Отечественная война 1812 года была войной народной. Прежде всего, конечно, потому, что главным действующим лицом был рядовой солдат, выходец из народа – воевали «забритые» в армию крепостные; мещане и казаки – свободные люди. В широком партизанском движении участвовали крестьяне, считавшие своим долгом поспособствовать изгнанию супостатов. Главное – война была народной по духу, по тому единому великому чувству, объединившего людей, которое заставляло сжигать города, деревни, собранное зерно – все нажитое добро. Не каждая война пробуждает это чувство, но, пробудив его, становится войной Отечественной, народной.
Матвей Платов в Бородинском сражении
Виктор Безотосный
Участие казачьих полков в Бородинском сражение – актуальная проблема, она вызывает до сих пор острый интерес среди исследователей. В немалой степени это связано и с личностью казачьего предводителя – Матвея Ивановича Платова.
Действия казаков 26 августа 1812 года слабо освещены в литературе, основное внимание ученые, особенно в последнее время, уделяли роли корпуса М. И. Платова, выполнявшего в тот день совместно с 1-м кавалерийским корпусом генерал-адъютанта Ф. П. Уварова отдельную задачу командования. Причем среди авторов нет единства мнений о цели предпринятой в разгар сражения по приказу М. И. Кутузова этой кавалерийской операции против левого фланга наполеоновской армии. Историки также по-разному квалифицируют ее. Что это было? Атака, поиск, набег, рейд, тактическая демонстрация, диверсия? Из-за того, что в научный оборот введены далеко не все источники (их немного), остаются до конца невыясненными многие детали: время проведения операции, численность участвовавших войск, наличие общего командования и так далее. Наибольшие споры вызывают результаты, поскольку Платов и Уваров оказались среди немногих высших генералов, не получивших наград за Бородино в силу весьма низкой оценки их действий М. И. Кутузовым.
Бородинское сражение, не без основания, называли битвой генералов. Как русские, так и французские военачальники (необходимо отдать им должное) под градом пуль демонстрировали образцы мужества и воинской отваги. Кто погиб, кто выбыл раненым из строя. Поэтому жизнеописания многих по праву украшены их героическим участием в этой битве. С биографией М. И. Платова дело обстоит совсем не так. В его послужном списке бородинский эпизод до сих пор остается темным пятном, которое ставит под сомнение боевую репутацию знаменитого донца. Тень, брошенная М. И. Кутузовым на поведение атамана в день 26 августа, сильно затрудняла создание апологетических сочинений нескольким поколениям историков.
Основное препятствие для таких биографов заключалось в согласовании доблестных деяний предводителя казаков с резко отрицательным отзывом о нем главного полководца “грозы двенадцатого года”, Кутузова. Чаще всего указанное противоречие устранялось испытанными и простыми методами. До недавнего времени большинство авторов, плодотворно трудившихся на ниве “научпопа”, предпочитало не замечать или обходить стороной этот неудобный факт. Но как нередко случалось в нашей отечественной историографии, стремление сглаживать углы породило на практике искусственно созданную идиллическую картину – полного единства взглядов и действий в 1812 году непогрешимого и мудрого отца-командира М. И. Кутузова и его безупречно верного сподвижника “вихорь-атамана” Платова. Это уникальное историографическое явление заставляет обратить пристальное внимание на действия казачьего корпуса и его предводителя в знаменитой битве.
Среди большого количества трудов по этому сюжету в Бородинском сражении порекомендуем читателям журнала недавно вышедшую книгу А. И. Попова, изложенную не в описательном, а в аналитическом ключе. Автору удалось уточнить хронологию и, базируясь не только на отечественные, но и широко используя иностранные источники, детализировать происходившие события. Убедительно выглядит и его вывод о том, что, несмотря на неудовлетворенность командования итогами, “диверсия принесла больше пользы русской армии, чем нанесла вреда французской. Она помогла русским воинам выстоять на поле Бородина”. В ряду общей литературы о легендарном казачьем атамане скажем еще о недавно защищенной диссертации А. И. Сапожникова. Его труд – это первая попытка критического и научного осмысления биографии М. И. Платова. Автор смог избежать комплиментарного подхода к проблематике и пересмотрел многие устоявшиеся в историографии оценки и взгляды, в частности, взаимоотношения “вихорь-атамана” с высшими военачальниками – М. Б. Барклаем де Толли, П. И. Багратионом, М. И. Кутузовым.
На наш взгляд, давая оценку деятельности Платова в Бородинском сражении, необходимо учитывать в первую очередь его морально-психологическое состояние и отношения с высшим генералитетом. Эти факторы, как правило, в предшествующей литературе не брались в расчет.
Донской атаман, отстраненный Барклаем 18 августа от командования главным арьергардом и отосланный под предлогом свидания с императором в Москву, возвратился к своим полкам 24 (по утверждению некоторых авторов – 25) августа накануне сражения. Его честолюбию был нанесен очередной удар, и он находился далеко не в лучшем душевном состоянии, всегда тяжело переживая свои неурядицы. Например, еще 15 августа в ответ на нарекание за быстрое отступление арьергарда он жаловался А. П. Ермолову: “А вчерашний выговор мне, что я сближаюсь к армии будто от одного авангарда малого неприятельского, чуть было не сразил до болезни”.
Вряд ли его радовало и назначение нового главнокомандующего, с которым он после столкновения в 1809 году находился, мягко скажем, в натянутых отношениях. Ничего хорошего в будущем для себя ожидать не приходилось.
После отъезда Платова в Москву в командование иррегулярными войсками вступил генерал-майор И. К. Краснов, близкий по возрасту, взглядам и много ему обязанный по службе. Прибыв обратно к армии, атаман узнал печальное известие о своем ближайшем сподвижнике. В арьергардном бою под Колоцким монастырем Краснову ядром раздробило правую ногу, которую пришлось отнять (по некоторым свидетельствам – при операции присутствовал Платов). Но это не помогло, и он скончался 25 августа. Смерть старого боевого товарища только усугубила тяжелое душевное состояние атамана. Было и другое, задевавшее уже личное самолюбие, неприятное обстоятельство – в это время произошло очередное сокращение и так небольшого количества полков под его командованием. Понятно, что такие действия всегда весьма чувствительны для любого генерала, особенно для имевшего высокий чин. По штатам Войска Донского насчитывалось 60 полков, а атаман и полный генерал повел сражаться в день генеральной баталии всего шесть полков из десяти подчиненных ему на тот момент. Обычно командовать такими малыми отрядами давали даже не генералам, а молодым полковникам. Для примера: в арьергарде под началом генерал-лейтенанта П. П. Коновницына, сменившего на этом посту Платова, до 26 августа находилось, помимо регулярных частей, 13 казачьих полков.
Теперь подойдем к весьма деликатному вопросу, которого нельзя не коснуться при рассмотрении нашей темы. Слишком многие современники прямо указывали на то, что прославленный казачий вождь не избежал, как и многие простые смертные, пристрастия к спиртным напиткам (предпочитал цымлянское, горчишную и “водку-кизлярку”). В данном случае он прямо нарушал вековую казачью заповедь – сухой закон во время военных походов. Но, видимо, в сложившейся ситуации его тяга к пагубной привычке сильно обострилась, и этот порок производил слишком плохое впечатление на очевидцев событий. Возможно, именно поэтому в воспоминаниях некоторых офицеров о Бородинской битве можно встретить малоприятные для Платова оценки. А. И. Михайловский-Данилевский, например, характеризуя его “распутное поведение”, написал: “…он был мертво пьян в оба дня Бородинского сражения, что заставило, между прочим, князя Кутузова, 24-го августа, во время дела, сказать при мне, что он в первый раз во время большого сражения видит полного Генерала без чувств пьяного». О нетрезвом Платове 26 августа дважды в своих записках упомянул и А. Н. Муравьев. Офицер кутузовского штаба А. А. Щербинин лишь глухо намекал на это обстоятельство: “Платов ничего не делал во весь день. Казаки его и ночь всю проспали, не заметив отступления ведетов неприятельских”.
Но здесь важно отметить, что все трое не находились рядом с атаманом в день сражения – это очень важно. Они только повторяли то, что слышали в штабе Кутузова. Конечно, дыма без огня не бывает, и, скорее всего, утверждения мемуаристов имели под собой реальную почву. И все-таки, не отрицая самого факта, не стоит его преувеличивать или представлять Платова главным “алкоголиком” российской императорской армии (во все времена у нас хватало пьющих генералов), опираясь всего на несколько показаний. Кроме того, показания эти не дают никаких оснований считать, что казачьи полки не справились с поставленной задачей. А такое устойчивое мнение сложилось в штабной среде. Правда, причины указывались разные. Например, А. Н. Муравьев, упоминая, что иррегулярные части сражались “очень неохотно” и “вяло”, высказал мысль: “…это, может быть, произошло оттого, что Платов временно причислен был к армии Барклая, к которому все питали ненависть, в особенности казаки, потому что они более нас ненавидели немцев.” Это был один из оттенков убежденности в бездеятельности донцов.
Но часто объективная картина открывается не современникам, а лишь историкам по прошествию долгого времени. И вот сегодня, исходя из совокупности всех фактов, трудно согласиться с тезисом “вялости” и “неохотности” казаков и их предводителя. В диспозиции, отданной Кутузовым 24 августа для предстоящего сражения, об отдельном казачьем корпусе вообще ничего не говорилось. Следовательно, он не имел строго определенного назначения. В конечном итоге именно от Платова (или его окружения) исходила инициатива кавалерийского рейда на фланг противника. Еще утром 26 августа его казаки провели разведку, выяснили отсутствие крупных французских сил за рекой Колочью и нашли броды. Атаман отправил к Кутузову принца Э. Гессен-Филиппстальского с просьбой подкрепить его малочисленный корпус для последующего движения. Фактически главнокомандующий лишь одобрил платовский план, однако для предложенной операции было выделено ничтожно мало сил: примерно две тысячи казаков и две с половиной тысячи сабель 1-го кавалерийского корпуса. Кроме того, при отсутствии единого командования этой конницей (ни Платов, ни Уваров не подчинялись друг другу) и четко сформулированного приказа в категоричной форме, как о том писал участник рейда К. Клаузевиц, трудно было рассчитывать, вопреки надеждам высшего начальства на чудо, на какие-либо эффективные и решительные результаты.
И все-таки Наполеон вынужден был выделить для противодействия русским конным корпусам 5 тысяч кавалерии и 10,5 тысяч пехоты, а потом “затормозить” выдвижение на исходные позиции двух дивизий Молодой гвардии, приготовленных для поддержки фронтальных ударов. Потеря времени на войне – фактор важнейший, подчас непоправимый. Французские атаки в центре на время приостановились. Тем самым русские получили очень важную для себя передышку, а командование сумело перегруппировать войска. Весьма вероятно, что русская кавалерийская диверсия повлияла и на решение Наполеона не вводить в дело Старую гвардию ввиду уязвимости своего левого фланга, а также из-за опасения повторного нападения. Все это – прямые и косвенные результаты действия казачьей конницы. Современные историки часто упускают из виду и другой факт, противоречащий тезису о “бездеятельности” казаков. Корпус Платова 26 августа захватил 450–500 пленных, а в целом русскими в тот день было взято около 1000 французов. Если малочисленный корпус на своем счету имел столько пленных, сколько вся остальная армия, то тогда уместно и логичнее ставить вопрос о “бездеятельности” не корпуса, а армии.
Вот эти анализируемые факты и заставляют поставить под сомнение выдвинутую командованием версию о пассивности Платова и вынуждают искать другие объяснения. Тем более что в официальном известии о Бородинском сражении, составленном 27 августа в штабе Кутузова, роль атамана получила совершенно неожиданный оборот. Ему приписали то, чего он никогда не делал. Процитируем этот документ, рассчитанный в первую очередь на общественное мнение России: “На следующий день генерал Платов был послан для его (то есть противника. – В. Б.) преследования и нагнал его арьергард в 11 верстах от деревни Бородино”. Это соответствовало действительности с точностью до наоборот. Известно, что официальные сообщения на войне часто призваны скрывать истинное положение дел, но не до такой же степени!
