого удивительного человека, с детства влюбленного в небо, хочется добавлять эпитет «сказочный». Надо обладать просто сказочным умением мечтать, чтобы за колючей проволокой обдумывать в подробностях космические полеты, которые осуществятся только через 20 лет! Борис Викторович и другие заключенные, привыкшие давать пищу уму и сердцу, организовали в лагере Академию кирпичного завода. В свободное время они собирались и делали сообщения по своей специальности. «Каждый старался кто во что горазд, мы веселили друг друга всяческими дискуссиями, упражняли ум».

Беседовали о тонкостях французской литературы конца XVIII века, археологических раскопках на Урале, о его минералогических богатствах. Раушенбах рассказывал о будущем космической эры, «говорил обо всем серьезно, как профессионал профессионалам». Зов неизведанного, знакомый мечтателям всех веков, звучал в душе Бориса Викторовича всегда и выводил в поисках ответа на возникший вопрос за пределы привычных, хорошо изученных им областей. После многих лет плодотворного сотрудничества с Сергеем Павловичем Королевым и Мстиславом Всеволодовичем Келдышем, имея степени и звания, достигнув которых многие почивают на лаврах, Раушенбах всерьез занялся искусствоведением. Произошло, как он вспоминал, «мягкое перевоплощение». Оно началось с решения технической задачи для первых пилотируемых полетов. Дело в том, что космонавты ничего не видели впереди корабля и наблюдали картинку только на телеэкране. Но при проекции на плоскость возникали искажения, мешавшие правильно ориентироваться не меньше, чем невесомость и космическая темнота. И Раушенбах углубился в теорию перспективы, а потом в искусство, в частности в иконографию.

Борис Викторович пришел к выводу, что глаз и мозг видят не одно и то же. Он сумел математически описать работу мозга при восприятии пространственного изображения и сформулировал закон сохранения ошибки в перспективе. Снова не замечая междисциплинарных границ, Раушенбах перешел из оптической области исследования механизмов зрения в область психологии восприятия. Художник изображает без искажений то, что для него важнее. А видение художника отражает мировосприятие, присущее эпохе и народу в целом. Такой подход позволил Раушенбаху увидеть переход от «мы» к «я» – индивидуализацию человеческого сознания со времен Древнего Египта до наших дней.

В понимании Бориса Викторовича история развития методов пространственных построений в изобразительном искусстве «выглядит не длинной дорогой к единственной вершине, а последовательным покорением разных вершин». Перед мастерами разных эпох стояли разные задачи, которые и решались разными способами. По мнению Раушенбаха, эти способы были каждый раз оптимальными. Поэтому нельзя сравнивать достижения разных цивилизаций по шкале «хуже – лучше».

Такая «полифоническая» логика единства, увидев с новой высоты старые достижения, не объявляет их примитивными. Она не противопоставляет друг другу формы, в которых воплощалось понимание людьми мира в разные эпохи, а позволяет увидеть проявляющийся в них единый закон. Раушенбах всей своей жизнью не просто доказывал «теорему единства мира». Он призывал увидеть это единство не в одинаковости составных частей, а в гармоничном созвучии разных смыслов, целей, задач.

Эта логическая линия у Бориса Викторовича подкреплялась эмоционально тем, что, по его словам, он всегда болел за слабую команду. В 1996 году на одной конференции, когда «все уже взахлеб полюбили формалистическое искусство», Раушенбах иронично отнесся к очередной моде и явно симпатизировал классической перспективе со всеми ее ограничениями, которые он же и выявил.

Та же потребность защищать гонимого, видимо, сыграла не последнюю роль в отношении Бориса Викторовича к религии во времена государственного атеизма. Годы, проведенные за колючей проволокой, казалось бы, могли выработать у него осторожность в проявлении своих убеждений в словах и поступках, но нежелание идти на компромиссы с «внутренним голосом» как будто только окрепло в испытаниях. В 1987 году, когда редакция журнала «Коммунист» предложила ему написать о военной космической программе США, Борис Викторович не побоялся сказать: «Чушь, не об этом надо писать», а о тысячелетии крещения Руси. После этой его скандальной статьи начали появляться сочувственные публикации о Церкви, а ему самому даже довелось прочитать доклад о крещении Руси на сессии ЮНЕСКО в Париже. А еще задолго до этого «перестроечного» прорыва Раушенбах осмеливался демонстрировать свое несогласие с «воинствующими атеистами» на приемах в Кремлевском дворце, посвященных очередным успешным космическим запускам. Там священники, приглашенные напоказ для зарубежных СМИ, оказывались как бы в «санитарной зоне». Он подходил и беседовал с ними, но не только из чувства протеста против «карантина»: его всерьез интересовала религия. Ведь он считал, что она отвечает на вопросы, на которые не может ответить наука.

А вопросы не иссякали – Раушенбах стремился к профессионализму во всем, чем занимался. Он не хотел, чтобы его лекции для студентов физтеха и печатные труды по иконописи были безграмотны в отношении богословия. Его статья «О логике триединости», опубликованная в журнале «Вопросы философии» в 1990 году, до сих пор вызывает живой интерес и споры. В ней с позиций математической логики Борис Викторович доказал непротиворечивость догмата о триединстве. Для этого он нашел в математике объект, обладающий всеми логическими свойствами Троицы, – обычный вектор с его тремя ортогональными составляющими. Раушенбах ясно понимал, что логика далеко не самое главное в этом образе, а просто пытался защитить его от нападок «скептиков и атеистов, переводящих проблему из области богословия в область формальной логики». Но и сейчас не утихает критика, утверждающая, что идея статьи «не более чем занятная и элегантная, но игрушка».

