«Отец трагедии» Эсхил

Илья Бузукашвили

Он был легендарным поэтом, храбрым воином и, возможно, посвященным в знаменитые Элевсинские мистерии. Но мы все благодарны греку Эсхилу за то, что он стоял у истоков великого, таинственного и священного искусства, имя которому Театр.

Их было трое, основателей античного театра, и они появились почти одновременно на земле Эллады.

Древнее предание позволяет примерно установить возрастное соотношение трех великих трагиков. Когда 45-летний Эсхил участвовал в битве при Саламине, в самый день сражения родился Еврипид, а Софокл возглавлял хор эфебов, славивший эту победу. И все же первым был Эсхил.

Он родился в Элевсине, городе в Аттике, расположенном неподалеку от Афин. Место это, от которого сегодня остались лишь руины, с давних пор было известно благодаря находившемуся там древнейшему центру Мистерий. Он располагался вокруг расщелины в земной поверхности, куда, согласно древнегреческому мифу, Плутон силой увлек дочь Зевса и Деметры Персефону. Во многих произведениях это место потом упоминалось как «город Богинь».

Эсхил. ок. 525 – 456 г. до н. э. Капитолийский музей, Рим

Немногие детали из жизни великого трагика сохранила нам история. Мы знаем, что два брата Эсхила отличились в битвах с персами, а сам он мужественно сражался при Марафоне и Саламине. В первой из этих битв он был ранен. И сейчас немало удивляет, что «отец трагедии» никогда не забывал о своем ратном прошлом и гордился им даже больше, чем своим мирным занятием. Об этом свидетельствуют строки составленной им самим эпитафии: «Под этим памятником скрыт Эсхил, сын Эвфориота. Он родился афинянином и умер среди плодородных равнин Гелы. Прославленный лес Марафона и скорый на язык мидянин скажут, был ли он храбрым. Им-то это известно!» Говорят, что спустя века к этой плите на Сицилию совершали паломничество поэты и художники разных эпох.

Большую часть жизни Эсхил провел в Афинах и по неизвестным причинам покинул их навсегда. Согласно одной из легенд, объясняющих подобное бегство, Эсхил, посвященный в Элевсинские мистерии, нарушил обет хранить тайну и в трагедии «Прометей прикованный», пусть и иносказательно, но сделал всеобщим достоянием открытые ему секреты.

По поводу того, что за тайны разгласил Эсхил, споры не утихают по сей день. Найти и узнать их в его стихах сегодня очень сложно. Но может быть, легенда эта и в самом деле недалека от истины. Вспомним хотя бы, сколь необычным образом, опять же по легенде, завершилась жизнь 70-летнего трагика. Римские источники рассказывают, что орел поднял в воздух тяжелую черепаху и сбросил ее на лысую голову старца Эсхила, приняв ту за камень. Хотя орлы, действительно, именно так иногда умерщвляют своих жертв, история эта скорее напоминает аллегорию. Ведь орел – символ Зевса, а черепаха – Аполлона: намек на посланное Эсхилу возмездие за разглашение священных секретов.

«Просительницы», «Прометей прикованный», «Персы», «Семеро против Фив», «Агамемнон», «Хоэфоры» и «Эвмениды» – это названия семи его трагедий, дошедших до наших дней. Мы не знаем точно, сколько их всего написал Эсхил. По отдельным частям из греческих каталогов, которые имелись во всех древних библиотеках, удалось восстановить название 79 его трагедий. Предполагают, что их было не менее 90.

До нас дошли семь. Как почти все классические произведения Древней Греции, они сохранились в архивах Александрии. Это были копии, снятые с официальных текстов, оригиналы которых находились в Афинах. В Европу они попали из Константинополя, уже в эпоху Возрождения.

По словам Аристотеля, Эсхил создает новую форму трагедии. Он «первым увеличивает количество актеров от одного до двух и придает важность диалогу на сцене». Актеры, хор и зрители у Эсхила связаны единой нитью происходящего. Публика участвует в спектакле, выражая одобрение героям или негодуя по поводу их поступков. Диалог между двумя актерами часто сопровождается ропотом, криками ужаса или плачем зрителей. Хор в трагедии Эсхила становится выразителем мыслей и чувств персонажей и даже самих зрителей. То, что лишь смутно зарождается в их душах под воздействием происходящего на сцене, вдруг приобретает ясные очертания и стройность в мудрых репликах хора.

Осталось крайне мало сведений о том, какую механику использовал во время своих спектаклей Эсхил, но похоже, система спецэффектов античного театра позволяла творить чудеса. В одном из утерянных ныне произведений – оно называлось «Психостазия» или «Взвешивание душ» – Эсхил представил Зевса на небе, который на огромных весах взвешивал судьбы Мемнона и Ахилла, в то время как матери обоих, Эос и Фетида, «парили» в воздухе рядом с весами. Как удавалось поднимать в небо и низвергать с высоты большие тяжести, вызывать по ходу действия, как в «Прикованном Прометее», молнии, ливень и приводившие в трепет зрителей горные обвалы?

Логично предположить, что греки использовали большие краны, подъемные устройства, люки, системы отвода воды и пара, а также всякого рода химические смеси, для того чтобы в нужный момент появились огонь или облака. Не сохранилось ничего, что могло бы подтвердить эту гипотезу. И все же, если древние добивались таких эффектов, значит, у них должны были быть для этого особые средства и приспособления.

Эсхилу приписывают многие другие, более простые театральные нововведения. Например, котурны – обувь на высокой деревянной подошве, роскошные одежды, а также усовершенствование трагической маски с помощью специального рупора для усиления звука. Психологически все эти ухищрения: увеличение роста и усиление звука голоса – были призваны создать обстановку, приличествовавшую появлению богов и героев.

Театр Древней Греции очень отличался от привычного для нас театра начала XXI века. Классический театр мистичен и религиозен. Представление не ублажает публику, но дает урок жизни, посредством сопереживания и сострадания, которым проникается зритель, очищает его душу от тех или иных страстей.

За исключением «Персов», основой для которых послужили реальные исторические события, трагедии Эсхила всегда опирались на эпос, на мифы, на народные предания. Таковыми были Троянская и Фиванская войны. Эсхил умел вернуть им былой блеск, придать величие и актуальный смысл. Царь Пеласг в «Просительницах» обсуждает дела государства, как если бы он был греком V века до н. э. Противоречивый Зевс из «Прометея прикованного» порой употребляет выражения, достойные афинского правителя Писистрата. Этеокл в трагедии «Семеро против Фив» отдает приказания своему войску так, как это делал бы стратег – современник Эсхила.

Он обладал поразительной способностью в отдельном, частном случае увидеть не просто эпизод в цепи событий, но его связь с миром духовным и с самой судьбой, управляющей людьми и Вселенной. Его трагедии имеют редкое свойство – всегда оставаться над тривиальностью повседневной жизни и даже привносить в нее нечто из Высшей реальности. В этом искусстве последователям не удастся сравниться с Эсхилом. Они неизменно будут спускаться на землю, в мир человеческий. А их боги и герои будут настолько похожи на обычных людей с их страстями и желаниями, что мы едва ли сможем распознать в них таинственных обитателей Иной Реальности. У Эсхила же все, абсолютно все окутано тайной, овеяно Дыханием того, что стоит над людьми.

Для человека начала XXI века с его складом мышления это может показаться скучным и утомительным, однако мы не можем мерить нашими мерками то, что существовало и ценилось 2500 лет назад. К тому же Эсхил стремился преподать урок, а не развлечь, ибо вовсе не этому служила трагедия. Для развлечений существовали другие места и обстоятельства, и поэтому никого не удивляло их отсутствие в театре, как сегодня нам не кажется странным, что никто не смеется на концерте музыки Бетховена, – смеяться мы идем в цирк.

Узнав о кончине Эсхила, афиняне удостоили его высших почестей, а трагедии, побеждавшие на стольких состязаниях, были поставлены вновь. Эсхил, ставший персонажем «Лягушек» Аристофана, говорит о себе: «Моя поэзия не умерла со мной».

Много столетий спустя Виктор Гюго написал об Эсхиле: «…к нему невозможно приблизиться без трепета, который испытываешь перед лицом чего-то огромного и таинственного. Он подобен колоссальной скалистой глыбе, обрывистой, лишенной пологих склонов и мягких очертаний, и вместе с тем он исполнен особой прелести, как цветы далеких, недосягаемых земель. Эсхил – это древняя тайна, принявшая человеческое обличье, языческий пророк. Его произведения, дойди они до нас все, были бы греческой Библией».

Так часто бывает: приближаясь к собственному прошлому, мы обнаруживаем, что знаем о нем очень мало, – отчасти потому, что скудны источники, а отчасти потому, что мы не склонны ни беречь, ни пытаться объяснить его. Быть может, кому-то подобные попытки покажутся лишь воспоминанием о прахе забытых времен. Но для кого-то они могут стать мельчайшими частичками мира лучшего, нового. Мира, который более гуманен и больше обращен к Богу.

 

Данте

Илья Бузукашвили

Человек-светоч – так называл его Виктор Гюго. Он был странником и изгоем, воином, поэтом и философом. И вопреки всему нес свет в темноте. Сама судьба поставила Данте Алигьери у истоков великой эпохи Возрождения.

„.Новорожденному дали имя Дуранте, что означает «терпеливый, выносливый». Оно оказалось вещим, хотя и было очень скоро позабыто ради ласкового уменьшительного Данте, которое осталось с ним на всю жизнь.

потом напишет он о себе.

Сегодня во Флоренции мы легко найдем старинный квартал, где проживало семейство Алигьери. Там же, в двух шагах от родного дома, у церкви Санта-Маргарита на флорентийской улочке с тем же именем, как гласит легенда, девятилетний Данте впервые повстречал Беатриче Портинари.

Данте Алигьери

Данте видел Беатриче всего два раза в жизни. Но, наверное, уже в день той первой встречи мог бы сказать, как сказал через 40 лет в «Божественной комедии», встретившись с ней в «Раю»:

И после стольких, стольких лет разлуки…место встречи Данте и Беатриче

Но все это будет потом. А пока… Флоренция, XIII век. Весенний ветер истории приносит новое дыхание на берега Арно. В город цветов проникает поэзия певцов рыцарской любви – трубадуров Прованса. Самые изысканные и образованные тосканские поэты, такие как Гвидо Кавальканти, вдохновленные трубадурами, становятся учителями Данте. Потом юноша учится в Болонском университете, получает там основы классических знаний – древней истории, мифологии, философии. Одному из своих учителей он посвятит такие благодарственные строки:

Жизнь Флоренции времен Данте протекала в череде бесконечных войн. В ранней молодости он сражается в первых рядах в битве при Кампальдино, участвует в осаде Капроны. Дальнейший его путь тесно связан с политикой и общественными делами Флоренции. Вершиной в политической судьбе Данте стало его пребывание с 15 июня по 15 августа 1300 года «приором порядка и слова». По сути, он возглавлял исполнительную власть в городе. Но недолго. Вскоре Алигьери окажется втянут в конфликт между черными и белыми гвельфами – двумя партиями, боровшимися за власть во Флоренции, – и будет с позором изгнан из любимого города. В 1302 году начнется период скитаний великого флорентийца. На чужбине он будет говорить: «Мир для меня отечество, как море для рыб, но, хотя я любил Флоренцию так, что терплю несправедливое изгнание, все же нет для меня места в мире любезнее Флоренции».

Уже позже, опомнившись, флорентийские магистраты, ослепленные славой поэта, приглашали его вернуться в родной город, правда, при условии, что он покается и принесет извинения за свои заблуждения, на что изгнанник с гневом ответил: «Не так Данте вернется на родину. Ваше прощение не стоит этого унижения. Мой кров и моя защита – моя честь. Разве не могу я повсюду созерцать небо и звезды?»

То было суровое, темное время. Время эпидемий, пустующей казны и постоянной угрозы голода.

Его собственным ответом времени стала «Божественная комедия», 14 тысяч стихов…

так начинает рассказ Данте. Говорят, поэт назвал свое произведение просто «Комедией». «Комедия» – потому что начинается она «ужасно и печально», с «Ада», а конец ее прекрасен и радостен – это «Рай». Эпитет «Божественная» появился позже. Следы великого поэта во Флоренции неуловимы, но все же… Остался дом, где жил Данте. У старой церкви Сан-Стефано аль Понте когда-то Боккаччо читал отрывки из «Божественной комедии». В Дуомо на фреске XV века – знаменитый портрет: Данте в алом плаще со своим творением в руках. Поражает суровый взгляд мраморного пиита у собора Санта-Кроче – Алигьери в окружении львов и с могучим орлом у ног. Наверное, так смотрел поэт на картины «ада», подсказанные ему жестоким миром, в котором он жил…

В скольких душах рождали отклик песни Данте! И в русских душах тоже. Весь Серебряный век вдохновлялся его терцинами.

Это Брюсов. У него очень много прекрасных стихов, в которых упоминается Алигьери.

Великого флорентийца цитировали, читали, учили наизусть, переводили. Ему посвящали стихи и целые литературные исследования, о нем писали статьи Гумилев, Ахматова, Лозинский, Мандельштам, Мережковский…

Из воспоминаний Ахматовой о встрече с Мандельштамом в Ленинграде в 1933 году: «Осип только что выучил итальянский язык и бредил Дантом, читая наизусть страницами. Мы стали говорить о “Чистилище”. Я прочла кусок ХХХ песни (явление Беатриче).

Осип заплакал. Я испугалась – “Что такое?” – “Нет, ничего, только эти слова и вашим голосом“»… А это «Муза» Анны Ахматовой:

Дмитрий Мережковский считал, что главной целью Данте было даже не что-то сказать людям, а что-то сделать с людьми, изменить их души и судьбы мира. Из биографического романа «Данте»:

вспоминает Данте, как заблудился в темном, диком лесу, ведущем в ад. Кажется иногда, что весь мир полон сейчас тем же смутным сном… Если суждено ему проснуться, то, может быть, в одном из первых, разбудивших его, голосов он узнает голос Данте. Вся “Комедия” есть не что иное, как остерегающий крик заблудившимся в “темном и диком лесу“, который ведет в Ад. В голосе Данте слышится немолчный в веках голос человеческой совести…

Судьба Данте была трагична. Он умер в изгнании, так и не увидев больше любимой всем сердцем Флоренции. Через восемь лет после смерти поэта кардинал Бертрандо дель Поджетто сожжет его сочинения и даже захочет предать огню его прах – за «ересь», которую видела церковь в «Божественной комедии».

Великое послание Данте и по сей день ждет своего осмысления.

«Но не думайте, будто я единственная на всей земле птица Феникс. Ибо о том, о чем я кричу во весь голос, остальные либо шепчут, либо бормочут, либо думают, либо мечтают».

 

Кто вы, господин Шекспир?

Юлия Морозова

Уже давно бьются над этим вопросом лучшие умы. Но в чем, собственно, загадка? Был человек по фамилии Шакспер или Шекспир (Shake-speare означает «Потрясающий копьем»), уроженец английского городка Стратфорда-на-Эйвоне. Он-то, собственно, и есть великий драматург. И что непонятного?

Но дотошный читатель никак не мог соединить в своем воображении Поэта и стратфордского Шакспера. Судите сами: один – философ, мудрец, до тонкостей изучивший человеческую природу, обладавший энциклопедическими знаниями в области географии, истории, мифологии, символизма, геральдики, медицины и многих других наук. Он владел французским, итальянским, латинским и греческим языками, в его лексиконе было около 20 000 слов (Френсис Бэкон и Виктор Гюго, например, «обходились» всего 9000)! И благодаря ему английский обогатился примерно 3200 новыми словами.

Теперь посмотрим, что пишут о стратфордском Шакспере. Члены его семьи, оказывается, не умели читать, в его доме не было книг, и он весьма охотно судился с соседями за неуплату даже мизерных долгов. Оставленное им состояние до последней вилки разделили между собой родственники.

Шекспир

Как тут не задуматься: существовал ли Шекспир на самом деле? С XVIII века – а именно тогда возник «шекспировский вопрос» – поэта-философа видели во многих, но каждую новую «сенсацию» опровергала какая-нибудь вновь обнаруженная деталь.

Загадочный портрет

В 1623 году вышло в свет Первое фолио – сборник шекспировских пьес. Читатель XXI столетия ничего необычного в этом издании не увидел бы: заглавие, крупный портрет автора, то есть Шекспира, предисловие издателя в виде обращения к читателю, посвящение достойным и знаменитым лордам. Все вроде бы на месте. Но благодаря скрупулезному исследованию канонов издательской деятельности того времени выяснилось, что в этом фолио не соблюден ни один из этих канонов! Тогда в другом порядке указывались название книги и автор, не принято было печатать его портрет на обложке, и еще более загадочным выглядело обращение к читателю издателя Бена Джонсона:

Что ж, совет издателя вполне понятен. Хотя, получив его, рассмотреть портрет хочется особенно внимательно.

А может быть, это вступление – одна из тех загадок, которыми на рубеже XVI и XVII веков издатели развлекали своих читателей? Попробуем понять, что имел в виду Бен Джонсон.

На следующем за титульным листе мы видим посвящение – обращение актеров к братьям Вильяму, графу Пембруку, и Филиппу, графу Монтгомери:

САМОЙ БЛАГОРОДНОЙ

и НЕСРАВНЕННОЙ ПАРЕ

БРАТЬЕВ —

Вильяму, графу Пембруку

(далее титулы и должности),

и Филиппу, графу Монтгомери

(далее должности и дифирамбы),

ЛОРДАМ.

Если воспользоваться данным между строк советом Бена Джонсона и вырезать портрет Шекспира, помещенный на обложке фолио, то мы увидим другую обложку – созданную по всем правилам: сначала заглавие книги, потом автор, а не наоборот:

Г-на Шекспира комедии,

истории и трагедии.

Отпечатаны в соответствии с подлинными оригинальными копиями.

БРАТЬЕВ —

Вильяма, графа Пембрука

(далее титулы и должности),

и Филиппа, графа Монтгомери

(далее должности и дифирамбы),

ЛОРДОВ.

Все это можно было бы считать выдумками современных исследователей, которые во всем видят загадки и тайны. Но среди сохранившихся экземпляров Первого фолио есть несколько книг с вырезанными портретами! А значит, читатели XVII века весьма успешно разгадывали подобные головоломки и знали подлинное название книги, как и имена ее авторов!

Детали этого расследования вы можете узнать, прочитав книгу Валентины Новомировой «Кто придумал Шекспира». А исследование Ильи Гилилова «Игра об Уильяме Шекспире, или Загадка великого Феникса» потрясет вас скрупулезностью и объемом проделанного труда: автор изучил исторические документы, сверил переводы, сопоставил бесценные оригиналы и, казалось бы, нашел ответ. Поверьте, это настолько увлекательно, что оторваться трудно!

Но кто же были эти люди, которые, возможно, «придумали» Шекспира? Разные исследователи приходят к разным выводам. Это могли быть лорд Рэтленд и его супруга, Мэри Сидни Пембрук и ее дочь графиня Елизавета, граф Вильям Пембрук, граф Филипп Монтгомери, Бен Джонсон, Джон Донн. И, как выясняется, все они знали друг друга и были объединены одними идеями! Но сначала – короткая предыстория.

Сидни Великолепный

Одной из ярких личностей английского Возрождения был поэт Филипп Сидни (1554–1586). Современники называли его английским Петраркой, Фениксом поэзии и литературы.

Сидни объездил всю Европу и был принят как равный в королевских домах. Он посетил Париж, Вену, Прагу, побывал в Германии, где изучал вопросы религии, в Польше и Венгрии. В Италии занимался литературой и науками. В Англии, после своего возвращения, Сидни стал всеобщим любимцем и образцом благородства и элегантности. Многие связывали с ним возрождение рыцарства. Пасторально-куртуазный роман в прозе и стихах «Аркадия», который Филипп написал вместе со своей родной сестрой и близким другом Мэри, графиней Пембрук, считали кодексом рыцарей. «Аркадией» восхищались несколько поколений английских дворян, а ее мотивы и атмосфера угадываются во многих произведениях Шекспира. Еще более известным творением Сидни стал цикл сонетов «Астрофил и Стела» (греческое астрофил переводится как «влюбленный в звезду», латинское стела – «звезда»).

Он был другом и покровителем Эдмунда Спенсера. Великий мистик и философ Джордано Бруно также нашел в нем близкого друга и покровителя и посвятил ему несколько книг, которые написал в Англии. Вступление к «Изгнанию торжествующего зверя» начинается словами: «Слеп, кто не видит солнца, глуп, кто его не познает, неблагодарен, кто не благодарит: не он ли и свет, что светит, и благо, что возвышает, и благодеяние, что радует, – учитель чувств, отец сущего, творец жизни. Так что не знаю, светлейший синьор, куда бы я сам годился, если бы не уважал Ваш ум, не чтил Ваши обычаи, не прославлял Ваши заслуги.

Таким показались Вы мне с самого начала, как только я прибыл сюда; таким же обнаруживаете себя множеству людей при всяком удобном случае и возбуждаете удивление всех, постоянно проявляя свою природную благосклонность, поистине героическую».

Филипп Сидни принес в туманный Альбион не только новые литературные формы и художественные приемы – вдохновленный идеями гуманизма и неоплатоников, он открыл эти идеи соотечественникам. Уилтон-хауз, родовое поместье Пембруков, где жила его сестра, распахнуло свои двери поэтам Англии. Трудно назвать более или менее известного литератора, который бы не принадлежал к окружению графини Пембрук. В ее доме бывали Кристофер Марло, Эдмунд Спенсер, Томас Моффет, Бен Джонсон, Микаэл Дрейтон, Сэмюэл Дэниел, Мэри Рот, Джон Флетчер и многие другие.

Сидни оставил глубокий след в сердцах современников – и не столько своими произведениями, сколько самой жизнью и деяниями, одинаково великими и прекрасными. Как ранее Елизавету Английскую, его назвали Фениксом английской литературы. И это нисколько не обижало королеву: она всячески благоволила Сидни. А Уилтон-хауз стали называть Гнездом Феникса. Вот тут-то и начинается история Уильяма Шекспира.

Птенцы гнезда Феникса

В 1586 году Филипп трагически погиб на войне. Его смерть потрясла Англию и стала тяжелейшим ударом для Мэри. Подавленная горем, но не сломленная обрушившимися на нее несчастьями (за последние несколько лет она потеряла двух дочерей, своих родителей и теперь брата), графиня Пембрук решает возродить Сидни – словно Феникса, дав жизнь его литературным творениям. Несмотря на просьбу Филиппа все сжечь после его смерти, она несколько лет упорно работает над приведением в порядок его трудов, дописывает незаконченные произведения и издает их в 1593 году.

Гибель Сидни и решительные действия Мэри еще больше сплотили тех, кто связывал себя с Гнездом Феникса. Поэтам Уилтон-хауза важно было, чтобы идеи гуманизма продолжали звучать – «потрясая» невежество, возрождая понятия нравственности, долга, чести, возвращая человеку веру в себя, в свою судьбу, становясь ему опорой в жизни. Может быть, именно тогда они решили объединить свои усилия и писать совместный труд. И им потребовалось имя, которое объединило бы всех и не стало бы искушением по части «медных труб» для кого-то одного. Может быть, этим именем и стало имя Уильям Шекспир.

Поэты Гнезда Феникса продолжали писать под своими именами, размышляя о человеке и фортуне, о любви, о счастье, о жизни и смерти. Но одновременно в Англии стали появляться сонеты, трагедии и комедии Уильяма Шекспира. В 1593 году вышел сборник поэтических произведений «Гнездо Феникса», посвященный благороднейшему Филиппу Сидни, а также труды самого Сидни. И в том же 1593 году появилась первая поэма Шекспира «Венера и Адонис». Поэты Уилтон-Хауза ко всем трем изданиям имели непосредственное отношение.

Конечно, все это смелые догадки. И пусть мы никогда не узнаем, кто играл основную роль во всей этой затее и кто принимал в ней участие, – важно, что это была попытка возрождения Человека и что она удалась!

Феникс возродился в Шекспире, навсегда сохранив тайну своего подлинного имени. Наверное, тогда никто и не думал, что через несколько веков эта тайна многим не будет давать покоя. Кто мог представить в XVII веке, что спустя 400 лет Шекспира будут изучать в школе, ставить в кино и театрах бесконечное количество раз? Что актеры будут идти по тернистому пути искусства с мечтой сыграть Гамлета?

Поэты Гнезда Феникса, выбрав себе это название, фактически определили свою судьбу – сгорать в пламени поэзии и борьбы и возрождаться вновь и вновь, «потрясая копьем» вечной Мудрости, приобщая к ней своих современников и потомков. Феникс стал символом английского Возрождения, объединив в служении Истине самых разных людей.

Смерть Шекспира в 1616 году не вызвала среди литераторов Англии особого отклика, несмотря на то, что его произведения в то время уже были популярны. Может, и это не случайно?

В 1623 году вышло в свет Первое фолио, в 1632 году – второй сборник шекспировских произведений, через восемь лет – третий. Уходили поэты, передавая друг другу, как факел, миссию Гнезда Феникса, сохраняя единство…

 

Последний венецианец Карло Гоцци

Лев Дьяков

В глухом уголке Венеции, на набережной Сан-Патерниано, стоит ветхий палаццо XVII века. Сероватая штукатурка, покрывающая фасад, местами облупилась, но, как и раньше, прекрасны его архитектурные линии, гармонично сочетание окон и изящных балконов – все говорит о том, что когда-то это трехэтажное здание выглядело совсем иначе. Четыре широкие арки, прикрытые затейливыми ажурными решетками, образуют первый этаж, стрельчатые окна второго и третьего выполнены из желтого мрамора, на фасаде портал с колоннами, украшенными каменными вазами. Над карнизом беломраморные статуи муз, ведь бывший владелец дворца граф Гоцци был великим поэтом и гениальным сказочником. Это он, Карло Гоцци, запечатлел в своих фантастических комедиях яркую праздничность и таинственность Венеции. Читателю его имя напомнит легендарную постановку Е. Вахтангова «Принцесса Турандот» или не менее известный спектакль В. Мейерхольда «Любовь к трем апельсинам».

Карло Гоцци

Гоцци родился в старинном прадедовском полуразрушенном дворце. Его отец, граф Джакопо-Антонио Гоцци, был типичным венецианским аристократом – непрактичным, легкомысленным, скептическим; мать Анджела Тьеполо отличалась высокомерным, властным характером. Главную роль в семье играл старший брат Карло – писатель и журналист Гаспаро Гоцци, женатый на известной поэтессе Луизе Бергали. После смерти их матери Луиза захватила управление всем имуществом графов Гоцци, и вскоре семья разорилась окончательно, а родовой дворец превратился в жалкий, запущенный дом, покрытый пылью и паутиной.

С детских лет будущий великий сказочник видел вокруг себя страшное оскудение, почти нищету, отчаянную борьбу за существование. Стремясь стать материально независимым, в 20 лет он поступил на военную службу, соответствовавшую его аристократическому происхождению, – отправился в Далмацию в свите генерального интенданта Венеции. Однако военная карьера пришлась ему не по вкусу, четыре года спустя он вернулся в Венецию и прожил там до конца своих дней, никуда уже не уезжая.

Дома его ждали полное разорение и нищета. Чтобы спасти остатки родового имущества, он вел судебные процессы, выкупал и ремонтировал заложенные дома и через несколько лет обеспечил своим близким сносное существование, а сам смог предаться любимому занятию – сочинению стихов.

Венецию XVIII века называют городом маски. Никогда и нигде больше жизнь не была так похожа на театральное зрелище: венецианцы тех времен чувствовали себя участниками какой-то бесконечной комедии, разыгрывавшейся на улицах и площадях, – и с радостью и страстью рядились и надевали маски в дни карнавала.

