Светлана Князева

XX век берет разбег

В августе 2014 года исполняется сто лет с тех пор, как на Европу обрушился смерч мировой войны. Первые дни августа были «радужными», многие европейцы считали, что речь идет всего лишь о нескольких неделях победоносных (для каждой из стран) сражений. Но осенью 14-го стало ясно – предстоят месяцы, а может быть, и годы испытаний, невзгод, а война уже приносит обильный урожай смертей, болезней, увечий, горя.

Долгое время в изучении Первой мировой войны преобладала тенденция, согласно которой основная ответственность за развязывание европейского, затем мирового пожара возлагалась исключительно на имперскую политику развитых стран Европы в канун всемирной бойни. Поэтому именно дипломатия и политика ведущих держав Европы и мира оказались в числе «ядерных» тем: в течение ста лет вышли многотомные исследования, публикации документов, сотни (если не тысячи) монографий по истории дипломатии, внешней и внутренней политики, социально-экономической ситуации воюющих стран.

Однако так ли уж пацифистски были настроены европейские нации? Что скрывалось за патриотизмом французов, россиян, британцев, немцев в первые месяцы европейского пожара? Чем жил и интересовался, как себя ощущал маленький европеец – «простой человек с улицы», что его окружало и занимало, какие фильмы смотрел, какие танцы танцевал и чем занимался в годы, непосредственно предшествующие началу этой страшной войны? И, главное, как не видел, не замечал, как его прямо затягивает в страшную воронку…

Что пряталось на донышке Belle E’poque?

* * *

Время внезапно спрессовалось, стало липким, сбилось в вязкую массу, затрепетало, сложилось пополам, как лист бумаги с плотно напечатанным текстом. Потом листок развернулся, искривил пространство, вдруг в конце коридора приоткрылась дверь и…

В какую эпоху мы попали? В начало XX столетия?

Оптимизм. Оглушительный, переливающийся через края европейского мира…

Мы будем жить в мирном и разумном XX веке – без войн, без катаклизмов. Наступил Век Разума, Прогресса, Счастья!

Появились новые герои. Грандиозность. Величие. Гордыня.

Человечество ошеломлено. Сбито с толку и растеряно. Мы покорим пространство и время. Мы все добудем, поймем и откроем: холодный полюс и свод голубой. Мы сокрушим старый мир, перевернем его с ног на голову. Мы облагодетельствуем человечество!

Мания грандиозности. Сверкают глаза ораторов, наливаются кровью и величием, выпрыгивают из орбит, излучают абсолютную истину. В расширенных кокаином зрачках четко, с мельчайшими подробностями, отражается многократно уменьшенная толпа на площади. Высоко задранный подбородок человека на трибуне. Сильно развитые нижние челюсти, холодный гипнотический взгляд очковой кобры, а хватка – бульдожья: как схватит такой, как сожмет челюстями… Глаза буравят, прожигают, гипнотизируют толпу, человек держит ее своими крепкими острыми зубами, заражая идеями всеобщего равенства и повального счастья, – теперь не выпустит! А как нарастает, как ширится сила, напор произносимых слов – от шепота до грохота и ора, срывающегося в ультразвук. Трескучие, каркающие, громыхающие фразы. Это уже не политики – нет! Вожди. Откуда они взялись? Вчера их еще не было.

Там, где прежде была суша, теперь, откуда ни возьмись, заплескался океан амбиций, разлились моря честолюбия. Выросли новые и укоренились хорошо забытые старые мифы. Лозунги. Новояз. И толпы, толпы верящих вождям людей.

Новая эпоха!

– Свобода – это ответственность?! – понизив голос до свистящего полушепота, с издевкой вопрошали Вожди. – Кто вам это сказал? Плутократы-либералы? Да они заражают вас бубонной чумой фальшивой демократии. Нет, подлинная демократия – это свобода! А подлинная свобода – это раскрепощение! Подлинная Свобода с большой буквы – это справедливая народная война!! Подлинная Свобода – это народная Революция!!! Да здравствует Свобода! Да здравствует Революция и ее дитя – Свобода!! Свобода – это хаос. Свобода – это произвол большинства. Свобода – это война, экспроприация, бунт!

Европу захлестывает шпиономания. Кажется, совсем еще недавно оправдали, наконец, капитана Дрейфуса, невинно осужденного за шпионаж в пользу Германии и передачу ей секретных разработок новейших видов оружия. Сам Президент Французской Республики Арман Фальер торжественно утвердил его в чине майора и наградил, сделав Кавалером Почетного Легиона. Так теперь новых шпионов и предателей ищут – и находят!

…Утонченный модерн, изощренный, уводящий в потусторонний мир декаданс… изыск!. Это нечто оглушительное… доводящее до безумия, до исступления… Гумилев, Блок, Анна Ахматова. Габриэле Д’Аннунцио… Его высокомерный, но печальный взгляд, изящно искривленный рисунок его презрительно, горестно сомкнутых губ, прячущихся под божественными усами. Какой шик! Он неподражаем. С великолепной отстраненностью смотрит он на толпу. Его стихи, его проза – чувственная, полная достоинства, – и горькая. А рядом с ним его подруга – несравненная Элеонора Дузе.

…А это Поль Верлен и головокружительные – и как только можно было услышать в своем сердце, нащупать в душе, угадать? – такие точные слова! Испепеляющие, услаждающие слух Les sanglots longues. Как оголяет нерв, истончает его эта поэзия!

Пронзительно. Невозможно. Губительно сладко, неповторимо, изумительно.

Парижские интеллектуалы обсуждают теорию Прогресса и футуристов-будетлян. Город будущего! Это видение. Какой шик! Итальянский поэт Филиппо Маринетти и его соратники в журнале La Plume возводят фантастические в своей нелепости мегаполисы будущего, созидают нового кентавра – человека-машину, грозятся выбросить с Парохода Современности Венеру Милосскую, Пушкина, Достоевского и кого-то еще, потому что все они устарели, да и вообще никому непонятны, как иероглифы…

Кругом модерн. Один модерн. Ничего, кроме модерна. Ох, как кружится голова от этого модерна! Утонченный модерн в искусстве, модерн в науке, даже модернизация церкви!

А вот, мы слышали, во французском городе Булонь-сюр-Мер прошел первый международный конгресс эсперантистов – в нем приняли участие 688 человек. Как ново, свежо, как интересно!

Но… Толпа… Возбужденные крики. Разнузданное поведение, отсутствие манер. Простой народ на гулянье. Эй, ты там, в цилиндре! А хошь в нос?

Как утверждал один недавно умерший философ, на толпу обычно не производят впечатления благородные изречения и возвышенные истины. Маленький простой человек с улицы разбушевался, стал новым героем. Век индивидуализма, уважения к человеческой личности уходит медленно и печально. Век толпы вступает в свои права.

Даешь Свободу, то есть анархию и произвол!

Разнузданная толпа. Это, оказывается, страшно. Выходят из берегов взбудораженные толпы. Толпы людские заплескались на площадях – брызги летят во все стороны! Как много людей – тысячи! Закипевшие лица, расплавленные, стекающие, с широко открытыми орущими ртами, вывернутыми наизнанку до самого нутра, как карманы их штанов; лица, обезображенные спиртным, хамством и какой-то низменной страстью. Они внимают вождям – и все это называется у них теперь «демократия»! Взрывается толпа бомбами одобрения, строчит из пулемета очередями интереса, восторга!

Вот он, век массовой культуры! Пена людская поднимается со дна человеческого океана и мелким бесом бурлит, переливаясь через края и распространяя вокруг себя всеобщее равенство и свободу, затапливает все вокруг… Кумир для этих людей – безграничная свобода. Боги, цари, короли, правители, аристократы, пророки, герои, священнослужители – смешались в кучу все. Короны полетели в грязь! Долой короны! Долой аристократов! Долой тиранов-правителей! Долой веру в Распятого! Долой самого распятого!

Страшно…

Анархисты распоясались. По всей Европе они угрожают свободе и достоинству людей. Убит анархистом, вернувшимся из Америки (куда он эмигрировал), итальянский король-карлик. Мутная волна анархизма нахлынула из Европы и в США. И уже смертельно ранен несколькими выстрелами не то польского, не то мадьярского эмигранта-анархиста американский президент Мак-Кинли. Ветеран Гражданской Войны умирает спустя несколько дней.

Слабеет власть, падает уважение к ней – вот и шалят анархисты.

Где достоинство у человека из толпы, где его уважение к себе, к другим?

Смешались люди, сословия, кровь, достоинство, стиль, мысли, маски, горькие радости индивидуализма. Уходит в небытие прошлого старая элита. Образованные, свободно мыслящие, утонченные интеллектуалы.

Долой реализм, позитивизм, либерализм! Наш новый наркотик – потусторонняя ирреальность.

Даешь очищение от мещанства, быта, старого хлама! Долой уют и мещанство: фикус в кадке, герань на подоконнике, фортепиано, оранжево-рыжий абажур с бахромой! Долой Моцарта и Бетховена, короля вальсов Штрауса и старую музыку, и поэзию, и прозу тоже в придачу! Не нужны семейная затхлость, семейные драгоценности – да и семья не очень-то нужна! Это скучно, это все старо, как мир. Выкинем же в помойное ведро истории викторианскую мораль, а лучше, всякую мораль, несовременные манеры и нравы! Нам нужны сквозняк, свежий ветер, вихрь, буря, огонь, пожар, пушки, танки – мы устремились в черную воронку все очищающей войны! Какой шик!

Гимн войне, бунту, революции!

Какой смысл в борьбе за мир на европейских конгрессах в Гааге, зачем нужны антивоенные манифестации, если войны захотели сами люди?

Гибнет разум. Прогресс – не гарантия разумного поведения людей.

И захлебнулось достоинство человека.

Люди устремляются вслед за Синей птицей. Абсолютная истина снится им по ночам. Существует ли мировой эфир? Счастье во всемирном масштабе? Разум в абсолюте и сверхчеловек? А Скрижали мудрости? А Святой Грааль?

Мир захлестывает волна открытий. Брошен вызов атому! Он устремляется в бесконечность пустоты… Где абсолютная истина? Казалось, люди приблизились к ней… Ученые пытаются точно вычислить скорость света. Один математик определил иррациональное число π с точностью до более 700 знаков после запятой, а другой нашел ошибки где-то после 500-го знака. И тогда ученых посетила догадка: последовательность цифр в десятичной части π бесконечна, а само число трансцендентно. Но что же таит в себе я? Кладезь мудрости?

Числом π заинтересовался и какой-то пока мало кому известный ученый – Альберт Эйнштейн… О нем мало что знают, известно лишь, что он, кажется, разработал общую теорию относительности, но это трудно осознать… Странен его четырехмерный мир: к ширине, глубине и высоте он добавил еще и время.

Однако если все в мире относительно, то нет ничего прочного – призрачно все, зыбко вокруг. Как найти абсолютную истину? Или нет в этом мире абсолютных истин? А чему тогда верить? И кому тогда нужно верить?

Все, что можно было изобрести, уже изобретено! Сводит всех с ума вал открытий. Все телефонируют друг другу. Все повально слушают радио. Накрывает с головой вал Нобелевских премий за изобретения, литературный талант, борьбу за мир – их получают писатели, ученые, главы государств и правительств.

А по вечерам отовсюду слышны арии из «Богемы», «Мадам Баттерфляй», «Тоски», «Электры»… Люди ходят в театры, а гуляя по улицам, распевают полюбившиеся арии, насвистывают разлетевшиеся по всему белу свету мелодии любимых опер.

На сцене «Метрополитен Опера» дают «Сельскую честь» и «Паяцы», и там уже солировали чешская певица Эмма Дестин и несравненный итальянец Энрико Карузо… На сцене выступает Божественная Сара, и специально для нее великий мастер драмы Эдмон Ростан сочинил «Самаритянку» и «Орленка». Какой фурор произвела она недавно в пьесах Дюма-сына!

Все ходят в синематограф на сеансы движущейся фотографии и смотрят короткие, конечно, всего-то минут на 15–20, не больше, синема. Quo vadis? Последний день Помпеи. А вот «Филм д'ар» великого Жоржа Мельеса «Галлюцинации барона Мюнхгаузена» продолжается почти целый час. Стоп-кадр, замедленная протяжка кинопленки – сногсшибательные спецэффекты!

Нам показывают кадры кинохроники… Это велогонки «Тур де Франс». И вот уже в них участвуют женщины – ничего себе! А посмотрите, что учудили раскрепощенные американки? В Европе все только и говорят, что о женской автогонке из Нью-Йорка в Филадельфию! Ну, так эти американки чересчур экстравагантны, очень смелы и уж слишком современны.

Ралли Монте-Карло – дух захватывает!.. Летящий с умопомрачительной скоростью прямо на публику в зале паровоз – ох! Даже как-то не по себе становится! Взмывающий ввысь прямо на глазах неуклюжий аппарат братьев Райт… это уже совсем старая кинопленка: их полеты из Китти-Хоук близ Дейтона на Wright Flyer-e с аэродинамической трубой и тремя осями вращения планера.

А вот уже американец Глен Кёртис совершает полет на первом в мире гидроплане. Дирижабль на поплавках приземляется прямо на водную поверхность – не утонет?.. Летящий через европейский Пролив с сумасшедшей скоростью французский пилот Луи Блерио. Долетит или упадет в воду? Ну, слава Богу, долетел!..

А вот под Парижем французский авиатор Анри Фарман поднимается на изобретенном им самим фармане в воздух, преодолевает по замкнутому маршруту заданное расстояние – и завоевывает приз в 50000 франков! А ну как сейчас грохнется прямо в зрительный зал?

Кадры быстро-быстро сменяют друг друга, словно смотришь фотографии – только они движутся. А вот еще кинопленка. Это перелет россиянина Уточкина из Одессы в Дофиновку. Смелый авиатор должен подняться на своем фармане, пролететь одиннадцать верст над заливом и спуститься на землю в Дофиновке. Невысоко над водой летит аппарат Уточкина… Вот он оторвался от земли и, треща мотором, несется над морем. И тысячи зрителей-одесситов, собравшихся на берегу моря, а потом зрители синема в разных городах мира видят в лучах заходящего солнца велосипедные колеса аэроплана, бак и даже крохотную согнутую фигурку самого пилота, повисшую прямо над морем, кричат от восторга, рукоплещут…

А это что за ужас такой? Дредноуты! Жуткие сооружения, такие до сих пор только в кошмарах могли присниться… И опять английская кинохроника: маршируют британские солдаты, поют, раздаются слова веселой, почти легкомысленной песни:

Its a long way to Tipperary, its a long way to go…

Кадры быстро сменились – и это конвейер на американском заводе миллионера Форда. Рабочие быстро-быстро собирают детали, конструируют машины. Да, но то в Америке, в Европе это новшество еще только обсуждается.

Вновь смена кадра – показывают торжественное открытие Симплонского туннеля. И как это его прорыли в самой горе? Длина целых двадцать километров – он самый длинный в мире! А на торжественной церемонии открытия присутствуют и высочайшие гости. Вот они на экране крупным планом – швейцарский президент и итальянский король. И надо же, какой король этот неуклюжий, голова непропорционально большая, а ноги совсем короткие, и красотой не блещет… Не случайно итальянцы за глаза называют его – Schiaccianoci – Щелкунчик! Меткое прозвище, надо признать.

И последние на этот день кадры синема. Российская Империя, Санкт-Петербург. Показывают царскую семью… Царь Николай II, царица, величественная, с холодной любезной улыбкой на красивом лице, – говорят, ее в Российской Империи не очень-то любят; наследник – царевич Алексей, высокий для своего возраста, миловидный мальчик. Все они исполнены достоинства – как величественно, как торжественно несут себя… Но она же слаба, эта власть! Это видно невооруженным глазом. Слабеет, угасает российская власть, воспринимается многими думающими людьми как ничтожная.

…А тапер синема знай наяривает фривольную мелодию матчиша а ля Феликс Майоль и Борель-Клерк…

Актрисы – вамп. Сегодня, в XXI веке, их назвали бы мега-звездами. На сеансе – загадочная starle Лида Борелли. Обворожительная Франческа Бертини. Томная Вера Холодная. Огненная Теда Бара. Несравненная Мэри Пикфорд, с ее всепоглощающей неэкранной любовью… Ее встречи и расставания, ее браки и разводы.

…Париж, Монмартр и Мулен Руж… Законодательницы мод, экстравагантные женщины-вамп умопомрачительной красоты – мороз по коже продирает от омута их бездонных глаз. Неправдоподобно расширенные белладонной или кокаином, а может быть, и тем, и другим, зрачки, взгляд, затуманенный или, наоборот, пронзающий насквозь, изощренно манящий, брошенный из-под густых длинных ресниц, отбрасывающих на пол-лица тени стрелами, и сулящий счастливому избраннику нереальное, неземное блаженство… А уж шляпки – ах!..

Непревзойденная актриса, огненная танцовщица, утонченная стриптизерша в восточном стиле, великая куртизанка, таинственная девушка-вамп – страстная парижанка, голландка, малайка, Бог знает! Она бесподобна, она окутана тайной, словно густой вуалью в мушках, она – умопомрачительная Мата Хари. Неуловимая шпионка, шикарная девушка, так любившая мужчин, особенно в военной форме, но не оставившая равнодушным ни одного встретившегося ей мужчину. Обольщение – вот ее безошибочный метод, интрига – вот ее неподражаемая дипломатия, цианид ртути – вот ее непробиваемое средство защиты своей свободы от ненужных ей детей, наскучивших связей, опостылевшей семьи, ненавистного мещанского быта. М-да!..

Лето. Париж, синий час, тонкая, как паутинка, дымка, голубоватый флёр, умопомрачительные шумные кафешантаны, дразнящая слух фривольная музыка. Всхлипы скрипки, вздохи виолончели… Старый утонченный – искрящийся радостью, призрачный, почти утраченный мир. Ох, уж этот Париж!..

А теперь? Редко-редко мелькнет где-нибудь там, в толпе, дорогой, пошитый у хорошего мастера ателье элегантный костюм… цилиндр… Ведь носить его недемократично, да и опасно, – ах, это аристократ! И все же… мода шантеклер, шляпки шантеклер с умопомрачительными перьями и оттеняющими взгляд полями, куафюр. Прощай, корсеты – это несовременно, и шик отсутствует! А юбки шантеклер – широкие в бедрах, узкие-узкие внизу и уже не в пол: хорошо видны ножки, обутые в изящные туфельки на каблучках, и тонкие шелковые чулки, и соблазнительные женские щиколотки… Как шикарны эти юбки шантеклер! Как неповторимы женщины в этих нарядах! И правильно говорят об этой эпохе современники: Belle E’poque.

И снова Париж, и Всемирные Промышленные выставки – ой, как интересно! Всемирные достижения науки и техники – а это что? Ну-ка, продегустируем? Судя по всему, это шустовский коньяк «Фин-Шампань Отборный». Это ему был единодушно присужден Гран-при!

Или вот еще! Ну, радио нас уже не удивишь! А вот радиообращения с Эйфелевой башни – и куда?! На другой континент!

По улицам маршируют сумасшедшие суфражистки в костюмах мужского покроя, мужских ботинках с грубыми носами, с плакатами и массивными зонтиками в руках. Мы хотим свободы! Мы больше не хотим буржуазной семьи – мы желаем свободных от уз связей! Да здравствует свободная любовь! Мы хотим избирать тех, кто нравится нам, а не нашим мужчинам. Мы желаем любить тех, кого нам захочется, и столько раз, сколько нам захочется!

.. Так это же прославившаяся на весь мир Эмма Гольдман! Красная Эмма, бывшая подданная Российской Империи, уже несколько раз попадала в тюрьму в США, а несколько лет назад была лишена американского гражданства. Но из Америки ее изгнать пока не удалось – и она все не унимается, выступает с лекциями, воспевает анархию, половую распущенность и призывает к свободной любви. Ух, какой хоровод феминисток водит она здесь, в Европе – даже из-за океана это у нее выходит отменно! Она шикарна, она экстравагантна, она просто предел всему! Она независима и свободна, как ветер! И вот уж кого не упрекнешь в несовременности!

Ой, в ход пошли зонтики!

И ведь до чего же дошли! Феминистки Лондона дубасят зонтиками министра Черчилля!

Однако… Мужчина решает, куда и когда, и с кем поехать женщине отдыхать, с кем и как проводить свободное время, сколько ей иметь детей и как распорядиться собственным имуществом. Женщина же не может вообще ничего – она не имеет даже права требовать развода, когда муж надолго покидает семейный очаг и супружеское ложе.

Феминисток сажают в тюрьму – а они объявляют голодовку. Их кормят насильно через питательные трубочки, отпускают домой отдохнуть – а они хулиганят, попадают за решетку…

Однако у женщин-суфражисток серьезные намерения – они уже выступают за свои права на международных конгрессах. Копенгаген… Амстердам… И вот уже в Великом княжестве Финляндском женщинам предоставляют избирательные права наравне с мужчинами. Но в большинстве стран все это неосуществленная женская мечта.

На улицах европейских городов все меньше ландо, карет, пролеток – зато повсюду громыхают громоздкие, неповоротливые сооружения, воняют, гудят, издают оглушительные звуки – а-автомобили, ка-ккая гадость! Их становится все больше, больше… Господи, куда же они так летят! Однако надо, пожалуй, смотреть по сторонам и ходить осторожнее, ведь под машины уже попадали несчастные пешеходы!

Неужели они приживутся?

А что же элита, старая и новая?.. Вера в потусторонний мир. Таинственные кружки, собрания в Париже, Берлине, Петербурге. Обсуждают идею Прогресса, секреты оккультизма и нумерологии, тайны Тибета и Шамбалы – столь велико обаяние Востока. В кружках жарко спорят, развивая теории деволюции и творческой эволюции, а теорию Дарвина предлагают выбросить на свалку истории. Они говорят о ноосфере, панспермии, развивают идеи Плотина и неоплатоников, критикуют импрессионизм Леруа, творческую эволюцию Анри Бергсона, идеи нобелевского лауреата Сванте Аррениуса… Интерес к этим проблемам зашкаливает. Да… Ведь и сто лет спустя, в начале XXI века, об этом будут писать, говорить, показывать в популярнейших программах по телевизору…. Какие-то медиумы занимаются астрологией, эзотерикой, столоверчением, спиритизмом, вызывают из потустороннего мира неподдающиеся рассудку и несуществующие в нашем подлунном мире пугающие энергетические эфирные сущности – прямо тень несозданных созданий… на эмалевой стене. Ангелы и архангелы, тонкий мир и энергетический уровень бытия – и полная тайн, никем не виданная чудесная страна Гиперборея или Атлантида, или Шамбала… Поиски пути в параллельную реальность. В этих кружках вызывают духов предков, читают «Тайную доктрину» госпожи Блаватской, обсуждают шокирующее заявление герра Ницше о том, что Бог умер и рождается сверхчеловек, вспоминают катрены Нострадамуса… А еще изучают магию, каббалистику, занимаются сатанизмом, поклоняются Пустоте, Черному квадрату, Князю Тьмы… И число таких обществ постоянно растет: вот недавно в Вене образовалось некое оккультное общество Туле… Какое-то умопомрачение – и это в XX веке!

В кружках поклоняются новым Богам – ими стали Разум, Прогресс. Верят в безграничные возможности человеческого Разума.

А кому-то удается даже соединить Разум с потусторонним миром. Ничего странного. Если возможности человека ничем не ограничены, то ему подвластны и потусторонний мир, и эфирный тоже.

Возможно ли связать воедино эзотерические учения и веру в Прогресс?

Оказывается, возможно.

А вот… прямо на первой полосе! Титаник!!!

«15 апреля… Незадолго до полуночи с 14 на 15 апреля комфортабельный британский лайнер «Титаник», самый большой из всех когда-либо сходивших с доков, который всего за несколько дней до того совершил успешное пробное плавание, а 10 апреля вышел из гавани в Саутхэмптоне, что в Великобритании, с заходом в Шербур вечером того дня, чтобы отправиться в свой первый рейс через Атлантику к берегам США, неожиданно натолкнулся на айсберг. Спустя всего два часа сорок минут после этой ужасной, ставшей роковой, встречи гигантский корабль затонул в 2 часа 27 минут ночи близ берегов Ньюфаундленда. Из 2224 находившихся на борту пассажиров погибли 1513 (по другой версии 1502) человек! Выжили всего лишь 710 пассажиров».

Какой кошмар! А ведь всего месяц назад эти англичане такую шумиху подняли! Пробное плавание, непотопляемый корабль, новая эпоха в истории мореплавания…

Рушится старый мир.

Титаник совершал плавание в США. Америка… Слишком она молодая, кипучая. Американцы пышут здоровьем, свободны, энергичны, предприимчивы. Чересчур предприимчивы и независимы для Старого Света и вечно пребывают в поисках новизны – старушка Европа переносит это с трудом.

…А это что такое? Летняя танцверанда, и пары, сливаясь в восторженном сексуальном экстазе, то медленно, то, все ускоряя темп, страстно касаясь друг друга бедрами, совершают синхронно не вполне приличные движения… И звучит сладкая и огненнострастная, чувственная и томительно-волнующая, захватывающая, пронзительная и сентиментальная, взлетающая ввысь на гребнях волн наслаждения и увлекающая в сулящие забвение невообразимые дали, обволакивающая мелодия… Танец-дуэль, танец-спор, танец-вихрь, танец-соитие.

Но ведь это же та самая непристойная рептилия, которой недавно очаровал европейские столицы никому до того не известный сеньор Энрике Саборидо из Аргентины или Уругвая, да Бог его знает? Конечно же, это танго! Пламенная Ла Морча, Неувядающая, которую он, без памяти влюбленный, посвятил королеве танго неотразимой Лоле Кандалес…

Скажи-и-те на милость, какое неприличие! Безнравственный танец! Это не комильфо. Низменно! Непристойно! Омерзительная рептилия.

Викторианцы шокированы. Правда, они несовременны и ничего не понимают в шике…

Безумие. Эпидемия танго.