Для Раушенбаха это не было игрой, и его ощущение единства касалось не только Троицы, а всего мира в целом. Да, в богословии, как и в искусствоведении, он занимался прежде всего логической стороной. Но логика была только инструментом в поисках так необходимого нам всем для выживания сокровища – взаимопонимания.

Раушенбах понимал, что и наука, и искусство, и религия говорят об одном и том же, но только на разных языках. Немало трудов надо приложить, чтобы люди вновь обрели единый язык, которым, по легенде, владели до Вавилонского столпотворения. И Борис Викторович трудился – всегда, несмотря на состояние здоровья и многочисленные обязанности, которые уже лежали на его плечах и которые, кажется, не под силу было нести одному человеку. Утверждая приоритет культуры, «единственно способной противостоять разрушителям и объединить человечество», он являлся председателем Научного совета РАН «История мировой культуры», членом Президиума Всероссийского общества охраны памятников, инициатором и вдохновителем создания Ассоциации колокольного звона, а также возглавлял Лигу защиты культуры, основанную в свое время Николаем Рерихом. Будучи избранным в Международную академию астронавтики, академик РАН Раушенбах являлся также членом Президиума Научного совета по истории религии, автором многих трудов по богословию, словно иллюстрируя примитивность довода «В космос летали – Бога не видели» и доказывая искусственность противопоставления науки и религии. Объединительной миссии Раушенбаха служило также его неоднократное участие в конференции в Суздале «Языки науки – языки искусства». Сам он специально работал над своим языком, чтобы стать понятным именно той аудитории, с которой общался.

Недаром его лекции, прочитанные многим поколениям студентов МФТИ в течение всей его жизни (по созданным им самим фундаментальным курсам по газовой динамике, гироскопии, теории регулирования, управлению движением, динамике космического полета), отличаются живостью и простотой изложения. Молодым лекторам он советовал при чтении лекций не делать вид, что ты умнее слушателей, говорить не «ученым», а образным языком, «языком художников». Наверное, и благодаря владению Бориса Викторовича таким языком особенно большую аудиторию собирали в физтехе его лекции по искусству, религии, истории науки. Он передал эстафету идущим за ним – его ум и сердце помогли вырасти не одному поколению инженеров и ученых, а стипендия им. Раушенбаха дает возможность использовать свой интеллект, свои знания в России и на ее благо «студентам российских государственных университетов, которые добились значительных результатов в научной работе, применяя методы естественных и точных наук в науках гуманитарных».

Борис Викторович через всю жизнь пронес настоящее рыцарское чувство – ответственность за все происходящее. Она проявилась в молодости, когда он продолжал расчеты за колючей проволокой. Не оставила она его и на закате жизни, когда, находясь в состоянии клинической смерти, он «выбрал возвращение, чтобы доиграть игру». Осознание неустойчивости и хрупкости нашего несовершенного мира и ответственность за его судьбу, возможно, вели Раушенбаха в его фундаментальных исследованиях по анализу развития оборонно-наступательных систем звездных войн (СОИ). Их результат доказал бесперспективность этого вида вооружений и помог избежать непоправимых последствий.

Для личности такого масштаба закономерно простое и ироничное отношение к себе. Хорошо знавшая его журналист Зоя Евгеньевна Журавлева писала о Борисе Викторовиче: «Он естественно к самому себе относился. Как лист, как облако, как можжевельник. Ну, расту, ну, цвету, ну, мотаюсь по небу до одури, ну ветку вчера обломал. Такая природная естественность. „Я вообще, серьезных книг и по специальности много прочесть не могу… Я потому и любил тем заниматься, чем человек не больше пяти до меня занималось. Проще. Читать не надо. Можно придумать самому“. И, как мы знаем, придумывал».

 

Д. С. Лихачев. Ной русской культуры

Ольга Лебедева

Мое знакомство с Лихачевым началось с передачи по каналу «Культура»: я слушала его рассказ о парке Монрепо – негромкий голос, изысканный слог, удивительная глубина, увлеченность и способность увлекать. «Сад (парк) – это подобие Вселенной, книга, по которой можно „прочесть“ Вселенную. Вселенная своего рода текст, по которому читается Божественная воля. Но сад – книга особая, она отражает мир только в его доброй сущности… Сад можно и должно читать, и поэтому главное занятие в саду – чтение книг». Тема садов – новая для академика Лихачева, исследователя Древней Руси. Это попытка подойти к садовым стилям как к проявлению художественного сознания той или иной эпохи, той или иной страны…

Дмитрий Сергеевич Лихачев. 1990 г. Автор: Igor Palmin

Его называли «совестью нации», «патриархом культуры», «последним русским интеллигентом». Удивительно, каким образом ученый-древник, занимавшийся, в общем-то, книжной, кабинетной наукой, стал выразителем совести целого народа и символом интеллигентности? «Я мог бы назвать десятки имен людей, которые честно прожили свою жизнь и не нуждаются в оправдании себя тем, что „мы так верили“, „такое было время“, „мы тогда еще не понимали“», – говорил он и добавлял, что обязанностью интеллигентных людей «всегда было и остается: знать, понимать, сопротивляться, сохранять свою духовную самостоятельность и не участвовать во лжи».

