Николай Литвин

Украинская проблема в годы Первой мировой войны

Великая война, как называли ее современники, стала катализатором новой волны национального духа и шовинистических настроений в Австро-Венгрии, России и Германии. Известный психоаналитик Зигмунд Фрейд в первые дни войны написал: «Впервые за 30 лет я чувствую себя австрийцем». Наверное, под этой фразой могли бы подписаться многие и украинцы тоже, которые в формациях Австро-Венгрии и России стремились к полноценной национально-культурной жизни и возрождению собственного независимого государства.

В разное время и разные историки к этому относились по-разному. Советская историография оценивала все этнополитические процессы с классовых позиций, а предпосылки и следствия войны подчиняла, с одной стороны, обоснованию закономерностей победы Октябрьской социалистической революции, установлению власти большевиков на Украине и сохранению целостности многонационального Российского государства (впоследствии СССР), а с другой – намеревалась доказать реакционный характер украинского национально-освободительного движения и его руководства, которое изображалось сообщником международного империализма.

Западноукраинские авторы, участники и свидетели событий освещали хронику мировой войны с позиций борьбы украинцев за государственную независимость и воссоединение украинских земель. Уделялось также внимание и отношениям противоборствующих военно-политических блоков к украинско-польскому и украинско-российскому противостоянию. При этом наиболее важным считалось освещать боевой путь и культурно-просветительскую деятельность в составе австрийской армии легиона Украинских сечевых стрельцов (1914–1918), созданию на осколках империй Габсбургов и Романовых Украинской Народной Республики и Западно-Украинской Народной Республики.

В 40–80-е годы советская историография освещала, с одной стороны, события 1914–1918 годов исключительно с позиций апологетики внешней политики России как освободительницы славянских народов; с другой – планы западноевропейских государств в Карпатском регионе рассматривала как имперские, экспансионистские. В то же время деятельность национально-демократических сил в Украине характеризовалась как контрреволюционная, антинародная. Как это ни парадоксально, но официальная советская наука «признавала» право поляков, чехов и венгров на национально-государственное самовыражение и выход из Австро-Венгерской империи.

К сожалению, сегодня украинская историческая наука еще только на пути создания научной версии новейшей истории Украины в ее национально-государственном измерении. Доминирующие же, или «великие» нации руками своих политиков, писателей и ученых давно и традиционно интегрировали истории «малых» или «младших» народов в свои национальные истории. В 2013 году Институт истории Украины НАН Украины издал фундаментальную работу «Великая война 1914–1918 гг. и Украина».

Украинская политическая элита так и не смог консолидировать свои ряды и унифицировать политические программы в эту войну. Большинство надднепрянцев, в том числе депутаты Госдумы России, редактор московского журнала «Украинская жизнь» социал-демократ Симон Петлюра, поддержали планы правительства по защите Отечества. Правоцентристское Товарищество украинских поступовцев (Киев) заняло выжидательную, нейтральную позицию. Представители украинских политических партий Галиции и Буковины, создавшие в июле 1914 года во Львове Главную Украинскую Раду (председатель – опытный депутат Венского парламента и посол Галицийского сейма, национал-демократ Кость Левицкий), призвали «украинский народ стать единодушно против царской империи», пожелав создать на ее руинах независимую Украину. Аналогичную позицию занял внепартийный Союз освобождения Украины, созданный в 1914 году во Львове социалистами-политэмигрантами из Надднепрянщины (Владимир Дорошенко, Дмитрий Донцов, Андрей Жук, Марьян Миленевский, Александр Скоропис-Йолтуховский, Николай Зализняк). Согласно платформе Союза, тридцатимиллионная Украина после империалистической войны должна была стать конституционной монархией с демократическим устройством, однопалатной системой законодательства, общественными, языковыми и религиозными свободами для всех национальностей, самостоятельной украинской церковью.

Украинская парламентская репрезентация (создана 6 ноября 1916 года в Вене на базе Украинского парламентского клуба, председатель – львовский адвокат Юлиан Романчук) выступала против предоставления Галиции широкой автономии под польским владычеством. Венскую трибуну украинские депутаты использовали для популяризации лозунга создания федерации самостоятельных национальных государств Австрии. При этом главные надежды возлагались на органы власти Вены, согласие цесаря. Ноябрьское вооруженное восстание 1918 года во Львове и большинстве населенных пунктов Восточной Галиции, в ходе которого власть перешла к Украинской Национальной Раде (создана 18–19 октября 1918 года) и была провозглашена Западно-Украинская Народная Республика, фактически инициировали молодые офицеры-украинцы австрийской армии, в частности полка Украинских сечевых стрельцов (в октябре полк дислоцировался в Черновцах). Руководителем вооруженного (но бескровного!) восстания был молодой сотник полка УСС Дмитрий Витовский, до войны он был педагогом народной школы. Действенную помощь на местах ему оказали общественные деятели – руководители «Просвит», члены национально-демократической и радикальной партий, активисты довоенных парамилитарных обществ – «Сечевые Стрельцы», «Сокол», «Пласт», спортивного общества «Украина».

Как известно, территория Прикарпатья и Волыни стала эпицентром этой страшной войны, послужившей причиной огромных материальных и человеческих жертв, которые понесла среди других участников и Украина, защищая чужие геополитические интересы. В частности, Россия особо нуждалась в прикарпатской нефти, более дешевой и качественной по сравнению с бакинской, а также в контроле железнодорожных путей в Европу, которые переделывали под российский стандарт. После вступления российской армии в Галицию в сентябре 14 года с целью инвестиций были открыты филиалы российских банков, в частности, Русско-Азиатского Коммерческого. Для создания атмосферы лояльности к власти среди населения только в начале 1915 года во Львове было организовано 67 бесплатных столовых для бедноты, выдавались и специальные продуктовые талоны. Информационную политику новой администрации, которая провозгласила «освобождение “братьев-славян”» и воссоздание «Великой Руси», проводили редакции газет «Львовский вестник», «Прикарпатская Русь», «Голос народа», «Львовское военное слово». Украинские газеты и культурно-просветительские общества были временно закрыты. На оккупированной территории введено московское время.

Мало, кто знает, но украинцы составляли около трети солдат и офицеров царской армии. В начале 1917 года среди 6,8 миллионов действующей армии и 2,3 миллионов запасных частей украинцев было около 3,5 миллионов. В то же время свыше 300 тысяч украинцев Галиции, Буковины и Закарпатья служили в австрийской армии. Трагизм ситуации состоял в том, что западным украинцам на 600-километровом Юго-Западном фронте – от реки Припять до Румынии – нередко противостояли этнические побратимы – надднепрянские украинцы, казаки кубанских полков.

Участие солдат Юго-Западного и Румынского фронтов в общественно-политическом движении, антивоенных акциях, процессе украинизации российской армии в 1917 год раскрывают материалы фондов Украинского военного комитета при Центральной Раде, Министерства военных дел Украинской Державы П. Скоропадского, Военного министерства УНР Центрального государственного архива высших органов власти и управления Украины. Заметим, что летом 1917 года в украинизированных частях российской армии насчитывалось свыше 1,7 миллионов украинцев. Однако Украинской Центральной Раде (создана в марте 1917 в Киеве под руководством Михаила Грушевского. До войны он – профессор истории Львовского университета и председатель Научного общества имени Шевченко) – революционному парламенту Украины так и не удалось приобщить их к национально-демократической революции. Украинские политики вместо регулярной национальной армии ошибочно решили создать народную милицию. Все это, а также большевистская экспансия на Надднепрянщину привели к падению Центральной Рады и ликвидации независимой Украинской Народной Республики, провозглашенной в январе 1918 года.

Об этих печальных событиях рассказывается в двухтомном сборнике документов и материалов «Украинская Центральная Рада», изданном в 1996–1997 годах. Группа киевских историков под руководством Владислава Верстюка в 2003 году издала сборник «Украинское национально-освободительное движение. Март-ноябрь 1917», раскрывающий деятельность не только Центральной Рады, но и влиятельных партий и общественно-политических групп – Украинской социал-демократической партии, Украинской радикально-демократической партии, Товарищества украинских поступовцев, «Просвиты»; там же опубликованы материалы украинских военных веч и съездов, Украинского военного клуба им. гетьмана Павла Полуботка, Всеукраинского совета военных депутатов, Всеукраинского юнкерского союза, Вольного казачества, украинских структур Черноморского флота. К сожалению, в книге практически отсутствуют материалы об украинском движении 1917 года на Северном и Западном фронтах (там служило 960 тысяч украинцев), питерском гарнизоне (250 тысяч).

Вне серьезных научных исследований осталась тема церковно-религиозной жизни, государственно-церковных отношений в годы войны. Не секрет, что новая российская военная администрация стремилась нейтрализовать в Карпатском крае иерархию и клир Греко-католической церкви, большинство представителей которой симпатизировали и даже сотрудничали с Украинской национально-демократической партией (создана 1899 году во Львове), политическим лозунгом которой было создание независимого соборного (единого) украинского государства. Поэтому не случайно царизм накануне войны активно морально и финансово поддерживал москвофилов – немногочисленные православные приходы, «Народный Дом» во Львове, Общество им. М. Качковского (создано в 1874 году) и его читальни. В москвофильское движение активно втягивали греко-католическое духовенство, осуждавшее латинизацию и полонизацию края. В годы войны многие греко-католические священники были депортированы на восток, а их приходы передали новым православным священникам. Об этом рассказывается в сборнике «Москвофильство: Документи и материалы» (Львов, 2001), который составил львовский историк Алексей Сухой. Основу книги составляют документы Архива внешней политики Российской империи, в частности материалы имперских российских посольств в Вене и Праге, консульства во Львове, коллекция документов, изъятых у 49-летнего митрополита Андрея Шептицкого во время ареста 15 сентября 1914 года. К сожалению, часть архива митрополита была уничтожена во Львове летом 1944 года – солдаты Советской армии сожгли их, часть спецфонд архива сдал на макулатуру.

В ходе Первой мировой войны российская администрация арестовала сотни неугодных священников Греко-католической церкви. За «измену Синодальной российской церкви» Митрополит Андрей Шептицкий до марта 1917 года был интернирован в Суздальский Спасо-Ефимиевский монастырь. Поводом к задержанию послужил донос министра внутренних дел России Штюрмерга о находке в Митрополичьих палатах «Меморандума к австрийскому правительству о будущем устройстве Украинского государства», в котором А. Шептицкий предлагал вывести украинские православные епархии из подчинения Святейшего Синода, запретил поминать российского царя, внести изменения в церковные календари. После Февральской революции глава церкви продолжил общественно-политическую и миротворческую деятельность. А. Шептицкий был оппонентом политического устоя сперва царской России, а в последствии большевистской, однако он никогда не чувствовал себя врагом русского народа. Он считал русских, как и украинцев «народами жизнестойкими, трезвого мышления». 29–31 мая 1917 года под его руководством в Петроградской мужской гимназии при церкви св. Екатерины состоялся архиепархиальный собор, который провозгласил создание Русской греко-католической церкви во главе с Леонидом Федоровым. Собор призвал почитать русских святых, разрешил крещение дома, запретил священникам курение табака, использование причесок, духов, посещение театров, цирка, кино, увеселительных кафе и садов, появление с женщинами в общественных местах. О том, как навязывались контакты между украинской и русской духовной интеллигенцией и создавалась Русская греко-католическая церковь, читатель может прочитать в сборнике документов «Митрополит Андрей Шептицкий и греко-католики в России. Кн. 1. Док. и мат. 1899–1917» (Львов, 2004). Его составители Юрий Аввакумов и Оксана Гаевая собрали в новой книге уникальные неопубликованные документы Российского государственного исторического архива в Санкт-Петербурге, Архива постуляции митрополита А. Шептицкого в Риме, Центрального государственного исторического архива Украины во Львове.

В скором времени следовало бы опубликовать оригинальные коллекции материалов украинских политических партий, легиона УСС и Галицкой армии, отдельных украинских политических деятелей в других иностранных архивах. Издательско-археографическую деятельность в Украине следует координировать с историками-архивистами России, Польши, Австрии, Германии, Франции, США, Канады, Ватикана. Есть необходимость также в восстановлении и благоустройстве военных мемориалов противоборствующих сторон на территории западных областей Украины.

Мировая война изменила судьбы государств, народов и отдельных людей. С одной стороны, она привела к большим человеческим жертвам, обнищанию многих европейских стран, с другой – результатом войны стал развал империй и образование новых славянских государств. В этом смысле, она стала одновременно трагедией (для одних) и триумфом (для других). Масштабные боевые действия были мощнейшим импульсом для развития техники (в частности, военных технологий). Одновременно война уничтожила множество культурных ценностей, а, самое главное, создала новую мораль – мораль человека, для которого смерть других людей стала обыденным делом. И в этом смысле ментальность нового, «утерянного», искалеченного войной поколения стала через два десятилетия импульсом к новому мировому противостоянию, гораздо более страшному и кровопролитному.

 

Олег Будницкий

Евреи и война

С началом Первой мировой войны все еврейское население было взято Главным командованием под подозрение. Евреи априори были сочтены нелояльными, склонными к измене и шпионажу в пользу противника. Шпиономания приобрела поистине патологический характер. Евреев обвиняли в том, что они «сносятся с неприятелем при помощи подземных телефонов и аэропланов и снабжают его золотом и съестными припасами». По одной из версий евреи привязывали золото под гусиные перья, и птицы уносили его к противнику, по другой – золотом наполнялись внутренности битой птицы, которая отправлялась в Германию». В Березницах Волынской губернии священник сообщил народу с церковного амвона, что евреи – шпионы, и что в животе коровы найден телефон, приспособленный ими для связи с неприятелем. Властям поступали доносы об отправке евреями депеш в Германию «в яйцах кур ценных пород» или о заготовке евреями г. Вильно «в подземельях и трущобах» кастрюль для выплавки снарядов для противника. Евреи якобы пытались переправить немцам полтора миллиона рублей золотом, спрятав их в гробу; еврей-мельник связывался с австрийцами посредством телефона, установленного в подвале; другие, наоборот, перерезали русские телефонные линии и соединяли провода с австрийскими; евреи использовали костры и световые сигналы для передачи информации противнику; они подавали сигналы из окон собственных домов, с деревьев и крыш домов, раскрывая врагу расположение русских войск; евреи строили планы об организации мятежа в Кронштадте и пытались переправить план восстания немцам в Данциг, опустив запечатанную бутылку в море, и т. д. и т. п. В Петрограде были проведены обыски в хоральной синагоге и в квартире председателя ее правления И. А. Варшавского. Охотники за шпионами искали «аппарат для сношений с неприятелем по беспроволочному телеграфу».

Политика преследования евреев явилась не только – и не столько – результатом личного антисемитизма главнокомандующего – великого князя Николая Николаевича, и в особенности начальника его штаба генерала H. Н. Янушкевича. Эта политика предусматривалась военной теорией; сведения о вредных и полезных элементах населения офицеры получали в военных училищах и академиях. Теория подтверждала предубеждения, впитываемые большинством православного населения России с детства. Евреи были иноверцами, отринувшими Христа; они были эксплуататорами, не пахавшими и не сеявшими, но умудрявшимися извлекать прибыль как будто из воздуха; они были смутьянами, подрывавшими власть царя и основы русской жизни. Они были воплощением всего чуждого и враждебного. В Черте оседлости, где никогда ранее не бывало большинство мобилизованных, это особенно бросалось в глаза. Евреи говорили на другом языке, были по-особому одеты, их обычаи были странными и внушавшими подозрения. Они очень подходили на роль виновников военных неудач и материальных неурядиц. В то же время они были совершенно беззащитны. Начальство объясняло поражения еврейской «изменой» и санкционировало насилия по отношению к евреям. Каков был предел этих насилий – определялось в каждом конкретном случае.

Насилия против евреев начались с первых же дней Первой мировой войны, причем начались снизу, еще до официальной санкции военных властей. Период мобилизации, когда войска скапливались на железнодорожных узлах, ознаменовался рядом нападений на евреев. Случались нападения на евреев и позднее, например, во время призыва в армию запасных в августе 1915 года Херсонский губернатор доносил о «незначительных» беспорядках во время призыва. К ним были отнесены избиения призывниками «прохожих евреев», «причинение» еврею Варшавскому двух легких ножевых ран, наряду с бросанием камней в окна домов, принадлежащих евреям. Впрочем, по сравнению с творившимся к тому времени в прифронтовой полосе это были в самом деле пустяки.

По распоряжению российского командования в качестве превентивной меры против еврейского шпионажа и измены были предприняты массовые депортации еврейского населения из прифронтовой полосы. Депортировано было около 250 тысяч человек, еще около 350 тысяч бежало во внутренние районы, спасаясь от наступающих немецких войск. Высылали не только евреев, но также немцев, цыган, венгров, турок.

Депортации нередко сопровождались насилиями, грабежами и погромами. Грабежи часто производились под прикрытием «реквизиций» и фактически санкционировались сверху. Штаб 4-й армии Юго-Западного фронта разъяснил в ответ на запрос о «порядке проведения реквизиций на театре военных действий и в угрожаемых районах»: «У жидов забирать все».

Подозрения евреев в сочувствии к противнику и в шпионаже приводили к скоротечным военно-полевым судам, приговоры которых были предрешены. Впрочем, чаще всего дело до суда не доходило. Как говорил кн. Павлу Долгорукову один из военных судей, ему «не пришлось подписать ни одного смертного приговора (по делам о «еврейском шпионстве» – О. Б.), так как каждый ротный и батальонный командир вешают без суда тех, кто кажется им шпионами». По немецким данным, в первые недели войны по подозрению в шпионаже было казнено свыше ста евреев. Вполне вероятно, что общее число казненных было гораздо выше. По сведениям сотрудника Красного креста, только в Ивангороде было повешено несколько десятков евреев, но, как он записал в дневнике, «по-видимому, шпионство среди них все еще процветает».

Каковы были основания для обвинений евреев в шпионаже и измене? Стояло ли за ними что-нибудь еще, кроме предубеждений? Понятно, что обвинение в шпионаже и сотрудничестве с противником всего еврейского населения чохом, превентивные выселения сотен тысяч людей, включая женщин и детей, было нелепостью, но имела ли, тем не менее, эта нелепая и исключительно вредная для внутренней стабильности империи политика какие-либо реальные основания? Вряд ли можно сомневаться, что среди еврейского населения, особенно в приграничных районах, были агенты противника, также как в том, что значительная часть евреев не испытывала патриотических чувств по отношению к своему неласковому отечеству. Но от нелюбви до службы противнику – дистанция огромного размера. Сколько человек в действительности ее преодолело? Об этом достаточно трудно судить, поскольку, во-первых, заподозренных в шпионаже нередко казнили без каких-либо юридических процедур, во-вторых, если обвинительные приговоры выносились военно-полевыми судами, без участия защитников, причем обвиняемые часто не знали русского языка и не понимали, в чем именно их обвиняют, то такого рода данные также мало о чем говорят. Если же дела по обвинению евреев рассматривались корпусными судами с участием защитников, то они почти всегда заканчивались оправдательными приговорами за отсутствием серьезных улик.

Хроника разгрома еврейского населения Литвы и Белоруссии летом и осенью 1915 года мало чем отличается от материалов о еврейских погромах периода Гражданской войны. В погромах и грабежах принимали участие преимущественно казаки и драгуны. В Ковенской губернии в июле 1915 года от погромов пострадало 15 населенных пунктов. Недалеко от местечка Оникшты драгуны убили еврея-мельника с сыном за отказ выдать им жену и дочь, в местечке Вольники изнасиловали 14-летнюю Алту Шмидт. В Виленской губернии в августе-сентябре 1915 года были разгромлены 19 населенных пунктов. Особенно пострадала Сморгонь. Казаки насиловали женщин в синагоге, несколько человек было убито. Насилия прекратились после столкновения с солдатами-евреями. Во время выселения Лейба Соболь сказал казачьему офицеру, что не может оставить больного и дряхлого отца. Тогда офицер застрелил на месте старика Соболя и заявил, что сын теперь свободен и может покинуть Сморгонь. Казаки поджигали дома как в Сморгони, так и в других местах. Некоторые евреи сгорели заживо.

Погромы прокатились по Минской, Волынской, Гродненской губерниям. В грабежах имущества евреев принимали участие окрестные крестьяне точно так же, как и в 1919 года на Украине. «Отличались» опять-таки в основном казаки. Массовый характер приняли изнасилования, нередки были и убийства. В Лемешевичах (Пинского уезда) были изнасилованы трое 12-летних и одна 11-летняя девочка, в Лебедеве (Виленской губернии) большинство изнасилованных были старухи, в том числе те, кому перевалило за семьдесят лет. В деревне Березновка Борисовского уезда десять казаков изнасиловали 72-летнюю старуху. Иногда изнасилованных убивали. По агентурным сведениям Департамента полиции в сентябре 1915 года в западной части Борисовского уезда Минской губернии все местечки и почти все деревни, в которых жили евреи, подверглись разграблению. В основном грабили казаки, принимали участие в погромах и уланы. Самое активное участие в грабежах и в подстрекательстве к ним принимали местные крестьяне. Войска накладывали «контрибуции», требовали, под угрозой смертной казни, доставить им табак и папиросы.

В Гродно во время боев с немцами население попряталось в погребах. Казаки принялись рыскать по городу и, втыкая пики в подвалы, разыскивали спрятавшихся там людей. Рассказчица (Бронислава Брженковская) была ранена казацкой пикой. Ее вытащили из подвала и привели к офицеру с рапортом: «жиды прячутся в подвалах и стреляют в наших». Офицер приказал вытаскивать и убивать всех скрывающихся в подвалах евреев, что и было сделано. Когда выяснилось, что раненая женщина – полька, ее освободили.

