История не терпит сослагательного наклонения. Действительное – необходимо. Можно добавить – и единственно. Поскольку реализуется лишь один вариант. Так считает большинство серьезных историков, и всякий разговор об альтернативах тут же пресекает. Таких много, но… есть и другие. По их мнению, альтернативы, которые не реализовались в одно время, обязательно должны возникнуть в другое. И кто знает? Может быть, для того, чтобы на этот раз осуществиться. Так, дескать, история «отрабатывает» варианты развития. И эта точка зрения, по правде говоря, кажется более органичной и естественной. Так или иначе, но случись индийский поход, история пошла бы совсем иным путем. Это-то не отрицает никто.

Примерно так же, как к альтернативам, относятся историки чаще всего и к эмоциям в истории. Они не учитываются. Их как бы и нет вовсе. И если исследователи старой, дореволюционной школы были, конечно же, более человечны, и ничто человеческое им было не чуждо, то в советское время чувства, эмоции изымались из истории начисто. И все-таки время расставляет все по своим местам, и всему место находится.

 

Индийский поход. Проект века

Виктор Безотосный

Случись индийский поход, и пошла бы история другим путем, и не было бы в ней Отечественной войны 1812 года и всего, что связано с ней. Конечно, история не терпит сослагательного наклонения, но… Судите сами. Обострение отношений России с Великобританией начались в октябре 1800 года и тогда со стороны Павла I были предприняты шаги по подготовке казачьего похода в Среднюю Азию. Вскоре он подписал рескрипт атаману В. П. Орлову о походе его полков в Индию. И проект века вполне мог начать осуществляться…

Его идея была высказана молодым, только что получившим известность генералом Наполеоном Бонапартом в 1797 году, и, окажись она менее грандиозной и более реалистичной, как знать – возможно, ход истории был бы иным. И не было бы Русской кампании и войны 1812 года. Потому что с Россией проект этот был связан напрямую и самым тесным образом. Но обо всем по порядку. Он не раз удивлял мир плодовитым воображением и неординарным поведением в политической сфере. Но принимал Наполеон и военно-политические проекты, которые оказывались до конца не исполнимыми или провальными: Континентальная блокада, Египетская экспедиция, Испанская авантюра, Русский поход. В то же время в его голове рождались планы вполне реальные, почти готовые к осуществлению. Например, высадка десанта в Англию, которая, однако, сорвалась. Или настолько грандиозные, что так и остались нереализованными, например, проект Индийского похода. На этом – последнем наполеоновском имперском замысле, имевшем воистину геополитический характер и грозившем перевернуть мировое устройство, мы и остановимся. Тем более что он напрямую оказался завязанным с Россией и проводимой ей политикой.

Восток, восток, мечта моя…

Восток всегда манил Наполеона. Никто из серьезных исследователей не считал случайностью его экспедицию в Египет. Но особое место в наполеоновских планах всегда занимала Индия. И отнюдь не потому, что французскому полководцу не давали покоя мечты о лаврах Александра Македонского. Он, будучи сугубым прагматиком, в данном случае четко исходил из реалий своего времени. Во Франции с незапамятных времен главным противником страны всегда считалась мастерская мира и владычица морей – Великобритания. С этой точки зрения мышление великого полководца не отличалось оригинальностью. Мало того, вступив в смертельную схватку с могущественным островным гигантом, империя Наполеона, не располагая флотом, не могла рассчитывать на быструю победу. Франция искала другие, более эффективные пути для того, чтобы поставить неуязвимый на морях «коварный Альбион» на колени. Помимо применения жестких экономических средств (континентальной блокады), периодически возникала идея военного похода в Индию. Осуществление такой экспедиции не просто расширяло ареал военных действий, оно резко изменило бы стратегическую ситуацию, заставив Великобританию сражаться с перевернутым фронтом.

Не вызывает сомнения, что с точки зрения французских интересов военное предприятие в Азию с конечной целью завоевания Индостана являлось бы стратегически важным шагом, который мог бы привести к полному краху Великобритании и кардинально изменил бы геополитический расклад сил в мире. Трудно даже просчитать все ближайшие последствия такой экспедиции, если бы она успешно завершилась. Последствия для мировой политики были бы самыми радикальными, если не сказать революционными.

Впервые идея индийского похода была высказана тогда молодым, только что получившим известность генералом Н. Бонапартом в 1797 году, еще до его экспедиции в Египет, которая рассматривалась как первый и очень важный шаг на пути к лишению индийского владычества Великобритании. Считается, что уже позднее, получив государственную власть в свои руки, став первым консулом, он пытался усиленно внушать Павлу I мысль о совместном походе в Индию. Он якобы даже разработал и предложил проект совместной французско-русской сухопутной экспедиции к Инду. Но у России и Франции тогда еще не имелось даже мирного договора, не говоря уже о заключении военно-политического союза. Да, главы государств вступили в личную переписку, но вот о самом проекте французско-русской экспедиции в Индию нет ни слова, нельзя обнаружить даже следов обсуждения этой идеи в опубликованных дипломатических документах. Дело осложняется тем, что, помимо этого совместного проекта, Павел I в конце своего правления предпринял конкретные шаги для реализации собственной программы русского проникновения в Индию через Среднюю Азию. Чаще всего исследователи рассматривают эти два плана как звенья одной цепи, а также считают, что российский император был загипнотизирован красивой идеей Наполеона и постарался осуществить ее самостоятельно. Тут важно разобраться, насколько тесно оказались взаимосвязаны эти два плана и какой из них был первичен. Также необходимо выяснить истинное авторство и время составления проекта совместной французско-русский экспедиции.