Знать, понимать

К этому он стремился с самых ранних лет. Еще в школе Митю Лихачева волновали серьезные вопросы: что важнее на весах времени – будущее или прошлое, в которое одинаково уходит и добро и зло? И что такое время? Всеведущ ли Бог? Что есть свобода для человека?

После долгих рассуждений он пришел к выводу, что время лишь одна из форм восприятия действительности: «Муравей ползет, и то, что исчезло позади, для него уже как бы не существует. То, к чему он ползет, для него еще не существует. Так и мы, все живое, обладающее сознанием, воспринимаем мир. На самом же деле все прошлое до мельчайших подробностей в многомиллионном существовании еще существует, а будущее в таком же размахе до его апокалиптического конца уже существует». Но время не обман, это одна из форм реальности, позволяющая человеку быть свободным и полностью ответственным не только за свои действия, но и за все доброе или злое, что заключено в его сердце.

Школьная концепция времени, которую в своих «Воспоминаниях» Дмитрий Сергеевич назвал наивной, сыграла в его жизни роль «успокаивающую, способствующую твердости и душевной уравновешенности во всех… переживаниях, особенно в тюрьме ДПЗ и на Соловках». Он через всю жизнь пронес убеждение, сложившееся еще тогда, в юности, что «только правильная философия, правильное мировоззрение способны сохранить человека – и телесно, и духовно». И вспоминал слова Кассия из шекспировского «Юлия Цезаря»:

Веселая наука

До конца 1927 года в северной столице было множество философских кружков. У одного из школьных преподавателей Мити Лихачева собирался кружок Хельфернак «Художественно-литературная, философская и научная академия», членами которой являлись и маститые ученые, и студенты, и школьники. В двух тесных комнатках, где заседали «академики», имелась и тщательно подобранная библиотека, которой пользовался Лихачев. Он вообще говорил, что библиотеки и кружки стали основой его образования. В те суровые времена, когда набирал силу «красный террор», когда начались аресты и доносы, более безопасным казалось общение в шутливых кружках. И Лихачев стал бывать в КАНе, Космической Академии Наук. У членов КАНа было свое приветствие, свой гимн, свое священное место в Царском Селе на вершине Парнаса… КАНовцы провозгласили «принцип веселой науки» – науки, которая ищет не просто истину, но истину радостную и облеченную в веселые формы. Ведь не зря же с давних времен в университетах устраивались торжества, парадные шествия, церемонии, были свои костюмы и пышные звания. По прочитанным докладам в КАНе получали кафедры, и Лихачев, сделавший доклад об утраченных преимуществах старой орфографии, получил кафедру старой орфографии, другим ее названием было: кафедра меланхолической филологии.

Соловки за «орфографию»

Когда открыли доступ в архивы КГБ, был найден акт медицинского освидетельствования Д. С. Лихачева от 23 февраля 1928 года: «Объективное исследование. Общий вид – слабогрудый, телосложение слабое; питание – пониженное; физические недостатки: плоская грудь, сердечно-сосудистая система – нечистый шум у трехстворчатого клапана, учащенный пульс; органы дыхания – увеличение бронхиальных альвеол. Диагноз: хронический катар верхушки левого легкого, невроз сердца. Заключение – следовать к месту назначения может, желательно в местность с сухим, теплым климатом». На Соловки…

Только после окончательной реабилитации в 1992 году из ФСБ Лихачеву вернули одну из главных улик его «контрреволюционной деятельности» – доклад о старой русской орфографии. И хотя своей шутливостью он соответствовал духу карнавала, царившему в КАНе, видны глубина и независимость суждений юного «академика»: «Старая орфография приемлемее эстетически как вызывающая у каждого массу ассоциаций личного характера и из истории русского языка. Например, „е“ вызывает представления о культурных взаимоотношениях с Грецией (Византией), напоминает о греческом происхождении многих слов. „Ъ“ часто является заключительной виньеткой к слову. Это одна из самых красивых букв. Ижица пленяет своей редкостью. Это не столько буква, сколько украшение. Даже графическое начертание ее идет вразрез со всем русским алфавитом. Всю русскую азбуку можно сравнить с приготовленным к иконописанию материалом.

Простые буквы, в большинстве случаев соответствующие звукам, можно будет сравнить с чистыми красками: синий, белый, зеленый, желтый и т. д.; „ъ“ следует уподобить золоту, серебру, а „Y“ (ижицу) драгоценным камням».

Сопротивляться

Об ужасах Соловков Дмитрий Сергеевич вспоминать не любил, он рассказывал о прекрасных людях, окружавших его там: «Интеллигенция в условиях Соловков не сдавалась. Она жила своей, часто скрытой духовной жизнью, собираясь и обсуждая разные философские проблемы. Заключенные поддерживали друг друга, помогали. А. А. Мейер на Соловках работал над философскими статьями, и в частности над размышлениями о „Фаусте“. Текст Гете ему подавал Г. О. Гордон, человек энциклопедических знаний, помнивший всего „Фауста“ наизусть на немецком языке».

В СЛОНе читались лекции, игрались спектакли (в лагерный театр, по воспоминаниям бывших узников, попасть было труднее, чем в Большой), выпускались, при участии Дмитрия Сергеевича, газета и журнал «Соловецкие острова» – реальность начинала восприниматься как «мир страшных сновидений, кошмаров, лишенных смысла и последовательности». Люди спасали разум как могли – способами «веселой науки», уходя в литературу, переключаясь с лагерного быта на искусство, пусть тоже лагерное. Именно это помогало выживать и жить на Соловках – искусство «вносило в мир упорядоченность», помогало преодолеть душевный хаос, смуту, растерянность, страх.

