Рыцарь российской Мельпомены. Федор Волков
Татьяна Чамова
Мы частенько говорим о ком-то: родился раньше (или позже) своего времени. А вот Федор Волков – человек именно своей эпохи.
В XVIII веке Россия совершает крутой поворот от средневековой Руси к просвещенному европейскому государству. Все только рождается – академии наук и художеств, университеты и… новые люди. Просыпаются умы и таланты, совершаются открытия. Те, кто сумели услышать зов времени, найти свое место в потоке событий и действовали по велению сердца, жертвуя сиюминутными благами, становились Основателями.
Маскарад
Перенесемся мысленно в московскую зиму начала 1763 года. Чтобы придать размах предстоящей церемонии своей коронации, императрица Екатерина решила устроить в Москве небывалый уличный карнавал под названием «Торжествующая Минерва». Подразумевая под этим образом, естественно, себя. Организация празднества была поручена Федору Волкову. Театральными подмостками для него стала вся Москва.
А. Лосенко. Федор Григорьевич Волков, основатель русского театра. 1763 г. Государственная Третьяковская галерея, Москва
«Торжествующая Минерва» была задумана и осуществлена Волковым как высокая трагедия и высокая комедия одновременно. Маскарад надо было читать, как читают книгу, разгадывать, как разгадывают загадку. Это было грандиозное, громадное полотно современной Волкову и его эпохе жизни.
Вот как описывали этот день очевидцы: «Народ оповестили заранее, чтобы шел на Басманные, Мясницкую и Покровку, где в машкерадном действе узрят люди русские всю гнусность пороков и усмотрят признаки добродетели. На афише обещано, что после явления „торжествующей Минервы“ будут „разные игралища“, комедии кукольные, гокус-покус и разные телодвижения».
На целых две версты растянулась многотысячная процессия пересмешников, дударей, комиков. Первой протащилась хромающая на костылях Правда, затасканная по судам. За Правдой ехали сытые и веселые судьи-взяткобравцы. Важные бюрократы пронесли знамена с надписями: «Сей день принять не могу – зайди завтрева!» Невежество ехало на осле, фурии на верблюдах… Глупость, пьянство, жестокосердие – для всех нашел точные театрализованные образы Федор Волков. Но маскарад не только обличал.
Человек с окном в груди – таким увидел Волков человека идеального мира, с открытым и искренним характером.
«Торжествующая Минерва» завершалась картинами Золотого века. Маскарад славил труд простых людей – вольный труд на вольной земле. На колесницах был представлен Парнас с музами, Аполлон, науки и художества… А рядом выступал Мир, сжигающий военные орудия. Замечены были здесь и одинокие герои – задумчивый и горестный Диоген в бочке, со свечой в руках, Демокрит с глобусом. Колесницу Добродетели окружали маститые старцы в белоснежной одежде с лаврами на головах. Герои, прославленные историей, ехали на белых конях, за ними шли философы, законодатели…
Распоряжаясь всем этим грандиозным действом, в легкой шубейке с непокрытой головой, Федор Волков не замечал стужи. В тот день он смертельно простудился и спустя несколько недель умер. Ему только что исполнилось 34 года.
Последними словами, которые он произнес слабеющим голосом, были: «Не буду больше ставить трагедии. Хочу чего-нибудь бодрого и веселого. Улыбальной комедии. Слезы дешевы…»
Первые шаги
Федор рос в семье своего отчима, крупного ярославского заводчика и купца Федора Полушкина, «старшим пасынком». Полушкин, видя в нем остроту ума и способности, прочил его в наследники и продолжатели своего дела. Федора отправили сначала в Москву на учение, а потом и в длительную «командировку» в Санкт-Петербург для некоторых дел по промыслу. Федор очень быстро выполнил порученные дела и занялся тем, к чему имел особую склонность. Он знакомился с живописцами, музыкантами, работавшими тогда при Императорском Итальянском театре, не упускал ни одной редкости, все стремился осмотреть и узнать обстоятельно. И вот результат – Федор «заболел» театром.
Глядя на представления Итальянской оперы, он страстно желал сделать и у себя в Ярославле театр, «дабы представлять на нем самому русские театральные сочинения». Он исследовал в театре все – «архитектуру, махины и прочия украшения, и как острый его разум все понимать был способен, то сделал он всему чертежи и модели».
Ему оставалось только постичь науку театральной игры. Федор стал ходить к актерам, «которые хотя и сами не весьма были далеки в актерской должности, но он дошел на конец до познания ее красот и тонкостей остротой своего разума и врожденной к театру способностью».
Первый опыт
Вернувшись в Ярославль, Волков начинает прямо в своей комнате создавать театр. Отчим был сначала даже рад этому – он «мог хвалиться иметь в своем доме то, о чем в других и понятия не имели», – но упражнения своего пасынка почитал детскими игрушками.
Начав со столь малого, Волков сумел изменить всеобщее восприятие театра как зрелища, забавы, заставил почувствовать его пользу «у самых тех, которые ни знанья, ни вкуса в оном не имели». Когда домашний театр стал мал и тесен для все умножающегося числа зрителей, было решено сделать новый. Отчим денег не дал – не решился. Тогда Федор обратился к зрителям. Был выкуплен большой каменный кожевенный сарай в Пробойном переулке, куда помещалось уже до 1000 человек. «При строении сего театра был он сам архитектором, живописцем и машинистом, а затем и главным директором и первым актером. Сделано было приличное тому платье и прочее, чему сам он был изобретатель».
Тогда же завел Федор «книгу живота» – дневник. Первая запись в нем гласит: «Маия 1749 года зачата мною сия книга живота сиречь Ежедневник для ради занесения мыслей достохвальных и хранения диамантов словесности российской». В дневник вносил он все сокровенное, в нем же замыслил первый русский профессиональный театр.
В 1749 году Федору Волкову исполнился 21 год.
Первая удача
Театр Волкова не остался в Ярославле незамеченным. Об этом говорит одно скандальное происшествие: однажды вечером, когда зрители возвращались после спектакля домой, их встретила орава молодцев с дубинками и… Этот случай имел удивительные последствия. Вот уж действительно, судьба покровительствует гениям!
Императрица Елизавета Петровна как раз в это время дала указание искать актеров для основания в столице театра. В привилегированном учебном заведении для дворян – Шляхетном кадетском корпусе – был создан театр, которым руководил А. П. Сумароков, талантливый и увлеченный человек, автор первых классических русских трагедий на исторические темы. Его трагедии «Трувор и Синав», «Хорев» пользовались огромной популярностью при дворе.
Во время своей петербургской «командировки» Волков случайно попал на спектакль любительского кружка Шляхетного кадетского корпуса. Ставили комедию Сумарокова «Трувор и Синав». Волков смотрел спектакль из-за кулис – ему как сыну купеческому вход в зал был запрещен. Спектакль его потряс. В своем ежедневнике он записывает: «Я пришел в такое восхищение, что не знал, где был, на земле или на небесах; тут родилась у меня мысль завести свой театр в Ярославле».
Однако Елизавета Петровна не могла позволить дворянским детям становиться профессиональными актерами, в то время как необходимость публичного театра была очевидна. В этот момент и дошел до императрицы слух о скандальном происшествии в Ярославле. Дальнейшие невероятные события разворачивались с фантастической быстротой. Как у Гоголя в повести «Ночь перед Рождеством», где кузнец Вакула в несколько минут попадает прямо во дворец к государыне.