Впервые проект был опубликован на французском языке в 1840 году в брошюре под названием «Памятная записка Лейбница Людовику XIV о завоевании Индии, публикуемая с предисловием и замечаниями Гоффмана, с приложением проекта сухопутной экспедиции в Индию по договоренности между первым консулом и императором Павлом I в начале этого века». На русский язык проект был переведен с французского и опубликован в 1847 году, правда, без указания подлинника и со слегка видоизмененным названием. Причем переводчик не был указан при издании книги. Видимо, по цензурным соображениям, из русского перевода было убрано лишь помещенное перед текстом проекта «напоминание», написанное, вероятно, Гоффманом: «Покушение на жизнь первого консула 24 декабря 1800 г. и трагическая смерть императора Павла I 24 марта 1801 г. стали пагубными следствиями проекта экспедиции в Индию. Известно откуда нанесены удары!» Но затем переводчик (вслед за ним и историки) сделал безоговорочный вывод, что сам проект составлялся первым консулом, хотя в оригинале об этом отсутствуют точные указания. Позже в литературе при переизданиях текста и в комментариях к нему появилось утверждение, что этот проект был прислан в 1800 году российскому императору генералом Ж. К. Дюроком. Но Дюрок прибыл (возможно, и с проектом) в Петербург уже после смерти Павла I и никак не мог обсуждать с ним этот план.

О кратком содержании проекта и о том, что сам Дюрок направляется в Петербург, впервые написал в своих мемуарах, опубликованных в 1845 году, шведский посол в России граф К. Л. Б. К. Стединг. По воспоминаниям современников, он занимал исключительное положение в дипломатическом корпусе. Из всех отечественных историков лишь Д. А. Милютин высказал сомнения «в подлинности этого проекта, соображенного крайне легкомысленно и без основательных местных данных», так как автор французской брошюры не указал место хранения источника. Думаю, подлинность самого документа все же подтверждается мемуарными свидетельствами, да и сам Д. А. Милютин привел в переводе любопытные отзывы о проекте двух агентов прусского министра К. А. Гарденберга, написанные по горячим следам, один из Парижа, другой из Лондона. Трудно предположить, что в 1840 году некто от себя составил подобный план и выдал его за оригинал начала века. Но когда и кем был составлен проект – этот вопрос остается до конца не проясненным, хотя несколько десятков исследователей до сих пор уверенно приписывают его замыслу первого консула Н. Бонапарта и датируют 1800 годом.

Для того чтобы разобраться, скажем хотя бы о сути проекта. 70-тысячный экспедиционный корпус (половина французов, половина русских, из них 10 тысяч казаков) под командованием тогда еще генерала А. Массена (на его кандидатуре настаивал Павел I) должен был за 120–130 дней (май – сентябрь 1801 года) достичь берегов Инда. Планировалось, что в мае 1801 года французские части от Рейна по Дунаю при содействии Австрии попадут на Черное море, там, пересев на суда русского флота, доберутся до Таганрога, оттуда пешим порядком по суше перейдут до станицы Пятиизбянской, затем, переправясь через Дон, совершат пеший переход к Царицыну. После чего по Волге спустятся на судах до Астрахани, где к ним уже присоединятся русские войска. На это отводилось 80 дней. Впоследствии объединенный экспедиционный корпус через Каспийское море на купеческих кораблях попадет в персидский город Астрабад (часть русских войск предварительно уже должна была высадиться там), после чего он двинется к правому берегу реки Инд по маршруту Мешхед – Герат – Феррах – Кандагар. И на все эти действия отводилось лишь 45–50 дней!!!

Дальше – весьма странная ситуация. Авторство все приписывали Наполеону. И после текста в качестве приложения были помещены вопросы, которые также сделаны якобы самим первым консулом. Как-то это все не вяжется. Посудите сами. Разработчик проекта (Н. Бонапарт), дав его для ознакомления возможному партнеру, мало того, будучи крайне заинтересованным в том, чтобы его идею восприняли и приняли, вместо дополнительных и убедительных доводов вдруг неожиданно стал задавать конкретные вопросы («objections» – в первом переводе правильно названы «возражениями»), которые, честно говоря, ставят под сомнение его авторство. Не будет же создатель проекта задавать вопросы сам себе? А вот ответы на них якобы дал сам Павел I (указаний на это в тексте также не имеется), его предполагаемый партнер. Причем в ответах предложенную идею защищал как раз российский император, он явно пытался развеять у другой стороны всяческие сомнения в реальности осуществления проекта. В данном случае, исходя из элементарной логики и отбросив утверждения историков, необходимо поменять местами разработчика и партнера: то есть предположить, что разработчиком идеи был Павел I, а вот потенциальным партнером – Н. Бонапарт. Тогда с точки зрения логики все становится на свои места. А поскольку нет полной уверенности в точном авторстве (думаю, Павел I не мог самолично написать проект, не царское это дело), имена первых лиц государств следует заменить и условно именовать русской и французской стороной. Тогда сам проект, помещенные вопросы и ответы будут иметь хоть какое-то закономерное обоснование. Русская сторона предложила идею, французская задала вопросы, русская – попыталась развеять все сомнения партнера.