Жизнь в городе была вечным праздником. Известный историк XIX века Ф. Монье писал: «Венеция накопила за собой слишком много истории… и пролила слишком много крови. Она слишком долго и слишком далеко отправляла свои страшные галеры, слишком много мечтала о грандиозных предназначениях и слишком многие из них осуществила… После трудной недели настало наконец воскресенье и начался праздник. Ее население – это праздничная и праздная толпа: поэты и приживальщики, парикмахеры и ростовщики, певцы, веселые женщины, танцовщицы, актрисы, сводники и банкометы, все, что живет удовольствиями или создает их. Благословенный час театра или концерта – это час их праздника… Жизнь покинула огромные давящие дворцы, она стала общей и уличной и весело разлилась ярмаркой по всему городу…

С первого воскресенья в октябре и до Рождества, с 6 января и до первого дня поста, в день святого Марка, в праздник Вознесения, в день выборов дожа и других должностных лиц каждому из венецианцев было позволено носить маску. В эти дни открыты театры, это карнавал, и он длится… полгода… все ходят в масках, начиная с дожа и кончая последней служанкой. В маске исполняют свои дела, защищают процессы, покупают рыбу, пишут, делают визиты. В маске можно все сказать и на все осмелиться; разрешенная Республикой маска находится под ее покровительством… Маскированным можно войти всюду: в салон, в канцелярию, в монастырь, на бал, в Ридотто… Никаких преград, никаких званий. Нет больше ни патриция в длинной мантии, ни носильщика, который целует ее край, ни шпиона, ни монахини, ни дамы, ни инквизитора, ни фигляра, ни бедняка, ни иностранца. Нет ничего, кроме одного титула и одного существа – Синьор Маска».

Однако около 1755 года для каждого, кто любил эту комедию масок и видел в ней яркое проявление итальянского народного гения, настали печальные дни. Последняя комедийная труппа знаменитого арлекина Саки покинула родной город и в поисках заработков направилась в далекую Португалию. В театрах шли одни лишь трагедии аббата Кьяри, переведенные с французского, и пьесы Гольдони, подражающие французским.

Однажды в книжной лавке Боттинелли, что находилась в темном закоулке за Торре дель Оролоджио, встретились несколько литераторов. В их числе был и сам Гольдони. Опьяненный успехом, он долго рассказывал о значении сделанного им переворота в итальянском театре, осыпал насмешками и бранью старую комедию масок. Тогда один из присутствующих, высокий и худой человек, молча сидевший до тех пор на связке книг, поднялся и воскликнул: «Клянусь, что с помощью масок нашей старой комедии я соберу больше зрителей на ’’Любовь к трем апельсинам”, чем вы на разные ваши Памелы и Ирканы». Все рассмеялись этой шутке графа Карло Гоцци – «Любовь к трем апельсинам» была народной сказкой, которую няньки рассказывали маленьким детям. Но он не думал шутить, и Венеция скоро убедилась в этом.

Гоцци обожал народную поэзию, сказку, комедию масок, называл ее гордостью Италии и взялся доказать своим противникам, что «искусное построение пьесы, правильное развитие ее действия и гармонический стиль достаточны, чтобы придать детскому фантастическому сюжету, разработанному в плане серьезного представления, полную иллюзию правды и приковать к нему внимание всякого человека» – так он потом напишет в мемуарах.

25 января 1761 года труппа актеров комедии масок знаменитого Антонио Саки, неожиданно вернувшаяся из Лиссабона, сыграла в театре Сан-Самуэле пьесу Гоцци «Любовь к трем апельсинам». Сквозные роли четырех масок в ней исполнили блистательные актеры, понимавшие, как важна была эта битва за старую народную комедию. И вышли из нее победителями! Торжество Гоцци было полным. «Я знал, – скажет он, – с кем имею дело, – у венецианцев есть любовь к чудесному. Гольдони заглушил это поэтическое чувство и тем оболгал наш национальный характер. Теперь надо было его пробудить снова». Так началось возрождение театра масок.

Павел Муратов в своей замечательной книге «Образы Италии» называет сказки Гоцци «записанными снами, может быть снами наяву, некоего чудака и мечтателя». В них есть говорящие голуби, короли, обращенные в оленей, и коварные трусы, принимающие вид королей… Там статуи хохочут, как только солжет женщина, там есть лестницы, имеющие 40 702 004 ступени, и полные яств столы, возникающие среди пустыни, откуда исходит голос, при звуках которого та становится садом. Действующие лица – это короли настоящие и короли карточные, очарованные принцессы, маги, министры, визири, драконы, птицы, статуи с Пьяццы и еще – четыре маски знаменитой труппы Саки: Тарталья, Труффальдино, Бригелла и Панталоне. В своем дворце, порожденном ночью, прекрасная Барбарина не может утешиться оттого, что все блага на земле дались ей без труда, но нет у нее пляшущей Золотой воды и Поющего яблока. Норандо, правитель Дамаска, плавает на морском чудовище; путешествия на Луну совершаются в мгновение ока. Происходят землетрясения, вихри, волшебства, видения, чудеса. Ничто ничем не оправдывается, ничто не может быть объяснено законами здравого смысла.

«Карло Гоцци создал новое искусство, а тот, кто создает искусство, становится его рабом; он нечаянно вызвал волшебство и чары сверхъестественного мира, и сверхъестественное не захотело теперь отпустить своего заклинателя», – заметила известная английская писательница и критик XIX века Вернон Ли в книге «Италия».

Это подтверждает и сам Гоцци в своих «Бесполезных воспоминаниях», которые он опубликовал в 1797 году. Третья глава их полностью посвящена его общению с миром духов и фей. В ней подробно рассказывается, как эти таинственные существа мстили ему, когда он слишком дерзко подвергал их в своих комедиях насмешкам Арлекина и Бригеллы.

Именно «месть духов», уверяет Гоцци, заставила его в конце концов бросить писание волшебных сказок: «Нельзя играть безнаказанно с демонами и феями. Из мира духов нельзя уйти так легко, как хотелось бы, раз только бросился в него безрассудно. Все шло хорошо до представления “Турандот“. Невидимые силы прощали мне эти первые опыты. Но вот “Женщина-Змея“ и “Зобе-ида“ заставили таинственный мир обратить внимание на мою дерзость. “Синее чудовище“ и “Зеленая птичка“ возбудили его ропот… Но я был слишком молод, чтобы оценить настоящую опасность, которая мне угрожала. В день представления “Царя джиннов“ негодование невидимых врагов проявилось ясно. На мне были новые панталоны, и я пил кофе за кулисами. Занавес поднялся. Густая притихшая толпа наполняла театр. Пьеса уже началась, и все указывало на успех, как вдруг непобедимый страх овладел мною, и меня охватила дрожь. Мои руки сделали неловкое движение, и я опрокинул чашку кофе на свои новые шелковые панталоны. Спеша пробраться в актерское фойе, я поскользнулся на лестнице и разорвал на колене злосчастные панталоны, уже залитые кофе».

Таинственные силы преследовали Гоцци и на улицах Венеции: «Зима ли была или лето, беру небо в свидетели, никогда, о никогда внезапный ливень не разражался над городом без того, чтобы я не был на улице и не под зонтом. Восемь раз из десяти в течение всей моей жизни, как только я хотел быть один и работать, надоедливый посетитель непременно прерывал меня и доводил мое терпение до крайних пределов. Восемь раз из десяти, как только я начинал бриться, сейчас же раздавался звонок, и оказывалось, что кому-то надо говорить со мной безотлагательно. В самое лучшее время года, в самую сухую погоду, уж если где-нибудь между плит мостовой таилась хоть одна лужа, злой дух толкал как раз туда мою рассеянную ногу. Когда одна из тех печальных необходимостей, на которые обрекла нас природа, заставляла меня искать на улице укромного уголка, ни разу не случалось, чтобы враждебные демоны не заставили пройти около меня красивую даму, – или даже передо мной отворялась дверь, и оттуда выходило целое общество, приводя в отчаяние мою скромность».

Однажды Гоцци возвращался из своего имения во Фриули. Дело было в ноябре, и он подъезжал к Венеции измученный холодом и трудной дорогой, желая только одного – поужинать и лечь спать. Но приближаясь к своему дому, он с удивлением увидел, что улица запружена толпой масок. К центральному входу пробраться было невозможно, и Гоцци пришлось воспользоваться потайной дверью, находившейся со стороны канала. На мостике он остановился в изумлении: в ярко освещенных окнах были видны пары, танцевавшие под громкую музыку. Гоцци едва впустили в дом, а узнав, кто он, сообщили, что сенатор Брагадин, его сосед, отмечающий свое избрание в Совет Венеции, благодарит графа за любезное позволение соединить их дворцы, чтобы использовать оба палаццо для праздника. «Сколько же продлится это празднество?» – мог только проговорить про Гоцци. «Чтобы не солгать вам, – ответил дворецкий, – три дня и три ночи».

Эти три дня и три ночи бедный сказочник провел в гостинице. Когда все кончилось, он отправился с визитом к Брагадину, и тот, рассыпавшись в благодарностях, рассказал Гоцци, что получил разрешение, подписанное… им самим! «Я первый раз слышал про это письмо и про ответ. Я без труда угадал, откуда все это идет. Все эти вещи не подлежат объяснению. Их надо оставить в скрывающем их тумане».

Карло Гоцци напечатал мемуары в год, когда Венеция, захваченная войсками Наполеона, перестала существовать. От этого времени сохранилось одно его письмо. «Я всегда буду старым ребенком, – писал он. – Я не могу восстать на мое прошлое и не могу идти против моей совести, – хотя бы из упрямства или из самолюбия; поэтому я смотрю, слушаю и молчу. В том, что я мог бы сказать, было бы противоречие между моим рассудком и моим чувством. Я не без ужаса восхищаюсь страшными истинами, которые с ружьем в руках явились из-за Альп. Но мое венецианское сердце обливается кровью, когда я вижу, что мое отечество погибло и что исчезло даже его имя. Вы скажете, что я мелочен и что я должен гордиться новым, более обширным и сильным отечеством. Но в мои годы трудно иметь молодую гибкость и изворотливость суждений.

На набережной Скьявони есть скамья, где я сижу охотнее, чем где-либо: мне там хорошо. Вы не решитесь сказать, что я обязан любить всю набережную так же, как это излюбленное мною место; отчего же вы хотите, чтобы я раздвинул границы моего патриотизма? Пусть это сделают мои племянники».

Павел Муратов назвал Гоцци последним венецианцем. Но его можно назвать и первым романтиком. Уже в конце XVIII – начале XIX века немецкие и французские романтики увидели в нем своего предшественника. Об этом свидетельствуют восторженные высказывания Гете, Шиллера, Шлегеля, Тика, Гофмана, мадам де Сталь, Нодье, Готье. Влияние Карло Гоцци ощущается и в творчестве гениального датского сказочника Ганса Христиана Андерсена.

 

Здравомыслящий насмешник Шарль Нодье

Илья Бузукашвили

Он был страстным библиофилом, любил бабочек и старину. Спасал от погибели древние книги и возрождал из забвения великие имена. А через его сказки, веселые, ироничные, волшебные, всегда проглядывали истина и мудрость.

Когда началась Великая французская буржуазная революция, ему было девять лет. Уже тогда маленький Шарль приобрел славу чудо-ребенка. На городской площади родного Безансона он пылко выступал с революционными речами и декламировал стихи собственного сочинения.

От революционных времен у Нодье осталась тяга к участию в тайных обществах. В 17 лет он создал в Безансоне тайное общество филадельфов, члены которого хотели посвятить себя изучению природы. Пять лет спустя в Париже примкнул к другому обществу молодых людей – медитаторов, объединенных стремлением отгородиться от современной цивилизации и создать братство «античных мудрецов».

Шарль Нодье

Бурная молодость Шарля Нодье была полна приключений. Он сочинил дерзкую сатирическую оду против Наполеона, сидел в тюрьме, готовил покушение на императора, скрывался от полиции в горах, ночуя под открытым небом. Он, Шарль Нодье, навсегда остался бунтарем. Хотя заметно это было не каждому.

Его писательская стезя началась с «Рассуждений о назначении усиков у насекомых и об их органе слуха». Эта работа по энтомологии стала первым печатным трудом Нодье. Так проявилась его любовь к природе. Всю жизнь потом он не переставал интересоваться бабочками.

За «Рассуждениями…» последовала «Маленькая библиография насекомых» и потом уже книги совсем иного рода: первые романы, а еще – «Критическое рассмотрение французских словарей», «Начала лингвистики».

В городе Ду Нодье читает курс публичных лекций по философии, изящной словесности и естественной истории. Пробует себя в разных занятиях, так или иначе связанных с литературой: помогает богатому англичанину переводить Горация, поступает на службу заведующим городской библиотекой в городе Лайбах (ныне Любляна).

Нодье был многогранен. В одном человеке уживались лингвист и энтомолог, библиофил, знаток истории книги, сказочник и романист.

А каким разным было его перо! Романтическое и сентиментальное, однажды оно произвело на свет бестселлер европейского масштаба. Историей о благородном разбойнике Жане Сбогаре зачитывались даже в России. О популярности ее свидетельствует Тургенев и в «Евгении Онегине» – Пушкин.

Несчастная любовь, конфликт с обществом, гений и толпа – да, Нодье писал об этом поначалу, но сам был совершенно другим. Веселым и ироничным. И веселость эта, чем старше он становился, все больше наполнялась опытом, глубиной, мудростью жизни.

Он называл себя «здравомыслящим насмешником». Но ирония Нодье была полна горечи и печали. На техническом прогрессе и только на нем не построишь будущего человечества. А полезность всякого изобретения зависит от того, в чьи руки оно попадает, каким целям служит.

Иногда, казалось, он впадал в крайности. Ну где это видано, чтобы страстный библиофил вдруг открыто утверждал, что современная культура не нашла изобретению «майнцского ремесленника» Гутенберга (читай: книгопечатанию) достойного применения?!

Резко? Безапелляционно? Но в начале 30-х годов XIX века во Франции каждый день выходило в свет по роману. И в погоне за модными однодневками истинное, стоящее забывали, постепенно оно исчезало в небытие – вот что больше всего беспокоило Нодье.

Он писал: «У всякого народа есть собственная поэзия. Всем детям нужны сказки… Там-то и запечатлен на века ум и характер народа. Наш угрюмый опыт и наша педантическая ученость презирают эти книги, а между тем они простодушные архивы доброго старого времени, в них содержится все, что старые нации, подобно старым людям, помнят о своем прошлом».

В начале 1824 года Нодье получил назначение на пост библиотекаря в библиотеке Парижского арсенала. Эту должность он будет занимать 20 лет, до конца жизни.

Вскоре квартира Нодье при библиотеке стала местом свидания «всей романтической литературы» Франции, как заметил кто-то из современников. Виктор Гюго и Стендаль, Теофиль Готье и Жерар де Нерваль, Мериме и Мюссе – они все дружили с Шарлем Нодье и приходили послушать его увлекательнейшие истории.

Александр Дюма вспоминал, что Нодье рассказывал о давно прошедших событиях так, как будто присутствовал при них: «Он знал всех – он знал Дантона, Шарлотту Корде, Густава III, Калиостро, Пия VI, Екатерину II, Фридриха Великого… словно он присутствовал при сотворении мира и, видоизменяясь, прошел сквозь века».

Нодье любил книги. Казалось, что любовь эта была у него в крови. За ними он видел историю, судьбы страны и людей.

В послереволюционной Франции первой трети XIX века все памятники старины, в том числе и книги, нуждались в защите. Люди уничтожали их бездумно, не подозревая об их ценности. И вскоре даже появилось новое ремесло – «книжное живодерство». С книг сдирали богатые переплеты и пускали сафьян или телячью кожу на изготовление женских туфелек, а бумагу – ту, что получше, – на кульки для бакалейщиков.

Нодье одним из первых начал ту борьбу за сохранение памятников французской культуры, которую вскоре продолжил его знаменитый современник Виктор Гюго.

Он был настоящим рыцарем, этот миролюбивый, кроткий библиофил Шарль Нодье. Каждый день, какое бы ни случалось ненастье, он отправлялся в свое неспешное странствие по набережной Сены, где располагались букинистические лавочки и лотки под открытым небом.

На них связками продавались книги. Когда дешевые и грубые поделки, когда – редкие экземпляры, продаваемые за вполне разумные деньги, а когда и редчайшие сокровища – потемневшие от времени и одиночества, лишившиеся заботливых и любящих хозяев. Нодье спасал их, потерянных, обреченных на гибель в кондитерских и бакалейных лавках, в сапожных и кожевенных мастерских.

По-детски радуясь, он с любовью изучал факсимильные оттиски, заметки на полях и примечания. Он, может быть, единственный тогда понимал, насколько важны эти пометки, сделанные рукой Вольтера, Руссо… Он исследовал бумагу и переплеты, монограммы владельцев. Восторгался рукописной пометой Гролье на книгах его библиотеки: «Я принадлежу Гролье и его друзьям».

Шарль Нодье спасал не только книги, но и имена, по невниманию и небрежности, казалось бы, уже обреченные на забвение. Стараниями Нодье и его друга Виктора Гюго современники вновь вспомнили и оценили Франсуа Рабле, Сирано де Бержерака.

Сам Нодье не знал, останется ли его имя в истории. В присущей ему ироничной манере он писал о себе: «Увы! говорил я однажды сам себе, печально размышляя о том, что останется от всех трудов моей жизни, так вот к чему приводит то, что именуют творческим путем писателя! Вечное забвение после смерти, а иногда и до нее! Стоило труда писать! А ведь я был изгнанником, подобно Данте, узником, подобно Тассу, и влюблялся куда более страстно, чем Петрарка. Скоро я ослепну, как божественный Гомер и божественный Мильтон. Я хромаю меньше, чем Байрон, но зато стрелял гораздо лучше него. В естественной истории я разбираюсь не хуже Гете, а в старых книгах – не хуже Вальтера Скотта и каждый день выпиваю на одну чашку кофе больше, чем Вольтер. Все это – бесспорные факты, о которых потомки не услышат ни ползвука, если, конечно, у нас будут потомки. В таком случае, решил я, поразмышляв еще четверть часа, мне, очевидно, чего-то не хватало. Мне не хватало двух вещей! – воскликнул я через полчаса. Во-первых, таланта, приносящего славу, во-вторых, необъяснимого благоволения случая, который эту славу дарит».

Отчасти Нодье был прав. И сегодня мало кто даже во Франции, кроме специалистов, читал его статьи, романы и сказки. Самую знаменитую из них – «Фею хлебных крошек», например.

Меж тем Бальзак писал о Нодье: «Вы бросили на наше время прозорливый взгляд, философский смысл которого выдает себя в ряде горьких размышлений, пронизывающих ваши изящные страницы».

Он продолжал писать сказки, легенды почти до самой смерти и оставался оптимистом. Шарль Нодье считал, что сказка может при определенных условиях воплотиться в жизнь… И эти условия очень простые. Быть честным, добрым, думать о ближних больше, чем о самом себе. Любить и ради любви совершать поступки, которые в сию минуту кажутся неудобными, может быть, даже подвиги. Но ведь без них жизнь такая тусклая, что, может, даже и вовсе не стоит жить.

«Фея хлебных крошек» – волшебная и, казалось бы, очень веселая история. Она полна гротеска и иронии. В ней действуют «на редкость прыгучие феи, люди с песьими головами, собаки в лайковых перчатках и адвокаты с голосом попугая и проворностью обезьяны. В ней есть портрет, который то плачет, то смеется, и корабль, который собирается плыть по подземным каналам на остров посреди ливийской пустыни».

Сказку Нодье, как и все сказки, можно прочитать и отложить, забыть. А можно задуматься. Какая она добрая. Как между строк ее проглядывает правда жизни. И почему автор вынужден прятать ее простые истины в обличие сказки.

Мишель-плотник во всех испытаниях, которые ему устраивает Фея хлебных крошек, умеет сохранить щедрость, бескорыстие, верность. Но почему-то в контексте сказки такой герой смотрится естественно, а в реальном мире, нарисованном Нодье, – исключением, оригиналом, даже безумцем.

«Так фея она все-таки или нет?» – однажды задает Мишель давно назревший вопрос. Но в ответных словах Феи опять нет готовых решений: «Какая беда, если ты будешь думать, что я в самом деле дух, стоящий выше человеческого рода. Дух, привязавшийся к тебе из почтения к твоим добрым качествам, из благодарности за твои добрые дела. Разве не могло это расположение существа высшего… испытать твое терпение и твою отвагу, покорить твою жизнь ежедневному почитанию добродетели и постепенно сделать тебя достойным подняться на более высокую ступень в иерархии живых существ. В твоей жизни есть загадки, но разве вся жизнь – не загадка? А ведь никто не торопится ее разгадать».

«Все правда и все ложь», – говорит как-то Фея хлебных крошек. В этом весь Нодье. И это, быть может, одна из причин, по которой писатель никогда не был особенно популярным. Людям хочется простых решений. Чтобы им сказали: это хорошо, это плохо. А они уж потом будут сами решать, соглашаться им с этим или не соглашаться…

Но Нодье всегда «морочил» своему читателю голову, ставил перед выбором, водил по лабиринту, показывая за каждым поворотом новые пути, новый выбор.

А разве не так бывает и в жизни, которая очень похожа на волшебную сказку, и наоборот? И уж дело каждого, хочет сказать Нодье, заметить это или совсем не признать. И он всегда будет, этот вопрос: в какую правду ты веришь?

…С одного из портретов на нас смотрит старый Нодье. Нахохлившийся суровый старичок без капли иронии в глазах. Он не похож на того сказочника, веселого выдумщика, которого мы знаем по его книжкам. Но может, это и есть то самое: «Все правда и все ложь»?

И Нодье заставляет нас смеяться, чтобы вдруг мы открыли для себя то серьезное, важное, вечное, что он всегда стремился нам передать.

 

Гофман. В сказке как в жизни

Илья Бузукашвили

Его жизнь была полна рутины, но он смотрел на нее какими-то особыми глазами. Эрнст Теодор Амадей Гофман умел проникать в суть вещей. И еще он мечтал, чтобы его сказки согревали сердца.

«Совсем стемнело. Фриц и Мари сидели, крепко прижавшись друг к другу, и не смели проронить ни слова; им чудилось, будто над ними веют тихие крылья и издалека доносится прекрасная музыка. Вдруг светлый луч скользнул по стене. И в то же мгновение прозвучал тонкий серебряный колокольчик: “Динь-динь-динь-динь!“ Двери распахнулись, и елка засияла таким блеском, что дети с громким криком: “Ax, ax!“ – замерли на пороге».

Гофман

«Щелкунчик», несомненно, самая добрая сказка Гофмана. Но сам он, как считали многие, вовсе не был добряком. Гофман жил в бурное и трудное время. Но жил как-то «в себе», а не во внешнем мире. Юношей он «не заметил» Французской революции, да и о Наполеоне узнал только лишь потому, что нашествие французских войск сорвало его контракт с Лейпцигским оперным театром. Ему хватало личных потрясений: в раннем детстве смерть отца, потом матери, с приходом юности – мучительная, безнадежная любовь к замужней женщине. А потом другая влюбленность – в нежное, поэтическое существо, «проданное» потом родителями богатому вульгарному купцу.

И все же он бывал очень разным, этот Эрнст Теодор Гофман. Нервный и саркастический, он яростно выступал против обывательской пошлости и в многочисленных карикатурах не щадил никого своей убийственной насмешкой. И тот же Гофман умел бесконечно восторгаться прекрасным, верить в волшебство и магию, сочувствовать и помогать непонятым и гонимым.

Он поклонялся Моцарту. К имени, данному ему при крещении, он прибавил нежное имя своего кумира и стал Эрнст Теодор АМАДЕЙ. Вдохновляемый творцом «Волшебной флейты», он и сам писал светлую музыку: произведения для фортепьяно, симфонии, оперы. Гофман всерьез мечтал о славе музыканта. Превосходно играл на органе, фортепьяно и скрипке, пел, дирижировал. Музыка поддерживала его в нужде и в горе. Была, по собственным его словам, его постоянной «спутницей и утешительницей».

В Берлине ему наконец удалось получить место театрального капельмейстера. В этом новом этапе жизни было все: служба в театре, уроки музыки и пения в богатых домах, а вместе с ними – закулисные интриги, самоуверенная снисходительность бюргеров, равнодушных к искусству, безденежье, голод. «Вчера заложил старый сюртук, чтобы поесть», – как-то записал Гофман в дневнике.

Опять замелькали города: Бамберг, Дрезден, Лейпциг, снова Берлин. Но будущий сказочник не ослабляет усилий. В театре он сам подбирает репертуар – благодаря его вкусу и таланту бамбергская сцена становится одной из лучших в Германии, – делает эскизы, часто сам рисует декорации к спектаклям, сочиняет к ним музыку.

«Внимательно вглядываясь в славного человечка, который полюбился ей с первого же взгляда, Мари заметила, каким добродушием светилось его лицо. Зеленоватые навыкате глаза смотрели приветливо и доброжелательно. Щелкунчику очень шла тщательно завитая борода из белой бумажной штопки, окаймлявшая подбородок, – ведь так заметнее выступала ласковая улыбка на его алых губах».

Нам осталось много автопортретов Гофмана. Низкорослый человечек явно тонкой нервной системы, ироничный, неуравновешенный, с копной темно-каштановых волос и глазами, горящими под этой непокорной гривой… Как писал Вальтер Скотт, «серый ястреб с хищным взором» да и только!

На литературную стезю он вступил поздно. Тридцатитрехлетним, если отсчет вести с журнальной публикации новеллы «Кавалер Глюк» в 1809 году; тридцативосьмилетним, если иметь в виду первую крупную публикацию, принесшую ему известность, – сборник рассказов «Фантазии в манере Калло», три первых тома которого вышли в 1814 году.

Да кто он такой, этот Гофман?! И как прикажете понимать этот фейерверк фантазий и воображения, вдруг устроенный господином в летах без определенного общественного положения?!

Все стали припоминать. Ну да! Был судейским чиновником где-то на окраине, в Польше, потом капельмейстером в Бамберге, Лейпциге и Дрездене, сейчас перебивается чиновником в министерстве юстиции в Берлине, без жалованья; говорят, что неуживчив и странен, высылался из Познани в Плоцк за карикатуры на начальство; похоже, еще и пьет.

А Гофмана не остановить. Он пишет без устали. Романы, новеллы, сказки… В них волшебное соседствует с шаржем, нежные видения исчезают в раскатах демонического хохота. Его перо с изящной легкостью набрасывает эльфические образы детей и тут же, почти слышимо заскрипев, выводит портрет судейского крючка, чиновника со сморщенной душой, подлизу-придворного или надутого болвана-министра. А потом вновь, без малейших усилий уносит вас в мир причудливого воображения и таинственных видений. Гофман работает по ночам. И нередко, напуганный сам встающими в воображении образами и картинами, будит жену и просит посидеть рядом, пока он пишет.

Он и сам мучительно ощущал свою раздвоенность. Словно жили в нем две души, два разных человека. Между реальностью и сказкой. И это вечная борьба – кто будет указывать путь.

«…С тобой должен я посоветоваться, с тобой, прекрасная, божественная тайна моей жизни!.. Ты-то ведь знаешь, что никогда я не был человеком низких побуждений, хоть многие и считали меня таковым. Ибо во мне пылала вся та любовь, что от века зовем мы Мировым Духом, искра ее тлела в моей груди, пока дыхание твоего существа не раздуло ее в светлое радостное пламя.

…Старик вдруг очнулся от своего возвышенного забытья, и лицо его, чего давно уже с ним не бывало, осклабилось в той странно-любезной то ли улыбке, то ли ухмылке, что находилась в разительнейшем противоречии с исконным простодушием его существа и придавала всему его облику черту некой даже зловещей карикатурности».

Это строки – из романа «Житейские воззрения кота Мурра». Одного из многочисленных героев-двойников Гофмана. У сказочника и вправду был кот по имени Мурр, очень красивый и очень умный. Писатель часто шутил, что Мурр, пожалуй, читает его рукописи, когда в отсутствие хозяина просиживает часами на его столе. Так и родился замысел – озвучить мысли кота, как если бы он занимался сочинительством и философией.

«Теперь Щелкунчик, со всех сторон теснимый врагом, находился в большой опасности. Он хотел было перепрыгнуть через край шкафа, но ноги у него были слишком коротки. Куклы Клерхен и Трудхен лежали в обмороке – помочь ему они не могли. Гусары и драгуны резво скакали мимо него прямо в шкаф».

С героями Гофмана всегда происходят самые невообразимые и фантастические приключения, и сказка его, кажется, неотделима от реальной жизни. Потому что сказочные принцы и волшебники толкутся у него между дрезденскими или берлинскими студентами, музыкантами и чиновниками. Они стоят лицом к лицу с реальным миром и ничем от него не защищены. Самая снисходительная реакция окружающих на них – «чудаки»; другая, более суровая – «безумцы».