Какой шик!

…А далеко-далеко, за морями, за долами, за горами, за реками уже пахло порохом. Раздавались одиночные выстрелы, погромыхивали взрывы… Но никто этого не слышал, не чувствовал, не замечал…

* * *

Тогда, сто лет назад, чувство грандиозности, величия овладело значительным количеством людей на земном шаре, и произошло это почти внезапно.

Где потерялось достоинство старого мира? Человек разменял свое достоинство на грандиозность и атеизм, на свободу и равенство любой ценой, на вседозволенность, неуважение к жизни человека. А на сдачу получил мелкое честолюбие, расплескал достоинство на пути к величию.

Разум и прогресс в начале XX века? Самонадеянный оптимизм, вера в вечный мир затянули Европу в бесконечные кризисы, толкнули в кровавую воронку войны. Человечество, как гадаринские свиньи, шагало к пропасти – и ничего не замечало. Belle E’poque!

Потерявший себя где-то на крутых горках двадцатого века Разум прятался от самого себя, от прогресса, играл с ними то в жмурки, то в салочки. Разбилась вдребезги идея божественного происхождения власти, и люди перестали уважать монархов, затем вообще всякую власть, а часто – самих себя. Человек с улицы бросил вызов аристократии. Массовый век вызвал на бои без правил старую элиту, прицелился в глаз элите вообще. А в России власть слабела с каждым месяцем, днем, часом. Власть, словно снулая рыба, судорожно зевала, таращила свои полумертвые, уже подернутые мутной, белесой, застывающей на глазах пленкой глаза… а потом она умерла.

Но и повсюду в Европе уходили в прошлое индивидуализм, голубая кровь, хорошее происхождение, образованность, достоинство и нравственность, да и теория Дарвина, а ля Томас Хаксли, оказалась как нельзя кстати. А после мировой войны разные страны пошли разными путями. Свобода – старая, как мир, мечта, старый кумир, напяливший на себя почти не узнаваемые шутовские одежды, – свобода захлестнула мир огромной мутной волной. Кто-то сумел выплыть, не захлебнувшись в отвратительной горько-соленой жиже…

Судьба других была определена как минимум на столетие.

Какой шторм свободы поднялся в нашей стране! Захлестнули ее, затопили волны неуправляемой свободы. Шутовской колпак нацепила она себе на голову.

Даешь швободу!!!

Гопникам захотелось швободы.

Что заставило этих людей терять человеческий облик?

Вылезла из щелей и дыр, показала острые клыки социальная зависть.

Вы хотели сильной власти? Она придет скоро. Пройдет немного лет – вы получите сильную власть. Вы хотели свободу-анархию? Получайте произвол и диктатуру! Советская страна устремилась на покорение пространства, а заодно и времени, растаптывая достоинство простого человека. Но… по плечу ли покорить пространство и время обычному смертному, даже если он Вождь всех Времен и Народов?

За величие диктаторов XX века, за близость коммунистического Завтра придется расплачиваться в течение столетий. И не только России.

…И вдруг замаячило на заднем плане зловещее сооружение гильотины, показались в отдалении красные фригийские колпаки якобинцев и косой острый нож убийственной конструкции. Вот оно! Всего через несколько секунд неумолимый нож падет на склоненную голову, отсекая ее очередной жертве…

Не дай Бог попасть в эпоху Террора! Неважно, какой чеканки – якобинской, сталинской, нацистской.

Какая опасность может угрожать сегодня? Эпоха диктатур прошла, они остались в XX столетии, а история едва ли повторится, в точности воспроизведя старую модель власти. Хотя… иногда эта затейница выкидывает такие номера, что диву даешься.

* * *

Мы пришли туда из будущего – сто лет спустя.

 

Виктор Мальков

Россия и мир, 1914-1918

Пространство времени в воспоминаниях, дневниках и письмах

Эрик Хобсбаум – «последний сталинист», как дружески-шутливо называл его американский историк А. М. Шлезингер-мл., в своей книге «Век экстрима», говоря о «коротком XX веке» (1914–1991), писал, что Великая война и ее последствия (и среди них в качестве ключевого события – Октябрьская революция 1917 года в России) дали толчок экономической и социальной трансформации, полностью изменившей лицо человеческой цивилизации. «Позолоченный XIX век» для одних, по словам Хобсбаума, растворился без остатка в ностальгических воспоминаниях: «позабудь про камин, в нем погасли огни». Для других, как писал «ранний» Томас Манн, он становился объектом «наглого пренебрежения», поскольку по их представлениям он разоружил и обезволил человечество перед лицом грядущих испытаний, усыпив его бдительность в отношении скрытых мотивов сил разрушения, коренящихся в изъянах человеческого духа, погрязшего в самодовольстве и филистерстве. Третьи, мечтая о «царстве свободы» в государстве-утопии, рассуждали в терминах теории империализма, по их мнению, раскрывающей все глубинные причинно-следственные связи в процессе назревания гигантского конфликта интересов и раскола мира на враждебные блоки.

В форме рабочих идеологем и военных доктрин распространялись планы возвышения одних стран за счет других, вытеснения конкурентов с сырьевых рынков и торговых плацдармов, захвата стратегически важных территорий и позиций на суше и на морях, идеологической и культурной экспансии. В «тепличных» условиях притворно романтического мирного времени подспудно накапливались идеи реваншизма и национального превосходства. И тем не менее знаком эпохи, общим для всех становились реальные социальные и правовые достижения ведущих, «передовых» держав на всю глубину общественных структур и договорных отношений. Реформы коснулись государственного устройства и органов местного самоуправления (включая полицию и судебную систему), фабрично-заводского законодательства, систем социального страхования, демократизации общеобразовательной школы и вузовского обучения, коррекции земельных отношений и содействия крестьянским кооперативам, поощрения свободомыслия, партийных перегруппировок с выходом на авансцену оппозиционных левых партий, избирательных прав, гендерных отношений и т. д. Межконфессиональные и межэтнические отношения оставались напряженными, все привилегии сохранялись за титульной нацией, но и то и другое контролировалось правительствами, где больше, а где меньше законодательно закрепляющих права нацменьшинств.

Нельзя не сказать и о внедрении систем финансового регулирования и даже об экспериментах с занятостью, системой вспоможествования и пенсионного обеспечения.

Европа и Северная Америка обустраивались, приобретая вполне респектабельный, привлекательный вид. Этим процессам сопутствовал не только рост грамотности населения, но и сдача экзамена на зрелость имущими классами, показавшими себя заинтересованными в распространении научного знания и не только. В полном соответствии с изменением архетипа национального патриота проходило движение от гуманности через национализм к зверству (как писал Альфред Вебер). Культ науки прямым путем вел к модернизации вооружений, флотов и армий, что становилось в духе времени первейшим показателем культурности и благополучия наций, их успешности в целом. Реально, как это ни парадоксально, на этой модернизации до поры до времени держался баланс сил в мире, эффективность дипломатии и устойчивость режимов. Складывался механизм манипулирования массовым сознанием, его милитаризации и привычка к ранжированию народов по расовому принципу.

Возник феномен, который можно было бы (с оговорками) обозначить понятием пространства времени, охватывающего синхронно проходившие в различных странах и примерно одноплановые для западного и опосредованно восточного мира трансформационные процессы, закрепляющие достижения гражданского общества и развития личности, благодаря расширению коммуникационных связей, туризма, динамично повышающейся потребительской способности масс и тяги к просвещению и обмену знаниями, а также пока только первых признаков стирания различий между сословиями и классами, богатыми и бедными. В этих более или менее последовательно осуществляемых преобразованиях отчетливо угадывались контуры нового мира. Быть его провозвестником открыто претендовали США с их «Американской мечтой». Э. Хобсбаум пишет, что «Человечество (в целом. – В.М.) находилось в ожидании альтернативы». Оно пыталось заглянуть в будущее с тем, чтобы узнать, каким это будущее будет.

То же «ожидание альтернативы» пронизывало и русскую интеллектуальную среду. Однако в политике оно оставалось слабо выраженным. З.Н. Гиппиус в предисловии (1920 г.) к своим знаменитым «Дневникам» писала, что продвижение новых идей в живую российскую действительность было делом призрачным. «Партия конституционно-демократическая (кадетская) единственно значительная либеральная русская партия в сущности не имеет под собой никакой почвы. Она держалась европейских методов в условиях, ничего общего с европейскими не имеющих». В России, по образному выражению той же Гиппиус, «партийно-молчащей самодержавной» дать выход волеизъявлению масс и придать ему рационально-правовой характер оказалось невозможным.

Цепкость традиционного уклада вопреки революционизирующим тенденциям эпохи перехода к индустриализму оказалась сильнее самых влиятельных веяний в пользу модернизации. В своем письме к той же Гиппиус в разгар столыпинского правления 18 июня 1907 года другой русский литератор Валерий Брюсов в немногих ярких словах охарактеризовал символ времени, переживаемого Россией «Слева бомбы, и грабёж, бессмысленный и пьяный, справа – штыки и виселицы, дикие и грубые, в центре усы Головина (председатель 1-й Государственной Думы. – В.М.) и кадетский радикализм «Перевала». Нет путей – ни влево, ни вправо, ни вперед – разве назад!» Длительность застигшего страну безвременья никто предсказать не мог. Впереди ждало убийство Столыпина, Ленский расстрел, Распутин и роспуск 4-й Государственной Думы весной 1917 года и, наконец, как писал Герберт Уэллс, «колоссальный непоправимый крах».

Между тем из истории стран Запада можно привести немало ярких примеров целенаправленной практической работы по устранению препятствий для обновления государственного устройства и межклассовых отношений в конце XIX – начале XX века. Один из наиболее заметных – Германия.

Теобальд фон Бетман-Гольвег, с 1909 по июль 1917 года находясь на посту главы имперского правительства Германии, последовательно проводит свою политику «диагонали», что означало рекалибровку капитализма путем дозированного включения социал-демократии в государственные структуры и создание коалиции общественных сил – от левых до правых. Во внутренней политике он широко использовал достижения леволиберальной общественной мысли (П. Брентано, А. Вагнер, М. Вебер), выводя необходимость внутренних реформ не только из общих правовых принципов и норм, но и из пресловутых национальных интересов имперской политики. Он делал, как тогда говорили, «левую политику правой рукой». Укреплением парламентаризма, предупредительностью в отношении рабочего движения, внедрением идей социального партнерства во многом Германия обязана длительному пребыванию Бетман-Гольвега на посту канцлера. Только в годы войны, констатируют немецкие исследователи, выросло отчуждение между рабочими и работодателями, которые стали восприниматься в обществе не как представители «национального производящего капитала», а как «промышленные магнаты». Вот тогда-то «народная общность» затрещала по швам. Но это случилось уже в 1918 году, до этого «диагональ» Бетман-Гольвега сделала ее вполне реальным фактом вплоть до поражения в войне. Но она же привела к переменам и в системе управления хозяйственной жизнью.

Здесь не место углубляться в ситуацию с изменениями в процессе реформаторской деятельности лево-либералов и прогрессистов в США в конце XIX – начале XX века в период президентства У Маккинли, Т. Рузвельта, У Тафта и В. Вильсона или либералов в Англии, давших истории таких ярких реформаторов как Асквит и Ллойд Джордж. Скажем только, что «Прогрессивная эра» буквально переформировала демократию в Америке за счет усиления представительства среднего класса в органах власти, влияния прессы, появления организованного движения рабочих, афроамериканцев, женщин, фермеров. Война замедлила этот процесс, даже отбросила его назад, но институциональные изменения, касающиеся, например, избирательных прав, судебной системы, трудового законодательства, финансового регулирования оставались фактически неизменными. Аналогичные примеры можно было бы привести в связи с гражданским и политическим развитием десятка других стран, включая Англию, Францию, Бельгию и Японию.

По контрасту с этим стандартом модернизации Россия, пройдя (скажем словами В. О. Ключевского) через полосу недобросовестно исполненных «великих реформ» Александра II и контрреформ, связанных с именем его сына Александра III, не смогла вписаться в мировой прилив реформаторства, задуманного с прицелом на будущее, непосредственно предшествовавшего 1914 году и захватившего частично войну, особенно в области экономики. Для нее переход к социально-экономическому дирижизму был затруднен многими причинами, в том числе культурной отсталостью, массовой безграмотностью, сопротивлением владельцев зарождавшейся тяжелой индустрии и доморощенных «юнкеров», которые принять этот путь, как признавал В. М. Чернов, оказались не способны. Догоняющий тип развития был сохранен и в кризисный момент истории 1914–1918 годов, в очередной раз подтвердив неизменность традиционному мышлению, т. е. упованию на авось и фаталистическому безволию. «Россия, – писал В. О. Ключевский еще в 1898 году, – на краю пропасти. Каждая минута дорога. Все это чувствуют и задают вопросы, что делать? Ответа нет».

Прошло еще 10 лет, а ответ так и не был найден. Продолжался процесс насаждения «хаоса государственного разложения», если воспользоваться словами известного правоведа и политика В. А. Маклакова, сказанными им во 2-й Государственной Думе в 1907 году в ходе дебатов по поводу военно-полевых судов. Характерно, что П. А. Столыпин поставил себе в заслугу «заговаривание» этого ключевого вопроса в Думе. В письме Николаю II от 4 марта он написал: «Нам удалось свести вопрос (о военно-полевых судах. – В. М.) на нет». Он знал, чем понравиться царю, но так и не сумел стать его фаворитом.

Между тем, от здравомыслия самодержца, от скорости операционного мышления его окружения зависело очень многое. Однако препятствий на «конституционной дороге», которую начертал П. А. Столыпин, будучи председателем Совета министров, оказалось слишком много, да и он сам, по словам современника, к переменам скоро «остыл». Следует признать вместе с тем, что все было значительно глубже и сложнее, нежели архаизм государственного мышления последних Романовых или усталость кучки мыслящих советников, нежели тактические ошибки, нерешительность и проволочки думских партий, передавших Временному правительству в марте 1917 года страну, как выразился эсер и его видный член В. М. Чернов, «полную вопиющих неудовлетворенных потребностей».

Буквально накануне войны, в дни июльского кризиса 1914 года страна переживала глубокий психологический стресс и отсутствие ясного целеполагания, о которых сегодня почему-то не принято говорить, как будто бы все наладилось и вошло в полосу благоденствия благодаря подъему экономики и урожаям. «Не могу ни в чем разобраться, ничего не понимаю, ошеломление», – писала 1 августа 1914 года (по старому стилю) Гиппиус. – Повсюду беспорядки, волнения». Одни говорили об «органическом» начале революции против самодержавия, другие – о солидарности с ним на волне патриотического подъема. Однако четкое представление о том, что делать, отсутствовало и пришло много позднее, уже в разгар военных поражений на фронтах Великой войны, открывших тягостные раздумья и хождение по мукам. Одним словом, правящая верхушка России и думская оппозиция оказались в состоянии духовного ступора, уповая на чудо, отвергая саму возможность революционных перемен и сосредоточившись на агитации за полную победу, на критике пороков дворцовой знати и одиозных фигур в окружении царя.

Падение самодержавия пришло как бы само собой, однако думская оппозиция, едва придя в себя, не нашла сил, чтобы осмыслить произошедшее и сосредоточиться на главных, неотложных задачах. Очень ярко и убедительно об этой пустотелости интеллектуальной элиты России даже в дни роковые для страны сказано в дневниковой записи от 28 декабря 1915 года французского посла Мориса Палеолога. Вот она: «За те почти два года, что я живу в Петрограде, одна черта поражала меня чаще всего при разговорах с политическими деятелями, с военными, со светскими людьми, с должностными лицами, журналистами, промышленниками, финансистами, профессорами: это неопределенный, подвижной, бессодержательный характер их воззрений и проектов. В них всегда какой-нибудь недостаток равновесия или цельности; расчеты приблизительны, построения смутны и неопределенны. Сколько несчастий и ошибочных расчетов в этой войне объясняется тем, что русские видят действительность только сквозь дымку мечтательности и не имеют точного представления ни о пространстве, ни о времени».

В мемуарах В. М. Чернова говорится, с чего следовало бы после падения самодержавия начать в России «перебелять начисто» черновик истории. С решения аграрного и рабочего вопросов. Но как сочетать его со строительством новой власти и одновременно сохранить Россию в войне – никто не знал. Создание подобия «нового земельного режима», изменение на «европейский манер» положения трудящихся в городах оказалось не по плечу политическому классу России, одушевленному оной мечтой – оставаться в строю с союзниками и воевать «до победы». Чернов усматривал в пропасти, отделяющей российских магнатов промышленности от рабочих, в их упрямом отказе от уступок в стиле ллойд-джорджизма прямой предвестник гражданской войны, «которой никакими заклятиями никто остановить был бы не в силах».

Охотнорядская психология российских денежных мешков (за некоторым исключением) не позволяла следовать примеру западных либералов от большого бизнеса, в нужный момент способных мимикрировать в чадолюбивых пастырей промышленных империй. Известный писатель и публицист М. Н. Арцыбашев, после революции игравший в эмиграции очень заметную роль, писал, что она (революция) «могла быть предотвращена или по крайней мере надолго отсрочена», если бы не отказ Николая II принять решительные меры в социально-экономической области и его нежелание иметь дело ни с Думой, ни с печатью, ни с Церковью. «Он этого не сделал, – писал Арцыбащев, – с одной стороны, не идя ни на какие уступки, а с другой – терпя оппозиционную Думу и печать, почти революционную».

Мы уже говорили, что накануне войны Россия оказалась в фазе высокого экономического подъема, но неимущим слоям населения страны права участвовать в результатах этого подъема дано не было. Распределение благ и привилегий их не коснулось. Сам Николай II вопреки всем правилам рисовал положение своих подданных летом 1914 года в самых мрачных и, пожалуй, самокритичных тонах. Это редкое признание мы находим на страницах воспоминаний московского генерал-губернатора, шефа жандармов и приближенного к царю В. Ф. Джунковского. «Бездарный царизм» (Г. Уэллс) в годы войны усугубил страдания тех, кто воевал и тех, кто оставался в тылу.

Постепенно уже в годы войны медленно нараставший после затишья летом и осенью 1914 года конфликт в общественном мнении России. Далеко не все хотели вслед за Николаем II «тихого и безмолвного жития». Эти настроения содействовали возникновению предпосылок реального осуществления повестки дня, близкой к европейскому образцу и целям, таким, например, как 8-ми часовой рабочий день, что было стандартом нового цивилизованного мира XX века. Ликование по поводу начала «короткого XX века» после залпов августовских пушек 1914 года должно было бы напомнить дворцам о тех, кто призван был, с энтузиазмом приняв на себя миссию защитников отечества, занять в конечном итоге отведенное им историей положение. Положение не просто подданных его величества, но полноправных граждан России. Но как оказалось, только революция (каким бы кратким этот период, прерванный Термидором, ни был) открыла клапан, перекрывающий доступ низам к законотворчеству и социальному лифту, долго недоступному в силу ограничений в правах на равенство возможностей, узурпированного верхушкой общества, всеми силами цепляющейся за сословные различия и религиозно-автократические методы управления страной. Стоит процитировать фрагмент из книги воспоминаний Г. К. Гинса – участника и свидетеля событий, занимавшего должность главного юрисконсульта Министерства продовольствия Временного правительства, а затем в январе 1918 года занявшего высокие посты в Омском правительстве адмирала Колчака: «Революция, уничтожившая сразу все социальные перегородки: дворянство, национальные ограничения, чины, последовательность прохождения должностей – открыла свободный путь к власти и общественному влиянию самым простым людям. Эта перспектива блестящей карьеры, в таком масштабе ставшая возможной только при большевистском режиме, кружит голову и опьяняет молодежь, быстро достигающую самого высокого положения не только благодаря талантам, но и в награду за неразборчивость средств и просто преданность власти. Так создается новая аристократия, накопляющая богатство всеми путями, жадная и безжалостная».

Характерно, что объясняя желание русского офицерства оставаться в «большевизии» (термин, придуманный Гинсом) и служить в Красной Армии, Гинс говорит об его враждебном отношении к союзникам, которые «казались многим не друзьями, а врагами России», и тяготении к Германии как к стране «обиженной и способной на более искренний и тесный союз в Россией…» Совершенно не случайно в знаменитых «Очерках русской смуты» А. И. Деникина возникает и нелицеприятный отзыв о французской политике, и особое отношение к представлениям «французских государственных людей» о русской политике, которая «мыслилась только в свете прогерманских или профранцузских аспираций».

Мотивации большевиков и левых эсеров как главных могильщиков наследия царизма и побудителей рывка из отсталости к уровню ушедшей далеко вперед Европы посвящает центральную главу своей последней книги Эрик Хобсбаум (глава 2. Мировая революция). Радикализм экономических лозунгов и внеисторической утопичности большевиков вырастал из стихии антивоенного бунта и фетишизации идеи управляемости обществом и прежде всего экономикой, коллективной волей и разумом. К истории и теории вопроса прямое отношение имели и рассуждения Питирима Сорокина, высказанные им задолго до Хобсбаума и других левых интеллектуалов в брошюре 1923 года. «Современное состояние России», где он говорил об этатизации – коммунизации (или огосударствлении) как прямом и неизбежном следствии войны, голода и разрухи. Вообще процесс огосударствления, вынужденной централизации и перехода к регулируемой экономике принимал в воюющих странах широко распространенный характер. И ярче и полнее всего он проявил себя в Германии, в кайзеровском «военном социализме». Большевистские же новаторы, не страдавшие властебоязнью, с их максимализмом, как считал тот же П. Сорокин, лишь «гениально примазались» к историческому процессу, придав ему сумасшедшее ускорение.

Воспетый большевиками культ силы (если не считать нюансов) был присущ России и Германии, Англии и США, большевикам и меньшевикам, вильсонистам и республиканским оппозиционерам в Конгрессе США, членам Пангерманской лиги и Христианско-социальной рабочей партии Штеккера в Германии. В защиту идеи создания механизма, регулирующего всю хозяйственную жизнь, насильственно насаждающего дисциплину и порядок на фронте и в тылу выступил в июле 1917 году. И. Г. Церетели, вождь меньшевиков. Просто гимном репрессиям, «которые, – говорил он, – мы считали похороненными навсегда» стала его речь на пленарном заседании ВЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов и исполкома Всероссийского совета крестьянских депутатов. «Мерами репрессий и даже применением смертной казни, – говорил он, – должны мы спасать страну и революцию и наносить удары очень близко от демократических организаций революции». Тем не менее, это не мешало Церетели и другим в традициях всегдашнего российского раскола обвинять большевиков в экстремизме и терроризме, в нереалистичности и пустозвонстве.

Однако пространство времени, очерченное завершающей фазой Великой войны и ее прямыми последствиями, вместило самые благоприятные условия для приближения «светлого будущего» в реальном и мифологизированном виде.

 

Марианна Сорвина

Предупреждение судьбы

Гулльский инцидент

или

первый опыт решения военного конфликта

Существуют в мировой истории такие события, которые иначе как «зловещим предупреждением» назвать нельзя. К ним можно в полной мере отнести Гулльский инцидент, случившийся в Северном море в полночь на 9 (22) октября 1904 года. Сейчас уже мало кто помнит, что тогда возникла взрывоопасная ситуация, которая могла еще в самом начале XX века привести к мировой войне и стала для русской эскадры роковым предзнаменованием конца, своего рода предупреждением свыше.

В районе так называемой Доггер-банки, неподалеку от Гулля, британские рыболовные суда подверглись обстрелу со стороны русских военных кораблей Второй Тихоокеанской эскадры, образованной 17 апреля 1904 года и состоявшей из разнородного отряда военно-морских судов.

Эскадра

Русско-Японская война была в самом разгаре, Первая Тихоокеанская эскадра терпела поражение, и наспех сформированную Вторую эскадру направили на Дальний Восток в помощь защитникам Порт-Артура.

Ядром эскадры стали семь броненосцев: четыре новых («Аврора», «Жемчуг», «Изумруд», «Олег»), два старых («Дмитрий Донской», «Светлана») и вооруженная яхта «Алмаз», практически не имевшая бронированного покрытия. Русские броненосцы шли в сопровождении девяти эскадренных миноносцев, восьми крейсеров и группы вспомогательных кораблей.

Вступая в войну, Россия переоценила свои силы, и трагическим результатом этого просчета стали потери русских возле Порт-Артура в первые два месяца войны. Занимавшая самую большую территорию на континенте империя имела три флота – Черноморский, Балтийский и Дальневосточный, однако в 1904 году обладала плохо оснащенной и мало обученной армией. Ее флот находился на третьем месте по величине. Ведущими морскими державами были Великобритания, Франция и Германия. Итальянцы имели небольшой флот, преимуществами которого считались техническое оснащение и эстетика оформления. Такие эксперименты с архитектурными излишествами стали бедой французского флота, лишившегося части кораблей, которые затонули из-за неудобных конструкций. США же в начале века больше уделяли внимание собственным прибрежным границам и в общую конкуренцию не вмешивались. Япония, наоборот, выросла как морская держава, тем более что ее техническим оснащением и обучением ее морских офицеров занимались англичане.

Три флота России, расположенные далеко друг от друга, уже создавали проблему для общей координации действий, но при этом каждый из трех имел свои внутренние трудности развития и обучения. Черноморский флот казался наиболее подходящим для проведения военных маневров в теплом климате, но был не слишком мобилен из-за связывавших его международных договоров и обязательств. Балтийский флот находился на севере и большую часть года простаивал из-за скованных льдом пространств, что лишало его необходимой подготовки. Однако именно Балтийский флот, база которого находилась в Кронштадте, стал источником подкрепления для сражавшихся на Востоке моряков.

Предстояло решить поистине фантастическую задачу: для укрепления терпящего бедствия Дальневосточного флота перебросить российские корабли на другую половину земного шара – то есть преодолеть расстояние в 18 тысяч миль. И сделать это следовало осенью, до наступления холодов.