Приведем в кратком изложении вопросы-возражения, заданные французской стороной. Наполеон Бонапарт не мог не отдавать себе отчета в том, что на пути претворения в жизнь такого грандиозного замысла встретится немало непредвиденных трудностей, и это обстоятельство его беспокоило. Поскольку пребывание французских войск на русской территории (центральная часть проекта) было расписано подробно и в радужных тонах, его в первую очередь волновали вопросы начальной и заключительной стадий экспедиции. Всего было поставлено пять вопросов (возражений). Хватит ли судов для перевозки по Дунаю французского корпуса? Пропустят ли турки французов к устью Дуная? Хватит ли русских судов для перевозки войск по Черному морю? Не атакует ли русские суда в Черном море английский флот? Прямо задавался вопрос о том, каким образом русско-французская армия «может пройти до Индуса, по странам диким и лишенным средств, армия, которой придется пройти расстояние, составляющее около 1500 верст от Астрабада до границ Индустана?».

Как ни парадоксально, но российский император постарался рассеять его опасения, выразив большой оптимизм и уверенность в успехе предполагаемой акции. Вот полностью ответ на последний вопрос: «Эти страны вовсе не дики и не бесплодны; дорога эта открыта и посещается с давних времен; караваны обыкновенно приходят в тридцать пять или сорок дней с берегов Индуса в Астрабад. Земля вовсе не покрыта, как в Аравии и Ливии, сыпучими песками: она, напротив, почти на каждом шагу орошается реками; фуража в тех странах довольно; рис в изобилии и составляет главнейшую пищу обитателей тех стран; быки, овцы и дичь там обыкновенная вещь; фрукты разнообразны и бесподобны. Одно основательное возражение можно сделать: это продолжительность похода; но из-за этого не должно отвергать проекта; армия, русская и французская, жаждут славы; они храбры, терпеливы, неутомимы; их храбрость, и благоразумие и настойчивость начальников победят все, какие бы ни было, препятствия. Одно историческое происшествие подкрепляет это положение. В 1739-м и 1740-м годах Надир-Шах, или Тамасс-Кули-Хан, выступил из Дели с многочисленною армиею для произведения экспедиции в Персию и к берегам Каспийского моря; он прошел через Кандагар, Феррах, Герат и Мешид, и прибыл в Астрабад; в то время все эти города были значительны; хотя теперь они много потеряли прежнего блеска, но все же сохранили большую часть его. Что сделала в 1739-м и 1740 годах армия вполне азиатская (этим выражается в точности ее значение) то, без сомнения, могут исполнить теперь армия русская и французская. Вышеупомянутые города составят главные пункты сообщения между Индустаном, Россиею и Франциею; для этого необходимо устроить военную почту и употребить для нее Козаков, наиболее способных к таковому роду службы».

Отчетливо видно, что русская сторона снимала все возникшие сомнения французов, рьяно защищала проект, конкретизировала и дополняла его, демонстрируя хорошую осведомленность и проработку в отдельных деталях. То, что вряд ли могли сделать французские специалисты.

В пользу нашего предположения говорит и анализ содержания самого проекта. Приведем текст из первого абзаца, где говорилось о цели экспедиции: «Изгнать безвозвратно англичан из Индустана, освободить эти прекрасные и богатые страны от британского ига, открыть промышленности и торговле образованных европейских наций, и в особенности Франции, новые пути: такова цель экспедиции, достойной увековечить первый год XIX столетия и правителей, замысливших это полезное и славное предприятие». Бросается сразу в глаза, что во Франции в это время летоисчисление велось не от Рождества Христова, а по годам республики (хотя могли и перевести на общеевропейскую датировку). Кроме того, вряд ли французская сторона уже в начале текста проекта стала бы подчеркивать, что достижение поставленной задачи будет выгодно «в особенности Франции». Это могло оттолкнуть потенциального партнера. Такой тезис для убедительности могли выдвинуть лишь русские.

Далее в проекте мимоходом говорится, как французский корпус достигнет устья Дуная; дальнейший путь, особенно по русской территории, описывается очень подробно, причем автор проявляет поразительную осведомленность и отличное знание российских географических, хозяйственных и торговых реалий. Например, в проекте предлагалось французским войскам следовать налегке в Россию без лошадей, повозок, тяжелой артиллерии и запасов, так как все это можно было приобрести на русской территории. Вряд ли французская сторона стала бы делать подобное предложение русским. Автор же считал, что французскими комиссарами «лошади могут быть куплены между Доном и Волгою, у Козаков и калмыков; там находятся в бесчисленном множестве лошади, самые способные для службы в тех краях… и цена их гораздо дешевле, чем где либо»; военные запасы «могут быть взяты из арсеналов астраханского, казанского и саратовского, которые снабжены ими в изобилии». Очень любопытный пассаж автора о закупке французами «принадлежностей лагерного расположения войск» и комиссариатских вещей: «Все эти предметы находятся в большом изобилии в России и дешевле, чем в других частях Европы. Французское правительство может договариваться о них с директорами сарептской колонии, лежащей верстах в тридцати от Царицина, на правом берегу Волги. Главное правление этой евангелической колонии, слывущей самою богатою, самою промышленною и самою точной в исполнении принятых условий, находится в Саксонии; там должно выхлопотать приказание о том, чтобы сарептская колония взяла на себя поставку разных потребностей для армии». Так же предлагалось поступить и с аптекой: «Она может быть поставлена сарептскою колониею, в которой с давнего времени существует аптека, соперничествующая с императорскою московскою аптекою в разнообразии и качестве медикаментов».