Как сказано в «Майорате» об одном из героев, он «боялся сражения, полагая, что всякая рана ему смертельна, ибо он весь состоял из одного сердца».

В сказке как в жизни. Заманчиво-фантастическое в повести Гофмана внезапно переходит в разочаровывающе-реальное, а в безобидно-привычном таится колдовская сила. Хихикающий кофейник может оказаться старухой колдуньей! Почтенная блюстительница приюта для благородных девиц – феей цветов из Джинистана. Старший советник суда, часовщик-любитель, изобретатель игрушек и крестный Дроссельмейер на самом деле могущественный волшебник и маг, а деревянный Щелкунчик – его заколдованный племянник.

В жизни как в сказке. И у Гофмана на пути – сколько их было, семиголовых мышиных королей! И он сражался, как храбрый Щелкунчик. В должности советника апелляционного суда – с высокопоставленными нарушителями закона. Как писатель-сказочник – с цензурой, с таинственными роковыми силами, разоблачая стоявших за ними людей, родовитых и высокопоставленных. Неравный бой. Но Гофман был верен себе и своим героям из сказки. Все они не только поклонялись прекрасному, но и сражались за него.

Так было и будет всегда. В сказке и в жизни.

И Гофман, глядя в лицо современному миру, видел его полностью искаженные черты, но продолжал верить, что искусство может и должно нести в себе то, чего не хватает этому миру, – добро и правду. Он писал: «Основание небесной лестницы, по коей хотим мы взойти в горние сферы, должно быть укреплено в жизни, дабы вслед за нами мог взойти каждый. Взбираясь все выше и выше и очутившись, наконец, в фантастическом волшебном царстве, мы сможем тогда верить, что царство это есть тоже принадлежность нашей жизни – есть, в сущности, не что иное, как ее неотъемлемая, дивно прекрасная часть».

«И Мари тут же стала невестой Дроссельмейера. Рассказывают, что через год он увез ее в золотой карете, запряженной серебряными лошадьми, что на свадьбе у них плясали двадцать две тысячи нарядных кукол, сверкающих бриллиантами и жемчугом, а Мари, как говорят, еще и поныне королева в стране, где, если только у тебя есть глаза, ты всюду увидишь сверкающие цукатные рощи, прозрачные марципановые замки – словом, всякие чудеса и диковинки».

Да, пожалуй, «Щелкунчик», самая добрая сказка Гофмана. Она, как вся его проза, буквально пронизана музыкой. Петр Ильич Чайковский словно услышал этот музыкальный призыв…

А Эрнст Теодор Амадей Гофман несмотря ни на что, как и все сказочники, – добрый. Все же он добрый, хоть и был так часто не в меру ироничен и походил на серого ястреба с хищным взором. Он считал, что «наипервейшее условие всякого творчества есть добрая непритязательность, которая единственно и способна согреть сердце и дать благотворное побуждение духу».

Гофман мечтал согревать сердца. И если вы полюбили его героев: Мари, Щелкунчика, кота Мурра, Крейслера, Ансельма и многих-многих других… Если стали близки они вам – значит, откликнулось сердце на душу писателя, музыканта и сказочника. Значит, мечтал он не зря.

 

Элиас Леннрот – финский Гомер

Дмитрий Зубов

28 февраля 1835 года рукопись с 32 народными песнями (рунами), предисловием и скромной подписью EL была передана в типографию. Так родилась «Калевала, или Старые руны Карелии о древних временах финского народа». Скрывавшийся за инициалами доктор Элиас Леннрот не только открыл миру удивительный по красоте эпос, но и поставил перед будущими поколениями исследователей весьма непростые вопросы и даже… слегка поколебал бессмертную славу великого Гомера.

Скромный лекарь или скромный гений?

В биографиях, особенно советских времен, Элиас Леннрот предстает перед читателями «скромным сельским лекарем», влюбленным в народную поэзию. Идеологически верным считалось изображать его «типичным представителем» крестьянской среды, талантливым выразителем ее культуры. Отчасти это так, но есть и другая сторона.

Элиас Леннрот

Некоторые факты его биографии не могут не удивлять. Леннрот родился в 1802 году в местечке Саммати на юге Финляндии. Он рано научился читать, но в школу пошел лишь в двенадцать лет, а спустя четыре года был вынужден оставить учебу, чтобы помогать отцу. Деревенский портной, бродячий певец, ученик аптекаря, учитель в частном доме – чем только не занимался будущий ученый, чтобы заработать на жизнь. Как после такого нелегкого старта Леннрот не опустил руки и сумел продолжить образование, да еще так блестяще!

Уже в 25 лет он защитил магистерскую диссертацию в университете города Турку на тему «Вяйнямейнен – божество древних финнов». Чуть позже в том же году пожар уничтожил здание университета; в огне погибли все архивы, в том числе и бумаги Леннрота. Он продолжил свое обучение в Хельсинском университете, но уже на медицинском факультете и вскоре присоединил к своим регалиям степень доктора медицины. При этом он ни на день не оставлял занятия филологией, активно собирал и записывал народные песни.

Медицина и филология – служению этим наукам Леннрот отдаст всю свою жизнь: двадцать лет врачебной практики в маленьком провинциальном городке и долгие годы преподавания финского языка и литературы в университете города Хельсинки.

Стоит учесть тот факт, что вплоть до 1863 года финский язык в Финляндии не имел статуса государственного – на нем разрешалось печатать только книги религиозного и экономического содержания. Несмотря на созданное в 1831 году «Общество финской литературы», Леннроту почти всю жизнь приходилось писать на непризнанном языке, и даже издававшийся им журнал был посвящен вопросам официально не существовавшей литературы. Кроме того, он с детства лучше говорил по-шведски и, по логике вещей, скорее должен был стать шведским поэтом или переводчиком. Остается удивляться, как человек с такой судьбой оказался автором самой известной книги на финском языке. На сегодняшний день «Калевала» выдержала около 300 переизданий более чем на 50 языках мира.

Но справедливо ли называть доктора Леннрота автором «Калевалы»?

Эпос или литература?

«С сумкою за плечами, в которой были сложены его бумаги, с трубкой в зубах и флейтой, торчавшей из-за петлицы, двигался неведомый доктор, опираясь на палку. Ни дремучие леса, ни быстрые реки, ни болотная топь – ничто не могло его удержать…»

Еще будучи студентом-медиком, Леннрот предпринял свою первую экспедицию в глубь финской Карелии. Ее результатом стал сборник «Кантеле», куда вошли лучшие записанные и обработанные им песни. Следующие путешествия, в которых Леннрот обошел «все местности, где еще поют руны», и особенно русскую часть Карелии, принесли материал, достаточный для издания нескольких подобных сборников. Но их издание не отвечало конечному замыслу ученого – разрозненные, механически соединенные, они не создавали целостного представления об истории и традиции народа и были интересны лишь специалистам и немногим энтузиастам, влюбленным в финскую старину. Нужен был следующий шаг.

По свидетельству очевидцев, Леннрот часто в дневниках и письмах обращался к Гомеру: смелая и, казалось, невероятная мысль – самому создать эпос, подобный «Илиаде» или «Одиссее», – не покидала ученого. Его дерзкая на первый взгляд мечта в случае успеха грозила перерасти в научную сенсацию, стать культурным событием, способным изменить историю целого народа, как изменили в свое время судьбу Греции произведения слепого поэта. Но без дерзновения подобные дела не совершаются – как метко заметил один из исследователей эпоса: «Только два человека в XIX веке поверили в Гомера так, что их жизнь обрела смысл и бессмертие. Леннрот создал “Калевалу“, Шлиман нашел Трою».

Даже название эпоса родилось не без помощи Гомера. Не последнюю роль сыграло то обстоятельство, что для Леннрота слова «Калевала» и «Илиада» перекликались и по форме, и по содержанию. Суффикс «ла» в финском языке используется для обозначения местности; и хотя большая часть действия эпоса происходит за пределами «земли Калевы», Леннрота это нисколько не смущало, ведь «и греки называли часть своих песен Илиадой, хотя не все происходило в окрестностях Илиона». Поистине, если уж следовать каким-то образцам прошлого, то самым лучшим!

Чтобы преодолеть пропасть между необработанным фольклорным материалом, привезенным из экспедиций, и мечтой о большой эпической поэме со множеством героев, переплетением сюжетных линий и ясной логикой повествования, Леннроту пришлось ни много ни мало самому стать профессиональным рунопевцем. Он по-своему, заново «пропел» все песни, причем зачастую превосходя в мастерстве народных сказителей своего времени. Он с удовольствием сочинял новые строки, подражая народному стилю, и даже писал письма друзьям «калевальским» размером. Обладая феноменальной памятью, Леннрот знал наизусть практически все записанные в экспедициях песни, коих к 1847 году набралось уже более 130 тысяч строк. Окончательный вариант «Калевалы» появился на свет в 1849 году и содержал 22 795 строк песен, разбитых на 50 рун.

Вопрос, является ли «Калевала» народным эпосом или это произведение самого Леннрота, похоже, так и останется нерешенным. С одной стороны, ученые насчитали в «Калевале» всего лишь три процента «авторских» строк, а с другой – они же утверждают, что в эпосе нет и десяти строк кряду, которые не были бы изменены и творчески переработаны Леннротом. Сохраняя чистоту и красоту древней традиции, ученый расставил в тексте некоторые акценты, изначально не свойственные народной поэзии. Так, например, возникло противостояние двух миров, светлого и темного, Калевы и Похьелы, за право обладать волшебной мельницей Сампо.

А не так ли творил и Гомер? Не греческие ли «руны» собрал и пересказал гениальный поэт? Хотя какая разница – подобные сомнения вряд ли способны поколебать магическую силу воздействия обоих эпосов и дискредитировать их создателей.

Миф или история?

Многие поколения исследователей, читая «Калевалу», пытались привязать ее сюжет к конкретным историческим событиям, и в основном безуспешно. Ни версия о похождениях «финских викингов», ни вариант описания «эволюции родовой общины» не выдерживают критики. Действие «Калевалы», скорее, носит вневременной характер, это рассказ о прошлых временах, о древнейшей праистории карело-финского народа.

В последней 50-й руне поется о том, как дева Марьятта рождает невинного младенца, которому предначертано быть королем Калевалы, а главный герой – «старый, верный Вяйнямейнен» уплывает на медном челне, понимая, что настают новые времена и ему пора уходить. В этом сюжете легко читается рассказ о рождении Христа, а в «новых временах» угадывается христианская эра в истории северных народов. Но если конец эпоса связан с наступлением новой эры, то предыдущие 49 рун отсылают нас к более древним временам – к самым истокам существования человечества. Неслучайно «Калевала», как, впрочем, и священные истории других народов, начинается с мифа о сотворении мира.

Но кто же тогда эти славные герои, воспетые в эпосе? Сказания о «сынах Калевы» рассеяны по Финляндии, Эстонии, хорошо они знакомы и жителям русской Карелии. Так, имя богатыря Колыван со временем перешло из финских сказаний и в наши северные былины. В этих преданиях речь всегда идет о мифических великанах, наделенных непомерной силой, которые могли передвигать скалы и были «первыми строителями каменных церквей».

Интересна еще одна особенность этих персонажей: герои «Калевалы» сражаются не столько физическим оружием, сколько силой магических заклинаний, а места, где происходят события эпоса, Карелия и Лапландия, вплоть до наших дней почитались в России как земли шаманов, магов и волшебников.

О каких великанах, владевших тайными знаниями и заселявшими север Европы, идет речь в «Калевале»? Это – тема отдельного разговора, тем более что подобные рассказы не редкость в устной традиции многих народов. Что кроется за распространенным мифологическим сюжетом? Не содержит ли «Калевала» воспоминаний о важных событиях нашего прошлого? Тем более что в традиционном обществе миф не игра воображения, а способ проживания священной истории народа.

«Мифы», рассказанные Гомером, открыли новую главу в книге истории человечества: с троянских войн, описанных в «Илиаде», принято вести отсчет европейской цивилизации, а сюжет о странствиях Одиссея давно уже стал частью европейского мировоззрения. Какую интересную историю скрывают «мифы», записанные Леннротом, покажет время. «Калевала» ждет своих «шлиманов», и кто знает, может, пророческими окажутся слова, которыми Леннрот оканчивает «Калевалу»:

 

Волшебник Андерсен

Наталья Толстых

Он всю жизнь был неугомонным, непрактичным мечтателем, страстным любителем неожиданностей и перемен, великодушным и откровенным другом. А еще умел увидеть жемчужину даже в сточной канаве.

Начало

Будущий сказочник Ганс Христиан Андерсен родился в семье бедного башмачника, но никогда не чувствовал себя обделенным – так много тепла и любви дарили ему родители. Они никогда не наказывали сына, разрешали бродить по всему городу, предаваясь своим фантазиям. Наблюдать за жизнью природы, дружить с рыбками, кротами, бабочками и птицами было любимым его занятием. А посещение городского театра, где юный Ганс впервые узнал благородных героев народных сказаний, поднимало над привычной жизнью, уносило в далекий и прекрасный мир мечты. Но бывать в театре часто он не мог и поэтому сам придумывал пьесы.

Ганс Христиан Андерсен

По вечерам начиналось домашнее кукольное представление. Куклы оживали и рассказывали голосом мальчика его же истории. А когда он прочел Шекспира, его маленькие актеры начали играть пьесы великого англичанина. Сражения и подвиги героев наполняли сердце Ганса радостью, и он мечтал стать театральным драматургом.

Госпожа Дания

B 14 лет, скопив 13 риксдалеров, он отправился завоевывать мир. Путь Ганса лежал в Копенгаген, в Королевский театр – замок его мечты.

Копенгаген встретил Андерсена очень неприветливо. Без знакомых, без родных и без денег (в первый же день большую часть своих сбережений он отдал за билет в театр) юноша почувствовал себя одиноким. Голод и отчаяние стали его постоянными спутниками, появились мысли о смерти. Спасла вера в Бога. Утешая самого себя, Ганс часто повторял: «Когда придется уж очень круто, тогда-то Он и ниспошлет свою помощь. Надо много страдать, зато потом и выйдет из тебя что-нибудь!»

Над ним издевались, им пренебрегали, его поучали и пытались переделать. «Ты хочешь быть умнее Кота и Хозяйки! Не дури! Тебя приютили, пригрели, тебя окружает такое общество, в котором ты можешь чему-нибудь научиться, но ты пустая голова, и говорить-то с тобой не стоит!» Страданий было предостаточно, однако Ганс не думал сдаваться – ему нужна была только победа.

Его первую пьесу дирекция театра возвратила с запиской: «Вернуть в виду полной безграмотности автора». Это не остановило Андерсена. Твердая уверенность в том, что он должен писать, дала силы сражаться. Пьесы, стихи, рассказы, оперные либретто и водевили – Ганс писал легко и быстро. Критики безжалостно разбирали каждое его слово, придирались к слишком простому слогу, искали грамматические ошибки, насмехались над его привычками и происхождением. Андерсен расстраивался до слез, но жажда творить всегда была сильнее.

Несмотря на все страдания, он не перестал любить Копенгаген и по-прежнему верил в благородство его жителей. И чудо произошло – Ганс нашел в городе друзей. И благодаря их заботе смог получить образование, напечатать свои сочинения и начал путешествовать.

В поездках рождались новые произведения.

После выхода «Импровизатора» – романа о любимой им Италии – об Андерсене заговорила вся Европа. Только Дания по-прежнему презрительно молчала. А он с удивительным упорством пытался завоевать ее холодное сердце.

Каждый раз, когда надоедало «опять барахтаться в разном вздоре, от которого не уйдешь никуда, разве в сказку», он записывал в дневнике маленькую историю, еще не понимая, что истории эти скоро станут главными в его творчестве, превратятся в сказки. И когда это случилось… «С того времени мне, собственно, не на что пожаловаться, с того времени я и в отечестве своем начал мало-помалу приобретать такую благосклонность и такое признание, каких только вообще мог заслуживать, а пожалуй, даже и больше». Госпожа Дания, эта прекрасная, любимая и колючая роза, была завоевана. Лед ее сердца растопили волшебные сказки поэта.

Друзья

Приглашая Андерсена для постановки сказок, родители будущего короля Баварии Людвига II даже не догадывались, как приятно будет его общество их маленькому сыну. В Андерсене он нашел родную душу – такого же, как он, мечтателя и идеалиста. Неслучайным было и знакомство Андерсена с Вагнером, композитором-романтиком. Подобное притягивает подобное. Они встречались, переписывались, обменивались идеями.

Андерсен был одинок в родной Дании, но в разных уголках Европы у него были замечательные друзья. Ни одно путешествие не проходило без нового знакомства: Генрих Гейне, Виктор Гюго, Чарльз Диккенс, Александр

Дюма и Оноре де Бальзак, Лист и Мендельсон. Андерсен умел быть настоящим другом. И был счастлив, что у него есть друзья. Даже короли разных стран, как только узнавали о приезде Андерсена, спешили пригласить его на обед: им нравилось его общество и его сказки.

Волшебные истории

Oi фей судьбы Андерсен получил замечательное сокровище – способность видеть волшебное во всем. Образы многих сказок пришли к нему из детства. Ведь на улицах его родного Оденсе было столько интересного! Город жил старинными обычаями и легендами о героях и сказочных существах – русалках, сиренах, эльфах и гномах. В нем устраивались народные праздники, жили искусные мастера. Детство было безоблачным временем, когда он учился понимать голоса птиц, слушать ветер, поющий в зеленой листве, наблюдать за солнечными лучиками, запутавшимися в каждой лужице, в лунном сиянии видеть прелестнейших эльфов. Он дружил с каплями росы и цветами и записывал их удивительные истории в книгу своего сердца.

Как-то раз – он был еще студентом – в его комнату влетела ласточка и поведала ему свою историю. Через несколько лет «Дюймовочку» узнали и полюбили и взрослые и дети.

Сказка про оловянного солдатика во многом автобиографична. Любовь к известной певице, ослепительной Йенни Линд, потоком солнечных лучей ворвалась в его жизнь, мир заиграл яркими красками, воздух наполнился чарующей мелодией ее голоса. «Она великая артистка, но еще выше стоит как человек!.. Я был счастлив, что мне пришлось узнать такую идеальную душу». Но им не суждено было быть вместе. Йенни посвятила себя искусству. Андерсен с уважением отнесся к ее решению и до конца жизни сохранил о ней самые нежные воспоминания. И конечно, он не мог не писать сказки, посвященные Йенни. «Соловей» – одна из них.

Любовь подарила Андерсену много счастливых дней, но оставила одиноким.

Однажды, гуляя по улицам Копенгагена, он повстречал маленького мальчика. Тот заглянул ему в глаза и увидел, как одинок его любимый сказочник… Желая утешить Андерсена, малыш подарил ему своего оловянного солдатика. А тот в благодарность рассказал своему маленькому другу новую волшебную историю – «Старый дом».

В сказках Ганса Христиана Андерсена нет назиданий и поучений. В них только мечта – мечта о людях, умеющих видеть красоту мира («Жаба»). А если и происходят какие-то грустные события, то лишь потому, что они нужны для нашего же развития и блага («Лен»). Ведь жизнь – самая прекрасная сказка.

 

Оскар Уайльд

Илья Бузукашвили

Он был одаренный поэт, красивый, изысканный, утонченный. Однажды он все поставил на кон – и проиграл. Но не для поражения пришел Оскар Уайльд в этот мир. А чтобы напомнить ему, что не все то золото, что блестит. Поведать силой своего слова о щедрости и красоте человеческого сердца.

В ноябре 1895 года на вокзале в Реддинге собралась толпа любопытных. В местную каторжную тюрьму из Лондона был доставлен знаменитый английский писатель Оскар Уайльд. Одетый в полосатую арестантскую куртку, он стоял под холодным дождем окруженный стражей и плакал впервые в жизни. Толпа хохотала. Кто-то из зевак, желая показать, что недаром читал газеты, подойдя вплотную, воскликнул: «Ба! Да ведь это Оскар Уайльд!» – и плюнул ему в лицо. Уайльд молча отвернулся. Он стоял в кандалах и не мог ответить мерзавцу. Он был бесправным каторжником. И вся его прошлая жизнь казалась далеким сном…

Оскар Уальд

Четыре года назад блистательный ирландец ворвался на английский литературный небосклон, как многоцветный метеор. Его сказки читали и дети, и взрослые. По поводу его «Портрета Дориана Грея» ломались копья в бесчисленных жарких дискуссиях. Его сборник статей «Замыслы» взволновал до глубины души эстетов всех мастей и теоретиков искусства. А легкие, злободневные, полные искрометного юмора комедии без промедления покорили сцены лондонских театров. То был триумф. Лондон обожал Оскара Уайльда.

Еще в Оксфорде юный денди из Дублина обращал на себя заметное внимание. Весь колледж обсуждал его причудливо декорированные комнаты и колкие остроты. Вместе с тем всех поражали его серьезный подход к исследованиям классической литературы, способности к иностранным языкам и несомненный поэтический дар.

Годы летели быстро. Жизнь Оскара Уайльда была полна светских приключений, чистого эстетства и наслаждений. Он читал лекции в Америке, работал в лондонских газетах, активно выступал против буржуазного культа пользы, дружил с художниками-прерафаэлитами, отстаивал идею «искусства ради искусства» и как-то само собой скоро оказался во главе английских декадентов.

В 1888 году вышла его сказка «Счастливый принц». На высокой колонне, над городом, стояла статуя Счастливого принца. Принц был покрыт сверху донизу листочками чистого золота. Вместо глаз у него были сапфиры, и крупный рубин сиял на рукояти его шпаги. Все восхищались принцем…

Оскар Уайльд любил произвести впечатление. Поразить. Бархатная куртка, короткие до колен атласные штаны, жилет в цветочках, лакированные туфли с серебряными пряжками, берет на длинных каштановых кудрях, лилия или подсолнух в руке. От такого чопорная викторианская публика немела. Потом Уайльд носил безупречные сюртуки и фраки, живописные плащи с атласными подкладками, ослепительной белизны сорочки с жабо, элегантный цилиндр. Однажды его даже прозвали «апостолом Красоты».

Днем он выходил гулять на Пикадилли с цветком подсолнечника в петлице. По вечерам появлялся в клубах и салонах, повсюду оставляя за собой фонтан идей, сарказмов, улыбок, смеха, эллинской веселости и поэтических неожиданностей.

Весь аристократический Лондон подражал Уайльду. Он одевался так, как Уайльд, повторял его остроты, скупал, подобно Уайльду, драгоценные камни и надменно смотрел на мир из-под полуприкрытых век – почти так, как Уайльд.

«Хорошо подобранная бутоньерка для петлицы – единственная связь между искусством и природой»; «Наслаждение – единственное, ради чего нужно жить»; «Лучше быть красивым, чем добродетельным» – да, все это тоже Оскар Уайльд. Но так думали лишь самые пошлые и отталкивающие герои его книг.

Уайльд и вправду был настоящим сфинксом. Загадкой. Никто никогда не мог, слушая его, сказать, где его искреннее убеждение, а где лишь желание эпатировать публику. Для чего? Чтобы сорвать с нее маски.

Да, он сам играл в жизнь. Сам стал частью своих масок. Но сердце его никогда не подводило. Оно славило чистосердечие, доброту, самоотверженность, как только он брался за перо. Ведь он был настоящим писателем, а искусство живет правдой. Любой вид искусства. Даже сказка.

И он писал о маленькой ласточке, которая, вместо того чтобы лететь в теплый Египет, осталась зимой со Счастливым принцем и исполняла его поручения. До тех пор, пока не замерзла и не упала мертвой от холода к его ногам.

«…Милая Ласточка, – отозвался Счастливый принц, – все, о чем ты говоришь, удивительно. Но самое удивительное в мире – это людские страдания.

Где ты найдешь им разгадку?..

Я весь позолоченный. Сними с меня золото, листок за листком, и раздай его бедным. Люди думают, что в золоте счастье.

Листок за листком Ласточка снимала со статуи золото, покуда Счастливый принц не сделался тусклым и серым. Листок за листком раздавала она его чистое золото бедным, и детские щеки розовели, и дети начинали смеяться и затевали на улицах игры.

„А у нас есть хлеб!“ – кричали они».

Гром грянул в 1895 году, когда Уайльд был в зените славы. Его обвинили в нарушении нравственного закона, в противоестественных отношениях с юным лордом Альфредом Дугласом.

В Англии на преступника восстает не только правительство, а и все общество, в полном его составе.

Ему дали шанс покинуть страну, отпустив на поруки. Но Уайльд не захотел бежать. Он был ирландцем и гениальным поэтом, а значит, безрассудным вдвойне. Он решил, что будет защищать свою честь в суде. Он хотел или оправдания, или наказания по закону.

«Что подразумевается под „любовью, которая не смеет назвать своего имени“?» – цитирует прокурор строфу из поэмы Дугласа. Слова Уайльда падают в тишине, подобно отчаянному зову о помощи среди глухих: «„Любовь, которая не смеет назвать своего имени“ – это прекрасное и благороднейшее чувство духовного родства. В нем нет ничего противоестественного. Оно порождает и наполняет собой шедевры искусства. Вы найдете его в сонетах Микеланджело и Шекспира. Оно раз за разом возникает между старшим и младшим, когда жизненный опыт и мудрость сливаются с радостью жизни, счастливыми надеждами и романтическим очарованием. Это чувство не от мира сего. Мир насмехается над ним и норовит пригвоздить его к позорному столбу».

Его приговорили к двум годам каторжных работ, это было максимально возможное наказание по этой статье обвинения.

«В моей жизни было два великих поворотных момента, – скажет Уайльд с горькой иронией. – Когда мой отец послал меня в Оксфорд и когда общество послало меня в тюрьму».

Все отшатнулись от изгоя. Толпа друзей растаяла, как снег под солнцем. Огромный ежегодный доход вдруг исчез, и поэт очутился в тюрьме без денег. Театральные дирекции мгновенно выбросили из репертуара все его пьесы. Книжные торговцы сожгли книги. И само имя его, по безмолвному уговору всей Англии, исчезло из уст людей. Жена умерла от горя, дети были отняты, нищета и страдание стали уделом этого человека и уже не покидали его до самой смерти.

В своей «тюремной исповеди» Оскар Уайльд напишет: «Страдание и все, чему оно может научить, – вот мой новый мир. Я жил раньше только для наслаждений. Я избегал скорби и страданий, каковы бы они ни были. И то и другое было мне ненавистно… Теперь я вижу, что Страдание – наивысшее из чувств, доступных человеку…»

Еще недавно он выказывал пренебрежение к природе и даже цветы – полевую гвоздику или ромашку, – прежде чем приколоть их к петлице, красил в зеленый цвет. Их естественный цвет казался ему слишком крикливым. Теперь он другой: «В обществе, как оно устроено теперь, нет места для меня. Но природа найдет для меня ущелье в горах, где смогу я укрыться, она осыплет ночь звездами, чтобы, не падая, мог я блуждать во мраке, и ветер завеет следы моих ног, чтобы никто не мог преследовать меня. В великих водах очистит меня природа и исцелит горькими травами».

После тюрьмы он больше не писал сказок. Два года каторги отозвались в нем прозаической исповедью «Из бездны», написанной во время заключения, поэмой «Баллада Редингской тюрьмы» и несколькими письмами в газету «Дейли крoникл» o тяжелом слежении детей, находящихся в тюрьмах, и о бесчеловечности английских законов, позволяющих заточать в подземелье ребенка.

И все. Больше ни строчки.

Приняв имя Себастьяна Мельмота, очевидно, под влиянием популярного тогда романа «Мельмот-скиталец», Уайльд уехал в Париж и провел там три оставшихся года жизни. В бедности, забытый Англией, Лондоном и друзьями.

Наш русский поэт Константин Бальмонт встретил однажды Уайльда на одной из парижских улиц. И написал об этом трогающие душу строки: «Издали меня поразило одно лицо, одна фигура. Кто-то весь замкнутый в себе, похожий как бы на изваяние, которому дали власть сойти с пьедестала и двигаться, с большими глазами, с крупными выразительными чертами лица, усталой походкой шел один – казалось, никого не замечая. Он смотрел несколько выше идущих людей – не на небо, нет, – но вдаль, прямо перед собой, и несколько выше людей.