В январе 1752 года Федор Волков и его труппа получили из Петербурга указ следующего содержания: «Ярославских купцов Федора Григорьева сына Волкова с братьями, которые в Ярославле содержат театр и играют комедии, привезти в Санкт-Петербург». Указ вызвал в городе переполох. Воевода не находил прецедента ни в собственном опыте, ни в летописях прошедших веков. Бывали случаи, когда вызывались из тьмы неведения правители, полководцы, спасители отечества, но чтобы к престолу императорскому вызывались с курьерами комедианты – такого еще не бывало! В один день (!) с молниеносной быстротой 12 актеров и 19 подвод уже были на пути в Царское Село.
Среди тех, кого Волков взял с собой, были Иван Дмитревский, Алексей Попов, Яков Шумский, которые впоследствии станут первыми выдающимися российскими актерами, основателями школы актерского мастерства. У них учились первые актеры Большого театра.
Первый актер России
Актеры были представлены ко двору и получили повеление играть трагедии Сумарокова в придворном театре. Елизавета приказала всех отдать в Кадетский корпус для обучения приличествующим их званию наукам. Сам Федор Григорьевич, так как был уже обучен, использовал появившуюся возможность для того, чтобы читать полезные для его искусства книги (он собрал уникальную библиотеку книг по театру), заниматься рисованием, музыкой, риторикой.
Знатоки оценили способности Волкова и его товарищей, «хотя игра их и была только что природная и не весьма украшена искусством».
В ноябре 1756 года в Петербурге открылся первый профессиональный постоянно действующий русский театр, директором которого стал Сумароков, а Федор Волков «был в оном Первым актером». Это уже исторический статус!
«Тогда Волков показал свои дарования в полном уже сиянии и тогда-то увидели в нем великого Актера и слава его подтверждена была и иностранцами», – пишет Н.И. Новиков.
В 1759 году Волков был послан в Москву для учреждения российского театра и там. В Москве уже была благодатная почва – существовал театр при Московском Университете, а во главе Университета стоял Херасков, ученик Сумарокова.
Тем временем в политической истории Российского государства разыгрывалась настоящая драма. В результате дворцового переворота на престол возводят Екатерину. Участниками переворота были и Волков со своим младшим братом Григорием, тоже актером. Новая государыня награждает Федора Григорьевича орденом Андрея Первозванного и дворянским титулом, одаривает землями. Волков от наград отказывается, а свою гражданскую позицию полностью выражает в грандиозном и не повторенном до сих пор подвиге, посвященном торжеству богини разума и справедливости Минерве.
Занавес
Можно предположить, что любимым героем Волкова был Петр Великий. Петру посвятил Волков похвальную оду и свою роль Марса в пьесе Сумарокова. Федор Григорьевич во многом имел сходство с Петром, даже чисто внешнее, которое заметно на единственном прижизненном портрете артиста. Открытое, выразительное лицо, мягкие локоны до плеч… Говорили, что на первый взгляд он был угрюм и суров, но в кругу друзей и единомышленников необыкновенно обаятелен. «Жития он был трезвого и добродетели строгой. Он остался холостым и даже не был будто бы влюблен. Сцена поглотила все его мысли и чувства, в ней одной он видел удовлетворение всем своим стремлениям».
Игра Волкова была особенной – основанной на чувстве, а не на эффекте. Волков был первым в России, кто примером своим раскрыл значение личности актера, его духовных качеств, постоянной работы над собой, самоотдачи и служения. Его можно с полным правом назвать основателем российской актерской школы. Такие актеры, как Дмитревский, Щепкин, Шаляпин, Станиславский, считали себя его учениками.
Как и многие замечательные люди, Федор Волков все же намного обогнал свое время. Тяжеловесным пьесам в стиле классицизма он сумел придать естественность и человечность тона, сумел выделить в них суть – гражданственность, верность и любовь к отечеству.
Главным делом недолгой, но яркой его жизни стал российский профессиональный театр, театр общедоступный. Вот слова из его ежедневника: «Общая польза от театра российского будет ощущаться, когда театр выйдет из рамок придворной затеи. Он должен быть публичным и общенародным, в нем просвещенные и важные господа должны являться желанными, но не единственными зрителями и ценителями. К такому театру должны быть привлечены все живые, все просвещенные силы страны и привлечены не насильно, не приказами или указами, а по доброму их желанию и сознанию пользы отечества. Доброхотность и общая польза должны быть навечно положены в основание российского театра…»
Ермолова. Орлеанская дева русской сцены
Татьяна Чамова
120 лет назад, 29 января 1884 года, произошло событие, которое открыло целую эпоху в истории русского театра, «ермоловскую эпоху». Впервые на сцене Малого театра играли трагедию Шиллера «Орлеанская дева». В роли Иоанны (Жанны) – Мария Николаевна Ермолова.
В течение 18 лет Жанна д’Aрк в исполнении Ермоловой «магнетизировала зрительный зал, который, замерев, следил за блистательной игрой актрисы, – вспоминает Татьяна Львовна Щепкина-Куперник. – Мое поколение возросло на „Орлеанской деве“ и ей обязано, может быть, лучшими минутами артистического наслаждения за всю свою жизнь».
В 25-летний юбилей своей сценической деятельности актриса выходила в этой роли на вызовы 64 раза, а после последнего исполнения «Орлеанской девы» в 1902 году Марии Николаевне преподнесли средневековый меч, символизирующий ее героическое искусство.
«…Исполнение этой роли считаю заслугой, повторяю, единственной», – так впоследствии оценила свое творчество и свою жизнь Ермолова.
Мария Николаевна Ермолова в роли Жанны д’Арк
* * *
Постановку «старой пьесы» все – и дирекция, и актеры – воспринимали как странную фантазию актрисы. Предрекали неуспех. Актеры – случайные, ролей не знают, вместо костюмов – какие-то лохмотья из гардероба Большого театра. Декорации были сборные, тряслись картонные стены, когда Ермолова разрывала бутафорские цепи в башне… Но делала она это так, что зрители верили – «цепи эти железные, а стены из тяжелого гранита». Гения Ермоловой оказалось достаточно, чтобы обеспечить успех. (По воспоминаниям Т. Л. Щепкиной-Куперник.)
В течение десяти лет после поступления в труппу Малого театра Ермолова искала и ждала свою роль.
«Ах, как мне хочется играть, как мне хочется жить… Сыграла я „Сверчка“ и… ничего. Я недовольна собой. Успех мой немножко было вскружил мне голову, но, пришедши в себя, я вижу, что это не годится. А я-то мечтала быть великой актрисой…. Желаю от всей души приносить пользу, но приношу ли… Не знаю». Продолжая нередко играть в ненавистных водевилях и затасканных мелодрамах, Ермолова в эти годы упорно работала над собой, над голосом, пластикой, занималась языками, читая в подлиннике любимых Шиллера, Гете, Гюго.
Эпоха нуждалась в людях поступка. Натуры сильные, способные к действию и подчиняющие свои поступки долгу, идее привлекали Марию Николаевну.