Платову на самом деле поручили командование передовыми частями, только не авангарда, а арьергарда, который первоначально отошел к Можайску, а затем, не выдержав напора превосходящих сил французов, отступил к селу Моденово, находившемуся в трех верстах от расположения Главной армии. Вечером 28 августа Платова отстранили от командования, а на его место был назначен М. И. Милорадович. Неприятности сыпались на голову атамана с завидным упорством и постоянством. Особенно обидным для него стало вторичное увольнение за один месяц от престижного в глазах генералитета командования арьергардом с одинаковой неофициальной формулировкой “за быстрое отступление”.
Анализ всех фактов и обстоятельств позволяет предположить, что главными причинами атаманских бед в тот момент были отнюдь не реальные провалы или сомнения в его командных способностях. Главные причины – это старые обиды на него нового главнокомандующего. Еще И. П. Липранди в своих мемуарных заметках, оспаривая официальный повод снятия (“неприятель напирал сильнее, нежели накануне”), веско заметил, что нарекание на Платова “имело и другой источник или причину”. А еще один, не менее осведомленный мемуарист А. П. Ермолов прямо писал, что Кутузов “не имел твердости заставить Платова исполнять свою должность, не смел решительно взыскать за упущения, мстил за прежние ему неудовольствия и мстил низким и тайным образом”. Вспоминая эти события, А. И. Михайловский-Данилевский засвидетельствовал, что раздражение Кутузова против атамана доходило даже до употребления ненормативной лексики: “он бранил Платова, который в сей день командовал арьергардом, вот, между прочим, собственные слова его: “Он привел неприятеля в наш лагерь, я не знал, чтобы он был такой г…няк”.
В пользу нашего предположения свидетельствуют и последовавшие события. На военный совет в Филях генерала от кавалерии М. И. Платова (в свое время участника не менее знаменитого военного совета А. В. Суворова в 1790 году перед штурмом Измаила) забыли позвать, хотя в числе приглашенных оказались молодые полковники и генерал-майоры. Фактически он был лишен и командования донскими казачьими полками. Номинально у него оставался лишь Атаманский полк, положенный по статусу находиться в его подчинении. После того как Москва была оставлена, Кутузов приказал ему собирать лошадей для кавалерии. Такое поручение для старейшего боевого генерала явно имело унизительный оттенок. Очередной ощутимый удар по атаманской власти был нанесен 8 сентября в Красной Пахре. Приказом по армии все полковые коши (казачьи обозы) выводились из подчинения Платова и передавались в ведение генерал-вагенмейстера армии. Тем самым подрывалась хозяйственная самостоятельность казачьего вождя и у него отрезали последние нити реального управления иррегулярными войсками. Смирительная рубашка для атамана затягивалась все туже и туже. Лишь в конце сентября Платов, оказавшись мастером закулисных генеральских игр, смог вернуть себе командование казачьими полками. Но этот сюжет – тема для другого разговора.
«Из русских дневников 1812 года». Из дневников Николая Дурново, Дмитрия Волконского, Ивана Липранди и книги Е. В. Тарле «Наполеон»
Михаил Лускатов
«Письма – больше чем воспоминания, на них запеклась кровь событий, это – само прошедшее, как оно было, задержанное и нетленное». Эти слова Герцена с полным основанием можно отнести и к дневникам. Потому что в дневнике, не предназначенном для чужих глаз, честнее, откровеннее, а значит – и вернее выражается сам человек и те обстоятельства, зачастую экстремальные, в которых он оказывается. Историк Владимир Земцов, с чьей статьей познакомился наш читатель, основой своих исследований сделал французские мемуарные источники, мы – обратимся к Русским дневникам 1812 года, которые в 1990 году подготовил и издал известный историк Андрей Григорьевич Тартаковский.
Николай Дмитриевич Дурново (1792–1828) происходил из знатной дворянской семьи. В 1810 году поступает колонновожатым в свиту его императорского величества по квартирмейстерской части, в апреле 1811-го он в чине прапорщика назначается адъютантом ее управляющего князя П. М. Волконского и находится при нем до конца заграничных походов. В 1812 году Н. Д. Дурново участвует в боях при Тарутине, Малоярославце, Вязьме, Красном.
12 июня. Весь день разговоры о французах, из этого больше не делают тайны. Утверждают, что они скоро переправятся через Неман у Ковно. Борьба начинается. Пришло время для каждого русского доказать свою любовь к Родине.
13 июня. Я был еще в постели, когда Александр Муравьев пришел мне объявить, что французы перешли через нашу границу в количестве пятисот тысяч человек. Не будучи в состоянии противопоставить им такое же количество людей, мы вынуждены отступать в глубь страны. Вот почему мы изменили диспозицию нашего военного министра Барклая де Толли.
14 июня. Французы вошли в Вильно. Русские сожгли мост через реку.
12 октября. В 6 часов утра мы покинули Леташовку, где находились в течение 10 дней, и направились в Спасское. Со стороны Малоярославца была слышна канонада. Это заставило генерала Беннигсена вскочить на лошадь и отправиться на место сражения. Неприятель брал город несколько раз, и каждый раз его выбивала бригада генерала Талызина. Вице-король Итальянский командовал итальянцами, которые завладели городом. Генерал Раевский со своим корпусом образовал центр и с помощью генерала Дохтурова, командовавшего левым флангом, сражался с четырех часов утра с непостижимым упорством. Неприятелю не удалось захватить Старую Калужскую дорогу. Он имел слабое утешение в том, что остался хозяином Малоярославца. К концу дня наши потери составили четыре тысячи человек. Генерал Дохтуров был легко ранен в ногу. Потери неприятеля были бы гораздо более значительными, если бы у нас было больше артиллерии.
20 октября. Главная квартира перенесена из Спасска в Селенки на большой Гжатской дороге. Мы с генералом Беннигсеном находимся в двух верстах от имения графа Орлова-Денисова Татейково. Неприятель бежит со всех ног, его трудно догнать. Атаман Платов со своими казаками взял 20 пушек и два знамени. Более чем вероятно, что неприятель их побросал, особенно пушки.
21 октября. Фельдмаршал Кутузов переехал со своей Главной квартирой из Селенки в Дуброво. Наш добрый генерал разместился в четырех верстах от нее. Мы очень весело провели время, несмотря на плохое жилище. По крайней мере, у нас есть кров, защищающий от переменчивой погоды. Французы не могут получить и этого, так как все деревни, которые им встречаются на пути, сожжены.
4 ноября. Главная квартира перемещена в Шилово, в 7 верстах от города Красного. В течение всего дня авангард под командованием Милорадовича вел бой. Неприятеля преследовали по пятам. Мы не приняли участия в бою.
5 ноября. В десять часов утра мы отправились на поле боя. Корпус маршала Даву сражался с нашей армией. В тот момент, когда мы прибыли, полк стрелков Молодой гвардии Наполеона растянулся по местности. Никто из них не дрогнул. Наша кавалерия осуществила несколько атак, но особенно отличилась артиллерия. Она уничтожала целые колонны. Последствием этого дня было взятие тридцати пушек, 5 штандартов, свыше тысячи пленных. Почти три тысячи остались на поле битвы. Остаток корпуса Даву вместе с ним самим спасся бегством. Его маршальский жезл попал в наши руки. Мы с генералом Беннигсеном были в этом адском огне.
6 ноября. Из Шилова отправились в Доброе, в двух верстах от Красного. Платов прислал рапорт из Смоленска. Он обнаружил 152 пушки, которые неприятель там оставил. Корпус маршала Нея уничтожен. Семь тысяч человек сложили оружие. Остатки рассеялись по лесу. Полагают, что маршал Ней застрелился. Это известие требует подтверждения. Я не верю ничему. Ней не тот человек, который приходит в замешательство от подобных вещей. Взятые нами пленные в плачевном состоянии. Они почти все умирают от холода и истощения, радуются при виде издохшей лошади, бросаются на нее с остервенением и пожирают совершенно сырое мясо. Привычка видеть их ежедневно и в таком количестве – причина того, что они не вызывают в нас ни малейшей жалости. Мы смотрим на эти сцены ужасов с большим равнодушием. Утром мы прошли мимо одного из этих несчастных, который лежал совершенно голым в лесу и не подавал почти никаких признаков жизни. Князь Александр Голицын приказал одному из драгун его застрелить: как он сказал, жалея его, чтобы не мучился еще несколько часов.
7 ноября. Армия провела день в окрестностях Доброго. Генерал Милорадович во главе авангарда продолжает уничтожать остаток корпуса маршала Нея.
Дмитрий Михайлович Волконский (1769–1835) – выходец из старинного княжеского рода, игравшего заметную роль в государственной, военной и общественной жизни России XVIII–XIX вв.
15 июля в Слободском дворце дворяне и купечество собрались. Приехал Растопчин и с ним штац-секретарь Шишков, прочли указ о необходимости вооружения, о превосходстве сил неприятеля разнодержавными войсками. Тут же согласились дать по 10 человек со ста душ. Сей ужасный набор начнут скоро только в здешней губернии, а купцы, говорят, дают 35 миллионов.
16 июля в Благородном собрании был выбор кандидатов в главные начальники ополчения, дворяне, разделяясь по уездам, выбирали Гудовичу – 229 голосов, Кутузову – 248, Растопчину – 219, Татищеву – 50, Маркову – 18, Апраксину – 15. Граф Мамонов – не токмо формирует полк, но и целым имением жертвует. Демидов также дает полк, и все набирают офицеров. Народ весь в волнении, старается узнать о сем наборе. Формировать полки хотят пешие и конные, принимать людей без меры и старее положенного, одежда в смуром кафтане по колено, кушак кожаный, ширавары, слабцан, а шапочка суконная, и на ней спереди под козырьком крест и вензель государя. Открываются большие недостатки в оружии, в офицерах способных, и скорость время едва ли допустют успех в порядочном формировании полками. Тут же в собрание приехал государь и, изъяснив еще притчины, утвердил сие положение. Прочли штат сих полков и разъехались.
30 июля начался набор людей в ополчение, и я послал княжне Варваре Александровне 400 р. на обмундировку. Князь Сергий приехал принять службу. Я писал в Калугу к управителю Григорью, чтоб привозил денег. Там для корпуса Милорадовича дворянством дано по пуду муки и четверику овса с души, мука же там по 1 р. 60 к. пуд. Везде и всем поборы делаются самые разорительные теперь.
А. Тартаковский предлагает анализ выписки из Дневника Ивана Петровича Липранди, выходца из старинного испанского рода, встретившего войну в 6-м пехотном корпусе Д.С. Дохтурова в должности квартирмейстера.
Из выписки И.П. Липранди
Сразу же по оставлении Москвы стало известно, что армия движется дальше, по Рязанской дороге на Бронницы. Это подтверждала и первоначальная диспозиция на 5 сентября, которую начали диктовать накануне в 4 часа дня. Но затем, как свидетельствует И. П. Липранди, диктовка была прервана, и только к вечеру (приказ Кутузова по армии от 6 сентября 1812 г. позволяет уточнить, что это произошло в 7 часов пополудни 4 сентября) было вдруг объявлено о резком изменении его намерений – решении двинуть армию после переправы через Москву-реку у Боровского перевоза во фланговом направлении на Калужскую дорогу. Это решение оказалось внезапным не только для большинства корпусных командиров, но и для наиболее доверенных помощников главнокомандующего по штабу – П. П. Коновницына и К. Ф. Толя. Судя по легко улавливаемым из рассказа И. П. Липранди их колебаниям, нервозности, растерянности во время диктовки диспозиции, они до последнего момента не были осведомлены им об истинном маршруте движения армии 5 сентября. Между тем решение о фланговом маневре созрело у Кутузова не позднее утра 3 сентября. Уже тогда он сообщил Д. И. Лобанову-Ростовскому, что армия «переходит на Тульскую дорогу», а во второй половине дня 3 сентября, раскрывая свой замысел, писал Ф. Ф. Винценгероде: «Я намерен сделать завтра переход по Рязанской дороге, далее вторым переходом выйти на Тульскую, а оттуда на Калужскую дорогу через Подольск». О том же свидетельствовал и А. И. Михайловский-Данилевский, прикосновенный к секретной переписке Кутузова: «На движение <…> на Калужскую дорогу согласились 3-го сентября поутру, и я был одним из первых, который о сем узнал».
Из книги Е. В. Тарле «Наполеон»
Конечно, коренной из всех его ошибок была ошибка, происшедшая от полного незнания и непонимания русского народа. Не только он, но и буквально никто в Европе не предвидел, до каких высот героизма способен подняться русский народ, когда дело идет о защите родины от наглого ничем не вызванного вторжения. Никто не предвидел, что русские крестьяне обратят весь центр своей страны в сплошную выжженную пустыню, но ни за что не покорятся завоевателю. Все это Наполеон узнал слишком поздно.