Так мог бы смотреть, холодно и отрешенно, человек, которому больше нечего ждать от жизни, но который в себе несет свой мир, полный красоты, глубины и страданья без слов. Какое странное лицо, подумал я тогда. Какое оно английское по своей способности на тайну.

Это был Оскар Уайльд. Я узнал об этом случайно. В те дни я на время забыл это впечатление, как много других, но теперь я так ясно вижу опять закатное небо, оживленную улицу и одинокого человека – развенчанного гения, увенчанного внутренней славой, – любимца судьбы, пережившего каторгу, – писателя, который больше не хочет писать, – богача, у которого целый рудник слов, но который больше не говорит ни слова».

В последний путь на кладбище Пер-Лашез Оскара Уайльда провожали бедняки Латинского квартала. Отдавая честь одинокому изгнаннику и поэту, славившему человечность.

«Я сделал свой выбор, в моих стихах прошла моя жизнь», – так он говорил.

 

Жорж Санд. Мечта о Любви

Елена Фетисова

Вечером 1 июля 1804 года у Мориса Дюпена, аристократа из старинной фамилии, чьими предками были даже короли, и Софии-Виктории Делаборд, дочери птицелова, родилась девочка. Ее назвали в честь бабушки, любимой матушки Мориса, – Авророй.

Но общество с осуждением смотрело на столь неравный брак. Мать Мориса не приняла невестку, и детство Авроры прошло меж двух огней – бабушкой и мамой.

Софи не получила никакого образования, но от природы была поэтична и обладала врожденным чувством красоты. Будучи «из народа», она считала себя лучше всех аристократов мира. И Аврора унаследует эту черту матери – обладательница аристократических манер, дама высшего света, она всегда будет подчеркивать свое происхождение, не считая это унизительным.

Через четыре года Морис Дюпен погиб, и бабушка взяла маленькую внучку к себе, в имение Ноан. Софи не возражала, не желая лишать дочь лучшего будущего.

Жорж Санд

Авроре полюбилась сельская жизнь. Ей доставляло радость бегать с деревенскими детьми, ухаживать за ягнятами, слушать рассказы мяльщика конопли. Бабушке-аристократке, правда, это не очень нравилось: она хотела прежде всего воспитать из внучки утонченную светскую даму. Подчинить Аврору было невозможно, зато привить любовь к музыке и литературе не составило труда.

И все же она мечтала вернуться к маме, ее не пугала бедность, в которой ей пришлось бы жить. Аврора Дюпен старшая пыталась внушить внучке, что ее мать «погибшая женщина». Девочка бунтовала. И тогда бабушка отдала ее на обучение в монастырь.

Аврора с раннего детства задавалась вопросами: «Зачем я существую? Зачем весь этот свет? Зачем старые графини?»

Позже она скажет: «Так как я не принадлежала свету ни по своим поступкам, ни по своим помыслам, так как… я не могла и не хотела поступать иначе, чем в силу закона, стоящего выше общепринятых обычаев и мнений, – мне необходимо было найти в Боге ответ на загадку моей жизни, указание моего истинного долга, одобрение моих самых сокровенных чувств».

В женском августинском монастыре ее прозвали «записной книжкой» – уже тогда она с удовольствием вела записи в дневнике: «Увы! Мой милый отец Вилель, я часто пачкалась чернилами, тушила свечку пальцами. Я засыпала на уроках закона Божия, я храпела на мессе, я говорила, что вы некрасивы. За эту неделю я сделала, по крайней мере, 15 грубых ошибок по-французски и 30 по-английски. Это мой грех, это мой грех, это мой тягчайший грех».

Шло время. Авроре исполнилось 15 лет, из чертенка неожиданно для всех она превратилась в ангельски послушную девушку. Однажды, прогуливаясь по крытой галерее монастыря, юная послушница зашла в церковь, чтобы посмотреть вблизи на монахинь, пришедших молиться. «Мне показалось, что звезда, как бы вписанная в витраж, затерянная в необъятном пространстве, внимательно смотрела на меня. Пели птицы. Вокруг были покой, очарование, благоговейная сосредоточенность, тайна, о которой я никогда не имела представления… У меня закружилась голова. Слезы потоком хлынули из глаз.» Она решила, что быть монахиней – ее призвание, и стала думать о вступлении в монастырь. С отчаянностью, столь свойственной ее характеру, Аврора начала работать до полной потери сил, была готова подметать кладбище, выносить мусор, делала все, что ей говорили, и буквально не спала и не ела.

Это всех насторожило. «Вы стали грустной, мрачной, какой-то исступленно-восторженной. – сказал ей аббат де Премор. – В наказание я велю вам вернуться к играм, к невинным развлечениям, свойственным вашему возрасту». Аббат, видя в девочке восторженную, поэтическую душу, понимал, что на пути монахини она не обретет счастья.

Вновь став зачинщицей всех игр в монастыре, вернув внимание своих подруг и монахинь, в глубине души Аврора твердо решила, что не отступится от желания принять постриг. Но письмо бабушки все изменило – мадам Дюпен настоятельно просила внучку вернуться в Ноан: «Дочь моя, я должна выдать скорее тебя замуж, я скоро умру».

В 1822 году Аврора Дюпен стала супругой Казимира Дюдевана. Замужество не принесло ей счастья. Они были разные. Казимир находил удовольствие в охоте, интересовался политикой и любил выпить, он не понимал влечения Авроры к книгам. А она жаждала знаний, читала философов, с интересом изучала естественные науки. Ее природное чувство красоты проявлялось в понимании музыки, в рисовании, поэзии.

Этот союз не смогли сохранить даже дети, которых они очень любили.

В 1831 году Аврора бросила семью и уехала в Париж, оставшись без денег, без дома, без поддержки. Засунув руки в карманы, голодная, она бродила по Парижу в поисках работы. И твердо знала, что в Ноан она не вернется.

Ее приняли журналистом в сатирический журнал «Фигаро». Его редактор Латуш, человек, «создавший больше авторов, чем произведений», был учителем Бальзака, Шарля Нодье.

Первый свой роман «Роз и Бланш» Аврора написала вместе с Жюлем Сандо. Встретив Жюля, Аврора вновь почувствовала вкус жизни, от которой устала и выносила только из-за детей. Их сближали интересы, мечтательность, поэтичность. Все, что им нужно было, чтобы чувствовать себя счастливыми: две котлеты и сыр, мансарда с видом на Нотр-Дам и на реку, работа, чтобы оплатить жилье и еду. Но союз этот не был долгим – Жюль и Аврора расстались. «Мои мечты были всегда слишком возвышенными…» – скажет она. Однако с ней навсегда остался псевдоним Жорж Санд, под которым она стала известна не только во Франции.

Она продолжает много, неутомимо работать, выпуская по роману в год. Когда-то Аврора мечтала хотя бы увидеть Гюго, Бальзака, а теперь они говорят о ее таланте. Она знакомится с известными писателями, музыкантами, поэтами. Вот лишь немногие имена: Альфред де Мюссе, Ференц Лист, Гюстав Флобер, Шарль Сент-Бев, Эжен Делакруа, Проспер Мериме, Полина Виардо, Иван Сергеевич Тургенев…

Однако кровь ее «застыла от вечной работы за столом», оставшись одна, лишенная радости дарить свою любовь, она забыла, что еще молода, а ее душа словно уснула.

Жорж Санд и Фредерик Шопен познакомились в 1837 году в Париже. Она сразу обратила внимание на молодого музыканта, впечатлительного, тонкого и талантливого. Он после этой встречи отметил: «Какая несимпатичная женщина эта Санд!» Во многом их вкусы расходились, но красота, музыка объединили две прекрасные души.

Шопен нашел в Жорж Санд силу, которая влекла его и помогала ему; Аврора могла оценить его, вдохновить, дать совет и не требовала ничего для себя.

Генрих Гейне, друг их семьи, восхищался ими обоими. «Как прекрасна Жорж Санд и как она безопасна даже для злых кошек, одной лапкой ласкающих ее, а другой царапающих; даже для собак, которые лают на нее самым свирепым образом; подобно луне, она кротко созерцает их с высоты…» О Шопене он сказал: «Человек необыкновенной чувствительности; человек, признающий разговор только с глазу на глаз, ушедший в какую-то свою таинственную жизнь».

В 1841 году из Парижа семья перебралась в Ноан. Там они провели пять незабываемых лет.

С утра до вечера взрывы музыки, раздававшиеся из комнаты Шопена, смешиваясь с ароматом роз и пением птиц, долетали до Жорж, которая работала в своем кабинете на верхнем этаже. Моцарт и Бах не сходили с пюпитра. Делакруа, для которого оборудовали мастерскую в Ноане, Шопен, сын Авроры Морис, уже 20-летний юноша, начинали разговоры об искусстве, а она слушала. В это время Жорж работала над романом «Консуэло». Полина Виардо, талантливая певица и друг семьи, служила прообразом героини.

Они создали свой театр. Разыгрывали сценки, танцевали комические балеты. Словом, каждый любил и творил свои шедевры…

Как-то вечером Жорж Санд рассказывала Шопену о деревенской тишине, чудесах природы. «Как прекрасно все, о чем вы рассказали!» – воскликнул Шопен. «Вы находите? – ответила она. – Ну, так переведите на язык музыки». Так родилась его пастушеская симфония.

«Глаза Авроры затуманены. Они блестят только тогда, когда я играю; тогда мир светел и прекрасен. Мои пальцы мягко скользят по клавишам, ее перо стремительно летает по бумаге. Я хочу жить только для тебя; для тебя я хочу играть нежные мелодии…»

Шопен любил Жорж; она испытывала к нему нежную материнскую любовь. Она восхищалась гением музыканта; он уважал великого писателя. Но самые святые и дорогие сердцу чувства легко уязвимы, они хрупки, и малейшее недоверие может их разрушить. «Доброжелатели» начали настраивать Фредерика против Жорж. И преуспели. «Я прощаю вас и отныне не пошлю вам ни одного упрека.» – написала она в своем последнем письме Шопену.

Жизнь Жорж Санд не была идеальной, но ее освещала глубокая вера в Идеал. Тяга к любви, к красоте, к природе, Богу нашли отражение в ее жизни и литературных творениях. Роман «Консуэло» Андре Моруа назвал ни с чем не сравнимым образцом того, «чем каждая женщина захочет быть, в которой каждый мужчина поймет, что он должен искать и любить в женщине».

Но к своему творчеству Жорж Санд всегда относилась со смирением, не придавая ему большого значения, главным оставалось любить. И в конце жизни она, бабушка, дарила свою горячую любовь внукам.

Была ли она счастлива? Несомненно, ведь для этого нужно совсем немного. «Мне пришлось достаточно потрудиться, чтобы остаться доброй и искренней. Но вот я очень стара. Я совершенно спокойна, моя старость так же целомудренна своим рассудком, как и своими делами, ни малейшего сожаления о молодости, никакого стремления к славе, никакого желания денег, разве только чтобы оставить моим детям и внукам. Я чувствую, что могу быть полезной более лично, более непосредственно. Я достигла, не знаю как, большого благоразумия. Как всегда, я верующая, бесконечно верующая в Бога. Ошибаются, думая, что в старости все идет на убыль».

 

Редьярд Киплинг

Илья Бузукашвили

Жизнь учила его любить, сражаться и верить. И англичанин с душой индуса хорошо усвоил ее уроки. А еще Редьярд Киплинг умел хранить верность. Верность великой Красоте и тайне, которые однажды, с самого детства и навсегда, завладели его сердцем.

Он родился в Бомбее – 30 декабря, под самый новый 1866-й год. И был настоящим англо-индийцем. (Тогда в Индии жили и работали примерно четыре миллиона англичан.) Родители, люди занятые, отдали мальчика на попечение слуг, и потому на местном языке, хиндустани, Редьярд объяснялся сначала лучше, чем на своем родном. Когда няня водила его пожелать спокойной ночи родителям, то предупреждала, чтобы он говорил с ними по-английски: мол, им это будет приятно.

Редьярд Киплинг

Лахор, древнюю столицу великих моголов, называли «индийским Парижем». Здесь были ателье художников, мастерские, изготовлявшие предметы искусства, а в бесчисленных кафе, совсем как на Монмартре, спорили об искусстве и политике. В том, что именно Лахор стал «индийским Парижем», была немалая заслуга Киплингов. Они были умны, образованны, обаятельны и обладали редким даром привлекать людей. Отец Редьярда Джон Локвуд Киплинг преподавал сначала в Бомбейской художественной школе, а потом на 18 лет стал куратором Центрального музея индийского искусства в Лахоре, очень быстро превратив его собрание в одну из лучших в мире коллекций восточного искусства.

Сюда, в Лахор, после учебы в Англии, полный надежд, планов и новых идей, вернется юный Киплинг. Вернется в Индию. Вернется Домой.

«Гражданская и военная газета» выходила каждый вечер на 14 полосах, но делали ее два человека – редактор и его помощник. Редьярд занял место помощника. Передовицы ему не давались, зато со всем остальным он справлялся блестяще. Репортажи, поездки по стране. Работа по 10–15 часов в сутки. А вскоре он еще начал писать рассказы.

Саперы и морские пехотинцы, ирландские гвардейцы, врачи, инженеры ее величества – вот герои Киплинга, герои с «моралью служения». И конечно же Индия – звуки жизни ее древних городов, запахи базаров и прохлада дворцов. Киплинг молод, но у него зоркое сердце. Он видит необычное, значительное за обыденным. Ему до всего есть дело, даже до самого забытого, затерянного в тропиках форта под реющим над стенами британским флагом…

Его читали все. Британская Индия вдруг получила своего писателя. «Эврика! – восклицал один из рецензентов лондонского издательства, прочитав стихи и рассказы Киплинга. – На свет родился гений!»

В 1889 году Киплинг появился в Англии. Оставил родную Индию. Знал ли он тогда, как много она для него значит?.. Он – свежеиспеченный лондонский «литературный лев». В 23 года известен и знаменит. И счастлив: он найдет свою вторую половинку и уедет с женой поближе к ее родному дому в Америку. В Вермонт.

Радость семейной жизни. Трое детишек. Спокойное, вдали от чужих глаз и страстей, бытие. В Вермонте, на другом конце земли, он будет постоянно вспоминать Бомбей, Лахор, Индию. В душе его родится ностальгия, жажда, которую он найдет способ утолить.

Он стал рассказывать сказки, волшебные сказки – своим детям и племяннице, нуждаясь, как и многие сказочники, не в читателях, а в слушателях. Однажды его истории об индийских джунглях услышала детская писательница Мери Элизабет Мейпс Додж и уговорила напечататься в детском журнале, который она редактировала. Киплинг написал один рассказ, другой и – увлекся. Так миру явились «Книги джунглей», Маугли и его верные друзья.

Писателя привлекала мысль о родстве всех живых существ, о месте человека в природе. А слова маугли, «лягушонок», как прозвали звери своего воспитанника, нет ни в одном языке. Киплинг его придумал сам.

«Его голос звучит с необычной для него терпимостью и человечностью именно тогда, когда он пишет о тех, кто вообще не принадлежат к числу человеческих существ», – остроумно замечал один критик. «Он досконально изучил все обычаи и привычки птиц, зверей и пресмыкающихся – иначе как бы он написал „Книги джунглей“», – вторил ему другой. У Киплинга и вправду был редкий дар – вживаться в души своих героев. Читая им написанное, трудно поверить, что он никогда не был ни колониальным чиновником, ни солдатом, ни мореплавателем. Возможно, этому, как и многому другому, его научила Индия – способности отдать себя жизни, приобщиться целиком к миру людей и к миру животных, к миру рек, гор, деревьев и трав. В этом была для Киплинга мудрость Востока.

Поведавший миру суровый и справедливый Закон джунглей, Киплинг хорошо знал: у жизни тоже есть свой закон. Победы сменяются поражениями. Радость рождений нового – печалью утрат. Жизнь не стоит на месте и полна постоянных превращений… Рубеж столетий оказался для писателя особенно трудным. Сошла с ума его сестра Трикс. Умерла любимая дочь Джозефина. Болезнь едва не унесла из жизни его самого. Но что-то дало ему силы, надежду. Редьярд навсегда уехал из Америки и поселился в Англии, в графстве Сассекс. Кучера экипажей, проезжавших мимо усадьбы Киплингов, советовали пассажирам заранее вставать со своих мест, чтобы заглянуть через забор. Иногда им удавалось увидеть писателя, гулявшего в саду и не успевшего спрятаться. Джером К. Джером с присущим ему юмором говорил, что Киплинг напоминает ему комету, тщетно пытающуюся потерять свой хвост.

В скромном кабинете Киплинга висит портрет художника-прерафаэлита Берн-Джонса. Корзина для бумаг всегда полна доверху. «Сюда идет большая часть того, что я пишу», – говорит он. Работая, он иногда начинает размахивать своим любимым большим индийским ножом. Однажды он вырежет им на столе: «Как часто я уставал, сидя за тобой».

У Киплинга не счесть почитателей. Но и недоброжелателей немало. Ему не могли простить имперский дух. Часто говорили с презрением: «бард британского империализма», «пропагандист счастья быть колонизатором». Киплинг и впрямь всегда стоял горой за британского льва, в те времена еще могучего. И никогда не скрывал своих взглядов. Но мы хорошо знаем, как тонка та грань, за которой правда превращается в хорошо обставленную ложь, на доброе имя вешают ярлык отчуждения, забывая былую дружбу, верность, любовь.

У Киплинга, похоже, свои счеты с миром. Иначе откуда полные горечи строки?

Он скажет об этом однажды открыто, не таясь. Но позже, не сейчас. Сейчас он пишет свой роман, о котором мечтает давно и который примирит его со многими. Роман из индийской жизни.

Когда в конце 1900 года Редьярд объявил отцу, что окончил «Кима», тот только спросил: «Это ты его окончил, или он сам себя?» – «Он сам себя», – ответил Киплинг-младший. «Тогда он может оказаться не так уж и плох», – улыбнулся отец. Индийский критик Нирад Чаудхири говорил, что, прочитав «Кима», обнаружил в нем такую любовь к Индии и такое понимание этой страны, что забыл и думать о Киплинге-империалисте. «Он постиг истинный дух Индии. Проникся к ней любовью. Мы, индусы, всегда будем благодарны Киплингу, сумевшему показать многоликость нашей страны, ее красоту, силу и правду». Киплинг написал новый роман «большой дороги». В духе «Дон Кихота» Сервантеса. Сын солдата-ирландца из индийского полка и тибетский лама – новая «донкихотская» пара двинулась в путь по дорогам Северной Индии, возрождая под пером Киплинга романтический старинный жанр.

Он не любил мирской суеты. Сколько раз он отказывался от всевозможных государственных почестей и наград – не перечесть. Уговаривали все, включая короля. А он – ни в какую. Объяснял скромно и просто – тем, что желает «жить и умереть просто Киплингом».

Ему всего 36, он находится на середине своего жизненного пути, но, увы, почти в конце пути писательского. Его еще будут переводить по всему свету. Он будет получать огромные гонорары, сделается почетным ректором университета, получит в 1907 году Нобелевскую премию по литературе. Признание будет расти. Но это будет признание былых заслуг. Ничто уже не сравнится с его «Книгой джунглей», с философским «Кимом», с добрыми, милыми сказками про кошку, которая гуляла сама по себе, про любопытного слоненка…

Это о них, о сказках Киплинга, Честертон сказал однажды: «Особая прелесть историй Киплинга состоит в том, что они читаются не как сказки, которые взрослые рассказывают детям у камина, а как сказки, которые взрослые рассказывали друг другу на заре человечества».

Киплинг проживет еще много лет. Переживет Первую мировую, Октябрьскую революцию. На его глазах будет дряхлеть британский лев… В середине 1920-х годов Редьярд напишет другу Райдеру Хаггарду: «Каждый человек оценивает прожитые годы с разбитым сердцем». А когда он уйдет из этого мира в 1936 году, ему устроят государственные похороны в Уголке поэтов Вестминстерского аббатства.

Автора «Книги джунглей» давно нет. Но он по-прежнему с нами. Как и его «лягушонок» Маугли, законы джунглей, великая и прекрасная Индия, родина его души и сердца, и слова его поэтического завещания – он писал их сыну, которого вскоре потерял на полях войны.

 

Бернард Шоу

Елена Князева

Ему шестьдесят раз отказывали в издательствах. «Займитесь другим делом, молодой человек! Не отнимайте у занятых людей время!» А он упорно шел к цели и в конце концов стал литератором, да еще каким!

Джордж Бернард Шоу родился 26 июля 1856 года в простой дублинской семье. Его мать Элизабет давала частные уроки музыки, а вот отец Джордж к моменту появления сына на свет уже промотал свое состояние и был пьющим человеком.

В детстве Бернард часто чувствовал себя одиноким. Лучшими его друзьями стали книги. Он рассеянно слушал то, что ему говорила матушка, мечтая поскорее приняться за чтение сказок «Тысячи и одной ночи», – почему-то они невероятно нравились Бернарду.

Бернард Шоу

Учеба у него не заладилась: он сменил четыре школы и везде отставал по программе. Но после уроков Бернард отправлялся добывать собственные знания – в библиотеки, где читал Шекспира и Диккенса. В пятнадцать лет он все же бросил школу, и приятели отца устроили юного Шоу в торговую фирму «клерком» – мальчиком на побегушках. Уже через год его «повысили»: Бернард стал кассиром, и у него появилось много свободного времени, в которое можно было… конечно, читать книжки!

К этому же периоду относятся и первые литературные опыты Бернарда Шоу – его дневниковые записи. Но это были только поиски.

Однажды в их доме появился человек по имени Джон Ванделер Ли. Семья очень нуждалась в деньгах, поэтому Элизабет Шоу решила сдавать комнаты. Постоялец оказался музыкантом и дирижером. Очень скоро он стал брать Бернарда на свои репетиции, и тот незаметно для себя начал разбираться в операх Моцарта и Листа.

В 1875 году родители Бернарда развелись, и Элизабет со старшими дочерьми уехала в Лондон, а Бернард на время остался с отцом. Через год юноша получил письмо от матери: умирала его сестра Агнесс, дни ее были сочтены. Бернард торопился попрощаться с сестрой. Из Дублина он уезжал с твердой уверенностью, что больше туда никогда не вернется.

Немного оправившись от горя, которое постигло их семью, юноша попытался найти в Лондоне хоть какой-то заработок. Он благоразумно взял с собой рекомендательное письмо из дублинской фирмы, где проработал пять лет. Но на его просьбы о работе в Лондоне отвечали в лучшем случае улыбкой. «Что вы! Нам требуются специалисты! Всего хорошего».

Ему едва исполнилось двадцать. Он не ждал от себя грандиозных успехов, не считал себя талантливым, поэтому стал усердно работать – писал романы и статьи. Но почти восемь лет Шоу никто не «слышал»: из издательств приходили лишь отказы, а редакции не присылали даже их. Правда, одна лондонская газета опубликовала его статью, за которую он получил пятнадцать шиллингов. Это все, что удалось заработать в молодые годы.

Другой человек на месте Шоу давно бы уже оставил бесплодные попытки быть изданным и устроился бы куда-нибудь клерком. Но Бернард сохранял оптимизм, доброту и жизнелюбие, словно чувствовал, что его время еще настанет, обязательно настанет.

Для самокритичного молодого человека десять лет, которые он находился на иждивении у стареющей матушки, были непростым временем. Он экономил буквально на всем: ходил в бесплатные музеи, записывался в бесплатные библиотеки, доставал контрамарки на спектакли. А еще он совсем не общался с девушками, невероятно стесняясь своей бедности.

В 1884 году в руки Бернарду попал «Капитал» Карла Маркса. Бедный трудяга, Шоу объявил себя социалистом и в том же году вступил в «Фабианское общество», распространявшее социалистические идеи. Целых двадцать семь лет три раза в неделю он будет выступать с лекциями о социализме, не получая за это ни пенса. Лекции, однако же, пользовались популярностью, ведь речь в них шла о разумных вещах: доступном жилье, достойной старости…

После одной из лекций к Бернарду подошел молодой человек. «Уильям Арчер, писатель, – представился он. – Я часто вижу вас в читальном зале Британского музея. Вы готовите какую-то статью?» Узнав, что Шоу не пишет статей, Арчер изумился: «На что же вы, прости Господи, живете?!» На следующий же день, будучи человеком напористым, он договорился с главным редактором «Пэлл-Мэлл газет» (где работал), что мистер Шоу «попробует себя в качестве театрального критика». Шоу пообещали платить сорок фунтов в неделю – он в жизни не держал в руках такой суммы.

Арчер стал для Шоу не только звездой удачи, но и другом на всю жизнь. В 1887 году они даже попробовали вместе написать пьесу, но Арчер очень скоро отказался от этой работы: «Бернард, тебе нужно писать самому. Ты мастер, а не подмастерье».

Тем, кому доставалось от Шоу со страниц «Пэлл-Мэлл», приходилось несладко. Шоу мгновенно распознавал ложь, фальшь, безвкусицу и пошлость и не упускал возможности написать об этом. Подписчики с удовольствием читали уморительные заметки молодого критика, а театральная общественность очень скоро приняла Бернарда Шоу за своего. Обратить на себя его внимание для актеров и драматургов теперь было настоящей честью.

Чуть позже он стал публиковать в газете «Стар» музыкальные рецензии, выбрав для этого псевдоним Корно ди Бассето. Редактор газеты поначалу сомневался, достаточно ли хорошо мистер Шоу разбирается в музыке, чтобы заняться критикой. Но тот блестяще сыграл на рояле пьесу Листа – и редактор был покорен, все его сомнения моментально рассеялись. Шоу назначили хороший заработок.

Его стали приглашать на работу различные издания. Он не пропускал ни одного театрального события, ни одного концерта, дававшегося в Лондоне. В своих критических заметках Шоу оставался предельно честным, прямо заявлял о неудачах и продолжал смешить публику до слез ехидными фразами.

В 1891 году в Лондоне был открыт «Независимый театр». Его основатель режиссер Джейкоб Грейн взялся искать современных драматургов. В театре ставили Ибсена, Толстого, Чехова, но как будто чего-то не хватало… Грейну нравились ироничные критические статьи Шоу, и он предложил ему попробовать написать пьесу.

Шоу задумался. Он помнил о своих «романных» неудачах, да и работы в газетах ему хватало, чтобы браться еще за что-то. Но ведь о литературном творчестве, а совсем не о заметках в газеты он мечтал всю жизнь!.. Размышления надолго не затянулись, и вскоре Грейн получил от Шоу первую пьесу «Дома вдовца». Режиссер ликовал: произведение оказалось безупречным, а новый автор написал еще несколько пьес для «Независимого театра».

В 1898 году Бернард Шоу оформил брак с Шарлоттой Пейн-Таунзенд, очень богатой девушкой, своим литературным секретарем. По Лондону, как это часто бывает, поползли слухи, что Шоу женился по расчету, что брак с Шарлоттой, которая была его намного младше, он заключил, надеясь заполучить ее миллионы. Шарлотту огорчала несправедливость этих сплетен: чем-чем, а деньгами ее муж интересовался в последнюю очередь! Однажды Арчер спросил у Шоу, каким состоянием обладает их семья. Тот махнул рукой: «Что-то между двумя и двенадцатью миллионами. Спроси у Шарлотты, я, если честно, не в курсе».

Шарлотта и Бернард прожили вместе сорок пять лет. Детей у них не было, и все свои материнские чувства Шарлотта отдала мужу. Она спокойно воспринимала его шутки, смущавшие светских дам. А он обладал легким нравом и во время размолвок с женой любил повторять: «Женщины вообще не понимают, что за слабые, пугливые создания мужчины». И посмеивался в бороду.

С женитьбой на Шарлотте жизнь круто изменилась. В чем-то лондонские сплетники оказались правы: Шоу больше не приходилось думать о том, как заработать на кусок хлеба. Он смог полностью сосредоточиться на литературном творчестве. В 1898 году вышел его первый сборник «Пьесы приятные и неприятные». Блистательные диалоги, сорванные с героев маски лицемерия. Почти никакого действия, но пьесы держат зрителя в напряжении до самого финала! Пожалуй, Англия не видела такого со времен Шекспира!