Вряд ли французские дипломаты и даже разведчики (а надобности в них тогда у Франции не было на территории России) располагали столь исчерпывающими сведениями. Если бы автором был француз, он не стал бы так характеризовать арсеналы – откуда он узнал об «изобилии»? – распространяться о дешевых ценах на лошадей и военные вещи, указывать русским, где находится Сарепта, сравнивать ее аптеку с московской, давать совет французскому правительству заключить договор с Главным евангелистическим правлением в Саксонии. Таких чисто русских сюжетов и пассажей можно найти в тексте множество. Укажем лишь еще одну подробность: касаясь места переправы через Дон у станицы Пятиизбянской, автор указал, что река «в этом месте немного шире, чем Сена под Парижем». Такие тонкости, если автором являлся француз, он вряд ли стал указывать русской стороне (это было бы странно), но если сочинитель – русский, побывавший в Париже, то тогда понятно, что он делал сравнение с известными всем французам величинами. Вообще сам текст написан и выдержан в духе «рыцарских» фантазий и одновременно мелочности Павловского царствования.

Да и политические обстоятельства французской республики в 1800 году свидетельствуют о том, что вряд ли Наполеон мог составить подобный проект. Хотя для отечественного историка соблазнительно было бы выдвинуть тезис о том, что первый консул хотел любым способом поймать в свои сети Павла I. Безусловно, и без всяких сомнений Бонапарт имел тогда желание заключить союз с Россией и очень много сделал в этом направлении. Но перед ним в то время стояли несколько иные цели. Он только что получил власть в свои руки и ему именно в этот конкретный период нужна была в первую очередь передышка, мир с Англией. При этом он всеми средствами хотел сохранить и Египет, где не в самом лучшем состоянии еще находились и действовали французские войска. А тут первый консул должен был бы выделить еще дополнительно 35 тысяч солдат (не говоря уже о финансовых издержках – в период консульства государственные расходы Франции имели скромные «республиканские» размеры) и направить их на край земли.

Конечно, у него хватало авантюризма в крови, но прямой расчет говорил, что тогда это был бы явный перебор. Не случайно, знакомый с проектом, достаточно умный и проницательный шведский дипломат Стединг, считая его «химерическим», сделал следующую ремарку: «Непонятно, как план достаточно незрелый и демонстрирующий совершенное незнание местностей, обстоятельств и безмерных пространств, которые экспедиционным войскам предстояло пройти, чтобы достичь Инда… мог выйти из кабинета Наполеона, если только не считать это хитроумной политикой, чтобы обольстить фантастическую впечатлительность императора Павла, крайне недовольного в тот момент Сент-Джеймским кабинетом».

Но и как отвлекающий маневр Бонапарта по отношению к России этот проект не мог быть составлен в 1800 году. Нормализация отношений и контакты между дипломатами начались лишь со второй половины 1800 года. Первое письмо первый консул Павлу I написал 9 (21) декабря, а российский император Наполеону лишь 18 (30) декабря того же года. В связи с обострением отношений России с Англией Павел, даже еще не заключив мир с французами, вынужден был прямо обратиться к первому лицу Франции 15 (27) января 1801 года. Вот что он тогда писал Бонапарту: «Я не могу не предложить Вам, нельзя ли предпринять или, по крайней мере, произвести что-нибудь на берегах Англии, что в то время, когда она видит себя изолированною, может заставить ее раскаиваться в своем деспотизме и в своем высокомерии». Наполеон обещал тогда ему помочь и организовать ряд демонстраций своих войск напротив берегов Англии и даже провести десантные операции. Но вряд ли до этого письма он решился бы сразу с места в карьер предлагать проект похода в Индию – только-только оба государства (в первую очередь Франция) с большим трудом нашли совместный интерес, начались очень сложные переговоры о мирном договоре и союзе. Появление же французского плана диверсии в Индию могло спугнуть такого непредсказуемого партнера как Павел. Как свидетельствуют исследователи, лишь в конце февраля 1801 года Бонапарт занялся изучением карт азиатского ареала, имея в виду возможность совместного похода в Индию.

Россия – родина слонов?

Со стороны скорого на решения российского императора «индийский проект» был вполне логичен. Уже в конце 1800 года политика Павла I приняла отчетливое антибританское направление. Хотя французские и русские дипломаты только начинали переговоры, и продвигались они с большим трудом, русские генералы могли подготовить и начать обсуждение вопроса о военном сотрудничестве. Но лишь в записках А.М. Тургенева удалось найти короткое упоминание о чем-то подобном в 1801 году. В его воспоминаниях говорится: «Император Павел отправил г. Колычева к Наполеону послом, а вскоре потом был послан генерал от инфантерии и командир гвардии Семеновского полка Василий Иванович Левашов, для заключения военной конвенции против Англии». До него в Париж был отправлен и генерал граф Г.М. Спренгтпортен («лицо, наделенное полномочиями»), официально – для приема и возвращения на родину русских пленных. Он несколько раз встречался с Бонапартом, и через него было передано предложение Павла I о согласии вступить в переговоры о мире с французской стороной. Кто-то из этих генералов, вероятно, и привез в Париж проект экспедиции, и кому-то из них, возможно, и принадлежали ответы на вопросы французской стороны.