* * *
В XIX веке в недрах театра классицизма, основанного Федором Волковым, зарождается новое направление – романтический театр. Театральное искусство завоевывает сердца наших соотечественников. Звучат страстные слова Виссариона Белинского: «Театр!.. Любите ли вы театр так, как я люблю его…? Или, лучше сказать, можете ли вы не любить театра больше всего на свете, кроме блага и истины?.. Что же такое, спрашиваю вас, этот театр? О, это истинный храм искусства… Но возможно ли описать все очарование театра, всю его магическую силу над душою человеческою?» Храмом искусства театр становится благодаря своим жрецам – актерам.
Чародеем сцены называли выдающегося актера романтического направления Павла Мочалова, «который творил мир одним словом, одним дыханием». Чацкий, Гамлет, Отелло, Ричард III – сыгранные им роли покоряли сердца публики.
В это же время Михаил Щепкин, бывший еще крепостным актером, становится реформатором русской сцены, основоположником реализма в сценическом искусстве.
Мария Николаевна Ермолова – наследница традиций двух гениев, Щепкина и Мочалова. Ее реализм неразрывен с романтикой, которая возвышает действительность, показывает человека не только таким, каков он есть, но и таким, каким он может, должен быть. Реализм и романтика, правда и простота – в этом сущность ее творчества, ее гениальности в искусстве трагедии.
Малый театр конца XIX века называли вторым университетом, а Ермолову второй Татьяной (святой покровительницей) для театра. Друзья-актеры называли ее просто М.Н. и видели в ней учителя. Сама Мария Николаевна никогда не претендовала на роль учителя и никогда никого не учила специально. Ее уроками был ее собственный пример.
Комиссаржевская. Чайка русской сцены
Марина Калинина
Великая актриса. Чайка русской сцены. Солнце России. Так называли ее в начале XX века. Так называют ее до сих пор. «Я вспоминаю ее легкую, быструю фигурку в полумраке театральных коридоров… ее печальные и смеющиеся глаза, требовательные и увлекательные речи. Она была вся мятеж и вся весна», – писал о ней Александр Блок.
Ее провожали в последний путь ученые и писатели, знаменитые актеры и студенты, городские обыватели и рабочие. Она соединила всех своим талантом.
На чердаке одного парижского дома жил очень бедный и очень талантливый скульптор. Он лепил прекрасную статую, и та была почти уже готова, когда ночью неожиданно ударил мороз. Глина еще не затвердела, и вода могла изнутри разрушить творение. Тогда мастер укутал статую в свое единственное теплое одеяло. Наутро его нашли мертвым – возле прекрасной статуи…
Эту историю Вера Федоровна Комиссаржевская любила больше всего, и она серебряной нитью прошла через всю ее жизнь. Еще в детстве отец постоянно говорил Вере, что она должна раз и навсегда выбрать – или «вкусный пирог с начинкой» (простая, обеспеченная жизнь), или служение «чистому идеалу». Она выбрала идеал, гармонию и красоту – выбрала театр, хотя тогда, в начале XX века, работать в театре было непросто: два спектакля в день, а между ними – репетиция, в сезоне 58 ролей, каждые два-три дня – премьера. Но при всем при этом Комиссаржевская всякую новую роль не играла, она в ней жила.
Вера Федоровна Комиссаржевская. Фото Императорских театров конца XIX – начала ХХ века
Публика с самого начала отметила особый талант актрисы, и Комиссаржевская мгновенно стала известной, а это редкость в театральной жизни. После летних сезонов в Старой Руссе у Незлобина (Комиссаржевская играла в его труппе) она получила приглашение от дирекции императорских театров – ее взяли в прославленную Александринку. Старорусцы прощались с актрисой со слезами. Последний спектакль – это была «Бесприданница» Островского – завершился долгими-долгими аплодисментами. Ее провожали до самого дома, бросая под ноги цветы.
Грандиозный успех не успокоил Комиссаржевскую, она горела на сцене. Ни на минуту не прекращала она поиски «настоящей игры», «настоящего Театра». «Говорят везде и всюду обо мне, а я… Я ужасно, невозможно собой недовольна, так хочу скорей, скорей быть лучше, так подчас теряю всякую надежду на то, что это когда-либо будет. Я хочу сказать, что люблю по-настоящему свое дело и дам, дам, ей-богу дам что-нибудь большое».
Театральное искусство в начале XX века еще находилось на этапе становления. Часто в открывавшихся театрах не было жизни, движения, актеры играли по наитию, единой системы обучения актерскому мастерству как таковой не существовало. Спектакли очень быстро готовились к выходу, репетировали мало, работали через суфлера, почти не занимались постановочной частью. «Я считаю себя в полном праве, служа на императорской сцене, просить давать мне больше времени на изучение и подготовку ролей… Если вы или дирекция находит, что только та работа, которую я несла до сих пор, стоит тех денег, что я получаю, то я прямо прошу уменьшить мое жалованье», – мучаясь от всего этого, обращалась Вера Комиссаржевская к режиссеру театра Евтихию Карпову.
И в конце концов, отвергнув путь славы и больших денег, она ушла из Александринки. «С протестом всего моего существа против своей деятельности я жить не могу, оттого я и ухожу из театра», – писала она Станиславскому.
Другой причиной ее ухода стала мечта о театре, который будет близок и актуален каждому, который «не спасает нас от ошибок, в которые неминуемо впадаешь в борьбе с жизнью и собой, но всегда раздует в пламя искру, дарованную нам Богом, а пламя это очищает душу и убережет ее от омута». Ее мечтой стало создать театр, который говорил бы «о вечном».
Для этого нужны были деньги, и немалые. Чтобы собрать их, она отправилась в длительные и тяжелые гастроли и побывала в двадцати четырех городах России. Бесконечные переезды, каждодневный труд буквально на износ… Ей приходилось искать новые пьесы, учить новые роли, решать множество денежных и организационных вопросов, связанных с открытием своего театра… «Я не думала, что это так ужасно тяжело»; «Я не знаю, как я кончу поездку, – это такой ужас, о котором думать страшно»; «Тоска такая невыносимая, что минутами кажется, не сможет что-то там внутри вынести этой тяжести», – писала она в это время. И все же в 1904 году Вера Федоровна открыла свой театр. Театр, основанный на новых принципах и идеях, театр передового, современного репертуара!
Однако очень скоро Комиссаржевская поняла, что и в этом театре ее мечта о новом искусстве не сбылась. Она так и не смогла найти режиссера и артистов, которых объединило бы общее понимание искусства, способных чувствовать друг друга, быть вместе на одной сцене. Постоянный поиск помог ей осознать, что театру, основанному на новых идеях, нужны люди, которые бы выросли на этих идеях и потому были бы способны воплотить их в жизнь.
И тогда она решилась на еще один крутой поворот в своей жизни: она закрыла театр и открыла школу для актеров, зная уже на опыте, чего стоят такие решения. «Я открываю школу, но это не будет только школа. Это будет место, где люди, молодые души будут учиться понимать и любить истинно прекрасное… Это такая огромная задача, и я решаюсь взять ее на себя только потому, что всем существом чувствую, что это моя настоящая миссия в жизни», – делилась она в письме со своей сестрой Ольгой.
