По следам Андрея Рублева

Ольга Наумова

О нем почти ничего не известно. Но это «почти» – все же больше, чем о любом другом мастере средневековья: в ту пору личность художника оставалась в тени, он был просто орудием, инструментом Единственного Творца.

Четыре упоминания в летописях и житиях, несколько строк. И две достоверных сохранившихся работы – фрески в Успенском соборе Владимира и знаменитая икона «Троица». Пожалуй, еще три иконы Звенигородского чина. Остальное – «предположительно», «не сохранилось», «до нас не дошло»…

Бесчисленные загадки, окружающие его имя и творчество, превращают его в миф. Уже к концу XV века Андрей Рублев стал для потомков образцом, идеалом иконописца. А в XX веке произошло новое его открытие – благодаря усилиям реставраторов мы смогли под вековыми наслоениями краски, лака, олифы увидеть его руку. И миф не развеялся, соприкоснувшись с жизнью, а ожил.

Давайте же совершим путешествие по местам, где вопреки прошедшим векам все еще живет гений Андрея Рублева.

Кремль

Предполагают, что Андрей Рублев родился примерно в 1360 или 1370 году. Так или иначе, он вырос во времена, когда русский народ начинал осознавать себя, начинал освобождаться от рабства – внешнего, но главное – внутреннего.

Преподобный Андрей Рублев, иконописец.

Икона из ризницы Троице-Сергиевой Лавры

Первое упоминание в летописи о Рублеве связано с Москвой, с Кремлем. И это неслучайно: Москва к тому времени стала «точкой силы», признанным центром русских земель, центром единения во имя общей победы. Такой победы, примером которой в 1380 году стала Куликовская битва.

Итак, московская Троицкая летопись повествует: в 1405 году Благовещенскую церковь, домовый княжеский храм, расписывают знаменитый византийский мастер Феофан Грек, старец Прохор с Городца и – чернец Андрей Рублев. Он упомянут последним – значит, еще уступает другим двум мастерам в опыте и мастерстве. Но все же упомянут, а значит, он уже самостоятельный художник, заслуживший честь выполнять столь ответственную работу.

Роспись собора не сохранилась – храм простоял всего девять лет. На его месте поставили другой. В его иконостасе Рублеву приписывают семь икон. И здесь нас ждет одна из многих загадок, связанных с именем Рублева: прежний храм, для которого, как считается, и писались эти иконы, был значительно меньше нынешнего, и иконы эти туда просто не поместились бы…

Владимир

На высоких берегах Клязьмы еще в XII веке выросли белокаменные храмы, украшенные диковинной резьбой: Успенский, Дмитровский, Покрова на Нерли. Успенский собор Владимира был сооружен в центре города на высоком берегу реки в 1158–1161 годах князем Андреем Боголюбским, нынешний вид приобрел в 1185–1189 годах при Всеволоде Большое гнездо.

Величавый и торжественный Успенский собор образно утверждал идею главенства Владимиро-Суздальской земли, превращая ее в духовный и политический центр домонгольской Руси.

Сегодня, если смотреть с центральной улицы, Успенский собор немного теряется в окружении архитектуры последних двух веков. Но из-за реки или с другой стороны оврага, очертившего древнейшую часть города, собор предстает таким, каким увидел его Андрей Рублев в 1408 году, когда вместе со своим сотоварищем Даниилом Черным пришел сюда расписывать, поновлять обветшавший домонгольский храм.

Об этом событии мы знаем из знаменитого фильма Андрея Тарковского, но фильм, конечно, не исторический источник, а гениальное домысливание, компенсация обидной нехватки фактов, размышления о настоящем мастере, о его чистоте и свободе, о совести и вере.

…В полумраке собора фресок почти не видно, и только когда для экскурсантов включают осветительные приборы, из мрака проступают образы и фигуры. Первое впечатление – свет. Нет, не от ламп – от самих образов.

По традиции любой храм, какой бы религии он ни принадлежал, всегда представляет Путь – путь к Высшему, к Божественному. И все элементы архитектуры, убранства, росписи – с запада на восток и снизу вверх – должны обозначать вехи этого пути и направлять, вести человека от земного к небесному. От того, что есть, к тому, что должно быть.

Рублев расписал западную стену храма, плоскости стен, полукружия арочных проемов и сводов сценами Страшного Суда. Но эти картины не подавляют и не пугают возмездием за грехи. Второе пришествие Христа и последний суд Рублев рисует в столь свойственных ему светлых, даже радостных тонах. Вспоминаются слова Александра Меня: «Апокалипсис рассказывает не только и не столько о конце света, сколько о радостном грядущем переходе из временной земной жизни в жизнь вечную».

Звенигород

Такой была Москва веке в тринадцатом – высокие валы, как бы обнимающие небольшой городок, храм в центре, городской посад за пределами стен. Только тишина напоминает о том, что судьба у двух городов-ровесников оказалась разная. Москва на протяжении XIV века постепенно, но неуклонно завоевывала права столицы, центра объединения русских земель. А Звенигород так и остался небольшим городком в окружении прекраснейших, неповторимых среднерусских пейзажей. Да и сам город «переехал» – сегодня центр Звенигорода находится километрах в полутора, а Городок, древнее городище, – это несколько домов в зеленой чаше валов, да все тот же белокаменный Успенский собор в центре.

Из всех мест, где работал Андрей Рублев, дух его эпохи здесь сохранился лучше всего – даже соседний Саввино-Сторожевский монастырь до неузнаваемости перестроен в XVII веке (это было излюбленное место паломничества царя Алексея Михайловича).

В 1918 году на Городке произошло удивительное открытие. Экспедиция Центральных государственных реставрационных мастерских под руководством Игоря Грабаря обнаружила в дровяном сарае три старых иконы. Так мир обрел Звенигородский чин: поясные иконы Спаса, апостола Павла, архангела Михаила. Большинство исследователей уверенно приписывают их великому Рублеву (разве что к образу апостола приложилась еще одна опытная рука). Предположительно написаны они были в начале 1410-х годов, но для какого храма – опять загадка. Княжеский Успенский собор, неподалеку от которого они были обнаружены, и Рождественский в СаввиноСторожевском монастыре не очень соответствуют им по размеру.

Троицкий монастырь

Сейчас в Троице-Сергиевой Лавре трудно представить, как здесь было при великом основателе обители Сергии Радонежском. Многолюдно: паломники, туристы, монахи… Множество великолепных каменных храмов и монастырских зданий, стены и башни – как у настоящей крепости… И только когда заходишь в Троицкий собор, самый маленький и скромный, время как будто обращается вспять.

Когда-то, в середине XIV века, здесь, на горе Маковец, юноша Варфоломей и старший брат его инок Стефан срубили первую часовенку. Прошло немного лет, и вырос монастырь, игуменом которого стал Сергий. Имя это с трепетом разносили крестьяне окрестных княжеств, бояре и князья, приходившие за советом и благословением, недужные, получавшие приют и исцеление в монастыре… Нет, он не был аскетом, носящим вериги и изнуряющим плоть. Но удивительной силой веяло от этого человека – одетого хуже последнего из его братии, работавшего, «как раб купленный». Он стал первым и главным учителем русского народа, его учение светло и просто: труд, братство, жертвенность и во всем – обращенность к Богу. «Примером своей жизни, высотой своего духа Преподобный Сергий поднял упавший дух родного народа, пробудил в нем доверие к себе, к своим силам, вдохнул веру в будущее», – писал В. О. Ключевский.

Здесь ли начинал инок Андрей свой монашеский путь – достоверно неизвестно. Он мог или лично знать Сергия Радонежского (тот умер в 1392 году), либо, уже в 20-е годы XV века работая над иконостасом Троицкого собора, общаться со знавшими его. Так или иначе, он впитал учение великого старца не умом, а всем сердцем и воплотил его в красках.

«Троица», самое известное творение Рублева, знаменует собой зрелый период его творчества, расцвет мастерства. Не только мастерства художественного, но и духовного, богословского, иноческого.

Андроников монастырь

Единственная относительно точная дата в биографии иконописца – 29 января 1430 года. Дата смерти. Она была реконструирована по остаткам надписи на надгробной плите, которая была найдена в XIX веке, но до нашего времени не сохранилась. Плиту обнаружили рядом с собором, который станет последней точкой в нашем путешествии, как стал последней вехой в долгой и славной жизни великого иконописца.