Думаю, не стоит приписывать Наполеону то, что исходило не от него. В то же время нельзя говорить и о возможности реального осуществления проекта, в первую очередь по политическим моментам. Тут важно отметить, что документ еще не имел официального утверждения ни с одной стороны, а о походе в Индию в переписке 1801 года между первым консулом и российским императором даже не упоминалось. Никаких подготовительных мероприятий по его реализации ни с русской, ни с французской стороны не последовало. Да и никаких шансов осуществить этот проект даже в 1801 году в силу сложившейся международной ситуации в Европе уже не оставалось. Почему? Попробуем разобраться.

Первый этап похода – 35 тысяч французов должны были спуститься из Южной Германии к устью Дуная с согласия и при содействии австрийцев. Но только 9 февраля 1801 года был заключен Люневильский договор между Францией и Австрией.

А там не содержалось никаких статей о перемещении французских войск по Дунаю. Австрийцы же были не настолько слабы или близоруки, чтобы разрешить бывшему противнику свободно передвигаться по стратегически важной водной артерии своей империи. Фактически только одно это перечеркивало на корню саму возможность совместной экспедиции. Но, предположим, согласие от Австрии удалось бы получить. Сразу же возникало новое затруднение – проблема Турции, которая формально контролировала устье Дуная. Как она могла дать разрешение на появление французского корпуса, когда в 1801 году Египет (номинально он был подчинен турецкому султану) продолжали занимать французы, а Турция находилась в состоянии войны с ними? Проблемы с Австрией и Турцией – это груз, порожденный французской политикой.

Сделаем еще одно предположение. Допустим, что России, имевшей тогда большое влияние в Стамбуле, удалось согласовать бы и этот вопрос – уломать турок или занять, на худой конец, Дунайские княжества, как это было сделано в 1806 году, и французский корпус гипотетически добрался бы до Черного моря.

Но возникла бы новая проблема – английский флот. Вряд ли движение французского контингента осталось бы тайной для Лондона и британского адмиралтейства. Английская эскадра наверняка попыталась бы прорваться из Средиземного в Черное море, заблокировать на суше экспедиционный корпус и не допустить его переброску морским путем в русские порты. И снова допустим, что или турки не пропустили бы англичан, или русские смогли бы дать им отпор, или (самый крайний вариант) французы пешим порядком по русскому бездорожью, наконец-таки, смогли бы добраться до пункта сбора – Астрахани. И тут же снова возникают большие проблемы. Даже не из-за хорошо известной склонности к недопоставкам русского интендантства – возможно, под государевым гневным оком Павла I оно справилось бы с поставленными задачами и обеспечило в полном объеме необходимые запасы продовольствия. Но помимо недостатка русских судов на Каспии для транспортировки войск и грузов возникла бы проблема с Персией. Разрешил бы шах передвижения воинского контингента двух христианских государств через всю страну, да еще содержания на своей территории коммуникационной линии и иностранной базы в Астрабаде? Только совсем недавно, в 1797 году, у Персии был исчерпан последний военный конфликт с Россией, а на лицо имелась уже новая проблема – Грузия. Вновь сделаем допущение – уговорили или сделали бы шаху предложение, от которого он бы не смог отказаться. А дальше? А дальше наступило бы самое непредсказуемое – как бы встретили афганские племена, можно сказать, откуда-то с небес упавшие войска христиан? Тут уже никто не мог поручиться ни за что.

Русские и французские дипломаты могли, потратив время и приложив огромные усилия, предварительно обговорить условия и прийти к некоторым соглашениям с Австрией, Турцией и Персией, но вот заранее договориться с афганцами просто не имели возможности. Никто не мог сказать что-либо определенное про афганцев – для французов и русских Афганистан тогда оставался terra incognita. А ведь изнуренному длительным походом экспедиционному корпусу предстояло еще сражаться и со свежими английскими войсками, и за исход военных действий никто поручиться не мог. Вот, например, что сообщал прусский агент из Лондона по поводу совместного русско-французского похода в Индию, помимо критического анализа чисто военных аспектов: «Если бы даже предположенная экспедиция имела самый успешный результат, то ни Россия, ни Франция не могли бы воспользоваться своим завоеванием, не могли бы упрочить своего владычества в этой стране, и скоро были бы снова вытеснены Британской силою военною, торговою и промышленною». Да и при таких проблемных коммуникациях через Россию и Персию, когда любой виток внешнеполитических осложнений мог привести к катастрофическим последствиям, даже удержать пути отхода было бы трудно. Ведь Великобритания всегда проводила активную политику и, безусловно, оказала бы влияние на колеблющихся союзников, чтобы дезавуировать достигнутые соглашения.

Суммируя в общем все сказанное, нетрудно сделать заключение: чтобы дойти до финальной части планируемой экспедиции, у возможных союзников неизбежно возникал целый клубок проблем. Мало того, чтобы хоть частично их решить и подготовиться к походу – ничего не было сделано. Это не позволял ни лимит времени, ни ситуация в Европе. Именно поэтому большинство исследователей квалифицировали этот проект как фантастический, утопический, нереальный.