Вся ее душа, все ее время, опыт, нервы, мысли были отданы новой школе. Она разрабатывала учебные программы, отбирала педагогов, продумывала каждую деталь будущего «храма искусства» – именно так она представляла свою школу. «Храм искусства» – по форме воплощения и по внутреннему содержанию. И поэтому неслучайным было даже архитектурное решение: Комиссаржевская мечтала о светлом готическом здании с окнами-витражами. А будущим ученикам кроме пластики, постановки голоса, дикции предстояло освоить психологию, историю зарубежной литературы, театра, живописи, драматургии, теорию музыки и даже основы анатомии. Она мечтала разбудить в актере человека-творца, не ремесленника, а великого художника, способного отдать свою жизнь служению прекрасному и людям.
Но и эта ее мечта не сбылась.
Она умерла от черной оспы в феврале 1910 года. Ухаживая за заболевшими актрисами, заразилась сама. Это было в Ташкенте, на гастролях, там она играла свой последний спектакль – в страшном жару. Играла юную и наивную героиню. И слышала последние аплодисменты.
Ее благородным замыслам не суждено было свершиться – судьба была к ней неблагосклонна и несправедлива… Так кажется на первый взгляд. А сама Вера Федоровна, рассуждая о своей любимой истории про скульптора, говорила: можно успокоить совесть сознанием того, что, спасая себя, ты создашь еще много прекрасных статуй. Но тогда ты не художник.
Фаина Раневская
Елена Князева
Однажды ее попросили написать автобиографию. Фаина Георгиевна начала так: «Я – дочь небогатого нефтепромышленника…» На этом автобиография благополучно завершилась. Она не могла, не хотела писать о себе.
Ее семья была очень обеспеченной. Отец владел фабрикой сухих красок, магазином, пароходом «Святой Николай» и несколькими домами. У Фани, девочки с печальными глазами, были два брата, старшая сестра и, конечно, горячо любимые родители. Но несмотря на все это в родительском доме Фаня не была счастлива…
«Мне вспоминается горькая моя обида на всех окружавших меня в моем одиноком детстве», – говорила Раневская. Она была очень ранимой девочкой, скорее всего, из-за легкого заикания, которым страдала от рождения.
Потом, уже много лет спустя, у нее выработается «иммунитет к проблемам». Фаина Георгиевна просто перестанет видеть их, научится обращать в шутку любую неприятность. Но тогда, в детстве, она этого не умела…
Фаня не любила учиться, не имела подруг – очень боялась насмешек. Младшие классы таганрогской Мариинской гимназии дались ей с трудом; в конце концов она упросила родителей забрать ее оттуда. Экзамены за курс гимназии пришлось сдавать экстерном. А потом Фаина стала посещать занятия в частной театральной студии, где училась элегантным движениям и правильной речи. Говорила по-особому, растягивая слова, чтобы скрыть заикание, которое так ее стесняло.
Фаина Раневская
Раневская в роли мачехи из к/ф «Золушка»
Отец философски относился к увлечению дочери театром, но лишь до той поры, пока она не заявила, что станет профессиональной актрисой. В семье произошел скандал, из-за которого Фаина покинула семью и отправилась в Москву. Был 1915 год.
Москва встретила Раневскую – вернее, тогда еще Фаину Фельдман – неласково. В театральные школы ее не приняли, а на частную средств отчаянно не хватало. Актриса Екатерина Васильевна Гельцер порекомендовала Раневскую в Малаховский летний театр под Москвой. Юная актриса хотя и играла в массовке, считала самым настоящим счастьем находиться рядом со знаменитыми артистами. Фаина сначала робко знакомилась с ними, а потом смешила их до слез, так, как умела делать только она.
После сезона в Малаховском театре Фаина подписала договор с одной из московских антреприз и уехала с труппой в Керчь. Работа не задалась, залы были пустыми. Но именно здесь, в Керчи, будущая великая актриса получила свой псевдоним. Однажды во время прогулки порыв ветра вырвал у нее из рук купюры – довольно крупную сумму денег, все, что тайком от отца прислала ей мать. «Я остановилась и, следя за улетающими банкнотами, сказала: „Как грустно, когда они улетают!“» – рассказывала позже Фаина Георгиевна. «Да ведь вы Раневская! Только она могла так сказать!» – воскликнул актер, сопровождавший ее на прогулке. Он имел в виду, конечно, чеховскую героиню. Фаине Георгиевне это понравилось, и позже, когда нужно было выбрать себе актерский псевдоним, она взяла именно этот – яркий и очень «театральный».
После антрепризы начались скитания по небольшим провинциальным театрам. В Ростове-на-Дону Фаина Георгиевна познакомилась с актрисой Павлой Леонтьевной Вульф, с которой ее на долгие годы связала настоящая дружба. К тому времени семья Раневской эмигрировала в Париж, и она осталась в России совсем одна. «Ей Россия, где был похоронен Пушкин, была дороже». Павла Леонтьевна приютила у себя молодую актрису на время кровопролитной Гражданской войны.
Потом, после недолгой службы в Московском театре, скитания по провинции продолжились, но мысль о столице не покидала Фаину Георгиевну. Ее снова тянуло в Москву. В 1930 году она написала письмо в Московский Камерный театр, и, несмотря на первоначальный отказ режиссера, в 1931 году ее приняли в труппу. Московским (и очень удачным!) дебютом стала роль в спектакле «Патетическая соната», но вскоре его сняли с репертуара. Снова неудача. Снова вираж судьбы…
1934 год стал годом первой работы в кино. Михаил Ромм, однажды увидев Раневскую на сцене, пригласил ее на роль госпожи Луазо в фильме «Пышка». Съемки в мопассановской новелле оказались настоящим адом: съемочные павильоны были холодными, мучительно долго происходила настройка света, кругом царила чудовищная неразбериха. Однако картина удалась. Французский писатель Ромен Роллан, приезжавший в Москву через год после выхода «Пышки», высоко оценил работу Раневской. По его просьбе картину показали во Франции, где она имела шумный успех.
Но Фаине Георгиевне было тяжело без работы на сцене. В 1935 году она уходит из Камерного в Центральный театр Красной Армии, а в 1939-м ее приглашают в Малый. Но из театра Красной Армии ее отпускать не хотели, и Раневской пришлось уходить оттуда со скандалом. Впрочем, и Малый преподнес «сюрприз»: «патриархи» театра оказались против ее перехода в труппу. Фаина Георгиевна снова осталась без работы.
В том же 1939 году ее пригласили сниматься сразу в трех кинокартинах. И она приняла все три предложения, несмотря на то что после «Пышки» твердо решила больше не появляться на экране. «Деньги съедены, а позор остался», – твердила Раневская о своих работах в кино. Но съемки ее захватили. «Ошибка инженера Кочина», «Человек в футляре» и конечно же знаменитый «Подкидыш» режиссера Татьяны Лукашевич. Крупная самоуверенная особа с «толстым» голосом и властным характером – такой предстала Раневская в картине, принесшей ей настоящую известность. Через много лет Брежнев, вручая Фаине Георгиевне орден Ленина, не смог удержаться и выпалил уже надоевшее ей «Муля, не нервируй меня». Она ответила с презрением (только она могла позволить себе такое!): «Леонид Ильич, ко мне так обращаются только невоспитанные уличные мальчишки!» Страшно смутившийся и отчаянно краснеющий Брежнев тихо сказал: «Извините, просто я вас очень люблю…»
Работы в кино продолжились. Любимый режиссер Раневской Ромм в 1940 году пригласил ее сниматься в социально-психологической драме «Мечта», где со всей потрясающей силой раскрылся талант Раневской как трагической актрисы.