При таком длительном путешествии требовалось много угля, провианта, других необходимых в хозяйстве вещей. И частично проблема с оснащением была решена в чисто русском духе: военные суда под завязку загрузили оборудованием, углем, провиантом, чтобы реже обращаться за помощью к европейским государствам. Это привело к катастрофической осадке кораблей почти на метр ниже ватерлинии. Например, перегрузка «Бородино» перед выходом эскадры из Ревеля превышала 1700 тонн. Бронированная часть была скрыта под водой, корабль становился неустойчивым и мог в любую минуту завалиться на бок или начать опускаться под воду, как это и случилось с плавучим госпиталем «Орел», который еще во время стояния в Кронштадте начал тонуть, из-за чего его пришлось спешно поднимать и разгружать.

И уж совсем недопустимым для военного флота было наличие на кораблях ковров, штор, деревянной мебели, мягкой обивки – всех тех атрибутов прогулочно-туристической роскоши, которые в первую очередь подвержены возгоранию. Известно, что один германский военный специалист, увидев внутренние интерьеры военных кораблей, пришел в ужас и заявил, что на германском флоте за такое предают суду.

Организованная наспех Вторая Тихоокеанская эскадра, конечно, не была образцовой. В нее входили и устаревшие суда, вроде броненосца «Наварин», оснащенного орудиями с низкой степенью дальнобойности, и совсем новые суда, из-за спешки не прошедшие испытаний, к числу которых относились уже упомянутые «Бородино» и «Орел». Новым судном был и флагман «Князь Суворов», которым командовал капитан I ранга Василий Игнациус.

В сущности, единственным маневром, отработанным судами в ходе тактики морского боя, было следование в строю кильватерной колонны. С такими неутешительными навыками Вторая Тихоокеанская эскадра вышла из Либавы 1 октября 1904 года и направилась к Северному морю. Главной проблемой эскадры по-прежнему оставалась постоянная дозаправка топливом и оснащение провизией, в то время как у России не было на тот момент достаточно стабильного положения в Европе, чтобы заходить во все порты, не рискуя привлечь внимание или вызвать недовольство. Заправка осложнялась еще и тем, что российское правительство желало бы как можно меньше афишировать этот рейд.

Самый короткий путь пролегал через Суэцкий канал, контролируемый Великобританией, которая официально придерживалась нейтралитета, однако помогала Японии специалистами и вооружением. Между этими двумя странами в 1902 году был подписан договор, на который германский кайзер Вильгельм отреагировал фразой: «Теперь намерения «вермишелыциков» вполне ясны».

28 июня 1904 года российский министр иностранных дел В. Н. Ламздорф сообщал в секретной телеграмме послу в Лондоне Бенкендорфу: «По слухам, дошедшим до нашего Морского министерства, явствует, будто англичане готовят в Ла-Манше личный состав подводных лодок, обучая японцев управлению этими лодками. К моменту выхода 2-й эскадры Тихого океана из Кронштадта весь личный состав на подводных лодках, действующих в Ла-Маншском проливе, будет состоять из японцев, самые же лодки будут уступлены японскому правительству».

Кругом одни шпионы

Из-за выгодной позиции Японского флота ситуация в Северном море сложилась взрывоопасная. На деятельность военно-морской разведки, обеспечивавшей проход эскадры, Российская империя потратила 300 тысяч рублей. Директор департамента полиции А. А. Лопухин поручил обеспечивать безопасность эскадры А. М. Гартингу, завербованному агенту контрразведки. Тот организовал сеть из 83 наблюдательных пунктов, зафрахтовал 12 судов для наблюдения, активизировал агентов в Норвегии, Дании, Швеции и Германии, подключил сеть местных осведомителей. Позднее говорилось о том, что обстановка паники и истерии на эскадре была во многом спровоцирована бурной деятельностью Гартинга, заботившегося больше об увеличении собственных средств. Многое в подвигах главного имперского филера было явно преувеличено или нафантазировано. Об этом пытался сигнализировать русский посол в Дании А. П. Извольский, писавший о Гартинге: «Он несколько раз приезжал в Копенгаген и сообщал мне о появлении японских истребителей в европейских водах. Не доверяя ему, я собрал сам справки по этому поводу и вскоре убедился в фантастичности его сведений, причем единственной целью, которую он преследовал, было получение возможно большей суммы от русского правительства. Я считал своим долгом сообщить об этом кому следовало в России, но мои предупреждения остались тщетными».

Рейд эскадры проходил в обстановке крайней секретности, координаты никому не сообщались, об остановках в портах русских военных моряков никого не предупреждали, поэтому государства, мимо которых следовала эскадра, не испытывали к ней дружелюбия.

По сведениям Главного морского штаба, в Северном море эскадру поджидали японские миноносцы, и моряки имели четкую инструкцию не подпускать никакие суда менее чем на десять кабельтовых. Суда были оснащены цветной сигнализацией Табулевича, вся прилегающая территория освещалась прожекторами, и в случае появления в опасной зоне неизвестного объекта было предписано стрелять сразу по носу судна и отдать ему приказ выйти из зоны на период прохода эскадры. В случае неповиновения начальник вахты имел полномочия немедленно открыть огонь на поражение из всех видов орудий.

Повышенная боевая готовность идущей эскадры, ожидание диверсий и недоверие к находившейся поблизости Великобритании, поддержавшей Японию в этой войне, привели к нервозности военных моряков и трагическому происшествию при прохождении русской эскадры вблизи британских берегов.

С самого начала этот поход сопровождали досадные нелепости, и моряки, как люди суеверные, не могли не понять, что это дурное предзнаменование. Флагманский корабль почти сразу сел на мель, а один из крейсеров сопровождения потерял якорную цепь. Пока ждали застрявшего флагмана, а крейсер искал якорь, эсминец случайно врезался в любимый линкор контр-адмирала Фёлькерзама «Ослябя» и протаранил его, поэтому линкор вернули в Ревель на ремонт. Несколько крейсеров и миноносцев отстали от эскадры на Балтийском море и шли вдогонку с сильным опозданием.

Экипаж

Командиром Второй Тихоокеанской эскадры был начальник Главного морского штаба, контр-адмирал Зиновий Петрович Рожественский, известный как боевыми победами, так и журналистской деятельностью: подобно погибшему на броненосце «Петропавловск» вице-адмиралу С. О. Макарову, он публиковал в газетах отчеты о неутешительном состоянии Российского военного флота, чем снискал недовольство начальства. Впрочем, на флагманском корабле эскадры «Князь Суворов» с 11 сентября 1904 года находился еще один «критик» – 2-й флаг-капитан Николай Кладо. С апреля 1904 года он был начальником военно-морского отдела штаба командующего флотом Тихого океана и продолжал им оставаться во время похода эскадры, но отношение к нему всегда было неоднозначное. Отношение Рожественского к придиркам Кладо можно было понять: командующий эскадры был не виноват в том, что ему досталась «груда металлолома» и пропащая команда.

Помощниками Рожественского в этом походе были контр-адмиралы Дмитрий Густавович Фёлькерзам и Оскар Адольфович Энквист, младшие флагманы эскадры. Рожественский не питал к ним особенно теплых чувств: Энквиста он называл «пустым местом», а Фёлькерзама – «жирным мешком». В письмах к жене он порой говорил, что Дмитрий Густавович «умница», но «не подходит для самостоятельных действий».

Их экипажи отличались крайней гетерогенностью – от давно утративших навыки прапорщиков запаса до недавно призванных кадетов, окончивших корпус досрочно из-за войны и не успевших получить достаточных знаний. Много было на судах необразованных крестьян из прибрежных районов. Наспех собранные в дорогу юнцы выглядели жалкими и забитыми, старые моряки боялись военных команд и незнакомых им военных приборов. Некоторые вообще никогда не видели моря и страдали от качки. Знакомые с морем гражданские моряки не имели военных навыков. Офицеры-артиллеристы «Князя Суворова» говорили, что «одну половину приходится учить всему, потому что она ничего не знает, другую половину – потому что она все забыла, но даже если хоть кто-то что-то помнит, это уже неважно, потому что все давно устарело».

Около семи процентов эскадры составляли штрафники, отправленные на войну за различные провинности. Им терять было нечего, и этот рейд стал для них почти увлекательным приключением. Попадались среди них и члены революционных групп, пытавшиеся вызвать волнения, поэтому на некоторых судах отмечались случаи саботажа и раздора между членами экипажа.

К середине пути вся эта маргинальная команда испытывала усталость и напряжение из-за невозможности долгих остановок в портах и нехватки топлива.

Нетрудно догадаться о дурных предчувствиях, которые одолевали Рожественского во время этого похода. Его называли «суровым и прямодушным» «бравым моряком», но «ужасно нервным человеком».

Еще 6 июля 1904 года он сообщал начальнику транспортных судов Второй эскадры О. Л. Радлову: «Из различных источников за последнее время получаются беспрерывные известия об организации Японией целой системы предприятий и ряда покушений на суда нашей эскадры во время следования на театр военных действий. Япония фрахтует иностранные быстроходные коммерческие пароходы и яхты для устройства линий беспроволочного телеграфа, причем по некоторым данным можно предположить, что на этих пароходах устанавливается артиллерия и имеются разного рода мины».

Первые сведения о готовящихся диверсиях противника Рожественский получил во время заправки углем возле норвежского мыса Скаген. Ему донесли, что в порту замечены подозрительные передвижения. В строевом рапорте в Морское министерство от 15 октября 1904 года Рожественский упоминал в качестве своего источника «возвращавшийся из северного плавания транспорт «Бакан»», видевший «четыре миноносца, шедших под одними топовыми огнями, чтобы их издали принимали за бота рыбаков». После получения этих сведений контр-адмирал отдал приказ командирам судов усилить бдительность.

Появились данные о том, что японские миноносцы могут поджидать эскадру возле датского побережья, а кроме того следует опасаться подводных лодок. Консул в Гонконге телеграфировал, что еще в июле японцы купили во Франции несколько подводных лодок и зафрахтовали пароход, который вместе с подводными лодками должен поджидать Балтийскую эскадру между Дувром и Кале за сутки до ее прохода чрез Ла-Манш.

Издерганный всем этим Рожественский тут же отменил погрузку в Скагене и велел сняться с якоря, понимая, что им может не хватить топлива.

Слухи о готовящихся диверсиях вызвали у экипажа вспышку массовой истерии. Для ее подавления Рожественский утвердил приказ о том, чтобы с этого момента ни одно постороннее судно не подпускалось к эскадре. Его приказ тут же спровоцировал очередную нелепость: под обстрел попали два рыбацких катера со связными от государя императора, направлявшимися к Рожественскому, чтобы сообщить ему о повышении в звании до вице-адмирала. По счастливой случайности тогда никто не пострадал. Но это был еще не конец.

Ночное происшествие

Одним из главных виновников инцидента оказался английский туман. Вечером 8 октября 1904 года русские суда попали в зону невидимости, о чем сообщал впоследствии вице-адмирал: «В ночь с 7 на 8 октября и днем 8 октября густой туман, совершенно скрывавший соседнего мателота на расстоянии даже одного кабельтова, сменялся мглою и кратковременными просветами».

Как раз перед этим командующий решил двигаться дальше шестью отрядами на расстоянии двадцати пяти миль друг от друга. Первый и второй отряды состояли из миноносцев, третий и четвертый – из крейсеров, пятый и шестой – из броненосцев. Таким образом, первые четыре отряда проверяли дорогу для прохода броненосцев, как наиболее важного звена эскадры.

Но этот порядок сразу оказался нарушен. Отряд крейсеров под командованием Энквиста сбавил ход, поскольку контр-адмирал опасался столкновения судов из-за густого тумана и слишком маленького расстояния между ними.

В то же время у миноносца «Камчатка» вышел из строя двигатель. «Камчатка» была ремонтной базой эскадры. Ею командовал капитан 2-го ранга А. И. Степанов. В тот момент он не знал координат местоположения своего судна. Судя по радиодонесениям, транспорт, отстав от флагмана «Дмитрий Донской», уклонялся от миноносцев более 2 часов. На самом деле «Камчатка», потеряв третий эшелон Энквиста, находилась в это время на расстоянии двадцати миль от строя кораблей вице-адмирала Рожественского.

Колонна командующего состояла из флагмана «Князь Суворов» и броненосцев «Император Александр III», «Бородино», «Орел» и «Анадырь». Рожественский во избежание путаницы приказал миноносцам идти к Франции – в порт Брест, а миноносец «Камчатка» был направлен в сторону Доггер-банки – традиционного района рыбной ловли на Северном море.

Без четверти девять вечера начали происходить непонятные вещи. С «Камчатки» передали, что она атакована неизвестными миноносцами и ведет по ним огонь. На запрос, сколько миноносцев на нее напало, был дан ответ: «около восьми со всех сторон».

Судовой инженер броненосца «Орел» Владимир Костенко вспоминал: «Около 8 часов вечера с мостика прибежал на ют мичман Бубнов, где он все время находился в радиорубке, следя за получаемыми телеграммами, и сообщил ошеломляющее известие о том, что транспорт «Камчатка» со всех сторон атакован миноносцами и уходит от них разными курсами, отстреливаясь».

«Камчатка» передавала: «Преследуют миноносцы», «Закрыл все огни», «Атака со всех сторон», «Миноносец был ближе кабельтова», «Разными курсами ухожу от миноносцев», «Иду на ост 12 узлов».

Всего судно выпустило 300 снарядов, но позднее говорилось, что на самом деле «Камчатка» приняла за диверсантов шведское промышленное судно Aldebaran и немецкий траулер Sonntag. При этом запросы «Камчатки» о координатах эскадры оставались без ответа, поскольку на «Князе Суворове» боялись обнаружить свое местоположение. По словам Костенко: «Общее впечатление было, что подозрительный запрос о курсе исходит не от “Камчатки”».

«Князь Суворов» вместе с отрядом броненосцев вышел к месту инцидента и без пяти минут час ночи 9 октября обнаружил вместо неприятеля флотилию английских рыбаков, вполне организованную и оснащенную сигнальными огнями и ракетами.

Все это могло бы показаться нелепым недоразумением и даже напоминало бы известный миф об Аяксе, которого мстительная богиня Афина поразила безумием и заставила принять пасущееся стадо за армию неприятеля, если бы в ходе Гулльского инцидента не произошло несколько странных и необъяснимых происшествий, спровоцировавших новую стрельбу.

Сразу после того, как «Князь Суворов» вышел на рыбаков, к нему вдруг устремилось неизвестное судно без опознавательных огней. Оно не отзывалось на призывы, поэтому по нему открыли огонь. С другой стороны находился рыболовецкий крейсер, и вице-адмирал хотел уже прекратить огонь. Но по левому борту появилось второе неопознанное судно, и теперь огонь велся по обе стороны крейсера, поддерживаемый стрельбой с других кораблей. Минер броненосца «Сисой Великий» лейтенант Александр Витгефт упоминал две ракеты, пущенные из группы рыболовных судов по левому борту немного впереди траверса. Сигнальный кондуктор Повещенко и матрос 47-мм орудия на левом крыле мостика закричали в один голос: «В лучах прожекторов 1-го отряда броненосцев виден четырех-трубный миноносец». Затем еще несколько голосов закричало: «правее его еще один миноносец».

Инженер Костенко тоже видел с броненосца «Орел» неопознанное судно, но разглядел на нем только три трубы: «Неизвестный трехтрубный миноносец и спровоцировал стрельбу». Трех– и четырех-трубных миноносцев в русском флоте не было, не могло их быть и среди рыболовных судов.

То есть свидетельства присутствия на Доггер-банке посторонних миноносцев все же были. Уже после ухода эскадры в сторону Испании на Северном море остался дрейфовать неизвестный миноносец, который некоторое время принимали за русский, брошенный эскадрой, пока от Рожественского не поступило опровержение. Вице-адмирал указывал в рапорте, что «миноносец, бежавший по правому борту, должен был сильно пострадать, а левый скрылся удачно».

Существовала версия, что Англия, враждебно относившаяся к России и вступившая в союз с Японией, спровоцировала этот инцидент специально, чтобы задержать эскадру и деморализовать ее состав. Появление двух неопознанных судов из рыболовецкой флотилии говорит в пользу такой версии.

Впрочем, от «японской» версии тоже не стоило отказываться. Николай Кладо писал: «В нынешних условиях можем ли мы хоть на мгновение предположить, что японцы, в полной мере осознавая огромную важность победы над эскадрой адмирала Рожественского, были настолько глупы, чтобы не взять на себя труд заменить внутренние трубы больших орудий своих кораблей? Не вызывает сомнения тот факт, что японские суда оснащены оружием, сделанным не в Японии, а – тем, что сделано за рубежом, и особенно в Англии. /…/ Например, мануфактуры Армстронга даже не скрывают, что в данный момент перегружены японскими заказами на трубы, броню и т. д. для использования при ремонте поврежденных частей вооружения их кораблей».

В любом случае все последовавшие за этим события стали цепью трагических недоразумений.

На флоте использовался световой телеграф, и над кораблями в темноте можно было заметить выразительные вспышки, освещавшие на мгновение значительную территорию. Крейсеры «Аврора» и «Дмитрий Донской», находившиеся на расстоянии 15 кабельтовых от «Князя Суворова», приняли такие вспышки переговоров, исходившие от Второго отряда броненосцев под командованием контр-адмирала Фёлькерзама, за огонь неприятеля и открыли стрельбу. «Князь Суворов» из-за темноты и тумана не видел «Дмитрия Донского» и «Аврору», поэтому принял их за вражеские миноносцы и открыл ответный огонь. Когда эти два крейсера внезапно вынырнули из темноты рядом с «Суворовым» и броненосцами, их от неожиданности приняли за японскую эскадру. Из-за света прожекторов не сразу разглядели посылаемые с обоих судов цветные сигналы, и начали стрелять по ним из крупнокалиберного оружия, что привело к многочисленным разрушениям.

Началась паника. На броненосце «Бородино» некоторые члены экипажа надели спасательные пояса и легли на палубу ничком, другие в панике собрались возле мачты, крича, что на них напали японцы.

Стрельба продолжалась еще десять минут, в течение которых было выпущено 500 снарядов с борта четырех эскадренных броненосцев. Трагическим итогом инцидента стала гибель двух британских рыбаков, еще один умер от полученных травм через несколько месяцев. Были повреждены четыре британских траулера, один из них, Cran, затонул. При этом были обстреляны два российских крейсера – «Аврора» и «Дмитрий Донской». Их обстреляли семь боевых кораблей.

Матроса-комендора крейсера «Аврора» Григория Шатило задело осколком. В «Аврору» попало пять снарядов, и – опять по роковой случайности – одним из них был тяжело ранен судовой священник, отец Анастасий Рукин: снарядом ему оторвало руку. Во время отхода эскадры капитан «Авроры» Евгений Егорьев просил разрешения зайти в Шербур и отправить священника в госпиталь, но Рожественский приказал не останавливаться. Скончавшегося от кровопотери отца Анастасия похоронили в Танжере.

Деньги решают всё

Гулльский инцидент вызвал в Европе скандал. Больше всего возмущались англичане, они требовали суда над Рожественским и возвращения эскадры.

Британские газеты дали инциденту свое название – The Russian Outrage (Русский произвол, англ.) и насмешливо писали, что, к счастью для британских траулеров, русская артиллерия очень плохо стреляет, о чем свидетельствуют 500 снарядов, выпущенных с броненосца «Орел», которые никого не задели.

Особую пикантность русско-британскому конфликту придавал тот факт, что Рожественский за десять лет до этого служил военным атташе России в Лондоне.

В качестве компенсации Россия уплатила пострадавшим подданным Великобритании немалую сумму – 65 тысяч фунтов стерлингов. Но британское правительство еще долго называло русских моряков «пиратами» из-за того, что они не остановились оказать помощь пострадавшим, а устремились в сторону Испанского побережья: именно там, возле порта Виго, 13 октября эскадра и была остановлена для выяснения обстоятельств. Спешка Рожественского, его бегство с места происшествия, отказ от похода во французский Брест были вызваны опасением, что миноносцы все еще находятся поблизости и в любой момент могут вновь появиться из тумана. В Виго вице-адмирал приказал некоторым офицерам следовать в Петербург с отчетом, а потом дать показания об инциденте.

* * *

Где в этой истории было недоразумение и где провокация, установить впоследствии оказалось невозможно.

«Мы приняли первое «боевое крещение», выражаясь военным языком, но с кем мы сражались – сами не знаем», – писал Владимир Костенко.

Английская сторона, чувствуя себя оскорбленной, организовала постоянное наблюдение за русской эскадрой со стороны крейсеров британского флота. Двадцать восемь линкоров британского флота преследовали русскую флотилию вплоть до португальского побережья, а эскадра британских крейсеров шла за эскадрой Рожественского через весь Бискайский залив.

Чудом международной дипломатии удалось предотвратить начало военных действий, и германская пресса в 1904 году писала, что это был тот самый случай, когда «закон смог призвать ведущие европейские державы к порядку, не вредя при этом их самолюбию».

У Германии был в этом конфликте свой интерес. Через несколько дней после происшествия, 15 октября 1904 года, кайзер направил русскому императору предложение совместно положить конец английским провокациям и образовать союз, в который следует включить и Францию. Николай II, напуганный возможностью войны с Англией, ответил кайзеру согласием, и тот прислал сентиментальное письмо и три написанные совместно с канцлером фон Бюловом статьи договора. Царь посоветовался с министром иностранных дел Ламздорфом и ответил Вильгельму II, что должен внести в договор поправки и хотел бы предварительно обсудить его с французской стороной. После этого раздосадованный кайзер в письме фон Бюлову назвал русского царя «тряпкой» и выразил опасения, что текст договора из-за «бесхребетности» этого «царя-батюшки» попадет в английские и французские газеты, а Германия станет посмешищем.

Промышленники Германии смотрели на это дело с практической точки зрения: их вполне устраивало мирное разрешение конфликта, поскольку летом 1904 года Германия подписала с Россией торговый договор и снабжала эскадру Рожественского углем. Германские условия, предложенные главой компании Hamburg Amerika Linie Альбертом Баллином, подходили России больше чем французские. А Баллин еще и выступал вплоть до Первой мировой войны жестким конкурентом английского судоходства.

Конечно, Баллина и немецких торговцев вполне удовлетворило официальное требование Германии от 29 ноября 1904 года о вооруженной помощи со стороны России в случае, если Англия воспрепятствует поставкам немецкого угля: такой документ обеспечивал германским предпринимателям торговые гарантии.

В то же время военный союз России с Германией совершенно не устраивал французов, желавших сближения России с Англией против Германии. Именно поэтому Франция стала самым активным действующим лицом в улаживании инцидента, а в качестве штаб-квартиры следственной комиссии предложила Париж.

Впоследствии говорилось и о том, что «очень удачно выступил в роли посредника французский посол в Лондоне Камбон, благодаря которому зловещий инцидент был счастливо устранен и судьба мира спасена».

Поль Камбон был послом в Лондоне с 1898 года. В столице Великобритании он быстро стал авторитетной политической фигурой, в 1904 году активно участвовал в переговорах между Великобританией и Францией, а позднее, в 1912–1913 годах, представлял Францию на Лондонской конференции по вопросу о Балканских войнах. Когда началась Первая мировая война, Поль Камбон обеспечил поддержку британской интервенции со стороны Франции.

Через неделю после инцидента, 16 октября, Поль Камбон явился к статс-секретарю иностранных дел Британии лорду Ленсдауну и сказал, что «сердечное согласие» (именно так переводится слово «Антанта») Англии и Франции не переживет нападения Англии на Россию, как союзницу Франции. По словам посла, в случае такого исхода дела лондонские банки лишатся французских вложений, а это вызовет финансовый обвал в лондонском сити. Британский долг в полтора миллиарда франков напугал Ленсдауна и побудил последовать советам Камбона.

Последовала советам французов и Россия, которая с лета 1904 года задолжала Франции 300 миллионов рублей. Поль Камбон мог ощущать себя победителем, как, впрочем, и вся французская дипломатия. Британский политик Гаральд Николсон называл Камбона «идеальным дипломатом» и писал, что он был «на редкость терпелив»: «Стремящийся к примирению, неизменно скромный, исключительно лояльный, он всегда был готов действовать. Его исключительная способность выбирать подходящий момент, его тонкое понимание обстановки, достоинство его манер сделали его человеком всеми уважаемым и пользующимся всеобщим доверием».

Брат французского посла Жюль Камбон позднее, в 1925 году, с гордостью писал, что «накануне войны 1914 года ни одна страна не имела лучшей дипломатии, чем Республика».

Международная комиссия

В столице Франции была создана международная комиссия (ее еще называли «третейским судом»). В ее состав вошли пять адмиралов разных национальностей – Берман фон Спаун (Австро-Венгерский флот), Франсуа Фурнье (Французский флот), Федор Васильевич Дубасов (Российский флот), Льюис Энтони Бьюмонт (Британский флот) и Чарльз Генри Дэвис (Флот США). В работе комиссии принимал участие имперский чиновник России М. Неклюдов.

В ходе обсуждения Дубасов высказал особое мнение о том, что среди судов рыболовной флотилии был и японский миноносец, который скрылся с места происшествия (пункт 13). Патриотическая позиция и успешное разрешение инцидента принесли Дубасову место в свите русского императора и чин генерал-адъютанта.

В финальном отчете содержалось 17 пунктов. Помимо уже известных обстоятельств, там упоминалось свидетельство капитана британского судна Zero, зафиксировавшего время прохождения кораблей эскадры мимо его борта: он «рассмотрел их достаточно внимательно и позднее узнал их по описанию», а «результаты его наблюдений в целом согласуются с докладом адмирала Рожественского» (пункт 4).

Отмечалось, что большинство членов комиссии не считали приказы Рожественского «чрезмерными во время войны, и особенно в тех обстоятельствах, которые адмирал Рожественский имел все основания считать очень тревожными», так как «в тот момент даже для него невозможно было проверить точность предупреждений, которые он получил от агентов своего правительства» (пункт 8). Рыболовецкая флотилия в отчете описывалась как «тридцать маленьких судов, растянувшихся на территорию в несколько миль»: здесь напрашивается вывод, что причиной недоразумения могла стать такая разбросанность судов, принадлежность и назначение которых невозможно было установить.