В архиве Лихачева сохранились «Советы идущему по этапу» с таким пунктом: «Верующий – тверди молитву. Неверующий – стихи». Вездесущие стихи с их красотой слога, гармонизирующим ритмом и возвышенностью мысли всегда приходили на помощь. Его судьбу можно было бы изобразить как череду репрессий и несчастий, но они никогда не определяли его жизнь. Сам Лихачев дал этому свойству название «резистентность» – сопротивляемость. «Я понял следующее: каждый день – подарок Бога, мне нужно жить насущным днем, быть довольным тем, что я живу еще лишний день. И быть благодарным за каждый день. Поэтому не надо бояться ничего на свете».

Сопротивляемость помогла ему сохранить верность себе в лагере, где он отказывался помогать охране, просившей его читать атеистические лекции для заключенных, ибо помнил, что Соловки – священное для каждого русского человека место. Сопротивляемость помогала жить в блокадном Ленинграде, где он остался вместе со всей семьей. Двум его дочкам было тогда по четыре года.

«Утром мы молились. Дети тоже. С детьми мы разучивали стихи. Учили наизусть сон Татьяны, бал у Лариных, учили стихи Плещеева, Ахматовой. Еды не просили. Только когда садились за стол, ревниво следили, чтоб всем всего было поровну… Дети сами накрывали на стол и молча усаживались. Ни разу не заплакали, ни разу не попросили еще: ведь все делилось поровну». В условиях блокады была выпущена его книга «Оборона древнерусских городов».

Человек сам выбирает свою судьбу и сам за себя отвечает, считал Дмитрий Сергеевич. «И не надо ни на кого сваливать вину за свою „несчастность“ – ни на коварных соседей или завоевателей, ни на случайности, ибо случайности далеко не случайны, но не потому, что существует какая-то „судьба“, рок или миссия, а в силу того, что у случайности есть конкретные причины».

Серьезная наука

Свой научный путь Лихачев начал с обобщающих трудов по истории русской культуры и литературы за несколько веков. В этих книгах проявилась характерная для него черта – стремление рассматривать литературу в ее тесных связях с просвещением, наукой, изобразительным искусством, фольклором, народными представлениями и верованиями. Этот подход позволил ему говорить о русском замедленном Ренессансе, выявить черты отечественного барокко; он умел находить в русском средневековье то, что соединяет нас с цепью времен, ибо человек есть часть общества и часть его истории. Все работы Лихачева обнаруживают важное качество ученого – умение изложить свои научные наблюдения так, чтобы они заинтересовали широкие круги читателей-неспециалистов. Это внимание к читателю, стремление пробудить в нем интерес и уважение к прошлому своей страны пронизывают все творчество Лихачева. Он не просто исследовал особенности древнерусского языка и построения художественного текста, но говорил о законах морали и нравственности, соблюдать которые пристало культурному человеку во все времена. Он приобщал современников к сокровищам отечественной культуры – от киевских и новгородских летописей, Андрея Рублева и Епифания Премудрого до Пушкина, Достоевского, философов и писателей XX века.

В последние годы академик Лихачев стал известен всей стране, но как ученый часто оставался одинок и не понят. Коллеги осуждали его за то, что он выходит за рамки «чистой науки», выступает в газетах. Люди церковные недоумевали, как можно говорить о духовной литературе светским языком. «Патриотов» настораживала его теория многонациональности отечественной культуры, «космополиты» же не могли принять «Заметок о русском»…

Духовная самостоятельность

А он защищал гуманитарные науки и не уставал говорить о нравственности ученого. «Точные науки не могут развиваться без развития гуманитарных наук. Ибо именно гуманитарные науки обеспечивают должный уровень интеллигентности ученых, занятых в любых сферах знания…

гуманитарные науки тесно связаны с исследованиями сложнейшего в мире „механизма“ – человеческой души».

Признаком интеллигентности для него были не только образованность, но и нравственные качества, прежде всего духовная свобода и независимость мысли. Сам он был прекрасным воплощением этих качеств. Он искал точный термин, который вместил бы в себя комплекс понятий, связанных с внутренним миром человека, со связями человека с человеком, человечества с природой и планеты со Вселенной. По аналогии с биосферой Вернадского Дмитрий Сергеевич ввел понятие гомосфера: «Я веду речь об очень важной области жизненных интересов и нужд каждого человека. Именно человека, а не абстрактной усредненной личности. Это огромная сфера, охватывающая гуманистическую сущность общества и, я бы даже сказал, всего живого, всего сущего на планете и даже во всей Вселенной. „Человекосфера“… Или – ГОМОСФЕРА».

Одной из основ гомосферы он считал преемственность, ибо в ней заключен важнейший принцип бессмертия наивысших достижений творческого духа человека.

Не участвовать во лжи

«Каждый из нас, в лютые времена или благополучные, каждый день делает маленький или большой выбор… – сказала в одном интервью Наталья Солженицына, – сделать выбор в экстремальной ситуации в каком-то смысле намного проще. Потому что ясно – что белое, а что черное. Это ситуация моря. А в луже не страшно. Никто не боится утонуть в луже – ну, разве что испачкаться… На самом деле топит лужа, которой ты не опасаешься».

Жизненные испытания – не гарантия праведности. Многие, пройдя через ад, остаются опалены его огнем, многие ломаются. Но есть и те, кто выносят из жизненных катастроф и трудностей мудрость, смирение и нравственный опыт.