Талант Фаины Георгиевны заключался в том, что, даже не играя главных ролей (которых, в общем-то, за всю жизнь у нее было очень мало), она становилась самым ярким и запоминающимся персонажем, будь то фильм или спектакль. В том же 1947 году Раневская сыграла мачеху в трогательной сказке «Золушка». А может быть, не сыграла – прожила, как и все остальные роли. Раневская была диктатором: она безраздельно владела ролью, сама придумывала реплики и сцены. Автор сценария сказки Евгений Шварц только благословлял актрису на подобную самостоятельность, хотя всегда трепетно относился к сценарию и другим актерам такого своеволия не простил бы никогда.
Сцену Раневская тоже не оставляла, и в 1949 году перешла из Театра Драмы в Театр им. Моссовета. Здесь, правда, у нее начались непрекращающиеся споры с режиссером Юрием Завадским. «Фаина, вы своими выходками сожрали весь мой замысел!» – напускался на актрису режиссер. «Вон из искусства!» – кричала ему Раневская. Называла Завадского Гертрудой за присвоение ему звания Героя Социалистического Труда, говорила о нем, делая скорбное лицо, что «в семье не без режиссера». Раневская позволяла себе такие фразы, какие не позволил бы себе ни один актер в театре. И все смешило до слез, и все ей прощалось.
В 1955 году Завадский лишил Раневскую роли, и она перешла в Театр им. Пушкина. А в 1966 году был снят фильм «Сегодня – новый аттракцион». Роль директора цирка стала для Раневской последней ролью в кино. В середине шестидесятых она вернулась в театр к Завадскому, где проработала до конца своей жизни.
Шли годы. Раневская была уже немолодой женщиной, но замуж так и не вышла, «смотреть не могла на мужчин» после своей несчастной девической любви к одному актеру. Так получилось, что она постоянно чувствовала себя космически одинокой. Это чувство появилось еще в родительском доме и не покидало ее всю жизнь.
Однако у Фаины Раневской, несмотря на ее сложный характер, были преданные друзья. Павла Вульф, ее очаровательный внук Алеша, «эрзац-внук», как называла его Раневская, Любовь Орлова, конечно Анна Ахматова, с которой они познакомились в Ташкенте во время эвакуации 1943 года. Ахматова была очень больна, и Раневская выхаживала ее. В Москве их дружба стала еще крепче. Иногда Раневская звонила Ахматовой и говорила: «Сегодня мне приснился Пушкин!», на что поэтесса кричала: «Еду!» – и мчалась в гости послушать сон про Пушкина. К Пушкину у них обеих было особое отношение. Фаина Георгиевна даже писала в одном из своих дневников: «Я в последнее время ничего не читаю. Я перечитываю. И все Пушкина, Пушкина, Пушкина. Мне даже приснилось, что он входит и говорит: как ты мне, старая дура, надоела!..» Она не стеснялась крепких фраз даже по отношению к себе. Без них она была бы не Раневской.
А еще ее постоянно окружали домработницы, становившиеся настоящим кошмаром. Они воровали вещи Раневской, а взамен приносили в ее жизнь что-то чужое, неприятное. Самой колоритной из них, пожалуй, была деловитая Лиза. Рассказывают, что однажды, придя домой, Фаина Георгиевна услышала требовательный украинский голосок Лизы, разговаривавший по телефону: «Это дезинхфекция? С вами ховорить народная артистка Раневская. У чем дело? Меня заели клопи!»
Конечно, Фаине Георгиевне докучали многочисленные поклонники. Писали ей письма с признаниями в любви и просьбами «помочь стать артистом». «Бог поможет», – отвечала Раневская. Она понимала, что это все не то, что любят не ее, а ее героинь. После спектакля она часто смотрела на цветы и корзину с письмами и грустно замечала: «Как много любви, а в аптеку сходить некому».
Она не раз повторяла, что не была счастлива в любви, говорила, что ее внешность испортила ей личную жизнь. Не любила свое лицо, называла его «старушечьим». В какой-то момент перестала ждать взаимности от тех, кто ей нравился, а ждала только, когда успокоится сердце, когда закончится его бесполезный бунт. Глубоко переживала свое одиночество: «Будь он проклят, этот самый талант, сделавший меня несчастной!»
Ее спасение было в самоиронии. Она не просто критиковала себя, она удивительно точно и дерзко замечала в себе и в других самые яркие черты. Шутила как дышала…
В фильме «Подкидыш» 1939 г.
В те же шестидесятые, когда Раневской уже присвоили звание народной артистки СССР, ею заинтересовался КГБ. К Фаине Георгиевне направили сотрудника, который говорил про «проклятый империализм» и «долг советского гражданина оказать посильную помощь по защите завоеваний социализма». Раневская, куря папиросу, слушала молодого сотрудника и в конце его речи сказала, что «давно ждала этого момента» и что «лично готова разоблачать происки ненавистных империалистических выползней». Но боится, что ничего у нее не получится, потому что живет она в коммунальной квартире и… громко разговаривает во сне: «…вдруг ночью, во сне, я начинаю сама с собой обсуждать способы выполнения вашего задания… а вокруг меня соседи, которые неотступно следят за мной вот уже на протяжении многих лет…» Сотрудника убедила: Раневской дали отдельную квартиру, но работать с КГБ она все равно отказалась.
Когда переезжала на новую квартиру, была очень взволнована, металась по всему дому в поисках своих «похоронных принадлежностей». Потом отыскала их – это оказалась коробочка со всеми ее орденами и медалями…
Фаина Георгиевна непросто переживала старческие годы. «Страшно, когда тебе внутри восемнадцать, когда восхищаешься прекрасной музыкой, стихами, живописью, а тебе уже пора, ты ничего не успела, а только начинаешь жить!» Шутила над своим возрастом: «Молодой человек! Я ведь еще помню порядочных людей… Боже, какая я старая!»
Она ушла со сцены в 1982 году, когда ей было 87. За десять лет до этого она блестяще играла миссис Сэвидж, дорогую для нее роль, с которой не расставалась долгие годы. За десятилетие было еще много ярких работ. Но самые последние спектакли: «Дальше – тишина», «Правда хорошо, а счастье лучше» – давались все тяжелее и тяжелее. Раневская металась по сцене, что-то забывала… После спектаклей заявляла, что ей сто пятнадцать лет, брала на спектакли своего пса Мальчика, потому что «боялась оставить его одного», – до последних минут театральной жизни оставалась верной себе, эксцентричной и доброй.
…Кто же она, Фаина Раневская? «Театральная эгоистка», человек с непростой судьбой и не покидающим ни на минуту чувством одиночества? Философ с сигаретой, язвительная особа, ранимая душа? Я не могу ответить. Но почему-то, когда я задаю себе этот вопрос, то внутренне улыбаюсь – должно быть, оттого, что догадываюсь, как бы ответила сама Раневская, хитро прищурившись и доставая из пачки очередную сигарету.
Вацлав Дворжецкий. Искусством – побеждать!
Мария Пионтковская
Вся жизнь Вацлава Яновича Дворжецкого – пример торжества духа и колоссальной борьбы за право оставаться человеком в любых обстоятельствах.