А немного ранее пьеса «Ученик дьявола» с оглушительным успехом прошла на Бродвее. Бернард Шоу стал приобретать мировую известность.

С 1910 года Шоу начали преследовать неудачи. Ему было 54 года, когда, как всем казалось, его талант стал клониться к закату. Но в 1914 году в Лондонском Королевском театре поставили «Пигмалиона», и театральная публика поняла, что талант драматурга только раскрылся в полную силу. История о безграничности человеческих возможностей поразит зрителя на долгие годы, а через пятьдесят лет обретет новую жизнь в мюзикле «Моя прекрасная леди».

Шоу писал «Пигмалиона» для конкретной актрисы. Цветочницу Элизу Дулиттл должна была сыграть Стелла Патрик Кэмпбелл, в которую Шоу был давно влюблен! Эти чувства утихали в нем почти сорок лет. Страстная, долгая «любовь по переписке» – и ничего не подозревающая Шарлотта… Но как Шоу мог отказаться от своих чувств, если он впервые в жизни по-настоящему полюбил?!

В 1914 году в воздухе тревожно запахло войной. За неаккуратные высказывания о войне имя Бернарда Шоу надолго убрали с театральных афиш. Его перестали публиковать. Но он продолжал работать – на этот раз над пьесой «Дом, где разбиваются сердца», которая стала вершиной его драматургического творчества.

А в 1925 году он получил Нобелевскую премию. Эксцентричный Шоу заявил, что от денег, полагающихся за премию, он отказывается, а саму премию объявил «знаком благодарности за то облегчение, которое он доставил миру, ничего не напечатав в текущем году». И прибавил еще: «Я готов простить Альфреду Нобелю изобретение динамита, но только дьявол в людском обличии мог выдумать Нобелевскую премию».

Он отказался даже присутствовать на церемонии вручения премии, и ее пришлось получать английскому послу в Швеции Артуру Даффу. В конце концов деньги были потрачены на создание литературного фонда для переводчиков.

Жизнь Шоу продолжала бить ключом. Весной 1931 года супруга уговорила его совершить кругосветное путешествие. Они побывали в Индии, Новой Зеландии, США, а потом и в СССР. Сталин Бернарду Шоу понравился, а вот академик Иван Петрович Павлов, напротив, вызвал бурю раздражения.

Шоу продолжал работать, но силы уже были не те, что в молодости и зрелости. К тому же уходили друзья. Потеря за потерей. В 1940 году скончалась Стелла, всю жизнь горячо любившая Шоу. Через три года не стало Шарлотты. А в 1950 году он сам оказался прикованным к постели. Начинались месяцы его прощания с жизнью. Он принял это без жалоб и стонов. Его последние слова – «я готов умереть». Ничего другого человек, у которого в жизни не было места иллюзиям, смерти ответить не мог.

 

Артур Конан Дойль

Елена Князева

Он обожал приключения, увлекался автомобилями, мотогонками, полетами на воздушном шаре, ходил на китобойном судне. Но однажды придумал Шерлока Холмса…

Артур Игнатиус Конан Дойль был первенцем в эдинбургском семействе разорившихся аристократов. Его отец Чарльз, художник, зарабатывал мало, едва сводил концы с концами и незаметно пристрастился к выпивке. Матушка Мери занималась детьми – их кроме Артура в семье появилось еще шестеро. Она часто читала детям книги или сама сочиняла для них разные истории.

Как бы плохо ни обстояли дела у Дойлей (мебель им привозили друзья, а одежду для детей приходилось постоянно латать, чтобы не покупать новую), в семье никогда не жалели денег на книги. Маленький Артур рано полюбил Купера и Скотта, а самой любимой его книгой стали «Охотники за скальпами» Майн Рида. Он просто обожал приключения!

В девять лет его отдали в начальную школу-интернат в Ходдере. В школе он держался независимо, гордясь своим аристократическим происхождением. Правда, не знал, что его учебу оплачивали дядюшки: у отца с матерью просто не было на это денег.

Артур Конан Дойль

Через два года Артура перевели в Стоунихерст, школу со спартанскими условиями. Жидкая каша на завтрак, жесткие койки, застланные грубыми одеялами, три удара резиновой дубинкой за невыученный урок. А он вечно забывал про уроки! Но это была настоящая школа жизни: Артур Конан Дойль до конца своих дней был скромен в быту и непривередлив в еде.

В 1876 году 17-летний юноша стал студентом медицинского факультета Эдинбургского университета. В стипендии ему отказали: есть студенты, которые нуждаются в деньгах больше, чем отпрыск аристократического рода! Артур не смог сказать, что его семье тоже необходима помощь. Ему пришлось подрабатывать после учебы (к тому времени его матушка не работала, а отца забрали в психиатрическую клинику).

Медицина юному Дойлю нравилась. Больше всего он полюбил своего преподавателя хирургии Джозефа Белла. «Он, бросив взгляд на пациента, часто за несколько секунд узнавал больше, чем я из своих вопросов», – писал Артур о профессоре, восхищенный его наблюдательностью. Через десять лет, создавая образ самого известного в мире сыщика, Дойль «позаимствует» у Джозефа Белла рост, темперамент и даже трубку из вишневого дерева.

Артуру нужны были деньги. В одной эдинбургской газете он увидел объявление о том, что сельскому врачу требуется помощник… У доктора Эллиота Хора он проработал четыре месяца, от летней сессии до начала занятий в университете. Обаятельный старичок Хор научил юношу тому, что как-то упускали на лекциях преподаватели: самый надежный инструмент доктора – доброе слово. Артур усвоил это на всю жизнь.

Под впечатлением от сельской жизни 20-летний Дойль написал приключенческий рассказ «Тайна долины Сэсасса». Он ужасно стеснялся своих литературных начинаний, но все же аккуратно переписал творение и отправил в журнал «Чамберс Джорнэл», ни на что, впрочем, не надеясь. Редакция рассказ опубликовала. Больше всех, кажется, этому радовался доктор Хор: «Сынок, да у тебя талант!»

Первая публикация воодушевила Артура, и он почти мгновенно написал еще несколько рассказов. У него появилась еще одна неплохая возможность зарабатывать деньги…

Весной 1880 года один из приятелей предложил Артуру поработать на китобойном судне «Надежда». Дойль бросился в деканат договариваться о досрочной сдаче сессии и уже в мае отплыл в Гренландию. Он числился судовым врачом, но моряки болели редко (за семь месяцев плаванья Артур вылечил только самого себя). И ему приходилось вместе с остальными разделывать туши убитых китов.

Моряки, немногословные, обладавшие огромной физической силой, нравились Артуру. Да и на море, среди холодных вод, все было иначе, чем на суше. В Эдинбурге он понял, что ему совсем не хочется возвращаться в университет. Но учебу необходимо было закончить.

В июле 1882 года он начал собственную врачебную практику в Портсмуте. Работа была тяжелой, Артур без конца писал об этом доктору Хору, тот отвечал коротко: «Терпи!»

Когда пациентов было немного, доктор Дойль, сидя в своем кабинете, писал рассказы и отправлял их в журналы. От «Лондон Сошиети» он получил свой первый литературный заказ и выполнил его блестяще, написав рассказы «Блумендайкский овраг» и «Мой друг – убийца».

В 1885 году молодой успешный доктор женился на Луизе Хоукинс. (Знакомство произошло при печальных обстоятельствах: он ухаживал за ее умирающим братом.) Луиза была хороша собой, умна и воспитанна. Она помогала Артуру и с врачебной практикой, и с литературной работой и даже была верной болельщицей, когда ее неутомимый муж играл с друзьями в крокет.

Детективные истории, которые он писал, приносили семье неплохой доход. Конан Дойль оказался перед выбором. Работа врачом сулила стабильный заработок, тогда как писательская деятельность была игрой в рулетку – примут или не примут рукопись. Артур отлично понимал это. А также и то, что рассказы не принесут ему известности и больших гонораров. Нужны или большие романы, или… потрясающие идеи.

И они появились – у Дойля в голове неожиданно сложился образ сыщика Шерлока Холмса и сюжет рассказа «Этюд в багровых тонах». Работа так захватила Артура, что рассказ превратился в повесть, а повесть – в роман. Автор подписался «Артур Конан Дойль». В 1888 году роман с иллюстрациями, выполненными отцом Артура, увидел свет.

Первый оглушительный успех сыщика с Бейкер-стрит дал Дойлю силы работать дальше. Джозеф Белл, узнав себя в Шерлоке Холмсе, стал сам предлагать Артуру сюжеты для новых приключений сыщика. Профессор часто читал в газетах заметки о происшествиях и из скудной газетной информации удивительным образом выстраивал всю цепочку событий, причем редко ошибался! Артур чувствовал себя настоящим доктором Ватсоном: он восхищался умозаключениями, которые делал профессор Белл, и дополнял ими свои романы.

В 1890 году Артур Конан Дойль познакомился с Оскаром Уайльдом. Тот попросил его о маленькой услуге: «Мне нужен еще один рассказ о Шерлоке Холмсе». Конечно же, Дойль не мог отказать мастеру, и «Знак четырех» в скором времени вышел в английских и американских журналах. «Это последний рассказ о лондонском сыщике!» – убеждал себя Артур. В самом деле, кому нужны эти глупости? Тем более что он уже закончил работу над историческим романом «Белый отряд», описывавшим грандиозные события Столетней войны. Книга имела оглушительный успех, ею восхищался Стивенсон, автор «Острова сокровищ». Нет, нет и нет! Больше никаких Шерлоков Холмсов!

Конан Дойль оставил врачебную практику. Ему больше не приходилось разрываться между пациентами и недописанными произведениями. Он с головой ушел в литературу. Правда, Холмс надоел ему до ужаса, но английский журнал «Стрэнд» предлагал головокружительные гонорары. Дойлю по-прежнему нужно было зарабатывать и обеспечивать семью, и он не мог отказаться.

В 1892 году, будучи уже знаменитым писателем, Конан Дойль закончил работу над романом «Великая тень». Писателю казалась необыкновенно интересной тема наполеоновских войн. Через некоторое время он написал одноактную пьесу «Ватерлоо», которую с удовольствием поставил на лондонской сцене Брэм Стокер. Так Дойль открыл в себе еще и талант драматурга.

При этом он никак не мог отделаться от Шерлока Холмса! «Стрэнд», казалось, сошел с ума: он согласился заплатить 6000 фунтов за шесть рассказов о сыщике. Теперь супруги Дойли были сказочно богаты. Они отправились путешествовать в Швейцарию. Стоя у обрыва Рейхенбахского водопада, Артур размышлял, как ему покончить с Холмсом… Ну конечно! В рассказе «Последнее дело Холмса», вышедшем после поездки в Швейцарию, писатель «столкнул» сыщика в Рейхенбахский водопад.

Эта гениальная задумка поставила «Стрэнд» на грань финансовой катастрофы. После публикации «Последнего дела.» в редакцию повалили читатели журнала, которые швыряли на стол подписные чеки и требовали вернуть деньги за подписку. Сотни, тысячи людей! Негодующая толпа собралась и у дома Дойлей. «Убийца!» – кричали читатели. Там и тут слышались рыдания. Писатель не верил, что такое возможно.

В начале зимы 1893 года Дойль с женой и детьми переехал в альпийский городок Давос. Луиза к тому времени была тяжело больна, и оставаться в холодной Англии ей было нельзя. Горный воздух придал Дойлям сил: Луизе стало лучше, а Артур принялся писать первые рассказы о бригадире Жераре – позже они очень понравились читателям. У журнала «Стрэнд» – именно туда направил Дойль рукописи, чувствуя свою вину перед редакцией, – появилось множество новых подписчиков.

Дела Дойлей шли хорошо. Артур много писал. А в 1897 году он… влюбился в прекрасную Джин Леки. Десять лет тайных встреч, полных нежности, душевного трепета и любви. В декабре 1898 года Дойль закончил лирический роман «Дуэт со случайным хором» – почти гимн семейному счастью, образ его главной героини он списал с Джин. О, как бы хотелось ему построить с ней свое счастье!

В декабре 1899 года Дойль отправился в Южную Африку, где шла англо-бурская война, и возглавил там полевой госпиталь. Работать приходилось круглые сутки, но, как ни велики были его усилия, в день приходилось хоронить до сотни солдат. В 1902 году за особые заслуги, оказанные Его Величеству в ходе войны, доктору Дойлю был дарован рыцарский титул. Теперь он именовался «сэр Артур Конан Дойль». В том же году сэр Артур закончил большую книгу, ну конечно, о Шерлоке Холмсе!

Он увлекся автомобилями, мотогонками, полетами на воздушном шаре, криминалистикой и доказал невиновность молодого эмигранта из Индии – того приговорили к тюремному заключению за преступление, которого он не совершал. И конечно, литературным творчеством: впереди были «Затерянный мир», «Отравленный пояс» и многие другие произведения.

В 1906 году Луизы не стало, и Дойль заперся в своем особняке. Но через год он женился на Джин Леки. Дети полюбили новую жену отца. В браке у Артура и Джин родились еще трое детей. Их любовь с годами только расцветала, и через некоторое время Артур уже не представлял себе, как он жил без Джин раньше. Она все время была рядом.

Артур Конан Дойль умер 7 июля 1930 года. «Вы замечательны!» – прошептал он своей жене на прощанье, склонив голову. Джин знала, что так будет, что Артур давно страдал от приступов стенокардии. Но от этого ее боль не стала меньше…

На столе, среди бумаг, сиротливо лежала его любимая ручка, о которой он когда-то сказал, что в ней «встретил родственную душу среди ручек». Наверное, она тоже в тот миг тяжело переживала утрату.

 

Агата Кристи. Жизнь и творчество королевы детектива

Ольга Наумова

«Куда мы идем? Конечно же, никто не знает, и именно от этого перехватывает дыхание… Думаю, что быть частичкой чего-то целого – одно из самых увлекательных таинств жизни. Я люблю жизнь. И никакое отчаяние, адские муки и несчастья никогда не заставят меня забыть, что просто жить – это великое благо».

Это слова из «Автобиографии» Агаты Кристи – книги, не менее увлекательной, чем ее бесчисленные детективы; книги, поражающей мудростью, удивительным юмором и самоиронией; книги, открывающей нам «королеву детектива» с новых, неожиданных сторон.

За свою жизнь она сменила несколько имен. Эти перемены знаменовали начало новых этапов в судьбе Агаты.

Агата Мэри Кларисса Миллер

Она родилась – страшно сказать! – еще при королеве Виктории, в 1890 году. Уклад жизни в их доме в Торки был не то чтобы старомодным, но умеренно консервативным.

«Самое большое счастье, которое может выпасть в жизни, – это счастливое детство. У меня было очень счастливое детство. Милые моему сердцу дом и сад; мудрая и терпеливая Няня; мама и папа, горячо любившие друг друга, сумевшие стать счастливыми супругами и родителями» (из «Автобиографии»).

Агата Кристи

Сама Агата росла девочкой развитой, но все же слегка… ограниченной, что ли. Не такой сообразительной, как старшая сестра Мэдж, не такой очаровательной, как брат Монти. Положа руку на сердце, по сравнению с ними она выглядела туповатой, медлительной, косноязычной и вечно витающей в облаках.

Сколько она себя помнила, она никогда не знала, что такое скука, – у нее всегда были друзья, причем не только реальные. Гоняя обруч по тропинкам сада, она становилась то странствующим рыцарем в доспехах, то придворной дамой верхом на белом коне, то машинистом на трех железных дорогах ее собственного изобретения.

Образование она получила домашнее и считала его бессистемным. При этом была начитанной, любила математику, прекрасно играла на фортепиано, и только панический страх перед публичными выступлениями закрыл ей путь к карьере пианистки.

Эта скованность, робость и закрытость сопровождали ее всю жизнь. Когда ей подарили щенка, о котором она долго мечтала, девочка в прямом смысле слова онемела от восторга и не могла выдавить даже «спасибо». Она не смела и взглянуть на собаку и. убежала. Отец был разочарован – он-то думал, что малышка будет довольна! Но мудрая мама, которая всегда все понимала, сказала: «Ей нужно время. Она еще не может уяснить себе все до конца». А Агата в это время сидела в укромном уголке и осмысляла обрушившееся на нее счастье: «У меня есть собака. собака. Моя собственная собака, моя собственная настоящая собака.»

Когда ей предстоял выход в свет (в те времена еще было такое старомодное понятие), мама предпочла увезти ее в колонию – в Каир, чтобы в менее чопорной обстановке 17-летней дебютантке было проще освоиться со своим новым положением, научиться общаться. Поездка помогла в финансовом плане (после смерти отца с деньгами у них было тяжело, а в провинции все дешевле), но не с точки зрения легкости общения. На одном из балов кавалер, подводя после танца Агату к матери, заметил: «Вот ваша дочь. Она уже научилась прекрасно танцевать. Теперь хорошо бы научить ее и говорить».

Эти особенности ее характера, как ни удивительно, сослужили ей добрую службу. Перед войной (никто не знал тогда, что историки назовут ее Первой мировой), когда зловещая тень уже надвигалась на Европу, общество по-своему готовилось к грядущим бедам. Девушки и дамы из хороших семей поголовно записывались на курсы медицинской помощи, но многие из них «не имели настоящего представления о том, что означает уход за ранеными и, преисполнившись самыми добрыми намерениями, как-то не подумали, что им придется иметь дело с такими вещами, как судна, утки, последствия рвоты и запах гниющих ран. Думаю, они представляли себе свою деятельность так: поправлять подушку и ласково нашептывать слова утешения нашим храбрым солдатам». А увидев изнанку жизни, многие из них падали в обморок и быстро находили себе другие занятия. Агата осталась. Она проработала в госпитале и в аптеке при нем три довоенных года и всю войну, к тому же получила профессию фармацевта (вот почему в ее произведениях большинство убийств совершат с помощью яда). Нет, легко ей не было – она всю жизнь помнила, как старшая медсестра, обучавшая неопытных девчонок, поручила ей снять намертво присохший бинт у малышки, обварившей ногу… «В конце концов, нужно было лишь хорошенько отмочить повязку. И я не только должна была добиться этого, но должна была сама ощущать ту же боль, что и ребенок. Я продолжала свое дело, по-прежнему чуть ли не в обмороке, сжав зубы, но добиваясь результата и действуя так нежно и осторожно, как только могла».

Сострадание чужой боли, безоглядное стремление помочь – это останется с Агатой на всю жизнь. В ее детективах жертва всегда интересовала ее гораздо больше, чем преступник. И стремление восстановить справедливость было побудительным мотивом во многих ее произведениях.

Агата Кристи

Еще до войны она познакомилась с лейтенантом Арчибальдом Кристи – молодым, напористым, не считавшимся ни с какими условностями. Любовь обрушилась на Агату и закружила в водовороте… Но поженились они лишь через три года во время короткого отпуска Арчи с фронта – очень неожиданно для всех, и для нее самой тоже. Начали жить вместе они только после войны – без денег, без положения, без жилья. Да еще они были такими разными. Но они были влюблены и счастливы! Отголоски этого периода их жизни можно найти в романе «Тайный враг» – про двух влюбленных, Томми и Таппенс, оказавшихся после войны без денег и работы и ставших в итоге сыщиками.

Тем временем миссис Кристи начала писать. Как это произошло – толком не понятно. То ли от скуки, поправляясь после гриппа, то ли соперничая с Мэдж, уже публиковавшей весьма недурные рассказы. Сначала Агата сочиняла стихотворения, рассказы, а потом – просто ради удовольствия – детективный роман. Первым стало «Таинственное происшествие в Стайлз». Для истории требовался детектив, распутывающий дело, – и возник эксцентричный бельгиец с вычурными усами, бывший полицейский, помешанный на порядке и на работе «серых клеточек». Бельгийцев-беженцев она во множестве повидала в военное время, остальное – плод воображения. Спустя годы Агата Кристи раскается, что в первом же романе сделала Пуаро пожилым, – она же не предполагала, что этот смешной человечек будет жить еще несколько десятилетий!

Роман написан – что дальше? Первое, второе – одно за другим пять издательств с милыми реверансами отвергли его. Шло время, вся эта история стала забываться, Агата успела дождаться мужа с фронта, зажить новой жизнью – и вдруг, спустя два года, в 1920 году, пришло письмо, что роман принят и готовится к публикации. Деньги ей заплатили смешные, договор заключили кабальный – но какое ей было до этого дело! Ее опубликовали! Так почему бы не попробовать еще?

Постепенно она обнаружила, что помимо удовольствия от придумывания запутанных историй ее сочинения приносят еще и деньги. Но тот факт, что она стала известной, даже знаменитой, дошел до ее сознания очень неожиданным и болезненным образом. Ее семейная драма стала газетной сенсацией.

Когда кончилась война, остались позади трудности разлуки, родилась дочь, а писательство Агаты помогло купить большой дом – в общем, началась «нормальная» жизнь, – разница интересов Арчи и Агаты обозначилась резче. У него гольф, гольф и гольф. У нее писательство, путешествия и дом. В конце концов Арчи не на шутку увлекся своей партнершей по игре, и дело шло к разводу.

Вот тут-то и случилось странное. Однажды вечером машину Агаты нашли над обрывом, а хозяйка бесследно исчезла. Разразился скандал, поднялась газетная шумиха, 11 дней вся страна искала уже ставшую известной писательницу. Агату обнаружили в отеле, где она зарегистрировалась под чужим именем. Что произошло на самом деле – спорят до сих пор. Официальная версия – амнезия в результате сотрясения мозга или сильного нервного потрясения. Но вполне вероятно, что оскорбленная женщина просто хотела уязвить неверного мужа. Она никак не рассчитывала, что все это попадет в газеты и станет достоянием всей страны.

Мэри Уэстмакотт

Подобная история описана в романе некой Мэри Уэстмакотт. Вам незнакомо это имя? А ведь это альтер эго Агаты Кристи.

Много ли передашь в детективе? Когда ограничен определенным количеством печатных знаков, успеть бы изложить запутанный сюжет. После развода с Арчи «Агата Кристи» осталась – это был уже, что называется, брэнд. Но помимо него наша героиня взяла еще один псевдоним – Мэри Уэстмакотт, печатая под ним свои романы. Просто романы, не детективные. В критике их называют психологическими. Они и необычны для Агаты Кристи – никакого тебе убийства! – и в то же время характерны для нее: вроде бы простые житейские истории, переживания человека, многослойное повествование, а внутри – глубина…

Ей удавалось хранить авторство романов Мэри Уэстмакотт в тайне целых 15 лет.

Один из романов называется «Незаконченный портрет». В нем речь идет о молодой женщине, которая болезненно переживает развод и прячется ото всех, подумывая о самоубийстве. Встретив на острове, где она оказалась, молодого художника, она рассказывает ему историю своей жизни, а потом вдруг обнаруживает, что он и есть тот, кого она ждала.

В этом романе (втором из шести, написанных Мэри Уэстмакотт) много автобиографичного. И не только отголоски брака с Арчи, но и, в какой-то мере, история ее второго замужества.

Агата Мэллоун

Ей сорок. Ему двадцать пять. Агата – известная писательница, путешествующая по раскопкам в Месопотамии. Макс – археолог, ассистент известного ученого Леонарда Вулли. Когда их случайно столкнула судьба, Агата, не предполагая возможности каких бы то ни было личных отношений (при такой-то разнице в возрасте!), чувствовала себя с ним просто и спокойно, была открыта и искренна. Он показывал ей древние города, отвечал на ее многочисленные вопросы, выручал в сложных ситуациях. Они болтали о том о сем, рассказывали друг другу какие-то истории из своей жизни… А когда через несколько месяцев Макс Мэллоун сделал ей предложение, она испугалась и. отказалась. Но, слава богу, он был настойчив!

В Королевском историческом обществе он был именитым ученым, а она – его скромной супругой, в Клубе же писателей Макс был просто мужем знаменитой Агаты Кристи. Агата говорила, что ей несказанно повезло стать женой археолога: «Чем старше я становлюсь, тем больший интерес представляю для него как для историка». Вместе они прожили до самой ее смерти. Макс пережил Агату всего на два года.

Второй брак открыл для нее новый мир. Полгода они жили в Англии, а полгода проводили на раскопках – в Ниневии, Нимруде. Агата начала разбираться в археологии, жила в палатках где-нибудь в Арпачии, зарисовывала и фотографировала находки и. писала.

Восток с его необычной для европейца культурой и обычаями дал много пищи ее воображению. Во многих романах действие происходит в Багдаде, Вавилоне, даже на раскопках. Знаменитый Восточный экспресс – тоже часть этой жизни, этих путешествий. Агата умудрялась вписать в свои «восточные» детективы и романтическую любовную историю, и шпионский сюжет.

А однажды приятель-ученый уговорил Агату написать детективный роман из жизни. древних египтян. Да-да, именно так. В начале XX века египтология переживала бурный расцвет – из небытия возвращались памятники, предметы, имена. Но что думали люди того далекого времени, как жили, как решали те вопросы, которые встают перед человеком любой эпохи? По сути, Агата Кристи была первым писателем, попытавшимся проникнуть в душу жителя этой древней страны. Думаю, тот приятель немало пожалел о своем опрометчивом поступке, ведь Агата с присущей ей дотошностью долго расспрашивала его обо всех тонкостях быта, торговли, питания египтян, чтобы каждая мелочь была живой и говорящей. Так родился роман «Смерть приходит как развязка», основанный на реальных письмах жреца Ка, жившего во времена XI династии. В письмах друзьям Агата Кристи писала, что полюбила этот народ, который умеет так искренне радоваться жизни и не воспринимает Смерть как нечто ужасное.

Всю Вторую мировую войну Агата провела в Лондоне, под непрерывными бомбежками. Они даже стали в какой-то мере обыденностью. «Обычным, в сущности, стало даже ожидание того, что тебя могут скоро убить, что убить могут людей, которых ты любишь больше всего на свете, что в любой момент ты можешь узнать о гибели друзей». Максу удалось добиться, чтобы его взяли в армию, он служил за границей, и от него месяцами не было известий. А Агата поддерживала семью, друзей, знакомых, а порой и совсем незнакомых людей. Три раза в неделю она работала в госпитале, а остальное время писала…

В 1956 году Агата Кристи получила орден Британской империи, а в 1971 за достижения в области литературы была удостоена титула «кавалердама» и права называться «леди Агата».

Леди Агата

А все-таки – что она сделал для детективного жанра? Почему ее назвали «королева детектива»? Великие мастера, классики детектива были и до нее – Эдгар По, Гилберт Кит Честертон, ее любимый Конан Дойль. И классический канон детектива к ее времени уже сложился: миражная интрига, обилие улик, умный преступник, еще более проницательный сыщик, его спутник-профан… У Агаты Кристи преобладает вполне традиционная схема, а по части, скажем, тонкости фабулы и выразительности персонажей она существенно уступает тому же Честертону с его отцом Брауном. Но при этом она удивительно изобретательна в своих сюжетных ходах, не боится экспериментировать. Этим ли объясняется ее успех? Этого не знает никто, и тем более она сама. Может быть, дело в том, что придумывание историй было для нее прежде всего увлекательной игрой, головоломкой, похожей на те, которыми они занимались вместе с отцом в детстве? Но факт остается фактом: только после Агаты Кристи, вернее, вместе с ней, жанр детектива обрел полный блеск.

Она избегала описания кровавых подробностей. В отличие от современных авторов, у которых акцент делается, как правило, на эффектные сцены насилия, на «экшн», ее романы внешне почти статичны, но напряженное «внутреннее» действие не отпускает читателя до конца.

Начинала она с произведений, действие которых развивается буквально за столом – герои делятся разными запутанными историями, а блестяще распутывает их все… старая дева, не вылезающая из своей деревни. В мисс Марпл есть нечто от самой Агаты – непреодолимое, почти брезгливое отвращение к преступлению. А от бабушки писательницы – здоровый жизненный цинизм: «Мисс Марпл не назовешь недоброй, просто она не доверяет людям. И хоть ждет от них худшего, бывает добра, независимо от того, что они собой представляют». «Невиновный должен быть защищен; он должен иметь возможность жить в мире и согласии с окружающими. Меня пугает то, что никому, кажется, нет дела до невиновных».