В адрес Лихачева звучало порой немало обвинений, например в сотрудничестве с «органами». Хотя все хорошо знали, что связанные с КГБ ученые всегда представляли нашу науку в странах Запада. А Дмитрий Сергеевич был невыездным с 1970 года, когда его избрали академиком, до 1985 года, когда рухнул «железный занавес». В 75-м на него было совершено нападение – через день после того, как он отказался подать голос за исключение из Академии наук А. Д. Сахарова. В 76-м, когда он сотрудничал с Солженицыным, передавая ему материалы для «Архипелага ГУЛАГ», пытались поджечь его квартиру, перед тем туда проникли неизвестные – искали что-то среди бумаг.

Лихачева называли бойцом-одиночкой, потому что борьбу он всегда начинал один, не надеясь на подкрепление. У него не было ни влиятельной должности, ни партии, которая стояла бы за ним, а был лишь личный авторитет и моральная репутация. «А что я могу? Это невозможно» – подобного оправдания он не принимал никогда и, не имея ничего, кроме своего слова, – мог. Когда остались позади Соловки, блокада, эвакуация и настали относительно мирные времена – казалось бы, можно было наконец пожить спокойно, углубиться в любимую древнерусскую литературу. Но он стал спасать – культуру.

Ной русской культуры

К нему обращались со всех сторон с самыми разными просьбами, и не всегда верилось, что возможно что-то сдвинуть и изменить. Тогда он говорил: «Даже в случаях тупиковых, когда все глухо, когда вас не слышат, будьте добры высказывать свое мнение. Не отмалчивайтесь, выступайте. Я заставляю себя выступать, чтобы прозвучал хотя бы один голос. Пусть люди знают, что кто-то протестует, что не все смирились. Каждый человек должен заявлять свою позицию».

Ему удалось отстоять и спасти лесной район Лесковиц в Чернигове, библиотеку в Мышкине, остановить разработку песчаных карьеров в заповеднике Плес на Волге. В 1980 году он защищал от вырубки парки Царского Села. Он помог сохранить усадьбу Д. И. Менделеева, пушкинское Захарово, блоковское Шахматово; ему обязаны своим спасением, изменением в судьбе не только люди, но и книги, и квартира Марины Цветаевой в Москве, и деревья пригородных парков, и Александровский сад. В 81-м он целый год боролся с архитекторами, которые хотели реконструировать Невский проспект. В 83-м спасал от химических нечистот Финский залив. В 91-м сбылась его заветная мечта – возвратить родное имя городу на Неве.

Именно в нашей стране по инициативе и при прямом участии Д. С. Лихачева была разработана Декларация прав культуры. Он создал Фонд культуры, создал журнал «Наше наследие», 20 лет возглавлял серию книг «Литературные памятники». Согласился стать народным депутатом. В последние годы жизни задумал создать гуманитарный благотворительный фонд, этот фонд появился в 2001 году, уже после его смерти. Дмитрий Сергеевич говорил о необходимости вернуть храмы и монастыри верующим, и прежде всего Соловки и Валаам. Поддерживал неформальное движение молодежи и сохранение культуры исчезающих народов России, возвращал из-за рубежа культурное наследие эмиграции. Наконец, боролся за чистоту русской речи, эталоном которой был всегда его изысканный слог.

Сейчас трудно представить, что поколения советских людей лишь смутно знали имена Максима Грека, Епифания Премудрого и даже Андрея Рублева; имена подвижников и просветителей Руси открывались именно в книгах Лихачева. «Он был своего рода Ноем русской культуры. Со страниц его книг, как из некоего ковчега, сходили святители, преподобные, благоверные князья и праведные жены», – писал о нем профессор Е. Г. Водолазкин, его ученик.

Д. С. Лихачев. Автор: Igor Palmin

Свои воспоминания о Дмитрии Сергеевиче, названные характерно – «Один из последних», замечательный писатель Даниил Гранин закончил такими словами: «К старости еще четче обозначилось в нем благородство, с каким прожита была его жизнь. Он не похож на богатыря, но почему-то напрашивается именно это определение. Богатырь духа, прекрасный пример человека, который сумел осуществить себя. Для меня он один из последних образцов русской интеллигентности».

 

Тернии и звезды Юрия Кнорозова

Наталья Чуличкова

О знаменитом дешифровщике письма майя Ю. В. Кнорозове рассказывает его ученица Галина Гавриловна Ершова, известный ученый, благодаря усилиям которой научные идеи Кнорозова продолжают жить. Г. Г. Ершова является директором Центра мезоамериканских исследований им. Ю. В. Кнорозова при РГГУ.

– Юрий Валентинович Кнорозов – известный во всем мире ученый. Но много говорят и о его необычной судьбе.

Естественно, что личность он совершенно неординарная. Кнорозов это, видимо, такой человек, который родился для какого-то важного события, и не в своей жизни, а в жизни человечества.

Ю. Кнорозов с сиамской кошкой Асей (Аспидом). Фото И. К. Федоровой (1971)

А как это на индивидуальном уровне проявляется – это уже особый разговор. Так, с детства он очень выделялся и сосредотачивал на себе некое состояние конфликтности. То его выгоняли из школы, то в аспирантуру не принимали, постоянно не все было гладко, не все просто. И, тем не менее, все время находилась какая-то помощь, рука, которая ему помогала выйти вперед, подойти к реализации своей задачи. Не своей, а той задачи, которая была для него поставлена свыше.

– А в каком возрасте он расшифровал письменность майя?