Андроников монастырь – почти ровесник Рублева: он был основан митрополитом Алексием в 1356 году. Первым игуменом стал ученик Сергия Андроник, первым и главным храмом – деревянный Спасский собор, который в 1420–1427 годах заменили каменным, стоящим до сих пор. Монастырь стал звеном в кольце монастырей-сторожей вокруг Москвы. Это сейчас Андроников оказался почти в центре города – между Рогожской заставой и Таганской площадью, а в конце XIV века это был пригород – полтора часа пешком до Кремля. Высокий берег Яузы, зелень садов царской резиденции на другом берегу, поля, леса… Сейчас, стоя под стенами и пытаясь разглядеть на горизонте между многоэтажками золотую точечку колокольни Ивана Великого, трудно это себе представить. Но зайдем внутрь… Стихает, тает шум мегаполиса, и остается только Храм.

Он дошел до нас чудом. Собственно, еще лет пятьдесят назад его не было, на его месте стояла постройка, как бы созданная из напластований разных веков: надстроен верх, пристроена паперть, стены облицованы кирпичом, окна растесаны, фрески сбиты. В конце концов малоценное сооружение было приговорено к сносу. Но храм возник из небытия благодаря тонкости профессионального чутья ученых и архитекторов-реставраторов: его не только «нашли» под вековыми слоями, но и восстановили в первоначальном виде, доказав, что это древнейшее из сохранившихся зданий Москвы, прекрасный памятник раннемосковского зодчества. Зданий той эпохи остались единицы, и мы уже встречали их в нашем путешествии по следам Андрея Рублева: помимо Спасского собора – Рождественский в Саввино-Сторожевском монастыре, храм Успения на Городке да Троицкий в Лавре.

Спасский собор Андроникова монастыря

Андрей Рублев. Спас из Звенигородского чина. Рубеж XIV–XV веков

Храм в Андрониковом и похож, и не похож на своих собратьев. Тот же куб (символ материи, земного) в основании, те же килевидные закомары рядами поднимаются к шлемовидной главе (символу небесного, Божественного). Но здесь архитектурные элементы вдруг становятся лестницей к Небу, ступенями, по которым может подняться каждый. Здесь человек не чувствует своей отделенности от высшего, не видит пропасти между собой – и Небом. Все соразмерно, гармонично, близко… Если мы обратимся к строкам летописи, то обнаружим, что Рублев, проведший в монастыре последние годы своей жизни, не только расписывал собор, но и принимал участие в его создании: «…и создаста в обители своей церковь камену». И даже если знаменитый иконописец, уже будучи умудренным опытом старцем, и не был архитектором собора, то его влияние здесь несомненно.

…Мы покидаем монастырь, прощаемся с Андреем Рублевым – памятник ему стоит у входа в обитель. Иконописец задумался, опершись на доски, – может быть, обдумывает новый замысел?

 

Живописец Андрей Матвеев

Илья Вузман

Русский музей. Зал живописи петровской эпохи. Передо мной картина Андрея Матвеева «Автопортрет с женой Ириной Степановной». Парный портрет. Добрые, открытые, умные лица. Оба «не от мира сего»…

Пытаюсь представить, как художник пишет портрет своей супруги. Ирина позирует, он рисует ей роскошное платье по последней моде – живописцу такое не по карману. Ее большие светлые глаза смотрят на мужа. В них безграничное доверие ее души, такой чистой, наивной. Матвеев взволнован, он не умеет скрыть своих чувств, нежность его проступает в каждом мазке. Уверенной рукой мастер выписывает изящный изгиб ее шеи, высокий лоб, губы, застывшие в полуулыбке. Пишет вдохновенно и быстро… А потом он спешно пририсует себя, счастливого.

Стоя перед картиной, я потерял счет времени. Очнувшись, почувствовал неловкость из-за того, что нарушил уединение влюбленных, и поспешил выйти из зала, чтобы оставить их вдвоем.

А. Матвеев. Автопортрет с женой

А. Матвеев. Венера и амур. 1726 г.

* * *

Санкт Петербург, 1727 год. Вернулся на родину «птенец гнезда Петрова» живописец Андрей Матвеев. Ему двадцать пять лет, он опытный мастер европейского уровня. Прошло уже одиннадцать лет с тех пор, как Андрей, сын подьячего, попался на глаза Петру I вместе со своими рисунками. Императору приглянулся смышленый мальчишка. Недолго думая, послал он его учиться живописному ремеслу за границу. Отправился Матвеев сначала в излюбленную Петром Голландию, затем во Фландрию, где был в учениках у известных художников, упорно работал и проявлял незаурядные способности и прилежание. За успехами Андрея Матвеева пристально следила императрица Екатерина I; ей в Петербург отсылал он свои холсты. Пожаловала императрица Андрею титул своего личного гоф-малера. Да вот не судьба была стать Матвееву придворным художником.

Одиннадцать лет – срок немалый. За это время не стало Петра, не стало и Екатерины. Никто на родине Матвеева не знает, никто не помнит, никому он не нужен. Так бы и остался не у дел, если бы не сообразил обратиться к Александру Даниловичу Меньшикову, благо тот пока еще был у власти. Светлейший князь рассудил устроить Андрею экзамен: пусть покажет, на что годен. Экзаменовал Матвеева «первый придворный маляр», портретист Людовик Каравак. Именитый француз не скрывал своего высокомерия. Но, ничего не поделаешь, вынужден был объявить, что Матвеев «угоден лутче других российских живописцев быть в службе его императорского величества, понеже пишет обоя как истории, так и персоны». Андрея зачислили в штат Петербургской Канцелярии от строений, ведавшей всеми строительными работами в столице, а вскоре назначили начальником живописной команды Канцелярии.

В живописной команде в те годы работали русские художники «старой закваски», иконописцы и живописцы. Многих из них прислали из Москвы после расформирования Оружейной палаты, которая была центром русской живописи и прикладного искусства, главной художественной школой России. На живописную команду возлагали большие надежды. Надежды оставались надеждами, а достойного применения художникам пока не находили. Дело было в том, что иностранные зодчие и инженеры не могли, а скорее всего и не хотели найти общий язык с русскими мастерами. Столкнулись две совершенно разные традиции искусства: европейского и русского, светской живописи и иконописи. Русские художники не понимали требований иностранцев, и те использовали опытных мастеров в лучшем случае как подмастерьев, а то и просто звали «тереть краски».

Назначение Андрея Матвеева, «русского европейца», пришлось как нельзя кстати. Показало это первое же испытание, выпавшее на долю художников, – написание картин для Летнего дворца, что на Лебяжьей канавке, готовившегося принять своего нового хозяина,12-летнего императора Петра II. Приказано было исполнить шестнадцать двухаршинных полотен, изображающих «сухопутные и морские баталии». Матвеев выполнил эскизы и раздал их своим живописцам, тут-то и выяснилось, что «оные мастера не умеют фигуры писать». Что делать? Условия и сроки поставлены жесточайшие, а помощи ждать не от кого. Казалось, положение безвыходное. Да только не для Матвеева. Стал он спешно учить художников. Был Андрей от природы мягким, добрым человеком, очень заботливым, терпеливым. Смог найти подход к каждому, а ведь многие были старше его. Объяснял, переучивал, ломал сложившиеся годами привычки. К весне 1728 года совместными усилиями написали половину картин. Написали бы и все, если бы не новое распоряжение: «…По определению Верховного Тайного Совета повелено в Санкт питербурхе церковь Петропавловскую внутренним и внешним украшением отделать со всяким поспешением».

Гордо взметнулся над Санкт-Петербургом золоченый шпиль колокольни церкви Петра и Павла, став символом города на Неве, а сама церковь пока не освящена, потому что освящать нечего – внутри голые стены. Повинуясь указу, отправили расписывать Петропавловскую церковь художников из разных ведомств города и даже вольных. «Смотреть» за живописью поручили Андрею Матвееву. Начали роспись, как положено, с купола. В верхнем ярусе работала живописная команда, писали по эскизам Матвеева фрески «из повестей евангельских». Работы в куполе шли безостановочно даже зимой. Берегли каждую минуту короткого светового дня. Можно только гадать, как художникам в неотапливаемом помещении удавалось согреваться самим и не давать замерзнуть краскам. Здесь, в Петропавловской церкви, живописцы показали себя по-настоящему единой командой. Каждому художнику Матвеев поручал именно ту работу, в которой тот мог наилучшим образом проявить свое умение и индивидуальность. Трудясь бок о бок, мастера учились друг у друга. Как было заведено испокон веков, у каждого мастера были ученики, которых он и воспитывал как собственных детей, и обучал профессии, передавая секреты своего мастерства. Поскольку рук не хватало, обучение шло ускоренными темпами. Лентяи изгонялись, искатели легкой жизни уходили сами, не выдержав тяжелых условий труда, а толковые и талантливые, подрастая, вливались в ряды команды.