Искусство быть собой
«На все происходящее со мной я смотрел как бы со стороны. Было страшное любопытство: зачем все это? Что дальше? Имеет ли все это какой-то смысл? Конечно, я прекрасно знал, что нахожусь в заключении, но это не было главным! Удивительно: в то время я не стремился на свободу. Свобода всегда была внутри меня».
Вацлав Дворжецкий оказался в сталинских застенках в 1929 году, ему было 19, и провел там в общей сложности 14 лет, с небольшой «передышкой» в конце тридцатых, когда и успел родиться его старший сын Владислав.
Девятнадцать лет. Мальчишка, студент Киевского политехнического института, только что окончивший театральную студию при польском театре… Арест, пересылки, допросы (день, ночь – неважно), одиночная камера… И полное непонимание: что происходит? За что взяли? Чего ожидать, каких обвинений? Он мог только догадываться, что «взяли» его, скорее всего, за дворянское происхождение (польский род Дворжецких восходит корнями ко временам восстания Тадеуша Костюшки) и за ГОЛ – Группу Освобождения Личности, организованную им с однокурсниками при заводе «Коммунар».
Вацлав Янович Дворжецкий
Да только ГОЛ – безобидное объединение, а не подпольная организация с антисоветской пропагандой (так было на самом деле, но не для ГПУ и сталинских приспешников). Чем же они таким занимались? Собирались изредка вечерами и читали – Гегеля, Спенсера, Шопенгауэра, Ницше, Достоевского, спорили, обсуждали, говорили о свободе совести и свободе слова. Была энергия, и было желание что-то изменить, бороться, но за что? До революции понятно, за что боролись и с кем, а теперь враги свергнуты, но свободы так и нет, наоборот, одни запреты, унижения, жизнь не стала лучше, и свойственное молодости стремление к изменению, движению, открытию чего-то нового заставляло задумываться: а что дальше? Как дальше? Им хотелось жертвовать всем, рисковать, «хотелось сдвинуть что-то с прямолинейности, увидеть, услышать, попробовать…» Попробовали… Статья 58, 10 лет без права переписки.
Сидя в одиночке в ожидании решения суда или очередной пересылки, он «наматывал круги» по камере: каждый день семь-десять километров – чтобы не потерять форму, не опуститься, не отупеть, сохранить способность действовать и мыслить. В своей книге «Пути больших этапов», которая вышла в 90-е годы, Вацлав Дворжецкий пишет, что самым страшным в тюрьме было то, что «не давали трудиться». Все психологическое давление было направлено на то, чтобы унизить, низвести человека до скотского состояния, проявляющего только низменные инстинкты. Он придумывал себе занятия, например штопал носки. Целый процесс, занимавший 10 дней: сделать иголку из рыбьей кости, распустить часть, чтобы достать нитки, потом потихоньку класть стежки… Это помогало выжить. А еще – его актерская природа, его призвание. Среди заключенных были и «политические», и «бытовые», и урки, чувствовавшие себя в тюрьме как дома, а в лагере – почти что на свободе и, конечно, королями по отношению ко всем остальным. А надо было выжить, во что бы то ни стало выжить и сохранить свое достоинство человека. Природная наблюдательность, умение видеть, слышать, запоминать и трансформировать помогли ему и в этом: входя в очередной незнакомый барак или камеру, он, пользуясь обрывками услышанных разговоров, имен и уже в совершенстве владея дореволюционной «феней», мог разыграть этюд «я свой, я пахан» – на несколько дней это обеспечивало некоторую неприкосновенность.
Потом был ГУЛАГ: Котлас, Пинега-Сыктывкар, Вайгач, Соловки, Медвежьегорск, Беломорканал, Тулома. Строительство железных дорог, свинцовые рудники, лесоповал, побег, штрафной изолятор… Гибли многие, и гибли потому, что трудно было не уподобиться зверю. Но ведь самое главное, как ты воспринимаешь то, что с тобой происходит, а не происходящее. Двадцатилетний Вацлав Дворжецкий оказался человеком несгибаемой воли и силы духа. Он трудился с полной отдачей даже там, считая, что любое дело должно быть выполнено на «отлично», и смотрел на все несколько отстраненно, видел себя в «предлагаемых обстоятельствах». На Вайгаче, работая на износ в буровых свинцовых шахтах, он не переставал восхищаться нетронутой человеком природой Арктики: гармонией сверкающих льдов, величием айсбергов, северным сиянием, тюленями, с любопытством выныривавшими на берег моря, гагами, тут же выводившими своих детенышей, песцами – все это так контрастировало с грязью лагерного быта и человеческих страданий! Но он благодарил судьбу, что смог увидеть такую красоту! «Лагерь есть лагерь! Что тюрьма, что клетка – одно. Неволя. Тяжелая работа, плохая пища, худая одежда… Преодолевать нужно свое положение и состояние. По-разному можно пытаться преодолевать: работа, дело, надежда на скорое освобождение, вера в правоту свою, вера в идеалы, вера в Бога».
Большое путешествие и испытание – именно так научился он воспринимать то, что тогда происходило. И старался жить днем сегодняшним, не переставая мечтать и считать оставшиеся годы до освобождения. А «зачеты» за выполненные работы внезапно снимались, и долгожданный момент отодвигался на неопределенный срок, никто не знал, что будет завтра.
Дворжеций – актер по призванию, в этом его предназначение, его дело, ему он был верен всю жизнь. Там же на Вайгаче при первой возможности (сами же заключенные выстроили клуб) он организовал «Живгазету», собрал команду – и через месяц уже начались постоянные выступления: песни, танцы, декламации, «оратории» и, наконец, спектакли! Он всех заразил своим энтузиазмом. В 1931–1933 годах в лагерном театре на Вайгаче были поставлены «Ревизор», «На дне», «Квадратура круга», «Дядя Ваня», «Нигилисты». Так началась история лагерного театра, который поддерживал дух людей, томившихся в неволе. Перевели в Медвежьегорск – в Медвежьегорске, в Тулому – значит, в Туломе. Музыкантов, артистов, танцоров, режиссеров в сталинских застенках было немало, и, объединившись, они старались заниматься любимым делом, служить искусству. В «Медвежке» играли «Дон Кихота», в Туломе Дворжецкий мечтал поставить ростановскую «Принцессу Грезу» и читал в бараке отчужденным, одиноким, озлобленным людям:
Они плакали. Интеллигенты, крестьяне, урки, паханы, фраеры – они плакали…
Вацлав Дворжецкий осознавал свою миссию и считал выполнение ее величайшим счастьем: искусством помогать людям оставаться людьми.
Для него всегда было определяющим чувство внутренней свободы, которое дарует человеку верность себе, своей высшей природе, а оно никак не зависит от лишения свободы внешней. Это внутренний стержень, это ответственность за происходящее с тобой и окружающими теперь, сейчас – ему всегда было важно осознавать события своей жизни как следствия собственного выбора. «Не надо изменять делу, к которому призван СУДЬБОЙ! Надо работать! Все-таки мы несли свет в это темное царство, слава Богу», – напишет он годы спустя в своей книге.