Это произошло 50 лет тому назад. Кнорозов родился в 1922 году, в 1952 вышла первая публикация о дешифровке письма майя. Ему было 30 лет.

– Галина Гавриловна, говорят, с открытием связаны какие-то загадочные события в его жизни…

Я его в тот период не знала, но все, кто c ним был знаком, всегда говорят о нем как о человеке особенном. При мне был такой эпизод, когда я занималась темой паранормальных способностей в культуре майя и опробовала разные тесты. Предложила поучаствовать ему – он с удовольствием согласился. И в качестве комментария рассказал, что в детстве у него была травма: его стукнули по голове, он даже зрение потерял. Он сказал, что это, наверное, и была колдовская травма, которая открыла для него вот эту особую форму «видения». А так это или нет – никому не известно.

– А как у него возник интерес к теме майя?

Юрий Валентинович обозначал как начальный пункт прочитанную им статью Шельхаса. Но в то же время он сам рассказывал, что у него чуть ли не с детства была мысль о дешифровке, и он что-то делал подспудно для ее реализации, но долгое время этого никак не афишировал, потому что идея выглядела слишком дикой для советской науки, слишком неожиданной. Сам же втихаря ее вынашивал. И совершенно не случайно было обнаружение этой статьи Шельхаса. Не в газете же «Правда» она появилась, совершенно понятно, что Кнорозов что-то целенаправленно искал – где-то в библиотеках, в зарубежных изданиях. Немецкий автор в своей статье заявлял, что письмо майя – неразрешимая задача. Реакция Кнорозова: «Как это неразрешимая? Разрешу!»

– А то, что называется «научным признанием», пришло ли оно после его открытия?

Да, в России вообще все это было встречено с восторгом. Тогда были и полеты в космос, и ожидание научных открытий – такой взлет после войны.

Но он был человеком некоммуникабельным, не был открыт навстречу людям, которые хотели высказать свое признание, что-то спросить. С одной стороны, он всех считал равными, а с другой, не понимал, что это тут вокруг него крутится, что-то у него кто-то спрашивает, и тем самым отталкивал это признание.

Потом произошли всякие истории с так называемой машинной дешифровкой, когда новосибирские программисты создали первую компьютерную базу данных по иероглифам майя. Это было в шестидесятых годах, когда еще никто не знал, что такое компьютер. Казалось, что если что-то из компьютера вышло, то это просто беспредельно. И они объявили, что дешифровали письмо майя. Издали четыре тома, подписали буковками майя и подарили Хрущеву. И было непонятно, то ли это Кнорозов дешифровал, то ли машина. Все очень быстро разъяснилось, но появились какие-то неприятные комментарии, тем более что они вышли на Запад. И это сыграло роль в том, что Государственную премию ему дали только в 1975 г.

За границей же моментально, еще в 50-х, поняли, что ему удалось дешифровать письмо майя, и оценили это, но там проявились свои амбиции, прежде всего у американских и немецких ученых. Впрочем, это нормальный процесс. И было признание, подтверждающееся тем, что американцы сразу же стали ездить в Ленинград, чтобы повидаться с ним, поскольку сам он не мог выезжать за границу.

– Почему его долгое время не выпускали?

Это абсурдно, что он дешифровал письмо майя и не мог выезжать. Причин масса. С одной стороны, говорили, что у него родственники были в оккупации, с другой стороны, говорили, что он пил, и поэтому не выпускали. Возможно, сыграл роль его независимый характер, боялись: что он там скажет, что он там сделает? Версий очень много, хотя выезжали и алкоголики, и люди с более «отягощенными» родственниками. Я думаю, его это сильно угнетало и мучило, несмотря на то что он занял позицию «зачем мне это нужно, я кабинетный ученый».

– На Ваш взгляд, шлейф известности, но неполной признанности сопровождает его имя и сейчас?

Конечно, потому что по вкладу, который он внес в науку, он стоит гораздо выше Шампольона. У Шампольона задача была достаточно простая: сопоставить билингву, догадаться. А у Кнорозова был разработан метод дешифровки древних систем письма. Уровень этих проблем несопоставим. Но, тем не менее, у французов Шампольон – это национальная гордость, в нашей же стране… как всегда, что и говорить. Он, конечно, достоин большего признания, и это не только вопрос его имени, это вопрос нас, русских, российской науки.

– Галина Гавриловна, что же все-таки за человек был Кнорозов?

Это был потрясающий интеллект. У него была потрясающая память, потрясающие аналитические способности. Он обладал великолепным, острым умом, был способен и решать любые задачи, и видеть сущность задачи, видеть ее глобально, но в то же время мог ее аналитически разложить на части. Отсюда внутреннее видение, умение погрузиться изнутри в любую проблему. Именно потому он всю жизнь любил детективы – это ему давало возможность жить внутри проблемы. Я на его фоне всегда себя ощущаю ущербной именно потому, что он великолепно знал мировую литературу от древней до современной, всю абсолютно, и помнил, мог цитировать страницами. Он давал какую-нибудь книгу и говорил всегда: «Завидую вам, потому что вы этого еще не читали».

У него все время, как у Шерлока Холмса, голова должна была работать. Он никогда не мог абсолютно ничего не делать. Он иногда говорил, что не понимает, как люди едут в электричке и обязательно тащат с собой книгу: неужели их внутренний мир не может убить их скуку, чем-то их занять, неужели им надо чем-то забивать это время, что-то читать?

– А когда Вы познакомились с Кнорозовым?