Анализ этого документа (вне зависимости от авторства) показывает, что это была лишь идея или первоначальный набросок плана с явными ошибками в расчете средств и времени движения. Например, вместо 50 дней от Астрабада до Инда (1900 верст), по мнению публикатора этих материалов подполковника А. А. Баторского, потребовалось бы четыре месяца, «не считая пути до Астрабада от Рейна, который также рассчитан неправильно». Возникли бы тяжелейшие проблемы транспортировки войск по воде, а еще более значительные – по снабжению продовольствием 70-тысячного контингента еще в России, не говоря уже о Персии.

Лишь маршрут самого движения для совместной экспедиции был выбран правильно, так как являлся оптимальным оперативным направлением для похода в Индию. С этой точки зрения, показательно внимание, которое уделяли многие европейцы XVIII столетия такому ключевому пункту на персидской территории, как Астрабад. Еще в 1786 году ставший впоследствии знаменитым граф О. Мирабо высказывал мысль, что в перспективе русские могут совершить завоевание Индии, и этим они сделают переворот в европейской политике. При этом он указывал конкретное направление первоначального русского движения через Персию: Астрахань – Астрабад, сделав замечание, что до Астрахани водным путем можно добраться из Петербурга. Поэтому он советовал соединить усилия Европы с Россией против Англии. Поскольку материалы Мирабо были опубликованы в 1789 году, то ими могли воспользоваться при желании и французская, и русская сторона. Сразу оговоримся, что переброска французских сил по морю в Петербург при господстве британского флота полностью исключалась, поэтому и не могла прийти в голову иностранным или отечественным аналитикам.

Чуть позднее, в 1791 году французом Сен-Жени был составлен и через русского адмирала принца Нассау-Зигена представлен императрице Екатерине II план похода в Индию через Астрабад, а также через Бухару и Кашмир. Частично этот план был использован в Персидском походе 1796 года. Руководитель этого похода граф В. А. Зубов, будучи членом Астраханского комитета, созданного для улучшения торговли на Каспийском море, подал в 1803 году записку «Общее обозрение торговли с Азиею», уделив при этом внимание и Индии: «Для торговли нашей с Индиею, чрез Каспийское море, я полагаю самым выгоднейшим Астрабат… Отселе, чрез провинцию Хорасан и Кандагар до пределов Индостана, по удобной совершенно дороге, считается около тысячи только верст чрез горы, отделяющие Индию от Персии».

Думаю, что у русской стороны в начале века имелось и больше военных специалистов по этому региону, и чисто технических оснований для составления нового проекта проникновения в Индию через Персию – они могли использовать предшествующий опыт и замыслы, а также торговые связи. И самое главное – возникла личная заинтересованность у Павла I в разработке такого плана. Все то, чего как раз не имелось во Франции в тот период.

Русско-французские отношения в 1800–1801 годах прошли несколько периодов. Сближение позиций сторон началось в 1800-м, и в этом процессе Наполеон, надо сказать, очень быстро достиг определенных успехов, играя, в первую очередь, на оскорбленных чувствах русского монарха, резко изменившего свое прежнее отношение к недавним союзникам – Великобритании и Австрии. Решающую роль в тот момент, без всякого сомнения, сыграл личностный фактор. И индийский проект в русско-французских сношениях мог стать определенным средством, объединявшим двух глав государств. Датировать сам проект можно началом 1801 года. Думаю, он был подготовлен в России после 15 января 1801 года. Тут необходимо объективно отметить, что без доброй воли России совместная сухопутная экспедиция просто не могла состояться.

Рассуждая логически, русские, если бы у них возникло такое жгучее желание, могли обойтись и без французов, сами вместо 35 тысячи бойцов выставить 70 тысяч, и, договорившись с персидским шахом, двинуться в Индию по предложенному маршруту. Не надо было бы решать какие-то проблемы с турками и опасаться действий английского флота в Черном море. Да и с административной и финансовой точки зрения, это мероприятие, если внимательно прочитать все предложения проекта (перевозка на русских судах французских войск, закупка в России для французского корпуса военных припасов, лошадей, понтонов, транспортных средств, «принадлежностей лагерного расположения войск» и т. п.), казне обошлось бы значительно дешевле. Вероятно, для русской стороны важно было придать предприятию международный характер. С одной стороны – напугать Англию (чего частично смогли достичь), с другой – привязать Францию к политике России. И то, и другое глупым и неразумным не назовешь.

Видимо, именно такого рода мысли приходили в голову Павлу I. Но российский император, даже еще не заключив военно-политического союза с первым консулом Франции, вскоре пожелал решить эту труднейшую задачу (завоевание Индии! Или угроза завоевания!) самостоятельно, без посторонней помощи. На это его подтолкнуло резкое обострение русско-английских отношений. Время поджимало. Обе страны к весне 1801 года вплотную приблизились к состоянию войны. Английский флот в Балтийском море был уже готов атаковать русские порты. В этом конфликте надеяться на какую-то реальную помощь на Балтике со стороны Франции не приходилось. Поэтому Павел I принял неординарное решение и отдал приказ о посылке донских казачьих полков для поиска путей в Индию через Среднюю Азию. Это был нестандартный ход в ответ английскому адмиралтейству. В двух рескриптах 12 января 1801 года атаману Войска Донского, генералу от кавалерии В. П. Орлову Павел I следующим образом объяснял сложившуюся ситуацию: «Англичане приготовляются сделать нападение флотом и войском на меня и на союзников моих – Шведов и Датчан. Я и готов их принять, но нужно их самих атаковать и там, где удар им может быть чувствительнее и где меньше ожидают. Индия лучшее для сего место. От нас ходу до Инда, от Оренбурга месяца три, да от вас туда месяц, а всего месяца четыре. Поручаю всю сию экспедицию вам и войску вашему, Василий Петрович… Все богатство Индии будет вам, за сию экспедицию наградою».