Искусство Любви
После освобождения по второму сроку в 1946 году Дворжецкий возвращается в Омск, работает в драматическом театре актером и режиссером. У него «минус 100» – нельзя жить в больших городах и приграничных зонах. Это неважно, все равно где жить, лишь бы дали работать. Проблема: такое «пятно» – враг народа, 14 лет за решеткой, мало кто отваживался принять его. Боялись. Вот в Омске приняли и были рады. Здесь и произошла судьбоносная встреча, которая стала началом счастливой, трудной, но светлой и радостной жизни длиной в сорок лет и три года…
Рива Левите, только что окончившая ГИТИС, появилась в театре во всем блеске послевоенной красоты – черное пальтишко, не снимавшееся в течение пяти лет, и новая голубая шляпка с черной вуалеткой, купленная специально к устройству на работу в Омск (как же режиссер без шляпки-то?). Но это не главное. Главное – огромные лучистые глаза! Тоненькая, окрыленная надеждами, полная искренности и желания работать, воплощать свои мечты (ведь и из Москвы, в которой выросла, уехала, чтобы быть самостоятельным режиссером, а не ассистентом в одном из московских театров) – конечно, Дворжецкий не мог пройти мимо, он увидел ее сразу. Но завоевать внимание и благосклонность оказалось непросто даже ему – сорокалетнему красавцу, одному из ведущих актеров, за которым ходили толпы поклонниц. А она долго не могла простить ему первый оценивающий взгляд и неделикатное обращение с шекспировским текстом… На репетиции «Ромео и Джульетты», после которой они впервые столкнулись на лестнице, Дворжецкий (Меркуцио) вместе со своим партнером, игравшим Бенволио, складно и живо вели сцену, но… только в вольном переложении, от Шекспира там мало что оставалось. Рива Левите, ученица Завадского, не могла смотреть на это спокойно…
Как-то сами собой завязались очень теплые, близкие отношения. Гуляли по вечерам, разговаривали об искусстве. Она знала, что он человек с непростой судьбой, и старше, но с ним было безумно интересно и удивительно надежно. Как-то пригласил на речную прогулку по Иртышу на яхте! Оказывается, он построил ее сам, своими руками, называлась она «Марс». Это было первое совместное путешествие, которое положило начало большому плаванию, продлившемуся долгие-долгие годы… Может быть, они сами не поняли, когда нежная дружеская привязанность переросла в настоящую великую Любовь. Отношений не афишировали, но появились «доброжелатели», убеждавшие Риву не связываться с «неблагонадежным товарищем». Вызывали в горком комсомола, советовали поостеречься, не делать поспешных шагов. Это штрихи времени, не более того. Они уже не могли изменить Судьбу.
«Хватит валять дурака, давай уже поженимся», – сказал однажды Дворжецкий посреди какого-то разговора, резко переменив его тему. Рива потом спрашивала, как это он решился сказать такое. Действительно, было непросто решиться: столько пережито, один брак уже распался, двое детей. «Да не мог не сказать, вот и сказал».
Началась их теперь уже совместная кочевая жизнь, большое увлекательное путешествие продолжалось. Омск, Саратов, Нижний Новгород. Вечные гостиницы, служебные квартиры. Они никогда не придавали значения быту, всегда легко «снимались с места», единственное, чем «обрастали», – это книги. Разные театры, разные спектакли, совместная творческая и повседневная жизнь, которая была наполнена бесконечными беседами об искусстве, философии, о происходящем в стране (уже наступил период «оттепели», что-то начало меняться), общением с друзьями. В Нижнем остались уже насовсем. Здесь родился Женя, сюда же, в небольшую квартирку, которую получили спустя годы и которую Рива Яковлевна по праву окрестила «декорацией» – так она была мала, любили приезжать и Владик и Таня – дети Вацлава Яновича. Они были и Ривиными детьми, родными и близкими ей людьми. Они слетались к этому дому в Нижнем, как к очагу, который всегда горит и всегда дарит свой свет и любовь тем, кто в этом нуждается.
Сорок лет и три года вместе, сорок лет и три года Счастья…
Искусство быть другим
Увлеченность и стремление к познанию нового не знали границ. Вацлав Янович увлекался рыбалкой, подводным плаванием, фотографией, садоводством, пчелами (была даже своя небольшая пасека, это уже в Нижнем), а еще мотоциклами и автомобилями. Многообразие увлечений не делало их поверхностными и преходящими, во всем он добивался совершенства, во всем стремился «дойти до самой сути». И в первую очередь это касалось театра, горячо любимой, трудной профессии актера, которая была для него смыслом существования.
«Природа – это красота! Можно вызубрить роль, научиться смеяться и плакать на сцене, овладеть техникой игры – а твой герой будет мертвым. Жизнь в него может вдохнуть только духовно богатый человек. Истоки этого богатства я ищу и нахожу в общении с природой. Она дает пищу душе, из ее материала я строю художественный образ», – сказал он в одном интервью.
Он сыграл более 200 ролей в театре, а сниматься впервые начал после 50, и тоже успел немало. Решиться было непросто: в кинематографе особая специфика, сильно отличающаяся от театральной, где образ выстраивается последовательно и целостно; здесь же все раздроблено, картина снимается по эпизодам и зачастую от конца к началу. Тут судьбоносную роль сыграл Владимир Басов, который пригласил Дворжецкого на съемки своего фильма «Щит и меч» (Вацлав Янович сыграл Лансдорфа). Это была школа, заново приходилось многому учиться вместе с совсем молоденькими, тогда еще начинающими артистами – Любшиным, Янковским, Демидовой, Титовой. Но неизведанное не отпугивало, а, наоборот, всегда захватывало Дворжецкого. После фильма «Щит и меч» съемки следовали одна за другой, бесконечная работа, бесконечные поиски. Он брался за все – неважно было, главная роль или нет, важно, что несет в себе образ и как его донести до зрителя. Вацлав Янович говорил, что каждый новый фильм для него – это возможность приобщиться к новой группе людей, почувствовать их, это каждый раз новый мир и открытие.
Вацлав Дворжецкий очень любил охоту и рыбную ловлю
Вацлав Дворжецкий с сыном Евгением
Он всегда оставался молодым человеком в душе, готовым взяться с энтузиазмом за любое начинание. Стал работать на телевидении, приезжал играть разовые спектакли в Москву в «Современник», писал картины, книгу – не останавливался ни на секунду. С возрастом у него стало ухудшаться зрение – сказались свинцовые рудники Вайгача, к середине 80-х годов он почти ослеп. Но хотелось читать, хотелось работать, а не быть выключенным из активной жизни. Выход был найден. Местная горьковская библиотека разрешила пользоваться своим книжным аудиофондом; так он «перечитал» заново всю классику – Толстого, Достоевского, Тургенева, Гоголя. И несмотря ни на что продолжал сниматься. Рива Яковлевна начитывала текст на пленку и оставляла ему магнитофонную запись. Он запоминал быстро – велико было стремление оставаться Артистом, делать свое дело, служить призванию – и ехал на съемки. Рива его провожала, ассистенты встречали, он играл, снимался, и зрителям никогда не приходило в голову, что человек на экране, приковывающий к себе внимание (а его нельзя не заметить даже в самом незначительном эпизоде), – почти слепой: его голубые глаза оставались глубокими, живыми, вдумчивыми, отражая его внутренний мир…
Он работал до последнего дня. Мечтал сняться в кино вместе с сыном Женей. И такая возможность представилась: в 1993 году их пригласили в фильм «Хаги-Трагер», один из первых российских мистических триллеров. Небольшая роль Мастера-кукольника была выучена, и на вечер 11 апреля был уже куплен билет в Москву, на съемки. А утром его не стало…
Он был красивым человеком – во всех своих проявлениях, мужественным и благородным. Благородным не по крови и происхождению. Нет, в нем жила удивительная способность противостоять ударам Судьбы и быть ее сотворцом, а не беспомощным наблюдателем, и эта способность черпала силы в величии его Духа.