Это было в 1978 году. Он уже был известный ученый, лауреат Государственной премии, как раз на некоем взлете с точки зрения социального и научного статуса. Я поехала к нему в Ленинград по рекомендации Юлии Павловны Аверкиной, она в Москве работала. И он меня все допрашивал, какого черта мне это нужно (это была его фраза), а потом сунул мне тетрадь для перевода песнопений майя и велел через неделю перевести.

Юрий Кнорозов за работой. Фото начала 1960-х годов

Что я и сделала. И после этого он стал со мной работать. У него никогда не было позиции разделения – он такая выдающаяся персона, а кто-то может быть простым человеком. Он всегда всех воспринимал на равных, не важно, студент ты, аспирант, маленький ребенок или кот какой-нибудь. Кота, наоборот, он уважал больше, чем себя. Он ко всем обращался как коллега и как человек равный по статусу. Может быть, это была форма игры, но это была его позиция – никогда не выстраивать этой лестницы. Тех, кто в системе науки это поддерживал, он просто не любил.

– Но ведь с ним, наверное, работать было непросто. У него был сложный характер?

Каждый из нас может сказать, что в нас сидит и доктор Джекил, и мистер Хайд. В Кнорозове это было доведено до абсолюта. Когда начинаешь о нем говорить, с одной стороны, это действительно изумительный человек, в нем есть все положительные качества, и одновременно некая чудовищная противоположность этому. Он мог быть злобным, нелюдимым, раздражительным до грубости, он притягивал к себе проблемы и атмосферу конфликтности. То есть доктор Джекил и мистер Хайд вместе в нем существовали. И складывается еще такое мистическое ощущение, что этот мистер Хайд иногда сводил на нет все усилия доктора Джекила – вдруг в какой-то момент выступал и все разрушал, исчезал, и опять приходилось все строить с самого начала. Были люди, с которыми он никогда не мог себе позволить быть Хайдом. Но в то же время, было некое противоречие, которое неожиданно вылезало и создавало конфликтные ситуации. Я много думала на эту тему. Меня, моей семьи это не касалось, но в самом начале нашего общения, я помню, был момент, когда я сказала: «Юрий Валентинович, я с вами не хочу ни работать, ни знаться, ни заниматься майя, потому что я терпеть такого злобного отношения не буду». Он после этого извинился и никогда больше не позволял себе таких вещей, высказываний в моем присутствии.

Этот доктор Хайд приготовил ему смерть совершенно чудовищную. Он умер в больнице, один, абсолютно заброшенный, никого с ним не было, никто за ним не ухаживал. Это было ужасно. Из семьи никто ему не помогал. Даже когда он умер, его дочь смогла найти больницу только на третий день.

Но даже после его смерти все, что связано с ним, сталкивается с острыми углами и проблемами. В прошлом году в Мексике, где его любили, хотели в одном парке (Шкарет, неподалеку от Канкуна на Юкатане) создать центр эпиграфики имени Кнорозова, но тут террористы разбомбили Нью-Йорк, резко упал туризм, тут же у них ограничились доходы, и идея была отложена до лучших времен.

Осень этого года. Путин должен был ехать в Мексику. Началась подготовка к созданию фонда Кнорозова. Предполагалось, что Путин его откроет. Я поймала себя на мысли: «А что случится в этот раз? Почему теперь это все не состоится?» Я внутренне этого ждала. И когда произошел захват заложников, я подумала: «Да, вот оно и случилось». Понятно, что это все совпадения, но я-то провела столько лет жизни рядом с ним, и я знаю, что это не случайность.

По схеме должно было что-то произойти. Это часть его судьбы: с одной стороны – очень много даров, а с другой стороны, что-то всегда очень мешало.

– Но как же он жил с таким грузом?

Да, он говорил всегда, что только чувство юмора в этой жизни его и спасало, и позволяло выживать. Потому что если не представить самую ужасную ситуацию с точки зрения парадокса, над которым можно посмеяться, в том числе и над самим собой, без этого можно умереть. Причем его юмор иногда был черный, неожиданный, но он действительно снимал психологический стресс. Кстати, вот из этих же ситуаций в Гватемале: когда появились люди, которые стали нам звонить и угрожать, что убьют, он выходил и говорил: «Ну что, опять пришли нас убивать?» Казалось бы, драматическая ситуация, действительно страшно, а он говорил так, как будто молока принесли или еще что-то подобное.

И в нормальных условиях с еще большим удовольствием любил все представлять в виде некоторого парадокса, в котором ничего нет глубинного, серьезного.

– Но его работа требовала и кропотливости, и колоссального упорства.

Да, это прежде всего труд невероятный. У меня ощущение, что он мог легко работать по 24 часа в сутки, и ночами, и как угодно, всегда. Каждая бумажка у него была продублирована, он все писал под копирку или переписывал каждую бумажку, причем даже если какую-то записку мне в письме посылал, все равно где-то был дубликат. Он в этом отношении был дотошен невероятно. Но если учесть, что когда он был студентом, не было ни ксероксов, ни материалов, он древние словари целиком переписывал в тетрадки мелким почерком. Он каждый день брал библиотечную карточку и на ней писал, что надо сделать. Все перечислял и потом отмечал, что сделано, что не сделано. И если уезжал куда-то, то был обязательно список задач в командировке, все было на этих карточках расписано.

– А как Вы себе представляете, что для самого Кнорозова было вершиной, его звездным часом?

Дешифровка. Я представляю, какое это было ощущение восторга, когда вдруг письмо майя открылось, когда тексты стали читаться. И даже, может быть, оставшуюся жизнь, когда это было уже сделано, все казалось немножко пресным по сравнению с таким потрясающим взлетом открытия.