Закончив роспись купола, художники сразу же принялись за убранство стен. Шел 1729 год, самый счастливый в жизни Андрея Матвеева. Работа, которой он отдавался со всем своим пылом, друзья, ученики. А еще в этом году он женился. Женился, встретив свою любовь, семнадцатилетнюю дочь кузнечного мастера Ирину Степановну Антропову. Вскоре после свадьбы и написал Андрей «Автопортрет с женой». Жили Матвеевы небогато, в небольшом доме «о трех деревянных покоях на санктпетербургском острову». С ними два ученика Андрея, они поселились у него с первых месяцев после его возвращения на родину. В этом году к Матвееву на обучение поступают еще шестеро детей мастеровых из Петергофа и Стрельны, а также сын кирпичника.

У живописцев Андрея Матвеева, как всегда, дел невпроворот. С каждым годом команда крепнет, растет число учеников. Главной школой для них становится совместная работа с учителем. Вместе с мастером они переходят из Петропавловской церкви в Летний и Зимний дворец, на роспись трех Триумфальных ворот, воздвигнутых в честь торжественного въезда императрицы Анны Иоанновны в Санкт-Петербург. Вместе с Матвеевым и его живописцами работают ученики в Петергофе и Царском Селе, помогают расписывать Сенатский зал в здании Двенадцати коллегий, занимаются бесконечной реставрацией ветшающей монументальной живописи.

Живописная команда уже не та, что была раньше. Она превратилась в содружество творческих личностей, способных исполнить любые работы: от икон, портретов до огромных плафонов и панно, садовые украшения, театральные декорации и костюмы, миниатюры из финифти. Это уже настоящий художественный центр со своей сформировавшейся системой обучения. Пройдут годы. В Санкт-Петербурге откроется Академия художеств. Именно система обучения, заложенная в Канцелярии от строений во времена Матвеева и продолженная потом его учениками, ляжет в основу преподавания в академии.

За все нужно платить. Спрос на живописцев Андрея Матвеева очень велик, их постоянно перебрасывают с одного места на другое, ничего не дают довести до конца. Раз уж они снискали себе славу самых умелых и надежных мастеров, универсалов, то им и стали поручать любую работу без разбора. Так, Матвееву, выполняя высочайшие капризы, пришлось раскрашивать царскую голубятню и экипажи царской конюшни, украшать императорскую галеру, выполнять сотни других бестолковых поручений. Художник на государственной службе – лицо подневольное. Тем более тогда, в жестокие годы правления Анны Иоанновны. В России – засилье иностранцев-временщиков, которых мало что заботит, кроме собственного обогащения. Завоевания Петра I безжалостно уничтожаются. Многих его сподвижников, тех, кому небезразлична судьба России, ждут казни, ссылки, плети. Пять лет провел в казематах Петропавловской крепости и затем был сослан в Сибирь, где вскоре умер, любимец Петра, изумительный портретист Иван Никитин.

Андрея Матвеева не трогают пока, он нужен, работает на износ. Его творческие силы напряжены до предела. Помимо прочего на нем и все административные дела, счета, отчеты, распределение материалов, дров, свечей. Скромный и терпеливый, Матвеев превращается в настырного просителя, когда дело касается его команды. Он постоянно хлопочет то о выплате денежного и хлебного жалования ученикам, то о дровах для отопления помещения, где пишутся картины. Матвеев то и дело напоминает Канцелярии от строений, что один из его мастеров «пришел во всеконечное убожество», другой «претерпевает с домашними своими немалую нужду», третий «впал в несносные долги». Уже тяжело больной он пишет рапорт, просит «о награждении обретающихся при нем живописного дела учеников – Ивана Скородумова, Андрея Ярошевского, Петра Игнатова прибавочным жалованием… показанные ученики обретаются в науке своей со всяким прилежанием и неленостью, а определенным ныне жалованьем пробавляются как в пище, так и в одежде с немалою нуждою». Самому Матвееву месяцами задерживают жалованье, а ведь у него уже трое детей, семье едва удается сводить концы с концами. «Даровал ему Бог ныне дочь, – пишет Андрей, – которую в христианскую веру весть чем не имеет». С начала 1738 года жалование Матвееву перестают выплачивать совсем. Нет, видите ли, денег в казне. При этом иностранцам продолжают платить огромные суммы.

И без того слабое здоровье мастера под тяжестью непосильных нагрузок не выдерживает. Он тяжело болен, уже не выходит из дома. И все равно работает. Здесь, дома, Андрей пишет иконы. Образа для церкви Симеона и Анны, что на Хамовой улице (ныне Моховая), Матвеев с помощниками начал исполнять еще в 1734 году. Иконы писались очень медленно, Андрей срывал все сроки, его торопили, не раз угрожали штрафами. Не помогало, быстрее не получалось.

Только сейчас, в последние свои месяцы, когда его уже ничто не отвлекало, он уловил нечто такое, чего не мог постичь раньше. Торопится он на иконах запечатлеть «увиденное». Пишет до тех пор, пока рука может держать кисть. 23 апреля 1739 года в 37 лет Андрея Матвеева не станет… Неоконченные иконы допишут его ученики.

Из записки вдовы, Ирины Степановны, в Канцелярию от строений: «…означенная просительница прошением своим объявляет, что она осталась после мужа своего, Матвеева, с малолетними ево детьми и оного мужа ее тело погрести чем не имеет; и к тому же оный муж ее должен здешним обывателям за взятые съестные и прочие припасы немалое число, которое просят того долгу неотступно».

Славная и горькая судьба у художника в России, не правда ли?

 

Явление Христа живописцу Иванову

Дмитрий Петров

В любом деле важно правильное начало. В любом – и в статье тоже. Как мне начать рассказ об Иванове – гениальном художнике, чье имя в русском искусстве стоит рядом с именем Андрея Рублева? Попробовать, может быть, так: «Александр Андреевич Иванов родился 16 июня 1806 года в Петербурге в семье художника. Отец его, Андрей Иванович, исторический живописец, академик и профессор Императорской академии художеств, был лучшим педагогом своего времени и имел большое влияние на сына. В 1817 году Александр Иванов поступил в Академию художеств и проучился там десять лет…» А можно, например, и так: «Иванов – один из самых глубоких русских художников, сумевших выработать целостное философское мировоззрение. Понять его непросто. Для этого нужны тишина и сосредоточенность, рядом с ним хочется остановиться, задуматься, затаить дыхание, перестать суетиться и мельтешить, выключиться из маленького времени, чтобы включиться в большое…»

Замечательно начал свое письмо о художнике Н. В. Гоголь: «Пишу к вам об Иванове. Что за непостижимая судьба этого человека!»

С. П. Постников. Портрет художника Александра Андреевича Иванова. Около 1873 г. Государственная Третьяковская галерея, Москва

Короче, проще и яснее уж и не скажешь, поэтому, без лишних слов, я лучше отправлюсь смотреть на картины великого мастера.

* * *

Апрель. Воскресенье. Иду в Третьяковку. Выбираюсь из метро. Взгляд привычно упирается в мекку быстрого питания «Макдональдс». На «пятачке» у станции всегда кипит жизнь, но сегодня как-то особенно шумно и людно: бабушки, перекрикивая друг друга, настойчиво предлагают «гарачии пирашки», из ларьков раздается «умц, умц, умц, бум», студенты, примостившись на парапете, пьют свое утреннее пиво, у газетного киоска и приткнувшейся рядом с ним церковной лавки – равное оживление. На выходе меня тут же берет в оборот гражданин, обвешанный какими-то причиндалами, с табличкой на груди: «Святой странник». Ловко уворачиваюсь и ухожу налево, к Лаврушинскому. Хорошо, что уже не нужно носить шапку, и сугробы становятся меньше, и солнце так греет… Это весна.

Вот и Лаврушинский переулок, 12. Государственная Третьяковская галерея.

Поднимаюсь на третий этаж. Зал № 10, сердце галереи. Отсюда расходятся тропы, ведущие в искусство Крамского и Ге, Репина и Поленова. Здравствуй, Иванов!

Короткий привал на удобном диванчике – присядем на дорожку. Впереди целый день, и торопиться не надо. Сам Иванов говорил: «В моих картинах все должно быть тихо и выразительно».

Ну, в путь!