В 6 часов утра 16 августа Наполеон приказал начать общую бомбардировку и штурм Смоленска. Разгорелись яростные бои, длившиеся до 6 часов вечера. Французы заняли предместья Смоленска, но не центр города. Корпус Дохтурова, защищавший город вместе с дивизией Коновицына и принца Вюртембергского, сражался с изумлявшими французов храбростью и упорством.
Русские оказывали геройское сопротивление, солдат приходилось и просьбами и прямо угрозами отводить в тыл: они не желали исполнять приказов об отступлении.
После кровавого дня наступила ночь. Бомбардировка города, по приказу Наполеона, продолжалась. И вдруг раздались среди ночи один за другим страшные взрывы, потрясшие землю; начавшийся пожар распространился на весь город. Это русские взрывали пороховые склады и зажигали город: Барклай дал приказ об отступлении. На рассвете французские разведчики донесли, что город оставлен войсками, и Даву без боя вошел в Смоленск.
Трупы людей и лошадей валялись по всем улицам. Стоны и вопли тысяч раненых оглашали город: они были брошены на произвол судьбы.
Русская армия, последовательно отступая, опустошала всю местность. Тут, в Смоленске, была сделана попытка предать огню уже не села и деревни, а весь город, большой торговый и административный центр. Это указывало на желание вести непримиримую борьбу с завоевателем. Наполеон помнил, как в прежних войнах убежавший из Вены австрийский император приказывал городским властям беспрекословно исполнять все французские приказания, а убежавший из Берлина прусский король выражал в личном письме упование, что его императорскому величеству в Потсдамском дворце жить будет удобно.
Здесь же крестьяне покидают насиженные места, жгут свои избы и запасы; предается огню целый город; и по всем признакам – и народные массы, и военный министр Барклай, и князь Багратион, и стоявший за ними и над ними Александр – смотрят на происходящую войну, как на борьбу не на жизнь, а на смерть… Наполеон в те дни, которые он провел в Смоленске, был погружен в многочасовые молчаливые размышления.
Страшный бой против Багратиона завязался из-за Семеновских флешей.
В течение нескольких часов флеши переходили из рук в руки. На одном этом участке гремело больше 700 орудий – 400 выдвинутых тут по приказу Наполеона и больше 300 с русской стороны.
И русские, и французы вступали тут неоднократно в рукопашный бой, и сцепившаяся масса обстреливалась иногда картечью без разбора, так как не успевали вовремя уточнить обстановку. Маршалы, пережившие этот день, с восторгом говорили до конца своей жизни о поведении русских солдат у Семеновских флешей. Французы не уступали им. Именно тут раздался предсмертный крик Багратиона навстречу французским гренадерам, под градом картечи бежавшим в атаку со штыками наперевес, не отстреливаясь: «Браво! Браво!» Спустя несколько минут сам князь, Багратион, по мнению Наполеона, лучший генерал русской армии, пал, смертельно раненный, и под градом пуль с трудом был унесен с Бородинского поля.
Редут был взят французами после повторных ужасающих штурмов. Наполеон лучше всех своих маршалов мог взвесить и оценить страшные потери, известия о которых стекались отовсюду к нему. Угрюмый, молчаливый, глядя на горы трупов и лошадей, он не отвечал на настоятельнейшие вопросы, на которые никто, кроме него, не мог ответить. Его впервые наблюдали в состоянии какой-то мрачной апатии и как будто нерешительности.
Император побледнел и долго молча смотрел на пожар, а потом произнес: «Какое страшное зрелище! Это они сами поджигают… какая решимость! Какие люди! Это – скифы!» Между тем пожар стал не только грозить самому Кремлю, но часть Кремля (Троицкая башня) уже загорелась, из некоторых ворот уже нельзя было выйти, так как пламя относило ветром в их сторону. Когда он со свитой наконец вышел из Кремля, искры падали уже на него и на окружающих, дышать было трудно. «Мы шли по огненной земле под огненным небом, между стен из огня», – говорит один из сопровождавших Наполеона.
У Наполеона не было ни малейших сомнений относительно причин этой совершенно неожиданной катастрофы: русские сожгли город, чтобы он не достался завоевателю. И то, что Ростопчин увез все пожарные трубы и приспособления для тушения огня, и одновременное возникновение пожаров в разных местах, и показания некоторых людей, схваченных по подозрению в поджогах, и свидетельства некоторых солдат, будто бы видевших поджигателей с факелами, – все его в этом убеждало.
Что делать дальше? Идти за Кутузовым, который со своей армией не подавал никаких признаков жизни? Но Кутузов может отступать хоть до Сибири и дальше. Лошади падали уже не тысячами, а чуть ли не десятками тысяч. Колоссальная коммуникационная линия была обеспечена очень слабо, хотя Наполеон и должен был разбросать по пути немало отрядов и этим подорвать могущество своей великой армии. А главное – пожар Москвы, завершивший долгую серию пожаров, которыми встречали завоевателя города и села России при его следовании за Барклаем и Багратионом от Немана до Смоленска и от Смоленска до Бородино, непонятный, загадочный выезд чуть ли не всего населения старой столицы, картина Бородинского боя, который (как признал Наполеон в конце жизни) был самым страшным изо всех данных им сражений, – все это явно указывало, что на этот раз его противник решил продолжать борьбу не на жизнь, а на смерть.
Партизаны и казаки все смелее и смелее нападали на арьергард и на отстающих. Выходя из Москвы, Наполеон имел около 100 тыс. человек, выходя 14 ноября из Смоленска, он имел армию всего в 36 тыс. в строю и несколько тысяч отставших и постепенно подходивших. Теперь он сделал то, на что не решился, выходя из Москвы: он велел сжечь все повозки и экипажи, чтобы была возможность тащить пушки. 16 ноября под Красным русские напали на корпус Евгения Богарнэ, и французы понесли большие потери. На другой день сражение возобновилось. Французы были отброшены, потеряв за два дня около 14 тыс. человек, из которых около 5 тыс. убитыми и ранеными, остальные сдались в плен. Но этим бои под Красным не кончились. Ней, отрезанный от остальной армии, после страшных потерь – из 7 тыс. было потеряно четыре – был с остальными тремя прижат к реке почти всей кутузовской армией. Ночью он переправился через Днепр севернее Красного, причем, так как лед был еще тонок, много людей провалилось и погибло. Ней с несколькими сотнями человек спасся и пришел в Оршу.
Временная оттепель (из-за которой и пришлось строить на Березине мосты) вдруг сменилась страшным холодом. Температура упала до 15, потом до 20, 26, 28 градусов по Реомюру, и люди чуть не ежеминутно валились десятками и сотнями. Их обходили, мертвых, полумертвых, ослабевших, смыкали ряды и шли дальше. Ничего более ужасного не было за время этого бедственного отступления. Никогда до этих самых последних дней не было таких нестерпимых морозов. Кутузов шел почти по пятам.
В России ожесточение народа против вторгшегося неприятеля росло с каждым месяцем. Уже в начале войны для русского народа стало вполне ясно только одно: в Россию пришел жестокий и хитрый враг, опустошающий страну и грабящий жителей. Чувство обиды за терзаемую родину, жажда мести за разрушенные города и сожженные деревни, за уничтоженную и разграбленную Москву, за все ужасы нашествия, желание отстоять Россию и наказать дерзкого и жестокого завоевателя – все эти чувства постепенно охватили весь народ. Крестьяне собирались небольшими группами, ловили отстающих французов и беспощадно убивали их. При появлении французских солдат за хлебом и сеном крестьяне почти всегда оказывали яростное вооруженное сопротивление, а если французский отряд оказывался слишком для них силен, убегали в леса и перед побегом сами сжигали хлеб и сено. Это-то и было страшнее всего для врага.
Мы знаем из документов, что крестьяне Тамбовской губернии плясали от радости, когда их в рекрутском присутствии забирали в войска в 1812 г., тогда как в обыкновенное время рекрутчина считалась самой тяжелой повинностью. И эти люди, плясавшие от радости, когда их забирали в солдаты, потом, в кровопролитных битвах, сражались и умирали подлинными героями.
Страшный московский поход кончился. Из 420 тыс. человек, перешедших границу в июне 1812 года и 150 тыс., постепенно подошедших еще из Европы впоследствии, теперь, в декабре того же года, остались небольшие разбросанные группы, в разбивку переходившие обратно через Неман. Из них потом уже в Пруссии и Польше удалось организовать отряд общей сложностью около 30 тыс. человек (преимущественно из тех частей, которые оставались все эти полгода на флангах и не ходили в Москву). Остальные были или в плену, или погибли. Но в плену оказалось, по самым оптимистическим расчетам, не больше 100 тыс. человек. Остальные погибли от холода, голода, усталости и болезней во время отступления.
Еще за неделю до выхода армии из русских пределов, 6 декабря 1812 года, в местечке Сморгони Наполеон в сопровождении Коленкура, Дюрока и Лобо и польского офицера Вонсовича уехал от армии, передав командование Мюрату.
Русские партизаны в 1812 году
Виктор Безотосный
Термин «партизаны» в сознании каждого русского человека ассоциируются с двумя отрезками истории – народной войной, развернувшейся на русских территориях в 1812 году и массовым партизанским движением в годы Второй мировой войны. Оба эти периода получили название Отечественных войн. Давным-давно возник и устойчивый стереотип, что партизаны впервые в России появились в ходе Отечественной войны 1812 года, а их родоначальником стал лихой гусар и поэт Денис Васильевич Давыдов. Его поэтические произведения оказались практически забытыми, но все со школьного курса помнят, что он создал первый партизанский отряд в 1812 году.
Историческая действительность была несколько иной. Сам термин существовал задолго до 1812 года. Партизанами называли в русской армии еще в XVIII столетии военнослужащих, отправлявшихся в составе самостоятельных мелких отдельных отрядов, или партий (от латинского слова partis, от французского parti) для действий на флангах, в тылу и на коммуникациях противника. Естественно, это явление нельзя считать чисто русским изобретением. Как русская, так и французская армии еще до 1812 года испытывали на себе раздражающие действия партизан. Например, французы в Испании против гверильясов, русские в 1808–1809 гг. в ходе Русско-шведской войны против отрядов финских крестьян. Причем многие, как русские, так и французские офицеры, придерживавшиеся правил средневекового рыцарского кодекса поведения на войне, считали партизанские методы (внезапные нападения со спины на слабого противника) не совсем достойными. Тем не менее один из руководителей русской разведки, подполковник П. А. Чуйкевич, в поданной командованию перед началом войны аналитической записке, предлагал развернуть активные партизанские действия на флангах и в тылу противника и для этого использовать казачьи части.
Успеху русских партизан в кампании 1812 года способствовали огромная территория театра военных действий, их протяженность, растянутость и слабое прикрытие коммуникационной линии Великой армии.
И конечно, огромные лесные массивы. Но все-таки, думаю, главное – поддержка населения. Партизанские действия впервые применил главнокомандующий 3-й Обсервационной армией генерал А. П. Тормасов, который в июле выслал отряд полковника К. Б. Кнорринга к Брест-Литовску и Белостоку. Чуть позже М. Б. Барклай де Толли сформировал «летучий корпус» генерал-адъютанта Ф. Ф. Винцингероде. По приказу русских военачальников рейдовые партизанские отряды стали активно действовать на флангах Великой армии в июле-августе 1812 года. Лишь 25 августа (6 сентября), накануне Бородинского сражения, по разрешению Кутузова была выслана в «поиск» партия (50 ахтырских гусар и 80 казаков) подполковника Д. В. Давыдова, того Давыдова, которому советские историки приписывали роль инициатора и родоначальника этого движения.
Основным назначением партизан считались действия против операционной (коммуникационной) линии неприятеля. Командир же партии пользовался большой самостоятельностью, получая от командования лишь самые общие указания. Действия партизан носили почти исключительно наступательный характер. Залогом их успеха были скрытность и быстрота передвижения, внезапность нападения и молниеносный отход. Этим, в свою очередь, определялся и состав партизанских партий: в них входила преимущественно легкая регулярная (гусары, уланы) и иррегулярная (донские, бугские и другие казаки, калмыки, башкиры) кавалерия, иногда усиленная несколькими орудиями конной артиллерии. Численность партии не превышала несколько сот человек, это обеспечивало мобильность. Пехота придавалась редко: в самом начале наступления по одной егерской роте получили отряды А. Н. Сеславина и А. С. Фигнера. Дольше всего – 6 недель – действовала в тылу неприятеля партия Д. В. Давыдова.