Формулировки первого независимого суда, расследующего военный инцидент, представлялись далекими от языка следственных действий. Так, параграф 9 – «ночь была довольно темная, с низким туманом и частичным помутнением воздуха. Луна изредка показывалась между облаками. Умеренный ветер дул с юго-востока» – вызывал ассоциации с пейзажной лирикой британской «Озерной школы», а не с юридическим документом военно-морской комиссии.

Еще удивительнее звучит параграф 15: «большинство членов комиссии полагает, что никаких миноносцев в этом районе не было», однако «продолжительность огня с борта была большей, чем это было необходимо».

Такой вывод не кажется логичным: во-первых, комиссии следовало опираться на факты, а не на предположения большинства ее членов, и, во-вторых, если действительно допустить, что никаких миноносцев не было, то о каком превышении продолжительности огня может идти речь.

В пункте 11 указывалось, что «ответственность за эти действия и разрушения, которым подверглась рыболовная флотилия, несет адмирал Рожественский», и в пункте 13 также подтверждалось, что приказ об открытии огня был «не оправдан». Зато в пункте 15 уполномоченные единогласно признавали, что «адмирал Рожественский с начала и до конца инцидента лично сделал все, что мог, для предотвращения нападения предполагаемого неприятеля, который и был обстрелян с эскадры». Столь же противоречиво выглядело заключение комиссии (пункт 17), признавшее Россию виновной в произошедшем инциденте и одновременно снявшее с нее обвинение в «порочащих моряков действиях».

Совершенно очевидно, что в этом вопросе международная комиссия стала заложницей вечного правового прецедента, касающегося исполнения военного приказа. Международное право никогда не было последовательным в этом вопросе, особенно обострявшемся в моменты военных конфликтов. В то время как русские юристы уже со второй половины XIX века подвергали сомнению положение об исполнении военного приказа как о смягчающем обстоятельстве, мировая практика была менее критична в этом вопросе, ссылаясь на условия военного времени. В тот момент сомнения комиссии и снисходительное отношение к воюющим морякам даже сыграли на руку Российской империи.

* * *

Учитывая истинную цель международной комиссии, едва ли стоит предъявлять ей претензии. В условиях Северного моря невозможно было провести расследование. Еще меньше этому способствовала военная обстановка, тем более что команда, отправлявшаяся воевать, не присутствовала на дознании: на следствии присутствовало лишь несколько моряков. Отсюда и пестрящие в документе сослагательные глаголы, вводные обороты (видимо, по всей вероятности) и вопросительные формы (какое-то судно, какой-то офицер). Многие выводы выглядят чисто формально, рекомендательно. Целью комиссии было не расследование, а улаживание инцидента, и она этой цели достигла, предписав Рожественскому и его отряду спокойно воевать дальше, а российскому правительству – выплатить штраф и пенсии пострадавшим.

Да и сама обстановка на набережной Д’Орсэ меньше всего была похожа на заседание суда, скорее происходящее напоминало спектакль. «Количество присутствующих впечатляло, – писала газета. – Никогда ранее, с момента начала работы Международной комиссии здание министерства иностранных дел на набережной Д’Орсэ не видело такого количества элегантно одетых дам и дипломатов, блистающих почетными наградами. Шикарных позолоченных стульев, предназначенных для приглашенных, оказалось недостаточно. Ассистенты вынуждены были стоять в течение обоих заседаний».

В Париже давали показания три офицера с трех броненосцев: лейтенант В. Эллис («Александр III»), капитан М. Вабронд («Камчатка»), лейтенант В. Шрамченко («Бородино»). Главным ответчиком был капитан II ранга Кладо, находившийся в момент инцидента на «Князе Суворове».

Рожественский отправил Кладо давать показания в Париже, а потом – собирать суда в помощь Второй эскадре. Это было чем-то вроде почетной ссылки. Офицеры «Суворова» тоже недолюбливали капитана и считали ангажированным человеком, орудием в чужих руках. По их мнению, он был сторонником командующего Балтийским флотом А. А. Бирилёва в его борьбе против управляющего Морским министерством Ф. К. Авелана.

Во время парижских слушаний Николай Кладо сделался одной из самых популярных фигур европейской прессы. Газеты писали, что «показания капитана Кладо отличались необычайной живостью и убедительностью. Громко и уверенно он повторил сказанное до него, подтвердив все заявления. Его речь необычайно взволновала аудиторию…»

Судьба эскадры

Вице-адмирал Рожественский расценивал Гулльский инцидент как дурное предзнаменование. Он имел сильное желание повернуть назад, и телеграфировал об этом начальству. Вице-адмирал не верил в успех похода и оказался прав. Рок буквально преследовал эскадру.

Эскадра подошла к Танжеру, потеряв контакт с натворившей бед «Камчаткой», и в течение нескольких дней о ней ничего не было слышно. Но вскоре возле побережья Анголы это судно, ставшее источником проблем, дало о себе знать, вновь устроив панику: на этот раз на «Камчатке» перепутали сигналы оповещения и вместо сигнала о своем прибытии отправили сообщение о прибытии торпедных катеров.

В Дакаре Рожественский распорядился загрузить двойную норму угля. Старший флаг-офицер штаба командующего эскадрой, лейтенант Е. В. Свенторжецкий назвал переход от Танжера до Мадагаскара «беспрерывной угольной операцией». В каждом порту первым к эскадре подпускался угольщик, и тут же начиналась погрузка. За один только час – с пяти до шести часов вечера 17 ноября 1904 года – «Аврора» приняла на борт 1300 тонн угля, что несказанно порадовало командира. И даже Кравченко, старший судовой врач крейсера «Изумруд», приходил в восторг, не понимая последствий этой погрузки для здоровья экипажа. Он восклицал: «Участие принимают решительно все. Белоручек нет. Франтоватых офицеров не узнать – все превратились в эфиопов».

Однако вскоре угольная пыль в сочетании с влажной экваториальной атмосферой пропитала судно сверху донизу и стала причиной смерти нескольких моряков, сутками вдыхавших загрязненный воздух.

Для оптимизации похода 19 ноября на «Авроре» устроили празднество «в честь перехода через экватор» – с костюмированным представлением. Это был один из немногих счастливых моментов, когда моряки искренне радовались и веселились при виде своих товарищей, наряженных мифологическими персонажами. Врача Кравченко навел на фатальные и романтические мысли судовой оркестр. «Как жаль, что во время боя оркестр не может играть, – говорил доктор. – Впрочем, за ревом орудий его все равно и не услышишь. Все-таки инструменты наши решено во время боя не прятать в безопасное место – почем знать, может быть, ко дну будем идти с развевающимися флагами под звуки гимна».

Возле Кейптауна Рожественский получил сообщение, что Кладо сформировал подкрепление, но по представленным ему спискам судов понял, что это не помощь, а насмешка. В качестве подкрепления Кладо отобрал совершенно непригодные корабли, которые сам называл «старыми ваннами» и «рукомойниками». Рожественский высказался по этому поводу вполне определенно: «Убийственную услугу нашему делу оказал Николай Лаврентьевич. Его Маниловская идиллия – застучат молоточки, настроятся кораблики и поплывут выручать эту бедную Вторую эскадру – непростительна потому особенно, что он хорошо знает, что это даже не идиллия, а химера». Никакого желания соединяться с этими судами у вице-адмирала не было. Однако Третья эскадра вышла из Ревеля во главе с адмиралом Небогатовым, который получил приказ двигаться по направлению к эскадре вице-адмирала Рожественского, координаты которой неизвестны. В Третью эскадру вошли броненосцы «Николай I», «Адмирал Ушаков», «Адмирал Сенявин» и «Генерал-адмирал Апраксин».

Они шли в сопровождении крейсера «Владимир Мономах» и транспортов «Ливония», «Курония», «Ксения» и буксира «Свирь». Узнав об этом, Рожественский назвал Третью эскадру «археологической коллекцией военно-морской архитектуры», которая «преследует его как кошмарный сон по всему земному шару».

Моральный дух Второй эскадры настолько упал, что руководством был предпринят еще один эксцентричный шаг: для команды по всему побережью приобретались экзотические животные, призванные отвлечь моряков от мрачных предчувствий. Эскадра превратилась в плавучий зверинец, состоявший из невиданных животных и птиц. Это стало причиной новой паники: на этот раз ее вызвали ползающие по палубе крокодил и ядовитая змея, которая потом обвилась вокруг пушки и укусила капитана.

В то же время на судне Espérance, снабжавшем моряков провиантом, сломался холодильник, и протухшее мясо пришлось выбросить за борт в море, где его подобрали акулы.

И в довершение всего уже на Мадагаскаре Рожественский слег с высокой температурой, а его начальник штаба Фёлькерзам перенес кровоизлияние в мозг и частичный паралич, поэтому не выходил из каюты. Экипаж проводил время в тавернах, игорных домах и борделях. Команда пьянствовала, у одного из матросов обнаружили запасы сигарет, начиненных опиумом. Случались и преступления. В качестве самого строгого наказания применялось заключение в карцер, но там была настолько высокая температура, что многие матросы заболели.

На кораблях были отмечены и эпидемии – дизентерия, малярия и брюшной тиф унесли несколько жизней. Моральный дух моряков был на исходе. Группу штрафников-революционеров, пытавшихся поднять бунт, по распоряжению Рожественского погрузили на судно Malay и отправили обратно в Россию. Вице-адмирал попытался привести команду в порядок, объявив боевые учения. Но это привело лишь к тому, что от беспорядочной стрельбы на кораблях вновь началась паника, а у злополучной «Камчатки» треснула труба в машинном отделении. И совершенным абсурдом стало прибытие в Африку долгожданного корабля «Иртыш» с вещами для русского флота: оно было загружено меховыми пальто и унтами. С куда большим оптимизмом был встречен перевозивший почту корабль «Горчаков», несмотря на то, что все письма были месячной давности.

3 апреля 1905 года, когда пришли в бухту Камранг, заместитель Рожественского, контр-адмирал барон Фёлькерзам скончался от инсульта на борту своего эскадренного броненосца «Ослябя». Рожественский узнал об этом по отправленному с броненосца секретному сигналу: «На броненосце сломалась шлюпбалка». Оповещать эскадру о смерти младшего флагмана было запрещено, поэтому флаг над «Ослябя» продолжал развеваться вопреки морской традиции, а тело контр-адмирала было помещено в холодильную камеру для последующего захоронения на дне Цусимского пролива. Вместо Фёлькерзама командование осуществлял капитан I ранга Владимир Иосифович Бэр, но он пережил своего начальника всего на сорок дней. Корабли так и ушли в бой, не зная о кончине контр-адмирала Фёлькерзама.

11 мая 1905 года Третья эскадра присоединилась ко Второй возле Индокитая, и от ее экипажа Вторая эскадра узнала о происходящих в России революционных беспорядках и о гибели Первой эскадры у Порт-Артура, после чего вице-адмирал признавался в письме домой: «Нехорошо у меня на эскадре. Два с половиной месяца стоянки на Мадагаскаре разнесли весь запас энергии, который был накоплен предыдущим мощным движением. Последние известия о полном разгроме армии окончательно докончили слабые душевные силы моего народа».

Вдобавок ко всему Рожественский получил письменный приказ двигаться во Владивосток и там передать командование адмиралу Бириллову. Но по пути во Владивосток Вторая эскадра была остановлена японцами в районе Цусимы.

В сражении 14 мая 1905 года погибла вся команда эскадренного броненосца «Александра III» – 867 человек. «Князе Суворов» потерял 935 человек во главе с командиром – капитаном 1-го ранга и художником-маринистом Василием Игнациусом. Из 866 человек команды «Бородино» остался в живых только один матрос. Экипаж «Дмитрия Донского» попал в плен во главе со смертельно раненным командиром Иваном Николаевичем Лебедевым, который скончался в японском госпитале. Ставленник Рожественского, командир «Авроры» Евгений Егорьев был убит осколками снаряда в боевой рубке. Погиб и капитан «Камчатки» Степанов. Раненый капитан «Ослябя» Владимир Бэр отказался покинуть тонущее судно.

Катастрофа в районе Цусимы до сих пор производит чудовищное впечатление, сравнимое разве что с гибелью Помпеи. Японские потери составили 3 торпедных катера, 116 погибших и 530 раненых, но их невозможно сравнить с русскими потерями. Русский флот фактически за два дня лишился 21 корабля, в том числе 7 линкоров. Погибли три адмирала и почти 4500 человек моряков. 7300 человек оказались в плену. Едва ли Россия когда-нибудь несла такие огромные и бессмысленные потери. Адмиралы и капитаны, гордость русского флота, уходили на дно вместе со своими кораблями.

К вечеру 14 мая 1905 года Вторая Тихоокеанская эскадра перестала существовать.

* * *

Рожественский был ранен, потерял сознание и попал в плен. В госпитале города Сасебо ему сделали операция, а японцы относились к нему с большим почтением. На родине вице-адмирала, наоборот, ждали обвинения и травля, в основном со стороны газет. Всю вину за поражение он взял на себя, и суд оправдал его, поскольку он попал в плен без сознания. Но от поражения и позора вице-адмирал так и не оправился.

Сочувствующая пресса писала о нем: «Прокурор отказался его обвинять, суд отказался его судить. Да и весь приговор суда явился только исполнением тягостной формальности. Победителей не судят, но не судят также и побежденных, когда поражение подводит лишь итог целой эпохе, когда оно пишет слово: «конец» на последней, и – как это часто бывает – кровавой странице, закрывающей собою отдельный том истории народа».

 

Марианна Сорвина

Цабернский инцидент

(большой скандал в маленьком городе)

Прусский Эльзас

Эта история уходит корнями в позапрошлый век. Франко-прусская война 1870–1871 годов привела к тому, что восточная часть Лотарингии и почти весь Эльзас оказались на территории Германии, при этом мнение местных жителей в расчет не принималось. Французы вовсе не оставили своих соотечественников без поддержки и участия: на «большой родине» развернулось движение в поддержку Эльзаса. Характерно, что во французских городах площади и улицы назывались в честь Эльзаса и Лотарингии. Такое практически всегда происходит в историческом государстве по отношению к отторгнутому этническому меньшинству: как символическое проявление памяти и надежды – своеобразная форма национальной солидарности. Но это – большее, что они могли сделать. Франция воспринималась правителями Германской империи как «наследственный враг» и самый опасный потенциальный противник, поэтому даже в мирное время на захваченной французской территории ощущалось огромное военное присутствие: в Эльзасе было в четыре раза больше солдат, чем в остальной части Германского рейха.

«Большая политика» Германии была сконцентрирована в Берлине, но империя являлась федеративным государством, поэтому внутреннее управление и право считались делом отдельных областей. Население Эльзаса-Лотарингии долгие годы не имело самоуправления, лишь в 1911 году оно получило некоторые права. Но даже тогда эта область считалась «имперской землей», а управляли ею прусские чиновники во главе с губернатором Карлом фон Веделем, который непосредственно подчинялся императору.

Граф Ведель был фигурой довольно интересной. Он занимал этот пост с 1907 по 1914 год и имел чин генерала кавалерии. Но никогда он не был прямолинейным солдафоном, и во многом потому, что был гораздо больше известен как дипломат и приобрел немалый опыт в качестве посланника в Вене, Стокгольме, Бухаресте и Риме. Военным атташе в Вене он стал сразу после Франко-Прусской войны. В 1892 году Веделя направили в Стокгольм, а в 1898 году – в Рим. С 1902 года по 1907 год он был германским послом в Вене.

Дипломатическая деятельность поменяла приоритеты Веделя: губернатор уважал право наций на самоопределение, интересовался французской культурой и образованием, сочувствовал французской солидарности с Эльзасом, искал способы примирения между Францией и Германией и даже боролся за то, чтобы предоставить Эльзасу-Лотарингии полные права федеративного государства.

Но большинство действующих политиков и чиновников, не говоря уже об офицерах, особым тактом не отличалось. Они едва ли понимали, что времена меняются и за сорок лет эта принадлежавшая им область стала совершенно другой страной. Здесь сформировался новый культурный слой населения. Вопреки здравому смыслу правящая верхушка считала, что следует по-прежнему внедрять в Эльзасе принципы старого рейха. Большинство чиновников и солдафонов с радостью устранило бы все, что так или иначе напоминало историческое прошлое Эльзаса, свидетельствовавшее о французской культуре.

В то же время отношение к Германии в Эльзасе было, по словам современных исследователей, далеко не однозначным. Французские историки Раймон Пойдеван и Жак Барьети писали, что большая часть местных жителей, вопреки общему мнению, сложившемуся после инцидента, вовсе не стремились к противостоянию и тем более к войне. Они лишь хотели самоуправления и равноправия. Только небольшая часть населения относилась к Германской империи враждебно и видела в прусских чиновниках и офицерах оккупационный режим. Эльзасцев возмущал не столько сам германский режим, сколько колониальные манеры прусских чиновников и военных, их державное позерство.

Именно в такой момент относительного затишья и произошло нечто непредвиденное. Осенью 1913 года название гарнизонного городка, которого многие никогда раньше не слышали, приобрело нарицательное значение и появилось на страницах всех газет Германии, Франции, других стран Европы и даже США.

На первый взгляд, знаменитый Цабернский (или Савернский) инцидент 1913 года, связанный с оскорблением прусским лейтенантом местных жителей, имевший большой резонанс в прессе и вошедший в историю, кажется теперь совершенной нелепостью, в особенности – из-за абсолютной незначительности лица, ставшего его причиной. Впрочем, эта нелепость имела серьезные исторические последствия. Она привела к правительственному кризису в Германии и отставке нескольких высокопоставленных лиц, а кроме того громко возвестила о неотвратимости военных столкновений в недалеком будущем.

Выходка лейтенанта Форштнера

В Цаберне проживало 8 500 человек. В нем находились резиденция губернатора, районный и областной суд. Старый замок, когда-то принадлежавший Страсбургским епископам, был превращен в казарму, где располагались первый и второй батальоны Верхне-Рейнского пехотного полка № 99. В этом полку служил лейтенант Гюнтер фон Форштнер, с которого все и началось.

28 октября 1913 года Форштнер инструктировал солдат, как следует работать с гражданским населением. Впоследствии этого юнца сравнивали с карикатурами из немецкого сатирического журнала Симплициссимус: среди них был постоянный образ высокомерного и зарвавшегося «Потсдамского гусарика».

И вот в злополучный день 28 октября этот не слишком умный и очень молодой офицер – барону Гюнтеру фон Форштнеру, виновнику инцидента, было девятнадцать лет, а выглядел он и того моложе – велел рекрутам не церемониться в применении оружия и посулил вознаграждение. Произошло следующее: Форштнер объявил, что в случае появления подозрительных гражданских лиц на городской территории следует без всяких церемоний использовать штык. Затем он повернулся к новобранцу и грозно прорычал: «И если вы нанижете на вертел одного из этих waches, то вреда не будет. Вы даже получите от меня десять марок в награду». Офицер команды, сержант Хёфлиг добавил: «И от меня еще три марки».

Этим заявлением Форштнер нарушил устав полка, принятый к исполнению в 1903 году. В уставе строго запрещалось произносить слово «wackes», означавшее «отребье» и имевшее националистическую окраску по отношению к эльзасцам. Оскорбительное слово в данном случае оказалось ключевым и сыграло более серьезную роль, чем даже угроза применения оружия. Именно за это слово пришлось впоследствии оправдываться армейскому начальству, утверждавшему, что лейтенант хотел сказать совсем другое, что слово не так поняли, плохо расслышали и т. д.

Но французы чувствительны к любому сказанному слову, а среди новобранцев оказалось несколько молодых эльзасцев, поспешивших сообщить обо всем редакторам журнала Zaberner Anzeiger.

6 ноября слова Форштнера попали также в Elsässer Anzeiger, а потом и в другие газеты, которые, независимо от их политической ориентации, стали требовать ареста воинственного лейтенанта или отправки его на русскую границу, куда никто добровольно идти не хотел. Губернатор Эльзаса Ведель рекомендовал командующему армейским корпусом в Страсбурге, генералу Бертольду фон Даймлингу немедленно отправить нарушителя в полевые условия. Но командующий ответил резким отказом.

Германские власти и армейское начальство предпочли разбираться не с зачинщиком скандала, а с теми, кто придал этот случай гласности. Были арестованы десять военных, которых подозревали в разглашении сведений газетчикам.

7 ноября в Цаберне началась демонстрация возмущенных местных жителей, и лишь тогда военное командование совместно с правительством Пруссии затеяло спор о том, что же делать с Форштнером – отозвать из Эльзаса, как того требовали демонстранты, или просто подвергнуть аресту. Поскольку Форштнер был представителем военной власти в регионе, возникла ситуация, в которой никто никому не хотел уступать.

Губернатор Эльзаса вновь обратился к генералу Бертольду фон Даймлингу и командиру 99-го полка Адольфу Эрнсту фон Ройтеру с требованием убрать Форштнера из Эльзаса. Суровый вояка генерал Даймлинг был известен подавлением восстания готтентотов в германских колониях Юго-Западной Африки, полковник Ройтер тоже либерализмом не отличался. Едва ли их интересовал сам Форштнер, но они готовы были стоять насмерть, потому что, убрав Форштнера, германская армия расписалась бы в собственном бессилии и признала себя виновной стороной, а командование боялось потерять «лицо» перед жителями оккупированной зоны. Поэтому Ройтер ограничился шестью сутками домашнего ареста для зачинщика инцидента и приставил к нему четырех вооруженных конвоиров.

А тем временем инцидент уже начал набирать обороты. Форштнер превратился в пугало, самого ненавистного человека в Цаберне. Стоило ему выйти за пределы казармы, как сразу появлялись желающие поглазеть на этот живой символ прусской военщины, и со всех сторон слышались смех и выкрики.

Форштнер нагло хорохорился и вел себя так, как будто к нему приставили не конвоиров, а личную охрану. Он ни в чем себе не отказывал и даже ходил в кондитерскую за своими любимыми шоколадными конфетами. Сейчас сохранившиеся фотографии буйного лейтенанта вызывают недоумение: он не похож на молодого мужчину, скорее – на недоросля. Кажется странным, что этому заносчивому подростку доверили инструктировать солдат и представлять имперскую власть в непростом регионе. Впрочем, другие были времена: и девятнадцатилетние могли перевернуть мир. Достаточно вспомнить Гаврилу Принципа – ему тоже было девятнадцать. Но скорее положение Форштнера в армии объяснялось его титулом и происхождением.

Эта комическая процессия – низкорослый и самодовольный Форштнер и четверо крепких вооруженных конвоиров, с серьезными лицами марширующие за ним по улице – напоминала военный парад и вызывала смех у прохожих. За лейтенанта взялись карикатуристы. Форштнер превратился в героя юмористических открыток и даже газетных комиксов. Одна из зарисовок карикатуриста Ханси изображала торжественный поход в кондитерскую. На другой картинке сам Ханси был изображен в роли учителя истории, объясняющего ученику, кто же такие эти «wackes», перед портретами генералов Клебера, Келлермана, Раппа и Лефевра.

Инцидент обрастал новыми подробностями. Газета Zaberner Anzeiger от 15 ноября сообщала, что при инструктаже Форштнер даже советовал новобранцам «насрать на французский флаг».

Вечером 28 ноября возле казарм собралось несколько десятков человек, в основном местная молодежь. Полковник Ройтер призвал демонстрантов немедленно разойтись. Когда это не помогло, он отправил три колонны военных патрулировать вокруг казарм под барабанную дробь. Это вызвало панику и волнения. Солдаты накинулись на собравшихся и арестовали около тридцати человек, многие из которых оказались обычными зеваками, проходившими мимо. Солдаты награждали задержанных пинками и ударами. Потом их заперли на ночь в угольном погребе казармы, оставив без света и еды и отказав в требовании вывести в туалет.

Действия Ройтера в тот момент тоже нарушали закон, потому что военные имели право арестовывать мирных жителей только в случае насильственных действий с их стороны, причем даже в этой ситуации приоритет в наведении порядка оставался за местной полицией, а военные вступали в дело только по решению суда. Один из чиновников напомнил полковнику, что демонстранты не делали ничего плохого. Полковник ответил фразой, которая вошла в историю: «Да я почту за счастье, если сейчас прольется кровь… Тогда наконец будет команда заставить уважать армию, которую все обвиняют».

Во время уличных волнений было арестовано двадцать шесть человек, среди которых оказались даже представители администрации города. Было введено осадное положение, и жители города разгонялись по домам. Многие не смогли встретиться с друзьями и посылали им открытки. Одна из них была послана 29 ноября 1913 года, на следующий день после демонстрации вокруг казармы: «Мои дорогие, Луи завтра не сможет прийти. Мы находимся в состоянии осады, нам запрещается смеяться и останавливаться в городе. Все это становится очень серьезным. Мы с Луи вчера отправились прогуляться по городу и только чудом не угодили в тюрьму. Остальное Луи передаст вам на словах».

Командир 99-го полка потребовал введения в город полицейских частей, на что директор гражданской администрации Цаберна Вильгельм Малер ответил, что это никоим образом невозможно, поскольку никаких нарушений со стороны демонстрантов зафиксировано не было. К этому моменту противостояние внутри самого прусского лагеря Эльзаса обозначилось достаточно ясно: на одной стороне оказались обладавшие гражданским сознанием и сочувствовавшие вверенным им эльзасцам губернатор Ведель, бургомистр Кнёпфлер и директор администрации Малер, на другой – упрямые в своем деспотичном шовинизме военные Даймлер и Ройтер.

Вторая выходка Форштнера

Но уже 2 декабря 1913 года произошел новый инцидент. И его главным героем оказался все тот же буйный лейтенант. Стоило Форштнеру после окончания ареста выйти из дома на улицу, как снова произошел скандал. Когда он вместе с отрядом солдат патрулировал в районе деревни Деттвайлер, его узнали работники обувной фабрики. Они стали смеяться и обзывать его «wackes-лейтенантом», прозвищем, которым наградили его жители Цаберна. Форштнер пришел в ярость и хотел арестовать всех рабочих, но они разбежались. Только один хромой сапожник не успел скрыться, и несколько пехотинцев схватили его. Лейтенант подскочил к нему и ударил саблей по голове. Молодой человек, обливаясь кровью, упал на землю.