По странному стечению обстоятельств в те дни по телевидению шла премьера фильма «Белые одежды» по роману Дудинцева. В этом фильме Вацлав Янович Дворжецкий сыграл одну из своих последних ролей – старого профессора Хейфица, восстающего против скудоумия в науке. Чем-то этот образ близок и самому Дворжецкому, который сказал в одном из своих последних интервью: «Homo Sapiens – существо разумное, а следовательно, всему неразумному сопротивляющееся. Я с юности привык противостоять обстоятельствам. Человек все может!»
Правда доброты. Памяти Евгения Павловича Леонова
Михаил Савочкин
Зима 1994 года. Улица Чехова, дом 6. Московский театр «Ленком». В зрительном зале полумрак и тишина. Он наполнен до отказа – хоть ничего и не видно в темноте, это чувствуется по дыханию и пульсу. Зрители ждут. Их взгляды прикованы к сцене. Там, на театральных подмостках, среди едва различимых в смутном освещении декораций, неуклюжей неспешной походкой движется одинокая фигура. Все застыли в предчувствии…
Евгений Леонов
Кадр из к/ф «Полосатый рейс»
Этим монологом начиналась последняя роль великого, воистину народного артиста Евгения Леонова в спектакле Марка Захарова «Поминальная молитва».
Без притворства, без грима, такой, какой есть, в джинсах, в кроссовках, он опускался на колени и спокойно вполголоса продолжал:
И пусть будет музыка – слова эти звучали не игриво и не пафосно. А как-то тихо, просто, грустно и даже немного застенчиво. Но в них угадывалась пронизывающая, живая ностальгия и надежда…
Сквозь маску комика, сквозь видный миру смех его киногероев, столь многих, известных в каждом доме, проступали незримые, неведомые миру слезы. В парадоксальном сплаве улыбки и трагической обнаженности рождалось послание человеко-ролей Евгения Леонова. Послание, которое накрепко врезалось в души и размягчало сердца.
Оно несло в себе какую-то особенную Правду. Правду Доброты и человечности! И мы впитывали ее с самого детства, начиная с незабываемого забавного Винни-Пуха.
«Все-таки смысл нашей профессии – на сердца! Переводить себя – из литературы – туда, на сердца, в сердца. В образ-матку, которую ты можешь дать. В искренность. И все это перемешав – создать что-то, в чем и радость бы была, и гнев, и боль» (из интервью).
В наш жестокий, озлобленный, суетливый, грохочущий век рядом с нами появляются особенные люди. Люди-первосвященники. Люди-терапевты. Они не говорят громких слов, не читают нравоучений, не тычут пальцем, не облачаются в мантии и рясы. Они бывают даже такие: нос картошкой, мохнатые брови, лысина. В общем, сократовской внешности люди. Они будто специально стараются остаться неузнанными, чтобы узнавали то лекарство небесной природы, которое они приносят, – подлинное искусство, что помогает нам, маленьким, становиться чуточку выше, чуточку добрее.
«Через мою жизнь, как и через жизнь каждого человека, прошло столько лиц, людей. С кем-то сталкивался ближе, а с кем-то просто ехал на машине со съемок. Но ведь каждый человек, если заглянуть ему в глаза, – это целый мир. Будь восприимчив к этим мирам. Здесь начало искусства» (из «Писем сыну»).
Какой простой и удивительно мудрый совет – заглядывать в глаза! Всего лишь. Такая мелочь. Но мы часто лишаем себя этого шанса. У нас на все есть свой правильный ответ, свое мнение. Ведь очень хочется казаться умнее, ловчее. Мы все время куда-то бежим, толкаем друг друга локтями, наши глаза отвыкли вглядываться, наши уши отвыкли от тишины, наши души отвыкли от Тишины. А рядом в очередях, в автобусах, на улице и на работе сосуществуют целые миры. И они так же все куда-то бегут. Суета…
«Тишина – это какое-то особое состояние мира и человеческой души. Мне кажется, мы себя чувствуем частичкой природы, каплей океана в тишине, и только. Вне тишины нельзя понять красоту…
Тишина – это жизнь, все великое совершается в тишине. Тишина – это уважение людей друг к другу, это нежность и любовь. Как я люблю дома, где говорят тихо, даже дети не кричат без причины…
Сохранить тишину, покой в своем доме – значит установить в нем климат уважения. А сохранить тишину на всей Земле, на всей планете – это тоже значит установить климат уважения, обязательный для всех народов и стран» (из «Писем сыну»).
Кадр из фильма «Кин-дза-дза!». Юрий Яковлев и Евгений Леонов
Список его ролей в театре и в кинематографе поражает. Двадцать лет актерского труда в театре имени Станиславского, четыре года – в театре Маяковского; 15 лет в «Ленкоме». Съемки у известных кинорежиссеров – Георгий Данелия, Михаил Швейцер, Виталий Мельников, Марк Захаров. Гастроли, поездки. Он даже умирал не один раз. На гастролях в Гамбурге внезапно остановилось сердце. Провел между жизнью и смертью в общей сложности 28 суток. Со свойственной ему иронией он сказал тогда: «Хотел увидеть там Раневскую, но не нашел и вернулся обратно». Уже через месяц играл в очередном спектакле.
Многие персонажи, сыгранные Леоновым, стали незабываемыми и родными. С ними теплее и радостнее, с ними хочется искать и открывать мир! Им – веришь! Огромное количество самых разных жизней прожил он на театральных сценах и в кино. И каждая из них – это история труда и терпения, сомнений и находок, постоянного совершенствования мастерства художника. И конечно, у Леонова это всегда поиск маленькой правды.
«Маленькая правда, считал Станиславский, ведет актера путем интуиции. Конечно, я не Станиславский и не Яншин, я, наверное, не могу тебе все это толком объяснить. Но я хочу, чтобы ты всегда начинал с мелочей, которые были бы в логике твоих чувств, а потом, фиксируя на них внимание, научился бы пускать их в дело.
Мне кажется, маленькая правда уберегает актера от декламации, пафоса, самолюбования на сцене, она его как бы пригвождает к естеству, к земле, к почве. Всякую роль надо пережить как событие своей жизни, иначе – чепуха» (из «Писем сыну»).
29 января 1994 года. Улица Чехова, дом 6. Московский театр «Ленком». Перед началом спектакля «Поминальная молитва» зрителям объявили, что спектакль не состоится из-за смерти актера. Евгений Павлович ушел из жизни, собираясь в театр. Ни один из пришедших не сдал билета. Кто-то принес свечи из ближайшего храма, и люди весь вечер простояли с ними на морозе возле «Ленкома». Звучала музыка…
«А заветная мечта у вас есть?» – «Мне хочется, как и всем, удержаться на том уровне, который позволил бы потом сказать: „Выше закона может быть только любовь, выше правосудия – только милость, выше справедливости – только прощение“» (из последнего интервью).