Авантюризм был налицо. Абсолютно понятно, что все делалось экспромтом, без какой-то предварительной, серьезной подготовки, по-дилетантски и откровенно легкомысленно. Причем Павел, говоря о присылке карт, фактически признавался Орлову, что посылает экспедицию в никуда: «Карты мои идут только до Хивы и до Амурской [Аму-Дарьи – В. Б.] реки, а далее ваше уже дело достать сведения до заведений английских и до народов Индейских, им подвластных». Об этом свидетельствуют последующие записки императора донскому атаману. Так, сообщая ему о посылке карт Средней Азии, Павел I, как бы между прочим, написал: «Помните, что вам дело до англичан только, и мир со всеми теми, кто не будет им помогать; и так, проходя их, уверяйте о дружбе России и идите от Инда на Гангес, и там на англичан. Мимоходом утвердите Бухарию, чтоб китайцам не досталась. В Хиве высвободите столько то тысяч наших пленных подданных. Если бы нужна была пехота, то вслед за вами, а не инако будет можно. Но лучше кабы вы то одни собою сделали».

Как сохранить мирные отношения с воинственными степняками и среднеазиатскими властями, не говорилось, так же было неизвестно, как «утвердить Бухарию». Тогда как даже после присоединения Средней Азии к Российской империи, например, Бухарский эмират сохранял государственность в вассальном от России статусе. Расходы казначейства на эту «секретную экспедицию» (1670 тысяч рублей) «должны быть возвращены от генерала от кавалерии Орлова I из добычи той экспедиции». Причем дороги от Оренбурга в Хиву и далее предстояло искать самому Орлову, и он заблаговременно отправил есаула Денежникова и хорунжия Долгопятова с целью предварительной разведки будущего пути. Но предпринятые усилия двух офицеров оказались тщетными. Как уведомлял Орлова оренбургский губернатор H. Н. Бахметьев о пребывании в Оренбурге Денежникова, что «если бы пробыл здесь и еще месяц, но достаточного сведения не получил бы». Ожидаемая завоевательная прогулка могла и скорее всего превратилась бы в военную катастрофу.

Достаточно вспомнить весьма печальные аналоги двух подобных предприятий русских властей (один предшествовал, а другой последовал после 1801 года) – Хивинскую экспедицию князя A. Бековича-Черкасского в 1716–1717 годах и Хивинский поход B. А. Перовского 1839 года. Надо сказать, что не в пример 1801-му эти две экспедиции были менее многочисленны (примерно по 5 тысяч человек) и готовились более тщательно. К тому же им ставились более скромные локальные задачи, а не столь грандиозные и претенциозные, как Орлову, результаты же их тем не менее оказались провальными. Можно предположить, что в открытом бою казаки, вероятно, одержали бы победу над местными войсками. Но на их пути стояли еще и укрепленные города, которые нужно было брать и, продвигаясь дальше, оставлять там гарнизоны. Как полки Орлова (это иррегулярная кавалерия с легкими конными орудиями) смогли бы их захватить? Хотя в анналах казачьей истории имелись успешные примеры штурмов городов (Азова, Измаила и др.), но все же к этому времени у донцов сложилась несколько иная воинская специализация.

Можно высказать сомнение – вряд ли без поддержки регулярной пехоты и тяжелой артиллерии им удалось бы это сделать. Но даже если бы казакам удалось совершить невозможное, и они прошли бы Среднюю Азию, полки Орлова уперлись бы в Памирский хребет. Труднопроходимые горы, а за ними – воинственные афганские племена. «Неисчетные трудности» предстояло преодолеть донским полкам – так выразился тогда генерал К. Ф. Кнорринг в письме к В. П. Орлову.

Странно это, странно…

Очень странно, что в поход были направлены только донские полки, а уральских и оренбургских казаков, хорошо знакомых с условиями степей Средней Азии, послать не планировали, о них даже не упоминали. Такое чувство, что Павел I хотел избавиться от самого большого казачьего войска России, бросая его на невыполнимое предприятие, а если справятся – все-таки численность значительно поубавится. Примерно так думали некоторые современники событий. Близкая ко Двору Д. X. Дивен считала, что за три месяца до начала экспедиции «император Павел в гневной вспышке решил предать уничтожению все донское казачество». По ее словам, «император рассчитывал, что при продолжительном зимнем походе болезни и военные случайности избавят его окончательно от казачества». Из историков об этом писал Н. Я. Эйдельман. Он полагал, что одним из обстоятельств назначения донцов для реализации индийского проекта было «не раз высказанное желание Павлом «встряхнуть казачков», убавить в военной обстановке их вольности и для этого возложить на них главную тяжесть дальнего похода».

Все эти рассуждения не лишены оснований. Как раз на 1800 год приходится печально знаменитое дело братьев Грузиновых, которое имело широкий резонанс на Дону. В сентябре-октябре 1800 года казнили, несмотря на закон 1799 года, запрещающий казни, 6 человек: братья Е. О. и П. О. Грузиновы, как государственные преступники, были запороты кнутом, отчего скончались, а еще четверым «за недоносительство» отсекли головы; более сорока человек было наказано плетьми. Назначенный из метрополии присутствовать в войсковом правлении генерал-майор князь В. Н. Горчаков доносил из Черкасска 10 февраля 1801 года «о видимом ныне здесь прекращении всех неприличностей; ибо доносов об оном более месяца не поступало».