После этого стало очевидно, что Форштнер является опасной для общества, внесоциальной личностью, наделенной в силу обстоятельств определенными властными полномочиями. Такие люди нуждаются в изоляции и, возможно, даже в психическом освидетельствовании. Агрессивным поведением они отличаются в силу характера и воспитания.

За вторым скандалом воспоследовали:

2 декабря – открытое письмо бургомистров провинции Эльзас германскому императору, 3 декабря – обращение социалистической партии к жителям Эльзаса, 7 декабря – многотысячные демонстрации в семнадцати городах,

8 декабря – борьба самых разных политических сил в защиту французского меньшинства.

Инцидент в Цаберне повлек за собой высказывания ведущих деятелей рабочего движения – Ленина, Либкнехта, Люксембург. По словам Карла Либкнехта, «у прусского лейтенанта было много предшественников и подражателей», но «до сих пор никто не был в состоянии в такой мере имитировать систему прусско-германского милитаризма, который не только превратился в государство в государстве, но практически встал над государством». Роза Люксембург вопрошала: «Разве эти убийства и насилия на войне не являются привычным делом и подлинной природой военной деспотии, показавшей зубы еще в Цаберне?» Выдающийся поэт Курт Тухольский посвятил инциденту сатирическую поэму «Герой Цаберна».

События сменяли друг друга с невероятной скоростью, причем действие из Цаберна перекинулось в Берлин.

Кризис власти

На следующий день после очередной выходки лейтенанта, 3 декабря 1913 года, рейхстаг в Берлине обсуждал события в Цаберне. Несколько ораторов осудили деяния Форштнера и покрывавшего его Ройтера, выступили против милитаристской диктатуры в Эльзасе.

Канцлер Германии Теобальд фон Бетман-Гольвег оказался в безвыходном положении. Он, юрист, административный чиновник и многолетний министр внутренних дел, должен был теперь заявить, что военные нарушили закон, однако боялся реакции кайзера Вильгельма II, для которого военные оставались элитным отрядом рейха. Все это грозило ему отставкой. И канцлер начал лавировать. Он сначала осудил поведение Форштнера и Ройтера, а потом сразу же заявил, что, несмотря на это, «Королевская мантия» должна быть защищена от вражеских происков бунтарей. Эти маневры Бетмана разозлили депутатов, и в зале начался шум.

Но окончательно взбесило депутатов выступление военного министра Эриха фон Фалькенгайна, который утверждал, что только «оголтелые бунтовщики» совместно со «злокозненными органами печати» несут ответственность за эскалацию насилия в Цаберне, и проступки Форштнера – мелочь по сравнению с «систематическими издевательствами над военнослужащими и попытками чинить препятствие их рядовой службе, имеющими целью добиться незаконного влияния на решения компетентных органов».

Речь Фалькенгайна вызвала в зале бурю. Лидер социал-демократов и будущий основатель НСДПГ Георг Ледебур крикнул министру: «Вы здесь творите то же самое, что и Форштнер в Цаберне!»

Депутат Константин Ференбах, который позднее займет пост канцлера, неожиданно процитировал слова из «Фауста» Гёте: «Все быстротечное символом станет, невыразимое явью нагрянет» и экспансивно добавил: «Военные точно так же подчиняются закону и праву, и если мы в государстве поставим военную силу вне закона и отдадим гражданское население на милость военных, то, господа – Германии конец! Тогда для германского рейха черной меткой станет именно этот день – третье декабря 1913 года».

Следующий день начался с того, что члены социал-демократической фракции указали канцлеру Бетман-Гольвегу на некоторые расхождения его речи с выступлением военного министра и потребовали от канцлера прояснения его позиции. Бетман-Гольвег совершил роковую ошибку, заявив: «Я полностью согласен с военным министром».

Рейхстаг взорвался криками возмущения, а Народная партия потребовала выразить канцлеру недоверие. Запрос был удовлетворен 293 голосами против 54. Впрочем, для Бетман-Гольвега это был еще не конец: согласно конституции 1871 года в отставку его мог отправить только император. Но парламентское большинство, настроенное против него, сильно подорвало его репутацию и свидетельствовало о национальном кризисе.

Парламентарии ждали реакции кайзера, который в это время находился в Донауэшингене со своим другом, принцем Фюрстенбергом. Там его окружали военные, и он подвергался их влиянию. Естественно, цабернские события кайзеру преподносились односторонне. Генерал Даймлинг отправил императору предвзятый отчет о происходящем в Эльзасе, и Вильгельм был вполне удовлетворен этим документом, а на докладе графа Веделя, в котором содержалась критика военных, сделал насмешливые пометки на полях.

5 декабря Вильгельм II встретился в Донауэшингене с Бетман-Гольвигом, Фалькенгайном, Веделем и Даймлингом. О чем они говорили, не сообщалось, но результат этого совета был доведен до сведения общественности: два батальона пехотного полка № 99 выводились из Цаберна и переводились на военный полигон. От этого немало пострадали интересы гостиничных хозяев, торговцев и ремесленников Цаберна, поскольку большая часть их потенциального дохода была сокращена.

В ходе обсуждений в Донауэшингене было решено как можно скорее провести заседание военно-полевого суда по рассмотрению инцидента.

Преступление и наказание

Судебный процесс против Форштнера состоялся 19 декабря 1913 года в Страсбурге. Рассматривался только случай вооруженного нападения в Деттвайлере 2 декабря. Военный судья приговорил лейтенанта за умышленное нападение на гражданское лицо и незаконное использование оружия к 43 дням заключения. Однако лейтенант даже этот кратковременный срок не отсидел до конца. Он подал апелляцию, и тот же суд выпустил его на свободу досрочно – уже 10 января 1914 года. Формулировка суда всех изумила: лейтенант вовсе не угрожал оружием и не совершал нападения, а действовал в рамках необходимой самообороны. Газеты тут же высмеяли героя, оборонявшегося с оружием и в составе целой команды против одного безоружного хромого парня. Лейтенанта назвали «тряпкой» и «полным ничтожеством».

Форштнер был отпущен в тот самый день, когда состоялся суд над Ройтером. Полковника обвиняли в узурпации власти и незаконном лишении свободы гражданских лиц. Почетный мэр Цаберна Луи Франсуа Кнёпфлер назвал суд над полковником фон Ройтером «позорной пародией на судебное разбирательство, в которой все принципы права были выброшены за борт». Ройтер был оправдан на том основании, что прусский кабинет министров в 1820 году издал приказ «относительно взаимных обязанностей военных и гражданских властей в фортах и гарнизонных городах». Эти приказы не были опубликованы и являлись «Положением о применении оружия» для внутреннего пользования, включенным в устав в 1898 году. Эрнст Рудольф Хубер назвал это положение «неконституционным и, следовательно, незаконным». Известный правовед Литцт сказал в 1914 году в рейхстаге, что этот документ является недействительным. Последствием Цабернского инцидента стало новое служебное распоряжение кайзера от 19 марта 1914 года об использовании оружия военными.

При этом прусская военная юстиция не избежала двойных стандартов. Ройтера оправдали, Даймлинга оставили на его посту, а троих новобранцев, поставивших газеты в известность о нарушении устава Форштнером, арестовали и 11 декабря 1913 года осудили за «разглашение государственной тайны» на сроки от трех до шести недель.

Губернатор Ведель был снят со своего поста и заменен на министра внутренних дел Пруссии Йохана фон Дальвица, авторитарного чиновника и человека консервативных взглядов. 31 января 1914 года отправили в отставку и государственного секретаря министерства Эльзаса Гуго Цорна фон Бюлаха, вместо которого прислали потсдамского советника Зигфрида фон Рёдерна.

Эпилог

Но судьбе уже не было никакого дела ни до прусских военных интересов, ни до двойных стандартов правосудия. Апелляция и пересмотр приговора уже не имели никакого значения, потому что через несколько месяцев началась Великая война, и виновник этих событий лейтенант Форштнер, направленный в 67-й пехотный полк, был убит на русском фронте.

Куда более удивительной оказалась судьба другого героя этой истории, сурового генерала Бертольда фон Даймлинга, ратовавшего за честь и престиж прусской армии. В результате Великой войны он превратился в убежденного пацифиста и демократа, одного из руководителей Friedensgesellschaft – Немецкого мирного общества.

* * *

Так нарушения прав человека в одной провинции привели к политическому кризису целого государства, а патриотизм жителей Эльзаса, отказавшихся воевать на стороне немцев – к возвращению этой территории Франции в результате Версальского договора. В данном случае прецедент общественного отказа привел к позитивному результату для угнетенного меньшинства. Позднее, уже в годы Второй мировой войны, Эльзас и Лотарингия вновь были заняты Германией, но ненадолго – как и вся оккупированная гитлеровцами и освобожденная союзными войсками Европа.

 

Марианна Сорвина

События в Инсбруке

Сироты древней империи

Австрия в начале XX века была одним из тех многонациональных имперских образований, которым в недалеком будущем предстояло стать и главной проблемой и главной жертвой обновляющейся Европы. Пребывая в состоянии перманентного кризиса – парламентского, национального, образовательного, – она вынуждена была бороться со всеми этносами, входившими в ее состав. То был беспрецедентный случай, когда имперская власть в стране оказалась вненациональной – никому не симпатизировавшей и никому не симпатичной. Детей у империи не было – одни приемыши и сироты. Правительство на рубеже XIX и XX веков составлялось из уроженцев славянских областей – Богемии, Моравии, Польши, делалось это с целью заручиться поддержкой славянского большинства в парламенте. Немецкая группа в немецкоязычной стране превратилась в притесняемый этнос. Австрийские немцы считали себя не титульной нацией, а национальным меньшинством, отколовшимся от своей исторической родины – Германии. Такие настроения были характерны и для Тироля, самостоятельного географического, исторического и культурного образования. По традициям и языку Тироль тяготел к католической Баварии.

Но на рубеже XIX–XX веков в тени немецко-славянского противостояния оказалось другое противоборство – поначалу не столь заметное, но впоследствии превратившееся в Великую войну на Юго-Западном фронте. Итало-австрийскому конфликту в Тироле не придавали значения из-за небольшой численности итальянцев (3 %), кучно проживавших в провинции Трентино. События, о которых здесь пойдет речь, произошли задолго до Великой войны, но именно с них все и началось.

Университетский вопрос в Тироле

Трагический случай в Инсбруке получил итальянское название «Fatti di Innsbruck» («События в Инсбруке»), что было связано с некоторым конфузом австрийских властей и армии. Австрийцы предпочитали реже вспоминать об этом, в то время как итальянские революционеры считали эти события началом своего организованного движения за освобождение Южного Тироля и даже отмечали годовщины инцидента.

В первое десятилетие XX века в Австрийской монархии насчитывалось 768 422 итальянцев, и проживали они в Триесте, Фиуме и в Тироле.

Университетский вопрос, возникший с 1860-х годов, до XX века находился в тени политических событий, связанных с образованием Тройственного союза. Попытки итальянского ирредентизма заявить о себе были безуспешны. Движение, получившее название «ирредента» («неосвобожденная», «неискупленная», итал.), не воспринималось всерьез не только Австрией, но даже Италией, находившейся в вассальной зависимости от Германии. Но к началу нового века с доверием Германии было покончено, и Италия обратила внимание на свои меньшинства в соседнем государстве. Тогда ирредента начала превращаться в серьезную силу, а ее поддержка из-за границы стала особенно заметна. Создавались общества, позиционировавшие себя как благотворительные фонды для студенчества, а на самом деле помогавшие организовывать акции, направленные против австрийского правительства.

«Ирредента» была любопытным случаем слияния социалистического движения с националистическим. Историки ломали голову над тем, как в рамках II Интернационала с его идеями равенства и братства могло зародиться националистическое движение. В начале войны это раскололо «ирреденту» на последовательных социалистов и радикальных националистов. Первые выступали за союз с австрийскими социалистами и борьбу с милитаризмом, вторые пропагандировали войну и объединялись с фашистами и милитаристами Италии.

В начале века «ирредента» добивалась открытия в Австрии университета. Система образования являлась основой формирования национального самосознания, поэтому университетский вопрос приобрел политическое значение. Наибольшей остроты он достиг в 1904 году. Итальянцы настаивали на университете в порте Триест, но там проживало много славян, и власти боялись, что славяне тоже захотят открыть свои учебные заведения. И тут трентинский депутат Де Кампи предложил открыть университет в Инсбруке.

Этот город был историческим центром и священной землей для «пангерманистов». С Инсбруком был связан наивысший момент исторической славы Тироля – борьба национального героя Андреаса Хофера и его отряда с нашествием наполеоновских войск возле легендарной горы Изель. В Инсбруке, одном из самых благополучных городов Австрии, с передовой наукой, образованием и низким процентом неграмотности (2 %), на рубеже XX века начался расцвет культуры модерна. Литераторы и художники создали объединение «Молодой Тироль» (Jung-Tirol»), сравнимое по творческой одаренности с российским Серебряным веком.

Тирольские немцы никогда не согласились бы на открытие итальянского университета в столице края, но итальянцы были настроены решительно. И наибольшую инициативу проявляли радикальные ирредентисты. Социолог Эва Бауэр отмечала, что «сращивание университетского, студенческого вопроса с ирредентистами, вовсе не посещавшими университет, наводит на мысль, что это было сознательным и продуманным решением».

Во главе «ирреденты» стоял социалист Чезаре Баттисти. В его группу входили поэт Пранцелорес, юрист Пиджеле, профессор Лоренцони. К ним примкнул и католический активист Альчиде Де Гаспери – будущий премьер-министр Италии.

По другую сторону оказалась буржуазная и творческая элита Инсбрука во главе с мэром-прогрессистом Грайлем и его заместителем, издателем Эрлером. Оппозиция концентрировалась вокруг сатирического журнала Der Scherer («Подстригатель», нем.), возглавляемого фотографом Карлом Хаберманом.

Баттисти накануне открытия университета подогревал радикальные настроения на страницах газеты II Popolo: «Ходят слухи, что немецкие студенты намерены захватить помещение правового факультета, в котором вы соберетесь на свое первое занятие. Все на Инсбрук!!!»

Открытие итальянского юридического факультета

В Инсбрук прибыло около трехсот итальянцев из разных городов Австрии и Италии – студенты, профессора, журналисты и члены революционных объединений. Арендованный для итальянцев четырехэтажный дом № 8 на Либенеггштрассе был готов к вселению итальянского факультета. С самого начала открытие факультета сопровождали недоразумения. Газета Innsbrucker Nachrichten дезинформировала читателей, сообщив, что открытие состоится лишь 4 ноября. Это привело к отсутствию резонанса вокруг столь важного события. 3 ноября на Либенеггштрассе явилось 200 человек, из которых некоторые случайно проходили мимо. Зеваки жевали бутерброды, а корреспондент в растерянности топтался тут же, пытаясь взять интервью у присутствующих.

Газета намеренно пошла на этот шаг, чтобы предотвратить беспорядки. Поэтому столкновения немцев с итальянцами начались не утром, а поздним вечером. Innsbrucker Nachrichten, удовлетворенная отсутствием внимания к этому событию, не упустила случая бросить камень в огород итальянцев и упрекнуть их в намеренном нагнетании паники: «Сегодняшнее открытие итальянского факультета прошло в исключительно спокойной обстановке, не омраченное никакими инцидентами. /…/ Немцы не приехали, заставив «синьоров» краснеть за свои пророчества…».

На собрании в Вене было решено послать в Инсбрук 30 итальянцев, чтобы выразить солидарность товарищам. А в Инсбруке итальянские студенты собирались устроить вечер встречи с профессорами в «старом городе» – центре тирольской столицы. Это стало завязкой инсбрукской трагедии.

Итальянцы отправились к центру города, громко распевая боевые песни. Вечером в отеле «Белый Крест» состоялся праздничный сбор студентов и преподавателей, организованный Баттисти. Хозяева гостиницы не были предупреждены о собрании и банкете. Количество итальянцев росло, на улицах звучали смех и пение хором. После этого 22 депутата и преподаватели покинули комнату. Атмосфера сразу приобрела националистический характер. Послышались призывы «Долой Австрию», «Немецкие свиньи», «Да здравствует Италия».

Вначале 11-го ночи итальянцы, к которым присоединились венские собратья с вечернего поезда, выражали восторг по случаю победы над австрийской бюрократической машиной.

К 10 вечера на площади, отделяющей новый город от старого, начали собираться немецкие жители Инсбрука, они продвигались к отелю Zur Goldene Rose. Это создало давку: проход к ратуше и особняку «Золотая крыша» от центральной улицы города очень узкий. Полиции едва удалось оттеснить толпу от гостиницы и отогнать ее в начало улицы Марии-Терезии, чтобы предотвратить штурм помещения, где собрались студенты и члены ирредентистских обществ.

«Черная пятница»

В половине 11-го ночи 140 участников встречи хотели покинуть «Белый Крест», некоторым профессорам и гостям удалось уйти. Но итальянским студентам преградили путь около 70 человек немцев. Посыпались взаимные оскорбления. Немцы вытащили камни, итальянцы вооружились палками.

Полицейские попытались вступить с ними в переговоры.

Накопившиеся эмоции проявлялись лишь в устной форме, но вдруг кто-то крикнул: «У одного из итальянцев пистолет!» Начальник охраны вызвал Баттисти с требованием сдать оружие. Тот ответил: «Ни у кого нет оружия, дайте нам пройти!»

Без четверти 11 полиция продолжала вести переговоры с Чезаре Баттисти, и он обещал увести итальянцев, если им освободят левую сторону улицы Герцога Фридриха. Однако в это время со стороны отеля «У Золотой Розы» послышались выстрелы. Некоторые итальянские студенты, стоявшие на углу, не выдержав эмоционального напряжения, попытались прорвать заслон, выхватили оружие и начали стрелять по немецким демонстрантам. Около десятка человек оказались травмированы и ранены.

От выстрелов итальянцев пострадали и гражданские лица. Учитель физкультуры местной школы был ранен в руку, железнодорожник Энгельбрехт – в низ живота. Студенту философского факультета Венского университета пуля срикошетила в голову.

Толпа кинулась на итальянцев, в ход пошли палки, и началась сумятица. 14 итальянских студентов и некоторые полицейские получили сильные ушибы. Полиция оттеснила итальянцев, размахивавших револьверами, разоружила их и втолкнула в ресторан, заняв позицию между демонстрантами и входной дверью. Часть итальянцев укрылась в здании башни. Пострадавшие были доставлены в мэрию, где развернулся экстренный пункт скорой помощи.

В половине 12-го ночи в окна отеля «Белый Крест» летели камни, а у полиции появилась новая проблема: толпа разделилась на две части – одна осталась на улице, а вторая устроила дежурство в фойе гостиницы, где забаррикадировались итальянцы.

В это время в кабинете военного советника фон Рунгга совещались бургомистр Грайль и имперский советник Лихтентурм. Вопрос стоял о введении в город армейских частей.

«Я не могу на это согласиться, – твердил бургомистр. – Военное присутствие вызовет еще большее раздражение в городе и брожение в умах!»

«Ну так делайте что-нибудь! – бросил с досадой Лихтентурм. – Здесь вам легко приводить доводы и контрдоводы. Пойдите и попробуйте их уговорить, чтобы они разошлись. Это же ваш город, в конце концов».

Вошел взвинченный губернатор Тироля полковник Шварценау, сказал с порога:

«Почему до сих пор нет военных? В ратуше заперты итальянцы. Там всего два наряда полиции. На улице две тысячи человек. Осада начнется с минуты на минуту. Чего вы ждете?»

После безуспешных попыток Грайля успокоить толпу в город был введен 14 батальон кайзеровских стрелков.

Убийство

Было почти 2 часа ночи. Стрелки, вооруженные штыками, продвигались к площади перед улицей Герцога Фридриха. Перед ними стояла задача освободить центр города и прилегающие к нему улицы от демонстрантов. Когда военные подошли к площади, офицер полиции вновь обратился к толпе с призывом разойтись, но в ответ раздались угрожающие выкрики. Тогда войско приступило к зачистке улиц.

Военные заняли все переулки и в два часа ночи были уже рядом с отелем «Золотая Роза». Внутри слышался топот ног, окно было разбито. Отряды рассредоточились по переулкам, отходящим от собора. Некоторые зашли в аркаду «Золотой Розы» из переулка Штифтгассе.

В это время художник Август Пеццеи, иллюстратор сатирического листка Der Scherer, собиравшийся делать зарисовки происходящих событий, находился в аркаде отеля «У Золотой Розы». Незадолго до этого его узнал служащий городского собрания Гуршнер. Он подумал, что художнику опасно находиться здесь в такой момент, и хотел подойти к Пеццеи, но его оттеснили к площади.

Как свидетельствовали очевидцы, стрелки подошли к дверям ресторана, и вдруг один из них увидел человека с блокнотом. У художника была немецкая внешность: голубые глаза и русые волосы. Он прислонился к двери и что-то набрасывал в блокноте. Стрелков, вышедших из переулка, он не видел.

Август Пеццеи не был ни немцем, ни итальянцем. Он был ладином. Ладины – маленький этнос, проживающий на альпийских территориях. Немцы всегда относились к ним с братской нежностью, а художник принадлежал к австрийской творческой элите, поэтому в Инсбруке его любили. Эрцгерцог Ойген Габсбург купил на выставке художника 6 полотен. Картины Пеццеи были в частных собраниях заместителей бургомистра, у губернатора Вильтена, депутатов и профессоров. Пеццеи был не просто модным художником. Он был исключительно одарен. Его картины и сейчас поражают чувственностью, оригинальностью, философской насыщенностью.

В центр города он пришел со своей собакой, черным ретривером: очевидно, никак не предполагал, что события примут столь жесткий оборот.

Стрелком, который увидел художника, был Луиджи Минотти, итальянец из Борго. Минотти долю секунды смотрел на человека перед собой, а потом, когда художник отвернулся и сделал два шага в сторону площади, вдруг бросился на него с криком: «Ostia, avanti porci tedeschi!» – и вонзил штык ему в спину.

Никто не понял, что произошло. Август Пеццеи обернулся и широко открытыми глазами с удивлением смотрел на убийцу, успевшего выдернуть окровавленный штык. Потом художник упал рядом с входом в отель. Минотти с его штыком оттеснили назад. Ретривер то присаживался рядом с телом хозяина, то принимался метаться, глядя на арку. К художнику бросились те, кто оказался рядом, раздались крики: «Врача! Человека ранили!» Люди расступились, пропустив бледного, как смерть, бургомистра.

«Врач здесь, – сказал Грайль и, повернувшись назад, закричал в сторону улицы: – Да где врач?! Долго ждать?»

Он наклонился к раненому и шептал что-то ободряющее. Появился врач в сопровождении вице-мэра Эрлера.

«Господи всеблагой! Это же Пеццеи!» – произнес Эрлер в ужасе.

Врач наклонился к художнику, взял за руку, но тут же отодвинулся и покачал головой с каменным лицом.

«Бесполезно. Ничего нельзя сделать».

«Не может быть! – закричал Эрлер. – Он просто ранен! Надо перенести его отсюда».

«Он что-то говорит», – вдруг заметил Грайль и наклонился к художнику.

«Что? Что он сказал?»

«Спрашивает, где его собака».

«Не трогайте его, – сказал врач. – Он уже отходит. Позовите священника, – он вновь наклонился к художнику и, взяв его холодеющую ладонь, мягко сказал: – Мужайтесь, дорогой… молитесь».

Все было кончено. Никто не понимал, как это могло произойти: почему в результате уличных беспорядков погиб только один человек, да и тот – самый безобидный и всеми любимый житель города.

Августа Пеццеи перенесли в здание старой ратуши, и жителям города в течение двух часов заходили для прощания. Грайлю казалось, что такое потрясение отвратит людей от радикальных действий.

Священная жертва

Но после убийства события окончательно вышли из-под контроля. Толпа разрушила итальянский факультет, и здание решили не восстанавливать. Днем с криками «Смерть убийцам Пеццеи!» молодежь расколотила фасад дома, в котором жил командир кайзеровских стрелков Лойпрехт. В городе громили итальянские рестораны. Бургомистр Ерайль произносил гневную речь в городском собрании, а издатель журнала Der Scherer Хаберман выступал на площадях перед демонстрантами с обвинениями в адрес «лживого австрийского правительства».

Номера журналов и газет писали исключительно об убийстве художника. Der Scherer вышел со стихами, посвященными Пеццеи:

Поэт Артур фон Валльпах сочинял стихотворные воззвания:

Смерть Пеццеи приобрела характер священной жертвы. Его сравнивали с Андреасом Хофером, отдавшим жизнь за свободу Тироля. Похороны Пеццеи вылились в демонстрацию против австрийского режима и итальянского нашествия. Заместитель бургомистра Шалк разразился гневными словами: «Ты стал нашим героем-мучеником, и твоя смерть – ответ тем, кто считает, что волю нашей нации можно согнуть. Тироль останется немецким! Из твоей крови прорастет чудесный цветок германского единства!»

Августа Пеццеи провожали в последний путь 40 тысяч человек. Он был с почестями похоронен в аркаде Западного кладбища.

«Туманное дело»

Позднее исследователи признавали, что события в Инсбруке были полны странностей и недомолвок. Историк Михаэль Гелер писал, что они «напоминали фарс», а эту историю назвал «туманным делом». Никто не мог толком объяснить, кто такой стрелок Луиджи Минотти и почему он совершил столь необъяснимый поступок. Innsbrucker Nachrichten сообщала, что «капрал Луиджи Минотти из Борго спрятал свой окровавленный штык в огромном ворохе соломы и пошел позаимствовать оружие в другой отряд». Непонятно было, почему его так и не отдали под суд.