Насилия русской армии по отношению к галицийским евреям, этим «чужим жидам», намного превзошли по степени жестокости то, что пришлось претерпеть российским евреям. После вторжения русской армии в Галицию в августе 1914 года погромы – разной степени разрушительности и жестокости – состоялись в Бродах, Радзивиллове, Львове, Сокале и других городах и местечках. «Отличались» прежде всего казаки. После установления «нормального» оккупационного режима насилия, как правило, прекращались.

Описания еврейских местечек, через которые прошла русская армия во время Брусиловского прорыва весной и летом 1916 года, мало чем отличаются от погромных хроник 1919 года. В Бучаче еврею, солдату русской армии, пришлось наблюдать 10-летнего мальчика с переломанными руками, лежащего возле матери с разбитым черепом и отрубленными ногами, труп изнасилованной, а затем забитой до смерти женщины, мужчин с разбитыми головами и вытекшими глазами, удавленных и сожженных мертвецов.

Из местечка Монастыржиск, куда русская армия пришла во второй раз, бежали все евреи, кроме трех помешанных и одного парализованного. Последний, старик лет шестидесяти, владел несколькими имениями. Когда казаки в первый раз ворвались в Монастыржиск, они, заявив: «ты жид, тебе при австрийцах разрешено было иметь землю, а при русских ты грызи землю», заставили старика, подгоняя его ударами нагайки, ползать на четвереньках и рыть носом землю. На следующий день его разбил паралич.

Насилия сопровождались глумлением. В Бучаче были выброшены свитки торы из 23 синагог. Всего же мемуарист подобрал в 15 разгромленных русскими войсками городах Галиции и Буковины четыре пуда свитков торы. В Монастыржиске в одной синагоге устроили военный лазарет, а другую отвели для нечистот. Было разгромлено еврейское кладбище: разрыты могилы, разбиты мраморные памятники, а также уничтожена ограда, окружавшую братскую могилу немецких солдат-евреев.

Антисемитская пропаганда военного времени успешно формировала образ врага; насилия по отношению к еврейскому населению были фактически узаконены. Антиеврейское насилие стало обычной практикой для армии. «Модель» военных погромов эпохи Гражданской войны была опробована задолго до ее начала. Гражданская война в России, точнее, на территории бывшей Российской империи, ознаменовалась беспрецедентными по числу жертв и жестокости еврейскими погромами. В 1918–1920 годах только на Украине приблизительно в 1300 населенных пунктах произошло свыше 1500 еврейских погромов. Было убито и умерло от ран, по разным оценкам, от 50–60 до 200 тысяч евреев. Около 200 тысяч было ранено и искалечено. Были изнасилованы тысячи женщин. Около 50 тыс. женщин стали вдовами, около 300 тысяч детей остались сиротами. Погромы происходили в основном в пределах бывшей черты еврейской оседлости, однако имели место и в городах, ранее не входивших в черту в случае проживания там даже небольшого еврейского меньшинства. Сведения о погромах и погибших стали более или менее систематически собираться с мая 1919 года, однако точное число жертв вряд ли когда-нибудь будет установлено.

Образ евреев как предателей и шпионов прочно утвердился в сознании обывателей и в особенности военнослужащих. «Архетип» предательского удара в спину материализовывался в воспаленном и примитивном сознании в виде выстрелов в спину, которые «слышали», в зависимости от обстоятельств, петлюровцы, белые или даже красные. Евреи, опять-таки в зависимости от обстоятельств, могли трактоваться как большевики или контрреволюционеры, буржуи или комиссары.

Поводом к началу погромов в Галиции, в период Первой мировой войны служил, как правило, выстрел в российских военных, якобы произведенный еврейкой. В Бродах в казаков якобы стреляла девушка – дочь владельца гостиницы. Девушка и еще четверо евреев были убиты, часть города сожжена. Впоследствии выяснилось, что никто не стрелял и никто из казаков (о чем говорилось поначалу как о несомненном факте) не был ни убит, ни ранен. Во Львове в ответ на «выстрел еврейки из окна» было убито 18 евреев и разграблен еврейский квартал. Подобные «выстрелы» послужили сигналом к началу погромов едва ли не в десятке других населенных пунктов. Член Государственной думы и организатор санитарного отряда, действовавшего в прифронтовой полосе, И. П. Демидов говорил С. А. Анскому, что в каждом городе некая еврейская девушка стреляет в русских, причем «выстрел еврейки» всегда раздается из окна того дома, в котором помещается лучший магазин в городе. Демидов намекал на то, что «выстрел в спину» служил поводом для начала грабежа. На наш взгляд, дело обстояло и проще, и сложнее. Выстрел в спину – это «материализация» ожидаемого предательства; выстрел, произведенный женщиной – олицетворение коварства вдвойне. Это «бродячий» сюжет, всплывающий в разное время при разных обстоятельствах.

Чтобы далеко не ходить, напомню, что легенды о женщинах – снайперах были широко распространены в период чеченской войны и стали даже сюжетом российского фильма «Блокпост». Чеченская девушка предлагает сексуальные услуги своей сестры, ранее «испорченной» (изнасилованной) русскими солдатами военнослужащим, охраняющим блокпост. Те расплачиваются самой твердой валютой на Кавказе – патронами. Эти патроны юная сутенерша, оказавшаяся снайпером, использует затем для убийства своих клиентов. Еще более поразительна легенда о так называемых «белых колготках» – девушках-снайперах из Прибалтики, сражавшихся на стороне чеченских сепаратистов в период первой чеченской войны. Конечно, никто никогда ни одной снайперши из Прибалтики в Чечне не видел, однако некоторые российские газеты писали об их существовании как о несомненном факте.

Однако вернемся к евреям. «Еврейские выстрелы» продолжали слышаться участникам различных вооруженных формирований и в период Гражданской войны. Отступавшие в панике весной 1918 года под натиском германских войск красноармейцы, учинившие в северных уездах Черниговской губернии несколько погромов, утверждали, что «жиды расстреливают красную армию», что они «все контрреволюционеры» и встречают немцев с хлебом-солью. Тогда же инструктор Военного комиссариата в Курске Фомин сообщил в Москву, что бойцы еврейской самообороны стреляли в отступающих красноармейцев. 5 апреля 1919 года в Пинске польскими легионерами были арестованы участники собрания местных сионистов, обсуждавших вопрос о распределении полученной из США помощи. Почти все собравшиеся (37, по др. данным – 35 человек) были отведены на рынок и расстреляны из пулемета. По официальной версии, распространенной польским телеграфным агентством, еще «при оккупации города в разных частях его из окон еврейских домов, в сумерки, сыпались выстрелы на вступавших улан». Собрание было якобы сборищем большевиков, и поляки обнаружили «громадные склады оружия». Петлюровские солдаты в начале 1919 года, напротив, уверяли, что евреи «создали свои особые полки, что они стоят за старый режим и дерутся за панов, что они стреляли из окон по восставшему народу и даже обливали кипятком восставший народ из окон».

В октябре 1919 года во время боев добровольцев с красными за Киев в стане как будто более цивилизованных, чем украинские крестьяне, составлявшие основу петлюровского воинства, белых стали распространяться слухи о евреях, обливающих серной кислотой и кипятком «наших сестер милосердия». Офицер «с университетским значком на груди» говорил:

«– Жиды режут наших солдат, обливают кипятком и горящей (так!) смолой сестер милосердия и помогают большевикам».

В киевской газете «Вечерние огни» сразу после возвращения белых в город был напечатан список домов и квартир, откуда евреи стреляли в отступавших добровольцев и обливали их серной кислотой и кипятком. Специально созданной комиссией были проверены указанные адреса и сведения газеты опровергнуты. Для любого трезвомыслящего человека вздорность информации должна была, казалось, быть ясна и без всякой проверки: дело все-таки происходило не в средневековой крепости и не в эпоху монголо-татарского нашествия. Выстрелы из окон собственных квартир по регулярным войскам могли свидетельствовать разве что о психической неадекватности стрелков. Среди прочего выяснилось, что дымки, якобы от выстрелов из окон квартир евреев в Киеве, были вызваны рикошетами от пуль, попадавших в стены домов, то есть ситуация интерпретировалась «с точностью до наоборот»; аналогичного происхождения были рассказы о выстрелах в спину добровольцам и в других городах и местечках.

Начальник одной из дивизий Красной армии, пробивавшейся через занятый польскими войсками Белосток в конце августа 1920 года докладывал, что ему «пришлось вести бой больше с населением Белостока, чем с польскими войсками, причем во враждебных действиях деятельное участие принимало также еврейское население». Скорее всего дал себя знать стереотип, прочно утвердившийся в сознании значительной части российских военных, какую бы форму они ни носили, о еврейских «выстрелах в спину». Ибо во всех политических сводках периода советско-польской войны отмечалось, что лишь еврейское население поддерживает красных. Говоря о «выстрелах в спину», Деникин признавал, что «наряду с действительными фактами имела место не раз и симуляция – в оправдание содеянных насилий; что выстрелы в тыл иной раз носили происхождение «христианское», а то и вовсе мифическое. Но взаимная ненависть туманила головы, всякое враждебное выступление со стороны евреев было объективно возможно, и все обвинения их – правдивые и ложные – воспринимались массой с непреложной верой».

Возможное, если дело касалось евреев, часто трактовалось встретившимися им в недобрый час военными как действительное. Петлюровцам встретился еврей-портной с двумя дочерьми четырнадцати и одиннадцати лет. Заметив у старшей ножницы, они обвинили девочек в порче телеграфных проводов, вырезали им языки, выкололи глаза и затем убили. Какие-то белые офицеры убили студента-еврея и его жену «за шпионаж», поскольку обнаружили у него записную книжку с адресами. Студент был сотрудником одной из киевских газет, ушедшим из захваченного большевиками Киева. Когда студент с женой спешили в «освобожденный» Киев, по дороге им встретились «добровольцы».

Бойцы Первой Конной армии в известном рассказе Бабеля «Берестечко» также убивают еврея за «шпионаж». Вряд ли можно сомневаться, что описанная в рассказе сцена являлась художественным обобщением виденного автором в реальности. Alter ego Исаака Бабеля, военный корреспондент Лютов из «Конармии» хладнокровно наблюдает убийство: «Прямо перед моими окнами несколько казаков расстреливали за шпионаж старого еврея с серебряной бородой. Старик взвизгивал и вырывался. Тогда Кудря из пулеметной команды взял его голову и спрятал ее у себя под мышкой. Еврей затих и расставил ноги. Кудря правой рукой вытащил кинжал и осторожно зарезал старика, не забрызгавшись».

Говоря о причинах еврейских погромов в период Гражданской войны, разумеется, не следует забывать и о социально-экономических противоречиях евреев с местным населением, и об использовании антисемитизма как козырной карты в антибольшевистской пропаганде, и об искренней уверенности многих противников большевиков, что большевизм – порождение еврейства, и о возможности пограбить, как одном из стимулов части антибольшевистских сил, в особенности казаков. Но следует помнить и о другом – о глубоко укорененном в православной культуре образе евреев, как коварного племени, предавшего Христа, готового при случае предать Россию и вступить в сговор с иноверцами и инородцами. Этот образ предателей был расцвечен дополнительными красками в период Первой мировой войны. Армия в годы войны в наибольшей степени подверглась антисемитской пропаганде и впервые фактически получила санкцию на насилия специально против евреев. Не удивительно, что полученные уроки не прошли даром. Еврейские погромы 1918–1920 годов были кульминацией и прямым продолжением анти-еврейского насилия, начавшегося в августе 1914 года.

 

Анна Хорошкевич

Российская империя в «Дневнике» 1915 года

Алексея Васильевича Орешникова

Начало третьего тысячелетия от Рождества Христова в Российской федерации – время мемуаров и генеалогических изысканий – профессиональных и любительских. Несмотря на отсутствие свободы прессы, идет вал публикаций воспоминаний, писем, дневников. Страна словно торопится передать вечности образы дорогих родственников и друзей, воскресить их для следующих поколений, а утописты пытаются опытом предков предостеречь их далеких потомков.

И теперь выходит к читателю то, что десятилетиями пролежало в архивах, зачастую под грифом «секретно». Среди гор этих публикаций выделяется огромный двухтомный дневник великого российского нумизмата и знатока искусства Алексея Васильевича Орешникова (1855–1933). Он охватывает время с 1915 года вплоть до начала 1933. Текст к печати был подготовлен Н. Л. Зубовой.

Сын московского торговца юфтью, автор дневника вынужден был до 30 лет помогать отцу, и лишь после его смерти бросил торговлю, чтобы заняться любимым, но отнюдь не доходным делом – нумизматикой. Интерес к ней пробудила мать, подарив ему еще в детстве рубль Петра Первого. Пристрастие укрепилось во время итальянской поездки, предпринятой ради лечения туберкулеза, болезни, безжалостно косившей и молодых, и старых. Из Италии будущий ученый привез коллекцию античных монет. В своем увлечении он не был одинок. Многие отпрыски первых российских буржуа проделывали сходный путь. Алексею Васильевичу повезло. В то самое время, когда он освободился от отцовского «бизнеса» и болезни, в Исторический музей Александра III, набирали сотрудников. Занимался этим Иван Егорович Забелин. Орешников оказался одним из первых служащих еще не существовавшего музея. И. Е. Забелин поручил молодому человеку вести инвентарную книгу новых поступлений в музей, чем тот и занимался вплоть до смерти. Привыкший к аккуратности в торговых делах, он так же тщательно вел и научную летопись музея, а заодно и собственный дневник.

«Дневник» огромен и чрезвычайно интересен, но я ограничусь попыткой взглянуть на записи А.В Орешникова, посвященных военным действиям на Восточном фронте (преимущественно в Юго-Западном конце) и реакции «общества» на эти действия.

Первая из сохранившихся тетрадей орешниковского дневника начинается 1 января 1915 года с сообщения, что «в Закавказье разбили турок». Военные и связанные с войной известия в январе еще не очень часты, они тонут в описании впечатлений мирных – от выставок, разных спектаклей (драматических и оперных, особенно любимых автором) и различных происшествий на службе. Однако уже 15 января известие о смерти знакомого корнета Сумского полка заставляет Алексея Васильевича воскликнуть: «Сколько знакомых имен убито!», а 16-ого он записал: «Мнение всех военных, что война скоро не кончится». 22 января в музее хранитель рассматривал «предметы, относящиеся до войны: лубочные картины, немецкие воззвания, предметы немецкого вооружения – ружья, каски, иностранные военные ордена и т. п. воспоминания об ужасной войне».

20 января автор пересказывает газетные новости: «нас немцы попятили из Восточной Пруссии. Многие носы повесили, видя в этом неуспех». 4, 6–7 и 9 февраля Орешников ограничивается фиксацией слухов: «на прусском фронте наши дела плохи, будто бы нас окружают немцы»; «Тревожные слухи с прусского фронта, говорят, из Гродны бегут»; «говорят, полкорпуса наших попали в плен, а тяжелые пушки мы потопили».

В марте дом Орешниковых стали посещать участники войны: 4 марта был П. П. Муратов, который на вопрос хозяина дома «победим ли мы врага, ответил, что теснить их можем, но разбить германцев трудно». На следующий день сестра милосердия О. Н. Рохманова, освобожденная от немецкого плена и получившая медаль на георгиевской ленте, рассказывала, что «немцы всех санитаров ограбили». 8 марта в дневнике появилось сетование на то, что «в изданиях «Петроградский телефон», «Вечерние известия» постоянно печатается ложь о военных событиях, фабрикуемая в редакциях». Наконец, 9 марта «разнесся слух, что Перемышль взят [царскими войсками – А. Х.], по-видимому справедливый: Москва, по распоряжению полиции, украсилась флагами… На улицах шли толпы манифестантов с пением «Спаси, Господи». Торжества продолжались и на следующий день: «В Москве шумные манифестации по случаю взятия Перемышля; жаль, что местами появляется хулиганство». 20 марта пришла печатная информация «об истреблении и пленении нескольких австрийских батальонов, перешедших границу близ Хотина». В тот же день «через Москву вели австрийских пленных, взятых в Перемышле; народ добродушно к ним отнесся, угощали папиросами. Но к чему устраивать такие триумфы победителей? Я не пошел» – 21 марта признается Алексей Васильевич, до мозга костей гражданский человек. Тем не менее, думается, он не мог не знать того, что город окружен крепостью протяженностью 45 километров.

Захват Перемышля долго оставался поводом для торжества. Очень оперативно был создан фильм, который Орешников увидел в кинематографе 7 апреля. Там были «виды Перемышля через час после взятия, окопы перед Перемышлем; масса пленных поражает. Любопытен доклад Янушевича (начальник штаба) Главнокомандующему (великому князю, Николаю Николаевичу – А. Х.) в его ставке о взятии Переемышля; доклад перед домиком Главнокомандующего; великий князь после доклада его поцеловал». В Москве появились и более основательные вещественные доказательства перемышльской виктории; 22 апреля Алексей Васильевич «смотрел 2 австрийские пушки, взятые в Перемышле; стоят у кремлевских казарм». Однако атмосферу на австрийско-российском фронте запечатлевали не только официозные киношники, но и частные люди. Так, Михаил Езучевский прислал своей жене полтора десятка рисунков, которые она показала Алексею Васильевичу. Вопреки собственному неприятию новых художественных течений 16 апреля гость оценил их по достоинству. «Несмотря на импрессионистский характер, фигуры и группы очень жизненны. Хороши пленные австрийцы, раненые пленные, трупы на поле битвы (Грабово)».

В марте, почти одновременно с боями за Перемышль происходили военные действия и на Черном море. Под датой 16 марта в понедельник Страстной недели появилась запись: «Наш флот бомбардировал со стороны Черного моря турецкие форта у Босфора. По-видимому, готовятся решительные операции на этом фронте». На северо-западе дела обстояли хуже: «Приезжие из Либавы говорят о панике, охватившей город, ввиду ожидающегося там десанта. По слухам, десант немцев потоплен» Однако уже 18 марта нумизмату стало известно: «Бомбардировалась Либава». Она была взята немецкими войсками после боев 19–26 апреля. 16 же марта Алексей Васильевич записал и слух, «будто бы у союзных держав подписано оставить Константинополь и прилегающую зону за Россией». 24 марта он узнал, что «под Одессой взорвался на наших минах небольшой турецкий крейсер «Меджидие». В Великую субботу наши суда под Севастополем встретились с «Гебеном» и «Бреслау», последние уклонились от боя».

В апреле 1915 года Алексей Васильевич по-прежнему записывал по преимуществу народную молву: 6 апреля – «будто бы в Царском селе было заседание у Государя 4 дня тому назад: Австрия предложила мир, соглашаясь отдать Галицию, Боснию и Герцеговину России (последние не Сербии), но вопрос остановился из-за требования России пропустить наши войска к границе Силезии. Правда ли это?» – сомневался он. Однако уже 28 апреля пришлось признаться: «В Австрии мы терпим местами неудачу», более того 3 мая: В Австрии мы отступили от Карпат, неприятель подходил к Перемышлю», а 7 мая «разнесся слух, что Перемышль у нас отнят, хотя подтверждения в газетах нет». Слух оказался ложным, что 15 мая подтвердил и Ф. А. Уваров, хорунжий во 2-м Сунженско-Владикавказском казачьем конном полку. По его словам, «положение Южного фронта хорошо, Северного – плохо; положение Перемышля опасное. Галиция – крайне неинтересное приобретение, почва плохая, народ некультурный». Тем не менее, 18 мая Орешников пишет с облегчением, «дела наши в Галиции как будто лучше». Однако уже 20 мая записывает очередной устрашивший его слух: «Говорят, при отступлении с Карпат мы потеряли убитыми и ранеными 150000 человек. Ужас!», а 22 мая – «Ужасное известие! Перемышль у нас отобран», добавляя официально опубликованную оценку ситуации: «Судя по газетам, положение наше в Галиции очень плохо» и 26–27 мая снова передает слухи: «Дела наши на войне неважны; слышно из разных кругов, что в этом году война не кончится». К 6 июню Москвы достигли «тревожные известия о положении Львова», а 7-го – Варшавы, Риги, даже Петербурга. Оставалось утешаться высказанным 9 июня мнением кн. Э. Н. Щербатова, чиновника по особым поручениям при председателе Исторического музея, сына управляющего Министерством внутренних дел России (с 5 июня по 29 сентября 1915 г.), будто «если Львов возьмут, беда не велика! Он нам не нужен и не важен» В отличие от Львова, по его же словам, «Киев в опасности от немцев», в связи с чем он советовал «древности из Киевского музея перевезти в Москву». Уже 17–19 июня Алексею Васильевичу стало ясно, что «мы из Галиции вытеснены». А 6 июля он уже констатировал, что положение наше на германском фронте тяжелое; немцы теснят и к Риге и к Варшаве», в связи с чем 8 июля «было всенародное молебствие о даровании победы».