Еще накануне Отечественной войны 1812 года русское командование подумывало о том, как бы привлечь огромные крестьянские массы к сопротивлению неприятелю, сделать войну поистине народной. Очевидно было, что необходима религиозно-патриотическая пропаганда, нужно было обращение к крестьянским массам, призыв к ним. Подполковник П. А. Чуйкевич полагал, например, что народ «должно вооружить и настроить, как в Испании, с помощью духовенства». А Барклай де Толли, как командующий на театре военных действий, не дожидаясь ничьей помощи, обратился 1 (13) августа к жителям Псковской, Смоленской и Калужской губерний с призывами к «всеобщему вооружению».
Ранее всего вооруженные отряды стали создаваться по инициативе дворянства в Смоленской губернии. Но так как Смоленщина очень скоро была полностью оккупирована, сопротивление здесь было локальным и эпизодическим, как и в других местах, где помещики отбивались от мародеров при поддержке армейских отрядов. В других пограничных с театром военных действий губерниях создавались «кордоны», состоявшие из вооруженных крестьян, главной задачей которых была борьба с мародерами и мелкими отрядами неприятельских фуражиров.
Во время пребывания русской армии в Тарутинском лагере народная война достигла наивысшего размаха. В это время неприятельские мародеры и фуражиры свирепствуют, их бесчинства и грабежи становятся массовыми, и кордонную цепь начинают поддерживать партизанские партии, отдельные части ополчений и армейские отряды. Кордонная система была создана в Калужской, Тверской, Владимирской, Тульской и части Московской губерний. Именно в это время истребление мародеров вооруженными крестьянами приобретает массовый размах, а среди вожаков крестьянских отрядов известность на всю Россию получили Г. М. Урин и Е. С. Стулов, Е. В. Четвертаков и Ф. Потапов, старостиха Василиса Кожина. По словам Д. В. Давыдова, истребление мародеров и фуражиров «более было делом поселян, нежели партий, ринутых на сообщение неприятеля с целью гораздо важнейшей той, которая состояла только в защите собственности».
Современники отличали народную войну от партизанской войны. Партизанские партии, состоявшие из регулярных войск и казаков, действовали наступательно на занятой неприятелем территории, нападая на его обозы, транспорты, артиллерийские парки, небольшие отряды. Кордоны же и народные дружины, состоявшие из крестьян и горожан во главе с отставными военными и гражданскими чиновниками, располагались в не занятой противником полосе, обороняя свои селения от разграбления мародерами и фуражирами.
Партизаны особенно активизировались осенью 1812 года, в период пребывания армии Наполеона в Москве. Постоянные их рейды наносили непоправимый вред противнику, держали его в постоянном напряжении. Кроме того, они доставляли командованию оперативную информацию. Особенно ценными оказались сведения, своевременно сообщенные капитаном Сеславиным, о выходе французов из Москвы и о направлении движения наполеоновских частей на Калугу. Эти данные позволили Кутузову срочно перевести русскую армию к Малоярославцу и преградить путь армии Наполеона.
С началом отступления Великой армии партизанские партии были усилены и 8 (20) октября получили задачу препятствовать отходу неприятеля. В ходе преследования партизаны зачастую действовали вместе с авангардом русской армии – например, в боях при Вязьме, Дорогобуже, Смоленске, Красном, Березине, Вильне; и активно действовали вплоть до границ Российской империи, где некоторые из них были расформированы. Современники оценили деятельность армейских партизан, отдали ей должное в полной мере. По итогам кампании 1812 года, все командиры отрядов были щедро награждены чинами и орденами, и практика партизанской войны продолжена в 1813–1814 годах.
Бесспорно, что партизаны стали одним из тех важных факторов (голод, холод, героические действия русской армии и русского народа), которые в конечном итоге и привели Великую армию Наполеона к катастрофе в России. Почти невозможно подсчитать количество убитых и взятых в плен партизанами солдат противника. В 1812 году действовала негласная практика – пленных не брать (за исключением важных особ и «языков»), поскольку командиры не были заинтересованы выделять конвой из своих немногочисленных партий. Крестьяне же, находившиеся под влиянием официальной пропаганды (все французы – «нехристи», а Наполеон – «исчадие ада и сын Сатаны»), всех пленных уничтожали, причем иногда изуверскими способами (заживо закапывали или сжигали, топили и т. п.). Но, надо сказать, что среди командиров армейских партизанских отрядов жестокие методы по отношению к пленным, по мнению некоторых современников, применял лишь Фигнер.
В советское время понятие «партизанская война» было переиначено в соответствии с марксисткой идеологией, и под влиянием опыта Великой Отечественной войны 1941–1945 годов она стала трактоваться как «вооруженная борьба народа, преимущественно крестьян России, и отрядов русской армии против французских захватчиков в тылу наполеоновских войск и на их коммуникациях». Советские авторы стали рассматривать партизанскую войну «как борьбу народную, порожденную творчеством народных масс», усматривали в ней «одно из проявлений решающей роли народа в войне». Инициатором «народной» партизанской войны, начавшейся, якобы, сразу после вторжения Великой армии на территорию Российской империи, было объявлено крестьянство, утверждалось, что именно под его влиянием русское командование позднее стало создавать армейские партизанские отряды.
Не соответствуют истине и утверждения ряда советских историков о том, что «партизанская» народная война началась в Литве, Белоруссии и на Украине, что правительство запретило вооружать народ, что крестьянские отряды нападали на неприятельские резервы, гарнизоны и коммуникации и частично вливались в армейские партизанские отряды. Значение и масштабы народной войны были непомерно преувеличены: утверждалось, что партизаны и крестьяне «держали в осаде» неприятельскую армию в Москве, что «дубина народной войны гвоздила врага» вплоть до самой границы России. В то же время деятельность армейских партизанских отрядов оказывалась затушеванной, а именно они и внесли ощутимый вклад в дело разгрома Великой армии Наполеона в 1812 году. Сегодня историки заново открывают архивы и читают документы, уже без довлеющей на них идеологии и указаний вождей. И реальность открывается в неприкрашенном и незамутненном виде.
Русская разведка в 1812 году
Виктор Безотосный
Интересно, что в этом четверостишии Пушкин, перечисляя основные факторы поражения «Великой армии» Наполеона в 1812 году на бескрайних просторах России, спрашивает – так ли? И не случайно в пушкинских строфах упомянут и потомок выходцев из Шотландии, Михаил Богданович Барклай де Толли, в то время военный министр России. Правда, даже тогда мало кто знал, что этот умный и дальновидный полководец являлся и фактическим создателем русской военной разведки.
А началом была «секретная экспедиция». Она появилась с приходом Барклая в военное министерство в 1810 году, в начале 1812-го получила впервые в России юридическое оформление и стала существовать под названием «Особенной канцелярии при военном министре». Результаты деятельности канцелярии не включались в ежегодный министерский отчет, и круг обязанностей ее сотрудников определялся «особо установленными правилами». Под разряд «особенных дел» подпадал сбор разведывательной информации, ее анализ, выработка рекомендаций для командования. С самого начала своего существования «Особенная канцелярия» работала в условиях строгой секретности и подчинялась только военному министру. О ней не знал практически никто из современников, поэтому по существу о ней и нет упоминаний в многочисленных русских мемуарах.
Минимальный штат сотрудников был тщательно подобран самим Барклаем. Помимо директора, там служили три экспедитора и один переводчик. До 19 марта 1812 года пост директора занимал близкий к Барклаю человек – флигель-адъютант, полковник А. В. Воейков, начинавший военную службу ординарцем у знаменитого А. В.Суворова во время швейцарской кампании 1799 года. В марте 1812-го его заменил полковник А. А. Закревский, также боевой офицер, имевший богатый опыт в военном деле и навыки ведения штабной работы.
Деятельность «Особенной канцелярии! велась в трех направлениях: стратегическая разведка – добывание за границей стратегически важных сведений, тактическая разведка – сбор данных о войсках противника на границе и контрразведка – выявление и нейтрализация наполеоновской агентуры.
Приговоренный к гильотине и другие
Военные приготовления, как во Франции, так и в России, начались с 1810 года. С этого времени самые большие надежды в русском военном министерстве стали возлагаться на стратегическую разведку. Ей предстояло обозначить контуры военных приготовлений могущественного европейского соседа и дать оценку военно-экономического потенциала империи Наполеона и его союзников. Барклай де Толли с самого прихода в военное ведомство понимал необходимость организации за границей агентурной сети. Только на основе регулярно поступавших сведений можно было делать выводы о возможных шагах противника и вырабатывать собственную стратегию.
Поэтому уже летом 1810 года Барклай в докладе к царю выдвинул программу организации деятельности разведки за границей и просил разрешения направить к русским посольствам военных чиновников. Его запрос вскоре был удовлетворен, и последовало назначение в европейские столицы военных агентов, что-то вроде современных военных атташе. Каждому из них вручались письменные инструкции.
В Дрезден поехал майор В. А. Прендель, в Мюнхен – поручик П. X. Граббе, в Мадрид – поручик П. И. Брозин. В Париже такие функции возложили на полковника А. И.Чернышева, в Вене и Берлине – на полковников Ф. В. Тейля ван Сераскеркена и P. Е. Ренни. После отъезда Ренни в 1811 году его заменил поручик Г. Ф.Орлов.
Кандидатуры на должности военных агентов подбирались весьма тщательно. Представители богатых дворянских семей, Александр Иванович Чернышев, Григорий Федорович Орлов и сын генерала Павел Иванович Брозин, получили прекрасное домашнее воспитание. Выходец из семьи бедного лифляндского чиновника, Павел Христофорович Граббе окончил кадетский корпус, и перед отправкой его специально экзаменовали в знании иностранных языков. Двух полковников свиты царя по квартирмейстерской части (органа, заменявшего тогда в России Генеральный штаб) – голландского уроженца барона Федора Васильевича Тейля ван Сераскеркена и потомка шотландского переселенца в Прибалтике Роберта Егоровича Ренни – очень ценили и относили к числу «храбрых, распорядительных и точных высших офицеров».
Необычная, прямо-таки авантюрная судьба была уготована самому старшему по возрасту – тогда 46-летнему тирольцу Виктору Антоновичу Пренделю. В юности, покинув родину и попав во Францию, за активную борьбу против революции в рядах роялистов он был приговорен Конвентом к гильотине, но ему удалось бежать из тюрьмы. Уже находясь на австрийской службе в 1799 году, он воевал в Италии под знаменами А. В. Суворова и командовал казачьим отрядом. Это обстоятельство и решило его дальнейшую жизнь: он перешел в русскую армию и потом часто использовался для выполнения тайных секретных заданий многими русскими военачальниками и даже императором Александром I. В сопроводительном письме к русскому посланнику в Саксонии В.В. Ханыкову Барклай писал: «Я рекомендую… майора Пренделя как надежного, опытного и усердного чиновника, на которого положиться можно. Он от многих наших генералов употреблен был с похвалою». Подобные секретные поручения не раз выполняли полковники Тейль и Ренни. Заметной фигурой на военно-дипломатическом небосклоне являлся и А. И. Чернышев. В 1809 году во время франко-австрийской кампании он был послан как флигель-адъютант русского императора и стал личным представителем Александра I при Наполеоне. В завязавшейся переписке между царем и французским императором он выполнял роль особого курьера и заслужил у современников прозвище «вечного почтальона».
Все военные агенты (за исключением молодого Г. Ф. Орлова, в 22 года потерявшего ногу при Бородино и вышедшего в отставку полковником), затем дослужились до генеральских чинов. А. И. Чернышев же достиг вершин бюрократической карьеры – в царствование Николая I он, возглавляя военное ведомство, стал председателем Совета министров и фактически являлся вторым лицом в империи.
«Вечный почтальон»
Анализ поступавшей к Барклаю разведывательной информации в 1810–1812 годах показывает: самые важные сведения отправлял из Парижа А. И. Чернышев, доверенный человек самого Александра I. Этот по-светски обходительный, красивый и обаятельный полковник русской гвардии сумел завести обширные знакомства в высших кругах французской знати. Даже Наполеон отличал ловкого курьера, приглашая его на охоту и обеды.