Но, безусловно, особыми были те моменты, когда он поехал на земли майя. Для себя он, видимо, уже решил, что никогда там не побывает, и когда туда приехал – вот это был восторг, что он действительно там! Он поверить не мог, было видно, как он рад, счастлив. Это было уже в последние годы его жизни. В первый раз он выехал в Гватемалу в 1990 г., в 68 лет. И были мысли: «Вот здесь бы умереть!» Человек обычно так думает только в момент высшего удовольствия и восторга.

– И все-таки он, видимо, работал не только над дешифровкой письменности майя. Сама дешифровка – это цель или средство?

Действительно, как говорит герой Кастанеды Дон Хуан, неважно, какой путь, главное, чтобы было сердце. И дешифровка – это один из путей. А его идея – это некое понимание общих цивилизационных процессов, развитие человека, развитие интеллекта человека как такового. Кто такой человек, почему он появился и куда он идет? Он занимался именно фундаментальной наукой, это были теоретические вопросы развития цивилизации. Его интересовали проблемы перехода от биологического к человеческому, к социальному, чем мозг человека отличается от мозга животного и когда он начинает мыслить.

Это сейчас мы много знаем, и то многое остается за пределами понимания. Его идеи были очень революционны. Он входил в Совет по проблеме «Головной мозг» при президиуме Академии Наук. Он даже исследовал детские рисунки, потому что в них просматриваются закономерности развития мозга ребенка, и то, как это проявляется в культуре.

– Галина Гавриловна, а эти теоретические вопросы пересекались с изучением майя?

Конечно, и это было связано зарождением и развитием цивилизации. Поэтому он очень интересовался прародиной майя и много работал над этой темой.

Сама проблема была частной, но за ней стоял другой важный вопрос: а когда появился язык майя, когда появились майя, насколько реальна передача этой культурной традиции в рамках одной группы? На это было завязано очень много проблем, касающихся именно формирования культуры. Ему было очень важно доказать, что культура майя сформировалась на Американском континенте, что она не несет никаких влияний ни Юга, ни Севера, ни Восточной Азии, что это местные культурные традиции. Это действительно важно, потому что если культура, цивилизация сформировалась изолированно от других, это значит, что у нас появляется возможность для анализа, сопоставления и выявления единой схемы цивилизационных процессов. До сих пор существовало мнение, что все научились у нас, индоевропейцев, переняли все то ли от Индии, то ли от Греции, но все традиции перемешались, и уже не поймешь, какова модель развития цивилизаций. Но если есть заведомо изолированные друг от друга цивилизационные очаги и в них происходят одни и те процессы, то мы можем говорить об универсальном законе развития человечества. И это, конечно, совершенно потрясающая картина, которая сразу выводит на другой уровень всю науку, когда ты видишь некий космический закон, по которому все развивается.

Нельзя объяснить локальные процессы появления письма, еще какие-то феномены в культуре майя без понимания общих процессов. А в науке долгое время существовала традиция именно описательной этнографии, описательной истории, которая констатирует наличие каких-то вещей, но не переходит к объяснению закономерностей системы.

– А где это опубликовано?

Можно сказать, что нигде. Вообще у него была статья в журнале «Вопросы африканистики», она называлась «К вопросу о классификации сигнализации». Это небольшая статья, которая написана в тезисах. Эти тезисы строили всю схему его видения устройства мозга, формирования социального пространства. И все. Остальное – это какието разговоры, комментарии. Эта статья действительно удивительна по своей емкости и глубине сформулированных им теоретических задач.

Может быть, массу людей эта статья вообще никак и не заинтересовала, и не заинтересует, и на нее не обратят внимания. Когда я с ней носилась и показывала ее, некоторые даже не понимали, что в ней интересного, – гораздо интереснее письмо майя или тексты. Но для меня эта статья стала неким моментом для дальнейших теоретических разработок, она перевернула взгляд, видение, модель. Я разработала модель антропосистемы, которая не есть развитие этой статьи, но есть развитие этого подхода.

– Галина Гавриловна, Кнорозов оставил после себя так много идей, которые продолжают работать. Но что в самой его жизни было важным для Вас?

О нем можно говорить бесконечно. Как раз о позитивном. Потому что действительно, если выбрать этот ракурс, то он получится глубоко позитивным. Этот человек обладал очень широким видением научной проблематики, для него не было тем, о которых он сказал бы, что в них ему что-то непонятно. Открыт был всегда, всегда готов был другим давать идеи. Он помнил множество мелочей, важных для тех, кто входил в круг его интересов и привязанностей. Коту валерьянку принесет в подарок, если в гости идет. Он мог оплатить покупку книг, понимая, что у кого-то денег мало, делал вещи совершенно удивительные, и для многих было совершенно непонятно, почему научный руководитель может заниматься такими вещами. Но для него все имело значение. Поэтому я понимаю, что для себя я оставляю только этот образ. А вот то темное, что с ним связано, – я понимаю, что это надо отделить.

Но все равно оно является очень важным, как жертва, которую он принес. Это является неким завещанием, даром, как осознание того, что не должно быть, чего надо бояться. Для него в первую очередь была мука жить в этом черном кошмаре. Я не думаю, что он этого не замечал; это его жизнь портило, и он как крест это пронес. Главное понять этот подарок и правильно расценить. Опять все из области мистического. Он как личность, как человек – гений, мученик.