За неделю до годовщины начала «ужасной войны», Орешников пишет: «в настоящий момент идет решающая битва на всем нашем австро-германском фронте». Паника распространялась: 14 июля «Кочубей из Царского села перевозит свои картины из опасения бомбардировки с аэропланов немцами…» 16 июля «Правительство подготовляет общество, что Варшава должна быть сдана». Алексей Васильевич внимательно следит за деятельностью Государственной думы; «немало горькой правды и справедливой критики сказано по адресу нашего плохого правительства. Хороша речь Милюкова, которой аплодировал новый военный министр Поливанов. Чиновников Военного министерства обозвали прямо казнокрадами. Правильно», – с несвойственной ему резкостью пишет автор дневника 20 июля. Через 3 дня после того, как была сдана Варшава (24 июля), «от германцев было предложение о мире чрез датского короля, отклоненное нами». Алексей Васильевич, убежденный кадет, его не комментирует, видимо, он еще не созрел для принятия подобного предложения, несмотря на ситуацию… Некоторые вскоре воспоследовавшие события (подрыв германского крейсера и 2 миноносцев в Рижском заливе, успехи на кавказском фронте, взрыв англичанами турецкого броненосца – записи 28–29 июля), казалось бы, внушали некие надежды. Однако автор излагает телеграмму лидера октябристов и председателя 4-й Госдумы М. В. Родзянко Главнокомандующему, т. е. тому же великому князю Николаю Николаевичу, «по поводу воспрещения начальником штаба Киевского [выделено автором дневника – А. Х.] военного округа печатать в газетах речи левых партий Государственной думы; такое воспрещение названо крупной государственной ошибкой» и дает свою оценку: «Наше правительство толстолобо, не поймет». 30 июля он вносит запись об инициативе военного министра по расследованию «непорядков, поставивших армию в тяжелое положение» и, не веря себе, удивляется: «Неужели наше правительство решится само себя высечь?» Об «ужасных беспорядках в администрации, об изменах в военных кругах, недостатке снарядов» Орешников слышал уже 9 июня от коллег нумизматов П. В. Зубова и С. И. Чижова. 6 августа прошел слух, что «все непорядки по артиллерии бывший военный министр Сухомлинов слагает на главного начальника артиллерии великого князя Сергея Михайловича, узел затягивается».

В тылу по разному разбирались с причинами военных неудач и по разному к этим разборкам относился Орешников. С толпы громил, еще в конце мая расправившихся с предпринимателями немцами в центре города – на Красной площади (Верхние ряды), на Варварке, на Кузнецком мосту, на Мясницкой, Покровке и т. д., ответственность за это он почти снял, увидев опытную руку организатора «беспорядков». С некоторым удовлетворением он, женатый на полу-немке, полу-итальянке, воспринял известия о казни немцев, поставлявших оружие в армию «По-видимому, – пишет он 4 августа, – русским немцам нанесен жестокий удар, едва ли они будут проявлять ту наглость, какую мы видели и чувствовали до сих пор». Казни евреев, занимавшихся теми же поставками, он не прокомментировал, но несколько позднее – 13 августа выразил надежду на то, что «вопрос о повсеместном разрешении жительства евреев, кажется, благополучно будет разрешен. Давно пора уничтожить этот позор».

Между тем поражения по-прежнему преследовали российскую армию на всех фронтах. Бомбардировки Ковна (Каунаса), захваченного германскими войсками 7 августа, как и северных фортов Новогеоргиевска, эвакуация Белостока и Вильны (Вильнюса) привели Алексея Васильевича к выводу: «Плохи наши военные (и внутренние) дела».

Особо следует остановиться на судьбе Новогеоргиевска, о захвате северных фортов которого Алексей Васильевич писал 8 августа. История падения этой крепости – «символа Российской имперской власти в Польше» до сих пор будоражит умы. А. И. Уткин назвал ее самой крупной, неожиданной и позорной потерей Первой мировой войны. Того же мнения придерживается А. А. Смирнов. Порт-Артуром на Висле назвали свое исследование о сдаче крепости И. М. Афонасенко и М.А. Бахтурин. Неоднократно обращался к этой теме известный польский (?) военный историк эмигрант А. А. Керсновский.

У этой крепости долгая и запутанная история. Во время шведского «потопа» в устье Нарева при его впадении в Вислу была сооружена основательная крепость (Bugskansen). После поражения шведов в 1660 году ее снесли, и в течение 150 лет устье Нарева оставалось незащищенным. Лишь в конце XVIII века этот регион перешел в состав России, и датский инженер на русской службе Я. П. Сухтелен сделал план новой крепости, названной Закрочим, как и ближайший польский город. Он расположил ее в полутора верстах от реки на левом берегу Вислы, с тем, чтобы она служила защитой с запада. Построить ее он не успел, задуманное строительство перешло в руки французских инженеров, поскольку созданное после Тильзитского мира 1807 года Варшавское герцогство находилось под протекторатом Наполеона. Ф. Шассу Лоба перенес место строительства «Модлины» на правый берег Вислы между ней и Наревом, на так называемый Шведский остров. На строительстве в 1811 году было занято до 20000 рабочих, однако оно не было закончено. От французского начинания остались полукруглые валы внутри существующей ныне крепости, которая была создана уже российскими силами.

Возникновение и судьбы крепости в Российской империи изучены довольно подробно. Наиболее доступным для неспециалиста является сочинение С Дроздова, обобщившего многочисленные публикации на эту тему: Автор воздает должное не только Наполеону, оценившему важность стратегического положения крепости Модлин на Висле в устье Нарева, где его войска сумели продержаться до 25 декабря 1813 года, но и польским повстанцам 1831 года, сделавшим ее своим центром, что в том же году было использовано императором Николаем I, душителем этого восстания, поручившим своему брату Михаилу создать более совершенное сооружение, которое 25 февраля 1834 года было переименовано в крепость св. Георгия, а 14 марта – в Новогеоргиевск. Стоимость этого сооружения стала предметом превратившегося в анекдот разговора двух императоров Вильгельма и Николая I. Российский со смехом сообщил австрийскому, что ни Бог, ни начальник инженеров Варшавского округа И. И. Ден, знающие эти данные, тайну не выдают.

Польским повстанцам 1863 года во главе с Я. Домбровским уже не удалось воспользоваться модернизированным укреплением, усовершенствование которого продолжалось и позднее. В 1874 году во Франции были приобретены электрические прожекторы для освещения окружающей территории. После визита в Новогеоргиевск Александра III в 1884 в условиях осложнения российско-германских отношений внутри крепости были возведены новые укрепления. Она же, подобно балтийским портам, служила перевалочным пунктом для экспорта из России зерна, для чего внутри крепости было проложено 26 километров железнодорожных путей. Однако незадолго до войны судьба крепости висела на ниточке. Военный министр генерал от кавалерии В. А. Сухомлинов в 1910 г. предложил снести все западные крепости, как устарелые, и на их месте возвести новые. Некоторая нехватка денег и неожиданно разумная позиция императора, настаивавшего лишь на усилении крепостей, спасла большую часть этих оборонительных сооружений (к началу войны были взорваны лишь боевые казематы в фортах Варшавы). Гарнизон крепости имел в достатке и оружия и продовольствия. Однако комендант крепости – с 1907 года кавалерист, а по призванию географ, ботаник и альпинист, не имевший абсолютно никакого военного опыта. Н. П. Бобырь сначала сделал противнику подарок – сдал те самые передовые форты Новогеоргиевска, о которых писал А. В. Орешников, в ночь с 19 на 20 августа бежал сам, а затем распорядился сдаться всему гарнизону, что тот за небольшим исключением и произвел. 90 тысяч человек сдались в плен. Противнику достались 1200 пушек, некоторые доныне стоят в Париже на Эспланаде инвалидов. Победу над Российской империей праздновали и в другой империи – Османской. В честь нее весь Стамбул был увешан турецкими флагами.

Поражение российской армии на этом этапе войны, очевидно, было психологически связано с неготовностью военного руководства страны к ведению войны нового типа. Кавалеристы предвоенного времени еще не умели координировать действия разных родов войск – наземных (прежде всего мощной артиллерии) и воздушных (небо над воюющими на фронте сторонами полностью принадлежало противникам России). Ситуация несколько напоминает ту, что сложилась в начале Великой Отечественной войны в 1941. Слабость верховной власти, прибегавшей в основном к непрофессиональным услугам собственных родственников, имеет зеркальное отражение в 1941 году. Верховный главнокомандующий во время войны, а в канун ее Первый секретарь ЦК КПСС Сталин полностью полагался на проверенных людей – руководителей НКВД и верных друзей кавалеристов, с удовольствием истреблявших умников, которые толковали о войне нового технологического типа, и 21 июня в 8 часов вечера, как это сделал Л.М. Берия, успокаивали Сталина, что Гитлер на нас не нападет. Непрофессионализм руководителей Российской империи и СССР стоил народу 2, 25 миллиона жизней защитников страны и – 11, 45 миллиона.

Дневник Орешникова рисует безотрадную картину дезинформации сограждан. Главным источником новостей о войне для него были слухи и личное общение с участниками войны. Здесь полного соответствия с 1941-42 годами нет.

Любопытна эволюция настроения автора дневника. Постепенно законопослушный, хотя и член кадетской партии, становится критиком – еще не самого государя, но всего его правящего окружения. Поучительный урок для любителей военного метода разрешения споров. Впрочем, в наше время этот метод абсолютно неприемлем, потому что у человечества в целом, независимо от национальной, государственной и религиозной принадлежности в XXI столетии есть только одна задача – сохранить возможности собственной жизни на земле. Она может быть решена только в мире и всем миром.

Но вернемся на 99 лет назад. 8 августа автор дневника заносит в него очередной слух: «Слышал – Киев сильно укрепляют окопами, проволочными заграждениями» Из-за угрозы потери Риги оттуда были привезены три медные пушки, одна 1600 года, две 1639 рижской отливки с немецкими надписями. Их А. В. осматривал 9 августа. Из ревельского архива в РИМ были привезены документы. 10-го более радостные известия с Балтики: по словам Родзянко в Государственной думе, выбиты из строя германский сверхдредноут, 3 крейсера, 9 миноносцев. Остальные известия с фронта были неутешительны. 12 августа стало известно о потере Осовца (Крепость Осовец мы отдали немцам», 15 – ого – потеряли Брест-Литовск («укрепления и мосты нами взорваны»). Обе эти записи по тону спокойны. Это констатация факта. Тогда еще Алексею Васильевичу, видимо, не были известны детали этих потерь. А детали таковы, что приводят в содрогание людей, помнящих и Великую Отечественную, и обе чеченские… В особенности страшны подробности обороны Осовца, крепости, расположенной в стратегически важном месте в окруженном болотами, поросшими осинами, коридоре между реками Висла, Нарев, Буг и Бобры-Неман, откуда шли дороги на Питер и из Восточной Пруссии (Берлина) и из Австрии (Вены). А «в обществе, больше между дамами, тревожно говорят о возможности взятия Москвы немцами» – 14 августа, 15-го тревожные опасения распространились еще шире: «разговоры только о военных событиях, боятся за Москву и Петербург». 18 августа утешительное сообщение: «Князь Щербатов говорил, будто из Америки доставлено 3000000 ружей», 19-го еще одна аналогичная запись: «Вести с войны повеселее, кое-где поколотили немцев, взяли пленных (3000), орудия, пулеметы. Тем не менее, эти мелкие радости не изменили общее настроение москвичей: «Городская дума высказалась за необходимость образования правительства, пользующегося доверием общества». Царь в ответ 23 августа вынужден был заявить о предоставлении исключительно широких полномочий «избранникам законодательных и общественных учреждений».

А на восточном фронте дела шли все хуже и хуже. 24 августа: «Рассказывают, что на галицийском фронте стали часты сдачи в плен наших воинов, причина этому – утомление войной и неудачи. Сдача Киева возможна, немцы в 200 с небольшим верстах от него, а защищать его – нет или мало снарядов». 26 августа «потрясен был утром, прочтя газеты… о принятии государем на себя звания Главнокомандующего! Ужасно то, что около этого бездарного человека будет находиться вся та сволочь, которая дрожит за уходящую из рук бюрократов власть». 25 августа «всеобщий голос говорит, что перемена сделана крайне неудачно». Настроение автора дневника не подняли даже известия с фронта: «Под Тарнополем мы разбили 2 германских дивизии, взято в плен 200 офицеров, 8000 рядовых, 30 орудий, пулеметы».

Бедному кадету уже стал являться призрак новых внутренних потрясений, и, кажется, он уже с ними смирился, что явствует из текста 30 августа: «Настроение общества революционное; по-видимому, в недалеком будущем революция произойдет, но лишь бы бескровная». В ту же копилку народного недовольства пошли новые действия власти: «По высочайшему повелению приостановлены заседания Думы до начала ноября, не позднее. Впечатление произвело на всех тягостное. В обществе много разговоров не особенно лестных по адресу начальства; поговаривают об однодневной забастовке в знак протеста». Если этот слух не вызвал у Алексея Васильевича протеста, то другой – о забастовке железных дорог он встретил с негодованием» это было бы для раненых бесчеловечным поступком». Трехдневную забастовку трамваев в Москве 5–7 сентября «в знак протеста против приостановки заседания Государственной Думы», как заявили ее рабочие депутаты, он воспринял крайне спокойно, даже не откомментировав. Зато назвал «замечательными» резолюции двух съездов – городского и земского, в которых «говорится, что мысли и чувства всех граждан слиты в стремлении к победе и в желании помочь воинам, но этому препятствует безответственность власти, ее оторванность от страны, ее глубокое расстройство и бессилие; требуется решительный поворот на новый путь», выделено автором дневника.

11 сентября вновь жалобы: «У всех какой-то сумбур в голове. Настроение тяжелое благодаря неудачам на войне и тревожному внутреннему политическому состоянию». Даже возвращение Луцка (под 12 сентября) настроения не подняло. Обрадовало лишь сообщение о том, что атаки под Двинском (ныне Даугавпилсом) отбиты ураганным огнем, «следовательно, снаряды у нас подвезли». И это уже достижение… Слух о введение предварительной цензуры («с точки зрения полезности для войны») напугал – «опять будут большие стеснения для литературы и науки»; к счастью для этих видов культуры предложение не было одобрено Госдумой.

Конец сентября ознаменовался прорывом австро-германского фронта в Галиции на Стрыпе (притоке Днестра), что, впрочем, не изменило общественных настроений в стране. «В обществе большое недовольство против правительства, правые элементы начинают леветь. Открыто говорят о влиянии на царя такого прохвоста, как Григорий Распутин». Начались и экономические трудности – «страшная дороговизна на все продукты 1-й необходимости в тылу. Кроме того, – перемены психики солдат на фронте. После захвата Чарторыйска «в сильном ожесточении против немцев наши солдаты перекололи весь 2-й гренадерский германский полк». После некоторого затишья в начале ноября партизаны совершили дерзкий налет «в глубь германских войск юго-западнее Пинска (у Невеля) и захватили штаб 82-й германской дивизии (2-х генералов, доктора, 3-х офицеров и нижних чинов) в плен, уничтожив гранатами прикрытие; наши потери: 2 убитых, 9 раненых». Разумеется, это общей картины не изменило. Настроение приехавшего с фронта 26 ноября главного библиотекаря РИМа К. С. Кузьминского «самое безотрадное; в успехе войны сомневается». Видимо, с этими настроениями были связаны и некоторые признаки, свидетельствовавшие о склонности к завершению войны… Фрейлина императрицы М.В Васильчикова хлопотала о заключении сепаратного мира России с Германией, за что, однако, подверглась опале и ссылке в имение сестры. Сам император в речи Георгиевским кавалерам 20 декабря объявил о готовности продолжать войну – «Я не заключю мира, пока не изгоним из пределов наших последнего неприятельского воина» и «Заключю лишь в полном согласии с нашими союзниками». Воинственные настроения Верховного главнокомандующего поддерживались известиями о сильных боях у Припяти -19 декабря, на Буковине, на галицийском фронте, где они начались 17 декабря и к 27-му увенчались некоторыми успехами.

29-го Алексей Васильевич пишет: «Бои в Буковине, по-видимому, были колоссальны, судя по газетам, у противника одних раненых 100 000 человек! Сколько же мы потеряли?»

В тылу по-прежнему пытались собирать деньги – то Сибирское общество помощи больным и раненым («на улицах давали мало»), то «в пользу русских солдат, находившихся в плену». Однако благотворительные общества оказались не на высоте: в Красном кресте обнаружилось воровство: «выкрали в одном из здешних отделений прошлогодние подарки на Рождество солдатам в окопы! В числе воров какой-то князь, поп и др.!!» На Рождество же в доме Орешникова появились торт и колбасы, закупленные вместе с преданным ему дворником, впоследствии уже после революции поддерживавшим и подкармливавшим своего бывшего хозяина.

На этом обзор записей А. В. Орешникова за «тяжелый» 1915 год завершен. Можно подвести итоги. Источником сведений нумизмата о военных действиях на Восточном фронте в малой степени были газеты, единственный вид СМИ, существовавший в то время. Достоверность их сообщений он часто подвергал сомнению. Более конкретные сведения Алексей Васильевич получал от своих знакомых, возвращавшихся с фронта, имена которых он тщательно записывал. Общие настроения фиксировали «слухи», к сожалению, дневник зачастую лишен сообщений о том, кто их передавал. Осторожный ученый часто ограничивался формулировкой «общество», читателю предоставляется возможность реконструировать круг входивших в него лиц. В силу рода своих занятий он поддерживал отношения, как с представителями «высшего света» (как некогда с фрейлиной императрицы М. В. Васильчиковой), так и с многочисленными деятелями отечественной культуры – театра, литературы и т. д. «Общество», на мнение которого ссылается порой автор, было разноликим. Сторонник конституционно-демократической партии был прежде всего гуманистом, и его оценки ситуации по преимуществу беспартийны. Поэтому они более достоверны, чем официальные. Он отчетливо видел нараставшее недовольство царской властью в разных слоях общества. Уже на протяжении второго года войны он отчетливо прозревал будущее страны и в душе уже принял революцию, мечтая лишь о том, чтобы она была бескровной.

 

Марианна Сорвина

Время разбрасывать камни

Прошло 100 лет с начала Великой войны. Ее можно называть как угодно – Великой (с 10-х годов), Первой мировой (с конца 30-х годов), Неизвестной, но факт остается фактом: эта война еще 100 лет назад породила те процессы, которые мы наблюдаем сегодня. Вековая война и полувековая интеграция, которые уже содержали в себе семена будущей дезинтеграции, которая – хотим мы этого или не хотим – обозначила собой начало нового столетия.

В 1992 году произошел распад бывшего СССР. В 2006 и 2008 на руинах бывшей Югославии выделились в качестве самостоятельных субъектов Черногория и Косово. И наконец – столетие Великой войны, началось столь стремительно и неотвратимо, что мир обомлел.

Некоторые этнические образования вели себя не столь заметно, однако тихо и кропотливо трудились над бумагами – готовили документы к референдуму. К числу последних можно отнести Шотландию и Венецию. Другие в стремлении к отделению и самоопределению давно и настойчиво заявляли, просили, умоляли и заклинали мировое сообщество. Безуспешно взывал к справедливости итальянский Южный Тироль. Заявляла о себе испанская Каталония.

Осенью 2013 года (19–21 ноября) в австрийском Инсбруке проходила международная конференция по межрегиональным проблемам (Regionalism (s) Lessons from Europe and the Americas). Выступали известные историки и политологи из Австрии, Италии, Франции, США, Бразилии и других стран. В тот момент уже было очевидно, что в мире назревают крупные политические перемены, и 2014 год обещает много неожиданностей.

Однако мало кто из участников заметил небольшой спонтанный диалог, возникший между выступлениями. Представитель Шотландии в некоторой растерянности спрашивал только что закончившую свой доклад Анну Гампер, правоведа из Инсбрукского университета, как же Шотландии решать свои проблемы в контексте того, о чем говорила Гампер.

Небольшое пояснение. Анна Гампер – весьма успешная женщина, перспективный ученый. Однажды Клаудиус Моллинг, политический активист из Инсбрука, принимавший участие в национально-освободительной борьбе Южного Тироля в 1960-х годах, с горечью сказал, что «венцы никогда не заботились о Тироле». Но если тогда, в 1960-е годы, жители Инсбрука, такие как искусствовед Моллинг, еще отличались от «венцев» своим неравнодушием и чувством братской взаимопомощи, то сегодня эти слова Моллинга можно отнести и к Инсбруку. Несмотря на большое количество исторической литературы, лишь немногие здесь вспоминают прошлое, немногие способны прочувствовать историю многолетней борьбы бывшего австрийского региона за свою свободу и отчаянные призывы, воплотившиеся в лозунгах и транспарантах: «Австрия, помоги!» и «Южный Тироль – Австрии!»

В своем докладе доктор Гампер говорила о разном понимании слова «регион»: «Сегодня регионализм предполагает множество различных значений. А сам термин «регион» может /…/ варьироваться от небольшой территории к макрорегиону мира». Доклад подводил к мысли, что централизация лучше, чем децентрализация, поскольку «регионы крупные» (то есть объединения стран под эгидой ЕС) «лучше регионов небольших», стремящихся к отделению: «Несмотря на трудности, возникающие у отдельных автономий при соприкосновении с законами целостного государства, стремящегося к централизованной власти, /…/ позитивное видится в сотрудничестве друг с другом на уровне ЕС через национальные границы – в преодолении, а не создании новых границ».

Именно это вызвало вопросы у шотландского ученого, пытавшегося уже вне регламента добиться от доктора Гампер ее отношения к шотландскому вопросу самоопределения. Она, довольная произнесенным докладом, отвечала рассеянно, что сложные вопросы в государстве могут решаться с помощью федерализма. Шотландца этот ответ явно не удовлетворил, если не сказать – обескуражил, поскольку процесс дезинтеграции в ноябре 2013 года уже шел полным ходом и не заметить его мог только слепой.

Но не стоит забывать, что доктор Гампер – специалист по федерализму и праву, а международное право достаточно сурово по отношению к сепаратизму и смене официальных границ. И все-таки – нельзя же вовсе не признавать того факта, что столетние границы могли оказаться исторической и дипломатической ошибкой, могли устареть, а кроме того появление новых обстоятельств могло заставить этнические меньшинства пойти на столь решительный шаг.

Радикальным, но и самым эффективным обстоятельством для самоопределения считается война, избавляющая этнические меньшинства от необходимости в дополнительных аргументах. Именно так случилось с Черногорией и Косово. Однако можно избежать крайностей и жертв и пойти по бюрократическому пути – то есть сочинить много правовых, экономических, социальных документов, закидать весь мир бумагами, отчетами, конституционными проектами. Метод утомительный, но, в общем, безошибочный.