Своим человеком Чернышев стал и у сестры Наполеона, королевы Неаполитанской. Правда, молва приписывала ему любовную связь с другой сестрой императора – красавицей Полиной Боргезе. Вообще в великосветских салонах о Чернышеве сложилось устойчивое мнение как о покорителе женских сердец. В глазах дамского общества он поднялся еще выше после печально знаменитого бала австрийского посла князя К. Шварценберга, когда в разгар вечера загорелся дворец, и в огне пожара пострадало немало людей. Русский офицер не растерялся, действовал смело и решительно, не раз бросался в горящее здание и сумел спасти жизнь женам нескольких высокопоставленных лиц.
Репутация светского повесы служила Чернышеву прекрасной ширмой и помогала получать важную информацию. После светских приемов он брался за перо и писал в Петербург пространные донесения. За короткий срок своего пребывания ему удалось создать собственную сеть информаторов в интеллектуальных сферах Парижа. Чтобы раздобыть нужные данные, он не брезговал никакими способами, часто прибегая к подкупу. Но самые ценные сведения Чернышев получал из самого военного министерства Франции. Правда, в этом его особой заслуги не было – еще в 1804 году русскому дипломату П. Я. Убри удалось завербовать служащего военного министерства некоего Мишеля, который в свою очередь привлек к сотрудничеству еще нескольких чиновников из своего ведомства. Чернышеву же в 1811 году была передана связь с Мишелем, и он отлично ей пользовался.
А сведения, передаваемые Мишелем, были необычайно ценны. Он обманным путем получил доступ к составляемым только для Наполеона каждые 15 дней в единственном экземпляре подробным расписаниям численности французских войск. Поэтому в Петербурге в военном ведомстве отлично знали о состоянии наполеоновской армии.
К сожалению, деятельность Чернышева в Париже закончилась очень скоро, в феврале 1812 года. За ним давно следили, подсылали ложных информаторов, а министр полиции А.-Ж.-М.-Р. Савари инспирировал газетную статью с прозрачными намеками на его шпионскую работу. Тучи начали сгущаться, и гром мог разразиться в любую минуту. Требовалась крайняя осторожность. Но Чернышев допустил ряд оплошностей. После его очередного отъезда в Петербург нагрянувшая в его квартиру парижская полиция получила в распоряжение ряд документов, написанных рукой Мишеля. Уже по почерку удалось выявить и автора. Для Чернышева, который был в это время в России, все закончилось благополучно, Мишель же по приговору суда был гильотинирован, а его подручные попали в тюрьму. Таким образом, наиболее ценный канал информации был потерян русской разведкой, и именно накануне войны, когда французские корпуса начали передвигаться к русским границам.
И вот тогда активно стали использоваться агентурные сети в Германии. Самый большой контингент добровольных информаторов у русских имелся в Пруссии. Руководил им Юстас Грунер. Незадолго до начала войны он ушел в отставку с поста министра полиции Пруссии, переехал в Австрию и оттуда поддерживал тайные контакты с немецкими патриотами. Его донесения в Россию писались невидимыми чернилами и переправлялись через специально подготовленный пункт связи на австрийско-русской границе. Деятельность Грунера продолжалась до августа 1812 года, пока французы не установили его местонахождение и по их требованию он не был арестован австрийцами.
Мозговой центр
Все донесения русских разведчиков в военном министерстве собирались в сброшюрованные книги, и на их основе производился подсчет сил, которые могли принять участие в войне против России. Этим делом занимался сотрудник «Особенной канцелярии» подполковник П. А. Чуйкевич. Он же в январе 1812 году составил дислокационную карту, на которой фиксировались все передвижения войск Наполеона.
Русские разведчики определяли численность первого эшелона «Великой армии» в 400–500 тысяч человек. Собственно, эта цифра во многом определила разработку будущей стратегической установки. Уже в своих донесениях из-за границы многие военные агенты предлагали отступление с целью затягивания времени. Эти идеи обосновал и развил Чуйкевич. В написанной им и поданной Барклаю 2 апреля 1812 года аналитической записке эти мысли нашли законченное выражение: подводился итог разведданных и давались рекомендации русскому командованию. Он предложил вести оборонительную войну, придерживаясь при этом принципа «предпринимать и делать совершенно противное тому, что неприятель желает». По его мнению, разгром армии мог иметь пагубные последствия для России. «Потеря нескольких областей не должна нас устрашить, – писал автор, – ибо целость государства состоит в целостности его армий». Схема действий должна была быть следующей: «Уклонение от генеральных сражений, партизанская война летучими отрядами, особенно в тылу операционной неприятельской линии, недопускание до фуражировки и решительность в продолжении войны: суть меры для Наполеона новые, для французов утомительные и союзникам их нетерпимые». Чуйкевич считал, что необходимо заманить противника в глубь страны и дать сражение «со свежими и превосходными силами, тогда можно будет вознаградить с избытком всю потерю, особенно когда преследование будет быстрое и неутомимое».
Ценность записки Чуйкевича заключалась в убедительной аргументации необходимости отступления.
В 1812 году эта идея была воплощена на практике хладнокровным Барклаем де Толли, полностью разделявшим убеждение своего подчиненного и отлично использовавшим его аналитические рекомендации.
Что услышишь – сообщи
Перед началом войны важная роль отводилась и тактической разведке, на которую возлагалась задача получить информацию на сопредельной территории. Четкой структуры она не имела. Разведработой занимались специальные резиденты на границе, военные коменданты приграничных городов, командование воинских частей. Но с 1810 года по приказу Барклая командиры пограничных корпусов стали посылать агентуру в соседние государства. В качестве агентов использовались местные жители пограничных районов, имевшие возможность пересекать границу. Это были люди случайные и в военном отношении чаще всего некомпетентные. Они рассказывали о том, что видели и что слышали.
В последние месяцы перед войной тактическая разведка активизировала свои действия. По свидетельству генерала Л. Л. Беннигсена русское командование в Вильно почти каждый день получало «известия и рапорты о движении неприятельских корпусов». Основываясь на этих данных, Барклай верно определил, что основной удар Наполеон нанесет из Восточной Пруссии. Точно была установлена дата перехода «Великой армии» через границу. Правда, абсолютно точно узнать место переправы через Неман – не удалось. Но это было не так важно. Главное – командный состав знал заранее о начале войны, а их войска были в полной боеготовности.
Двуликий Янус
И еще об одной важнейшей стороне разведки. Через своих корреспондентов в сопредельных государствах русские разведчики получали сведения о засылке в Россию наполеоновских эмиссаров. В русских предвоенных документах упоминалось 98 лиц, разыскивавшихся по подозрению в шпионаже, а до и во время войны было задержано около 30 агентов, их, как правило, расстреливали.
Особый интерес вызывает дело бывшего ротмистра русской армии Д. Савана. В 1811 году он был завербован польскими военными, но при выполнении своего первого задания в России Саван явился к властям и дал согласие сотрудничать с русской разведкой. Таким образом, был получен верный канал для дезинформации. Весной 1812 года Саван был послан во второй раз, и при его помощи русским контрразведчикам удалось выявить часть агентурной сети противника в Литве. Его же собственные донесения составлялись в русских штабах.
В мае 1812 года к Александру I в Вильно прибыл посланец Наполеона, граф Л. Нарбонн. Его миссия носила не только дипломатический характер, но и разведывательный. С целью не допустить утечки сведений и дезинформировать Наполеона в «игру» был введен Саван, как агент, потерявший связь с центром. Ему удалось передать Нарбонну сведения, подготовленные в русском штабе, которые свидетельствовали о том, что русские будут сражаться в пограничных областях. Поэтому вполне понятна и досада Наполеона, увидевшего совсем иную тактику русского командования. Войскам Барклая, таким образом удалось избежать первого удара превосходящих сил противника.
Эволюция контрразведки
По мере приближения войны становилось ясно: необходимо создать службу контрразведки в армии. В самом начале 1812 года появился секретный указ Александра I об образовании «высшей воинской полиции». Под этим названием русская контрразведка и стала существовать с 1812 года.
Контрразведка была создана при всех трех действовавших в начале войны армиях, деятельность которых курировал начальник штаба. В 1812 году «высшую воинскую полицию» возглавлял Я. И. де Санглен, потомок выходцев из Франции. Оперативной деятельностью занимались десять его сотрудников, набранных из гражданских ведомств или принятых вновь на службу отставных офицеров. Если до войны чиновники де Санглена старались выявить наполеоновскую агентуру, то во время войны их главной задачей стало получение сведений о передвижениях войск противника. Во французском тылу были созданы конспиративные группы, поддерживавшие связи с русским командованием, таковые существовали в Велиже, Полоцке, Могилеве. Активно проводилась и агентурная разведка. Правда, в целом, из-за небольшого штата и отсутствия опыта деятельность «высшей воинской полиции» вряд ли можно признать очень эффективной, но и отрицать ее пользу тоже вряд ли стоит. Она просуществовала с некоторыми изменениями до 1815 года, а затем была реорганизована.
Разведчики в седле
Однако во время военных действий оперативные сведения о противнике добывались войсковой разведкой, не имевшей своей организации. Глазами и ушами армии становилась прежде всего кавалерия. И здесь у русских явно имелось преимущество. Казачьи полки – по существу, единственная легкая конница, так как у казаков полностью отсутствовали обозы, давала огромные преимущества русской армии. У французов же кавалерия с самого начала войны стала деградировать, что в значительной степени облегчало казакам вести разведку. Они с успехом применяли и свои, унаследованные от «степняков» приемы и можно уверенно сказать, что на армейском уровне казаки полностью переиграли кавалеристов И. Мюрата в 1812 году.
Подводя итоги, можно утверждать, что русская разведка, созданная, по существу, Барклаем де Толли, полностью оправдала себя. В такой сложной, долгой и трудной войне, с силами, много превосходящими русские силы, без разведки вряд ли можно было победить, во всяком случае победа была бы намного дороже.
Французский генерал о Русской кампании
Франсуа Роге
Имя французского генерала Франсуа Роге (Roguet) (1770–1846) неизвестно широкому кругу читателей, хотя он был активным участником Наполеоновских войн и, в частности, Русской кампании, как во французской историографии называют Отечественную войну 1812 года.
Франсуа Роге родился в Тулузе в семье слесаря 12 ноября 1770 года. Незадолго до Великой Французской революции завербовался в Гийенский пехотный полк, ставший с 1801 года 21-м линейным полком. Роге принимал активное участие в войнах республиканской Франции против европейских монархий, дослужившись к 1811 году до дивизионного генерала.
В сражении при Бородино (7 сентября) 2-я пехотная дивизия Молодой гвардии генерала Роге находилась в гвардейском резерве. Она вошла в Москву одной из первых. Участвовал в сражении при Красном (18–21 ноября), где удачно способствовал отступлению остатков Великой армии. После катастрофы в России занимался реорганизацией пехоты гвардии.
Во время Ста дней незамедлительно присоединился к Наполеону. На должности 2-го полковника корпуса пеших гренадер Императорской гвардии участвовал в сражении при Ватерлоо (18 июня 1815). Имел множество наград, в том числе большой офицерский крест ордена Почетного легиона (1814).
Скончался 4 декабря 1846 года в Париже. В его честь в Тулузе названа площадь. Имя Роге выгравировано на южной стороне парижской Триумфальной арки.
Оставил 4-томные воспоминания под названием «Военные мемуары». Ввиду значительного объема воспоминаний о Русской кампании 1812 года, публикуется только отрывок, повествующий о событиях Отечественной войны между августом и октябрем 1812 года.
Перевод и комментарии подготовлены Максимом Чиняковым.
XLVII
После Вильно (Вильнюс, Литва) с целью разъединения обеих русских армий Наполеон продвигался на Смоленск. Позже 17–18 августа он приказал командиру 9-го армейского корпуса маршалу Виктору, герцогу Беллунскому, двинуться от Вильно вглубь России так, чтобы он смог контролировать коммуникационные пути через Смоленск, Витебск, Могилев и Минск. Герцог Беллунский, защищая наши тылы, занял позиции между Днепром и Двиной, имея тесную связь с императором и прикрывая наши коммуникации с Минском, Витебском и даже шедшие через Смоленск на Москву. Севернее Великой армии действовал 6-й армейский корпус генерала Л. Гувьон Сен-Сира, сковывавшего 1-й отдельный пехотный корпус генерала П. X. Витгенштейна.