Уже во второй половине дня 4 ноября в листовках распространялась информация о том, что эксперт-криминалист Карл Ипсен сомневается в результатах вскрытия и утверждает, что смерть Пеццеи могла наступить от удара ножом. В момент беспорядков полиция арестовала 137 итальянцев, в числе которых были Баттисти, Де Гаспери и другие лидеры, однако через 30 дней все они были отпущены без предъявления обвинений. Одной из причин такого либерального отношения к арестованным стало давление Италии, начавшей собственное расследование. У инцидента, получившего международный резонанс, не оказалось виновников. Конфликт предпочли замять.

Об этих событиях вспомнили через сто лет. В ноябре 2004 года итальянские и австрийские историки собрались в Инсбруке на конференцию, посвященную этой истории. Целью конференции было примирение сторон и попытка пролить свет на события вековой давности. Но, несмотря на интересные выступления исследователей, туман так и не рассеялся.

Эпилог

Но едва ли не самым любопытным моментом «туманного дела» стала последняя открытка Августа Пеццеи, оставленная им на рабочем столе. У художника был обычай – уходя на задание редакции, оставлять коллегам какое-нибудь послание, чтобы, придя на работу, они обнаружили весточку от своего товарища.

Когда произошло убийство, сотрудники Der Scherer не сразу вернулись в редакцию, а вернувшись, обнаружили на столе художника открытку и остолбенели.

Пеццеи написал размашистым почерком: «Вперед к победе! Радуйтесь жизни! Пеццеи». На открытке была изображена его иллюстрация к еще не вышедшей книге – могильный холмик с покосившимся крестом.

 

Марианна Сорвина

Прощание с миром

Италия перед войной

О бедственном положении Италии свидетельствовало начавшееся еще на рубеже XIX–XX веков активное переселение утомленных голодом и нищетой провинциальных жителей в эмиграцию – преимущественно в США. К 1914 году, то есть к началу «Grande Guerra», их число достигло миллиона за год. Почти половина населения страны – 48 процентов – была неграмотна. Военная предыстория Италии и походов XIX века лишена успехов. В ней трудно было отыскать героический прецедент, который вдохнул бы патриотизм и национальную идею в массу неграмотных и обделенных людей. Эти бесконечные поражения итальянской армии, состоявшей из феодальных крестьян, продолжались с середины XIX века и тоже не остались незамеченными советскими военными историками. По их словам, в сражениях 1848 года эту не слишком храбрую и безынициативную армию все время громили австрийцы, и наибольший конфуз таких поражений заключался в том, что численно австрийцев было вдвое меньше.

Сначала итальянцев победили при Мортаре, потом, 25 июля 1848 года – при Кустоцце, а весной следующего года – при Новарре. Прошло почти двадцать лет, но ничего не изменилось: в 1866 году войска императора Виктора-Эммануила опять терпели поражение при Кустоцце и спасались бегством в сторону реки Минчио. В том же 1866 году в 30 километрах от Далмации, на Адриатическом море, австрийцы опять разбили итальянцев. Потеря нескольких кораблей и беспорядочное бегство уцелевших стало символом позора итальянского флота. В том же 1866 году бесславно провалилось и завоевание Абиссинии, а еще через тридцать лет, в 1896 году, профессионально обученная и хорошо подготовленная итальянская армия была с неприличной легкостью разбита абиссинскими добровольческими отрядами и потеряла при этом всю артиллерию и десять тысяч человек.

Военные поражения неизбежно вызывают у побежденного противника жажду реванша. Милитаристские настроения активно подогревала и фашистская пресса: Il Secolo, где публиковался накануне войны лидер трентинского ирредентизма Чезаре Баттисти, Popolo d’Italia, издаваемая его учеником Бенито Муссолини, а также Idea Nationale, Corriere della Sera и другие средства массовой информации активно призывали к войне.

Однако и к Великой войне Италии не удалось привести в порядок свои войска. Часть ее гарнизонов именно в тот момент завязла в Северной Африке, отбиваясь в Триполитании от египетских племен. Вооружения Италии давно устарели, обмундирования не хватало, а в пехоте на целый полк приходился лишь один пулеметный взвод. В отсутствии каких-либо героических традиций храбростью не отличались ни рядовые армейцы, ни штабные офицеры. Военные историки писали, что «Подготовка командного состава и штабов находилась на весьма низком уровне. Это подтвердили впоследствии не отличавшиеся талантливостью операции итальянской армии в мировую войну. При поражении паника обычно начиналась с высших штабов».

Именно такая неприглядная картина начала XX века рисовалась на страницах советских исторических исследований конца 1930-х годов.

Британский историк В. Готлиб, в свою очередь, отмечал, что сам Тройственный союз «был делом рук Бисмарка», который старательно подогревал неприязнь Италии к Франции и разжигал итальянские аппетиты, вследствие чего «итальянцы рассчитывали, оказав Германии новые услуги, приобрести взамен Ниццу, Корсику и Савойю».

Доказательством такого подобострастного доверия Италии к Германии служит, по словам историка, эпизод 1881 года, когда Бисмарк, желая убрать Францию из европейской политики, намеренно отвлек ее внимание на Тунис, а Италия, тоже наметившая себе эти колониальные территории, вынуждена была отступиться под влиянием Германии.

Вторым моментом единения Италии и Германии была Австро-Прусская война 1866 года, поставившая Италию на сторону Пруссии. Однако после этого Германия попыталась покровительственно сблизить Италию с Австро-Венгрией, чтобы получить двух преданных вассалов. В какой-то мере это удалось, чему как раз и был свидетельством Тройственный союз. Но это ни в коей мере не устранило вековую ненависть, порожденную двумя факторами – давним владычеством австрийцев над итальянцами и положением Южного Тироля, в котором проживали их собратья. Австро-Венгрия на тот момент уже снискала славу тюрьмы народов, а мысль о неосвобожденных тирольских ирредентистах окончательно похоронила идею примирения этих двух стран.

Окончательно итальянское доверие к Германии и Тройственному союзу было подорвано в 90-е годы XIX века, когда Италии не оказали поддержки в ее африканской кампании. Терпя одно поражение за другим, амбициозная держава догадалась, что Германии нет до нее никакого дела, а внутренне над ними по-прежнему насмехаются те самые германские варвары, которые некогда разорили великий Рим. Так ненависть к Австрии перекинулась и на Германию, а идея Тройственного союза утратила всякий смысл.

Германия и Австрия относились к Италии с недоверием, ожидая от нее какого-нибудь подвоха. По словам Луиджи Виллари, явным доказательством презрения Австрии к его стране было нежелание императора Франца-Иосифа нанести ответный визит римскому императору: причиной историк считал подобострастие австрийского монарха перед Ватиканом, отделенным от Италии, которую «австрийские набожные фанатики были склонны рассматривать/…/как кощунственную державу, так как она вырвала Рим из-под власти пап».

По словам Виллари: «… К Австрии итальянцы никогда не питали симпатий, и союз с нею в этих условиях был даже более, чем союз с Германией, лишь «mariage de convenance» («брак по расчету»):

«Объединение Италии было достигнуто лишь после трех войн против Австрии, и ненависть к Австрии была глубоко заложена в итальянском народе, и Австрия продолжала тиранически господствовать в нескольких провинциях с высококультурным итальянским населением или же с населением, хотя и смешанным (итальянцы и южные славяне), но по существу принадлежащим к латинской и итальянской культуре. Несмотря на союз, Австрия все же продолжала представлять собой угрозу безопасности Италии, продолжала вооружаться против нее, укреплять границы Трентино и Венеции Джулии и покрывать приграничный район сетью стратегических шоссейных и железных дорог».

Последнее действительно характерно для южной части Австрии начала XX века, однако строительство дорог в Тироле носило не столько военно-стратегический, сколько промышленный характер: Австрия, при всем своем консерватизме, стремилась наверстать упущенное в области коммуникаций, а премьер-министрами в первые годы XX века нередко становились министры железных дорог. К этому же относится строительство вокзалов и проведение трамвайных путей.

Под «несколькими провинциями с высококультурным итальянским населением», где «Австрия продолжала тиранически господствовать», Виллари подразумевает регион Трентино и Альто-Адидже (ставший камнем преткновения в националистическом и военном вопросе после Первой, а потом и Второй мировой войны). Виллари сам итальянец, а весьма примечательным для итальянского менталитета той эпохи является высказывание о «по существу принадлежащих к латинской и итальянской культуре» территориях со «смешанным итало-славянским населением». Речь идет о Далмации и Фиуме, которые к большому негодованию итальянцев достались после Первой мировой войны Югославии. Почему славянское население должно «по существу» принадлежать к латинской и итальянской культуре, понятно лишь носителю «священного эгоизма», активно внедрявшегося в сознание итальянцев накануне Великой войны.

Идея утраченного древнеримского величия фанатично отыскивала даже в маленьком провинциальном Трентино останки римского прошлого, сохранившиеся с архаических эпох – как доказательство итальянского избранничества. И кое-какие реликты там действительно остались со времен правления римских императоров. Итальянская публицистка Изабелла Босси Федриджотти напоминает, что «в первом веке до Рождества Христова сюда пришли римляне, прельстившись горнодобывающей промышленностью, плодородием земель и работой местных искусников», когда Тренто еще был «маленькой деревушкой»: «Есть множество свидетельств того, что римляне оставили здесь следы своего присутствия, их можно увидеть в основном в районе дворца Лодрон (остатки дома, магазин виноторговца, дорога и стена) в Епархиальном музее (остов от двери), на площади Чезаре Баттисти…».

Но сам Трентино начала XX века едва ли мог соответствовать масштабам и культурным параметрам Римской цивилизации двадцативековой давности: это был маленький, красивый, но провинциальный город – один из многих городов Европы. Кстати, римские реликты можно было найти почти в каждом государстве Западной Европы (например, в Сербии и Болгарии) и, конечно, на Севере Африки. Однако считать все эти государства тоже территорией Италии новейшего времени было бы довольно удивительно. Это не казалось удивительным лишь националистам, активизировавшимся в Италии в начале XX века. Так рассуждал, к примеру, политически активный поэт-националист Габриеле Д’Аннунцио – и когда написал эссе «Держу тебя, Африка», и когда вместе с двумя тысячами своих сторонников в 1919 году незаконно захватил город Фиуме.

В свою очередь, российские и французские дипломаты и историки 30-х годов констатировали, что истинной причиной нейтралитета Италии по отношению к Тройственному союзу (а потом и присоединения к Антанте) стали вовсе не патетические лозунги о справедливости или воссоединении исконных земель, а страх вновь потерпеть поражение в случае присоединения к более слабой стороне. Один французский дипломат даже сказал, что Италия «volera au secours du vainqueur» («бросится на помощь победителю»). Нейтралитет, в котором трентинский политик и будущий премьер Италии Альчиде Де Гаспери, с его жаждой активного мессианства, видел христианское миротворчество, на самом деле был вовсе не жестом христианского благородства или пацифистских убеждений, а лишь продуманным маневром: Италия выжидала, на чьей стороне окажется перевес, и примкнула к этому более выгодному союзнику, предварительно поторговавшись в Лондоне за австрийские земли.

* * *

Несмотря на воинственные узурпаторские амбиции итальянских верхов, простые труженики Италии в 1910-е годы войны вовсе не жаждали, на призыв к всеобщей мобилизации жители ответили массовой стачкой, и волнения прокатились по всей стране, после чего премьер Саландра перешел к открытым угрозам военных репрессий.

Этот острый момент итальянской истории также отразил английский историк В. Готлиб, когда упоминал переписку Аварны и Боллати – двух друживших между собой послов-германистов (из Австрии и Германии):

«Седьмого марта 1915 г. Аварна писал Боллати: «Беспорядки вновь показывают, что страна в целом не хочет войны». Но, как отмечал потом Саландра, «уже нельзя было остановиться на пути, который мы избрали».

В этом отношении действующий тогда кабинет министров Италии был настроен вполне определенно.

«Sacro egoismo» [72]

Вторая половина 1914 года ознаменовалась в Италии двумя смертями.

20 августа умер папа римский Пий X, и пятого сентября на его место был избран тот самый Бенедикт XV, с которым встречался католический миротворец Альчиде Де Гаспери.

16 октября скончался премьер-министр Сан-Джулиано. Временным управляющим делами кабинета на правах председателя стал Антонио Саландра, которому надлежало к началу ноября представить новый кабинет и свою концепцию политики.

Саландра считался по взглядам либералом, но принадлежал к милитаристски настроенному меньшинству партии, уступая Джованни Джолитти, человеку умеренному и лишенному воинственности. Желание наверстать упущенное и добиться преимуществ для Италии превратило Саландру в завсегдатая резиденции британского посла Реннеля Родда, на которого теперь следовало ориентироваться всем представителям власти в стране.

Британия была тем самым кукловодом, от которого зависело положение других народов. И если вначале Италия с одобрения англичан пошла на нейтралитет, то потом этого было уже мало, и Саландра первым это ощутил, поэтому, чтобы обойти Джолитти и добиться доверия большинства, начал опираться на сторонников интервенции, националистов и фашистов.

Впоследствии Саландра утверждал, что «как бы ни развивались события, благоприятно или неблагоприятно», он всегда «был более чем кто-либо убежден в необходимости и справедливости войны»: «Без этого мы все походили бы на безнадежных калек, неспособных защищать свои интересы и, что еще хуже – честь и достоинство собственного народа».

Кадровая политика Саландры с самого начала его правления распространилась на его кабинет: все сомневающиеся были немедленно устранены из правительства и заменены воинственными «крестоносцами», готовыми подписаться под любыми ассигнованиями армии. Ядро этой группы, более напоминавшей армейский штаб, составляли военный министр Витторио Цупелли, главный казначей Паоло Каркано и министр колоний Фердинандо Мартини. К слову сказать, последний до своей политической карьеры успел попробовать себя на театральном поприще: Мартини вышел из актерской среды и сам был комическим актером и средней руки драматургом, что для Италии того времени, в общем-то, не являлось редкостью. Представители богемы были не просто политизированы – рамки театральной условности и сценическое пространство оказались им явно тесны. Политики тоже ощущали себя актерами, а их речи напоминали сценические монологи. Желание произвести впечатление на аудиторию сближали и тех, и других.

«Серым кардиналом» премьер-министра стал сын банкира Сидней Соннино, подвизавшийся в роли черного маклера. Весьма энергичный, амбициозный и не лишенный способностей человек, он имел все данные, чтобы самому получить пост премьера, но ему помешала сомнительная репутация интригана и биржевого афериста.

В лояльности Соннино Саландра поначалу сомневался: тот был убежденным сторонником Тройственного союза, поскольку опасался, что в случае выхода из него победы Германии и Австрии поставят отделившуюся Италию в унизительное положение и приведут ее к публичному позору.

Соннино утверждал: «Решение о нейтралитете представляется мне сомнительным. Возможно, Австрия и Германия одержат победу на суше. И что тогда ожидает нас? После этого нас отстранят от мировой политики».

Единственным убедившим его аргументом, стал, конечно же, британский флот. Не только на Соннино, но и на всю Италию он действовал подобно гипнозу. Британский флот был одной из обязательных оговорок даже в соглашении Тройственного союза – в случае участия в военных действиях британского флота, угрожавшего итальянским берегам, Италия оставляла за собой право не вмешиваться в военный конфликт.

Участие Англии в войне сразу изменило взгляды Соннино на противоположные. Теперь Саландра без колебаний доверил ему министерство иностранных дел, однако возложил на него непростые полномочия – добиться наибольшей выгоды для Италии и выполнения всех обещаний Антанты.

В ноябре 1914 года Саландра предстал перед парламентом и народом и озвучил кредо своего кабинета:

«Принципы нашей международной политики завтра будут те же, что и вчера. Чтобы продолжить наше дело, необходима непоколебимая твердость духа, спокойное видение реальных интересов страны, зрелость мысли, что не исключает, по мере необходимости, готовности к действию. Нужно обладать мужеством. Не словами, а делами. Ум должен быть свободным от какой-либо предвзятости, от предрассудков, от любого чувства, кроме неограниченной и исключительной преданности нашей стране, священному эгоизму для Италии».

Ключевые слова были произнесены – «sacro egoismo»: это словосочетание стало девизом Италии. После выступления нового премьера и началась печально знаменитая битва нейтралистов с интервенционистами. Позицию нейтралитета по отношению к несправедливой со стороны Германии и Австрии войне поддерживал ряд итальянских депутатов во главе с Джованни Джолитти. В их число входил и трентинский политик, доктор филологии Альчиде Де Гаспери. Джолитти придерживался мнения, что в нынешних условиях от Европы многое можно получить и без войны.

Саландра тут же использовал характерный для политиков нечестный прием – он заявил, что Джолитти ведет себя непатриотично по отношению к доблестной итальянской армии, которой он отказывает в храбрости и военном мастерстве. Это звучало провокационно и некорректно. Было ясно, что армия далека от совершенства, что она плохо подготовлена и оснащена, что она, наконец, застряла в Ливии. Но во всеуслышание признать правду значило прослыть не патриотом и почти предателем национальных интересов. А объявить обратное – значило солгать. Джолитти, как и любой другой политик на его месте, предпочел солгать. В обстановке того времени прослыть предателем было опасно и недальновидно.

«Он утверждает, что я выразил противоположное мнение относительно вступления в войну из-за того, что я не доверяю силе нашей армии», – сказал Джолитти. – «Это не соответствует действительности. О значимости нашей армии не было и речи… Мои уста никогда не произносили той хулы, которую приписывает мне Саландра. Разве могу я недооценивать роль наших солдат в Ливии и во всех войнах».

В это время, чтобы предотвратить вступление Италии в войну на стороне Антанты, Германия пошла на радикальный шаг – сама предложила Австро-Венгрии отдать Италии территории, населенные итальянцами, и германский посол в Италии граф фон Бюлов оповестил об этом Джолитти. Тот был несказанно рад такому решению германцев и сразу же поставил в известность парламент Италии, полагая, что это остановит сторонников войны с Австрией.

В парламенте началось голосование по этому вопросу, результат которого совершенно обескуражил Джолитти и его соратников: нейтралитет поддержали 320 депутатов, но агитация противников нейтралитета оказалась сильнее, и 508 голосов было подано за вступление в войну.

После этого премьер-министр Саландра попытался подать в отставку, что было в большей мере демонстративным шагом, нежели его истинным намерением. Король Италии Виктор-Эммануил, у которого к тому моменту уже побывал со своей милитаристской идеей трентинский ирредентист Чезаре Баттисти, эту отставку не принял. Собственно, такого исхода Саландра и ожидал. Воинственный кабинет министров мог торжествовать: он получил карт-бланш. Кстати, впоследствии королю Италии припомнили его соглашательство и с милитаристским правительством Саландры, и с фашистским правительством Муссолини.

Умеренный Джолитти тоже совершил политическую ошибку: до 1915 года он настолько уверовал в свое либеральное большинство с нейтралистскими взглядами, что совершенно упустил из вида многие факторы, в том числе и влияние на парламент ирредентистов и фашистов. Он не сомневался в результатах голосования в пользу нейтралитета, и перевес сторонников войны в парламенте стал для него полнейшей неожиданностью. Проиграв парламентскую борьбу, Джолитти, потрясенный исходом голосования, уехал из столицы.

Горькие разочарования

Нарушение договора с Тройственным союзом не было легким решением даже для некоторых итальянских представителей власти. Сторонников сохранения тридцатилетнего союза оказалось не слишком много, но они все же были. Некоторые члены итальянского правительства были потрясены случившимся. Один из советников министерства, товарищ министра Фузинато, в результате тяжелого депрессивного синдрома покончил с собой.

Тяжелые, пессимистические настроения отличали и двух послов в Австрии и Германии, для которых разрыв Тройственного союза стал личной трагедией, поскольку они искренне любили страны, в которых работали.

Герцог Джузеппе Аварна ди Гуалтиери, родовитый сицилийский аристократ, сын премьер-министра Сицилии Карло Аварна и кавалер десяти орденов, занимал должность посла уже более десяти лет. Аварна оказался на этом посту по призванию: он прекрасно владел немецким языком и знал австрийскую культуру. Весной 1915 года он, подобно его другу Риккардо Боллати, итальянскому послу в Берлине, испытывал тяжелые чувства, поскольку именно ему предстояло озвучивать все решения итальянского правительства австрийской стороне и вручать ноту.

23 мая 1915 года Аварна официально объявил правительству Австрии о начале войны. По словам знавших его людей, в этот трагический момент посол держался с исключительным достоинством, как и подобает итальянскому патриоту и должностному лицу. Однако совершенно очевидно, что все это и свело его в могилу менее чем через год.

Посол Рикардо Боллати, германист и специалист по дипломатии на Балканах, до конца оставался противником войны, продолжил антивоенную деятельность в депутатских группах Италии и впоследствии, с приходом к власти режима Муссолини, отошел от дел.

При всем желании Аварна и Боллати, равно как и любые другие политики или чиновники, никак уже не смогли бы повлиять на ход истории. За неделю до вступления в войну Италии был заключен секретный пакт в Лондоне, в котором говорилось, что Италия отделилась от Тройственного союза, созданного совместно с Австрией и Германией, и присоединилась к державам Антанты (Россия, Англия и Франция). Там подтверждалось, что Италия взяла на себя обязательство вступить в войну против Австро-Венгерской империи в обмен на территории Трентино, Истрии и части Далмации: в пакте было шестнадцать пунктов и перечислялось много территорий, предложенных Италии в качестве платы за выход из Тройственного союза.

С объявленным первоначально и вполне оправданным военной ситуацией нейтралитетом было покончено. Позиция, занятая Австрией по отношению к своему бывшему политическому союзнику, перекинувшемуся на сторону противника, была сформулирована в словах патетического обращения кайзера Франца-Иосифа I к своему народу. Эти слова помещены на памятных нагрудных знаках австрийцев 1915 года: «Ein Treuebruch, dessengleichen die Geschichte nicht kennt» – «Предательство, какого не знает история».

 

Марианна Сорвина

Прощание с миром

Австрия перед войной

Австрия еще на рубеже XIX–XX веков потонула в кризисе парламентаризма, и главным камнем преткновения стал вопрос о языках: огромная империя, в разные времена поглотившая маленькие страны Балканского полуострова и славянские территории, никак не могла урегулировать этот вопрос, не ущемив при этом какой-нибудь народ. Достаточно упомянуть о том, что в Венском парламенте на Рингштрассе заседания постоянно срывались по инициативе чешской или немецкой фракций. Вопрос о языках и правах меньшинств блокировал даже принятие государственного бюджета. Министр-президенты менялись каждые два-три месяца, а иногда и каждые полмесяца.

В национальном противостоянии уже в начале XX века лидировали австрийские немцы, чехи и итальянцы. К 1904 году чехи отошли на второй план, и главным стало противоборство немцев и итальянцев.

Итальянцы, особенно проживавшие на территории австрийского Тироля, именовали себя «ирредента». Но в Австрии сформировалась и большая группа политически активных этнических немцев – своеобразная «Австрийская Германия». Тирольский депутат от земельной палаты Карл Грабмайр писал, что «в Австрии имеется немецкий «ирредентизм». Это те немцы, которые видят выход только в распаде Австрии и присоединении к Германии».

Чтобы держать в узде многонациональное сообщество с новорожденными националистическими партиями и группами, Австрийской империи необходимо было постоянно закреплять общественные догмы и охранять консервативные ценности. Австрийский центр старался внимательно следить за тем, что происходит в отдаленных регионах страны. Для этого действовала хорошо организованная система контроля и подавления, которую представляли цензура, суд и реакционная печать. Воспитание человека начиналось еще со школьной скамьи. И политическое противостояние в Тироле оказалось связано, в первую очередь, с системой образования, как основой формирования национального самосознания. Именно поэтому университетский вопрос приобрел государственное и политическое значение. С конца XIX века каждый срыв лекций, каждая университетская стычка или демонстрация попадали на страницы местной печати.

Кульминацией противостояния двух национальных групп стали события в Инсбруке, столице Тироля. В ночь с 3 на 4 ноября 1904 года там разыгралась кровавая трагедия: открытие итальянского юридического факультета и последующие брожения по городу и националистические выкрики итальянцев привели к массовому побоищу. Активными участниками этой истории оказались итальянские и немецкие студенты, трентинские революционеры-ирредентисты, инсбрукская полиция и многонациональный военный отряд стрелков. В результате множество людей получили ранения, а художник Август Пеццеи, сотрудничавший в пангерманском сатирическом журнале Der Scherer, был убит.

После этих событий университетский вопрос из региональных советов Тироля перекочевал в более представительные собрания, а в 1911 году – в государственный парламент Австрии. Но решения по нему не могли принять даже сами итальянцы внутри своей фракции, поскольку фракция разделилась на умеренных христианских центристов и социалистов националистической направленности. Их представляли бывшие союзники в борьбе за университет – уроженцы австрийской провинции Триент Альчиде Де Гаспери и Чезаре Баттисти. Они оба были участниками инсбрукского инцидента 1904 года, и оба в результате конфликта оказались задержаны инсбрукской полицией. Баттисти через сторонников передавал из тюремной камеры интервью и репортажи для своей радикальной газеты II Popolo, Де Гаспери – тоже сидя в камере – дописывал курсовую работу по «Фаусту» Гёте для 4 курса филологического факультета в Вене.

Непримиримые противоречия

После межнационального конфликта 1904 года большинство итальянских лидеров продолжало настаивать на открытии университета в Триесте. Особенно яростные столкновения умеренных и радикальных итальянцев Австрии начались летом 1905 года. 27 августа на собрании в «Рива дель Еарда» Альчиде Де Гаспери высказался одобрительно по поводу правительственного предложения открыть итальянский университет в Тренто, столице австрийских итальянцев, где они составляли большинство. Такая идея не нравилась Чезаре Баттисти, и он публично обвинил Де Гаспери в оппортунизме. Как показали инсбрукские события, ирредентисты во главе с Баттисти вообще не были заинтересованы в урегулировании университетского вопроса: они активно провоцировали войну, считая, что только она способна решить проблему итальянского меньшинства в Австрии. Еще в 1902 году в письме к своему товарищу Антонио Сальвотти Баттисти писал: «Короче – давай трясти всех итальянцев, которые все еще живут в ветхой австрийской монархии, ибо недалек день – может быть, он совсем рядом, – когда она распадается на части, и мы сможем вернуться к нашей исконной родине, а не будем поглощены Германией. /…/ Но об этом следует кричать, кричать во весь голос, а не бояться на каждом шагу, что какой-нибудь комиссар полиции причинит нам некоторые неудобства».