Именно шотландцы стали авторами такого продуманного плана отделения от Великобритании, по сути – бюрократического шедевра, перед которым бессильно даже международное право. Он получил традиционное в англоязычных странах название «Белая книга» (White paper). Шотландский документ занимает почти тысячу страниц и знакомит мировое сообщество со своими ресурсами, планами и программами вплоть до мельчайших деталей. Дабы вопросов о возможности и необходимости самоопределения Шотландии у мирового сообщества больше не осталось. В первой главе говорится: «Независимость означает, что в будущем Шотландия окажется в наших собственных руках. Решения, в настоящее время принимаемые за Шотландию в Вестминстере, теперь будут приниматься народом Шотландии./…/В случае обретения независимости центральными являются принципы демократии, процветания и справедливости…». Ключевыми пунктами этого документа стали контроль над собственными ресурсами, самостоятельные экономические решения, благополучная социальная база. Поскольку главной опасностью любого самоопределения является кризис и последующая за ним миграция населения в соседние страны, область, заявившая об отделении, в первую очередь должна убедить мир в том, что она достаточно обеспечена и не нуждается в посторонней помощи. Шотландия выходит на референдум 18 сентября 2014 года, и у нее в этом отношении самые большие шансы.

Еще раньше о референдуме объявила Венеция, считающая, что для нее государственный симбиоз с Римом убыточен, поскольку вливания в казну превышают дотации.

Но ни Венеция, ни Шотландия не знают жестокого пути унижения, который прошел Южный Тироль в XX веке, утраченных надежд и сломанных судеб.

* * *

Южный Тироль стал жертвой дипломатической несправедливости сто лет назад. Можно ли считать круглую дату достаточным основанием для отделения?

В 1946 году канцлер Австрийской республики Леопольд Фигл считал, что Южный Тироль может еще подождать – лет двадцать: «Двадцать лет – ничто в жизни нации, французы же вернули себе Эльзас-Лотарингию через пятьдесят лет. А в промежуточное время федеральное правительство граждан Южного Тироля может знать, что они до сих пор считаются австрийцами». С тех пор, как он это сказал, прошло пятьдесят восемь лет.

Южно-тирольский немецкоязычный этнос, имевший древнюю историю, свою культуру и аграрные традиции, искусственно отторгли от Австрийской империи в 1919 году и отдали Италии, не спрашивая желания самих жителей. Решение Сен-Жерменской конференции тогда представлялось ошибкой даже самим дипломатам. Представителям стран Антанты не хотелось отдавать воинственной Италии эти территории, но руки у них были связаны 16-ю пунктами Лондонского договора: Италия еще до войны потребовала эти территории в обмен за выход из Тройственного Союза и присоединение к Антанте. Об этом чувстве вины дипломатов, решивших судьбу Тироля, писал представитель британской делегации Гарольд Николсон: «Для итальянцев было неудобно, что их требования распространялись на те части бывшей вражеской территории, население которых вызывало теплые чувства в сердцах представителей присоединившихся и союзных государств. Тирольцы нравились всем. Г-н Ллойд Джордж, как сообщали, испытывал своего рода благоговение перед памятью Андреаса Хофера».

Всего через пару лет в Италии пришел к власти фашистский режим Муссолини. Название «Южный Тироль» было запрещено, как и немецкий язык. За попытку учить детей немецкому языку арестовывали и ссылали. Немецкая культура переместилась в катакомбные школы. Теперь эта земля стала провинцией Альто Адидже, а ее жители обязаны были говорить по-итальянски, регистрироваться под итальянскими именами и даже перебивать таблички на кладбище на итальянский язык. Регион стали искусственно заселять итальянскими безработными из других областей страны, чтобы уничтожить немецкий этнос. Тирольцы ощутили на себе и такое малознакомое в то время понятие, как «рейдерство»: ухоженные фермерские хозяйства привлекали итальянских люмпенов, и они с помощью шантажа и угроз выживали крестьян с их участков и даже похищали фермеров при попустительстве итальянских карабинеров, ставших представителями власти в регионе.

Пройдя этот жестокий путь в 1920–1930 годы, тирольцы надеялись хотя бы в конце Второй мировой войны, после падения режима Муссолини, получить свободу. Пусть даже ценой превращения в оккупационную зону союзных войск. Ставший журналистом узник концлагеря Фридл Фолгер вспоминал: «… В конце 1945 года нас осадили оккупационные войска союзников. Любая другая область в Европе была бы рада избавиться от оккупации. Только мы, южные тирольцы, были рады их присутствию. Как бы мы были счастливы стать британской колонией! Но они так быстро ушли. Что принесет 1946 год?»

1946 год принес переговоры в Париже итальянского премьера Альчиде Де Гаспери и австрийского министра иностранных дел Карла Грубера. После них надежды сменились отчаяньем. По словам Фолгера, тирольцы слишком поздно узнали, что неутешительное для них решение было принято уже на конференции министров иностранных дел, проходившей в Лондоне с 11 по 14 сентября 1945 года. Жители провинции, ни о чем не подозревая, собирались на митинги и пели песни. 1 мая 1946 года Фолгер встретил на мосту председателя Народной партии Южного Тироля Эриха Амонна: «Обычно спокойный Амонн не мог сдержать слезы. “Что же нам теперь делать?” – спросил он в отчаянье».

5 мая 1946 года на холмах перед замком «Зигмундскрон», на восточной окраине тирольской столицы Больцано, собрались 20 тысяч человек. Эрих Амонн воздел руки к небесам и воскликнул: «Мы все взываем сегодня к тому, кто вершит судьбы народов, с горячей мольбой: Господи! Сделай нас свободными!»

В 1948 году правительством Италии был предпринят еще один шаг: объединение регионов Альто Адидже и Трентино в одну провинцию, что привело к утрате этническими немцами избирательных мандатов и нарушению баланса национального представительства.

Мотивация всех этих действий содержалась в выступлениях членов итальянского парламента и правительства: выступавшие ссылались на «беспокойство, связанное с природной отсталостью немецкого этноса Южного Тироля», его «неспособность адаптироваться к современности, участвовать в процессах индустриализации». Особенно этим настроениям способствовал доклад в парламенте итальянского эксперта по Южно-тирольскому региону Ренато Баллардини: «Немецкоязычное население провинции Больцано на целых 74 % занято в сельском хозяйстве. Такого настораживающего процента аграрной занятости невозможно увидеть ни в одной стране, он свидетельствует об отставании в развитии».

Эти лицемерные заявления привели к варварскому уничтожению традиционно аграрного, фермерского региона с высоким уровнем крестьянского хозяйства. К первому десятилетию XXI века аграрный сектор Южного Тироля с 74 % занятости, которые «беспокоили» эксперта Баллардини, снизился до отметки 12 %. Таким образом, исторический аграрный, плодородный край в течение полувека был преобразован в туристический придаток Италии, занятый в сфере обслуживания более чем на 60 %.

* * *

Ведущая партия Южного Тироля к концу 50-х годов превратилась в беспомощное формирование, которые уже не могло защищать интересы своих сограждан. Тогда ее председателем был избран человек совершенно иного типа – юрист Сильвиус Маньяго. Другого такого лидера Южный Тироль не знал и, скорее всего, никогда не узнает. Маньяго был ровесником Первой мировой войны и ветераном Второй, на которой он потерял ногу. Этот человек вызывал безусловное доверие сограждан и обладал огромной волей. Когда его спрашивали, с чем связан его успех в политике, Маньяго отвечал: «Во-первых – с моим своеобразным происхождением; во-вторых – с тем, что я никогда не обещаю того, чего не могу выполнить; в-третьих – с тем, что я одноногий».

Маньяго был сыном итальянца и немки. Уже одно это делало его уникальным явлением в Тироле – представителем двух ведущих национальных меньшинств. Целью, которую поставил перед собой Маньяго, был статус автономии для Южного Тироля – то единственное, что он мог обещать и чего мог добиться. Иное было в то время просто невозможно.

Титаническая деятельность этого человека, связанная с разработкой и проведением в жизнь «Пакета Южного Тироля» совпала с трагическими событиями 60-х годов, когда подпольщики предприняли свои собственные радикальные шаги, чтобы привлечь внимание европейской общественности к проблеме их земли. За эти действия была заплачена непомерно высокая цена: многие были приговорены к большим срокам заключения, некоторые погибли. Маньяго опасался, что раздражение правительства отбросит утверждение автономии на долгие годы, он шел на переговоры с итальянцами, проявляя чудеса дипломатичности и терпения. По сути, на достижение своей цели он положил все силы и всю жизнь. Создается впечатление, что даже в долголетии (Маньяго умер в 96-летнем возрасте) проявилась его исключительная рациональность: это было связано с необходимостью силой своего авторитета контролировать и поддерживать обстановку в автономии, статут которой был окончательно принят лишь в 1992 году.

* * *

Современный итальянский журналист и издатель Фабрицио Расера в процессе анализа тех давних событий сделал умозаключение: «История и общественная память идут не только с разной скоростью, но и в разных направлениях». К этому хочется добавить, что общественная память и международное право идут не только в разных, но порой в совершенно противоположных направлениях. Но можно ли считать цивилизованным общество, в котором человек и даже целый народ играют лишь эпизодическую роль в тени глобальных мировых интересов небольшой группы стран, считающих себя избранными? Это риторический вопрос.

Для международного права все это, возможно, эмоции. И побои в итальянских школах за любое немецкое слово; и убийства на полицейских допросах молодых людей, повреждавших фашистские памятники уже в 60-е годы – когда с фашизмом официально было покончено; и смерть в тюрьме народного вождя Зеппа Кершбаумера; и гибель подпольщика Луиса Амплаца, застреленного провокатором из итальянской секретной службы.

Политика устранения символики, связанной с исторической государственностью региона, доходила до абсурда: были запрещены национальные флаги, предписывалось перекрасить рамы и наличники в сельских жилищах, если в них присутствовали красно-белые цвета австрийского государственного флага. Конечно, все это – тоже эмоции, и кто-то скажет: «Какая вам разница – иметь эти красно-белые наличники или не иметь, держать дома национальный флаг или нет. Ведь от этого вы не умрете с голоду». Но не хлебом единым жив человек.

* * *

В настоящий момент Южный Тироль тоже предпринимает шаги к референдуму. Некоторые ученые из Северного Тироля принимают активное участие в начавшемся государственном строительстве своих исторических собратьев, оказавшихся по ту сторону границы. Одним из таких заинтересованных ученых стал профессор Инсбрукского университета Петер Пернталер, представивший два года назад свой проект конституции будущего «Свободного государства “Южный Тироль”» Столь необычное добавление к названию – «Свободное государство» – далеко не случайно: оно обусловлено главной целью и главным чаяньем этой земли – обретением свободы.

В проекте конституции говорится: «Свободное государство защищает равенство немецких, итальянских и ладинско-говорящих групп, как неотъемлемых частей населения государства. Им принадлежит право сохранять свою самобытность и поддерживать свой язык, экономическое и социальное развитие, культуру и традиции, обеспеченное принципами Конституции». С этническим своеобразием Южного Тироля связано и такое положение: «На первые тридцать месяцев деятельности государственного парламента президент избирается депутатами немецко-язычной группы, на следующий период президента избирают депутаты итальянской языковой группы. С одобрения большинства членов немецкой и итальянской групп на следующий срок может быть избран президентом депутат ладинской группы».

Остается лишь сожалеть о том, что никто из самоотверженных людей прошлого – ни доктор Маньяго, ни народные лидеры Зепп Кершбаумер, Георг Клотц, Луис Амплатц, ни политики Эрих Амонн и Фридл Фолгер – не дожил до нашего времени, когда в Южном Тироле вновь появилась робкая надежда на долгожданную свободу. И надеяться, что все эти демократические преобразования, построенные на равенстве и взаимопонимании, однажды станут реальностью.

 

Марианна Сорвина

«Дзюк»

[194]

и его товарищи

26 сентября 1908 года польско-литовский городок Безданы, известный до этого лишь старинным костелом и грибными местами, вошел в историю. Почтовый состав, направлявшийся в Санкт-Петербург, внезапно подвергся нападению группы неизвестных.

Вагоны покачивало на перегоне, в окно влетал легкий ветерок. Один из пассажиров, чернобородый красавец, севший на поезд еще в Варшаве, всю дорогу читал книгу. Рядом с Безданами он отложил чтение, достал из-под лавки что-то завернутое в вощеную бумагу и тихо вышел из купе. Пройдя пару вагонов, бородач встретил двоих пассажиров, которым передал сверток.

Дальнейшее напоминало модный вестерн. Поезд миновал семафор перед Безданами и начал торможение. На платформе уже стояла группа людей, не похожая на обычных пассажиров. Это был боевой отряд Томаша Арцишевского. Ян Балага и Эдуард Гибальский вскочили на подножку. Арцишевский и Влодек Моментович были уже в вагоне. Балага попытался разбить стекло. Жандарм эскорта сопровождения Борисов выскочил из вагона и бросился к налетчикам, целясь в Гибальского.

– Franek, uwaga! (Франек, берегись!) – это Моментович крикнул с подножки.

Гибальский отскочил, Борисов промахнулся и сам был ранен в ногу. Ян Балага, коварно улыбаясь, медленно опускал бомбу через разбитое окно. Через пару секунд прозвучал взрыв. Стоявшего рядом с поездом Гибальского шарахнуло волной о забор. Балага ухмыльнулся и покачал головой. В поезде начался беспорядок. Через несколько секунд Гибальский через то же отверстие в стекле закинул вторую бомбу. На этот раз вылетели все окна в машинном отделении, и погас свет. Одна группа пыталась нейтрализовать эскорт, вторая направилась к зданию железнодорожной станции выводить из строя телеграф. Третьей предстояло проникнуть в почтовый вагон.

Вахтенные, дрожа от ужаса, закрылись за бронированной дверью вагона, в котором перевозились деньги. Мрачного вида тип, очевидно главарь банды, которого подельники называли Мстиславом, забарабанил в дверь и крикнул по-русски с сильным акцентом:

– Открывайте! Если нет – бомбу бросим!

На самом деле бомбы у него не было, но блеф удался, и дверь открылась. Уже через минуту налетчики упаковывали пачки купюр в мешки.

В это же время коренастый круглолицый мужчина колотил в дверь телеграфного отделения прикладом винтовки (именно она и была в том свертке, переданном бородачом в тамбуре).

Усатый щеголь – ни дать ни взять завсегдатай варшавских салонов или какой-нибудь брачный аферист – с кошачьей ловкостью закинул на крышу вокзала две гранаты, которыми были ранены несколько солдат и почтовый служащий. С таким же проворством щеголь проник в здание и вывел из строя телеграф: явно разбирался в механике.

Ошеломленные внезапным налетом служащие пребывали в полном шоке и не смогли вызвать жандармерию, даже когда вся эта пестрая компания удалилась.

Деньги были мгновенно упакованы в мешки, после чего террористы направились в сторону реки Нерис, где их ждали лодки. Доплыв до городка Янов, участники ограбления разошлись в разных направлениях, что лишило полицейских возможности обнаружить группу по свежим следам. При этом сами налетчики обошлись без потерь и благополучно «обнесли» Российскую империю на сумму 200812 рублей 61 копейка.

Похищенных денег никто больше не видел. Они пошли на содержание польской военной организации Zwiqzek Walki Czynnej («Союз вооруженной борьбы»), а также – на поддержку арестованных товарищей и их семей.

Акцию под Безданами называли одной из самых дерзких и зрелищных экспроприаций XX века, но историческим «большое ограбление поезда» стало значительно позднее: в основном из-за состава его участников, имена которых в то далекое время еще мало что говорили польскому обывателю. Десятки лет спустя эти имена знала уже вся Европа.

Главарем по кличке «Мстислав» был будущий польский лидер Юзеф Пилсудский. Бородач, передавший подельникам оружие и похожий на разбойника из сказки, был экономистом Валерием Славеком. Коренастого и круглолицего с винтовкой звали Александр Пристор. А усатый щеголь Людвик, смахивающий на брачного афериста, был 30-летним механиком и бомбистом Томашем Арцишевским.

Бандитский налет на поезд получил авантюрное название «Акция четырех премьеров»: в число нападавших вошли сразу четыре будущих премьер-министра Польши – Пилсудский, Славек, Пристор и Арцишевский.

Их сообщниками были революционеры-террористы Ежи Сава-Савицки, Юзеф Кобялко, Бронислав Горголь, Влодзимеж Моментович, Александр Луце-Бирк, Эдвард Гибальский, Чеслав Свирский, Ян Балага, Ян Фиалковский, Влодзимеж Хеллман.

Дамское танго

В подготовке ограбления участвовала и женщина – Александра Щербиньска по кличке «товарищ Оля», любовница и будущая жена Юзефа Пилсудского. Ради такой боевой подруги он готов был развестись с первой женой Марией Юшкевич: целенаправленной натуре военного лидера даже в частной жизни необходимы были плечо преданного друга и романтика общей идеи. Впрочем, Маршалу и его возлюбленной пришлось ждать еще 13 лет: Мария не соглашалась на развод, и они поженились с Александрой Щербиньской только после смерти Марии – в 1921 году.

Мария Юшкевич была дамой очень эффектной. Пилсудский встретил ее в Литве в начале своей революционной деятельности и три года соперничал из-за нее с главой Польского Национального Конгресса Романом Дмовским. Знакомые с ней революционеры, члены PPS (Польской социалистической партии), называли Марию – «PPS без S» или просто «РР», что расшифровывалось как «Piçkna Pani» – «Прекрасная Дама».

Пилсудский не был верным мужем, но мог ради любви поддаться внезапному порыву и из католика превратиться в протестанта: Мария Юшкевич до него была замужем и по католическому закону не могла вступить во второй брак, поэтому они венчались в протестантской церкви. Уже имея фактически две семьи, он разрывался между двумя женщинами: живя с Александрой, писал письма Марии, а возвращаясь к Марии, писал такие же послания Александре. Даже свою первую дочь от Александры он назвал Вандой – в честь своей падчерицы, дочери Марии от первого брака.

Женившись на Марии Юшкевич, Пилсудский Ванду удочерил. Он был очень привязан к падчерице.

Встретив в доме Пилсудского 15-летнюю Ванду Юшкевич, разбойник-бородач Валерий Славек потерял голову. Состоялась их помолвка. Но в 1908 году 19-летняя Ванда неожиданно умерла от перитонита. Славек пережил ее на 30 лет, но больше за всю свою жизнь ни на кого не посмотрел. Он не был праведником, но, в отличие от своего боевого командира, был однолюбом.

Пороховой букварь Дзюка

Целью дерзкой акции Пилсудского был захват денег для развития движения за независимость Польши и погашение долгов организации. Примечательно, что сам он мог бы остаться в тени и руководить налетом на расстоянии, однако предпочел лично участвовать в акции, тем самым продемонстрировав бойцам свою храбрость.

К началу Великой войны Пилсудский связывал судьбу Польши с Австрией и Германией, поскольку делал ставку на победу стран Тройственного союза. Он рассчитывал, что после этого Польша пойдет по одному из двух возможных путей: либо обретет независимость, либо объединится с Галицией и станет частью триады под эгидой Габсбургской монархии. В отличие от Дмовского, лидера «народовцев» и почетного доктора Кембриджского университета, Пилсудский был военным, а не политиком: он явно не осознавал в тот момент, что ориентация на Габсбургов даже в случае их победы не решит вопрос польской независимости и подвергнет Польшу опасности новой аннексии – теперь уже со стороны Германии.

В 1913 году Пилсудский продолжал тренировать на полях Галиции своих «соколов», и в этом проявилась его дальновидность: кто имеет силу, тот потом имеет власть. Но у будущего лидера Польши не было своей политической партии, как не было и представления о положении в Варшаве. Он искренне полагал, что его добровольческую армию соотечественники встретят с восторгом и фанфарами и тут же совершат переворот, чтобы возвести его на трон. Его отряды вошли в Польшу через пять дней после начала войны – 6 августа 1914 года. Однако их появления там никто не ждал, и никакого восторга оно не вызвало. Варшава, опасаясь немцев, была ориентирована на русских, защищавших ее с оружием в руках, а проавстрийские «людовцы» боязливо отсиживались в Галиции, где и произошло объединение добровольческих формирований в польский легион.

* * *

Польские легионы, воевавшие в 1914–1915 годах на Волыни и в Карпатах, еще не были серьезной силой. Их истинная мощь и боевой опыт проявились значительно позже – уже в 1920-е годы.

В такой легион, переброшенный в район Волыни, попал и один из участников ограбления 1908 года, социалист Эдвард Гибальский – тот самый «товарищ Франек», стрелявший в жандарма Борисова и бросивший бомбу в окно поезда. Гибальский ушел на войну добровольцем в чине лейтенанта уланского полка. 13 сентября 1915 года его отряд попал в засаду в поселке Столбыхов под Волынью, и в ходе боевых действий Гибальский погиб. За год до своего 30-летия и ровно через 10 лет после своего первого боевого крещения – покушения на полицейского в Любляне.

Его товарищу Влодеку Хеллману по кличке «Юстин» повезло остаться в живых. Вступив в польский легион в том же 1914 году, он руководил бригадой саперов и оказался в австрийском плену. Жизнь Хеллмана была сумбурна и непредсказуема. С началом Второй мировой войны он попал в Венгрию, а оттуда – в Париж и в Лондон. Но Хеллман отовсюду возвращался в Варшаву. Там он и встретил свой конец в 1964 году. Хеллман был болен и жил на пенсию: в военном пособии ему отказали.