Командующий 1-й Западной армией генерал М. Б. Барклай де Толли, отказываясь по-прежнему от сражения с Наполеоном, отступал к Москве, поджигая города и подавляя волнения среди населения. Тем временем император Александр I поручил командование русскими войсками генералу М. И. Кутузову. Кутузов находился в весьма почтенном возрасте; его полнота, вкус к радостям жизни и деньгам частично парализовали его способности, но у него было одно блестящее достоинство – он был русским. Участник многих войн, в одной из которых он потерял глаз, Кутузов сделал удачную карьеру в армии, прославившись осторожностью, и при дворе, где показал себя развязным царедворцем.
…Несмотря на все усилия Наполеона, под Смоленском произошло объединение 1-й и 2-й Западных армий, продолживших отступление по-прежнему в сторону Москвы. Наполеон последовал за ними, пытаясь найти более удобный случай заставить русских принять сражение и разбить их.
…Перед кампанией 1812 года императору следовало закончить дела в Испании и только потом, ввиду нерешительной или враждебной Европы, надлежало за одну кампанию урегулировать отношения с Россией, или ничего не предпринимать вообще против нее. Конечно, поляки помогали нам войсками, знанием местности, но все равно было очень тяжело вести войну, исход которой зависел еще и от других, разноплановых факторов.
…1 сентября Наполеон разместил свою штаб-квартиру в Гжатске (совр. Гагарин), вместе с Императорской гвардией и 1-м и 3-м армейскими корпусами маршалов Л.-Н. Даву и М. Нея. Командующий резервной кавалерией Великой армии король Неаполитанский И. Мюрат находился впереди, на главной дороге к Москве; 5-й армейский корпус князя Ю. А. Понятовского правее; 4-й армейский корпус вице-короля Италии Е. Богарне слева.
Поскольку мы теряли многие сотни солдат пленными из-за отсутствия отлаженной системы поиска провианта, император 3 сентября приказал отправлять на добычу пищи и фуража сильные команды, сформированные как минимум от дивизий, а также от корпусов, под командованием генерала, для борьбы против крестьян и казаков.
В этот день, 3 сентября, я ужинал вместе с императором. Заботы омрачали обычно ясное чело Наполеона: беспокойства о судьбах занятых нашими войсками территорий, его отвращение к этой войне, которой он старался всеми силами избежать.
…Было очевидным, что Наполеон, несмотря на невероятную военную мощь Франции, ее прочные союзы и неоспоримое величие, не имел безграничного доверия во всем, чем он располагал в прошлые времена. Казалось, он сражался во имя подтверждения прошлых заслуг, помноженного на юношеский энтузиазм. Мы больше не были сами собой: новые трудности развивали у нас желание сохранения прошлых достижений, иногда предполагали, что этот факт являлся намного значительнее, чем мы могли об этом подумать. Наполеону следовало с большей заботой относиться к состоянию духа своих легионов, об укреплении их преданности. Если союзные войска увеличивали численность нашей армии, безусловно, они в той же мере уменьшали ее сплоченность, уже начинавшую слабеть в силу застарелого духа некоторых полководцев. Только оба фактора, численность и сплоченность, могли значительно повысить силу нашей армии.
Мастерство является превосходным дополнением военной мощи, тем более что с его помощью можно устранить опасности или вообще избежать оных; гений же больше полагается на самого себя или отвлекается на решение других задач, поэтому, возможно, может иногда пренебречь мастерством. Таким образом, в начале и во время кампании император, мечтая каждый день о достижении мира, решился идти вперед с сомнительными и ненадежными помощниками, без всяких гарантий на успех. Возможно, поведение многих из союзников увеличивало надежды Наполеона на благополучный исход кампании. В действительности каждый из них преследовал собственные интересы, не являясь императору верным помощником. Более того, в случае успеха их алчность не имела бы границ, создавая Наполеону новые трудности. Даже когда я пишу эти строки, постоянно всплывают новые факты, позволяющие уверенно утверждать о родстве душ союзных нам суверенов с неприятелем.
Русские войска закрепились в 35 лье (154 км) западнее Москвы, на плато между притоками Волги и Оки, около истоков Москвы-реки…
5 сентября Кутузов, располагая 130 тысячами человек, в том числе 40 тысячами ополченцев, принял решение дать нам сражение на этой прекрасной позиции. Правый фланг русских, защищенный Колочей, маленькой речушкой, впадавшей в Москву-реку на некотором расстоянии от Новой Смоленской дороги, под командованием Барклая, размещался позади Бородино. Багратион командовал левым флангом, опираясь на Псаревский лес; центр держал Беннигсен. Штаб-квартира Кутузова размещалась около селения Горки…
5 сентября мы захватили Шевардинский редут. Поскольку редут разместился вдали от русского левого фланга на расстоянии полулье (2 км), Кутузов не мог оказать ему быструю помощь. Взятие редута прославило командира 5-й пехотной дивизии 1-го армейского корпуса генерала Ж.-Д. Компан и его отважную дивизию.
Кутузову противостояли 120 тысяч французов, большая часть которых находилась правее Колочи. Слева, у Бородино, разместился корпус Евгения. Даву и Ней занимали центр; во второй линии находились Мюрат и командир 8-го армейского корпуса генерал Ж. А. Жюно, герцог д’Абрантес. Гвардию Наполеон оставил в резерве…
6 сентября при Шевардино император имел хрипоту, мешавшую ему диктовать приказы на 7-е, и ему пришлось их записать. Инструкции предписывали: на рассвете возведенные ночью батареи артиллерийские и 60 корпусных пушек должны обстрелять центральные редуты; 16 пушек на правом фланге в эполементах должны были действовать против редутов на левом русском фланге. Командующему резервной артиллерией Императорской гвардии генералу Ж.-Б. Сорбье с гаубицами Императорской гвардии предписывалось быть готовым открыть огонь по любому из редутов.
…Даву и Ней начали атаку Семеновских редутов и захватили их с горжи. Багратион, безуспешно пытаясь отобрать их, получил смертельное ранение. Кутузов, отбросив вице-короля от Бородинского большого редута, смог направить резервы на усиление своего левого фланга…
…Неприятельские массы в третий раз устремились на Семеновское, но Даву и Ней сумели отбить нападение левого русского фланга, отступившего к Москве-реке.
В этот день, как обычно, русские войска продемонстрировали лучшие качества: точность движений, дисциплинированность и твердость духа, но их перемещениям на поле боя явно не хватало быстроты исполнения. Кутузов очень хорошо закрепился на позиции, и защищался весьма умело. Под конец сражения приветственные возгласы солдат присудили победу императору. С нашей стороны героями этого сражения были Ней, Мюрат и Понятовский. Командир 2-го корпуса кавалерийского резерва Великой армии генерал Л.-П. Монбрён, которого нам будет не хватать. Командир 2-го корпуса кавалерийского резерва Великой армии генерал О.-Х.-Г. Коленкур с его грозными кирасирами, чьи подвиги будут увековечены в искусстве и поэзии, остались навсегда на поле боя, захватив самые прекрасные трофеи. К сожалению, моя память была не в силах удержать многочисленные примеры героизма обеих армий.
Военные историки часто задавались вопросом: почему Наполеон отказался вводить в дело дивизию фузилер-гренадер? (скорее всего, речь идет о 2-й пехотной дивизии. – М. Ч.) В середине дня император, увидев, что Кутузов бросил в дело все резервы для возвращения Семеновского, велел идти на усиление 2-й пехотной дивизии 1-го армейского корпуса генерала Л. Фриана корпусу Нея, кавалерии короля Неаполитанского и резервной артиллерии. Моя дивизия осталась во 2-й линии позади Фриана. Мюрат, разгромив русские резервы и наблюдая их беспорядочное отступление, через своего начальника штаба резервной кавалерии Великой армии генерала О.-Д. Беллиар попросил у Наполеона мою дивизию. Император ответил:
– Я пока не вижу ясности в исходе сражения. Если завтра битва возобновится, с чем я буду сражаться?
В 3 часа с половиной, когда поле битвы находилось под нашим контролем, когда войска были измотаны и остались без боеприпасов, когда неприятель прекратил новые натиски, Наполеон отправился в первые линии для получения сведений о возобновлении атак. В 5 часов пополудни Мюрат снова сообщил Наполеону свое мнение о необходимости ввода в бой гвардии, но император, учитывая удаленность армии от баз, желание сохранить костяк войск, могущих послужить ярким примером героизма в последующем, а также о бесполезных жертвах новой атаки, призвал маршала к осторожности, столь необходимой победителю на данном этапе сей гигантской битвы. Император вернулся в штаб-квартиру в Шевардино и уполномочил самым суровым образом маршала А.-Э.-К.-Ж. Мортье охранять поле боя, и наистрожайше запретив переходить большой овраг, отделявший их от неприятеля. В 10 часов вечера 9 сентября в Можайске Наполеон в бюллетене самолично написал, что ни он, ни гвардия опасности не подвергались. В сложившихся условиях и возглавляя армию, составленную из разнородных элементов, связанных единственно его гением и его победами, Наполеон пришел к мысли о безусловном сохранении в целости и сохранности его элитных войск.
Во время сражения мы потеряли 22 генерала убитыми, 64 генерала ранеными, 6.550 убитыми и 21.450 ранеными офицеров и солдат. Мы произвели 60 тысяч пушечных выстрелов и израсходовали 1,4 миллиона патронов. Кутузов потерял 50 генералов, 15 тысяч убитыми и 30 тысяч ранеными офицеров и солдат и 4 тысячи пленными. Поле боя было усеяно брошенными русскими ранцами. 120 тысяч французов разгромили 130 тысяч русских, спрятавшихся за укреплениями! С обеих сторон было задействовано 800 пушек.
…Победа, завоеванная столь дорогой ценой, не могла стать решающей. Тем не менее историки взяли на себя смелость утверждать, что она чуть было не принесла нам мир! Возможно, если поставленные цели и задачи были бы полностью и грамотно выполнены, результат сражения должен был бы стать иным. На следующий день после битвы армия выглядела намного хуже, чем накануне. Мы оказались в тяжелой ситуации: вдали от наших баз, Франции; вместе с союзниками, завидовавшим нашим триумфам и неотступно следившим за нами, желавшими, возможно, сразу же воспользоваться нашей слабостью в собственных интересах; в окружении враждебно настроенного к нам местного населения и ввиду неприятеля, угрожавшего наших флангам.
XLVIII
…Основание марша императора от Смоленска до Москвы покоилось на нескольких возможных вариантах развития событий. Во-первых, если Александр I ради спасения столицы даст сражение, где неминуемо потерпит поражение, ему придется заключить мир. Во-вторых, если он откажется заключать мир, тогда Наполеон найдет 40 тысяч свободных буржуа или сыновей освобожденных и на добытые в Москве материальные средства поднимет рабов России на бунт и нанесет Александру смертоносный удар.
14 сентября фельдмаршал Кутузов занял в 1 лье (4,4 км) от Москвы позицию, защищенную многочисленными редутами. Но, увидев французскую армию, двигавшуюся на него, он отступил и оставил вторую столицу, в которую наш авангард вошел спустя четыре часа.
Сражение на Москве-реке (при Бородино) после столь длительного марша средь опустошенного русскими войсками пространства и серии серьезных боев произвело на наши войска ужасное впечатление! Начиналась вторая кампания, требовавшая не только свежей и отважной армии, но и отсутствия лишних обозов. Напротив, наша армия испытывала настоятельную необходимость для восстановления сил. Прежде всего требовалось поставить под полный контроль запасы, которые могли оказаться в городе. Герцог Тревизский был назначен губернатором города, и нельзя было сделать лучшего выбора! Первой в Москву вошла моя дивизия, и немного погодя Мортье располагал в Москве 10 тысячами человек, из которых 5 тысяч принадлежали к Молодой гвардии.
17 сентября французская армия, описав круг вокруг Москвы, разместилась в ее окрестностях и перегородила дороги на Тверь, Владимир, Казань и Калугу.
…Русская армия, в свою очередь, занимала укрепленный лагерь на правом берегу реки Нары, около села Тарутино. Кутузов выделил многочисленные отряды, постоянно беспокоившие наши войска на их квартирах.