Вот «Приам, испрашивающий у Ахиллеса тело Гектора». Учебная работа, которую Александр Иванов пишет на предложенный советом Академии гомеровский сюжет в 1824 году. Картина получила вторую золотую медаль, юный автор удостоился одобрения знатоков искусства, которые единодушно отметили его способность «вдумчиво вникать в предмет свой».

Царь осажденной ахейцами Трои Приам проникает к Ахиллу, чтобы получить у него разрешение на погребение тела Гектора – своего сына, павшего в бою у стен Трои от руки Ахилла. Ахилл, потерявший Патрокла – любимого друга, сраженного Гектором, – воплощение печали и глубокого горя. Слова, прикосновение Приама возвращают его к действительности, но, кажется, он не до конца понимает, что происходит. В верхнем правом углу картины изображен скульптурный бюст Зевса. Великий бог как будто наблюдает сверху за этой сценой, полной ожидания и неопределенности. У подножия бюста – орел. Божественная птица обернулась к Зевсу и как посредник передает слова Приама своему покровителю. Что будет дальше? Чем закончится встреча двух соперников?

Уже в этой ранней работе – весь Иванов: уверенная кисть сложившегося мастера и размышления о выборе, величии в проявлении души, восстановлении нарушенной меры, нахождении самого себя, судьбе, которая в руках Бога и человека.

А вот «Аполлон, Гиацинт и Кипарис, занимающиеся музыкой и пением». Над этой картиной Иванов работал в Италии в 1831–1834 годах. Но так и не окончил ее.

В Италию молодой художник попал в 30-м. У этого приезда – своя история.

В 1827 году в качестве аттестационного шедевра по окончании Академии (по нашему – диплома) Иванов пишет картину «Иосиф, толкующий сны в темнице заключенному с ним виночерпию и хлебодару». Это произведение сейчас находится в Русском музее, в Петербурге. В «Иосифе» получили свое дальнейшее развитие не только идеи «Приама и Ахиллеса», но и отразились совсем недавние события 14 декабря 1825 года, потрясшие всю Россию. Расстрел мятежных полков на Сенатской площади был хорошо виден из окон Академии, где жил профессор Андрей Иванович Иванов с сыновьями. На всю оставшуюся жизнь восемнадцатилетний юноша запомнил эту страшную сцену. Над Россией сгущалась тьма. Образ египетской темницы стал символом эпохи.

Иванов размышляет о прошлом, чтобы понять свое время, о роке, перед которым нет правых и виноватых, о свободе – самой главной ценности для художника. «Русский исторический живописец должен быть бездомен, совершенно свободен… никогда ничему не подчинен, независимость его должна быть беспредельна», – скажет Иванов. Он никогда не изменял этим своим словам.

Несмотря на то что в картине увидели сознательный намек на судьбу казненных декабристов, Академия наградила Иванова большой золотой медалью. А это означало пенсионерскую поездку на три года в Италию на средства Общества поощрения художников.

Кажется, все прекрасно, лучшего и желать нечего! Но – Иванов влюблен. В дочь учителя музыки Академии художеств. А женатых за границу не пускают…

Это был трудный выбор для Александра Андреевича. Сомнения, любовь, ночь, мосты Петербурга, мольбы отца… В 1830 году он уезжает в Италию.

Небыстрая дорога через Германию, Австрию. В Дрезденской галерее художник копирует голову Сикстинской мадонны. Во Флоренции осматривает галереи Уффици и Питти. Восторг и трепет от первой встречи с давным-давно знакомыми по репродукциям шедеврами архитектуры, скульптуры, живописи. И пьянящее ощущение счастья и радости, как у всякого русского, пересекшего границу и отъехавшего от нее на расстояние пушечного ядра. Свобода!

В начале 31-го он в Риме. Предполагалось, что Иванов пробудет здесь три года, копируя творения мастеров Возрождения, изучая превосходную коллекцию антиков из сокровищ Ватикана, постигая вечный город с его руинами, соборами, дворцами. Но все случилось иначе. Не три года, а долгих 28 лет понадобится Иванову, чтобы вернуться домой.

Художник много путешествует по стране, изучает сотни зданий, изваяний и полотен, одновременно ища тему для картины, которая по возвращении на родину послужит отчетом о его успехах и даровании. Итогом итальянских впечатлений становится «Аполлон, Гиацинт и Кипарис, занимающиеся музыкой и пением». В этой картине уловлен, кажется, сам дух античности, в ней чувствуется живое дыхание древней Эллады. Аполлон, Гиацинт, Кипарис – три разных состояния души, три степени зрелости, три ступени восхождения. Атмосфера покоя, гармонии и вдохновения. Самое светлое творение Иванова.

Почему он не закончил «Аполлона»? Неизвестно. Может быть, причина в том, что, подобно своему кумиру Леонардо да Винчи, он ставил перед собой художественные задачи, которые были неразрешимы. Нам не дано это узнать.

Иванов не доводит до конца и другую «отчетную» картину, уже по библейскому сюжету, – «Братья Иосифа находят чашку в мешке Вениамина». Считают, что работа над «Братьями Иосифа» была самой плодотворной неудачей Иванова: следствием ее стал поиск сюжета «Явления Христа народу».

Однако, отложив в сторону «Аполлона» и «Братьев Иосифа», Александр Андреевич оказался в очень неловком положении перед теми, кто отправлял его в долгую заграничную командировку. Все сроки подходили к концу, а каков результат? Общество поощрения художников и Академия никак не могли взять в толк причин медлительности молодого художника. Иванова призвали к ответу.

Положение исправило «Явление Христа Марии Магдалине после воскресения». Эта картина имела огромный успех на родине. Гул восторженных голосов, исключительные оценки… Иванов становится академиком Петербургской академии художеств. Получение почетного звания давало возможность сделать блестящую карьеру в стенах родного учебного заведения, обещало безбедное существование и долгожданное благополучие.

Но Иванов не торопится в Россию. Он пишет отцу: «Кто бы мог думать, что моя картина Иисус с Магдалиною производила такой гром?.. Радуюсь… довольству Академии. Но прошу меня извинить, мне все как-то это кажется невероятным, странным… Как жаль, что меня сделали академиком: мое намерение было никогда никакого не иметь чина, но что делать, отказаться от удостоения – значит обидеть удостоивших».

Красноречивое признание. Иванов не мог принять нравы придворной суетной Академии, не хотел прощать неблагодарность и несправедливость к старому отцу, которого в 1831 году из-за «подлостей и интриг» по воле царя Николая I изгнали из Академии художеств. Он не забыл обид, накопленных за годы ученичества, профессора А. Е. Егорова, который, косясь на его эскизы, ронял небрежно: «Не сам!», подразумевая, что дома за мальчика работу выполнил отец. Он многое помнил очень хорошо. И особенно – вспышки выстрелов в темноте, крики бегущих к реке людей, топот солдатских сапог под окнами в холодный декабрьский день 1825 года. И казнь пяти декабристов 13 июля 1826 года. Страшные слухи о зловещих подробностях расправы – как сорвавшихся с петли без пощады вешали снова…

Нет, Иванов не торопится в Россию. Он остается в Италии.

А «Явление Христа Марии Магдалине…» действительно замечательна. Сдержанный, величественный Христос. Мария – вся порыв, радость, счастье узнавания. Это один из самых возвышенных и трогательных эпизодов Святого писания – мгновение, когда Мария узнает воскресшего Христа. Все здесь – отчаяние и радость, восторг и сострадание. Христос приказывает: «Не прикасайся ко мне!.. Иди к братьям моим…» Мария замерла, преклонив колени и простирая руки к Учителю.

Явление воскресшего Христа Марии Магдалине. 1834 г.

Ко времени завершения «Магдалины» у Иванова уже окончательно сложилась идея новой работы. Велик был замысел художника и план, который он сам назвал «всемирным». В письме от 28 декабря 1835 года в Комитет Общества поощрения художников он пишет: «Имею честь представить моим покровителям эскиз другой предложенной картины моей: „Явление в мир Мессии“. Сей предмет, занимавший меня с давнего времени, сделался единственною моею мыслию и надеждою, и я чувствую в себе непреодолимое желание привести оный в исполнение».

Художник, несмотря на твердое убеждение всех в том, что сюжет явления Христа людям выходит за пределы возможностей изобразительного искусства, ставит перед собой эту невероятную задачу.

Иванов создал огромное количество произведений, но расхожее мнение считает его автором одного. Был, мол, такой чудак – рисовал всю жизнь одну картину. В этих словах есть доля правды. «Явление Христа народу» стало главным делом Иванова, смыслом его непростой жизни, большую часть которой он посвятил великому труду.