* * *

В ходе войны национально-освободительное движение представляли двое – Юзеф Пилсудский и Роман Дмовский. Они были противниками и конкурентами, но часто высказывали похожие идеи – например, о создании польского государства из Польши, Литвы, Белоруссии и Украины. Идея принадлежала Дмовскому, но к ней склонялся и Пилсудский: летом 1917 года он уже понимал, что германцы и австрийцы войну проиграли и ориентироваться на них бессмысленно. За отказ от присяги Пилсудский и еще несколько легионеров были посажены в крепость как дезертиры. Это вернуло ему популярность, а его политическая недальновидность и опрометчивый союз с немцами были забыты.

Между тем его конкурент Дмовский энергично продвигался вверх по политической лестнице. После создания Польского Национального Комитета его признали как официального политика даже в ведущих странах Европы, и теперь Дмовский боролся за независимость Польши на дипломатическом поприще. Однако в деятельности Дмовского оказалось много декоративного пафоса, а его заседавший в Париже комитет с самого начала был марионеточной организацией, не имевшей влияния на родине. Осенью 1917 года Польша ощущала сильное влияние левых организаций, которые и создали правительство во главе с галицийским социалистом Игнацием Дашиньским. Призыв к национализации земельных угодий, лесов, промышленности нравился крестьянам, но не землевладельцам.

Пилсудского выпустили из крепости 10 ноября 1917 года – через три дня после официального утверждения левого правительства, и недавнему арестанту очень пригодилось его революционное прошлое с «эксами» почтовых поездов и убийствами полицейских чиновников. За короткое время он прошел путь до политического лидера страны.

Развивалось все по известному сценарию. На смену Дашиньскому пришло новое правительство Анджея Морачевского, мало отличавшееся от предыдущего. Оно назначило Пилсудского временным главой государства и главнокомандующим армией. Теперь ему оставалось только устроить заговор и сместить левых демократов, которые никого уже не устраивали. Ночью 6 января была предпринята попытка такого переворота, но безуспешно. Пилсудский от неудачи не пострадал и даже стал начальником Польского государства с широкими полномочиями. Теперь руки у него были развязаны, и он уже в середине января отправил в отставку левый кабинет. Но в это время началась война с Россией, но уже не николаевской, а ленинской.

Советское государство видело в Польше объект своих геополитических интересов и стремилось к захвату Польши и Германии, за счет которых предполагалось расширить социалистический лагерь. Для этих целей использовались и находящиеся в России польские коммунисты, вроде Юлиана Мархлевского и Феликса Дзержинского. В свою очередь Пилсудский желал восстановления Польши в границах Речи Посполитой от 1772 года. Города переходили из рук в руки. Уже к концу лета Польша сдала Красной Армии Киев, Минск, Вильно, Гродно, Белосток и Брест. Осталось только потерять Варшаву, куда стремилось ленинское правительство, чтобы сместить Пилсудского и установить советскую власть. Полякам тогда помогло наступление Деникина на юге весной 1919 года, которое отвлекло силы Красной Армии.

Большой вклад в победу польской армии внес сам Пилсудский. Глава Польши подключил все свои европейские контакты и стал получать донесения от французов и англичан. Деятельность разведчиков не бросалась в глаза, но была не менее важной, чем фронтовые операции.

Главы европейских государств опасались экспансии, и лорд Керзон посылал ноты главе советского иностранного ведомства Георгию Чичерину с предложением начать русско-польские переговоры и определить границы. Такая граница («Линия Керзона») была установлена 8 декабря 1919 года. Она закрепила территорию Польши по месту проживания польского этноса. Наступило долгожданное перемирие.

Политические маневры

Когда Пилсудский в начале 1919 года занялся государственным строительством, ему понадобилась фигура премьер-министра, которого можно использовать в популистских целях – для США и Европы. Таким «парадным» премьером стал очень активный, но не разбиравшийся в политике пианист и меценат Игнаций Падеревский – рыцарь ордена Британской империи и личный друг Вудро Вильсона и Клемансо. Кандидатуру пианиста предложил знавший его Валерий Славек: они с Падеревским были троюродными братьями.

Теперь Польшей управляли Пилсудский и Дмовский. Это всех устраивало, тем более что они наконец-то пришли к взаимопониманию. За США и Европу тоже можно было не беспокоиться: они были околдованы магическим обаянием Падеревского. Президент Вильсон признал новое государство уже в конце января, а вслед за ним это сделали и ведущие страны Европы.

Подверженного депрессиям Падеревского хватило всего на год. Потом он из политики сбежал, догадавшись, что ничего не понимает. Пилсудский его отставке не препятствовал, полагая, что «мавр сделал свое дело». Пройдет еще шесть лет, и Падеревский станет противником Пилсудского и, сидя в своей швейцарской усадьбе, будет подписывать петиции против Маршала. Но случилось это уже после организованного Пилсудским Майского переворота 1926 года, закончившегося установлением военной диктатуры…

Польские дороги

Но вернемся к товарищам Юзефа Пилсудского и посмотрим, что же с ними случилось после того, как они разошлись в разные стороны.

27-летний Янек Балага по кличке «Стефан» был застрелен всего через несколько месяцев после ограбления поезда в результате другой акции – нападения на начальника охранного отделения.

Через полгода после акции в Безданах российским властям удалось задержать в городе Ландварове Яна Фиалковского. Он попался случайно. Подозрения вызвал хозяин дома Игнаций Грабовский, у которого скрывался бомбист. Жестоко избитый Фиалковский быстро начал говорить. К показаниям Грабовского и Фиалковского добавились сведения, полученные от предателя Эдмунда Тарановича.

Так жандармерия вышла на след еще одного участника ограбления Чеслава Свирского по кличке «Адриан». Позднее задержали двух готовивших преступление членов организации – Чеслава Закржевского и Цесарину Козакевич. Фиалковского осудили на 12 лет каторги, которые 9 сентября 1909 года были заменены смертным приговором. Свирский и Закржевский были приговорены к пожизненной каторге, а Грабовский и Козакевич к нескольким годам каторжных работ. Однако в результате вмешательства «Французской лиги прав человека» смертная казнь Фиалковскому была заменена содержанием в Бутырской тюрьме.

Февральская революция застала Фиалковского в Москве, он был освобожден из Бутырки и работал на московском заводе, а в декабре 1918 года вернулся в Варшаву. Но главным наказанием для него стало презрение боевых товарищей, осудивших его за слабость на допросах. Все отвернулись от него, и впоследствии, в годы польской безработицы 1930-х годов, над ним сжалился лишь один человек. По иронии судьбы это был выданный им на допросе Чеслав Свирский. Он предложил «несчастному Фиалке» место швейцара в кафе, чтобы тот просто не умер с голоду. Впрочем, Фиалковский уже был болен и скончался в 1938 году, так и не получив именного Креста за боевые заслуги.

Ежи Сава-Савицкий вступил в легион стрелков Пилсудского и участвовал в сражениях Первой мировой войны, а потом – Польско-большевистской войны. Он прошел путь от лейтенанта до подполковника, был ранен, но не погиб. Такова судьба: она подстерегает не там, где ее ждешь. Профессиональный военный Сава-Савицкий умер в 38 лет от сердечного приступа.

Бронек Горголь («Эдмунд») был известен тем, что впервые подвергся аресту еще в девятилетием возрасте – за распространение листовок против коронации Николая II. После акции в Безданах он окончил военную школу и стал боевым инструктором. Он много раз подвергался аресту, участвовал в боевых действиях, рисковал, а умер тоже своей смертью – в сорокалетием возрасте в 1925 году.

Сапожник Юзеф Кобялко («Франтишек») участвовал во многих акциях польских социалистов. О нем говорили, что он опытен и умен, никогда не попадается, как будто заколдован. В 1920 году Кобялке доверили готовить на советско-польском фронте диверсионные войска, а позднее, уже в конце 1930-х, – обучение диверсантов польского Генштаба. С началом германской оккупации 57-летний Кобялко возглавил одну из организаций польского Сопротивления, и впервые ему изменила судьба. Организацию раскрыли, и он был арестован. В ноябре 1941 года после двухнедельных допросов Кобялко был расстрелян гитлеровцами в концлагере Освенцим.

* * *

Кому-то из них повезло больше. Боевую страницу польской истории начала XX века закрыли два участника ограбления поезда – Чеслав Свирский и Александр Луце-Бирк.

Свирский («Адриан») перед Второй мировой войной, в 1939 году, уехал в Бразилию, где благополучно дожил до самой своей кончины в 1973 году.

Луце-Бирк, участник обороны Львова в 1918 году, стал дипломатом, чиновником и предпринимателем. Польские бомбисты дали ему эксцентричное прозвище в русском былинном стиле «Динамит Пираксилинович» за любовь к взрывчатым веществам, но не только за это. Взрывчатый, темпераментный Луце-Бирк отличался вольномыслием и любовью к спорам. Уже в 1960-х годах престарелого бомбиста можно было застать в польских дискуссионных клубах, где он вел с молодыми весьма острые дебаты. Очевидно, Луце-Бирку предстояло всем своим существованием опровергнуть мысль о том, что спорщики и оппозиционеры долго не живут: он прожил 96 лет и умер в Варшаве в 1974 году, через год после Чеслава Свирского. «Динамит Параксилинович» был последним из остававшихся в живых лихих экспроприаторов денежного поезда.

…Камень, упавший на дно

В половине девятого вечера 2 апреля 1939 года в доме № 16 на Аллее Яна Христиана Шуха горел свет. Уставший от жизни политик сел за стол и задумался. Он оставил себе эти пять минут, чтобы вспомнить все в последний раз.

Чей-то тихий голос долетел издалека: «Walek! Nie rób tego!» Ему показалось, что это Ванда. Но Славек забыл ее голос, ведь прошло много лет.

Он не был ни ангелом, ни праведником. В юности он грабил поезда и нападал на жандармов. Став государственным деятелем, лгал на пресс-конференциях. Конечно, он знал о нарушении прав человека в тюрьме Брест-Литовска после восстания на украинских землях и ареста восставших в 1930 году, но отвечал другое: «Вас интересует, почему люди в Бресте были задержаны без соблюдения процессуальных норм? И почему в Брест-Литовске тяжелые тюремные правила? Однако те, кто воевал за Польшу, а не против нее, прошел через гораздо более жестокие тюрьмы, – он имел в виду себя и своих товарищей, боровшихся против Российской империи. – Мне хотелось бы вас успокоить. Я рассмотрел этот вопрос и могу сказать, что никакого садизма и насилия там нет. Но следует понять, как и в любой тюрьме, там действуют жесткие правила в случае сопротивления».

Эти волнения в Бресте против польских властей случились ровно через сто лет после польского восстания против Российской империи – того самого восстания 1830 года, которое развело Пушкина и Мицкевича по разные стороны баррикад. Такова жизнь: через сто лет все зеркально повторяется. Они против нас, мы против них, и этому не видно конца.

Славек подумал о том, что вот сейчас он поставит последнюю точку, и хоть что-то в этом мире будет иметь конец, пусть даже это что-то всего лишь его жизнь.

Он смертельно устал. Дзюка уже четыре года как не было на свете. Товарищей разбросало в разные стороны, а ему, Валерию Славеку, надоело все время отбиваться от клеветы и обвинений. У него не осталось сил.

В его послании говорилось: «Я сам распорядился своей жизнью. Пожалуйста, не вините никого. 2.IV.1939».

Подумав, он приписал внизу: «Я сжег документы частного характера и все оставленные мне конфиденциальные бумаги. Если окажется, что не все, то заранее прошу извинения у пострадавших. Быть может, Бог простит мне мои грехи, и этот последний – тоже».

Он оставил письмо на столе, чтобы нашли, и посмотрел на часы. Без пятнадцати девять вечера: в этот же час умер Дзюк.

Славек перекрестился и выстрелил себе в рот.

Через пять месяцев гитлеровские войска вошли в Польшу, и началась Вторая мировая война.

 

Иван Бертени младший

Две войны венгров

По итогам первой мировой войны наибольшие потери понесла Венгрия: в результате Трианонского мирного договора территория страны, некогда составлявшая 325 тысяч квадратных километров, сократилась до 93 тысяч квадратных километров, страна потеряла более половины своего населения, в том числе и несколько миллионов венгров. Уничтожение исторического государства стало для венгров трагедией, возможность которой могла являться им лишь в кошмарных снах. Эта трагедия стала прежде всего следствием поражения в мировой войне, поэтому можно с полным правом поставить вопрос: стоило ли вступать в борьбу, имевшую столь ужасный исход?

Как известно, являясь частью Габсбургской империи, Венгрия не могла вести самостоятельную внешнюю политику, поэтому можно было бы утверждать, что Вена принудила венгров принять участие в трагически закончившейся мировой войне силой, не спрашивая их мнения, и в этом гипотетическом случае поставленный нами выше вопрос, конечно, потерял бы всякий смысл. Значительная часть венгерского общественного мнения военных лет действительно думала, что в результате деятельности венгерских политиков, обслуживавших властные устремления Вены и пренебрегавших национальными интересами, мнения венгерской нации действительно не спросили, вследствие чего война, начатая без учета пожеланий венгров, велась во имя не венгерских, а чужих интересов. Но неужели война велась только исключительно во имя чужих интересов? За что же воевали сами венгры? Что могла бы выиграть Венгрия, если бы она не потерпела поражение, а одержала победу в войне? Каковы были военные цели венгров в первой мировой войне? Попытаемся дать ответ на эти вопросы.

Национальные цели Венгрии в эпоху дуализма

Хотя система дуализма действительно делала невозможным ведение независимой венгерской внешней политики, венгерское правительство все же вполне могло влиять на великодержавную политику Австро-Венгерской монархии. Таким образом, не соответствует действительности мнение, что Франц Иосиф вовлек Венгрию в мировую войну без ведома или вопреки желанию венгерского руководства. Однако для того, чтобы хотя бы конспективно ответить на вопрос, как же все-таки это произошло, необходимо коротко остановиться на предпосылках, иначе говоря, на том, как венгерская политическая элита представляла себе национальные интересы Венгрии в начале XX века.

Общеизвестно, что историческое венгерское королевство было многонациональным государством, в котором, однако, венграм, благодаря их экономическому, политическому и культурному весу, удалось добиться влияния, намного превышавшего долю венгров в населении страны, вследствие чего Венгрией – особенно после австро-венгерского соглашения 1867 года – по существу управляли венгры. (Конечно, за исключением Хорватии, располагавшей значительной автономией). Это означало, что национальные цели венгерского этноса реализовывались несравненно лучше, чем политические устремления остальных народов Венгрии. В результате доминирующего положения венгров воля людей других национальностей (румын, словаков, сербов и т. д.) была полностью оттеснена на задний план и, если и учитывалась, то лишь временно и частично (как, например, пожелания румын на инициированных Иштваном Тисой переговорах 1910 г.) Несмотря на то, что руководители национальных меньшинств, внешние и внутренние враги венгров объясняли этот факт осуществляемым венграми национальным угнетением, имеет смысл указать на то, что в эпоху национализма XIX века влияние, участие в политической жизни этнических меньшинств (находившихся на различных стадиях развития) практически ни в одном из многонациональных государств того времени не соответствовало их процентной доле в населении данной страны. Подобно тому, как в большой политике вильгельмовской Германии не проявлялись интересы поляков или датчан, а в политике Англии – интересы ирландцев, никто не удивлялся и тому, что в царской России устремления польского, татарского и других этносов, которые, по данным переписи 1897 года, вместе с украинцами и белорусами составляли в совокупности более половины населения страны, совершенно не находили выражения по сравнению с властными интересами русских. Похожим было и положение в Венгрии, где, вопреки разнородному этническому составу населения, венгерская элита была склонна управлять страной как национальным государством, то есть считала, что в Венгрии государство должно было прежде всего и в растущей степени служить венгерским национальным интересам.

Такое положение называлось в то время венгерской супремацией, с необходимостью поддержания которой полностью соглашались все венгерские парламентские силы. Различия существовали самое большее в методах обеспечения супремации. Некоторые (главным образом те, кто стоял на стороне правительства) были готовы проявить определенную умеренность, руководствуясь отчасти внешнеполитическими соображениями, а отчасти – стремлением обеспечить себе лояльность национальных меньшинств. В противовес им оппозиция, почти всегда настроенная более националистически, чем правительственная партия, настаивала на меньшем количестве компромиссов и проведении последовательной венгерской национальной политики.

Наряду с соотношением сил внутри страны (то есть экономическим, культурным и политическим перевесом венгерского и в большинстве случаев солидарного с ним немецкого этноса), большую роль в поддержании венгерской супремации сыграла и сама система дуализма, предоставлявшая Венгрии практически полную самостоятельность во внутренних делах. Иначе говоря, в отличие от периода, предшествовавшего 1867 году, национальности не могли рассчитывать на помощь Вены, династии Габсбургов против венгров. Для Франца Иосифа стабильность империи была гораздо важнее «справедливости», поэтому он оказывал примирительное влияние на иногда горячие споры между венграми и проживавшими в Венгрии меньшинствами лишь в тех случаях, когда эти споры уже начинали угрожать великодержавному престижу и боеспособности Австро-Венгерской монархии. Однако национальные меньшинства не могли рассчитывать на его защиту или поддержку им своих национальных устремлений.

Помимо этого, в австро-венгерском соглашении предусматривался паритет, то есть полное равноправие венгерских и австрийских интересов, а также подчеркивалось, что за общую внешнюю политику, наряду с австрийским, ответственен и венгерский премьер-министр, который, таким образом, естественно, получал и право влиять на нее. Правда, в самом законе, оформившем соглашение, содержалась довольно туманная формулировка – «дипломатическое и торговое представительство империи за границей, а также распоряжения, необходимые для заключения международных договоров, относятся к ведению общего министра иностранных дел, действующего в согласии с министерствами обеих сторон и с их одобрения», – однако права и ответственность венгерского премьер-министра в области определения общей внешней политики были общепризнанными и реализовывались на практике. Как писал ведущий проправительственный публицист того времени, «…Венгрия не только обладает титулом, провозглашающим ее государственность, но и посредством своего парламента может влиять на ход дел в мире. Она не располагает собственным представительством и собственным министром иностранных дел; но может требовать отчета о руководстве внешними сношениями не только с помощью делегации (имеется в виду венгерское представительство в общем Совете министров Австро-Венгрии, включавшем в себя общих министров иностранных дел, обороны, финансов, а также премьер-министров обеих половин дуалистической монархии – Ред.), но и в парламенте. В делегации за это руководство ответственен общий министр иностранных дел, а в парламенте – премьер-министр». Из этого следует, что поддержание дуализма входило в круг венгерских национальных интересов, так как принцип паритета обеспечивал существование Венгрии как (в первую очередь) страны венгров.

Хотя система дуализма оказалась прочной, у нее было много противников как в Австрии, так и в Венгрии. За Лейтой многие видели наиболее логичный способ укрепления Габсбургской империи в изменении соглашения 1867 года, которое, по их мнению, предоставило венграм слишком большую власть и самостоятельность. Венские централисты и часто сотрудничавшие с ними на почве антивенгерских настроений славянские (по преимуществу) федералистские группы одинаково стремились к сокращению венгерского влияния, политического веса Венгрии. Интересно, что в Венгрии значительная часть общественного мнения также считала австро-венгерское соглашение плохим компромиссом. Для этих людей, опиравшихся на романтические воспоминания о национально-освободительном движении 1848-49 годов, соглашение с Францом Иосифом было равносильно отказу от принципов; в программе оппозиции от Партии независимости выдвигалась цель ликвидации дуализма и введения чистой персональной унии. Однако поскольку эта программа была невыполнима на практике, на передний план все в большей степени выступало мнение о том, что необходимо повышать роль Венгрии в управлении империей оставаясь в рамках дуализма. В популярной формулировке это звучало так: из Австро-Венгерской монархии нужно сделать Венгерско-Австрийскую монархию.

Таким образом, венгерские национальные цели в эпоху дуализма можно обобщить в трех пунктах. 1. Само собой разумеющейся считалась неприкосновенность территориальной целостности и самостоятельности страны, а также венгерской супремации. 2. Для достижения этой цели руководство страны настаивало на сохранении дуализма. 3. Существовало стремление по возможности увеличить политическое влияние Венгрии в рамках Австро-Венгерской монархии.

Следовательно, можно видеть, что цели венгерской политики имели явную внутреннеполитическую направленность, и во внешней политике Австро-Венгрии венгры стремились отнюдь не к экспансии и завоеванию новых территорий. По мнению известного проправительственного публициста Густава Бекшича, после создания политического государства венгерская национальная идея должна быть нацелена на создание венгерского национального культурного государства, которое должно означать единый венгерский национальный характер интеллигенции и культуры, а не полную языковую ассимиляцию. «Пока венгерская нация еще не готова, нельзя проводить национальную политику, направленную ВОВНЕ. До тех пор наши цели и устремления не должны выходить за границы нашего отечества», – заявил он.

В то время, когда венгры занимались созданием венгерского национального государства, было бы преждевременным и опасным присоединять к стране новые невенгерские территории. Но венгерским интересам не соответствовало и значительное территориальное расширение Австрии, так как в этом случае было бы нарушено равновесие между Венгрией и Австрией, что поставило бы под вопрос важный для венгров дуалистический паритет. Кажется, что соглашение 1867 года, открывшее двери венгерскому влиянию, действительно связало Габсбургам руки: венгры не были заинтересованы ни в каких завоеваниях, вследствие чего Австро-Венгерская монархия была обречена на пассивную или, если выразиться благожелательнее, миролюбивую внешнюю политику, поскольку не сумела справиться с противодействием венгров более активной политике.