Однажды Агату Кристи чуть не линчевали критики и читатели: она бессовестным образом надула их, поправ все законы жанра! Просто в одном из романов она сделала преступником… рассказчика! На всякий случай не буду называть название романа – чтобы было интереснее читать.

А пьеса «Мышеловка» стала культовым произведением для Англии и настоящим рекордсменом: она идет на сценах лондонских театров уже 60 с лишним лет, при этом посмотревших просят не разглашать содержание. И они держатся! (Правда, с появлением Интернета все традиции нарушены.)

В официальных анкетах в графе «род занятий» Агата Мэллоун всегда писала: «Замужняя дама». Да, она писала, но все же не считала, что к этому сводится вся ее жизнь, и не считала себя «настоящей писательницей».

Свою автобиографию она закончила так: «Ребенок, вставая из-за стола, говорит: «Спасибо тебе, Господи, за хороший обед». Что сказать мне в свои семьдесят пять? Спасибо тебе, Господи, за мою хорошую жизнь и за всю ту любовь, которая была мне дарована».

 

Чудак Толлерс

Татьяна Федотова

Скромный профессор, добропорядочный католик, крупный ученый-лингвист, заботливый отец, любящий супруг… Что еще? Почетный член мужских клубов, любитель трубки и регби, страстный спорщик, интеллектуал и балагур, временами остро ощущавший одиночество… Он вел самую обыкновенную жизнь самого обыкновенного университетского дона.

А когда на улицы Оксфорда опускалась ночь, засыпали домашние и все заботы наконец-то можно было оставить до утра, он затачивал перо, брал лист старой студенческой работы – и терялся где-то на запутанных дорогах Средиземья.

Знакомьтесь: Толлерс, то есть Джон Р. Р. Толкиен.

ЧК, БО и др.

Когда в 1911 году Кристофер Уайзмен, старший ученик школы короля Эдуарда (Бирмингем, Англия) и редактор «Школьной хроники» составлял список всех отличившихся учеников, напротив трех имен – Роберта К. Джилсона, Джона Р. Толкиена и своего собственного он написал: «ЧК, БО и др.». Школа терялась в догадках: никто и предположить не мог, что это сокращенные «Чайный клуб» и «Барровианское общество», два названия одного неофициального клуба, который объединил четверых самых необычных личностей Англии – так, по крайней мере, думали сами эти личности (четвертым в ЧКБО стал Джеффри Б. Смит, или Д.Б.С., тоже воспитанник школы короля Эдуарда). Они были совсем юны, полны грандиозных планов, а еще любили гонять чаи, спорить обо всем на свете и решили во что бы то ни стало проникнуть в суть старинных легенд, изучая древние языки.

Джон Р. Толкиен

…Последний раз вместе повзрослевшая четверка собралась на Рождество 1914 года, в гостях у Кристофа. Тогда Англия уже участвовала в первой мировой войне, и тревожные мысли о будущем не давали покоя. Однако те праздничные дни друзья провели как раньше – сидели у печки, курили трубки, читали, спорили и, конечно же, пили чай. Тогда они впервые смутно ощутили, что рождены для чего-то великого. Джон, например, решил стать поэтом…

Судьба бросила их в самую гущу войны. Первым из «бессмертной четверки» погиб Роб. Через некоторое время в госпитале скончался всеобщий любимец Д.Б.С., незадолго до этого написавший Толкиену: «Дай тебе бог, Рональд, сказать все и за меня тоже, хоть когда-нибудь, когда меня уже давно не будет на свете».

Слова погибшего друга, прозвучавшие как призыв и благословение, глубоко взволновали Джона. В небольшом магазинчике он купил дешевый блокнот и на его обложке вывел: «Книга утраченных сказаний». Так началась работа над записью свода героических легенд и мифов, веселых сказок и романтических песен, которые он посвятил Англии, своей стране и ЧКБО.

Волшебный мир Сэйрхоула

Вообще-то решение создать свою мифологию не упало как снег на голову.

Тоненький росток «древа Средиземья» появился, когда пятилетний Джон вместе с братом Хилари, которому было и того меньше, целые дни проводили в дальних странствиях (по ближайшим лесам) и крестовых походах. Волшебство им чудилось за каждым кустом, а окрестности мирной деревушки Сэйрхоул (где братья жили вместе с матерью) были густо заселены добрыми и злыми чародеями. Соседа-мельника и его сына мальчики прозвали Черным и Белым людоедами – за «счастливый» характер. И, конечно же, именно на их участке росли самые вкусные грибы! Иногда Джон и Хилари ходили собирать ежевику в живописную лощину, которую окрестили «Долом», и по дороге туда, естественно, приходилось преодолевать немало опасностей! Все эти «типичные английские» пейзажи, события и персонажи, поражавшие детское воображение Джона, через много лет нашли достойное место в мире Средиземья…

Даже читать надписи на вагонах с углем, шедших в Уэльс, было весьма занимательно! Слова были самые прозаические – но Рональда это не смущало: его чем-то притягивал неизвестный ему древний, но живой язык. Став взрослее, Джон принялся учить иностранные языки, и уже к 16 годам отлично знал греческий, латынь, французский и немецкий. Но настоящим открытием стали для него древние языки: англосаксонский, староготский, кельтский, ирландский, финский и особенно валлийский.

Он любил, продираясь сквозь дебри старых слов, отыскивать сокровища. В нем жил поэт, которому всегда было мало сухой истории, какую изучает лингвистика, – ему хотелось чувствовать пульс языка. В звучании древних слов он слышал что-то более глубокое, представлял прекрасные лица суровых и сильных людей, о которых говорили легенды…

«Мое безумное хобби»

Дальше – больше: Джон принялся придумывать свой язык. Эта увлекательная игра занимала у него немало времени. Он выдумывал не просто слова, а настоящую систему, со своей логикой, строгими законами, и даже создал «более древний» язык-основу.

У Рональда было два собственных, как он говорил, «дурацких» языка: квенья – высокое эльфийское наречие и сандарин – разговорный эльфийский. И даже рунический алфавит собственного изобретения, на котором он потом составлял эльфийские надписи в своих книгах. А во время работы над «Властелином колец» Толкиен придумал еще несколько языков. И на каждом из них можно было говорить и писать стихи, чем, собственно говоря, профессор и занимался в свободное время.

Но и «личные яз.» Рональда не могли остаться только «системой знаков» – это были красивые живые существа, которые должны были развиваться и усложняться в литературном произведении. Вот для этого-то Толкиену и понадобилась какая-нибудь история.

Лучшее – враг хорошего

Издатели сразу поняли, что с сэром Джоном Толкиеном работать будет сложно. А все потому, что он отличался необыкновенным вниманием к деталям, которое часто доставляло неприятности и ему самому.

Каждый раз, когда из «Джордж Аллен энд Анвин» (английское издательство, первым напечатавшее книги о Средиземье) присылали Толкиену гранки, вместо того чтобы ограничиться внесением корректуры, он принимался переписывать целые эпизоды и даже главы. И не мог иначе, потому что замечал явные географические, хронологические или еще какие-нибудь несоответствия. А все эпизоды, персонажи и события в истории Средиземья не могли не быть взаимосвязанными – и чтобы добиться этого, Толкиен готов был полностью изменить концепцию целой книги! Пусть даже готовой к печати!

Случались и курьезы, как, например, с руническим алфавитом. Некоторое время Толкиен вел на нем свой дневник. Стремясь добиться совершенства, он постоянно изменял начертания букв или их значения. Настал момент, когда число изменений перевалило за несколько десятков, все их в памяти не мог удержать даже сам изобретатель, и некоторые записи теперь, наверное, не сможет разгадать самый опытный дешифровщик.

Он и впрямь был странный, этот Толкиен. (Оксфордские доны, говорят, очень сочувствовали своему коллеге.) Ну посудите сами – разве может солидный, уважающий себя профессор, специализирующийся на среднемидлендском диалекте, автор многих серьезных работ, посвященных вопросам сравнительного языкознания, сочинять сказки?! Разве может, проверяя ученические работы и увидев крохотную дырочку в паласе, нацарапать на бумаге: «В земле была нора, и в этой норе жил хоббит»? Впрочем, написать может любой – какие только штуки иногда ни проделывает с нами наше подсознание. Но увидеть в этом знак… Но взяться выяснить, кто такой этот хоббит и почему он жил в норе, мог только чудак Толлерс!

А для Толлерса это было вполне естественно. Потому что в нем, всеми уважаемом профессоре Оксфордского университета, жил любопытный, искренне верящий в волшебство и магию ребенок. Толкиен так увлекся своим хоббитом, что вместе с детьми принялся рисовать карту Средиземья, его реки, горы и границы. Как вспоминали студенты, в то время дон Толкиен очень напоминал безумного шляпника: во время лекции он мог прерваться на полуслове и забормотать что-то себе под нос об эльфах и гномах.

Он никогда не придумывал – он всегда выяснял. Еще тогда, после Рождества 1914 года, он написал стихотворный отрывок, в котором впервые упоминался странник Эарендель, и показал его Д.Б.С. Тот одобрил, но спросил: кто он – этот Эарендель? «Не знаю, – ответил Рональд, – но постараюсь выяснить».

Большинство имен его персонажей появлялось обычно так: в одном из своих эльфийских языков Толкиен подбирал подходящий по смыслу корень и затем придумывал форму имени. Но иногда имя «приходило» само – просто рождалось в голове, и становилось ясно: это оно самое. Правда, возвращаясь к написанному через некоторое время и натыкаясь на имя-исключение, Толкиен непременно принимался выяснять, почему это оно вдруг приняло такую странную форму. И если опытный филолог не находил в истории языков квенья и сандарин объяснения, необычное имя с позором изгонялось из Средиземья.

Средиземье – мир «вторичный», альтернативный или реальный?

Его книгами восхищаются, их хвалят, ругают. И все пытаются объяснить их загадку. В Средиземье видят альтернативный мир Земли, мир, не знавший Бога, или, наоборот, насквозь пронизанный идеями христианства. В нем видят выдуманный мир, в который так приятно уходить от проблем прагматичного XXI века. В книгах Толкиена находят параллели с событиями, которым он был очевидец, и страшные пророчества грядущих экологических катастроф. И так далее, и так далее…

А он писал не книги – он творил целый мир. И искренне верил, что его Средиземье существует где-то в иных измерениях бытия и что за образами и картинами его книг внимательный читатель сможет разглядеть черты этого прекрасного реально существующего мира.

И чем дольше Толкиен работал над своим эпосом, тем сильнее становилась его вера. Поэтому написанные им самим легенды и истории обрастали его собственными обстоятельными научными комментариями (других профессор английского языка писать не умел!), подробными картами и схемами. Поэтому его самая любимая книга – «Сильмариллион» – так и осталась собранием разрозненных легенд: они еще ждут новых, столь же пытливых и увлеченных исследователей. Поэтому «Хоббит», «Властелин колец», «Сильмариллион» – настоящая биография Толкиена, биография его души. В ней собраны самые дорогие его сердцу переживания, идеи, мечты…

Он хотел, чтобы его книги, внешне напоминающие мифы, стали не «чтивом», а чистым источником древних знаний, вдохновения, разбудили бы спящего в каждом, кто их открывает, ребенка, способного удивляться и верить в волшебство. Мечтал, что его книги напомнят о реальном сокровенном мире. Надо всего лишь научиться видеть, замечать его или хотя бы помнить о нем. Тогда уж точно хоббит перестанет быть просто забавным существом, которое любит вкусно поесть и покурить трубку. И кто знает – может быть, тогда и в нас проснется Фродо, которому доверили Кольцо Всевластья. Не за особые заслуги и подвиги, не за смелость и силу, а за чистоту души. Может быть, и в наши души вернутся эльфы и гномы и в ней вновь заговорит волшебный Лориен…

 

Томас Манн. Ученик жизни

Александра Кокотова

«А ты начни сначала» – такой совет дают обычно смутившемуся рассказчику в ответ на его: «Не знаю, с чего начать». И все же, вопреки совету, свой рассказ о Томасе Манне я начну с конца, точнее, с кульминации, с трагической вершины его творческого пути. С момента истины.

1945 год. Агония гитлеровского рейха. Весь мир охвачен ненавистью и мстительным торжеством над обреченным нацистским государством. То, что являла собой Германия на протяжении последнего десятка лет, поставило крест на всей ее истории и на самой сути слова «немецкий».

В это самое время на далеком западном побережье США Томас Манн, заболевший, вконец изнуренный физически и морально, заканчивает свою главную, итоговую книгу, «роман своей эпохи в виде истории мучительной и греховной жизни художника».

Томас Манн

Вот уже несколько лет, как писатель сменил немецкое подданство на американское, прекрасно, однако, понимая, что избавление от немецкого гражданства не снимет с него звания истинно немецкого художника и мыслителя, а стало быть, не позволит ему избежать собственной, личной ответственности за происшедшее. «Совесть немецкой нации» – никем не данный, но самодовлеющий и самой жизнью возложенный титул, титул непомерной тяжести. Кто еще, если не он, автор бюргерской саги «Будденброки», создатель насквозь пропитанной немецким эстетизмом новеллы «Смерть в Венеции» и романа-становления немецкого сознания «Волшебная гора»? Кто же, как не он, с младых ногтей впитавший в себя все наследие немецкой культуры: Гейне, Гете, Шопенгауэр, Ницше, Вагнер?.. Последние два имени у многих слишком ассоциируются с идеологией немецкого нацизма и с фигурой Гитлера в частности, чтобы не обратиться к Томасу Манну с вызывающим вопросом: «Как же так? Выходит, вы одного поля ягоды?»

Этот вопрос вопиюще нелеп для любого, кто знаком с творчеством и личностью Манна хотя бы поверхностно. Связывать утонченную, многогранную, честную и обстоятельную мысль этого художника с наглыми, слепыми и исступленными криками фашистов? Что за издевка! А между тем… Мемуары Манна хранят случай – вероятно, как и всякий факт, отражение некоей общей тенденции, – свидетельствующий о правомерности такой постановки вопроса. «Очень показательно в этом отношении письмо, полученное мною тогда от одного профессора литературы из штата Огайо – он осыпал меня упреками за то, что я виновен в войне. „Повредить сердцу, – записал я, – способна и несусветная глупость“».

Я возвращаюсь к началу своего рассказа и замечаю в утверждении о «кресте» на сути слова «немецкий» неточность. Победивший мир гуманизма относился к немецкому народу с известной долей снисхождения и жалости, как к обманутому простодушию, пошедшему на поводу у горстки коварных злодеев. Заговорили о «доброй Германии» и «злой Германии», и у любого представителя немецкой культуры, сумевшего уберечься как от гнева нацистов, так и от их подачек, появилась возможность оправдаться и «умыть руки», определив себя как сторонника «доброй Германии». И все-таки невозможно представить, чтобы Томас Манн поступил именно так. Для него подобный жест означал бы предательство. Предательство не по отношению к «злой Германии», конечно, но по отношению к Германии как таковой. Он был бесконечно далек от духовного деления своей родины, потому что был немцем до мозга костей, а следовательно, откреститься от составного элемента немецкого духа значило бы заявить, что за определенную часть своего существа он ответственности не несет. Это противоречило самой сущности Томаса Манна, которую можно определить как Добросовестность. А потому его открытая и жгучая ненависть к Гитлеру путем мистически безжалостных механизмов Добросовестности обращалась в самоистязание, и писатель лучше всех понимал, что на вопрос «Как же так?» отвечать должен именно он.

«Доктор Фаустус. Жизнь немецкого композитора Адриана Леверкюна, рассказанная его другом» – трагическая исповедь не столько самого Томаса Манна, сколько немецкого духа, избравшего писателя на должность своего проводника в критический для себя момент. Это книга не «доброй» или «злой Германии», но Германии исходной и цельной. И не должно вводить в заблуждение разительное на первый взгляд различие между героем-рассказчиком – добрым, скромным, искренним и заботливым педагогом – и его любимым другом – мучительно-одаренным, холодно-ироничным, отталкивающим музыкантом. Позднее в воспоминаниях Манн приоткроет одну из ключевых тайн этого романа-символа – «тайну их тождества»…

Двойственность души и болезненная неспособность закрыть на это глаза – вот то глубоко немецкое, что создало Томаса Манна как художника и человека. И достаточно лишь чуть внимательней вчитаться в его потрясающую по динамике и откровенности новеллу «Смерть в Венеции», чтобы уяснить пусть сложное, многоступенчатое, но все же очевидное родство этой диалектики с феноменом нацизма. Вот что в этой новелле сказано об одном из произведений ее главного героя, признанного немецкого писателя Густава фон Ашенбаха: «Стоит заглянуть в этот мир, воссозданный в рассказе, и мы увидим: изящное самообладание, до последнего вздоха скрывающее от людских глаз свою внутреннюю опустошенность, свой биологический распад; физически ущербленное желтое уродство, что умеет свой тлеющий жар раздуть в чистое пламя и вознестись до полновластия в царстве красоты; бледную немочь, почерпнувшую свою силу в пылающих недрах духа и способную повергнуть целый кичливый народ к подножию креста, к своему подножию; приятную манеру при пустом, но строгом служении форме; фальшивую, полную опасностей жизнь, разрушительную тоску и искусство прирожденного обманщика». Нарисованный портрет настолько точен, что сомнений быть не может: это они, пламенные и больные, повергнувшие целый народ к подножию фашистского знамени. Они вышли из-под пера ничего не подозревавшего Ашенбаха всего лишь как противодействие подступающей слабости – подступающей прежде всего к нему самому. Истинным смыслом жизни и творчества для него было доказать прежде всего самому себе, что красота и добродетель идут не порознь, а рука об руку, что искусство еще способно судить, учить и служить морали. Это внутреннее доказательство, несмотря на многолетний внешний успех, потерпело сокрушительное поражение всего за три предсмертные недели. Тот, чьим вечным девизом была строжайшая дисциплина и презрение к любой вялости, встретил фантастическую безвольную гибель, которая сопровождалась оглушительным взрывом темных подсознательных сил, разбуженных не чем иным, как красотой, совершенно равнодушной, как оказалось, к морали и добродетели.

Остается заметить, что новелла написана в незапамятном 1912 году, и воскликнуть, чуть изменив слова булгаковского Мастера: «О, как он все угадал!» Впрочем, это скорее не догадка, а некое высшее знание, происходящее из духовной причастности. Разве не знакомы были Томасу Манну те же тайные мучения, что владели Ашенбахом: сомнение в собственном праве на моральное суждение и связанная с этим угроза творческого бесплодия?

А еще раньше, в 1903 году, появился предшественник Ашенбаха, также писатель Тонио Крегер, устами которого молодой автор резко и горько высказался о своем призвании, впервые охарактеризовал человека искусства как преступника в самом глубоком, первобытном смысле слова: преступник – всякий, кто выходит за пределы нормального, изначального, данного; всякий, кто склонен ставить под сомнение вещи и законы социальные, моральные и даже природные. Не отсылает ли такой взгляд на искусство к величайшему библейскому мифу, началу всех начал? Человек, вкусивший с древа познания добра и зла, изгоняется из рая навсегда и обречен на вечную тоску по утраченному «счастливому неведению», как Тонио Крегер, как Томас Будденброк…

«Кто же он, Томас Будденброк, – делец, человек действия или томимый сомнениями интеллигент?» Это – первая жертва, первый симптом, первый сигнал, первый невыносимый опыт проникновения в тайну распада. Лукавил ли Томас Манн, говоря, что свой дебютный юношеский роман «Будденброки» задумывал как беспечный, почти комический «семейный портрет»? Полагаю, не стоит считать «кокетством» и «ложной скромностью» подобные признания Манна в том, что практически все его произведения – за исключением, пожалуй, «Доктора Фаустуса», рожденного глубочайшим осознанием своей ответственности и обязанности, – значительно переросли собственный, как правило, легковесный замысел, наполнились в процессе создания яркими и чуть ли не спонтанными прозрениями. Честность писателя вполне убедительно заверяет роман «Будденброки» самой своей формой: поначалу эпически неторопливый, аккуратный, причесанный, светский и несколько даже сонный, в какой-то момент он начинает разогреваться, затем накаляется, обжигает и вскипает к финальным страницам. Здесь уже настоящий Томас Манн: драматизм, атмосфера неизбежности, тайная и чрезвычайно влиятельная подоплека видимой реальности, болезнь как духовный разлад с жизнью, смерть как дезертирство.

Если проецировать последние части этого насквозь автобиографичного романа на жизнь самого Манна, так и останется неясным, в ком же из двух персонажей он воссоздал себя? Сенатора Томаса, потерявшего деловую хватку и загубившего потомственное дело своих отцов и дедов, он заставляет не спать ночами, в лихорадочном восторге отчаяния читать мрачно-экстатический труд Шопенгауэра и сотрясаться от откровений, немыслимых для «бюргерских мозгов», – все это катаклизмы, несомненно, потрясшие самого Манна в юности. Но образ усталого коммерсанта явно меркнет рядом с образом его сына, неповторимого Ганно Будденброка, воплотившего собою все самое утонченное и хрупкое, что есть в немецкой культуре. Это музыкальная нежность, терпящая адские страдания от малейшего соприкосновения с грубой реальностью, это возвышенное безволие и созерцательность, ждущая от жизни только одного – смерти.

Несколько десятилетий спустя, уже после «Доктора Фаустуса», писатель признавался, что никого из своих героев не любил больше, чем Ганно и Леверкюна. Совершенно очевидно, что любовь эта была тревожной, если не сказать испуганной, ибо испугаться было от чего. Тем временем нельзя не заметить, что по взгляду на мир и по духовной конституции Манн куда больше являлся Ганно

Будденброком, был, так сказать, его братом, который, однако, не в пример Ганно унаследовал от своего отца характер. «Нет, перед лицом высшего и последнего не существовало никакой помощи извне, никакого посредничества, отпущения грехов и утешительного забвения. В одиночестве, только собственными силами, в поте лица своего, пока не поздно, надо разрешить загадку, достичь полной готовности к смерти или уйти из этого мира в отчаянии» – таково было решение сенатора, решение самого Томаса Манна, определившее его отношение к жизни и к своей задаче в ней.

На этом можно было бы и завершить рассказ, но невозможно обойти вниманием одно из поздних произведений писателя, не самое известное, однако же по лаконичности, ясности сказанного и силе воздействия совершенно потрясающее, – я имею в виду играючи созданную в 1930 году маленькую новеллу «Марио и фокусник». Она читается взахлеб и многократно, открывая благодатнейшие просторы для размышлений. Фашизм? Что ж, он стал возможен не иначе, как по обоюдному согласию, благодаря культу подчинения, точь-в-точь тому, что царил во время зловещего выступления гипнотизера.

Пустота противопоказана жизни, и, если вакуум образовался внутри человека, он непременно будет заполнен. Вопрос только, кто и что туда зальет. Если нет собственных желаний – захватят чужие, а установка «не хочу плясать под его дудку» не сработает: «одним нехотением не укрепишь силы духа; не хотеть что-то делать – этого недостаточно, чтобы надолго явиться смыслом и целью жизни». Хорошо, если только заставят плясать, как почтенную публику на представлении. Хотя и эта «невинная» шалость кажется рассказчику чем-то диким, унизительным, страшным симптомом болезни Человека. «Или тебе уже случалось не делать того, что хочется? Или даже делать то, чего не хочется? То, чего не тебе хочется?»

Хотеть и делать – вот независимый путь. Но, с другой стороны, страшно представить, что сталось бы с миром, начни человек делать все, что ему хочется сию минуту… Какой чистой душой и железной волей нужно обладать, чтобы внутренне освободить себя, – и каждый, зная, что его душа и воля далеки от совершенства, предпочел положиться на другого в подсознательной надежде, что уж он-то чище, сильнее и знает, что делает.

Ну а что если нет? Перенесемся из реальности рассказа обратно в реальность историческую, жизненную. Фюрер мертв, он покончил с собой, не дожидаясь суда. «Дезертировали в смерть» и его приспешники, перед тем, правда, отправив на тот свет миллионы людей, ставших свидетелями чудовищного несовершенства «вождей».

И лишь единицы избежали эпидемии рабства, жертвой которой пали и рабы, и хозяева; лишь единицы сохранили способность отвечать за свои слова и поступки и усвоили самый жестокий и важный урок, преподанный современностью (цитирую героя моего повествования): «Зло явилось нам в такой бесстыдной гнусности, что у нас открылись глаза на величаво-простую красоту добра, мы почувствовали к нему сердечную склонность и уже не считаем зазорным для своей утонченности признаться в этом».

 

Экзюпери. Последний полет

Андрей Грошев

Один философ XX века сказал, что, если из истории убрать несколько десятков людей, от нее ничего не останется.

Экзюпери, бесспорно, один из этих нескольких десятков – мыслитель, пилот, писатель, Человек.

Размышляя о чуде Экзюпери, невольно задаешься вопросом: в чем секрет именно так прожитой жизни? как он был воспитан? кто были его учителя? кто вложил в него то, что потом выросло таким великолепным талантом?..

Кажется, что кто-то его вылепил, что так сложились условия, таким было воспитание, случайные встречи так повернули жизнь…

Но чем больше думаешь об этих условиях, тем настойчивее в тебе начинает звучать другая мысль: такие люди не воспитываются – они приходят с уже заложенными в них способностями, как зерно, скрывающее в себе то, что должно вырасти из него. Нет, условия лишь вторичный фактор, бесспорно влияющий, но не способный изменить суть, – ведь желудь, посаженный в плодородную или в более скудную почву, все равно будет стремиться вырасти дубом и ничем другим.

Экзюпери

Утро 31 июля 1944 года. Военный аэродром Борго на Корсике. Здесь все как обычно. Идет война. Антуану де Сент-Экзюпери – сорок четыре. В его возрасте, да тем более с такими многочисленными травмами, не летают. Но невероятными усилиями ему все же удалось добиться от своих командиров разрешения на пять дополнительных полетов. Сегодня последний, пятый. Уже подготовлен рапорт о его списании как летчика, но он об этом не знает. В 7:3 °Cент-Экс, как ласково называют его друзья по эскадрилье, уже в столовой – через час вылет. Вкус утреннего кофе ничуть не взбодрил его. Он неразговорчив и выглядит очень усталым. Хотя на небе ни облачка, он все же запросил погодные условия и, получив ответ от погодной службы «ясно и тихо», неторопливо зашагал к своему самолету. Механики эскадрильи 2/33 разведывательной авиагруппы, к которой он приписан, уже закончили предполетную подготовку и даже успели прогреть двигатели его «Лайтнинга». По сравнению с первыми самолетами, на которых он начинал летать, его новая машина просто чудо техники. Прежде чем сесть в кабину, Сент-Экс по привычке похлопал по крылу своего боевого товарища, словно говоря ему – пора… Многочисленные переломы сковывают его движения – ему трудно подниматься в кабину, и со стороны он выглядит очень неуклюже. Уже в кабине он получает из рук механика свой планшет, набитый картами разных районов Франции и солидной пачкой пустых листов. Их глаза встретились, и они, понимая друг друга, улыбнулись. Ни для кого не было секретом, что во время полета Сент-Экс умудрялся писать, а после приземления механикам приходилось долго собирать разбросанные по всей кабине скомканные листы с обрывками неудачных фраз.

В 8:45, получив разрешение на взлет, его машина послушно начала свой разбег и через несколько минут растворилась в прозрачном голубом небе. Задание – авиасъемка дорог на юге Франции.

Где-то через полчаса полета радар на Кап-Корсе засек самолет Сент-Экса, когда тот пересекал границу Франции. Под ним в развалинах лежала его любимая Родина. Она была похожа на развороченный муравейник. Брошенные деревни, невспаханные поля, изуродованные грузовики, искалеченные судьбы… Сердце сжималось от несправедливости этого мира.

Где-то там, в нескольких десятках километров, находился Сен-Морис, замок его детства, и Экзюпери погрузился в воспоминания. Память возвращала его в родные стены, под чердачные стропила, к заботливым, теплым рукам мамы – в детство, «чтобы снова почувствовать себя под его высокой защитой»…

Король-Солнце

Антуан родился 29 июня 1900 года.

В 1904 году его мама Мари де Сент-Экзюпери овдовела, оставшись одна с пятью детьми в возрасте от 10 месяцев до восьми лет. Антуану в то время было всего четыре. Золотоволосый мальчуган в семье получил прозвище Король-Солнце и очень походил на описанного им позже Маленького принца. Он так же очень любил сказки и непрестанно задавал вопросы, и не успокаивался, пока не получал исчерпывающего ответа.