В 1846 году Н. В. Гоголь, друг художника, пишет М. Ю. Вьельгорскому об Иванове: «Он идет своей собственной дорогой и никому не помеха. Он не только не ищет профессорского места и житейских выгод, но даже просто ничего не ищет, потому что уже давно умер для всего в мире, кроме своей работы. Он молит о нищенском содержании… которое дается только начинающему работать ученику, а не о том, которое следует ему, как мастеру, сидящему над таким колоссальным делом, которого не затевал доселе никто… Устройте так, чтобы награда выдана была не за картину, но за самоотвержение и беспримерную любовь к искусству, чтобы это послужило в урок художникам. Урок этот нужен, чтобы видели все другие, как нужно любить искусство. Что нужно, как Иванов, умереть для всех приманок жизни; как Иванов, учиться и считать себя век учеником; как Иванов, отказывать себе во всем, даже и в лишнем блюде в праздничный день; как Иванов, надеть простую плисовую куртку, когда оборвались все средства, и пренебречь пустыми приличиями; как Иванов, вытерпеть все и при высоком и нежном образованье душевном, при большой чувствительности ко всему вынести все колкие поражения и даже то, когда угодно было некоторым провозгласить его сумасшедшим и распустить этот слух таким образом, чтобы он собственными своими ушами, на всяком шагу, мог его слышать. За эти-то подвиги нужно, чтобы ему была выдана награда».

…Иванов уже восемь лет работает над «Явлением Христа». Сделано огромное количество эскизов, изучены сотни лиц. Он мечтает побывать в Палестине, пройти дорогами, которыми ходил Иисус. Увы, эти мечты неосуществимы. Его не понимает даже отец, а петербургские покровители считают картину пустой затеей и блажью. Ему отказывают в средствах, денег нет совсем.

А кажется, чего проще! Вот заказчики. Клиентура. На Иванова спрос есть, только работай! И платить готовы по хорошим расценкам.

Но у Иванова только один заказчик – высший и строгий. Он поручил ему работу, от которой невозможно уклониться, которую никому не перепоручишь и ни с кем не разделишь. Нельзя отвлекаться от главного на пустяки. Художник сделал свой выбор.

Единственное, что ему нужно, – тишина и спокойствие, мир и сосредоточенность. И еще согласие с самим собой. Он не может работать, если внутри хаос чувств и беспорядок в мыслях. «Бога нельзя чувствовать и постигать иначе человеку, как согласиться с собою, увидеть все в гармонии и потом действовать в силу сих убеждений… Смесь чувств, не управляемых разумом, всегда ведет за собой стыд и негодование на себя… Я поставлю теперь себе правилом не только не писать, но и не говорить ничего, не упорядочась после какого-либо сильного для чувств случая…»

* * *

«Явление Христа народу» – история всего человечества, книга судеб. Картина удивительная, нет другой такой в русском искусстве. В ней такой глубокий идейный замысел, что дна не разглядеть.

Пространство картины делится на две части: небо и землю, на грани которых – Спаситель мира, Учитель людей. Он пришел к нам. Это величайшее событие, после которого история пошла по-другому.

Вот Иоанн Креститель, Предтеча, проповедник в овчине и грубом плаще, вздымающий крест так, что он оказывается прямо в геометрическом центре полотна. «В те дни приходит Иоанн Креститель и проповедует в пустыне Иудейской и говорит: покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное… Тогда Иерусалим и вся Иудея, и вся окрестность иорданская выходили к нему и крестились от него в Иордане, исповедуя грехи свои… Я крещу вас в воде в покаяние, но идущий за мною сильнее меня, я недостоин понесть обувь Его. Он будет крестить вас Духом Святым и огнем…» Кажется, он говорит это не только присутствующим в картине, но и неисчислимым народам, проходящим по земле, всем нам.

За Предтечей – группа учеников: Иоанн Богослов, Андрей Первозванный, Нафанаил Сомневающийся. Замыкает эту группу выходящий из воды мальчик, готовый идти за Предтечей ко Христу, и немощный старик, опирающийся на палку. Юность и старость вместе.

Златокудрому Иоанну Богослову в золотистых одеждах, излучающему доверие и чистую радость, противостоит рыжеволосый обнаженный юноша, смотрящий вдаль. Это не случайно, как и все на картине. Спокойный, свободный, естественный юноша – олицетворение античного мира с его обожествлением красоты тела. Рядом с ним – еще две обнаженные фигуры, «дрожащие». Они стесняются своей наготы, ощущают себя крайне неуютно. Тело – это орудие греха. Здесь встречаются два мира – языческий и христианский.

Ближе всех к Христу «кающийся» в багряном одеянии, в образе которого угадывается Н. В. Гоголь. Иванов и Гоголь подружились в Италии. Повинуясь законам судьбы, они оказались в Риме – в одном месте, в одно время.

«Изобразить на лицах весь ход обращения человека ко Христу!» – объяснял намерение художника Гоголь. Такое понимание картины очень близко к тому, что Гоголь писал в «Дополнении к „Развязкам Ревизора“», пытаясь пояснить смысл своей пьесы. «Что ни говори, но страшен тот ревизор, который ждет нас у дверей гроба. Будто не знаете, кто этот ревизор? Что прикидываться? Ревизор этот – наша проснувшаяся совесть, которая заставит нас вдруг и разом взглянуть во все глаза на самих себя. Перед этим ревизором ничто не укроется, потому что по Именному Высшему повеленью он послан и возвестится о нем тогда, когда и шагу нельзя будет сделать назад».

Явление Христа народу. 1836–1857 гг.

Может быть, такое понимание собственной пьесы, финальной «немой» сцены напрямую связано с «Явлением Христа»? Ведь Гоголю был хорошо известен замысел всей картины и отдельных ее эпизодов.

Мы можем только гадать, что они передумали, переговорили вместе. Следы этой дружбы – в творениях Иванова, в статьях и произведениях Гоголя.

На ранних эскизах Иванова портретное сходство с Гоголем можно найти и в образе раба. Это важнейший для понимания философского смысла картины персонаж, который располагается на переднем плане полотна вместе со своим господином, справа от Иоанна Крестителя. Раб с веревкой на шее, самый последний здесь человек, подает своему хозяину одежды. В этот момент слова проповеди проникают в его сердце, и – сквозь отчаяние – на его лице появляется улыбка надежды, в которой радость и вера в спасение.

«Имеющие уши да услышат, имеющие глаза да увидят. Я здесь!» Понимающих Иисуса немного. Это самые простые и обычные люди: рыбаки, земледельцы, сборщики налогов. Для того чтобы понимать Учителя, у них есть самое главное – скромность, доверие и терпение.

Раб выполняет приказ своего господина. Старик с белым холеным телом и пышными, ухоженными седыми кудрями торопится – нужно быстрее одеться, чтобы прилично выглядеть в такой необычный, интересный момент, поскорее занять место в первых рядах, разглядеть этого учителя получше. Может быть, задать кое-какие вопросы. Он не знает, что вряд ли Иисус будет говорить с тем, кто спрашивает только из любопытства или желания подтвердить свои же собственные мнения. На такие вопросы Учитель отвечать не станет.

Прямо напротив Христа находится юноша, который помогает подняться слабому старику. Путь к Христу от этих людей – по прямой. Они хотят идти: если ты делаешь шаг к Учителю, он делает навстречу тебе десять шагов. Кажется, что Иисус должен занять место юноши, одетого в такие же точно одежды, как и он. Эта группа – символическое изображение миссии Спасителя, являющегося ослабевшему, ветхому человечеству, чтобы возродить его к жизни. Каждый человек может уподобиться Христу, если долгом его становится служение людям.

В глубине располагаются фигуры, которые также наполнены смыслом: старик, зрелый мужчина и ребенок. Они олицетворяют три фазы, три этапа, три возраста человечества.

Все люди на картине образуют два потока, которые движутся в противоположных направлениях. Правосторонний устремлен вниз, по часовой стрелке. Эти люди не смотрят на Спасителя, взгляды их потуплены. Скорбные и печальные, они удаляются от одинокого путника на холме. Не то смущенье, не то страх читается на их лицах. Левый поток людей, ведомых Иоанном, движется вверх, к Христу.

Мотив встречного движения от Бога к человеку и от человека к Богу повторяется и в центре, и по краям композиции. Эти обращения развиваются не равномерно, а в своем сложном ритме разных импульсов.