Во многих отношениях это соответствовало и имперским интересам. После 1866 года экспансия в западном направлении стала уже невозможной, а в связи с будущим слабевшей Османской империи существовали сильные аргументы в пользу необходимости до последней возможности поддерживать ее существование. Это отвечало и интересам Англии, которая опасалась угрозы со стороны России, интересовавшейся проливами. Венгерский национализм также был сильно заинтересован в продлении существования слабых и безопасных турецких соседей, однако в том случае, если это уже стало бы невозможным из-за дряхлости Османской империи, венгры считали меньшим злом возникновение независимых государств освободившихся балканских народов и не поддерживали завоевательные планы определенных кругов Австро-Венгрии на Балканах. Однако националисты балканских народов, несмотря на то, что их маленькие, завоевывавшие независимость государства не принадлежали к одной весовой категории с Австро-Венгрией, выдвигали в перспективе цель этнического объединения, то есть создания национальных государств, в которые вошли бы румыны, сербы и – шире – южные славяне, жившие в границах Австро-Венгерской монархии. Правда, у них не было шансов добиться этого своими силами, однако, пользуясь поддержкой Российской империи, традиционно интересовавшейся этим регионом, они уже представляли собой опасность.

Таким образом, Российская империя была серьезной угрозой для Австро-Венгрии, обеспечивавшей благоприятные условия для достижения венгерских национальных целей. Венгерские либералы уже с 1830-х годов считали царскую Россию опасной державой, которая подавляет свободу народов своим тираническим государственным строем. Поэтому они даже были готовы умерить свои требования по отношению к Габсбургам. Лучшим примером этого был «величайший венгр», граф Иштван Сечени. Но и более решительный оппозиционер, Ференц Деак, либеральный политик, заключивший с венгерской стороны соглашение 1867 года, уже в 1836 году считал, что венское правительство «всегда может рассчитывать на большую, рассудительную часть Государственного собрания, которая уже хотя бы из-за России проникнута чувством необходимости крепкого единения с Австрией».

Подавление национально-освободительного движения 1848-49 годов лишь усилило эти антирусские опасения, которые казались тогда вполне естественными всем европейским либералам. К тому же венгры – тогда еще без достаточных оснований – боялись и того, что царь намерен под знаком панславизма распространить свое влияние на славянское население Габсбургской монархии, иначе говоря, Россия внушала опасения даже в отношении минимума венгерских национальных целей, т. е. сохранения территориальной целостности страны. Перед лицом угрозы со стороны России Венгрия нуждалась в сильных союзниках, так как царская империя и лишь складывавшееся венгерское национальное государство безусловно принадлежали к разным весовым категориям. Эта русофобия в значительной мере способствовала заключению компромисса 1867 года. Это хорошо демонстрировало мнение наиболее значительной в то время венгерской газеты «Пешти напло», опубликованное в 1866: «По нашему мнению, тот, кто не считает Россию главной угрозой для Венгрии и видит естественных союзников Венгрии не в естественных противниках России, не заслуживает названия венгерского политика». Конечно, нельзя считать случайностью и то, что именно первый венгр, ставший общим министром иностранных дел, граф Дюла Андраши, добился заключения Двойственного союза с Германией, обеспечившего эффективную защиту против русской угрозы, так как, будучи сильнейшей державой континента, Германия была для венгров достаточной гарантией против России. С этого времени необходимость дружественных отношений с Германией логично стала почти аксиомой во внешнеполитическом мышлении практически всех политических сил Венгрии, поскольку в данном регионе лишь Германия была способна гарантировать территориальную целостность Австро-Венгрии в случае нападения России. Лишь в качестве обособленного явления можно назвать венгерских политиков, которые не были убеждены в важности дружбы с Германией. К их числу относился руководитель одной из фракций оппозиции сторонников независимости, франкофил Габор Угрон, считавший, что союз с Германией требует слишком больших жертв и поэтому опасен, а в период длительного мира к тому же и не нужен. Неоднократно критиковал абсолютистские устремления немецкого руководства, а также агрессивные выступления Вильгельма II и Вильмош Важони, лидер и единственный парламентский представитель Демократической партии, которую поддерживали прежде всего будапештские буржуа еврейского происхождения. Критиком германского милитаризма стала и Социал-демократическая партия Венгрии, особенно после революции 1905 года, когда появилась надежда на демократические преобразования в России, однако с угасанием этой надежды критика социал-демократов тоже ослабла.

В общем же в предвоенные годы все руководители партий, доминировавших в венгерском парламенте, были германофилами, включая и лидеров умеренной оппозиции, Дюлу Андраши мл., Альберта Аппони и Ференца Кошута. «Горе было тому, кто тогда не одобрял официальной немецкой политики, основанной на Тройственном союзе», – вспоминал граф Тивадар Батяни, один из немногих антигермански настроенных представителей сторонников независимости.

Было единственное казавшееся серьезным исключение из всеобщего германофильства и русофобства: небольшая, радикально оппозиционная парламентская группировка графа Михая Каройи, сочетавшего национализм, ориентированный на 1848 год, с демократическими лозунгами, но тогда еще совершенно невосприимчивого по отношению к устремлениям национальных меньшинств. Каройи считал, что наибольшую опасность для независимости Венгрии представляют гнет Габсбургов и многократно усиливающие его империалистические цели Германии. Поэтому он сделал все возможное для того, чтобы предотвратить победную для Германии войну и даже был готов пересмотреть ради этого вековую антирусскую позицию венгров, однако в этом отношении он был совершенно одинок в венгерском общественном мнении.

Обобщая, можно сделать вывод, что на пути реализации венгерских национальных целей стояли три противника различной силы. 1). Те представлявшие национальные меньшинства политики, которые не собирались мирно склонить голову перед венгерским национализмом и не желали способствовать построению единого венгерского национального культурного государства. 2.) Соседние балканские страны, Сербия и Румыния, которые, оказывая культурное и политическое влияние на родственные им по языку национальные меньшинства, в благоприятной ситуации охотно аннексировали бы населенные этими меньшинствами территории. 3.) Россия, чьи завоевательные устремления и балканская политика, осуществляемая при поддержке южных соседей Австро-Венгерской монархии и тем самым Венгрии, могли привести к такому значительному ослаблению Австро-Венгрии, которое поставило бы под угрозу и территориальную целостность Венгрии. Наиболее опасной из перечисленных угроз была угроза со стороны России, даже учитывая то, что официальная русская политика не предусматривала в любом случае претензий на венгерские территории. (Хотя существовало несколько проектов присоединения к царской империи земель закарпатских русинов, считавшихся русскими). Достаточно сильным ударом по территориальной целостности Венгрии был бы и возможный разгром Россией Австро-Венгрии с последующей передачей некоторых ее территорий южнославянским и румынским сателлитам России.

В то же время венгры нашли и казавшуюся достаточной защиту против всех трех противников. 1. Венгры чувствовали себя достаточно сильными для оказания противодействия нелояльным руководителям национальных меньшинств и нуждались лишь в том, чтобы Габсбурги не вступали с этими руководителями в союз за спиной венгров. При жизни Франца Иосифа система дуализма позволяла предотвратить такой союз. 2. Габсбургская империя как великая держава была настолько сильнее Румынии и Сербии, что это заведомо исключало нападение на Венгрию ее южных соседей. 3. Нападение России принудило бы Австро-Венгрию вести борьбу за существование, но защиту от такого нападения обеспечивал союзник, казавшийся сильнее России, – Германия.

Однако эта ситуация таила в себе и крупные противоречия, а также факторы неопределенности. Прежде всего нельзя было с уверенностью рассчитывать на сохранение системы дуализма после смерти Франца Иосифа, так как было известно, что наследник престола Франц Фердинанд смотрит на этот вопрос совершенно иначе. В начале XX века именно планы наследника престола представляли наибольшую опасность для венгерской национальной политики, поскольку смена монарха повлекла бы за собой оказание поддержки национальным меньшинствам, а может быть и преобразование системы дуализма. Как известно, эта проблема была «решена» сербским студентом из Боснии, и после сараевского убийства лишь немногие венгерские политики искренно оплакивали эрцгерцога…

В то же время, наряду с постоянной озабоченностью в связи с предстоявшим правлением Франца Фердинанда, существовала и еще более глубокая проблема. Как мы уже упомянули, для противодействия южным соседям требовался великодержавный статус, авторитет, устрашающая сила Австро-Венгрии. Однако в то время как остальные великие державы набирали силы, Австро-Венгрия начала отставать. Это проявилось в несостоявшейся модернизации армии, ответственность за которую можно было возложить на венгерскую оппозицию, а также в несостоявшихся завоеваниях. В венских военных кругах экспансия на Балканах отнюдь не являлась запретной темой, ведь Габсбургская династия была способна включить в свою наднациональную империю южных славян и/или румын, в крайнем случае пришлось бы преобразовать ее на федеративной или триалистической основе. Однако венгры, будучи решительными защитниками дуализма, отвергали подобные проекты и выступали против экспансии на Балканах.

В то же время и им пришлось признать, что влияние Австро-Венгрии на Балканах совершенно необходимо в целях поддержания великодержавного статуса империи, ведь при отсутствии австро-венгерского влияния на южных соседей последние ориентировались бы на Российскую империю, родственную им по религии и отчасти по языку. А это, само собой разумеется, было бы невыгодно венграм, не желавшим появления русских на своих южных границах. Поэтому венграм приходилось идти на компромисс в вопросе балканской политики, чтобы позже продолжать прежнюю политику, но уже на измененной (причем по возможности минимально измененной) основе.

Именно поэтому Венгрия – ценой огромных внутриполитических бурь и «полупадения» правительства – пошла на оккупацию Боснии и Герцоговины в 1878 году, поскольку, как объяснял позже Бекшич, «ее толкнула на это не страсть к завоеваниям, a horror vacui: было невозможно опереть границу страны на эти две провинции, находившиеся в состоянии постоянной анархии». По той же причине венгерское правительство, между прочим состоявшее отчасти из политиков Партии независимости, – уже при значительно меньшем сопротивлении – пошло и на аннексию Боснии и Герцоговины в 1908 году. Те же соображения стояли, наконец, и за согласием Иштвана Тисы на объявление войны Сербии в 1914.

Венгрия и мировая война

Как мы уже упоминали, при системе дуализма для вынесения внешнеполитических решений требовалось и согласие венгерского премьер-министра, следовательно, и объявление войны Сербии в июле 1914 г., положившее начало мировой войне, не могло состояться без согласия графа Иштвана Тисы, бывшего тогда главой правительства. Известно, что в течение двух недель после сараевского покушения венгерский премьер-министр выступал против войны и лишь с трудом переменил свое мнение. С тех пор было высказано много предположений о том, какие факторы побудили его изменить свою позицию, но несомненно, что к числу этих факторов нужно отнести и немецкое влияние. Поначалу Тиса доказывал, что для преподнесения урока Сербии война не нужна, поскольку сложившаяся в то время ситуация на Балканах явно не благоприятствовала войне: Румыния, отвернувшись от Австро-Венгрии, перешла к русофильской политике, а выбранная для нейтрализации Румынии Болгария еще не приобрела боеспособность после поражения во второй балканской войне. Поэтому, будучи ответственным руководителем Венгрии, Тиса в то время не считал развязывание войны правильным решением, однако ему пришлось согласиться с тем, что Сербии необходимо преподнести урок, ведь южная соседка в течение многих лет методически подрывала великодержавный статус, престиж Австро-Венгрии. Уже 15 марта 1914 года Тиса изложил на бумаге свои соображения о том, что более благоприятного для Австро-Венгерской монархии соотношения сил на Балканах можно было бы добиться путем заключения тесного союза с Болгарией, что было бы более медленным, но зато мирным решением вопроса. Однако в июле 1914 года из Берлина поступили недвусмысленные сигналы относительно того, что немцы не только окажут поддержку, но и прямо ожидают жестких шагов со стороны Австро-Венгрии.

Тиса вынужден был продумать возможные последствия отдаления Германии от Австро-Венгрии. Учитывая, что противоречия между Австро-Венгрией и Россией были гораздо острее противоречий между Берлином и Петербургом, такой поворот в политике Германии мог привести к германо-российскому сближению. Для предотвращения этой возможности необходимо было доказать, что Австро-Венгрия – сильная и жизнеспособная великая держава, являющаяся не просто прислужницей, а достойной союзницей Германской империи. Для этого, конечно, нужно было, прежде всего, восстановить великодержавный престиж, то есть дать отпор провокациям сербов.

Вместе с тем Тиса хотел добиться этого по возможности без большого риска. Несмотря на то, что под давлением немцев приходилось действовать без промедлений, он все же постарался сделать все возможное, чтобы акция Австро-Венгрии осталась локализованным конфликтом. Для этого в конце июля Тиса уже стремился ужесточить требования ультиматума, который должен был быть послан в Белград, чтобы сербы смогли принять его только с большим уроном для своего престижа. Он просил военное руководство начать наступление сразу же после вероятного отклонения ультиматума, надеясь поставить тем самым Россию, медленно мобилизующую свои силы, перед свершившимся фактом и избежать большой войны. Кроме того, и это, быть может, наиболее важно с нашей точки зрения, Тиса неоднократно подчеркивал, что Австро-Венгрия не ставит своей целью полное уничтожение Сербии. Он опасался того, что царь не будет пассивно наблюдать за столь радикальным – и насильственным – изменением соотношения сил на Балканах, зато, получив обещание о сохранении существования Сербии, он, возможно, мог бы согласиться на урегулирование конфликта путем переговоров.

Мы знаем, что практически ни одно из намерений Тисы не осуществилось, и вместо быстротечной карательной экспедиции вспыхнула ужаснейшая за всю предыдущую мировую историю, долгая война. В качестве премьер-министра Тиса в 1914 году был по существу единственным венгерским политиком, который мог оказывать влияние на развитие событий, остальные политические силы могли лишь следить за новостями, оставаясь на заднем плане. Тем не менее граф Альберт Аппони, авторитетный руководитель умеренной оппозиции, выразил мнение большинства венгерской политической элиты, завершив свою непривычно краткую парламентскую речь по поводу известия об объявлении войны словами: «Ну, наконец-то»! Всем уже надоели издевательские, провокативные действия маленькой Сербии, поэтому считавшаяся совершенно справедливой карательная акция пользовалась восторженным одобрением общественного мнения.

Защита дуализма или добровольный отказ от него?

Итак, как мы видели, с венгерской стороны нападение на Сербию считалось в конечном итоге превентивной войной, целью которой было лишь изменение соотношения сил на Балканах, а не завоевание новых территорий. Тиса со всей очевидностью подчеркивал, что война не должна привести к аннексии Сербии, и всегда настаивал на этом и позже во всех случаях, когда поднимался этот вопрос. Когда осенью 1915 года центральные державы в конце концов заняли Сербию, а несколько месяцев спустя – Черногорию и большую часть Албании, венгерский премьер-министр предпочел согласиться на утоление сербскими территориями безмерного аппетита болгар, чтобы не допустить присоединения слишком больших территорий к Австро-Венгрии. При этом он старался отложить окончательное решение вопроса о военной оккупации, поскольку постоянно чувствовал, как крепнут великохорватские планы перехода к триализму, то есть замыслы объединения Хорватии, Боснии и Сербии под руководством хорватов. Для предотвращения такого поворота событий Тиса в начале 1916 добился назначения гражданским комиссаром Сербии Лайоша Талоци, прекрасного эксперта по балканским делам, заместителя общего министра финансов. Более того, Тисе удалось настолько расширить юрисдикцию Талоци, что это уже само по себе предотвратило реализацию триалистических замыслов.

Принципиальное возражение Тисы против аннексий проявилось и в его польской политике. В 1915 году центральные державы изгнали русских с большей части территории бывшей конгрессовой Польши, в результате чего практически все земли, населенные поляками, перешли под власть немцев и Австро-Венгрии. Хотя после этого немедленно появились различные планы объединения отвоеванных у русских территорий с Галицией, Тиса, как и остальные министры, выступали против такого решения. Более того, на заседании венгерского Совета министров 2 октября 1915 года многие его участники выразили мнение, что лучше было бы вернуть завоеванные территории русским в интересах заключения сепаратного мира, чем присоединить их к Австро-Венгрии. Министр по делам религии и народного образования даже пожертвовал бы ради этого частью Галиции! Тем не менее, в качестве официальной позиции правительства было принято решение согласиться на аннексию польских земель лишь в том случае, если они перейдут к Австрии при сохранении дуализма и паритета. Для того, чтобы с приобретением польских территорий Австрия не получила перевеса, было предложено взамен присоединить Далмацию к Хорватии, а Боснию – к венгерским коронным землям. Однако на основании подробностей этого дела было очевидно, что данное решение явилось вынужденным и должно было лишь спасти дуализм и паритет, в то время как на самом деле венгерские руководители не были рады даже возможному приобретению южнославянских территорий. (Они считали необходимым длительное сохранение там временной военной администрации и намеревались управлять этими территориями так же, как и Хорватией, но в качестве обособленной от нее области.)

Однако в польском вопросе мнение венгерского правительства уже не отражало мнение всего спектра венгерских политических сил. Наиболее авторитетный лидер умеренной оппозиции, граф Дюла Андраши мл. публично поддерживал в печати объединение польских земель под властью Габсбургов, более того, не исключал и перехода к триализму. Однако план Андраши нужно рассматривать не как особое мнение по вопросу о венгерских национальных целях. Андраши желал осуществления тех же целей, что и Тиса, но другими средствами. Как и в случае борьбы с парламентской обструкцией, обсуждения вопроса военных реформ или позже – дискуссии о расширении избирательного права, позиции Андраши и Тисы могут быть в целом охарактеризованы так, что, если Тиса намеревался защищать выгодное для венгров положение путем категорического отказа от всяких изменений, то Андраши надеялся с помощью мелких уступок и добровольного осуществления умеренных реформ избежать более крупных перемен. Именно об этом шла речь и в польском вопросе: в то время как Тиса всеми силами боролся за неизменное сохранение дуалистического status quo, Андраши понял, что мировая война привела к таким большим изменениям, что, вероятно, придется примириться с тем, что в случае победного или компромиссного завершения войны Австро-Венгрия подвергнется значительной структурной перестройке. По сути дела Андраши старался упредить неизбежное и считал, что после печального падения системы дуализма меньшим злом было бы такое триалистическое государственное устройство, в котором третьим элементом стали бы поляки, не враждебные по отношению к венграм, а не чехи или южные славяне. Его замыслы, однако, не были осуществлены сначала из-за противодействия венгерского правительства, а позже – из-за растущих немецких претензий на польские земли, поэтому план, серьезно угрожавший системе дуализма, был временно снят с повестки дня.

Затянувшаяся война, умножение признаков слабости Австро-Венгрии, а также тот факт, что без помощи немцев она все в меньшей степени сохраняла способность к сопротивлению, в определенной степени изменили ситуацию. С каждым новым немецким успехом становилось все яснее, что, став частью руководимой немцами Mitteleuropa, Австро-Венгрия безвозвратно скатилась бы на уровень второстепенной державы. Поэтому венгерская политическая элита (прежде всего Тиса) с 1915 года была вынуждена с растущей энергией защищать самостоятельность Австро-Венгрии, а также Венгрии внутри дуалистической монархии. Слишком большой перевес Германии вызвал у венгерских политиков болезненное раздвоение сознания. В то время как со все большей очевидностью выяснялось, что без немцев Австро-Венгрия бессильна, приходилось и каким-то образом противодействовать этому гнетущему превосходству Германии. Лидер радикальной оппозиции граф Михай Каройи, enfant terrible, заведомо бросивший вызов истеблишменту, пытался вырваться из этого заколдованного круга с помощью растущей германофобии и пацифизма и в конце концов стал сторонником Антанты. Однако подавляющее большинство венгерской политической элиты по-прежнему оставалось на стороне немцев, поскольку превосходство Германии было все же меньшим злом по сравнению с поражением в войне. Средства и в этом случае были различными. Тиса видел выход в упрямой и неуступчивой защите старого порядка и вежливо, но решительно отвергал немецкие планы установления господства в центрально-европейском регионе. Другие, особенно Андраши, предпочитали опередить события: умеренный оппозиционный политик, и без того располагавший прекрасными связями в немецких кругах, был готов сам инициировать углубление союза с немцами, надеясь избежать, ссылаясь на договор, еще более крупных жертв после ожидаемой (и желаемой) победы Германии и отклонить чрезмерные требования Германской империи, которая станет еще сильнее в результате военной победы.

В то же время затянувшаяся война все чаще наводила венгров на страшную мысль о том, что мир можно будет заключить лишь ценой территориальных потерь. Впервые эта проблема возникла в ходе переговоров с итальянцами. Поначалу венгры резко возражали против уступки Трентино, опасаясь того, что уступчивость создаст прецедент, и следующую жертву, необходимую для удержания Румынии от войны против центральных держав, должна будет принести именно Венгрия. Позже в результате ухудшения военного положения Тиса дал свое согласие, однако к тому времени итальянское правительство уже решило вступить в войну. Если военные цели итальянцев непосредственно затрагивали интересы Венгрии только в отношении Фиуме, то русские и румыны, не говоря уж о побежденных осенью 1915 года сербах, стремились к отторжению венгерских территорий. Чтобы избежать вступления Румынии в войну, Тиса готов был пойти на уступки, но он не желал купить нейтралитет Румынии ценой передачи ей венгерских территорий. Во время войны были сделаны небольшие уступки проживавшему в Венгрии румынскому меньшинству, однако эта политика, заведомо столкнувшаяся с противодействием националистического общественного мнения, не могла получить продолжения. Тиса не хотел дать слишком много, чтобы это не было воспринято признаком слабости и не повлекло за собой нападения Румынии. Он ясно понимал, что позиция Румынии зависела в первую очередь от военных успехов Австро-Венгрии.