Экзюпери рождался медленно. До 26 лет, кроме мамы, он никого особенно не интересовал и ничем не выделялся среди других. Он вел обычную для того времени жизнь. Разве что тяга к изобретательству отличала его от сверстников. Его увлекали телеграф, паровые машины и летательные аппараты. Юный изобретатель, приделав к велосипеду крылья, сделанные из прутьев и простыней, пытался взлететь с местного холма. Его первый «полет» закончился многочисленными ссадинами.

Через всю жизнь он пронесет образ своего гнезда, где воспитывался, сохраняя в памяти мельчайшие детали: запах свечей на рождественской елке, пение органа в час полночной мессы, ласковые улыбки… И конечно, любовь к своей маме. Она будет ему верным другом всю его нелегкую жизнь. Ей он будет писать полные любви письма, она станет первым в его жизни родником, который он откроет и к которому часто будет припадать, чтобы утолить жажду глотком чистой воды.

«…Ведомо ли вам, такой слабенькой, что вы ангел-хранитель, сильный и мудрый, исполненный благодати, которому молятся в одиночестве по ночам?» (письмо января 1936 года).

В 19 лет, окончив гимназию, он попытался поступить в военно-морское училище и с треском провалился на вступительном экзамене: не приняли его сочинения!!! Вот уж ирония судьбы!

Еще одна попытка продолжить обучение, на сей раз в архитектурной академии, оказалась неудачной. Через 15 месяцев, разочарованный в перспективе будущей профессии, он оставил учебу и поступил на службу в авиационный полк истребительной авиации, расположенный в Страсбурге. Здесь впервые, сев за штурвал самолета, он ощутил радость полета и испытал боль падения, проведя после аварии в госпитале много месяцев. С множественными переломами черепа он оказался не пригодным к военной службе и на три года стал никому не нужным юношей, меняющим то одну, то другую работу.

Детство кончилось, а с ним потемнели золотые пряди волос нашего Маленького принца. Он превратился в длинного, худого и неуклюжего молодого человека, ожидающего от жизни нового поворота.

Капитан Птиц

В 1926 году произойдет встреча, которая перевернет всю жизнь Экзюпери. Судьба сведет его с Дидье Дора, исполнительным директором компании «Латекоэр», занимающейся авиаперевозками почтовых грузов из Франции в колониальную Африку.

Экзюпери опять в небе – он воздушный почтальон. Но как прекрасно его отношение к своему новому делу! Он не просто пилот набитого мешками с письмами самолета, он человек, переносящий мысли людей. Вот как опишет он суть своей новой профессии: «На рассвете тебе предстояло взять в руки мысли целого народа. В свои неумелые руки. И перенести их, как сокровища под плащом, через тысячи препятствий. Почта, – сказали тебе, – это драгоценность. Она дороже жизни. И она хрупка».

В этих строчках ни капли романтики – здесь подлинное зерно Экзюпери. Он так видел, так жил, создавая узы со всем, к чему прикасался.

Очень быстро его назначают начальником маленького аэродрома в Кап-Джуби на севере Африки. Подобные промежуточные аэродромы были просто необходимы, ведь совершить беспосадочный перелет, скажем, из Парижа в Дакар в то время было просто невозможно.

Похоже, здесь, посреди пустыни и непокорных племен мавров, началась настоящая, полная приключений и откровений жизнь.

«Джуби, 1927.

Мамочка!

Я обожаю Сахару. И когда приходится приземляться в пустыне, любуюсь окружающими меня солеными озерами, в которых отражаются дюны. (Впрочем, это здорово бесит, когда хочется пить…) Чувствую себя великолепно. Мамочка, сын ваш счастлив. Он нашел свое призвание.

Море в часы приливов заливает нас до самых стен, и, если ночью я сижу, облокотившись у моего окна с тюремными решетками – мы окружены непокорными племенами, – я вижу море перед собой, как с баркаса. И всю-то ночь оно бьется о мою стену.

Другой наш фасад выходит на пустыню.

Убожество полное. Дощатая постель с тощим соломенным матрасом, таз, кувшин для воды. Я забыл безделушки: пишущая машинка и папка с делами аэродрома! Монастырская келья.

Самолеты прилетают каждые три дня. Между ними три дня молчания. А когда самолеты улетают – они мне как цыплята, и я волнуюсь, пока телеграф не сообщит, что они приземлились на следующей станции в тысяче километров отсюда. И я всегда готов вылететь на поиски пропавших. Крепко вас целую. Пишите.

Антуан»

Здесь, в Кап-Джуби, посреди пустыни и воинственных племен мавров, где нет элементарных человеческих условий, начнет пробиваться к свету росток Экзюпери, попав в настоящую питательную среду.

Именно пустыня дала ему возможность понять основные постулаты жизни, от которых он никогда не отходил: «зорко одно лишь сердце – самого главного глазами не увидишь» и еще один – «ты в ответе за тех, кого приручил».

Умение видеть и создавать связи – вот главное, что определяет человеческую жизнь. Этим и занимался Экзюпери в том забытом Богом месте. Хотя именно там, как ни парадоксально, он и открывал Бога.

«Знаешь, отчего хороша пустыня? – спросил Маленький принц. – Где-то в ней скрываются родники». Этими родниками для Экзюпери стало узнавание тайны, которая прячется порой за обычными вещами.

Только в пустыне он начал замечать и ценить каждый зеленый росток, и наконец ему открылось таинство зеленого цвета. Пройдя десятки километров по пескам без капли воды, раздирая в кровь руки о песчаные барханы, он наконец почувствовал ее живой вкус. Только здесь он впервые понял цену настоящего братства и смог услышать голос Бога лишь тогда, когда заглушил в себе все остальные звуки.

Он обожал пустыню, и, похоже, она отвечала ему тем же.

Свободолюбивые обитатели пустыни – мавры – за его смелость и доброту прозвали Экзюпери Капитаном Птиц. Они приходили к нему как к пророку. Подолгу сидели и пили с ним чай, советовались, стоит ли жениться или начинать войну с соседями. На одном из таких чаепитий после долгих переговоров он выкупит у них старого, обессилевшего раба, даст ему свободу…

К нему в окно просовывали свои любопытные головы газели, обезьяны, часто приходил в гости его друг хамелеон. Создались трогательные узы с пустынным лисенком, который каждый раз садился чуть ближе. Да-да, именно он стал тем мудрым Лисом из «Маленького принца», который открыл читателям таинство уз.

«Моя настоящая профессия – Приручать», – писал Экзюпери из Кап-Джуби.

Он был тысячу раз прав, говоря, что каждый должен обрести свой опыт пустыни, чтобы стало очевидным одно: чтобы что-то понять в этом мире, ты должен это что-то сначала заново для себя Открыть, а потом создать узы, Приручить. В этом и есть великая Тайна Жизни.

«– На твоей планете, – сказал Маленький принц, – люди выращивают в одном саду пять тысяч роз… и не находят того, что ищут…

– Не находят, – согласился я.

– А ведь то, чего они ищут, можно найти в одной-единственной розе, в глотке воды…

– Да, конечно, – согласился я.

И Маленький принц сказал:

– Но глаза слепы. Искать надо сердцем».

Большинство идей его последующих книг родились именно здесь. Их нельзя даже назвать идеями, ибо все так было, он так жил и понимал все именно так. Здесь, на этом маленьком пятачке марокканской пустыни, за полтора года он впервые понял еще одну великую истину – что он в ответе за все.

Человек Планеты

В октябре 1929 года Экзюпери переводят на новое место службы – в Буэнос-Айрес.

«Мамочка, наконец-то я узнал, чем я буду заниматься. Меня назначили техническим директором авиалинии “Аэропост Аргентина» – дочерней компании Генеральной компании “Аэропосталь“ с жалованием примерно в 225 тысяч франков. Надеюсь, вы довольны. Мне немного грустно, мне нравился мой прежний образ жизни. Мне кажется, что это меня старит».

В Аргентине началась новая страница его жизни. Светская атмосфера, в которую попадает Сент-Экс, заставляет его принять новые правила игры. Уютные кафе, автомобили, доставляющие тебя в считанные минуты в любую точку города, его солидный кабинет. Нет, все это лишь оболочка. Слишком сильным был опыт пустыни, чтобы так легко его можно было забыть. Среди достатка и спокойствия он понимает и принимает вызов Судьбы, которая начинает его испытывать. Он не сидит в кабинете. Новые полеты, подвиги, аварии и госпитали. В перерывах между ними старые проверенные друзья собираются за чашкой кофе, вспоминая былое и устремляя свои взгляды в будущее, к новым приключениям. В один из таких вечеров Антуан знакомится со своей будущей супругой Консуэло. Опуская подробности их непростых взаимоотношений, скажу лишь, что он никогда не оставлял ее, следуя своему особому правилу жизни – ты в ответе за тех, кого приручил. С изданием в 1931 году повести «Ночной полет», за которую он получает премию «Фемина», к нему приходит всемирная слава. Антуан де Сент-Экзюпери состоялся как пилот и писатель. Так считают все, но не он.

Его теперешнее положение не вполне устраивает его. Ему-то ведомо, что значит быть с собой в ладу. Он мучительно жаждет живительной влаги, подобно страннику, что ищет в пустыне родник. Отчасти он находит ее у старых, добрых друзей – Гийоме, Мермоза, Этьена, им он отдает все, и они с щедростью возвращают ему любовь. Но душа его не успокаивается, она ищет новых откровений.

В 1935 году он приезжает по приглашению в Советский Союз. Антуан поднимается в воздух на самолете «Максим Горький» – самом большом в то время самолете в мире. Он очарован – не столько гениальной машиной, сколько горящими глазами молодых талантливых людей. Через несколько дней он разделит с ними горечь утраты: самолет, на борту которого находились 43 человека, столкнется в воздухе с самолетом сопровождения.

29 декабря 1935 года. Экзюпери совершает не подготовленный до конца полет Париж – Сайгон и терпит аварию в ливийской пустыне. Он и его механик Прево пройдут за три дня 185 километров под палящим солнцем пустыни и, обессиленные, будут спасены проходившим близ Каира караваном.

В 1937 году он в Испании. В 38-м – в Америке, и опять авария, стоящая ему множества переломов. Все эти годы он много пишет, но говорит, что писать еще не умеет, что «его книга еще не созрела». Его книга. Она созревала вместе с ним и должна была утолить жажду многим.

В 1939 году началась война. Он не мог оставаться в стороне, он должен был сражаться на любом месте и в любом качестве. «Я знаю только один способ быть в ладу с собственной совестью: этот способ – не уклоняться от страдания».

«Дорогая мамочка!

Почему под угрозой оказалось именно то, что я больше всего люблю на этой земле? Больше всего меня пугает то, что мир сошел с ума. Разрушены деревни, разбросаны семьи. Смерть мне безразлична. Но я не хочу, чтобы война уничтожила духовную общность. Мне ужасно не нравятся приоритеты нашего времени. На сердце у меня тяжело, и это ощущение не заглушается переживаниями и преодолеваемыми опасностями. Единственный освежающий фонтан – я нахожу его в воспоминаниях детства – запах свечи в рождественскую ночь. А сейчас душа опустела. Я умираю от жажды».

«Цитадель»

Среди ужасов войны Сент-Экс создал свою самую светлую книгу. Он писал ее шесть лет и прекрасно отдавал себе отчет в том, что никогда не закончит ее. Были написаны уже семьсот страниц этой необработанной породы текста. «Ничем другим я заниматься не стану. Мне никогда не дописать ее до конца. Она вцепилась в меня, как якорь. Поскольку я не погиб на войне, меняю себя не на войну, а на нечто другое… Буду работать, пока хватит сил… Моя книга – это лучшее, чем я могу стать. Я хочу превратиться в нечто иное…»

Так рождалась его «Цитадель» – храм, построенный из лучших камней его души. Живая мысль, послание его глаз и сердца, увидевших то, что, к сожалению, было и остается недоступным для большинства людей планеты. Ему было все равно, нравится она кому-то или нет, – он просто «менял себя на нее». Какое счастье, когда ты так ясно можешь сказать себе и другим, что ты понял, в чем смысл твоей жизни, во что ты хочешь превратиться.

«Цитадель» – удивительная книга. Мало кто прочитал ее от начала до конца. В ней нет привычного для нас сюжета – она тайна, так любимая Сэнт-Эксом. Мало кто понял ее. Потому что Она – это Он. В этой книге – тайна пятисот миллионов родников, найденных им на бескрайних просторах нашей Планеты, и каждый из них может дать напиться. Эта книга для тех, кто похож на окно, распахнутое на море, в ком не уснул еще Моцарт…

Вот и сейчас, этим утром 31 июля 1944 года, он писал «Цитадель». Здесь, на высоте, хранящей безмолвие, он оставался один на один с собой и с книгой.

Привычным жестом он достал из планшета чистый лист бумаги и принялся за работу.

«Господи, не то же ли и с возлюбленным моим врагом, с которым я становлюсь заодно, лишь возвысившись до следующей ступеньки? И поскольку он в точности такой же, как я, и идет ко мне навстречу, стремясь подняться на ступеньку более высокую. Исходя из нажитой мною мудрости, я сужу о справедливости. Он судит о справедливости, исходя из своей. На взгляд они противоречат друг другу, противостоят и служат источником войн между нами. Но и он, и я противоположными путями, протянув ладони, идем по силовым линиям к одному и тому же огню. И обретают наши ладони Тебя одного, Господи!

Я окончу свой труд, облагородив душу моего народа. Мой возлюбленный враг окончит свой и облагородит свой народ. Я думаю о нем, и он думает обо мне, хотя нет у нас общего языка, чтобы мы с ним встретились, ибо по-разному мы с ним и милуем, и казним, разные у нас уклады и разные суждения, но мы можем сказать, он мне, я – ему: “Этим утром и я подрезал мои розы…”

Ибо Ты, Господи, общая для нас мера. Ты – узел, что связал воедино несхожие деяния!»

Именно этой мыслью заканчивается его «Цитадель», утверждая подлинное величие Человека, который в борьбе не с чем-то, а за что-то, продвигаясь по «силовым линиям» своей души, обретает смысл существования.

…Его сердце сжималось от несправедливости этого мира, он хотел вновь оказаться рядом с теми, кого так любил.

Перед его глазами возникли лица Гийоме, Мермоза, Этьена, многих старых, настоящих друзей, с которыми он был в одной связке. Но война делала свое дело, все они погибли, и теперь у него не осталось никого, кому он мог бы сказать: «А ты помнишь?..»

Он не мог и не хотел оплакивать своих близких, он только очень долго привыкал к их потере. Они всегда приходили к нему в полете…

Вот и сейчас на высоте, до которой не могут долететь даже птицы, все они вернулись, и его сердце наполнилось радостью. На секунду ему стало очень легко – еще оттого, что ни для кого в этом безоблачном небе он не представлял никакой угрозы. Даже его самолет не имел никакого вооружения. Только нехитрое приспособление для фотографирования местности из кабины.

Американская речь в наушниках его шлема на секунду прервала воспоминания. Он улыбнулся, говоря себе, что так и не выучил английский. Ничего не понимая в доносившихся через эфир словах, он снял свой потертый кожаный шлем и, казалось, стал еще более уязвимым.

«– Видишь ли… это очень далеко. Мое тело слишком тяжелое. Мне его не унести.

Я молчал.

– Но это все равно что сбросить старую оболочку. Тут нет ничего печального…

Я молчал…

– Знаешь, будет очень славно. Я тоже стану смотреть на звезды. И все звезды будут точно старые колодцы со скрипучим воротом. И каждая даст мне напиться…

Я молчал.

– Подумай, как забавно! У тебя будет пятьсот миллионов бубенцов, а у меня – пятьсот миллионов родников…

И тут он тоже замолчал, потому что заплакал.

– Вот мы и пришли. Дай мне сделать еще шаг одному… Ну… вот и все…

Помедлил еще минуту и встал. И сделал один только шаг. А я не мог шевельнуться. Точно желтая молния мелькнула у его ног. Мгновение он оставался недвижим.

Не вскрикнул. Потом упал – медленно, как падает дерево. Медленно и неслышно, ведь песок приглушает все звуки…»

В этот день Антуан де Сент-Экзюпери не вернулся на базу Борго, оставив нам еще одну тайну – тайну своего исчезновения…

Прошло больше шестидесяти лет. И все же понемногу я утешился. То есть не совсем. Но я знаю: он возвратился на свою планетку, ведь, когда рассвело, я не нашел на песке его тела. Не такое уж оно было тяжелое…

Это, по-моему, самое красивое и самое печальное место на свете. Здесь Антуан впервые появился на Земле, а потом исчез.

Всмотритесь внимательней, чтобы непременно узнать это место, если когда-нибудь вы попадете в Африку, в пустыню. Если вам случится тут проезжать, заклинаю вас, не спешите, помедлите немного под этой звездой! И если к вам подойдет маленький мальчик с золотыми волосами, если он будет звонко смеяться и ничего не ответит на ваши вопросы, вы, уж конечно, догадаетесь, кто он такой. Тогда – очень прошу вас! – не забудьте утешить меня в моей печали, скорей напишите мне, что он вернулся…

Трудно предположить, что могло бы вырасти из славного зерна Экзюпери, попади оно в другую почву. А может, и не нужно, ведь получилось то, что получилось – и это главное. Он смог вырасти, зацвести и дать прекрасные плоды, которые, словно колодцы в пустыне, способны утолить жажду наших сердец. Эти колодцы пробуждают память о наших собственных зернах, давая питательную влагу для того, кто должен вырасти из нас.

 

Сельма Лагерлеф

Екатерина Давлетшина

В 1901 году Общество учителей Швеции подыскивало автора, который смог бы написать новый, взамен устаревшего прежнего, учебник по географии для народных школ. Сельма Лагерлеф согласилась сразу – и на три года потеряла покой. Она ездила по стране, изучала зоологию, ботанику, историю шведских провинций, собирала сказания и легенды. А книга никак не складывалась! Как построить учебник, чтобы уйти от казенщины, чтобы это не был сборник сухих фактов и цитат? Как написать «книгу поучительную и серьезную, в которой не будет ни одного слова неправды»? Как открыть историю края и его традиции детям, и не просто открыть, а влюбить в них?

После долгих поисков ей вдруг пришла мысль: «Может, старая усадьба поможет?»

Морбакка… Больше трехсот лет служила она старинному роду Лагерлеф, а сейчас, вот уже 16 лет, в ней жили чужие люди. Но Сельме казалось, что именно там, рядом с любимым вековечным дубом, она найдет подсказку.

Сельма Лагерлеф

Коляска остановилась у въезда в аллею, в тени старого клена. С тех пор как умер отец и усадьбу пришлось продать за долги, она ни разу не была здесь. А в саду ее детства будто все осталось по-прежнему! Она тихо пошла по аллее, опираясь на трость, и, погрузившись в воспоминания о далеком прошлом, не заметила, как углубилась в парк. И вдруг услышала чей-то жалобный крик! Сельма поспешила на зов.

На дорожке перед ней сова-неясыть, ухватив за плечо маленького-премаленького человечка ростом не больше ладони, трепала его о землю. Изумленная, Сельма не могла сдвинуться с места. Но малыш закричал еще жалобнее, и она отогнала хищницу прочь. Сова взлетела на дерево, а перед Сельмой оказался маленький мальчишка, даже не пытавшийся спрятаться или убежать. Крохотная клетчатая рубашка, кожаные штанишки, малюсенькие деревянные башмачки – все было настоящим.

«Спасибо за помощь!» – поблагодарил он. Сельма с детства слышала об эльфах, гномах, троллях, но вот так преспокойно разговаривать с одним из них!.. «Вы думаете, я из маленького народца? – как ни в чем не бывало продолжил малыш. – Нет, я такой же человек, как и вы». Оказалось, год назад его, обычного мальчишку по имени Нильс Хольгерссон, заколдовал домовой, и теперь Нильс путешествует со стаей гусей, ищет того домового, чтобы снять заклятие.

Мальчик рассказывал о своих приключениях, а Сельма все больше и больше изумлялась: «Ну и повезло же мне – встретиться с тем, кто верхом на гусиной спине облетел всю Швецию! То, что он рассказывает, я и опишу в моей книге».

Сказочный сюжет! Вот что она искала! Дети смогут увидеть родную страну с высоты птичьего полета: ее природу, старые усадьбы и замки, жители каждой провинции смогут, рассказывая Нильсу свои легенды и традиции, поведать школьникам об истории родного края. Но самое главное – Нильс научит детей, что значит быть настоящим человеком! Название родилось само собой: «Удивительное путешествие Нильса Хольгерссона с дикими гусями по Швеции».

На удивление, замысел Сельмы одобрили в Обществе учителей. Первый том учебника вышел в свет 24 ноября 1906 года. Через год появился второй. Чуть больше 700 страниц повествуют о путешествии Нильса, что длилось немногим меньше года: началось оно 20 марта и закончилось 9 ноября (главы составлены как дневниковые записи). И уже спустя месяц после выхода учебника дети играли в «гусенавта Нильса», называя дни по датам полетов.

Некоторые критики назвали книгу «революцией в педагогике». Другие нашли неполным описание некоторых провинций. Кого-то раздражал стиль изложения, его разговорная форма. Были недовольны зоологи и орнитологи. Церковники упрекали автора в неверном изложении библейских сюжетов и запрещали читать детям вслух из «книги, которую следует заклеймить как вредную и пагубную». Сельму упрекали в отсутствии цели и плана, бессистемности и запутанности изложения…

Но для нее имело значение только мнение маленьких читателей. «Пока детям весело читать эту книгу, она будет побеждать», – говорила она. На вопрос, какие из почестей ценит выше всего, ответила: «Возможность участвовать в жизни моих читателей, помогать им».

Вслед за читательским признанием пришло признание официальное. 10 декабря 1909 года Нобелевский комитет присудил Сельме Оттилиане Ловисе Лагерлеф премию «в знак признания возвышенного идеализма, яркого воображения и духовного восприятия, характеризующих ее труды». Король Швеции Густав V сам вручил ей диплом, золотую медаль и денежный чек. Впервые высокая премия по литературе была присуждена женщине.

На Нобелевском празднестве Сельма говорит необычную речь. Она вспоминает и рассказывает о тех, кто разделил бы с ней ее счастье: о друзьях, знакомых, братьях, сестрах, о старой матери, ждущей ее дома. Вспоминает об отце, настоящем любителе поэзии и поэтов, – никто не обрадовался бы за нее так, как он. Говорит о своих «кредиторах»: Тегнере, Рунеберге, Андерсене и всех тех, кто научил ее «любить сказки, и подвиги героев, и родную землю, и саму жизнь во всем ее величии и убогости», всех кавалеров и дам из легенд, любимых с детства, природу, которая открыла ей свои тайны… Как вернуть долг всем им? Как вернуть долг взрослым и маленьким читателям, Шведской академии наук?.. Так красиво и тонко прозвучали слова благодарности, а себе Сельма оставила скромную роль человека, который лишь отдает дары, полученные когда-то.

Итак, «в маленькой шведской деревушке Вемменхег жил когда-то мальчик по имени Нильс. С виду мальчик – как мальчик, а сладу с ним не было никакого. На уроках он считал ворон и ловил двойки, в лесу разорял птичьи гнезда, гусей во дворе дразнил, кур гонял, в коров бросал камни, а кота дергал за хвост, будто хвост – это веревка от дверного колокольчика. Так прожил он до 12 лет. И тут случилось с ним необыкновенное происшествие» – так начинается учебник по географии для первоклассников.

Сельма так поэтически рисует образы шведских провинций, что их уже невозможно забыть и перепутать друг с другом! Смоланд – «высокий-превысокий дом с елями на крыше, а перед ним широкое крыльцо с тремя большими ступеньками» из гранита длиной восемь миль. Остров Эланд – огромная древняя каменная бабочка-великанша, вечно тоскующая по своим крыльям, что оторвала некогда буря. Йестрикланд носит «юбку из ельника и кофту из гранита, а опоясана она драгоценным поясом, равного которому нет на свете! Ведь он расшит голубыми озерами да цветущими лугами». И все это видит Нильс с высоты птичьего полета! Красиво, не правда ли?

Вместе с тем «Путешествие» – это история превращения злого, скверного мальчишки в Человека с добрым сердцем.

Не раз малыш-коротыш будет, стараясь изо всех сил, выручать из беды своего друга Мортена-гусака, спасет он и всю стаю от хитрого и коварного Смиррелиса. Попытается помочь жителям богатого и некогда удачливого города Винеты, в наказание за высокомерие и расточительство погруженного в морскую пучину. Много добрых и удивительных людей встретит Нильс, узнает о храбрых героях, защищавших Отечество в морских сражениях. Откажется от забытого клада старых монет, твердо зная, что все, чему он научился у мудрой старой гусыни, дороже любого богатства. Он узнает, что такое потерять дом и детей, у птиц с озера Токерн, которое люди задумали осушить… Разве это только география?

Что значит переживать не за себя, а за другого? На кого быть похожим? Что главное, а что недостойно внимания? Как это – сочувствовать другим и разделять с ними несчастье? Как понимать этот огромный мир со всеми его обитателями? Что значит настоящая Дружба? Как много важных и нужных детских вопросов найдут здесь свои ответы!

Такую необычную книгу не смог бы написать человек, сам не усвоивший этих уроков: быть сильнее обстоятельств и даже самой Судьбы, преодолеть безысходность и найти себя, свято верить в победу добра и суметь противостоять злу.

Сельма родилась в 1858 году в семье Эрика Густава Лагерлефа. В семье было пятеро детей, она появилась на свет четвертой.

Малышка родилась с раной на бедре, которая через три года перечеркнула всю ее жизнь: девочку разбил паралич, отняв возможность двигаться. Временами боли становились такими сильными, что приходилось оставлять даже попытки перенести ее в гостиную. Так и росла она отдельно от других детей, и даже полет мухи становился для нее событием.

Хотя болезнь лишила Сельму возможности бегать, играть и веселиться вместе с другими детьми, она же познакомила ее со сказкой, точнее, жизнь сказке в старой усадьбе дала бабушка. «Мне кажется, что она (сказка. – Е. Д) окутала это место, как облако окутывает горную вершину, раз за разом позволяя одному из приключений, ее составляющих, спускаться на землю, словно дождю. И они спускались в виде удивительных… историй» о прекрасных дамах и галантных кавалерах, о таинственных хранителях этого красивейшего края и поместья, с которыми бабушка была дружна. Девочка помнила, как бабушка оставляла в наперстке молочко для домового в условленном месте. «Это была очаровательная жизнь! – вспоминала Сельма. – Не было детей более счастливых, чем мы».

Сказка чуть было не покинула их навсегда: бабушка умерла, когда Сельме только исполнилось пять лет. К счастью, вскоре в доме появилась еще одна волшебница – тетя Оттилиана. И вновь русалки, водяные, принцы и принцессы, гномы и тролли щедро делились своими тайнами с детьми.

Шли годы, мало что меняя в жизни старой усадьбы. Но однажды в Морбакку пришла надежда. Маленькая надежда на выздоровление. Отец не смог смириться с болезнью дочери, все искал выход. И вот наконец узнал, что в Стокгольме есть Гимнастический институт, где Сельму смогут поставить на ноги. Только одно требовалось от 18-летней девушки – поверить и решиться!

Год бесконечных процедур, упражнений, массажей – и непрекращающаяся боль! Слезы, отчаяние, снова пробы… Откуда взялась в слабеньком и болезненном человечке такая внутренняя сила? Даже Сельма не смогла бы объяснить. Однако уже через год она встала на свои ноги! Правда, при помощи третьей – палки, ставшей ее постоянной спутницей.

Этой внутренней силы хватило еще и на то, чтобы выдержать непонимание, когда в 23 года Сельма поступила в Учительскую семинарию в Стокгольме. Насмешки соучениц над переростком, «третья нога»… Но что это по сравнению с тем, что она уже пережила! Похвальный лист открыл дорогу в Королевскую высшую педагогическую академию на бесплатное обучение. Радость окончания совпала со смертью отца, а через три года они потеряли Морбакку – мир, знакомый и любимый с детства, рушился. Тогда в ее сердце поселилась мечта вернуть родную усадьбу. Когда-нибудь.