Прямо к Спасителю идут только люди в глубине слева. Эта группа кающихся с воздетыми руками, поднимающаяся по склону холма к Иисусу, не сразу видна на картине. Тем не менее она чрезвычайно важна. Символично то, что Учитель идет не к ним, и даже не к «праведным», которых ведет за собой Предтеча, а к людям, которые потерялись, сбились с пути.

Эту группу сверху замыкают римские всадники. Копье одного из них направлено на Иисуса. Крест и копье – орудия казни, символы будущих страданий Христа. Они обозначают невидимую черту, границу между Спасителем и всеми остальными. Иисус одинок. Есть только он, горы, небо – и люди, к которым Учитель с каждым шагом становится ближе, оставаясь при этом далеко.

«Царствие подобно пастуху, у которого сто овец. Одна из них заблудилась. Он оставил девяносто девять и стал искать одну, пока не нашел ее». И вот уже юноша в серых одеждах устремился к Христу. Он развернулся против течения, перестал быть частью бредущей толпы. Его в чем-то убеждает старец, убеленный сединами, в чьих глазах недоверие и сомнение, но юношу не удержать. Он увидел и узнал. Кажется, какая-то невидимая нить протянулась между ним и Иисусом, и чтобы ни говорили – прочь отсюда! Ученик и Учитель нашли друг друга.

Есть еще один персонаж, скромный и незаметный. На него трудно обратить внимание сразу. Иванов называл его «странник», «путешественник». Он и «ближайший» – единственные на картине, которые имеют портретное сходство и не являются собирательными образами, как все остальные. «Ближайший» – это Гоголь, а «странник» – сам Иванов. Это его автопортрет. Так же как Предтеча и Христос, «ближайший» и «странник» на картине не имеют пары. Они одиноки. Есть еще одна деталь, которая сближает «странника» с Иисусом. Он, подобно Христу, остается зрителем, внутренне никак не вовлеченным в события, изображенные на полотне. «Странник» – наблюдатель и свидетель, обязанность и долг которого состоят в том, чтобы видеть, сохраняя спокойствие, ясность и чистоту. Этот персонаж – воплощение внимания, сосредоточенности и внутренней дисциплины. Таким, по меркам Иванова, должен быть художник, без устали ищущий, стремящийся к совершенству.

* * *

Иванов вернулся из Италии в конце 50-х, вернулся в совсем другую Россию. Чернышевский, Белинский, Герцен, волнение в умах и ощущение надвигающихся перемен, неизвестность.

В начале июня 1858 года «Явление Христа народу» выставляют в Академии художеств. Успеха у публики картина не имела. Недоумение и недоброжелательность перерастают в открытую жестокую травлю. Измученный Иванов не выдерживает. С него довольно. 3 июля 1858 года художника не стало.

В некрологе вспомнили великих предшественников мастера: «Тени Грибоедова, Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Брюллова, Глинки проходят перед нами… Сколько до времени угасших гениев! Что за фатум, что за рок тяготеет над русским искусством!»

…Стою перед «Явлением» и не могу уйти. Сколько в нем символов, смыслов и значений! Люди, входящие в зал, невольно становятся участниками этой мистерии на огромной стене. Нас разделяет река, нарисованная на полотне. На том берегу – дерево, еще один персонаж великой истории, рассказанной великим художником. «Царствие Небесное подобно зерну горчичному. Самому малому среди семян. Когда же оно падает на возделанную землю, оно дает большую ветвь и становится укрытием для птиц небесных». Вот это дерево, которое когда-то было самым маленьким семенем. Семечко освобождается от своих границ и превращается во что-то иное. Только так можно стать чем-то большим. Когда дерево вырастает, к нему слетаются птицы, которым нужен дом. Дерево состарится и высохнет – таков закон, но прежде оно даст миллионы новых семян.

Учитель помогает возделать землю, на которой должно прорасти семя.

Представь себе, что он уже здесь – вернулся и ходит по улицам города, в котором ты живешь. Он подходит к тебе, трогает за рукав и говорит, улыбаясь: «Как проходит твоя жизнь? Не устал ли ты от всего этого?.. Я могу сделать тебя ловцом человеков. Иди со мной!» Что делать, если он заглянул с такими словами к тебе в контору, а ты видишь его в первый раз?

В родном городе все считали Иисуса простым сыном плотника. Когда Иисус рассказал землякам, кто он такой на самом деле, они очень смеялись. Разве может сын плотника быть сыном Бога?

У этой реки где-то точно должен быть брод. Его надо найти.

…Я иду по вечернему городу и думаю об Иванове, о ближайших выходных – надо обязательно досмотреть его гениальную серию «Библейских эскизов», с которых он хотел делать фрески будущего великого храма, думаю о том, как соединились в его живописи искусство Западной Европы, Древнего Египта и Ассирии, о том, что надо учиться смотреть и слушать.

Вхожу в метро. Ищу глазами моего святого странника, но его нет. Наверное, ушел куда-то по своим неведомым дорогам. Может быть, мы еще встретимся?

 

Левитан

Анна Сейфулина

Что может быть «проще» картин Левитана? Но как трудно о них говорить! Ими легче любоваться, отдаваясь их необъяснимому очарованию: большая дорога, лесок, весна, талый снег, прозрачные речки, березовые рощицы, монастыри при розовом утреннем или вечернем свете, летнее утро… Как все знакомо, как близко. Вот через эту «березовую рощу» я ходила от станции на дачу. А когда наступало время «золотой осени», мы с отцом собирали подосиновики в этом леске – слева, за которым проходит железная дорога, а за ней старое деревенское кладбище, а дальше соседняя деревня – там, в изумрудном поле, где земля сходится со студеным, лазурным осенним небом. Там, над полем, по утрам всходит солнце. Там из рассветного тумана мне навстречу вышли лосиха и лосенок… И меня совсем не смущает, что «Золотая осень» написана не в «моей» деревне. Левитан – это пронзительное чувство Родины, моей маленькой родины.

Картины Левитана – о давно знакомом. Разве не писалось все это и до него? И не будет ли писаться до бесконечности? Мало ли у нас было художников, правдиво писавших природу? Но так проникает в сердце, так пленяет меня только Левитан. Он заставляет вновь переживать, перечувствовать настроения, состояния, охватывавшие меня среди природы. Его картины не виды местностей, не география, но сама русская природа с ее неизъяснимо тонким очарованием, тихая, скромная, милая русская природа.

В. Серов.

Портрет художника Исаака Левитана

И. Левитан. Весна. Большая вода. 1897 г.

Сейчас трудно поверить, что появление русского лирического пейзажа, пейзажа «настроения» связано исключительно с именем Левитана. «Как бы в насмешку над национализмом именно еврейскому юноше открылась тайна самой сокровенной русской красоты» (А. А. Ростиславов). Левитан – художник русский, но не в том русский, что он из каких-либо патриотических принципов писал русские мотивы, а в том, что он понимал тайную прелесть русской природы, тайный ее смысл, понимал только это, зато так, как никто. Во всей русской живописи лишь три-четыре художника обладали этим даром. Левитан, Серов, Коровин и Нестеров – вот мастера, сумевшие передать истинную красоту русской природы; до них – одинокая картина Саврасова да некоторые «фоны» в картинах Венецианова.

Левитан любил природу как-то особенно, до слез. Это была даже и не любовь, а влюбленность… Влюбленность всегда идеализирует возлюбленное и видит в нем все самое прекрасное, совершенное. Его пейзажи – это идеализация, зачастую очень «придуманная», но как убедительна, как благородна она и естественна. Глядя на его картины, ощущаешь, что в природе все именно так, но только более запутанно, с большим количеством совсем ненужных деталей. Мастер упрощения форм, обобщения, Левитан не «списывал» природу, он ее творил.

Любовь к природе и особая чувствительность к ее состояниям были присущи ему с детства. Он с ранних лет любил бродить по полям и лесам, подолгу созерцать закат или восход, а когда наступала весна, совершенно преображался и суетился, волновался, его тянуло за город, куда он убегал всякий раз, как на это выдавалось хоть полчаса. К растениям, цветам и деревьям относился как к братьям нашим меньшим, способным чувствовать, радоваться, тянуться к солнцу в дни весны, грустить, роняя листву перед наступлением холодов. Был чужд он и всему чрезмерному, кричащему. Неслучайно он почти не писал жаркие летние дни, предпочитая мягкую игру света. Влекли, вдохновляли Левитана не столько сила и красота солнечного света, даруемая им яркость красок, сколько состояния природы особенно близкие сокровенной жизни человеческого духа. «Я никогда еще не любил так природу, не был так чуток к ней, никогда еще так сильно не чувствовал я это божественное нечто, разлитое во всем, но что не всякий видит, что даже и назвать нельзя, так как оно не поддается разуму, анализу, а постигается любовью. Без этого чувства не может быть истинный художник. Многие не поймут, назовут, пожалуй, романтическим вздором – пускай! Они – благоразумие… Но это мое прозрение для меня источник глубоких страданий. Может ли быть что трагичнее, как чувствовать бесконечную красоту окружающего, подмечать сокровенную тайну, видеть Бога во всем и не уметь, сознавая свое бессилие, выразить эти большие ощущения» (И. Левитан).