Четырьмя годами позже, в 1909, нападки на Де Гаспери продолжил в газете II Popolo ученик Баттисти, публицист Бенито Муссолини. В тот момент он еще придерживался осторожной политической линии: по большей части лишь поддерживал сторону своего наставника, нежели выступал сам. До начала 1910-х годов Муссолини не позиционировал себя как сторонника войны и находился в тени радикалов.

17 июля 1911 Альчиде Де Гаспери, филолог по образованию и христианский демократ по убеждению, стал членом Венского парламента. Радикалы послали туда же Чезаре Баттисти в качестве своего представителя.

В том же году секретарь католической партии Конци во время своего доклада в парламенте неожиданно выдвинул идею создать итальянский факультет в Вене. Это предложение вызвало сначала оторопь и шок в рядах парламентариев, а потом вылилось в горячую дискуссию с одной стороны между итальянскими и немецкими депутатами, с другой – между Де Гаспери и Баттисти. Итальянский университет в столице австрийской империи представлялся централисту Де Гаспери компромиссом и подарком властей, Баттисти этого мнения не разделял. Воинственный издатель вообще не желал слышать австрийское правительство, и что бы оно ни предложило, это уже не имело значения. Поэтому, когда Конци озвучил свою идею о перенесении университета в Вену, речи Баттисти в парламенте приобрели наиболее агрессивный характер. Выступая 24 октября 1911 года на заседании, Баттисти заявил, что он категорически против всех институтов власти в монархии Габсбургов и тем более в Вене. Он окончательно раскрыл все свои карты, сказав, что это просто нелепо, потому что «главным врагом итальянского университета стало австрийское правительство». По его мнению, создание итальянского факультета в Вене не отвечает интересам итальянцев, потому что им нужен «настоящий университет», а не какая-то «мелкооптовая фабрика». Тем более что речь идет не только о юридическом факультете, но и о медицинском, философском и педагогическом, который выпускал бы учителей средних школ, так как отсутствие средней и высшей школы – это «признак упадка национальной культуры» и ведет к «обескровливанию итальянского интеллектуального самосознания». Кроме того, «Вена – неподходящее место для итальянских профессоров еще и потому, что университет не может быть отделен от своего народа, как голова от тела».

Де Гаспери, выступавший на следующий день, напомнил, что речь идет о большой уступке австрийских властей в университетском вопросе, то есть о «подчинении общей законосообразности» и «категорическом императиве».

Стремясь предупредить нападки правых радикалов, Де Гаспери заметил, что не стоит опасаться появления на базе университета нового центра итальянского ирредентизма, поскольку именно отказ от культурного равенства и приводил ранее к националистическим волнениям итальянской стороны. Отношение «популистов» к университетскому вопросу он назвал «политикой бессердечного упрямства». Де Гаспери объявил, что пора наконец принять решение и «покончить с туманным состоянием между надеждой и тревогой». Закончил он свою речь предупреждением: «Тот, кто хоронит идею факультета, навлекает на свою голову новые проблемы, потому что факультетский вопрос будет восставать из могилы вновь и вновь». Де Гаспери видел будущее многонациональной империи в равновесии национальных прав и постепенном замещении немецкого превосходства на конгломерат центра и национальных меньшинств. Готовность к компромиссу Де Гаспери объяснялась стремлением к легитимности, то есть реальному праву на существование международных союзов. Разно-национальные сообщества с политической и прагматической точки зрения должны быть готовы к переговорам. Однако все это уже не имело никакого значения. Эта риторическая дуэль превратила университетский вопрос в политический тупик. Борьба за итальянское образование продолжалась до 1914 года и стала чуть ли не главной проблемой Габсбургской монархии – государства-колосса, поглотившего множество национальностей и, в конце концов, погребенного под их спудом.

28 июля 1914 года, в тот самый день, когда сербские сепаратисты убили в Сараево эрцгерцога Франца-Фердинанда, Венский парламент был распущен.

12 августа 1914 года депутат Венского парламента доктор Баттиста с женой и тремя детьми перешел итальянскую границу.

В сентябре 1914 года, уже после объявления войны, в Риме появился и Де Гаспери. Это произвело ошеломляющее впечатление на его земляков, переехавших в Италию. Они давно считали Де Гаспери оппортунистом, ставленником австрийских властей, но теперь они сочли его еще и австрийским шпионом. В письме своему товарищу, альпинисту Джованни Педротти Чезаре Баттисти сообщал: «Сегодня я натолкнулся на депутата Де Гаспери. Когда я его увидел, на меня будто затмение нашло. Окажись со мной тогда какой-нибудь молодой человек, я бы его отправил за ним проследить».

С октября 1914 года до мая 1915 Баттисти ездил по городам и выступал с политическими лекциями в университетах и на площадях Италии. Он пропагандировал военную идею, всюду встречая восторженное признание.

Де Гаспери, приехав в Рим, имел противоположные цели. Он ощущал себя католическим миссионером и гордился тем, что Италия объявила о своем нейтралитете. Он много выступал, встречался с деятелями итальянской и австрийской политики. По словам немецкого историка Михаэля Фёлькля, «В Де Гаспери по обе стороны границы видели ценного партнера, высокопоставленного чиновника от католической Народной партии и законного представителя большей части итальянско-язычного населения многонационального государства. И кульминацией этих контактов стала, конечно же, частная аудиенция у только что избранного Папы Бенедикта XV, с которым Де Гаспери обсуждал ценность мирной политики».

Впрочем, ход истории уже не зависел ни от Де Гаспери, ни от Бенедикта XV.

Бедные Габсбурги

«Бедным» императора Австрии назвал в своей переписке депутат парламента Бернрайтер: «Этот салон, который наш бедный император имеет обыкновение посещать, и в котором он, общаясь с сомнительными, безответственными людьми и слыша их бестактные разговоры, может быть введен в заблуждение вследствие своего добродушия, стал для нашей внутренней политики поистине средоточием всех несчастий».

Речь в письме шла о сообществе парламентских радикалов, пытавшихся оказать влияние на старого монарха. Но бедным он был не только поэтому.

На рубеже XIX и XX веков за ожесточенными дебатами и потасовками в Венском парламенте никто из депутатов, погруженных в свои собственные внутрипартийные и внутриклубные интересы, не заметил двух вполне рядовых событий.

Первое произошло в Германии, в десяти километрах от Гамбурга. Тридцатого июля 1898 года в городке Фридрихсруе на восемьдесят четвертом году жизни скончался легендарный «железный канцлер». Отто фон Бисмарк ушел в самом конце столетия, и это ознаменовало завершение великой эпохи личностей наполеоновского масштаба.

Второе казалось на первый взгляд еще менее значительным: десятого сентября того же 1898 года на набережной Женевы ударом заточки была смертельно ранена немолодая женщина.

Обычная история: уличное ограбление, повлекшее смерть потерпевшей. И произошло это в другой стране, и венские парламентарии были заняты собственными проблемами.

Но убийцей был не случайный грабитель, а итальянский террорист Луиджи Лукени – амбициозный неудачник, поставивший своей целью уничтожать именитых персон. Он рос в детском доме, образования не получил и жаждал простой и быстрой славы. Пребывание в Швейцарии, куда стекались политические эмигранты, способствовало его увлечению анархией и политическим терроризмом. Лукени начал замышлять убийство, но еще не знал, кого выберет своей жертвой. Личность жертвы мало интересовала его. В дневнике он написал: «Как бы мне хотелось убить кого-нибудь, но только чтобы это был кто-то важный, потому что о нем напишут в газетах».

Важных персон обычно сопровождает вооруженная охрана. Гораздо проще убить одинокую женщину без охраны.

Жертвой Лукени, той самой пожилой дамой, прогуливавшейся по женевской набережной, была любимица венгров шестидесятилетняя Элизабет Габсбург, императрица Австро-Венгрии. Телохранителей Сиси не любила: ей нравилось уединение и долгие прогулки в обществе камеристки, с которой она могла бы разговаривать на венгерском языке, который любила.

На набережную 10 сентября 1898 года императрицу привела самая обычная необходимость: Сиси собиралась сесть на пароход в Монтрё. Когда горничная отошла к пароходу, к Элизабет подбежал Луиджи Лукени. Он воткнул ей под ребро заточенную отвертку, и Сиси поначалу даже не поняла, что произошло. Она оттолкнула Лукени, приняв его за простого уличного хулигана или грабителя. Даже боль в боку она ощутила не сразу и приняла ее за давление неудобного корсета. Она взошла на пароход и только потом, начав задыхаться, упала. Врачи уже ничем не смогли ей помочь.

* * *

Конец Габсбургского дома совпал с распадом империи. У престарелого Франца-Иосифа не осталось наследников.

Еще в конце 1860 годов разыгралась трагедия в Мексике и погиб брат императора Максимиллиан Габсбург. Человек образованный и неглупый, он оказался жертвой обстоятельств. Женившись на бельгийской принцессе, Максимиллиан мирно жил в Италии, любил путешествовать, вел путевые этнографические заметки. Он оказался в чужой, непонятной стране, на мексиканском троне при посредничестве французского императора Наполеона III, которого впоследствии называли злым гением Габсбургов. Решив распространить свое влияние на Латинскую Америку, французский император сделал Максимилиана пешкой в своей игре. Когда в Мексике разразилась революция, австрийский король оказался никому не нужен. В тот момент от него отвернулись все, даже Наполеон III, которого его собственный ставленник больше не интересовал. 19 июня 1867 года Максимиллиан Габсбург был расстрелян повстанцами. Его жена, добивавшаяся его спасения, провела последние годы жизни в клинике для душевнобольных.

Через двадцать два года, 29 января 1889 года, произошла еще одна трагедия, ставшая ударом для императорской семьи. Единственный сын Франца Иосифа и Элизабет погиб в охотничьем замке Майерлинг при загадочных и эксцентричных обстоятельствах.

Вольнолюбивый Рудольф едва ли годился в наследники. Он вел праздный и беспутный образ жизни, а с другой стороны – интересовался социалистическими идеями и анонимно писал в газеты критические статьи об австрийском правлении. Последнее привело к появлению версии об убийстве Рудольфа политическими противниками. Этому способствовали и отчаянные попытки императорского дома скрыть обстоятельства трагедии. Первое официальное сообщение, опубликованное в три часа дня 30 января 1889, гласило: «Его Императорское и Королевское Высочество прославленный наследный принц эрцгерцог Рудольф вчера отправился на охоту, и только что была получено тревожное известие. Его Императорское и Королевское Высочество внезапно скончался, вероятной причиной называется инсульт».

Современный итальянский издатель и публицист Фабрицио Расера однажды написал, что «существует любопытный парадокс, заслуживающий изучения. Общественная память и исторические труды не идут рука об руку, или, что еще вернее – они идут не только с разной скоростью, но в разных направлениях».

Общественная память тяготеет к романтическому восприятию исторических событий и личностей, она руководствуется стихийными страстями и преувеличенными чувствами. И если Рудольф и его шестнадцатилетняя подруга, баронесса Мария Вечера действительно совершили парное самоубийство, то остается лишь признать, что они выстроили свою смерть именно в расчете на общественную память: театральность и таинственность происшествия послужила основой для многочисленных спектаклей, мюзиклов и кинофильмов. Самая громкая из дворцовых тайн второй половины XIX века не давала покоя многим профессиональным исследователям и любителям. Личность наследника и его похождения, возраст и экзотический шарм его возлюбленной-иностранки (Мария была дочерью англичанки и константинопольского предпринимателя) – все это дало возможность обыграть майерлингский скандал в деталях и напустить еще больше тумана.

К началу XX века вопрос о наследнике престола оставался открытым, а престарелый император с признаками слабоумия, зафиксированными врачами, из последних дряхлеющих сил продолжал во имя семейного и патриотического долга держать слабеющими руками приближавшуюся к распаду лоскутную империю. Франц Иосиф был старожилом на троне – он правил страной шестьдесят восемь лет.

История, в отличие от общественной памяти, по словам австрийского журналиста, Клауса Гаттерера, «не признает мечты». Память оставляет несчастному, задавленному войнами, катаклизмами и кризисами человечеству иллюзию романтической красоты и дворцовых интриг; история сурово формирует то, что мы называем «политическим реноме». События в Мексике, как и скандал в Майерлинге, принесли Габсбургскому дому сомнительную популярность. И без того расшатанный авторитет двора был подточен окончательно, что породило активную и единую в своих целях внутреннюю оппозицию.

Габсбургский дом подходил к своему концу, и оставалось только убить эрцгерцога Франца Фердинанда. Вместе с Габсбургами умирала эпоха.

Гибель Цислейтании

Австрийская империя уже не была Австро-Венгрией. С 1867 по 1918 год она носила причудливое название Цислейтания, о котором даже большинство современных австрийцев не помнят.

Венгрия к тому моменту имела самоуправление и могла налагать вето на государственный бюджет. В то же время Австрией эта страна тоже не могла называться: помимо австрийских земель она включала в себя подконтрольные австрийской короне земли – Чехию, Словению, значительные области Хорватии, Польши и Украины и некоторые районы нынешней Италии (Горицию, Триест и часть Тироля). Из-за этого дряхлеющая монархия снискала репутацию «тюрьмы народов» и подвергалась риску распада, причем опасность ей угрожала и извне и изнутри.

Несмотря на это Цислейтания продолжала время от времени аннексировать слабые регионы, стремясь преумножить свою территорию. Именно так в 1908 году ею были аннексированы Босния и Герцеговина. Местное население состояло из единой этнической группы мусульман, а также хорватов и сербов. К этим последним принадлежал и Таврило Принцип. На момент аннексии ему было четырнадцать лет: самый подходящий возраст для становления национального самосознания, а также – для максимализма и радикализма. И его сказанные на допросе слова – «Мои действия носили индивидуальный характер» – были в какой-то мере правдой.

* * *

28 июня 1914 года без 10 минут 11 утра девятнадцатилетний Таврило Принцип двумя выстрелами убил в городе Сараево австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда и его жену, чешскую графиню Софию Хотек. Убийство престолонаследника послужило формальным поводом к Первой мировой войне: она была официально объявлена ровно через месяц после покушения. Этого же самого месяца Таврило Принципу не хватало до смертного приговора: он родился 25 июля 1894 года, и в момент совершения убийства ему еще не исполнилось двадцать лет.

Смерть Франца Фердинанда не стала для Австрии трагедией. Эрцгерцог отнюдь не был привлекательной фигурой. Соотечественники не видели в нем будущего лидера страны: он плохо сходился с людьми, был угрюм, дурно воспитан и неприятен внешне. Журналист Карл Краус писал, что «он был крайне неприветлив, и никто из венцев никогда не мог проникнуть в темную и неизведанную область его сердца». Даже узнав об убийстве Франца Фердинанда, австрийцы продолжали веселиться и танцевать на площадях.

Несмотря на то, что придворный гувернер Онно Клопп внушал своему воспитаннику идею о «божественном избранничестве», ни к наукам, ни к языкам этот «избранник» оказался совершенно не способен. Решив выучить итальянский язык, он был крайне раздосадован сложностью грамматики и посвятил себя более доступному для его интеллекта делу – охоте. С детства эрцгерцог развлекал себя неуемным и бессмысленным уничтожением животных. Своего первого слона он убил в девятилетием возрасте, за свою жизнь успел убить 274511 оленей, а в 1908 году гордился «дневным рекордом»: застрелил за один июньский день почти три тысячи чаек. Кровавый след Франца Фердинанда тянулся по всему миру – от Цейлона до Африки.

Франц Иосиф I откровенно презирал племянника. Императора возмущало, если эрцгерцога где-нибудь торжественно принимали. Сбежал от эрцгерцога и его обергофмейстер, будущий австрийский премьер-министр граф Тун-Хоэнштайн – по причине полной взаимной непереносимости. Придворные Франца Фердинанда тоже старались как можно реже попадаться ему на глаза.

Поэтому эрцгерцог послужил скорее символом покушения на австрийскую государственность, нежели живой, человеческой трагедией.

После покушения правительство в Вене сразу предположило, что за нападением стоит Сербия, главный враг Габсбургской монархии на Балканах. Одержав несколько побед над Османами и присоединив македонские земли, Сербия питала надежды на создание великодержавного или «великосербского» государства-колосса. 3 июля 1914 года в будапештской газете появились показания убийц о том, что в Белграде у них были соучастники. Следующие допросы привели дознавателей в масонскую ложу, в помещении которой в Париже проходило совещание тайного союза, принявшего решение об убийстве. На участие Сербии указывал и тот факт, что сербская пресса сразу поспешила объявить Принципа «национальным героем».

Местом встреч Принципа, Грабеца и Кабриновича была кофейня «Код «Албани»», на углу одной из центральных площадей Белграда – Теразие.

В 1911 году Таврило Принцип вступил в тайный национально-освободительный союз «Молодая Босния», студенческую организацию молодых бунтарей. Но Принцип и Кабринович быстро поняли, что «Молодая Босния» недостаточно серьезная организация. Поиски более влиятельного союза привели их в группу «Единство или смерть», известную в народе как «Черная рука». Ею руководили военные из генштаба и законспирированные агенты секретной службы Сербии. Одним из создателей этого союза был руководитель сербской разведки Драгутин Димитриевич, известный участием в убийстве сербского короля Александра Обреновича и его жены. Чин полковника Димитриевич получил за это убийство. Покровительство полковника Аписа позволило Принципу и его товарищам проводить тренировки по стрельбе на закрытом полигоне сербской армии. Оружием молодых террористов снабжал подпольщик «Молодой Боснии», учитель и социалист Данило Илич, стрелять их учил еще один член организации Милан Циганович.

В марте Кабринович получил сообщение из Сараево, что эрцгерцог приедет на летние маневры в Боснию. Приглашение исходило от наместника Боснии и Герцеговины, австрийского генерала Оскара Потиорека. Визит престолонаследника на Балканы был расценен сербскими националистами, как вторжение врага южных славян на их территорию: день визита считался в Сербии национальным праздником поминовения погибших, и маневры выглядели кощунственно.

Утром 28 июня шестеро террористов прибыли к месту следования кортежа эрцгерцога, на набережную реки Милечки, и рассеялись по маршруту королевского конвоя, где оказалось на удивление мало австрийских солдат и сто двадцать полицейских, находившихся среди толпы. Позднее комиссия, расследовавшая происшествие, вынесла вердикт: «Охрана была организована из рук вон плохо. Если сказать точнее: ее вообще не было».

В 10.26 утра Кабринович первым увидел приближающиеся автомобили. Он бросил бомбу, но неудачно: шофер эрцгерцога Леопольд Лойка резко свернул в сторону, и бомба взорвалась рядом с машиной эскорта, убила шофера второго автомобиля и ранила нескольких армейских офицеров. Кабринович проглотил яд, а потом бросился в измельчавшую речку, где его схватили полицейские. Таврило Принцип, услышав взрыв, решил, что дело сделано и пошел в кофейню. Франц-Фердинанд прибыл в ратушу и, выступив с небольшой речью, отправился в больницу навестить раненого осколками бомбы полковника Меризи. Барон Морсей предлагал наместнику Потиореку очистить улицы от посторонних, но тот заносчиво спросил: «Вы считаете, что Сараево кишит убийцами?»

Выехавший кортеж свернул не в ту сторону. Первоначально было решено ехать по набережной Аппель, но Потиорек забыл сказать об этом шоферу, и тот повернул на улицу Франца Иосифа. За первой машиной двинулся весь кортеж. Потиорек в истерике закричал: «Стой! Не туда! Поезжай прямо! Скорее! Да что это? Это же не та дорога!» Дойка резко затормозил, и процессия остановилась, образовав на улице затор. На этой же самой улице оказался Таврило Принцип. Он как раз выходил из кофейни и остановился возле магазина деликатесов Морица Шиллера, намереваясь купить бутерброд. Увидев кортеж, Принцип остолбенел, но в следующее мгновение выхватил браунинг и дважды выстрелил. Первая пуля попала Францу Фердинанду в шею и застряла в позвоночнике. Принцесса Софи вскочила, и ее сразила вторая пуля. Принцип попал ей в живот, но позднее утверждал, что стрелял не в нее, а в Потиорека. Эрцгерцог обхватил голову жены и закричал: «Соферль, не умирай, пожалуйста, живи ради детей!». После этого он умер, а жена скончалась пятнадцатью минутами позже. Гаврила Принцип, подобно Кабриновичу, проглотил яд, но он тоже не подействовал. На Принципа набросились полицейские. В тюрьме арестованного зверски избили, и руку из-за нескольких переломов пришлось ампутировать.

Ядом обоих террористов снабдил Милан Циганович. Сам он успел скрыться в Албании, и был объявлен в розыск.

Франц Иосиф, узнав об убийстве, разрыдался и воскликнул: «Существует ли на свете хоть одно тяжелое испытание, которое бы меня миновало? Никого в моей жизни не пощадили! Нет у меня сына, нет жены, а теперь они убили и моего наследника…»

Позднее водителю Леопольду Дойке была выписана премия в 400 тысяч крон, которые тот вложил в постоялый двор. Его трактир в Брно пользовался популярностью из-за выставленных там окровавленных подтяжек эрцгерцога и обломка золотого браслета принцессы.

Участие полковника Димитриевича в убийстве было доказано в 1917 году, когда он был арестован в Греции по обвинению в покушении на принца-регента Александра. Полковника задержали в городе Салоники, в резиденции сербского правительства в изгнании.

10 апреля 1917 года заключенный под стражу Димитриевич передал военно-полевому суду рапорт, в котором признал свою ответственность за убийство в Сараево. Но было это лишь поддержкой заговорщиков или все нити заговора сходились в его руках, так и осталось тайной, которую Апис унес в могилу вместе с собой.

По австрийским законам военное лицо за преступление против государства приговаривалось к расстрелу, штатское – к повешению. 3 февраля 1915 года были повешены в Сараево три активиста «Черной Руки» – Данила Илич, Мишко Йованович и Велко Кубрилович. Еще двоим после апелляции смертный приговор заменили длительным заключением. Полковника Димитриевича, полностью признавшего свою вину в убийстве короля Александра и участии в убийстве эрцгерцога Франца Фердинанда, расстреляли 26 июня 1917 года.

28 октября 1914 года Гаврила Принцип, Неделко Кабринович и Трифко Грабец были приговорены к двадцати годам тюремного заключения. Тюрьма Терезин, превращенная впоследствии в концлагерь, славилась невыносимыми условиями. Кабринович скончался от туберкулеза, Грабец от истощения. Таврило Принцип умер последним из троих террористов – в апреле 1918 года. Ему было двадцать три года.

 

Марианна Сорвина

Предложение, от которого невозможно отказаться

Ультиматум как провокация

События в Сараево привели к так называемому «Июльскому ультиматуму» (или «Июльскому кризису») 1914 года. Очень скоро австрийское следствие убедилось в том, что сербское правительство еще до 28 июня 1914 года знало о планах покушения в Сараево. Сербия в 1913 году освоила беспроводной телеграф и активно использовала его для секретных переговоров, и доклады от правительственного агента, перевозившего заговорщиков через пограничную реку Дрина, поступали к премьер-министру по официальному каналу.

Тем не менее, Фридрих фон Визнер, направленный в Сараево контролировать ход следствия, послал в Вену сообщение, содержавшее историческую фразу о том, что нет никаких свидетельств осведомленности сербского правительства о покушении, которые помогли бы выдвинуть обвинение против Сербии. Раздосадованный министр иностранных дел Австрии граф Леопольд Берхтольд скрыл это сообщение от императора Франца Иосифа. Впрочем, речь шла лишь об одной фразе из отчета Визнера. Позднее, 13 июля, он представил правительству в Вене убедительный документ, в котором содержались подробные данные о деятельности заговорщиков Войи Танкосича и Милана Цигановича, состоявших на государственной службе и беспрепятственно готовивших убийство на территории Сербии, в том числе – на полигоне вооруженных сил.

29 июня 1914 года, на следующий день после покушения, губернатор Боснии и Герцеговины Оскар Потиорек, основываясь на допросах Таврило Принципа и Неделко Кабриновича, телеграфировал в Вену, что убийцы действовали в сговоре с государственным чиновником Сербии Миланом Цигановичем и еще рядом лиц. Эти лица из организации «Черная рука» предоставили молодым радикалам револьверы, бомбы и деньги для организации покушения. Полицией была задержана большая часть заговорщиков, но некоторым удалось скрыться…

Одинокий беглец

28 июня одним из первых на пути следования кортежа эрцгерцога оказался член «Млада Босна» Мухамед Мехмедбашич, ранее пытавшийся совершить покушение на губернатора Потиорека с отравленным кинжалом. Босниец Мехмедбашич был завербован для покушения в Сараево и находился около здания Австро-Венгерского банка. Он видел приближающийся автомобиль, но не решился стрелять, потому что у него за спиной стоял полицейский. После убийства эрцгерцога босниец бежал в Черногорию, где 12 июля был арестован.

Показания Мехмедбашича неожиданно расширили географию и круг заговора. След вел во Францию. Мехмедбашич заявил, что покушение готовилось в Тулузе в помещении масонской ложи. Арестант полностью сознался в содеянном, однако дальше стали происходить странные вещи: дав признательные показания, он через два дня бежал из тюрьмы Никшич, и его охранников-черногорцев задержали и допрашивали по подозрению в организации побега. Возможно, Мухамед Мехмедбашич просто оказался очень проворным человеком. Возможно также, что кто-то из тюремщиков действительно проявил к нему сочувствие. Но возможен и третий вариант: этот арестант много знал и говорил. В заключении он был опаснее, чем на воле. И если кто-то возразит, что проще было устранить его в тюрьме, на это есть объяснение. Во-первых, в те времена насильственные методы применялись не столь широко и часто, как можно подумать. И, во-вторых, в истории известны и другие случаи, когда слишком осведомленных арестантов выпускали из тюрьмы с формулировкой «за отсутствием доказательств» или же, при наличии таких доказательств, устраивали им побег, поскольку внезапная смерть подобного узника могла вызвать резонанс в прессе и общественных кругах.