В Москве, в этом великом городе-складе между Европой и Азией, занимавшей 8 тысяч гектаров, насчитывалось тысяча дворцов, 1,6 тысяч церквей, 9 тысяч домов, из которых две трети деревянных, 200 тысяч жителей, из которых не менее десятой части священники, дворяне или военные. Русские оставили в городе богатые запасы муки, сахара, вина, мяса, овощей, солений, склады с обмундированием, 60 тысяч новых ружей, 150 пушек, а также 30 тысяч раненых или больных, 100 тысяч артиллерийских снарядов, 1,5 миллиона патронов, 400 тысяч пудов пороха, столько же селитры и серы. Каждый дом имел запасов в погребах на 8 месяцев. Местность вокруг Москвы была населена значительно гуще, чем нам приходилось видеть на протяжении всего пути от самого Немана. В отличие от окрестностей Москвы, селения там располагались на значительно удаленном друг от друга расстоянии. Одним словом, русский крестьянин лучше устроен, снабжен и питается, чем польский, особенно из Варшавского герцогства.
…Из-за московского пожара императору пришлось 17 сентября оставить Кремль и переехать в Петровский дворец, но на следующий день он вернулся обратно.
Таким образом, благодаря принятому русскими решению вторая столица вместе с необъятным количеством оставшихся там богатств были уничтожены, что произвело на нас неизгладимое впечатление! У нас многие рассуждали, что в 1814 году, следовало бы в порыве ожесточения, поступить с Парижем так, как поступили русские с Москвой в 1812 году, и рассуждали, каков был бы итог от поджога Парижа, особенно при наличии благоприятных климатических условий. Но кто и когда ограничил средства, разрешенные для спасения независимости своего отечества? После московского пожара из 4 тысяч каменных домов осталось две сотни; из 8 тысяч деревянных домов пятьсот, более или менее поврежденных 850 церквей.
Ситуация, сложившаяся в результате занятия Москвы и московского пожара, стала для нас весьма серьезным испытанием… Достижение мира с Александром становилось отныне весьма трудным делом. Двигаться вперед было тяжело, отступать – еще хуже, учитывая наличие большого количества раненых и отсутствие реорганизованной армии, создать которую в сожженной Москве было также нелегко. Если можно было бы дать решающее сражение в начале мая, все пошло бы по-другому…
Иногда утверждали, что после московского пожара императору следовало бы немедленно отступить на Смоленск. Наоборот, следовало удержаться во второй столице России из-за двух соображений: собрать в Москве достаточные запасы снабжения или, наконец, заключить мир, так как армия уменьшилась до 100 тысяч человек. К тому же усталая и дезорганизованная армия, находившаяся в Москве, не могла никаким образом исполнить подобное отступление, – не просто отступление, а отступление на огромные расстояния с боями. Мы могли избежать боев, если сумели бы осуществить хотя бы один марш втайне от врага. О спокойном отступлении без боев на большие расстояния даже не стоило и мечтать! Можно было, конечно, уйти с намерением вернуться при стечении благоприятных обстоятельств. В таком случае, при наличии ограниченного пространства и в сложившихся обстоятельствах, громадное значение приобретал дух армии. Отступление в подобного рода обстоятельствах привело бы не только к расширению театра военных действий, но и переходу всей полноты инициативы в руки неприятеля, который атаковал бы нас там, где захочет, и когда захочет.
…24 сентября Наполеон сделал Александру конфиденциальные мирные предложения, и 4 октября адъютант Наполеона генерал Ж.-А.-Б.-Л. Лористон отправился в лагерь Кутузова с письмом к царю. Во время этой безрезультатной миссии в русскую штаб-квартиру, до 5 октября на аванпостах прекратилась стрельба, и у нас, несмотря на активные действия казаков на наших коммуникациях на дороге Москва-Можайск, появился шанс на заключение мира. Местные помещики, со своей стороны, не отсиживались в имениях, и превратили возбужденных надеждами на скорую и легкую добычу крестьян в партизан. В 7 часов утра 18 сентября 4 тысячи крестьян-казаков, поддержанных регулярными войсками, вышли из леса и застигли врасплох дивизию легкой кавалерии, захватив парк двух артиллерийских батарей. Хотя вездесущий и великолепный король Неаполитанский отбил нападение, мы потеряли тысячу человек.
…До конца сентября наши фланги и тылы подвергались постоянным нападениям отрядов казаков, не перестававшим атаковать обозы с провиантом. Трудность снабжения увеличивалась и невозможностью заключить сделку с крестьянами, которых грабили казаки или случайные команды, посланные за добычей провианта и фуража.
…Некоторые советчики в Москве советовали императору сражаться с врагом его же средствами, то есть опустошить 2 тысячи селений и дворцов на расстоянии одного марша вокруг Москвы. Этот план уже был плох, к тому же он не мог претвориться в жизнь в силу благородных чувств Наполеона. Напротив, 7 октября он призвал жителей города и деревни вернуться в свои дома. Командир 8-го армейского корпуса генерал Ж.-А. Жюно получил приказ эвакуировать всех раненых на Вязьму, откуда губернатор Смоленска генерал Л. Бараге д’Илье должен был их отвезти к себе. Всего в госпиталях насчитывалось 15 тысяч раненых или больных; военно-хозяйственная служба требовала на их эвакуацию из Москвы, при помощи имевшихся транспортных средств, 50 дней. Таким образом, император планировал оставить Москву, превратившуюся в груду развалин, или занять только Кремль с 3 тысячами солдат. Но после 15-дневных работ по восстановлению Кремля Наполеон отказался от идеи оставить отряд в Кремле, так как для поддержания порядка в городе требовались 20 тысяч человек, что уменьшило бы общую численность армии и самым отрицательным образом повлияло бы на ее маневренность.
14 октября выпал первый снег. Наполеон, желая вынудить неприятеля эвакуировать укрепленный лагерь и отбросить его на несколько маршей, чтобы уйти на зимние квартиры, велел занять 17 октября дефиле Винково для маскировки своих намерений. 19-го император оставил Москву со Старой гвардией, 1-ми 3-м корпусами, всего 72 тысячи человек, двинувшись по Калужской дороге, которую прикрывало 100-тысячное войско Кутузова.
Я со своей дивизией остался в Москве, под командованием маршала Мортье: 3.600 фузилер-гренадер, 400 лошадей из 12-го уланского полка и 1.200 спешенных кавалеристов. Мортье имел приказ взорвать Кремль и вывезти всех больных и раненых. «Я не буду докучать вам приказами, – написал герцогу Тревизскому император, – но помните, что у нас осталось много раненых. Разместите их по повозкам Молодой гвардии, кавалерийским повозкам, но вывезите всех! Тем, кто спасал своих граждан, римляне давали гражданские короны: исполнив возложенное мною на вас поручение, вы заслужите не столько мою признательность, но признательность именно со стороны этих несчастных, которых спасете. Используйте всех лошадей, которых сможете найти, в том числе не забудьте и о своих собственных: именно так я и сделал при Сен-Жан-д’Акре. В первую очередь берите офицеров, потом унтер-офицеров, в первую очередь французов. Соберите всех находящихся под вашим командованием генералов и офицеров и заставьте их проявить к раненым всю человечность, которую следует проявлять в сложившихся обстоятельствах».
…23-го герцог Тревизский взорвал Кремль и оставил Москву.
С вечера 19 октября, по приказу Наполеона, я оставил Москву в качестве командира охраны эвакуированных из города казны и имущества интендантской штаб-квартиры. Я увозил с собой трофеи из Кремля: крест с колокольни Ивана Великого; многочисленные украшения для коронации императоров; все знамена, взятые русскими войсками у турок на протяжении целого века; украшенное драгоценными камнями изображение Богородицы, подаренное в 1740 году императрицей Анне Иоанновне Москве в память о победах против поляков и о взятии Данцига в 1733 году. В казне находились серебро в монетах и переплавленные в слитки серебряные предметы, найденные в огромном количестве в сожженной Москве.
Сопровождая казну и трофеи, я двигался вдоль растянувшихся на 15 лье (66 км) обозов нашей армии, груженных бесполезной поклажей. Французы, мужчины и женщины, проживавшие до войны в Москве, были для наших войск тяжелым бременем: мало кто пережил из них отступление из Москвы.
Удивительные встречи
Андрей Попов
Изучение партизанских действий во время Отечественной войны 1812 года осложняется одним существенным обстоятельством – отсутствием сведений с противоборствующей стороны. Это затрудняет верификацию показаний партизанских командиров, которые имели привычку преувеличивать свои подвиги и несусветно завышать потери «супостатов», благо что это было почти невозможно проверить. Скрупулезно исследуя данный предмет, мы обнаружили несколько показаний воинов Великой армии, которым пришлось столкнуться с российскими партизанами. Использование их сообщений позволяет создать более объективную и «многоцветную» картину партизанской войны.
Мнения современников о бесстрашном партизане А. С. Фигнере были противоречивыми. Его сослуживцы И. Т. Радожицкий и К. А. Бискупский, а также М. И. Кутузов и А. П. Ермолов весьма высоко отзывались о его деяниях и моральных качествах. Но другие мемуаристы, П. X. Грабе, H. Н. Муравьев, Д. В. Давыдов и К. Мартенс говорили о его жестокосердии и бесчеловечном обращении с пленными. Не беря на себя смелость a priori судить о справедливости тех или иных суждений, полагаем, что деятельность Фигнера должна быть сначала изучена по источникам. Обратимся к первым шагам Фигнера на партизанском поприще.
H. Н. Муравьев рассказывал: «Когда войска наши выступали из Москвы, Ермолов ехал мимо роты Фигнера, который… просил позволения ехать переодетым в Москву, чтобы убить Наполеона. Ермолов приказал ему ехать с ним в главную квартиру и просил Кутузова позволить этому отчаянному человеку ехать в Москву».
Сам Ермолов вспоминал, как «вскоре после оставления Москвы, докладывал я князю Кутузову, что артиллерии капитан Фигнер предлагал доставить сведения о состоянии французской армии в Москве; князь дал полное соизволение».
«Фигнер, – продолжает Муравьев, – переодевшись крестьянином, отправился в Москву поджигать город и доставил главнокомандующему занимательные известия о неприятеле; в доказательство же, что он действительно был в Москве, показал пачпорт, выданный ему французским начальством для свободного пропуска через заставу. В сем пачпорте он был назван cultivateur (земледельцем)». По словам Ермолова, «Фигнер достал себе французский билет как хлебопашец г. Вязьмы, возвращающийся на жительство». Когда он затем возвратился в Тарутинский лагерь, сослуживцы «тотчас заметили в наружности его перемену: он был с отрощенною бородкою, волосы на голове его были острижены в кружок, как у русского мужичка». Муравьев отыскивал себе проводника и, «увидев крестьянина, хотел взять его для расспроса, но крайне удивился, когда один из адъютантов подъехал к нему и стал с ним вежливо говорить. Крестьянин этот был… Фигнер». Фигнер поведал сослуживцам о своих похождениях в Москве, где он общался с неприятельскими офицерами, так как, по словам И. Т. Радожицкого, «он знал языки: немецкий, французский, итальянский, польский и молдаванский так же хорошо, как русский». Фигнер без труда мог общаться с неприятелями, в чем ему, по словам Д. В.Давыдова, «способствовали твердое знание и хороший выговор италианского языка, которому он выучился в Неаполе… На французском и немецком языке он говорил, но не весьма чисто».
Муравьев пишет, что Кутузов, поручил Фигнеру «отряд, состоящий из 100 или 200 гусар и казаков. Фигнер, узнав, что из Москвы выступало шесть неприятельских орудий, скрыл отряд свой в лесах, где оставил его два или три дня; сам же, возвратившись в Москву, втерся проводником к полковнику, шедшему с орудиями, при коих было еще несколько фур и экипажей под небольшим прикрытием. Фигнер повел их мимо леса, в котором была засада, и, подав условленный знак, поскакал к своим на французской лошади, данной ему полковником. Наша конница внезапно ударила на неприятельский обоз и все захватила в плен. Полковник сидел в то время в коляске и крайне удивился, увидев проводника своего предводителем отряда и объяснявшимся с ним на французском языке».
Муравьев писал, что «Ермолов, к коему доставили захваченных пленных и пушки с обозом, говорил мне, что полковник этот был умный и любезный человек, родом из Мекленбурга и старинный приятель земляка своего Беннигсена, с которым он в молодых летах вместе учился и которого он уже 30 лет не видал. Старые друзья обнялись, и пленный утешился. Случай сей доставил Фигнеру первую известность в армии».