Молодая учительница в классе – с двадцатью девчушками в школе для девочек в Ландскруне на юге Швеции. Строгие правила, жесткая программа, а так хочется поделиться тем, что уже давно ждет своего часа: сказка, услышанная от бабушки и тети Оттилианы, так и рвется из ее сердца! И материал понемногу оживает на уроках.

Строгая фру Скольбер, решив, что молодая учительница слишком вольно трактует материал, присылает на урок к Сельме комиссию наблюдателей. Они в восторге от увлекательных историй фру Лагерлеф о маленьких улочках в старинном городке Ландскруне. Ее даже ставят в пример другим учителям. Теперь дорога сказке открыта! Сельма умело перемежает материал урока сказочными историями, ученицы схватывают все на лету, успеваемость подпрыгнула до небывалых высот – Сельма счастлива.

Может быть, именно тогда у нее родилась мысль составить новые учебники для детей, чтобы они могли по-настоящему открывать мир, а не скучать на уроке!

Болезнь и годы брали свое, но она не оставалась равнодушной к тому, что происходило вокруг. Когда началась

Первая мировая война, Сельма Лагерлеф не раз публично выступала в защиту мира. «Доколе слова слетают с моего языка, доколе бьется мое сердце, буду я защищать дело мира», – говорила она. Во время советско-финской войны писательница пожертвовала свою золотую Нобелевскую медаль Шведскому национальному фонду помощи Финляндии.

В 30-е годы она помогала спасать немецких писателей и деятелей культуры от преследования нацистов и организовала благотворительный фонд, благодаря которому многие люди смогли спастись от лагерей и тюрем и обрести в Швеции вторую родину.

«Вечерами, когда я сижу здесь, в Морбакке, и вспоминаю все, что мной создано, меня радует одно… Я никогда не создала ни одного произведения, которое принесло бы вред человечеству», – сказала она в одном из последних своих интервью.

 

Станислав Ежи Лец

Ольга Наумова

Кто был автором самого первого афоризма? Может быть, тот, кто написал над входом в дельфийский храм «Познай себя, и ты познаешь вселенную и богов»? Прошли тысячелетия, афоризмы почему-то стали более остроумными, но саркастичными – такая жизнь! А их авторы обрели имена. Одно из самых известных – Станислав Ежи Лец. Кстати, на первой странице первого издания его «Непричесанных мыслей» стояло то самое «Познай себя».

Неизвестно, проснулся ли Ежи Лец знаменитым после выхода этой книги, но что его афоризмы стали общемировым достоянием – непреложный факт. Без них не обходятся ни подборки афоризмов, ни заголовки статей с претензией на остроту, ни дискуссии. Леца называют «последним классиком афоризма», «гением сатирической метафоры».

Станислав Ежи Лец

Увы, советский читатель долго был от него отлучен. «Непричесанные мысли» вышли еще в 1957 году, на гребне польской «оттепели», но к нам доходили долго и трудно. Первое их издание 1978 года было сильно сокращено и причесано. Но в конце концов афоризмы Леца все же стали частью нашей культуры. Кто не вспоминал при случае его «Жить вредно. От этого умирают!», а уж «Ошибайся коллективно!», или «Из множества нулей получаются прекрасные цепи», или «Если все поют в унисон, слова уже не имеют значения» для нашей страны почему-то всегда остаются актуальными.

Чем же «Непричесанные мысли» отличаются от прочих, в том числе и вполне причесанных? Да, конечно, лаконичностью, блестящим владением словом, парадоксальностью. Но не только. Лец не поучает, не разглагольствует. А удивляет. Заставляет думать. По-новому взглянуть на мир, поверх догм и стереотипов, в том числе внутренних.

«Иногда надо замолчать, чтобы тебя выслушали».

Прочувствовав весь XX век на своей шкуре, он ухитряется быть свободным от него, стоять над ним, ясно различать все его достоинства и недостатки и смеяться – смеяться над самим собой, над дураками и лизоблюдами, над тиранами и карликами. Смеяться сквозь слезы – такая жизнь! Но, если принимать ее серьезно, зачем вообще жить?

«Бог сотворил нас по своему образу и подобию. Но откуда уверенность, что он работал в реалистической манере?»

Сам Лец говорил: «Что именно я пишу: афоризмы, пустяки, лирику или сатиру? Да нет, я пишу самого себя и свой дневник». Он создал самую необычную хронику – нет, не только XX века. Он создал хронику вне времени. Ведь нет специальной эпохи для доброты. Или особого века для свободы. Или пятилетки совести. Или месячника ума. Чем хуже время, тем лучше должен быть человек. Иначе ему не выжить. По сути, Лец создал общечеловеческий кодекс чести.

«Помните, у человека нет выбора: он должен быть человеком!»

Единство противоположностей

«Чтобы быть собой, для начала надо стать хоть кем-то».

А началось все ровно 100 лет назад, 6 марта 1909 года, в том старом, довоенном (до Первой мировой!), еще австровенгерском Львове-Лемберге. Родился Станислав Ежи в семье родовитого австрийского дворянина, барона Бенона де Туш-Летца. Отец умер, когда сыну было четыре года. Воспитанием и образованием мальчика занялась мать, Аделя Сафрин, происходившая из польско-еврейской семьи, в которой превыше всего ценились образованность и культура. Помогла ли ему Судьба, сделав космополитом по рождению? Наверное, от многих националистических ограничений он был избавлен, но польская, немецко-австрийская и еврейская составляющие его личности на разных этапах жизненного пути то гармонировали друг с другом, то вступали в мучительное противоречие.

Приближение фронтов Первой мировой заставило семью перебраться в Вену, где мальчик получил начальное образование. Наивно было бы искать истоки мировоззрения будущего сатирика в столь нежном возрасте – вряд ли он осознавал происходящее и имел о нем суждение. Но Первая мировая осталась в нем и много позже проросла болью, страданием и ненавистью к войне – в первых стихах, в «Непричесанных мыслях»: «В борьбе идей гибнут люди» или «Если все военные министерства называются министерствами обороны, интересно, кто же тогда начинает войны?».

«Крайне вежливый, но дотошный Станислав» доставлял много беспокойства своим педагогам, задавая «убийственно неудобные вопросы». Собственно говоря, на протяжении всей жизни он поражал всех, кто его знал, своей склонностью к нонконформизму. Его первая жена писала, что в юности, вопреки роскоши, которая его окружала в семье, он был социалистом. В оккупированной нацистами Польше – коммунистом. В советском Львове писал стихи на немецком. А в Народной Польше не делал секрета из своего баронского титула и даже настаивал на нем при регистрации в официальных документах. Почти всю жизнь он держал над столом портрет императора Франца-Иозефа и носил золотые запонки с государственной эмблемой Австро-Венгрии.

Первые опыты

«Афоризм оставляет больше места для человека».

Завершил он свое школьное образование во львовской евангелической школе; там же, во Львове, в старинном университете Яна Казимежа, изучал юриспруденцию и полонистику. Львов тогда стал городом независимой Польши.

В эту же пору Лец начал свою литературную деятельность – но совсем не в той ипостаси, в какой знаем его мы, а как поэт. Впервые его стихи прозвучали на публике весной 1929 года, когда Станислав с другими молодыми поэтами организовал первый в их жизни авторский вечер. В конце того же года в печати появилось его стихотворение «Весна». Правда, в «Весне» было мало цветочков и ручейков, но много мрачных ощущений и предчувствий.

Делая первые шаги в литературе, Лец как человек уже сложился. Его выбор жизненных ценностей за следующие 35 лет изменился мало. Он не приемлет власти, унижающей, убивающей человека не только физически, но и духовно. Для него право человека свободно думать жизненно важно.

«Я заметил: людям нравятся мысли, которые не заставляют их думать».

Потом был первый журнал – «Наклонения». Увы, уже второй его номер почти целиком уничтожила полиция. А в первом поэтическом сборнике «Цвета» помимо остросоциальных и антимилитаристских стихов появились фрашки. Фрашка (то есть «пустяк, безделица, мелочь») – это предмет польской гордости, особый жанр стихотворной миниатюры-эпиграммы, культивируемый в Польше начиная с XVI века. Фрашки Леца – прародительницы его «непричесанных мыслей». В них уже чувствуется рука мастера – и в тематике, и в лаконичности, и в остроте.

Вскоре Лец переехал в Варшаву, и там его журналистская и поэтическая деятельность забила ключом, он стал постоянным автором многих литературных и сатирических журналов. А в 1936 году открыл литературное кабаре «Театр Пересмешников».

«Наш маленький театрик дал всего восемь представлений. Тогдашние власти выдумывали самые невообразимые предлоги, чтобы его закрывать. Откопали, например, предписание, запрещающее нам пользоваться „настоящей сценой“, в связи с чем мы собственными руками и топорами развалили всю конструкцию сцены, оставив только подиум. Не скажу, чтобы хозяин этого зала был восхищен нашими преобразованиями. Наконец, пришлось закрыться. Почему? Потому что в глазах властей мы неизменно представляли какую-то опасность. Литературное руководство театром я осуществлял совместно с Леоном Пастернаком, мы писали также тексты песен, эстрадные монологи, скетчи, комментирующие актуальные события. Актерами были студенты и безработные рабочие».

Тогда же Лец принял активное участие в знаменитом Львовском антифашистском конгрессе деятелей культуры. Это немало поспособствовало закрытию неугодного театра.

При этом, конечно, наш бунтующий герой никак не мог удовлетвориться одними литературными изданиями. Дело кончилось тем, что регулярные публикации его судебной хроники в одной политической газете привлекли внимание властей, и Лец бежал в Румынию, спасаясь от ареста. Вернувшись, он пытался найти другие сферы применения своих сил: крестьянствовал некоторое время на родном Подолье, служил в адвокатской конторе, но опять вернулся в Варшаву, к литературной и публицистической деятельности. Готовил к печати объемистый том фрашек и новый сборник стихов – уже четвертый.

Но тут началась война.

Война

«Сколько же в эти две тысячи лет от Рождества Христова вместилось лет заключения?»

«Пору оккупации я прожил во всех тех формах, какие допускало то время». Так повествовательно и, кажется, невозмутимо рассказывает Лец о войне. Но что стоит за этими строчками – «1939–1941 гг. я провел во Львове, 1941–1943 гг. – в концлагере под Тернополем. В 1943 году, в июле, с места предстоявшего мне расстрела я сбежал в Варшаву, где работал в конспирации редактором военных газет Гвардии Людовой и Армии Людовой на левом и правом берегах Вислы. Потом ушел к партизанам, сражавшимся в Люблинском воеводстве, после чего воевал в рядах регулярной армии».

А вот – подробности тех лет. Война застала Леца во Львове. Гитлеровцы не забыли антифашистских эскапад молодого писателя и уже в 1941 году арестовали его и отправили в концлагерь под Тернополем. Он бежал из концлагеря – спрятался в сделанном им самим гробу. Его поймали, зверски избили и приговорили к расстрелу, но расстрел откладывался. Лец вновь попытался бежать, его снова схватили и снова приговорили к расстрелу. Эсэсовец заставил обреченного на смерть рыть себе могилу, но погиб сам от удара лопатой по шее. Переодевшись в немецкий мундир, Лец пересек всю Генеральную Губернию, как гитлеровцы именовали захваченную Польшу, – вот где пригодился его прекрасный немецкий. Истощенный, измотанный, бездомный, голодный, он добрался до Варшавы. Преодолев депрессию и мысли о самоубийстве, установил контакт с силами сопротивления и стал работать в подпольной прессе. В Прушкове редактировал газету «Солдат в бою», а на правом берегу Вислы – «Свободный народ», где печатал и свои стихи. В 1944 году, сражаясь в рядах первого батальона Армии Людовой, скрывался в парчевских лесах и участвовал в крупном бою под Рембловом. После освобождения Люблина вступил в армию Войска Польского в звании майора. За участие в войне получил Кавалерский Крест ордена «Возрожденная Польша».

Польша социалистическая

«Многие примирились бы с Судьбой, но

Судьба тоже имеет кое-что сказать».

Окончание войны обернулось новой несвободой для страны – новый строй, навязываемый извне. Социалистическая Польша не очень понравилась Лецу: снова диктат, тирания, отсутствие свободной воли и свободной мысли.

В 1945 году Лец поселился в Лодзи. Вместе с друзьями возродил любимый поляками журнал «Шпилька». Через год вышел сборник военных стихов Леца «Полевой блокнот» и томик сатирических стихов и фрашек «Прогулка циника».

В том же году его отправили в Вену в роли атташе по вопросам культуры политической миссии Польской Республики. В 48-м в Польше вышел сборник сатирических стихов Леца «Жизнь – это фрашка». А в 50-м – сборник «Новых стихов», написанных в Вене, городе его детства.

В Польше тем временем утвердился режим партийной диктатуры. Обрело плоть одно из саркастических «разъяснений» Леца: «Неграмотные вынуждены диктовать».

Что дальше? Остаться в Вене? Вернуться в Польшу, под пресс «народной власти»? В 1950 году Лец принимает трудное решение – уехать в Израиль. Он скитается по библейским местам, колесит по Ближнему Востоку, вспоминает тех, кто боролся и погибал рядом с ним, мечтая о свободной Польше. В «Иерусалимской рукописи», ставшей итогом его израильского периода, ностальгия и боль, память и мечта:

Туда, на север дальний

где некогда лежал я в колыбели,

Туда стремлюсь теперь,

чтоб там же и отпели…

В 1952 году Лец возвращается в Польшу. И получает сполна от новых властей за инакомыслие, независимость и неукротимое стремление к свободе. Негласно Лецу запрещено печататься. А официальные заказы он выполнять отказывается. Единственной возможностью выражать себя становится работа переводчика. Он с головой уходит в переводы Гете, Гейне и Брехта, русских, украинских и белорусских авторов. И не боится заявлять: «Я перевожу обычно только сочинения, которые выражают – как правило, иначе, чем сделал бы это я сам, – мысли, волнующие меня».

«Непричесанные мысли»

«Чтобы добраться до истоков, плыви против течения».

1956 год – время открытых и сильных выступлений поляков против коммунистического режима. Власти вынуждены идти на попятный. Польша постепенно превращается в самый «открытый и свободный барак соцлагеря». Новая «польская весна» в 1957 году помогает выйти первой книге «Непричесанных мыслей» Леца. Она приносит автору мировую славу. Переведенная на основные языки мира в США, Англии, ФРГ, Швейцарии, Италии и других странах Запада уже в 60-е годы, она долгое время возглавляет списки бестселлеров. «Мысли» эти повторяют американские президенты и германские канцлеры, парламентарии разных стран.

«Непричесанные мысли» стали вершиной и квинтэссенцией творчества Станислава Ежи Леца. Кто-то назвал их уникальным противоядием в борьбе со страхом.

О том, какую популярность получили афоризмы Леца, рассказывает такой факт. Во время сессии ООН один из выступавших для остроты и убедительности привел по памяти какую-то цитату Леца. Генеральный секретарь ООН взял микрофон и поправил докладчика, приведя правильный вариант фразы.

Афоризмы Леца, его стихи, статьи, фрашки не рождались в тишине кабинета. Теплиц назвал его последним европейским философом-перипатетиком. О том, как возникали «Непричесанные мысли», их автор писал: «Эти высказывания несут на себе отпечатки пальцев нашей эпохи… Если бы варшавские кафе закрывались на два часа позже, „мыслей“ было бы процентов на 30 больше… „Непричесанные мысли“ записывались в кафе, в трамваях, в парках, ба! – даже в клубе литераторов. Вообще-то я всегда мыслил таким образом, только врожденная скромность не позволяла отважиться на то, чтобы записывать, а тем более публиковать эти мои „непричесанные мысли“… Это беседы с самим собой, их можно было бы определить как попытку охарактеризовать явления нашей действительности».

Умер Лец в 1966 году после тяжелой болезни, успев выпустить еще несколько поэтических сборников и подготовить второй том «Непричесанных мыслей». Еще за два месяца до смерти он пытался осмыслить свой путь: «Некоторые придерживаются мнения, что автору труднее всего оценить самого себя. Если это правда, то лишь отчасти, ибо если автор к чему-либо стремится, то может проверить, в какой мере он приблизился к поставленной им (или эпохой) цели. А какими он пользуется мерами и весами, это опять-таки определяется его ощущением времени и перспективы… Что ж, я хотел своим творчеством охватить мир. Эту задачу мне усложнили, расширив его эскападами в космос».

Литература

Станислав Ежи Лец. Непричесанные мысли.

М. Мальков. Гуманист без страха и упрека: биография С. Е. Леца.

I. Yehorova. Stanislaw Jerzy Lec did not die – he changed his lifestyle.

А. Кузнецов. Жизнь замечательных львовян: Станислав Ежи Лец.

Три фрашки Станислава Ежи Леца приведены в переводе Самуила Черфаса.

 

Хорхе Луис Борхес. Возвращение к смыслам

Наталья Радченко

Когда я думаю о Борхесе, в воображении возникает образ гигантской библиотеки, лабиринта, книги книг, непроходимых джунглей, бесконечных песков пустыни, тигров, минотавров… В любом случае – образ таинственный, не до конца понятный, но очень привлекательный. Таков весь Борхес.

История его жизни – это, скорее, повествование о прочитанных книгах, чем об увиденных землях, о страсти к Данте или Сервантесу, чем о любовных страданиях. Мир идей для Борхеса, как и для Платона, был куда большей реальностью, чем мир фактов. «Я думаю, – говорил он, – что люди вообще ошибаются, когда считают, что лишь повседневное представляет реальность, а все остальное ирреально». Яркое тому свидетельство – автобиография Хорхе Луиса Борхеса, вся целиком посвященная открытиям из области духа, которым как бы невзначай сопутствуют события внешней жизни писателя.

Хорхе Луис Борхес

Такому мироощущению во многом способствовало то, что на юного Хорхе с детства возлагали надежды как на писателя: в семье подразумевалось, что он должен осуществить то, что из-за слепоты не удалось его отцу. Отец Хорхе был юристом, преподавал психологию, увлекался философией. «Если бы меня спросили о главном событии в моей жизни, я бы назвал библиотеку моего отца», – скажет позже Борхес. Отец же дал юному Хорхе и первые уроки философии.

Большую роль в литературном будущем Борхеса сыграла его бабушка по отцовской линии. Бабушка – Фанни Хейзлем – была урожденной англичанкой и большой любительницей чтения. В доме Борхесов в Буэнос-Айресе английская речь и английская литература занимала не меньшее место, чем испанская речь и испаноязычная литература. В английском переводе Хорхе прочитал многие книги, включая, например, Дон Кихота, которого потом не воспринимал в оригинале. Впоследствии перед Борхесом даже встал вопрос: на каком языке ему писать? И хотя он решил писать на испанском, потому что на этом языке видел сны, любовь к английской литературе осталась у него на всю жизнь.

Как говорит сам Борхес, он узнавал жизнь сначала из книг. Район, в котором он жил в детстве, был полон бандитов, или «компадритос», как их называли, однако юный Борхес и не подозревал об их существовании, живя в своем мире, который ограничивался двором собственного дома. Юноша по-настоящему увидел родной город только когда вернулся в 1921 г. из семилетнего путешествия по Европе, где его отец проходил курс лечения. Романтика жизни «компадритос», зажигательное танго на улицах Буэнос-Айреса, своеобразный колорит «аргентинских ковбоев» – гаучо – соединились в первом напечатанном сборнике стихотворений Борхеса «Страсть к Буэнос-Айресу» (1923).

Но со временем тематика его произведений изменилась, изменился и стиль. Борхес-писатель не появился на свет в готовом, завершенном виде. Долгие годы он искал совершенную форму и пришел в итоге к небольшим рассказам, которые старался писать очень просто, не вычурно, чтобы «облегчить работу читателю».

В рассказах Борхеса все чаще появляются любимые символы. Образ библиотеки стал, пожалуй, лейтмотивом всей жизни писателя. Девять лет он проработал служителем муниципальной, а затем 18 лет – директором Национальной Аргентинской библиотеки. В одном из своих самых известных произведений – «Вавилонская библиотека» – Борхес сравнивает Вселенную с книгохранилищем, которое состоит из большого (а возможно, бесконечного) количества галерей с книжными полками. Всем обитателям этой библиотеки известно, что существует одна-единственная книга, которая содержит краткое содержание всех остальных. Но еще никому не удавалось ее найти. Хотя у Борхеса закрадывается подозрение, что причина в том, что библиотекарь слеп…

Прототипом такого слепого библиотекаря из романа Умберто Эко «Имя розы» Борхес стал еще при жизни. Слепота, которая постепенно накрывала его и к 60 годам стала полной, была не меньшей трагедией в жизни писателя, чем глухота для Бетховена. Но трагедия эта для Борхеса имела скрытый символизм. Он как будто признал свое поражение в попытке постичь смысл Вселенной, но все же не переставал пробовать снова и снова.

Я – эти тени, что тасует случай,

А нарекает старая тоска. С их помощью, слепой, полуразбитый,

Я все точу несокрушимый стих,

Чтоб (как завещано) найти спасенье.

«Создатель»

Стремление найти себя настоящего, ответить на вопрос «Кто я?» не оставляло Борхеса – он искал свое настоящее лицо в бесконечном мире культуры. Перечень тем, которые он затрагивает в своих рассказах, эссе, поэзии, просто поражает: Борхес пишет о буддизме и каббале, апокрифических евангелиях и средневековых мистиках, китайской Книге перемен и истории ангелов. Глубина его познаний в истории литературы и философии удивительна. Его волнуют проблема времени, доказательства бытия Бога, парадоксы Зенона, всемирная история, проблема свободы воли. Борхес отлично знал античную, китайскую, японскую, ближневосточную мифологию, арабские сказки, исландские саги. Список произведений, которые он цитирует, невероятно велик, причем наряду с признанными авторами у Борхеса можно найти и никому не известные имена. А сбившиеся с ног в поисках подлинников исследователи творчества Борхеса до сих пор не знают, существовали ли эти авторы вообще, или они просто плод его воображения.

Все творчество Борхеса напоминает лабиринт – еще один из его любимых символов. Вымысел, алогичность, кажущаяся непонятность его рассказов действуют как дзен-буддийские притчи – выбивают из повседневности и заставляют задуматься о важных вопросах. Лабиринт произведений Борхеса приводит читателя к лабиринту своей собственной души. Тесей в рассказе «Дом Астерия», когда добирается до центра лабиринта, с удивлением узнает, что минотавр давно ждет его и мечтает, чтоб он его освободил.

В произведениях Борхеса редко встречается любовь, но часто – смерть. И он в этом ничуть не изменяет своему аргентинскому происхождению – ведь в смерти страсти не меньше, чем в любви. Смерть придает жизни ценность, а телесное бессмертие – не дар, а наказание богов. В этом убеждается герой рассказа «Бессмертный»: люди, которые живут на земле бесконечно долго, теряют способность к состраданию, становятся равнодушными ко всему и больше всего – к страданиям других. Они теряют память и вкус жизни. Каждый поступок смертного неповторим и необратим, человек смертный отвечает за него и за все его последствия. У «бессмертных» же, наоборот, все поступки однообразны – они уже были когда-то совершены в вечности и обязательно еще повторятся.

Борхес ищет другого бессмертия. Проблеск этого настоящего бессмертия мы чувствуем, например, в рассказе «Алеф», когда его герой созерцает одновременно всю Вселенную, и среди прочего – все зеркала планеты, ни одно из которых его не отображает… Зеркала часто встречаются на страницах рассказов Борхеса – они бесконечно умножают мир, создают его копии, копии копий, и так до бесконечности. За этой бесконечностью трудно разглядеть самого себя, найти себя настоящего. И вот это долгожданное мгновение – когда бесконечность собрана в одной точке, когда нет отражений, когда можно остановиться, ни о чем не думать и просто БЫТЬ. Это бессмертие не подвластно ни времени, ни пространству.

Герой другого рассказа, «Тайное чудо», в ночь перед расстрелом просит у Бога еще год, чтобы закончить свою драму. И в то самое мгновение, когда он уже должен умереть, все замирает. Минута превращается в год, Хладик заканчивает свою драму и только потом умирает. Эта вечная загадка времени всегда интересовала Борхеса: мы подвластны времени, текучи, и все же в нас есть нечто вечное, за что можно ухватиться и спастись.

Для Борхеса это спасение, конечно же, в творчестве: «Писатель – или любой человек – должен воспринимать случившееся с ним как орудие; все, что ни выпадает ему, может послужить его цели, и в случае с художником это еще ощутимее. Все, что ни происходит с ним: унижения, обиды, неудачи – все дается ему как глина, как материал для его искусства, который должен быть использован… Это дается нам, чтобы мы преобразились, чтобы из бедственных обстоятельств собственной жизни создали нечто вечное.» («Семь вечеров»).

Борхес никогда не искал славы, и она настигла его неожиданно. Начиная с 1940-х годов (ему было тогда сорок) его произведения начинают переводить на другие языки. В 1944 году он получает почетную премию Аргентинского общества писателей, в 1956-м – государственную премию по литературе. А начиная с 1960-х Борхес ежегодно путешествует по странам Европы, США и Латинской Америки с лекциям и выступлениями, получает невиданное количество всевозможных премий, избирается почетным доктором лучших университетов мира.

В это же время он встречает Марию Кодаму, которая стала его верным другом и помощником. Последние двадцать лет жизни Борхеса она сопровождала его в путешествиях, записывала его произведения, помогала в переписке, а за два месяца до его смерти в 1986 году они поженились…

В течение всей жизни Борхес постоянно пытался взглянуть на себя со стороны, чтобы понять, кто же он на самом деле. Он многократный герой своих собственных рассказов: «Мне суждено остаться Борхесом, а не мной (если я вообще есть), но я куда реже узнаю себя в его книгах, чем во многих других или в самозабвенных переборах гитары.» («Борхес и я»).

В этих строках – невероятная скромность. Человек не должен мнить о себе больше, чем он есть, – ведь мы все «выдуманы» кем-то, считает Борхес. Нас смущает, говорит он, что персонажи Дон Кихота во второй части романа читают первую его часть, а Гамлет разыгрывает трагедию, похожую на свою жизнь. Эти пассажи внушают нам, что «если вымышленные персонажи могут быть читателями или зрителями, то мы, по отношению к ним читатели или зрители, тоже, возможно, вымышлены» («Скрытая магия в «Дон Кихоте»»)

Эта идея, а также идея о том, что весь мир – это гигантский текст (или библиотека, как мы уже знаем), который нужно суметь прочитать, что этот текст имеет столько смыслов, сколько читателей, – предвосхищают постмодернизм еще до его появления в Европе. Ничего нового создать невозможно – все уже придумано: «Историй всего четыре. И сколько бы времени нам ни осталось, мы будем пересказывать их – в том или ином виде» («Четыре цикла»). Но важно научиться понимать, интерпретировать тексты, извлекать смыслы.

И Борхес ищет и вновь оживляет на своих страницах многочисленные образы культуры – так же, как его Парацельс воссоздает из пепла цветок в рассказе «Роза Парацельса». И вопрос здесь совсем не в том, можно ли вернуть к жизни сгоревшую розу. Это процесс, который происходит в душе человека, – возвращения к смыслам, ценностям. Для Борхеса, вероятно, таким возвращением были его рассказы. Нам остается читать, но, читая, мы создаем новые смыслы, новые интерпретации, а значит, становимся отчасти творцами.

Литература:

Борхес Х. Л. Автобиографические заметки // Борхес Х. Л. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. СПб.: Амфора, 2001.

Дубин Б. В. Словесность как невозможность, или Разговоры о литературе и метафизике // Борхес Хорхе Луис. Оправдание вечности. М.: Ди-Дик, 1994.

Петровский И. Бесконечность, Бог и Борхес // Наука и религия. 1987. № 9. С. 36–39.

Тертерян И. Человек, мир, культура в творчестве Хорхе Луиса Борхеса // Борхес Х. Л. Проза разных лет. М., 1989. С. 5–20. Хорхе Луис Борхес. Писатель и философ. К.: Новый Акрополь, 2008. Чистюхина О. П. Борхес. М.: ИКЦ «Март»; Ростов н/Д: Издательский центр «МарТ», 2005.