Дальнейшая судьба Мехмедбашича сложилась весьма причудливо. После своего бегства он пять лет скрывался на территории Сербии, а после Первой мировой войны, в 1919 году, решился вернуться на родину и даже был помилован по амнистии. Но его, стоявшего у истоков Первой мировой войны, настигла Вторая мировая. В 1943 году пятидесяти семилетний Мехмедбашич был убит сербскими фашистами усташами. И по стечению обстоятельств – в Сараево.

…В 1914 году перед судом предстали двадцать пять человек, девять человек были отпущены за отсутствием доказательств. Большинство арестованных и бежавших оказались сербскими подданными, причем занимали в Белграде важные государственные посты и были близки к главе правительства.

Правительство Сербии возглавлял Никола Пашич, выходец из семьи болгарских румын-переселенцев, радикал, националист и личность на Балканах авторитетная, хотя и несколько маргинальная. Но… то была эпоха маргинальных личностей.

Радикальный премьер

Никола Пашич (1845–1926) получил сербскую фамилию от своего отчима, и позднее его болгарско-румынское происхождение оспаривалось сербскими националистами, делавшими из его биографии легенду. Начав учиться только в одиннадцать лет, Пашич окончил школу в двадцать один год, но проявил исключительную работоспособность и за свои успехи был направлен в Политехнический институт Цюриха, где сблизился с радикалами. Швейцария, как пристанище политических эмигрантов, влияла на молодые умы, и Пашич, испытывая симпатию к России и ее революционной демократии, начал активно читать Герцена и Добролюбова. Там же, в Цюрихе, он познакомился с социалистом Светозаром Марковичем, впоследствии заключенным в тюрьму Триеста за антиправительственную деятельность и умершим там от туберкулеза в возрасте двадцати девяти лет.

Карьера Пашича, как и многих государственных деятелей, началась с железной дороги. Весьма примечательно, что во время студенческой практики он строил стратегически важную ветку «Вена – Будапешт», что само по себе было счастливым билетом для будущего политика. Практически сразу после этого он был назначен ведущим инженером строительного министерства Сербии. Решив баллотироваться в депутаты, Пашич должен был уйти с государственной службы и подал в отставку, однако ему отказали.

Отказ не остановил Пашича. Он продолжал заниматься политикой и присоединился к повстанческому анти-турецкому движению, а позднее стал представителем Национальной радикальной партии. Но междоусобица в стране привела к насильственному разоружению негосударственных радикальных формирований, которые в ответ прибегли к восстанию. Чудом избежав тогда смертной казни, Пашич был вынужден бежать и отсиживаться в Болгарии, где к нему относились очень благожелательно, пока он не попытался участвовать в политической жизни гостеприимно принявшего его государства.

Вынесенный ему заочно смертный приговор продолжал действовать до амнистии 1889 года, и лишь после смены правительства и амнистии Пашич вернулся в Сербию, где его сразу же избрали председателем национального собрания, а в 1891 году – премьер-министром.

Но и тогда и позднее положение Николы Пашича нельзя было назвать прочным: у него имелись как противники (король Милан Обренович и в то время не достигший совершеннолетия его сын Александр), так и конкуренты (королевский регент Йован Ристич). Пашича преследовали интриги и ссоры, его отправляли в отставку и даже санкционировали – в форме своеобразной ссылки – его назначение представителем Сербии в Петербурге на излете XIX века (1893–1895 годы). Когда и это не помогло убрать Пашича из политики, его подвергли девятимесячному тюремному заключению.

Наконец, некий террорист, поляк Дюра Кнезевич, служивший в пожарной команде, попытался самостийно убить короля Милана. Случилось покушение уж очень вовремя. Многие посчитали это провокацией с целью начать преследование радикальной партии и арестовать ее деятелей во главе с Пашичем. Король Милан настаивал на смертном приговоре для лидеров партии, включая Пашича. Но тут вмешалась Австрия, опасавшаяся ухудшения отношений с Россией в случае казни популярного у русских Пашича. Его освободили, и он успел выступить с реформаторским докладом, но в это время внутри его радикальной партии был спровоцирован раскол, оппозиционеры обвинили его в трусости и оппортунизме. Пашича вновь арестовали и приговорили к пяти годам заключения. Приговор так и не вступил в силу, а Пашича снова освободили, хотя позорная слава оппортуниста тянулась за ним еще некоторое время. Тогда оставив и радикальную партию, и политику, Пашич стал на время пенсионером и по совместительству – независимым консультантом правительства по политическим вопросам. Только это был еще не конец.

С такой выдающейся биографией, как у Пашича, можно было сделаться либо параноиком, либо чрезвычайно отважным человеком. Пашич, очевидно, приобрел вкупе и то и другое, потому что, прикинувшись отошедшим от дел, 11 июня 1903 года он-таки осуществил свой главный радикальный поступок – избавился от ненавистного короля Александра Обреновича, убрав его руками офицера Драгутина Димитриевича, прозванного Аписом за мощное телосложение. После этого политического убийства Апис получил за преданность чин полковника и возглавил сербскую разведку. Вместе с королем и королевой были убиты премьер-министр и министр обороны, что дало Пашичу возможность контролировать формирование новой власти в стране. Отец убитого короля Милан Обренович к тому моменту уже отрекся от престола в пользу сына и умер в Вене, поэтому Пашичу никто больше не угрожал.

Пашич одобрил коронацию Петра I, ориентировавшегося на западные демократические идеалы и популярного в народе. В 1904 году он стал новым премьер-министром, сохранив за собой и пост министра иностранных дел.

Однако и на этом бурные перемещения Николы Пашича на политическом поле не закончились. В 1908 году его правительство подало в отставку в связи с закрытием границ Австро-Венгрии и сменой курса. Тогда же были аннексированы Босния и Герцеговина, и Пашич сыграл роль миротворца, успокаивая волнения народа и анти-австрийские возмущения. В его политической деятельности все большее значение приобретали связи с Российской империей, в которой виделся могущественный славянский покровитель балканских народов. От радикализма Пашич перешел к славянскому национализму, решив провозгласить Великую славянскую империю на Балканах.

Вернувшись в политику и сформировав подряд два правительства (1909 и 1912 годов), он в 1912 году инициировал создание Балканской лиги, в состав которой вошли Сербия, Болгария, Греция и Черногория. Эта сила, объединившаяся под знаменем защиты христиан, с неожиданной для всех легкостью путем войны отвоевала у Османской империи в 1913 году почти все территории, освободила северную Грецию, Македонию, а также создала независимое Албанское княжество. Сербские войска продвинулись к Адриатическому побережью, и теперь уже южные славяне в составе Австро-Венгрии с надеждой смотрели на крепнущую Сербию. Растущее могущество Балканского союза внушало опасения Австрии и Германии, на ослабление которых нацелилась лига. Австрия потребовала от Сербии уйти с Адриатики, но это вызвало взрыв негодования в России и уличные демонстрации с анти-австрийскими лозунгами. Это было связано с надеждой России закрепить свое влияние на бывших турецких территориях Европы.

Лондонский мирный договор от 30 мая 1913 года закрепил за Балканской лигой отвоеванные у турок земли, но в тот момент полному триумфу Балканской лиги помешало отступничество Болгарии, решившей побороться за территории с недавними союзниками. Болгария получила меткое прозвище «Пруссия на Балканах» за свои амбиции и огромное войско, насчитывавшее 600 тысяч человек. При поддержке России она рассчитывала присоединить к себе Македонию и Фракию, что привело ко Второй балканской войне, начавшейся 30 июня 1913 года. Лишь объединенными силами Балканской лиги, в основном Сербии, Греции и Румынии, удалось блокировать со всех сторон болгарское наступление, после чего 31 июля по инициативе Болгарии было подписано перемирие. Болгария в результате этой войны потеряла не только свои недавние завоевания, но и территории, принадлежавшие ей раньше. Большая часть Македонии досталась Сербии, ее южную часть получила Греция вместе с Салониками и Западной Фракией. Остальная часть Фракии вновь отошла к Турции.

К 1913 году сочетание внутреннего национально-освободительного движения и внешних интересов капиталистических держав Европы превратило Балканский полуостров в наиболее опасный в военном отношении регион, с которого и могла начаться катастрофа.

До Первой мировой войны оставался год.

Июльские переговоры

В июле 1914 года, сразу после теракта в Сараево и начала следственных действий, Сербия, опасаясь обвинений, продолжала утверждать, что пыталась предотвратить убийство. Сербский посол во Франции Миленко Веснич и сербский посол в России Мирослав Спалайкович заявили, что Сербия заранее предупреждала Австро-Венгрию о готовящемся покушении. Однако никаких данных о таком предупреждении не имелось. Уже позднее, когда война началась, сербский военный атташе в Вене полковник Лешанин сказал, что поручение предупредить австрийцев о покушении возлагалось на посла в Вене Иована Иовановича, но тот не справился с заданием. Что означает последняя формулировка, и как можно было «не справиться с заданием», не ясно. Впрочем, и само высказывание полковника Лешанина ничем не подтверждено, да и запоздало.

Премьер Пашич демонстративно предпринял собственное расследование, но старался, судя по всему, замести следы. Секретарь министерства иностранных дел Славко Груич, к которому австрийские власти также обратились с запросом, ничего определенного ответить не смог.

При прямом участии в покушении Сербии эта странная растерянность, неподготовленность к запросам и претензиям выглядит удивительно. Создается впечатление, что и для Сербии покушение в Сараево стало неожиданностью, а кроме того повлекло за собой множество проблем.

Когда Австро-Венгрия решительно потребовала от сербов представить документы, необходимые следствию, Пашич ответил отказом. Тогда Сербии был предъявлен ультиматум – требование допустить австрийских представителей на место преступления. Само по себе это требование с юридической точки зрения было вполне оправданным, однако, по сути, оно означало ввод австрийских войск в Сербию. Отказ сербов сотрудничать с следствием спровоцировал в Австрии всеобщую мобилизацию, которую объявил руководитель штаба, барон Франц Конрад фон Гётцендорф. Он назвал срок сбора войск – шестнадцать дней.

В те же дни активную дипломатическую деятельность, направленную на подготовку войны с Сербией, развернул уроженец города Фиуме, начальник канцелярии министерства иностранных дел Австрии граф Александр фон Ойос. Вместе со своим заместителем графом фон Форгахом он занялся пересмотром прежнего меморандума в адрес Сербии и значительно ужесточил его.

4 июля в Вену прибыл чиновник министерства иностранных дел Германии Виктор Науман. Он выразил немецкую солидарность Австрии на случай действий со стороны России. Однако составителей меморандума это не убедило, и решено было направить Ойоса в Берлин, чтобы заручиться поддержкой союзников в лице германского кайзера.

5 июля губернатор Потиорек, следивший за ходом следствия, снова телеграфировал в Вену. Назван был еще один организатор заговора – майор Войя Танкосич.

В тот же день граф Ойос с письмом императора Франца Иосифа, прибыл в столицу Германии. В Берлине графа хорошо знали: он уже появлялся здесь в качестве парламентера в дни Боснийского кризиса 1908 года с похожей целью – убедить Германию поддержать аннексию Австрией Боснии и Черногории.

В день приезда Ойос встретился с Артуром Циммерманом, который в то время занимал пост заместителя госсекретаря по иностранным делам…

Позднее, уже в конце войны, Циммерман, поднявшийся до поста госсекретаря, снискал себе прозвище «самый разрушительный человек XX века», поскольку в 1917 году послал властям Мексики шифрованную телеграмму с предложением включиться в войну на стороне Германии, чтобы предотвратить нападение США. Телеграмма была перехвачена и сыграла обратную роль, спровоцировав США на немедленное возмущение против Германии. Циммерман тогда вынужден был уйти в отставку. Можно было бы лишний раз вспомнить, что инициатива наказуема, если бы госсекретарь действовал по собственному почину, но в этом случае авторство шифровки приписывали начальнику Циммермана Готлибу фон Ягову, а Циммерман просто оказался крайним.

Несмотря на то, что Ойосу хотелось избежать участия в переговорах престарелого посла в Берлине Сегени-Марича Ласло, которого планировали отправить в отставку из-за его эмоциональности, глухоты и слабого здоровья, посол также сыграл немалую роль в миссии Ойоса и подготовке Австрией войны против Сербии. На званом обеде в Потсдамском дворце он переговорил с кайзером Германии в тот же день, когда Ойос встречался с Циммерманом. Там же, в Потсдаме, посол передал кайзеру письмо Франца Иосифа, в котором император сетовал на политику воссоединения южных славян под сербским флагом, представляющую постоянную опасность для Австрийского королевского дома, и на поведение Румынии, которая, сблизившись с Сербией, ведет анти-австрийскую агитацию. В конце письма император Австрии призывал императора Германии присоединиться к кампании, направленной на борьбу с панславянским союзом. Император писал, что «сараевское убийство не является делом отдельной личности, а есть результат тщательно подготовленного заговора, нити которого ведут в Белград». Сербию Франц Иосиф называл «осью панславистской политики», а Белград – «очагом преступной агитации».

На следующий день после этих параллельных переговоров состоялось заседание Совета Короны. Кайзером Вильгельмом II, канцлером Теобальдом фон Бетман-Гольвегом и Циммерманом было принято решение поддержать Австро-Венгрию в связи с убийством эрцгерцога в Сараево и готовиться к войне. Решающим было, конечно, мнение кайзера. Вечером того же дня посол Сегени-Марич телеграфировал в Вену о полученной поддержке. Циммерман рассказал о заседании совета Ойосу. Граф получил с собой письмо Бетмана-Гольвега, составленное от имени кайзера. В нем кайзер благодарил Франца Иосифа за послание, заверял австрийского императора в своей поддержке и обещал взять переговоры с Румынией на себя.

В те дни германская верхушка, поддерживавшая на словах Австро-Венгрию, вела себя достаточно равнодушно по отношению к происходящим событиям. Государственный секретарь Готлиб фон Ягов проводил медовый месяц в Люцерне, переложив свои обязанности на Циммермана, а кайзер Вильгельм II на следующий день после переговоров с австрийскими официальными лицами уехал в круиз по Северному морю.

Австрийские политики делали то же самое, но по иным причинам. Министр иностранных дел Берхтольд посоветовал Конраду Гётцендорфу и военному министру Александру фон Кробатину уйти в отпуск, чтобы никто ни о чем не догадался.

7 июля граф Ойос вернулся в Вену и в тот же день выступил на заседании министерского совета с отчетом. Его второе выступление на эту тему состоялось 19 июля.

Позднее говорилось о том, что сторонник войны с Сербией Александр Ойос приближал ее всеми силами, не представляя в то время ее истинных масштабов. Он хотел вооруженного конфликта на Балканах, едва ли подозревая, что пламя войны охватит весь мир.

Стремительная смена событий вызвала хаос и сумятицу не только в делах, но и в сознании людей: никто так и успел понять, что в действительности произошло. В момент австрийской мобилизации главнокомандующий Сербии находился в Австрии на отдыхе, а потерявшие наследника престола австрийцы продолжали заниматься повседневными делами и отмечали выходные песнями и танцами.

Реакция европейских стран на сараевское убийство была не совсем адекватной. В то время как Сербия посылала Австрии официальные соболезнования, английская официальная печать выходила с заголовком «К черту Сербию!».

Еще интереснее вел себя министр иностранных дел Англии Эдвард Грей. Его двойная игра стала в истории символом беспримерного лицемерия. 8 июля он сказал русскому послу Александру Бенкендорфу, что Англия всегда поддержит Россию, в особенности – если последняя окажет военную помощь Сербии. На следующий день объявил немецкому послу Лихновскому, что Англию с Россией не связывают никакие соглашения, и он приложит все усилия для предотвращения войны. 27 июля он же, угрожая выходом в отставку, требовал от кабинета министров утверждения военной резолюции, а еще через два дня, 29 июля, вновь заверял Лихновского в совершенной дружбе с Германией и сохранении нейтралитета. После этой зигзагообразной политики кайзер Вильгельм II назвал Грея «подлым обманщиком и фарисеем».

Король Великобритании Георг V 26 июля сообщил германскому принцу Генриху, что его страна в случае начала войны будет придерживаться нейтралитета.

Премьер-министр Венгрии Тиса призывал к осторожным действиям по отношению к Сербии и возмутил этим австрийского министра Берхтольда. Французская делегация во главе с президентом Пуанкаре и премьер-министром Вивиани находилась с официальным визитом в России.

Все были заняты своими повседневными делами, а летнее время способствовало еще и традиционным отпускам в излюбленных районах Европы, от которых царственные особы, чиновники и дипломаты не собирались отказываться, полагая, что ничего особенного в мире не происходит.

Ультиматум

6 июля, когда граф Ойос еще вел переговоры в Берлине, Иован Иованович передал из Вены, что в ходе следствия появились данные об участии Сербии в заговоре. После этого стало ясно, что обвинений в соучастии не избежать, и началась проверка сербских государственных структур.

В тот же день министр иностранных дел Российской империи Сергей Сазонов подошел к австрийскому послу в Санкт-Петербурге Оттокару Чернину с предложением организовать сербское расследование заговора и предотвратить тем самым нагнетание военной истерии. Определенного ответа он в тот день не получил…

Австрийский дипломат Йозеф Редлих как-то назвал своего коллегу Оттокара Чернина «человеком семнадцатого века, который не понимает времени, в котором живет». Чернин был чешским аристократом, австрийским чиновником и доверенным лицом Франца Фердинанда. Доверие эрцгерцога уже о многом говорит, поскольку близко сходились с ним лишь немногие люди, наделенные терпением. Впрочем, Чернину не пришлось долго терпеть угрюмость принца: он постоянно пребывал в дипломатических разъездах – то в Румынии, то в России. Как австрийский абсолютист Чернин действительно не понимал реальности того времени. Желая заинтересовать Румынию территорией Трансильвании, он навлек на себя недовольство венгров, и его прорумынская идея провалилась. Переоценивая силу Австрии, он недооценивал влияние Германии и считал возможным оказывать на нее давление.

И все же Йозеф Редлих ошибся в своем определении: Чернин не был человеком семнадцатого века, скорее он оказался провидцем, хотя сам об этом не подозревал. После Первой мировой войны территория Трансильвании действительно досталась Румынии, а военная мощь Германии оказалась побеждена силами Антанты.

Посол Чернин смог дать ответ Сазонову лишь десять дней спустя. 16 июля он сообщил русскому министру, что Австрия не станет предпринимать никаких шагов, которые вызвали бы войну на Балканах. Это было явной дезинформацией с целью успокоить Россию. И российские власти не стали выражать протест.

Несмотря на нанесенное в Сараево оскорбление имперского двора, автором ультиматума была не Австрия, а Венгрия. 7 июля 1914 года (в тот же день, когда выступал граф Ойос) на заседании австрийского правительства премьер-министр Венгрии граф Иштван Тиса объявил о решении предъявить Сербии условия. Активность Тисы в этом деле объяснялась его беспокойством и желанием предотвратить конфликт. Сам он считал свой документ очень мягким и взвешенным.

В ультиматуме содержалось десять пунктов:

1. Запрещение изданий, пропагандирующих неприязнь к Австро-Венгрии и нарушение ее территориальной целостности;

2. Исключение анти-австрийской пропаганды из народного образования;

3. Запрещение общества «Народна Одбрана» и всех других союзов и организаций, ведущих пропаганду против Австро-Венгрии;

4. Увольнение с военной и государственной службы всех офицеров и чиновников, занимающихся анти-австрийской пропагандой;

5. Сотрудничество с австрийскими властями в подавлении движения, направленного против целостности Австро-Венгрии;

6. Проведение расследование против участников убийства в Сараево и участие в расследовании австрийского правительства;

7. Арест майора сербской армии Войи Танкосича и чиновника железнодорожного ведомства Милана Цигановича, причастных к убийству в Сараево;

8. Введение эффективных мер по предотвращению контрабанды оружия и взрывчатки в Австрию и арест пограничников, помогавших убийцам пересечь границу;

9. Официальное объяснение по поводу враждебных анти-австрийских высказываний сербских чиновников после убийства;

10. Постоянное информирование австрийского правительства о мерах, принятых согласно предыдущим пунктам.

Позднее говорилось, что эти требования не только не были мягкими – они содержали нападки на суверенитет и достоинство Сербии, а главное – документ был составлен так, чтобы Сербия его не приняла.

Нападки на анти-австрийскую печать в первом пункте меморандума подразумевали, в том числе, закрытие газеты Балкан, в которой на следующий день после покушения была напечатана статья о Принципе и Кабриновиче. Эта статья была медвежьей услугой всей Сербии, и Войя Танкосич едва не побил редактора, выпустившего ее в свет. Результатом этой скандальной публикации стал визит австрийского дипломата барона Шторка к генеральному секретарю министерства иностранных дел Славко Груичу. Шторка интересовало, каковы будут действия сербского правительства по расследованию убийства, которое даже сами славянские газеты связывают с Сербией? Груич выразил недоумение и непонимание такой формулировки, а также спросил, кем уполномочен Шторк. Тот в свою очередь выразил удивление, что правительство Сербии, не скупящееся в заверениях о своем добрососедстве, ведет себя в этом деле столь равнодушно.

Многие считали особенно вызывающим пункт четвертый, предполагающий увольнение офицеров по спискам, составленным австрийской стороной, поскольку это унижало сербскую сторону.

Время официального вручения этого документа было продумано в дипломатических кругах Австрии заранее. Дело в том, что 23 июля 1914 года в 11 вечера из Петербурга в Париж должен был уехать Пуанкаре. Австрийцы хотели, чтобы Россия получила сообщение об ультиматуме после отъезда французского президента, и союзники не успели договориться о совместных действиях. На следующий день это уже не имело значения. Военный министр России Владимир Сухомлинов позднее называл хронологическим ядром начала Первой мировой войны промежуток с 24 по 28 июля 1914 года.

В половине седьмого вечера 23 июля 1914 года ультиматум был вручен сербскому правительству австрийским посланником в Белграде бароном Владимиром Гизлем.

Узнавший об ультиматуме кайзер Вильгельм воскликнул: «Браво! Признаться, от венцев подобного уже не ждали». На следующий день, 24 июля, Россия начала мобилизацию морского флота и четырех военных округов – Московского, Казанского, Киевского и Одесского. Тогда же министерство финансов получило поручение свернуть и изъять денежные вклады в германских и австрийских банках.

Сербскому правительству было дано на ответ двое суток. В случае нарушения срока наступал разрыв дипломатических отношений. За десять минут до истечения срока, без десяти минут шесть вечера 25 июля, Сербия приняла ультиматум.

Военные настроения уже настолько проникли в общество, что сразу же начались непредвиденные эксцессы. В придунайском городе Костолац 26 июля возникла перестрелка в районе побережья, и были захвачены три сербских парохода, на которых подняли австрийский флаг.

В связи со сложившейся предвоенной ситуацией Сербия обратилась за помощью к России. Австрии она сообщила, что с седьмым требованием возникли затруднения: приказ об аресте заговорщиков был санкционирован, но они скрылись в неизвестном направлении.

На самом деле Милану Цигановичу устроили побег. Никола Пашич сообщил австрийцам, что еще 28 июня заговорщик уехал из Белграда в неизвестном направлении, и найти его не представляется возможным. Здесь вышла нелепая накладка, потому что в интервью сербским журналистам начальник белградской полиции заявил, что в Белграде вовсе никогда не было человека с фамилией Циганович.

Впоследствии австрийская сторона выяснила, что начальник полиции лично устроил Цигановичу побег на территорию Албании и оформил это как командировку от полицейской префектуры в город Рибари, где его временную резиденцию охраняла местная полиция. Циганович не чувствовал себя одиноким, поскольку компанию ему составил еще один член запрещенного общества «Народна Одбрана», майор Александр Серб.

Изгнание Цигановича длилось ровно месяц, поскольку потом началась Великая война. После этого объявленные в розыск Милан Циганович и его начальник Войя Танкосич командовали отрядами македонских революционеров комитаджей. А еще через год Скупщина дала указание железнодорожному ведомству выплатить Цигановичу всю зарплату за два года, хотя он не работал ни дня. В Сербии он уже считался национальным героем, как и другие заговорщики.

Самым значительным в венгерском меморандуме, конечно, был вовсе не седьмой пункт о поиске заговорщиков, на который Пашич усердно отвлекал внимание австрийцев. Главным был тот самый шестой пункт, в котором говорилось о допуске австрийской полиции в Сербию для расследования. Сербия его не приняла, опасаясь нарушения своего суверенитета и сославшись на конституцию. Формально это был отказ выполнить требования, он привел к разрыву дипломатических отношений.

25 июля в шесть часов десять минут вечера австрийское посольство покинуло Белград. Ближе к ночи был подписан приказ о частичной мобилизации Австрии, за исключением частей на русской границе.

Однако германское правительство рекомендовало Францу Иосифу провести полную мобилизацию (приказ о ней был подписан 31 июля).

В полдень 28 июля Белград получил телеграмму из Австрии с объявлением войны, а ночью с 28 на 29 начался артиллерийский обстрел сербской столицы. 29 июля Россия начала мобилизацию. В полночь с 31 июля на 1 августа Германия предъявила России ультиматум, но ответа не получила. В 7 часов вечера 1 августа 1914 года посол Германии Фридрих фон Пурталес вручил Сергею Сазонову ноту своего правительства с объявлением войны.

В начале августа в войне участвовали Австро-Венгрия, Сербия, Германия, Россия, Франция, Англия и Бельгия.