Многое в его творческом и духовном облике определила среда, в которой он формировался как художник. Аполлинарий Васнецов утверждал, что Левитан – «продукт Москвы, воспитан Москвою», говоря, конечно, о душе, традициях московской культуры. Стремление к целебной близости с природой жило в XIX веке и в московской литературе, и в поэзии, и в музыке: лучший пример – симфонии из серии «Времена года» Чайковского, а в драматургии – «Снегурочка» Островского.

Чувство глубокой метафизической связи души с родной русской природой было характерным качеством московской школы живописи и в 1860–1870-е годы, когда ее лицо во многом определяли учителя Левитана – Алексей Саврасов и Василий Перов.

Саврасов был замечательным, вдумчивым, душевным педагогом. Причем секретом его влияния на молодежь была не столько методика преподавания, сколько способность вдохновлять учеников, которые, охваченные восторженным поклонением природе, сплотившись в тесный кружок, работали не покладая рук – и в мастерской, и дома, и на природе. С первыми теплыми солнечными весенними днями вся мастерская спешила за город и среди тающих снегов любовалась красотой пробуждающейся и обновляющейся жизни. Расцветал дуб, и Саврасов, возвещая об этом как о грандиозном вселенском событии, вбегал в мастерскую и уводил с собой молодежь туда, в зеленые рощи и поля. Константин Коровин – близкий друг Левитана в те годы – вспоминал, как Саврасов, «этот величайший, проникновенный артист с умным и добрым лицом, любил учеников своих всем своим сердцем». Учил тому, «что искусство и ландшафты не нужны, где нет чувства… Только любя природу, учась у нее, можно найти себя». Левитан искренне и благоговейно любил Саврасова, и тот заметно благоволил к талантливому ученику. Занятия с Саврасовым были благотворны для многих учеников, но именно в Левитане он нашел наиболее родственную натуру. Говорили, что только ему Саврасов передал «тайну мотива».

Левитан вел жизнь очень уединенную и с раннего утра и до сумерек изо дня в день работал, не выпуская кисти из рук. Он был необыкновенно трудоспособен. За свою недолгую жизнь – Левитан прожил неполных 40 лет – он создал более тысячи картин. Во многих графических работах начала 1880-х годов он с «шишкинской» скрупулезностью изучал и фиксировал подробности пейзажа: прослеживал рисунок древесной коры, формы листьев различных растений, «мелодику» природы. Но и в наиболее детальных, точных рисунках видна присущая художнику хрупкость, поэтичность, мягкость, нежность взгляда на любимую природу. Его исключительная зрительная память и пытливость в изучении живой жизни дали Левитану глубоко философски осмыслить природу и с годами все более лаконично выражать основную мысль пейзажа: идея и смысл Вселенской жизни – рост, стремление ввысь, к солнцу, небу и звездам. «Летом Левитан мог лежать на траве целый день и смотреть в высь неба. „Как странно все это… – говорил он мне, – и как хорошо небо, и никто не смотрит. Какая тайна мира – земля и небо. Нет конца, никто никогда не поймет этой тайны, как не поймут и смерть. А искусство – в нем есть что-то небесное – музыка“» (из воспоминаний К. Коровина о Левитане).

И. Левитан. После дождя. Плес. 1889 г.

Один из немногих среди русских художников Левитан умел наслаждаться кистью и краской, умел не только правильно, но и красиво писать. Все его картины сами по себе явление в живописи: не по сюжету, не по «содержанию», но по своему внешнему виду, как живопись, как краски, как сочетание форм. Сказать о живописи Левитана, что она сочная и жирная, что смелый, живой, гибкий мазок всегда точен, что его краски отличаются необычайной, светящейся яркостью и правдивостью, – значит разобрать ее на кусочки. Не годится. Его живопись вся из одного куска – цельная, могучая и гармоничная.

Часто его картины называли этюдами, «талантливыми, но недоделанными набросками», словом, говорили, что картины его – не картины. Старый, избитый, но вечный вопрос: без вылизанности и вылощенности не понимается законченность. Действительно, Левитан не закруглял своих штрихов, не зализывал своей живописи, не выписывал листочков и травинок, камешков и сучочков. Он давал одно только общее, в котором вся мелкота тонула и терялась, но это общее так верно, так полно сплавляло все составные части, что всякая подробность была уже лишней, нарушала общий и единый смысл картины. Сколько труда было положено Левитаном, этим в высшей степени честным и строгим к себе мастером, на некоторые из таких «неоконченных эскизов»! Как долго, иногда годами, бился он над иным простейшим мотивом, переиначивая все снова, недовольный тем или другим еле заметным диссонансом, меняя иногда всю композицию, если ему казалось, что его поэтичная или живописная мысль недостаточно «очищена». Зачастую благодаря только настояниям друзей Левитан решался выставить картину, по его мнению, далеко не готовую. Некоторые излюбленные темы, прежде чем появиться, написаны были три, четыре и даже пять раз. Левитан потому только считал свою картину неоконченной, что в ней было слишком много лишних подробностей. При этом проявлял замечательную твердость. Далеко не обеспеченный материально (свои юные годы он провел буквально в голоде и нищете), он не отступал ни на пядь от своих убеждений, предпочитая остаться со своим произведением на руках, нежели пойти на малейший компромисс. «Дать недоговоренные картины на выставку составляет для меня страдание… Окончить картину иногда очень трудно. Иногда боишься испортить одним мазком. Вот и стоят они „дозревают“, повернутые к стене. Нужно работать быстро, но не спешить заканчивать. Чтобы закончить, иногда нужно два-три мазка, а вот каких, не сразу решишь» (И. Левитан).

Вся недолгая творческая жизнь Левитана была наполнена поисками. Ему давалось все легко, тем не менее работал он упорно, требовательно к себе, каждодневно совершенствовался, с большой выдержкой: над собой, своим образованием, развитием – ему всегда казалось, что можно сделать лучше, он волновался и мучился… Много читал, в том числе русскую поэтическую лирику, изучал достижения лучших русских и зарубежных пейзажистов. Так, специально для того, чтобы прочитать монографию о Камиле Коро, чьи работы он ценил, любил и не раз копировал, Левитан выучил французский язык. В 1889 году ему удалось побывать на Всемирной парижской выставке. Внимательно, со всей страстью всматривался он в живое, незнакомое ему до тех пор искусство Запада, и, поняв его, мало-помалу стал разбираться и в самом себе. «Многие в поисках новых тем едут далеко и ничего не находят. Ищите около себя, но внимательно, и вы обязательно найдете и новое и интересное» (И. Левитан).

С Левитана написал прекрасный, очень похожий портрет Серов. Лучший прижизненный портрет. Он выполнен в мастерской Левитана – удобной, с верхним светом, построенной одним из Морозовых для себя и уступленной Левитану. В этой мастерской были написаны почти все лучшие картины художника, потом составившие его славу. На этом портрете Левитан признанный, любимый художник, достигший вершины славы. Красивый своей серьезной восточной красотой, знавший цену красоте, понимавший в ней толк, плененный сам и пленивший ею нас.

 

Я родился и живу для других

Вероника Мухамадеева

«Родоначальник русской живописи», «всеобщий педагог русских художников», «наш общий и единственный учитель» – так говорили о нем современники. Через его мастерскую прошли известнейшие художники конца XIX века: Репин, Поленов, Суриков, Васнецов, Врубель, Серов, Борисов-Мусатов. Сегодня, увы, имя Павла Петровича Чистякова известно лишь специалистам.

Каких трудов стоило сыну крепостного крестьянина пройти путь от уроков сельского пономаря до зачисления в классы Академии художеств, знал только он сам. Но любовь к рисованию и поддержка отца оказались сильнее всех препятствий. С 1849 года Павел Чистяков живет в Петербурге у дальних родственников. Рассчитывать ему приходится только на собственные силы: утром и вечером занятия в академии, а в остальное время – частные уроки, которые дают хоть какие-то средства для жизни. И все равно питается он скудно: огурцы, хлеб да чай – все, что может позволить себе юный художник.