Об этом происшествии упоминал и Р. Вильсон. В дневнике он записал, что Фигнер «прислал ганноверского полковника, двух офицеров и двести солдат, которых он пленил в шести верстах от Москвы. По словам полковника, у него было убито четыреста солдат, заклепано шесть двенадцатифунтовых пушек и взорвано восемнадцать пороховых фур, хотя все время в пределах видимости были три полка французской кавалерии». В письме от 6 октября Вильсон сообщил, что «капитан Фигнер, который послан с отрядом из 200 человек, взял и заклепал десять медных двенадцатифунтовых пушек и взорвал 15 фур с порохом в десяти верстах от Москвы по Можайской дороге, в глазах трех полков французской кавалерии, и взял в плен ганноверского полковника Тинка, 2 офицеров и 200 человек, которых привели сегодня». Сам же Фигнер в донесении на имя Ермолова от 23 сентября/5 октября указал, что «на Можайской дороге взорван парк, 6 батарейных орудий приведено в совершенную негодность, а 18 ящиков, сим орудиям принадлежавших, взорваны. При орудиях взяты: полковник, 4 офицера и рядовых 58, убито офицеров три и великое число рядовых». Приведенные выше свидетельства лишний раз подтверждают старую истину о несовершенстве человеческой памяти. Среди прочего бросается в глаза и такая странность: захвачена была итальянская батарея, а во главе ее оказался ганноверский или мекленбургский полковник! Имеется, впрочем, один источник, который позволяет пролить дополнительный свет на описанное выше происшествие и уточнить некоторые детали. Это воспоминания подполковника К. X. Л. Шенка фон Винтерштедта.
При Бородино Шенк был ранен и затем перевезен в Москву. Когда рана его почти зажила, он решил вернуться в полк, и с несколькими товарищами вышел из города 1 октября (единственная дата, которую называет мемуарист). «В первый день, – пишет он, – не произошло ничего особенного; мы повстречали нескольких маркитантов, которые в один голос предупреждали нас о том, что дорога в высшей степени небезопасна. К вечеру мы пришли в одну деревню, где находилась полевая почта под прикрытием одной вестфальской пехотной роты, которая располагалась в трех домах, превращенных в маленькую крепость, как это практиковалось во время испанской войны».
Утром 2 октября они продолжили свой путь и в 10 часов решили позавтракать. «Едва только мы расседлали своих лошадей, как со всех сторон раздалось «Ура!», и мы увидели гусар и казаков. Адъютант и оба капитана бросились в рощу, но я со своими больными ногами не мог бежать. Один капитан был заколот казаками недалеко от рощи, другой капитан и адъютант скрылись в ней, но были оттуда приведены. Ко мне также подъехал унтер-офицер Елизаветградского гусарского полка, и, после того, как он потребовал мою саблю и патронташ, я должен был сесть на лошадь и следовать за ним; он не взял у меня ни денег, ни часов. Некоторое время мы скакали по большой дороге, а затем свернули в лес. Можете представить себе мое изумление, когда здесь я был представлен командиру – совершенно оборванному крестьянину; сознаюсь, тут мужество совершенно покинуло меня, и я сказал себе: «пробил твой последний час»; я уже знал из рассказов, что озлобленные крестьяне никому не дают пощады, и ожидал решения своей судьбы.
Командир обратился ко мне по-французски, и спросил, кто я. Я ответил ему, что меня зовут фон Шенк, и что я являюсь подполковником в 9-м уланском полку, ранен в сражении при Бородино и теперь нахожусь на пути к своему полку. В тот самый момент к нему привели итальянского офицера, он заговорил с ним на его языке. Затем были введены мой слуга и ординарец, к которым он обратился по-французски, но получил ответ по-немецки; тогда он заговорил по-немецки так же хорошо, как прежде говорил по-французски и по-итальянски, и я подумал про себя, что для крестьянина все же должно быть странным качеством говорить на всех языках, причем в то же самое время он отдал несколько приказов на русском языке».
Через некоторое время партизаны напали на оказавшийся поблизости отряд из 12–15 польских улан, трое из которых были убиты, двое взяты в плен, а остальные спаслись бегством. Один из казаков отобрал у Шенка деньги и часы. «Вскоре после этого, – пишет Шенк, – появился мой командир, приказал мне сесть на лошадь и следовать за ним. Некоторое время я скакал рядом с ним, когда он обратился ко мне и сказал: «Вы, видимо, удивлены, найдя командиром этих войск крестьянина; но Вы можете не волноваться, я – капитан Фигнер из русской легкой артиллерии и командую этой партией; мы находимся посреди вашей армии, и нет ничего невозможного в том, что завтра я стану вашим пленником». Примерно через полчаса мы доехали до опушки в лесу, где сделали остановку. В числе пленных находились я, два офицера итальянской артиллерии, два фельдшера, только что прибывшие из Парижа, чтобы присоединиться к армии, и около 200 рядовых, большей частью итальянских артиллеристов и ездовых; также видел я здесь шесть штук 12-фунтовых орудий с их зарядными ящиками, которые были взяты на большой дороге в то время, когда я находился в другом месте в лесу.
Но поскольку дороги в лесу были отвратительно плохи и невозможно было увезти орудия и повозки, капитан Фигнер решил взорвать зарядные ящики, разломать повозки и лафеты, а орудия утопить в болоте.
В течение часа это было приведено в исполнение, и весьма своевременно, ибо казаки донесли, что приближается французская пехота. Мы сели на коней и немедленно выступили, и я только слышал вдали отдельные выстрелы из ружей и пистолетов. Теперь вплоть до вечера мы все время двигались в чаще леса и пришли в довольно большую деревню. Очень трудно было уберечь нас от гнева русских крестьян, которые яростно требовали нашей смерти, и капитан Фигнер должен был употребить все свое влияние, чтобы защитить нас от жестокого обращения. Фигнер взял офицеров с собою в свою квартиру; рядовые были заперты в сарае; по моей просьбе я получил разрешение оставить при себе моего слугу.
На другой день [3 октября] мы прошли около 35 верст и затем сделали остановку в одной деревне, из которой за час перед тем выступила французская дивизия. Мы были оставлены здесь на ночь под надзором вооруженных крестьян, и при нас остался только один гусарский унтер-офицер, чтобы защитить нас от насилия крестьян. Фигнер со своими людьми выдвинулся за деревню, чтобы на всякий случай быть в готовности; впрочем, ничего не произошло, и мы на другой день [4 октября] прошли около 40 верст, достигнув уже линии русских форпостов. Здесь Фигнер решил сделать дневку, прежде чем мы направимся в русский лагерь.
Вообще капитан Фигнер обращался с нами, офицерами, с большим уважением, а с солдатами – весьма гуманно. Так на марше он убедился, что казаки жестоко обращались с теми пленными, которые не могли более быстро идти; тотчас они были сменены, и он приказал подчиненному ему офицеру, что пленных постоянно должны эскортировать только гусары.
В первый день отдыха, как это принято у русских, вся добыча была снесена в одно место и разделена сообразно чинам… Фигнер проявил здесь свое благородство: он дал каждому из нас, офицеров, по две рубашки и два галстука, так что мы пока могли оставаться чистыми от паразитов. Здесь я впервые увидел строгую русскую военную экзекуцию. Прежде один казак утаил маленький чемодан с довольно ценными вещами и не сдал его вместе со всеми, теперь он был у него обнаружен; он был привязан руками к дереву и получил 150 ударов кнутом по обнаженной спине».
5 октября отряд Фигнера прибыл в русский лагерь. «Было уже довольно темно, – вспоминал Шенк, – когда мы явились в главную квартиру, где все мы, офицеры и рядовые, были отведены на гауптвахту. Спустя четверть часа явился Фигнер и повел меня к генералу Ермолову. Здесь я нашел около десятка собравшихся генералов и полковников. Все говорили по-французски, и я за весь вечер почти не слышал ни одного русского слова. Меня расспросили обо всем, о чем только я мог иметь представление, а когда я сказал, что я ганноверец и уроженец того же самого города, что и генерал фон Беннигсен, а также, что я имел честь знать его лично, генерал Ермолов пообещал мне, что утром я буду ему представлен. Пили чай, а затем к вечеру поели, и затем, когда общество стало расходиться, Ермолов сказал мне: «Вы пойдете с генералом Кикиным, который далее будет заботиться о Вас». С ним и с полковником Мариным, адъютантом императора Александра, пошел я на квартиру, где они жили и нашел там моего слугу… Оба вышеназванных русских офицера сделали мое пребывание в их доме, которое длилось пять дней, очень приятным времяпровождением, и заставили меня забыть, что я был военнопленным. После того как я дал слово чести не пытаться сбежать – чего, вероятно, опасались, поскольку обе армии стояли так близко друг против друга – я получил разрешение ходить и ездить верхом куда пожелаю в главной квартире и в лагере. Среди офицеров русского генерального штаба я вскоре нашел одного старого знакомого, господина фон Диета из Курляндии, с которым я учился в Гёттингене. Мы оба обрадовались от чистого сердца, встретившись здесь вновь при столь удивительных обстоятельствах; во время моего пребывания в главной квартире он сопровождал меня во всех моих разъездах, и я благодарен ему за некоторые сведения о русской армии.
На другое утро [6 октября] около десяти часов генерал Кикин пошел со мной к генералу фон Беннигсену, который принял меня очень вежливо и со столь свойственным ему обворожительным дружелюбием. Он много говорил со мною о ганноверцах, и после получасовой беседы сказал, что я должен сопровождать его к князю Кутузову. Мы сели в дрожки и поехали в поместье, удаленное примерно на версту, в котором жил князь и где он имел свою главную квартиру. В передней у князя я встретил капитана Фигнера. Меня позвали в комнату князя, где находился только он с генералом фон Беннигсеном. Он был очень милостлив по отношению ко мне, и, после того, как расспросил меня о многом как на немецком, так и на французском языке, он предоставил мне на выбор, в каком городе России я желал бы провести свой плен; затем он шутливо прибавил: «У нас война только лишь начинается, хотя ваш император надеется на мир, и Вы будете иметь достаточно времени, чтобы внутри России изучить русский язык». Я поблагодарил его за эту милость, заверив, что я не знаю ни одного города в России, и что только он может распорядиться послать меня, куда ему будет угодно. «Ну, хорошо, – ответил он, – я пошлю Вас в Воронеж; там все дешево, да и город не совсем плохой».
Теперь должен был войти капитан Фигнер, и князь обратился ко мне со словами: «Можете ли Вы, господин подполковник, как французский штаб-офицер, своей честью заверить, что капитан Фигнер захватил шесть французских орудий вместе с зарядными ящиками и, поскольку невозможно было увезти их по причине плохой дороги, последние вместе с лафетами орудий взорвал, сами же стволы утопил в болоте?» «Да, Ваше сиятельство, – ответил я, – это правда, и со своей стороны я могу тем беспристрастнее засвидетельствовать это, поскольку я – неприятельский офицер». Тут князь обернулся к Фигнеру и сказал: «Властью моего милостливого императора я назначаю Вас за это дело майором». От всего сердца я поздравил доброго Фигнера, выразив, однако, свое удивление тем, как он мог узнать, что орудия проследуют по дороге именно в этот день, на что он показал мне паспорт, подписанный комендантом Москвы, генералом Дюронелем, который неопровержимо доказывал мне, что Фигнер, переодетый крестьянином, в течение нескольких дней находился в Москве: рискованное предприятие, которое очень легко могло стоить ему жизни.
Прежде чем князь Кутузов отпустил меня, он вручил мне мои часы и 500 рублей в банкнотах. Эти часы благородный любезный князь выкупил у казака, который отнял их у меня. Генерал фон Беннигсен был столь милостив, что дал мне с собой рекомендательное письмо к губернатору Воронежа, а генерал Кикин заготовил подорожную для меня. Лейтенант фон Бутлар, адъютант этого генерала, получил приказ сопровождать меня в Воронеж. Я открыто и откровенно признаю, что это благородное и любезное обхождение превзошло все, чего я только мог бы пожелать себе как военнопленному.
Русский плен я представлял себе как нечто чрезвычайно скверное, а теперь нашел то, что казалось невозможным: самое вежливое обращение, каковое я встретил в русской главной квартире. Ах как сильно отличалось это гуманное обращение от тиранического внутри России, где военнопленный имел дело только с необразованными и грубыми полицейскими чиновниками».