Хотя тогда уже были более или менее известны намерения Антанты оплатить услуги мелких союзников с помощью венгерских территорий, венгерская политическая элита поначалу не приняла эти намерения всерьез. С одной стороны, она верила в то, что война в худшем случае окончится компромиссным миром, и центральные державы сохранят достаточно сил для того, чтобы избежать столь тяжелых потерь. С другой стороны, сохранялась уверенность и в том, что, имея возможность заключить хороший мир, страны Антанты не будут продолжать борьбу только для того, чтобы выполнить данные союзникам обещания. Никто не рассчитывал на такую затяжную войну, а также на то, что эта война приведет к гибели некоторых великих держав, поэтому в планах на ближайшее будущее серьезно учитывалась роль России и, конечно, все более усиливавшейся Германии. И подобно тому, как в планах венгерских политиков не предусматривался распад России, так они исходили и из того, что Австро-Венгерская монархия и Венгрия в ее рамках сохранят свое существование даже в случае поражения в мировой войне.

Осенью 1916 года умер Франц Иосиф. Однако новый монарх, Карл, не тронул системы дуализма – во время войны было бы неразумно вступать в конфликт с венграми, доблестно сражавшимися на фронтах войны. Однако доблесть венгров подняла вопрос о награде, который стал излюбленной темой венгерской оппозиции. Поскольку венгры не желали завоевания новых территорий, их устремления были направлены на укрепление самостоятельности Венгрии в рамках дуалистической монархии и усиление венгерского влияния внутри Габсбургской империи. Между прочим, последнее большей частью осуществилось само собой из-за диспропорций в производстве продовольствия, к тому же решительный Иштван Тиса, как правило, результативно проводил волю венгерской стороны в противовес своим менее талантливым и твердым австрийским партнерам по переговорам. Так случилось и в 1915 году при создании общего герба монархии в соответствии с венгерскими запросами, что было давним пожеланием венгров, восприимчивых к символической политике. Также давним требованием венгерской оппозиции было введение в венгерских частях общей армии военных команд на венгерском языке, а также венгерской эмблематики. В начале 1918 года король Карл дал обещание выполнить это требование, правда, только после войны.

К 1917 году силы Австро-Венгрии начали иссякать, поэтому ее миролюбивый монарх поставил перед собой главную цель, как можно скорее заключить мир. Обычно Карл не посвящал венгерских политиков в свои тайные попытки, но можно сказать, что в принципе они не выступили бы против заключения мира, если бы оно не было связано с отказом от венгерских национальных целей. Принимая во внимание, что в число этих целей не входили завоевания, венгры не помешали бы заключению мира. Однако, с другой стороны, они вряд ли согласились бы на такой вариант, при котором выход Австро-Венгрии из кровавой войны достигался бы ценой сепаратного мира и разрыва с Германией. Как мы уже упоминали, компромиссный мир означал бы небольшую коррекцию довоенного положения и, таким образом, предполагал наличие по-прежнему сильного соседа, портить отношения с которым было нецелесообразно, а с точки зрения венгерских национальных целей – просто гибельно, так как Антанта не могла, да, возможно, и не хотела бы дать венграм ту же гарантию, которую им давал Берлин. Немцы же не желали заключения мира, так как лучше переносили тяготы войны, да и рисковали меньшим, чем их союзница. Поэтому Австро-Венгрия была вынуждена продолжать войну, так как Карл, по понятным причинам, не решался повернуть против немцев.

К тому же война принесла и значительные успехи. К 1917 году Австро-Венгрия – правда, всегда с немецкой помощью – справилась с румынским нападением, нанесла тяжелый удар итальянцам, а к концу года развалился и ее главный противник, Россия. Весной 1918 года восточного фронта уже не существовало, и это создало новую ситуацию. Несмотря на то, что в войну вступили США, немецкое наступление на западном фронте, начатое в марте 1918 на некоторое время пробудило веру в возможность победы и убеждение в том, что (как, например, заявил в марте 1918 общий военный министр) «на самом деле война на Востоке для нас уже закончилась».

Закончилась, причем полной победой центральных держав. Россия разрушилась, Румыния потерпела поражение, Балканы находились под властью центральных держав. Однако у победителей возникли разногласия относительно способа и пропорций реализации этих успехов. В ходе переговоров о заключении Брест-Литовского и особенно Бухарестского мира, затрагивавшего прежде всего Австро-Венгрию, выяснилось, насколько агрессивным и эгоистичным партнером является торжествующая Германия. В то же время в качестве второго по силе члена коалиции центральных держав, получившего абсолютную власть в регионе, Австро-Венгрия также смогла осуществить часть своих военных целей.

Поскольку немцы претендовали практически на все восточные завоевания, весной 1917 года они были готовы передать Австро-Венгрии Румынию и Балканы, а после победы над Румынией – уже только Балканы. На заседании общего Совета министров Австро-Венгрии 22 марта 1917 года Тиса остался в одиночестве со своим мнением о том, что был бы выгоден и мир, заключенный на основе принципа status quo ante bellum, вследствие чего он вынужден был согласиться на передачу Валахии Австро-Венгрии. Больше того, он настаивал и на том, чтобы Венгрия получила румынские территории, предложив взамен Австрии Боснию-Герцеговину.

Казалось бы, тем самым Тиса отказался от тех принципов, которых он придерживался ранее, и превратился в сторонника аннексионистской политики. Однако на самом деле речь шла скорее о том, что Тиса уступил лишь по тактическим соображениям и надеялся на то, что завоевание не состоится. Его расчет оправдался, поскольку австрийцы не приняли менее ценной балканской провинции, а вскоре изменилась и позиция Германии: в начале 1918-го она уже желала власти и над Румынией. При заключении Бухарестского договора у кормила Венгрии – после ухода Тисы и кратковременной деятельности правительства Эстерхази – уже стоял испытанный друг немцев, Шандор Векерле. Поскольку его правительство управляло страной в меньшинстве, опираясь, прежде всего, на лозунг демократизации избирательного права, он оказался в зависимости от возглавляемой Тисой консервативной Партии труда, и бывший премьер-министр сохранил свое влияние.

Спорным был вопрос об аннексии и масштабах извлечения экономических выгод из достигнутого успеха. Несмотря на то, что необходимость гарантий против мести и ответного удара румын требовала жестких условий мира и аннексии значительных территорий, единственным из венгерской политической элиты, кто выступал с серьезным требованием аннексий, был граф Иштван Бетлен (будущий премьер-министр), принимавший близко к сердцу венгерские интересы в Трансильвании. В своей парламентской речи 3 марта 1917 года он выразил желание, чтобы, помимо значительных румынских территорий, к Венгрии была присоединена и Сербия, которая получила бы особый статус, подобный статусу Хорватии. Однако за этой единственной венгерской аннексионистской позицией стояло в первую очередь не стремление к завоеваниям, а убеждение, что румынское или сербское государство никогда не отказались бы от своих ирредентистских целей, поэтому было бы целесообразнее уничтожить саму базу ирредентизма, получив, таким образом, гарантии защиты венгерских национальных целей. То есть, позиция Бетлена также может считаться выражением превентивной политики, хотя, конечно, в крайней форме. К тому же в сентябре 1917 года Бетлен пересмотрел ее и предлагал присоединить к Венгрии лишь приграничные румынские территории.

Обособленная точка зрения Бетлена может считаться лишь интересным эпизодом, ведь, даже обладая политическим весом, Бетлен не располагал позицией, позволявшей оказывать серьезное влияние на принятие решений. Король, именно стремясь предотвратить полный срыв своих планов заключения сепаратного договора, был противником предъявления слишком жестких условий, однко венгерские политики не желали остаться с пустыми руками после вероломного нападения Румынии. Достигнутый компромисс и на этот раз соответствовал соображениям венгров: от Румынии была отторгнута стратегически важная, но по возможности ненаселенная территориальная полоса, которая, естественно, перешла к Венгрии, но не нарушила существенно этнический баланс в стране.

В 1918 году изменились и проекты относительно Балкан. Так как немцы сообщили о своем согласии признать эти территории исключительной сферой интересов Австро-Венгрии, для решения проблемы нужно было «лишь» преодолеть сложное сплетение интересов в самой дуалистической монархии. Венское руководство предлагало объединить южнославянские территории, стараясь предложить конкурентоспособную альтернативу концепции Югославии, выдвинутой южнославянской эмиграцией. Однако венгры, настаивая на сохранении дуализма, отвергли это предложение и поддержали тот вариант, при котором различные южнославянские территории перешли бы в зависимость от венгерской короны по отдельности, как corpus separatum. Это был план премьер-министра Векерле, но чувствуется, что в данном случае цель венгров состояла в первую очередь в сохранении дуализма и предотвращении угрозы триалистической перестройки, а не в захвате боснийских, далматинских или сербских территорий. Той же концепции, хотя и несколько умереннее, придерживался и Тиса.

Конечно, все эти проекты уже в тот момент считались анахронизмом, однако венгерское руководство, принеся огромные жертвы, не собиралось делать добровольных уступок и надеялось на победу немцев во Франции.

Весной 1918 года стало ясно, что австро-венгерские попытки заключения сепаратного мира провалились, но после побед на Востоке это в первое время казалось не столь важным. Все внимание тогда сконцентрировалось на западном фронте. От победы или поражения немцев зависело и будущее Габсбургской монархии, а также Венгрии, так как весной 1918 у Австро-Венгрии уже почти не осталось средств для оказания серьезного влияния на свою собственную судьбу. Это относилось и к Венгрии: крупномасштабный союз, хорошо функционировавший в течение десятилетий, на этот раз обернулся оборотной стороной медали. Судьба венгерской нации оказалась неразрывно связанной с судьбой Германии. И хотя эта война лишь опосредованно была войной венгров, выйти из нее было невозможно.

Президент США, вступивших в войну в 1917 году, Вудро Вильсон провозгласил новые принципы, в том числе принцип самоопределения народов. До весны 1918 года он был нацелен лишь на федерализацию Австро-Венгрии на этнической основе, то есть на сохранение целостности Габсбургской империи. Однако венгерские политики под влиянием сознательного самогипноза считали, что вильсонизм по существу означает принятие неделимой Венгрии, а отчасти даже и венгерской супремации, ведь в Венгрии существовала лишь венгерская (политическая) нация. Этим фальшивым аргументом особенно охотно пользовалась антигерманская партия Каройи, по-прежнему старавшаяся доказать бессмысленность войны. Есть ли смысл продлевать страдания, если в случае победы американцев станет не хуже, а лучше, и Венгрия получит право на самоопределение?! Правда, властная элита понимала новые принципы не столь превратно, но не объяснила в доступной форме их значения общественному мнению. Принципы Вильсона могли перенести европейскую политику, покоившуюся до тех пор, как правило, на фундаменте политического равновесия, на этническую основу, что ставило в особенно опасное положение многонациональную Габсбургскую империю, а также Венгрию.

Для внешних наблюдателей гражданская война, вспыхнувшая после прихода большевиков к власти, и Брест-Литовский сепаратный мирный договор были однозначны распаду России. Однако, тем самым была разрушена вся система европейского равновесия, и западные державы больше не нуждались в традиционной уравновешивающей роли Австро-Венгрии. К тому же, чтобы сломить сопротивление немцев, одержавших слишком крупную победу на Востоке, необходимо было разгромить слабую Австро-Венгрию. Поэтому весной 1918 года Антанта поддержала этнический принцип и включила в число своих военных целей отделение народов Габсбургской империи и создание независимого единого южнославянского государства и Чехословакии, признав летом того же года воюющей стороной югославское и чехословацкое эмигрантские правительства. Тем самым участь Габсбургской монархии, а в том числе и Венгрии, была решена. В том случае, если бы немцам не удалось выиграть войну на Западе, самое позднее к 1919 году центральные державы потерпели бы поражение в результате истощения сил Австро-Венгрии и волнений национальных меньшинств. Как известно, немцы не смогли победить.

Крах: вторая проигранная война Венгрии

В октябре 1918 года Австро-Венгрия совершенно потеряла силы, необходимые для продолжения борьбы. Как на фронтах, так и в тылу чувствовалось, что дальнейшее сопротивление невозможно. Опережая события, император Карл принял этнический принцип применительно к Австрии и примирился с тем, что следствием этого будет отделение по-прежнему казавшейся более сплоченной Венгрии и ослабление связи с ней до персональной унии. Венгры старались покинуть тонущий корабль, надеясь перенести бурю, цепляясь за неправильно понятый вильсонизм. Несмотря на крах дуализма, ставшее независимым венгерское государство по-прежнему стремилось защитить свою территориальную целостность, больше того, венгерскую супремацию в ее максимально полной форме. Из довоенных противников удалось победить Румынию, Сербию, больше того, даже и Россию, поэтому по сути дела оставалось «лишь» достичь соглашения с национальными меньшинствами. В принципе персональная уния составляла максимум национальных целей – до поражения в войне. Теперь же она означала, что Венгрии придется в одиночестве столкнуться лицом к лицу с национальностями, располагавшими поддержкой извне. Венгрия должна была сохранить венгерскую супремацию на своих исторических землях одна, без помощи Австрии, больше того, в условиях вероятных антивенгерских настроений в этнических образованиях, которые должны были возникнуть на территории Австрии. Теоретически Венгрия, возможно, могла бы рассчитывать на поддержку немцев, однако они потерпели полное поражение, и было неясно, будут ли они вообще иметь влияние в данном регионе после окончания войны. Поскольку поначалу казалось вероятным, что будут, венгры не спешили порывать с ними отношения, однако после поражений Германии, во время недолгого пребывания Андраши младшего на посту общего министра иностранных дел, был сделан решающий шаг и в этом направлении.

Между тем, в конце октября 1918 года в Венгрии царили правительственный кризис и полная неразбериха. С ними не удалось справиться, так как оказалось невозможным прийти к согласию с Каройи, опиравшимся на внепарламентские левые силы, относительно создания правительства национального единства, поскольку Каройи претендовал на всю полноту власти. В качестве альтернативного решения можно было, ориентируясь исключительно на правые силы, разрушить замыслы Каройи и его сторонников, теперь уже открыто симпатизировавших Антанте (то есть официально все еще считавшихся изменниками родине), но на это не решились. Так как венгерская политическая элита не могла верить ни в способности Каройи, ни в то, что Антанта пощадит правительство Каройи, в течение нескольких дней она оставалась в нерешительности. Наконец, уличная революция в Будапеште, почти единственной жертвой которой стал Иштван Тиса, привела к власти Каройи, что старая элита вынуждена была принять с хорошей миной на лице.

В начале ноября 1918 года Каройи отказался повиноваться королю, и 16 ноября его правительство социал-демократического толка провозгласило создание народной республики. Сутью его пацифистской концепции была надежда на то, что в случае одностороннего разоружения Антанта будет рассматривать его правительство не как побежденную сторону, а как партнера. В условиях разрушенного порядка правительство и не решилось сохранить оружие вернувшейся домой армии, поэтому Венгрия оказалась беззащитной именно тогда, когда началась наиболее ожесточенная борьба. Теперь приходилось защищать не дуализм и паритет и даже не венгерскую супремацию, от которых уже пришлось отказаться; на карту были поставлены первостепенные национальные интересы, территориальная целостность страны. Это была настоящая борьба не на жизнь, а на смерть, без оружия…

Каройи – и его министр по делам национальностей Оскар Яси – предложили национальным меньшинствам демократическую республику, земельную реформу и кантональное право на самоопределение. Однако они знали, что смогут добиться гораздо большего от победившей Антанты, поэтому даже подбадриваемые румынами и чехами словаки отклонили венгерские предложения. Напрасной оказалась и поддержка, оказанная в этом бедственном положении Каройи правыми, даже общими усилиями не удалось защитить венгерское королевство от вторжения чешских, сербских и румынских войск. Все большие территории Венгрии оккупировались на юге, наряду с французскими вооруженными силами на Балканах, сербской, на востоке – реорганизованной румынской армией, а на севере – вооруженными отрядами чехов. По мере отступления – без боя! – сохранившихся венгерских войск росло недовольство правительством. Политическая жизнь снова поляризовалась, однако в противовес сложившейся в условиях национальных неудач правой оппозиции Каройи проявлял большую уступчивость по отношению к коммунистам, демагогически пользовавшимся социальными бедствиями. Когда 20 марта 1919 года по условиям новой ноты Антанты возникла необходимость эвакуировать войска уже и с венгерских этнических территорий, Каройи ушел в отставку и передал власть социал-демократам, которые немедленно объединились с коммунистами и провозгласили Венгерскую Советскую Республику. Большевистская диктатура пролетариата стояла на позиции интернационализма и классовой борьбы, но с оружием в руках оборонялась от нападения румынской «буржуазии», а в мае достигла кратковременных успехов в военных действиях против чехов. В то же время Бела Кун и другие руководители диктатуры пролетариата ясно продемонстрировали, что не придерживаются принципа территориальной целостности, и, как и большевики на переговорах в Брест-Литовске, ставят своей целью выиграть время. Они были готовы отказаться даже от огромных территорий, чтобы спасти свой режим. Однако к концу июля Красная армия развалилась, и 4 августа румынские войска заняли Будапешт. О быстроте поражения Венгрии свидетельствует то, что всего годом раньше венгерские войска находились в Бухаресте.

Несмотря на то, что весной 1918 года еще казалось, что все противники побеждены, Венгрия потерпела полное поражение. Австро-Венгерская монархия проиграла мировую войну, и Венгрия выделилась из монархии побежденной, теперь уже стараясь защитить свое национальное государство. Однако в 1918–1919 годах в этой смертельной борьбе ее лозунгами стали пацифизм и интернационализм, поэтому истощенная и дезориентированная страна потерпела поражение и в этой второй войне, которая велась уже не ради чужих целей и не по принудительной логике союзнической системы, в которую входила Венгрия. Эта борьба велась уже исключительно в интересах национальной самообороны. Эта война бесспорно была войной венгров, но и она была проиграна.

 

Александр Стыкалин

Эволюция взглядов венгерского философа Дьёрдя Лукача

Имя Дьёрдя (Георга) Лукача (1885–1971 гг.) принадлежит истории духовной культуры нескольких европейских стран. Уроженец Венгрии, он получил философское образование в Берлине и Гейдельберге, входил в круг Макса Вебера. Его ранние эссе имели немалый отклик в Германии кануна первой мировой войны, и все последующее, громадное по объему, теоретическое наследие Лукача стало неотъемлемой частью немецкой философской культуры XX века. В 1920-е годы, живя в Вене, Лукач был в числе людей, определявших своим творчеством неповторимый духовный климат австрийской столицы на левом фланге ее интеллектуальной жизни тех лет. Опубликованная в 1923 году книга «История и классовое сознание» на многие десятилетия вперед стала Библией западного неомарксизма, от которой в 1920-е-1930-е годы во многом отталкивались представители франкфуртской школы и к которой уже в конце 1960-х годов обращались идеологи «новых левых». Живя в 1933–1945 годах в эмиграции в СССР, Георг Лукач активно участвовал в литературной жизни, его статьи неоднократно вызывали оживленные дискуссии.

Томас Манн, не разделяя политических взглядов венгерского философа, высоко ценил его интеллект, отзывался о Лукаче как об одном из выдающихся критиков современной эпохи. Известный философ становился прототипом героев его романов. «Самым умным и интересным, наиболее самостоятельным из коммунистических писателей» назвал Лукача в 1935 году Николай Бердяев. Михаил Бахтин, познакомившись в 1920-е годы с работой Д. Лукача «Теория романа», отметил сходство многих ее идей с собственными построениями и пытался завести переписку с автором, который к этому времени не только считал «Теорию романа» пройденным этапом своей творческой биографии, но был всецело сосредоточен на конспиративной революционной работе и не мог вступить в полноценный диалог.

Парадоксы длительной духовной эволюции Д. Лукача уже несколько десятилетий не перестают удивлять исследователей новейшей философии, посвятивших ему не одну тысячу работ, опубликованных во многих странах мира. И особенно нелегкие вопросы вызывает ранний период творчества венгерского мыслителя, относящийся ко времени кануна первой мировой войны и четырем годам самой войны. Почему, в самом деле, сын богатейшего будапештского банкира, выходец из буржуазной элиты венгерской столицы, да к тому же столь многообещающий, известный за пределами своей родины, молодой эссеист навсегда связал свою судьбу с мировым коммунистическим движением?

Дьёрдь Лукач родился в Будапеште 13 апреля 1885 в семье очень состоятельного банковского служащего, впоследствии директора Венгерского кредитного банка. Его отец Йожеф Лукач (Лёвингер), уроженец города Сегеда, еврей, уже в зрелом возрасте принявший христианство и сменивший фамилию на венгерский лад, был сыном небогатого ремесленника, едва умевшего написать свое имя, и сделал головокружительную карьеру исключительно собственными усилиями. Со временем он не только получил дворянский титул, но и вошел в число приближенных премьер-министра И. Тисы.

У будущего философа никогда не было духовной близости с отцом. Между тем Й. Лукач рано оценил незаурядные способности сына. Отбросив с огорчением свою заветную мечту, сделать из Дьердя политика правящей партии, он, однако, благосклонно отнесся к его творческим пристрастиям, гордился его успехами на литературном и научном поприще, финансировал поездки за рубеж, выступал меценатом начинаний молодого Д. Лукача и его друзей в театральной жизни.

Мать Д. Лукача, урожденная Вертхаймер, была уроженкой Вены, происходила из богатой еврейской буржуазной семьи. Впитанный с молоком матери, язык Гегеля и Гетё стал первым родным языком Лукача, тогда как венгерский был языком ранних уличных впечатлений, общения с прислугой и друзьями детства.