Путь от Александро-Невской лавры, возле которой он живет, до академии в центре города и потом к ученикам – каждый день Павел Чистяков проходит 30 верст, впрочем извлекая из этой «прогулки» немалую выгоду.

В. Серов. Портрет Павла Чистякова. 1881 г.

Академическая методика, заключавшаяся в бесконечном копировании знаменитых гравюр и однообразном рисовании гипсов, Чистякову не по сердцу. Блестяще освоив школу рисования, он много работает самостоятельно. «Перспективу я слушал всего раза четыре у М.И. Воробьева, – будет потом вспоминать художник, – чертежей вчерне сделал три, а прочее усвоил в течение шести верст», во время тех самых ежедневных «прогулок».

Успехи в учебе и победы на академических выставках открывают перед Павлом Чистяковым новые возможности – его посылают на средства академии продолжить обучение в Европу.

Германия, Франция и особенно Италия околдовывают русского художника. Он пишет множество этюдов, портретов, задумывает будущие картины. «Чистяков вернулся из Италии, – вспоминал Репин, – и сразу очаровал нас своим темпераментом поэта и такой глубиной понимания искусства, о которой мы и не мечтали. Он любил учить, привязался к нам, и часто-часто мы восхищались им до самозабвения. Он не был штатным профессором; но мы всех штатных бросили еще до появления Чистякова».

По возращении Павел Петрович получает звание академика за картины, написанные в Европе, и должность адъюнкт-профессора – рядового преподавателя в Академии художеств. В жизни Чистякова (и, как после окажется, в истории академии) начинается новый этап.

Методика преподавания рисунка, существовавшая в академии, сводилась к обучению студентов определенным приемам и к выработке техники, что позволяло быстро, но исключительно механически выполнять любой рисунок или этюд. Чистяков со свойственной ему прямотой идет против устоявшихся норм: «Скажите чудную остроту, и все в восторге; повторяйте ее сорок лет каждый день и каждому, отупеете сами и надоедите всем, как бог знает что; все, что однообразно и бесконечно повторяется, как бы оно ни было хорошо вначале, под конец становится тупо, недействительно, рутинно, просто надоедает и умирает». Художник должен постоянно учиться у природы, «черпать же все только из себя, значит останавливаться или падать». По словам В. Васнецова, Чистяков был «посредником между учеником и натурой». Врубель, которого разочаровало преподавание в академии и который считал, что его учат безжизненным штампам и схемам, обучение у Чистякова называл формулой живого отношения к природе.

Серов вспоминал, что его первым заданием, полученным от Чистякова, было нарисовать листок скомканной бумаги, небрежно брошенной на пол. Поначалу такое упражнение показалось Серову смешным и даже обидным, но он начал рисовать и не смог справиться. Для решения этой задачи одного таланта оказалось мало, нужны были знания.

К Чистякову шли учиться или, вернее, доучиваться даже выпускники, окончившие академию с золотыми медалями. «Вообще порядок и правильная форма предмета в рисовании важнее и дороже всего. Талант бог даст, а законы лежат в натуре», – писал в своих заметках Чистяков. Он очень ценил талант, но повторял: «Начинать надо по таланту и кончать по таланту, а в середине работать тупо».

Художник, не умеющий рисовать, как оратор без языка, – ничего не может передать. «Без нее [техники] вы никогда не сумеете рассказать людям свои мечтания, свои переживания, увиденную вами красоту». А это самое главное! Учиться видеть, учиться думать, учиться понимать.

Художник не копирует действительность, а картина не фотография. «Так натурально, даже противно»; или того хлестче: «И верно, да скверно!» – частенько ворчал Чистяков, оценивая чересчур реалистичные работы. «Искусство полное, совершенное искусство не есть мертвая копия с натуры, нет, [искусство] есть продукт души, духа человеческого, искусство суть те стороны человека, которыми он стоит выше всего на земле». Искусство должно выражать лучшее в человеке и лучшее, что он может найти во Вселенной. Жестко критикуя картины-пустышки, он постоянно напоминал ученикам, что живопись не «эстетическое баловство», она требует от художника самоотдачи и постоянной работы над собой.

«Чувствовать, знать и уметь – полное искусство» – вот кредо настоящего мастера, полагал Чистяков.

Его академическая мастерская была открыта для всех желающих. Он вел многочисленные кружки и группы вне стен академии, давал письменные рекомендации художникам, которые не могли приехать в Петербург. Если видел в человеке искру таланта, приглашал его на индивидуальные занятия. Учиться у Чистякова было непросто: он требовал очень серьезного отношения к делу. «Будет просто, как попишешь раз по сто», – подбадривал он учеников, заставляя снова и снова переделывать работу.

На даче в Царском Селе, куда чета Чистяковых выбиралась из столицы на отдых, Павел Петрович выстроил мастерскую, где собирался дописать картину «Последние минуты Мессалины, жены римского императора Клавдия», начатую еще в Италии, создал эскизы к композиции «Свидание» по рассказу Тургенева, стал рисовать портрет матушки, Анны Павловны Чистяковой. Но завершить начатое никак не удавалось. Как только Чистяков перебирался на дачу, дом сразу наполнялся людьми: у него бывали Д. И. Менделеев и А. Н. Коркин, О. Д. Форш и П. П. Гнедич, З. Н. Гиппиус и Д. С. Мережковский. Приезжали, конечно, и художники – не только получить ценный совет, но и рассказать о новых замыслах, поспорить об искусстве. Чистяков никому не отказывал, и все личные творческие планы неизбежно откладывались до лучших времен.

Сознавая невозможность совмещать труд художника и педагогическую деятельность, Чистяков выбрал последнюю. Все больше времени он посвящает решению сложных задач рисунка, живописи, композиции. Начинает записывать и систематизировать свои мысли о живописи, размышления о происхождении искусства и его месте в обществе: «Рассудок, знание всегда были во мне впереди практики, что делать – я родился и живу для других. Пусть же знание мое будет на пользу кому-нибудь».

Шли годы, но со многими учениками Чистяков сохранял узы всю жизнь. «Я еще могу съездить к Чистякову и у него хлебнуть подкрепляющего напитка советов и критики», – писал в своем письме Врубель. Часто бывал у своего учителя Поленов, который преподавал в Московской академии живописи, ваяния и зодчества по «чистяковской системе». «Желал бы называться Вашим сыном по духу», – признавался Васнецов. Такими «сыновьями по духу» были многие его ученики. Именно Чистяков посоветовал Васнецову дать согласие на роспись Владимирского собора в Киеве и поддержал идею создания картин на темы русских сказок. Долгие беседы с художниками о Боге, религии и душе обернулись врубелевским «Демоном» и «Христом», циклом картин об Иисусе у Поленова.

87 лет, прожитых в нескончаемых трудах и поисках. И каков итог? Несколько исторических полотен и портретов, незаконченные записки об искусстве и педагогике. Да, но не только. Главный итог – это сотни картин, которые создали благодарные ученики, возвратив миру все то, что вложил в них Павел Петрович.

Студия целостного человека

Человек реализуется в трех измерениях:

• внутреннем мире, координатами которого являются моральные ценности;

• в обществе, выстраивая взаимоотношения с другими людьми;

• во времени, являясь частью исторического процесса. «Студия» предлагает целостный взгляд на человека и его место в мире, основываясь на сравнении подходов и учений Востока и Запада

Задачи Студии:

• Развить целостное видение мира, связать познание себя с познанием мира.

• Искать современные ответы на вечные вопросы бытия.

• Трансформировать получаемые знания во внутренний опыт, полезный в повседневной жизни

• Учиться и работать в команде единомышленников, объединенных общими мечтами и идеалами.

Методы:

• Сравнительное изучение традиций, культур, религий, философских учений Востока и Запада, глубинной психологии, антропологии, других гуманитарных и естественных наук

• Интеграция древней мудрости и современного менталитета

• Изучение глубинных структур человеческой психики

• Изучение универсального языка символов и развитие символического мышления

• Развитие творческого потенциала человека

• Возможность работать для блага других людей и природы, участвуя в экологических, социальных и добровольческих акциях

Цикл занятий в Студии – 4 месяца. Возможно продолжение обучения. Опытные преподаватели, атмосфера творчества, занятия сопровождаются практическими упражнениями и аудиовизуальными материалами.

acropolis.org.ru +7 (495) 739-50-43