Детство и юность философа прошли в одном из фешенебельных районов Будапешта. На склоне лет он вспоминал о царившей в семье атмосфере обязательных ритуалов, этикета и «протокола», буржуазной респектабельности и благовоспитанности, когда десятилетнего ребенка вопреки его воле чуть ли не ежедневно принуждали воздавать почести посещавшим родительский дом гостям из благородных аристократических фамилий или состоятельных бюргерских семей. Не меньшее внутреннее отторжение вызывала в нем и обстановка в престижной будапештской гимназии с господствовавшим там духом «добропорядочной» верноподданности престарелому императору Францу Иосифу Габсбургу и стоявшей за его спиной венской камарилье. Сразу остро не приняв системы ценностей, при которой главным мерилом достоинства считался жизненный успех, юный нон-конформист находил убежище в книгах, где его влекли, в первую очередь, образы бунтарей, маргиналов, изгоев.

Литературный дебют Лукача состоялся в 1902 года в роли театрального критика. Вскоре, не удовлетворившись импрессионистическим стилем своих ранних эссе, будущий философ на три года перестал писать для прессы, обратившись к более углубленному изучению мировой культуры. Эти штудии через несколько лет принесли свои плоды. Изданный на двух языках сборник эссе «Душа и формы» (1910), вызвавший немалый резонанс и в Германии, был, по отзыву одного из рецензентов, насквозь пронизан «трагическим отчаянием современной души, стремящейся к цели, содержание которой потеряно».

Болезненно переживая отсутствие в Венгрии глубокой и самостоятельной национальной философской традиции, Лукач, получивший на родине диплом юриста, изучал философию в германских университетах. В среде немецких интеллектуалов он пытался найти убежище от удушливой духовной атмосферы современной Венгрии. В ранних работах Лукача преломился духовный опыт многих школ и направлений от немецкой классической философии через Шопенгауэра и Кьеркегора до современного неокантианства. Из современников наибольшее воздействие на него оказали двое – представитель «философии жизни», известный также как историк культуры, Георг Зиммель и классик неокантианской социологии Макс Вебер. У них обоих Лукач учился в Берлине, в Грге. Но наряду с европейской философской традицией духовный мир молодого Лукача питал и другой источник – литература и искусство разных времен и народов. В эссеистике 1900-х годов глубоко волновавшие Лукача «вечные», экзистенциальные философские проблемы (в частности, проблема отчуждения) осмыслялись по преимуществу на материале художественной литературы от Л. Стерна и Новалиса до современных ему авторов. Дьёрдь Лукач начал свой путь в философии в годы, когда Европа жила ожиданием глубоких потрясений, смертельно угрожавших завоеваниям культуры. Эсхатологические предчувствия, пронизывавшие духовную атмосферу предвоенного времени и нашедшие многообразное выражение в европейской культуре тех лет, отразились и в раннем творчестве венгерского мыслителя. В своем неприятии венгерской отсталости, полуфеодальных экономических устоев и несовершенной политической системы страны молодой Лукач сходился с ведущими мыслителями радикального направления (О. Яси и др.). Но в отличие от большинства своих современников он не склонен был идеализировать западные модели демократии и совершенно не питал иллюзий в отношении вестернизации Венгрии как основного средства разрешения социальных противоречий. Ему мало импонировала и модная среди венгерских прогрессистов начала века философия спенсеровского позитивизма с ее унылым рационализмом, плоским прагматизмом. Трагическое мировосприятие молодого Лукача определялось настроениями безысходности, а глубокая духовная неудовлетворенность философией позитивизма стимулировала метафизические искания, в которых и застал его в Гейдельберге август 1914-го.

Первая мировая война вначале вызвала прилив энтузиазма, настоящий душевный подъем среди интеллигенции всех воюющих стран, включая людей последовательно либеральных убеждений, чуждых крайностям национализма. В числе тех, кто ее активно поддержал, были европейски известные интеллектуалы А. Бергсон, Э. Дюркгейм, З. Фрейд, Т. Манн и др. Великий французский поэт Г. Аполлинер пошел добровольцем на фронт, где был тяжело ранен в голову. Истоки подобного, в своей основе романтического ощущения лежали в пресыщении «пошлым» мещанским укладом жизни, жажде неизведанного, ожидании грядущих социальных перемен, рождения нового, очищенного в горниле фронтовых лишений, более справедливого и гуманного, чем прокламировавшаяся правящими кругами идея священного единения во имя победы своей родины находила бескорыстных поборников среди интеллигентов, увидевших во фронтовом братстве путь к преодолению духовной изоляции, модель новых, идеальных, лишенных отчуждения межчеловеческих отношений. Этому способствовала и общность переживаемых страданий, разрушавшая привычные социальные перегородки. «Людей охватило какое-то пылкое стремление к единению друг с другом», – так жена М. Вебера вспоминала впоследствии настроения в гейдельбергском окружении своего мужа. Д. Лукач не склонен был разделять пафоса своих коллег, за что подвергся остракизму с их стороны. Лукач упорно продолжает видеть милитаризм там, где «для меня речь идет именно об освобождении от милитаризма», то есть об утрате милитаризмом своей прежней самоцельности и бессмысленности, – замечал в этой связи философ Г. Зиммель.

По мнению же Лукача, война не только не преодолевала отчуждения в межчеловеческих отношениях, но обостряла его в грандиозной степени. Войну он воспринял как предельное выражение абсолютной иррациональности, бесчеловечности и греховности современной цивилизации, пока не видя при этом реальной силы, которая смогла бы вызволить человечество из такого состояния. Укреплению в подобном отношении к всемирной бойне способствовал и личный жизненный опыт – потеря друзей. В омском госпитале для военнопленных скончался высоко ценимый Лукачем философ Б. Залай, предвосхитивший ряд положений теории систем. На фронте погиб молодой гейдельбергский философ Э. Ласк. Духовная встряска 1914 поставила Лукача в оппозицию не только существующему порядку вещей, но в известной мере и той освященной авторитетом Гегеля немецкой интеллектуальной традиции, которая считала разумным этот порядок. Как писал Лукач П. Эрнсту в 1915 году: «мы должны вновь и вновь подчеркивать, что единственно существенным являемся мы сами, наша душа, и даже ее вечно-априорные объективации являются… лишь бумажными купюрами, чья ценность зависит от обмениваемости на золото. Реальную власть этих творений, правда, нельзя опровергнуть, но смертным грехом духа является то, что наполняет немецкую мысль со времен Гегеля, когда любую власть наделяют метафизическим освящением».

Ощущение ненадежности опор, тоска по «устойчивости, мере и норме», стремление найти духовные и нравственные абсолюты, необходимые для постижения мира во всей его целостности и обретения внутренней душевной гармонии были главными мотивами предвоенной эссеистики Лукача. Преодолеть хаотичность, бесформенность, расплывчатость, неопределенность, царящие в повседневной действительности, способно было, по Лукачу, только искусство в его классических образцах. Лишь через искусство, всегда стоящее выше непосредственных проявлений жизни, можно приобщиться к сути вещей, постигнуть смысл существования. Вслед за своим учителем Зиммелем Лукач утверждал активную, организующую, жизнетворческую роль художественной формы, ее способность в противовес повседневности и эмпирии создать свой собственный, автономный, неразобщенный и неотчужденный мир. Личная драма, пережитая Лукачем незадолго до войны, самоубийство любимой женщины И. Зайдлер, обострила в нем чувствительность к этическим проблемам. Постепенно он приходил к мнению, что искусство должно выполнять скорее не метафизическую, а моральную функцию – создавать образ (микрокосм) нового мира, находящуюся в резком контрасте со старым миром некую утопическую целостность, способную вдохновить людей на ее воплощение в реальности. Присущее искусству люциферово начало позволяет ему восстать против мира, созданного Богом, во имя другого, более совершенного. Конфронтация между миром отчуждения и миром утопии должна в идеале завершиться победой последнего; радикальное уничтожение мира отчуждения сможет сделать утопическую тотальность реальной, эмпирической тотальностью. Таким образом, в духовной эволюции Лукача стал намечаться, а с началом войны ускорился поворот от трагического видения мира к утопическому, от чувства безысходности к мессианизму и апокалиптической надежде, которая смогла бы вознаградить все ожидания. Отныне он уже не считал отчуждение конечным человеческим состоянием. Реальность, какой бы она ни была – отнюдь не «тюрьма», а результат собственного выбора. Бог покинул мир, но возможно второе пришествие Христа. Духовный путь Лукача шел к принятию наиболее еретической версии христианской религии – признанию возможности установить Царство Божие на Земле. Книга «Душа и формы» еще продолжала находить отклик в прессе, но уже стала глубоко чуждой автору. В работах времен войны и прежде всего в наиболее известной из них, «Теории романа», преобладал уже не трагизм мироощущения, а утопические надежды.

Любая утопия, сколь ни была бы она оторвана от жизни, не может ограничиться идеальным проектом, «моделью» будущего, она предполагает для своего осуществления «новых людей», носителей утопического сознания. И размышляя над тем, есть ли в реальности социально-политическая сила, способная обнаружить выход из глубокого кризиса и нравственного тупика современной западной цивилизации, молодой Лукач не мог обойти вопроса об отношении к современному социализму. «Надежда может быть только на пролетариат и социализм, – писал он еще до войны, – Надежда, что придут варвары и грубыми руками отбросят в сторону всю эту презренную утонченность; надежда, что революционный дух, который всегда разоблачал любую идеологию, повсюду видел свежие силы революции, и здесь сможет ясно все увидеть и почувствовать, сметая на своем пути все второстепенное и возвращаясь к существу дела». Но далее следовало весьма пессимистическое заключение: современный социализм «не обладает религиозной силой, затрагивающей душу целиком – какой владело первоначальное христианство». Идеология II Интернационала, делавшая упор на эволюционное, органическое развитие общества, ориентировавшая людей не на борьбу, а на приспособление к существующему порядку вещей, явно не отвечала радикальным мессианистским устремлениям молодого Лукача, исключительной бескомпромиссности его романтического антикапитализма. Как и многим другим охваченным революционным нетерпением интеллектуалам его поколения, Лукачу виделась в социал-демократических доктринах недооценка активного, субъективного фактора в истории. Более мессианский социализм, способный привести ко второму пришествию Христа и «новых христиан» и составить реальную альтернативу лишенной духовных абсолютов современной западной цивилизации, венгерский философ увидел в России. Он глубоко интересовался русской литературой, ее нравственными исканиями, писал (к неудовольствию М. Вебера, не одобрявшего увлечения Лукача эссеистикой, отвлекавшей его от академической философии) так и оставшуюся незаконченной работу о Ф. М. Достоевском, с творчеством которого связывал не только обновление жанра романа (наиболее адекватной, по его мнению, формы художественного выражения современной эпохи тотальной греховности), но и попытку художественного воспроизведения другой, более глубокой, чем кантовская, этики, утверждающей моральную ответственность индивида не только за свои собственные поступки, но за все зло, совершаемое на земле. Этические нормы, господствующие в современном обществе, есть не более, чем одна из сил отчуждения. Мир героев Достоевского – выше мира социальных форм и обычных этических норм, отношения между людьми определяются не их социальным статусом – это общение обнаженных душ, преодолевающее социальные узы.

С вниманием к русской литературе перекликался глубокий интерес Лукача к революционному движению в России. Одно из характерных проявлений «второй» этики Лукач видел в присущей русским революционерам готовности пожертвовать во имя общих интересов не только жизнью, но и собственным душевным комфортом и даже моральной чистотой. Первая жена Д. Лукача Елена Грабенко была русской политэмигранткой, в которой венгерский философ увидел реальное воплощение не только России Достоевского, но и современной революционной России. Близко знавший Лукача, выдающийся немецкий философ Эрнст Блох, как-то заметил, что его друг женился на «России Достоевского», которая никогда не существовала в реальности.

Вернувшись (как военнообязанный) из Германии в Венгрию, Лукач окунулся в среду, где сначала доминировали те же провоенные настроения. Венгерское общественное мнение, хранившее в исторической памяти участие армии фельдмаршала И. Ф. Паскевича в подавлении венгерской революции 1848–1849 годов, всецело поддержало войну с Россией, тем более что официальный Петербург (Петроград) традиционно воспринимался как покровитель венгерских славян, оплот панславизма – главной угрозы для Венгрии. «Европейская культура вступает в борьбу с российским варварством… Падение России означает победу более высокой культуры и большей свободы», – писала 3 сентября 1914 г. социал-демократическая газета «Népszava». Духовно близкий в то время Лукачу поэт, драматург и философ Бела Балаж ушел добровольцем на фронт. В статье «Париж или Веймар?», опубликованной в журнале «Nyugat», он попытался увидеть в начавшейся войне столкновение двух культур, проявление соперничества между стагнирующим французским (латинским) и более свежим, здоровым немецким духом. Войну поддержали писатели последовательно демократического направления – Ж. Мориц, Д. Юхас. Лишь немногие имели смелость идти против течения. Среди них – поэты Э. Ади и М. Бабич, социолог и политик О. Яси. Писатель Д. Костолани воспринял начало войны как «конец поэзии, конец европейской образованности».

Вопреки чересчур оптимистическим прогнозам прессы, полагавшейся, в первую очередь, на мощь германского союзника, ожидавшейся легкой прогулки на Восток не получилось, война приобрела затяжной и изнурительный характер. Уже с осени 1914 года усилились пацифистские настроения в обществе, стало заметным разочарование в целях войны. Поумеряет свой прежний шовинистический тон пресса.

Столкновение с суровой реальностью не проходило бесследно для интеллигенции. Ход войны, постоянно напоминавший о цене побед, разительное противоречие между патриотическими и гуманистическими ценностями вновь и вновь подвергали испытанию ее нравственную позицию. В литературе и публицистике все более явно звучит антимилитаристский протест (Л. Кашшак и его журналы «Tett» и «Ma»). Только наиболее консервативное крыло литераторов принимало и дальше участие в военной пропаганде.

Не только в Венгрии, но по всей воюющей Европе действительность на каждом шагу давала основания для глобальной переоценки ценностей. Терпел крах устоявшийся десятилетиями жизненный уклад миллионов людей, привычный для всех живущих поколений. То, что до войны не мыслилось возможным, становилось реальностью. Первоначальная эйфория сменялась острым разочарованием. Растянувшись на целые годы и принося все больше страданий и разрушений, война в огромной мере способствовала радикализации умов. Отбросив саму идею прогресса, многие европейские интеллектуалы вставали на путь нигилизма и апокалиптизма, обращались к ультралевым социальным доктринам.

Подолгу живя в эти годы в Будапеште (проходя альтернативную военную службу сначала в больнице, а затем в цензурном ведомстве), Д. Лукач собрал вокруг себя талантливых молодых интеллектуалов (некоторые из них – социолог К. Манхейм, эстетик А. Хаузер, теоретик кино Б. Балаж, получили впоследствии всемирную известность). В ходе еженедельных дискуссий обсуждались отнюдь не конкретно-политические, а философские, этические, эстетические вопросы. «Мы занимаемся абстракциями, записал в 1917 году в дневнике Б. Балаж, в то время, как мир перевернулся». Участников так называемого Воскресного общества глубоко заботила проблема выживания духовности в условиях еще невиданной в мировой истории по своим масштабам войны. Главная из дилемм, стоявших перед Лукачем и его единомышленниками, заключалась в этическом выборе: что предпочтительнее в моральном плане – бегство от общества или прямой вызов? В ходе дискуссий обсуждалась даже идея создания небольшой коммуны близ Гейдельберга.

В Гейдельберге Лукач, готовясь занять университетскую кафедру, работал над фундаментальным трудом по эстетике. Этот труд, не только синтезировавший феноменологию Гуссерля с неокантианством, но и впервые обозначивший интерес автора к Гегелю, а также внесший в философию искусства органичное Лукачу в те годы экзистенциально-трагическое мироощущение, остался незавершенным – перед одним из своих последних отъездов в Будапешт философ положил незаконченную рукопись на хранение в один из сейфов гейдельбергского банка. По символическому совпадению это случилось 7 ноября 1917 года. Впоследствии, перейдя на марксистские позиции, Лукач, никогда не боявшийся сжигать за собой все мосты, старался всячески принизить значение раннего, домарксистского этапа в своем творчестве, считал его пройденным этапом собственной философской биографии. Поэтому его так называемые «Гейдельбергская философия искусств» и «Гейдельбергская эстетика» были изъяты из сейфов и подготовлены к публикации учениками философа лишь после смерти Лукача, в 1970-е годы, вызвав немалый резонанс.

Революция, произошедшая в России, произвела на Лукача тем большее впечатление, что не была для него неожиданной в свете всех его предшествующих духовных исканий. Февраль, а затем, в еще большей степени, октябрь 1917-го не только указывали путь выхода из войны. Они явились наилучшим подтверждением давно вынашивавшейся Лукачем мысли о более мессианском характере российского социализма в сравнении с западноевропейским. Задачи коренного обновления современного общества, казавшиеся прежде утопическими, были поставлены русской революцией на повестку дня, перенесены из абстрактной сферы в плоскость непосредственной политической практики. Будучи и теперь уверенным в превосходстве моральной революции над социальной и политической (способной изменить, по его мнению, лишь только внешние параметры человеческого существования) философ и критик, прежде чуравшийся практической политики, в первую очередь именно под влиянием российского опыта стал проявлять к ней несомненный интерес. «Социалистом меня сделали российская революция и последовавшие за ней события в Венгрии», – вспоминал Лукач впоследствии в одном из интервью.

В конце октября 1918 Д. Лукач стал свидетелем демократической революции, положившей конец многовековому господству Габсбургов не только в Венгрии, но и во всей Центральной Европе. В сложнейшей экономической ситуации, вызванной военным поражением, демократическое правительство Михая Каройи оказалось неспособным решить стоявшие перед страной социальные проблемы. Не смогло оно должным образом защитить и национальные интересы венгров – в условиях, когда руины полиэтничной Габсбургской монархии стали полем столкновения национальных амбиций, подстрекаемых с разных сторон державами-победительницами. Все сильнее становилось давление на правительство слева: с первых же недель существования республики установление советской власти по российскому образцу рассматривалось как возможная альтернатива режиму Каройи.

Соотнося венгерскую действительность с тем, что происходило тогда в России, и задумываясь над будущим венгерской революции, Лукач в декабре 1918 года публикует статью «Большевизм как моральная проблема», отразившую не столько его воодушевление в связи с обозначившейся перспективой, сколько глубокие сомнения. Марксистское учение о классовой борьбе как движущей силе исторического развития и неизбежном в этой борьбе применении террора и диктаторских методов вступает, по мнению Лукача, в известное противоречие с марксовым утопическим видением социализма как бесклассового, лишенного всякого принуждения общества. Весь большевизм, писал венгерский философ, в этическом смысле зиждется на том метафизическом допущении, что зло способно породить добро, что именно через ложь пролегает дорога к истине, и что искоренить путем насилия угнетение во имя будущего бесклассового общества – более нравственный выбор, чем увековечить несправедливость классового строя. Мессианские представления большевиков о миссии пролетариата основаны прежде всего не на разуме, а на вере – в то, что с достижением конечной цели мир избавится от зла. По Лукачу, это частный случай того, что выразил своей емкой формулой Тертуллиан: credo quia absurdum est (верую, ибо нелепо). Венгерский философ заявил о своей неспособности принять эту веру, расходящуюся с волей большей части человечества.

Но забрезжившая перед Лукачем возможность коренного обновления была настолько притягательна, что вскоре начисто смела все поспешно сооруженные на пути ее реализации рассудочные построения. Мы увидели, «что – наконец-то, наконец-то! – перед человечеством открылся путь выхода из войны и из капитализма». В этих условиях, вспоминал потом Лукач, я «пережил короткий переходный период: мои последние колебания перед окончательно сделанным правильным выбором», сопровождавшиеся выискиванием абстрактных аргументов по большей части филистерского свойства, были вскоре преодолены.

Через считанные дни после публикации статьи «Большевизм как моральная проблема» Лукач вступил в незадолго перед этим созданную венгерскую компартию. Его духовный поворот отразил ряд статей, относящихся к началу 1919 года. Все, кто пришел в коммунистическое движение, писал Лукач в статье «Тактика и этика», принимают на себя личную моральную ответственность за каждую жертву революционной борьбы. Однако, тот, кто встает на сторону противников коммунизма (или даже уклоняется от выбора), ответственен за продолжение войны и классового угнетения, за неминуемые новые жертвы. Выбор, сделанный Лукачем, был однозначен при том, что для него, как многократно вспоминал он позже, оставалась неясной «научная обоснованность» идеи коммунизма.

Переход Д. Лукача на позиции пролетарского мессианизма и – как логическое следствие – его вступление в венгерскую компартию вызвали немалое удивление венгерской, а затем и немецкой интеллектуальной элиты. Духовно близкая философу писательница Анна Леснаи вспоминала, что обращение Лукача в новую веру произошло буквально в промежутке между двумя воскресеньями (в связи с этим можно было бы привести и свидетельство А. Хаузера о том, что на заседаниях Воскресного общества в течение трех лет Лукач ни разу не упомянул Маркса). С другой стороны, в рядах самих коммунистов появление Лукача было встречено с немалым недоверием и подозрением. Писатель и художник Л. Кашшак (на протяжении многих десятилетий мэтр венгерского авангарда в искусстве, а по партийной принадлежности левый социал-демократ) передавал в своей автобиографии то большое удивление, с которым было воспринято в ультралевых политических кругах подключение к работе редакции коммунистической газеты «Vörös Újság» человека, всего несколькими днями ранее «с философским пафосом писавшего, что коммунистическое движение не имеет под собой никакой этической базы и в силу этого не отвечает задачам создания нового мира. Позавчера он писал именно так, а сегодня восседает за столом в редакции «Красной газеты»».

Но какова бы ни была реакция современников на произошедший переворот в мировоззрении Лукача, он доказал всей своей последующей политической, философской, научной деятельностью, что его тренд к идее коммунизма не был случайным, кратковременным увлечением. Отношения философа с коммунистическим движением, хотя временами были отнюдь не безоблачными, продолжались более полувека, до самой смерти Лукача. Однако, это уже предмет другого разговора.