Войсковой атаман В. П. Орлов также излагал свою версию по поводу сложившейся ситуации на Дону: «оказались разновременно некоторые изверги, наносящие неприятность, а целому войску сокрушение»; но он полагал, поскольку «из числа доносов были такие, кои происходят от пьянства или по вражде», то разбираться с ними должны не генералы из Петербурга, а местные власти. Само же решение о походе донских полков было принято императором Павлом I еще в 1800 году. Во всяком случае, атаман В. П. Орлов еще в декабре 1800 года предпринял поездку по станицам и 14 декабря, давая отчет о количестве неспособных к службе и «написанных из малолетков в казаки», докладывал: «приемлю смелость Вашего Императорского Величества всеподданнейше удостоверить, что все Войско Донское преисполнено готовности к Высочайшей службе и усердия к Священнейшей Вашего Императорского Величества особе». Кроме политесных фраз в адрес высшей власти атаман попытался выправить неблагоприятную ситуацию на Дону и, видимо, уже имел сведения о предстоящем походе.

Исполнять царскую прихоть все же Войску Донскому пришлось. 41 донской казачий полк и 2 роты конной артиллерии (24 орудия, 41 500 лошадей и 22,5 тысяч человек – все боеспособные на тот момент казаки, находившиеся на территории войска) в конце февраля 1801 года были отправлены четырьмя эшелонами (отрядами) зимой в тяжелейших климатических условиях, в снег, мороз и ветер через Волжскую и почти безлюдную Оренбургскую степи на завоевание Средней Азии. А от Оренбурга они должны были достичь Индии – главной жемчужины в короне британской империи. Но, преодолев с большими трудностями и лишениями за три недели почти 700 верст, казаки еще на российской территории в селе Мечетном «при вершинах реки Иргиза» получили 25 марта 1801 года из Петербурга одно из первых повелений взошедшего на престол молодого Александра I о возвращении на Дон.

Эту весть все участники похода восприняли с огромной радостью. По бытовавшему на Дону преданию, атаман В. П. Орлов, получив приказ накануне праздника Св. Христова Воскресенья, собрал полки и поздравил всех: «жалует вас, ребята, Бог и Государь родительскими домами».

В апреле полки вернулись на Дон. Людских потерь не было, лишь выбыло из строя около 900 лошадей, да казенные издержки составили крупную сумму. Так закончилось военное предприятие, в донской историографии оставшееся под названием Оренбургского, а в казачьей памяти Восточного похода.

Но сама экспедиция в Среднюю Азию тогда очень обеспокоила англичан, и некоторые историки достаточно серьезно полагали, что, возможно, не без их помощи российский император Павел I потерял и жизнь и трон.

Приведем мнение еще одного человека, знакомого с местными условиями, Оренбургского военного губернатора генерал-майора H. Н. Бахметьева. Его полностью не посвятили в детали экспедиции, он не знал маршрута, мог только догадываться о нем, но должен был обеспечить полки Орлова переводчиками и медиками. Вот что он писал уже после восшествия на престол Александра I 27 марта 1801 года: «Путь чрез степь киргис-кайсакскую в области бухарскую и хивинскую сопряжен не только с чрезмерным затруднением, но даже и со всем почесть невозможный, ибо во многих местах надо запасаться водою суток на двое и более; следственно таковому войску, сколько следует под начальством генерала от кавалерии Орлова пройти, послужит не малою потерею как в людях, так и в лошадях; притом же, кроме четырехмесячного провианта, приуготовленного здесь, по предварительному уведомлению генерала прокурора, на четыре месяца для двадцати тысяч войска, и приуготовлений других никаких по сие время сделать не повелено; и неизвестно, на чем отправить должно означенный провиант приуготовленный на четыре месяца».

Эта попытка русских проникнуть в Среднюю Азию в 1801 году вызывала разную реакцию, и исследователи давали ей самые противоречивые оценки. Большинство квалифицировало ее как авантюру, даже безумную авантюру, другие просто излагали факты, не делая выводов и не давая оценок. Но были и такие, кто полагал, что Павлом I тогда ставились вполне достижимые цели. Например, А. В. Арсеньев, в 1893 году написавший статью на эту тему, серьезно полагал, что донцам (как он считал, под командованием М. И. Платова) было вполне по силам «перейти степи до границ Индии и там возмутить все туземное население против своих ненавистных поработителей-англичан; такое действие появления казаков-освободителей на умы индийцев, несомнительное и в наши дни, в то время имело больше шансов на успех». Вывод этот поразителен своей примитивной беллетризацией и абсолютным незнанием фактов – донцы еще во время похода на своей территории, столкнувшись с трудностями, были готовы пойти на открытое неповиновение воле безумного императора и уйти даже к туркам.

Но вот мнение другого, более грамотного дореволюционного автора, скрывшегося под инициалами А. Ш-ий (А. Шеманский), которого, судя по подходу и использованной терминологии, можно охарактеризовать как профессионального военного аналитика. Он считал, что индийская экспедиция имела не только высокие шансы на успех, но и могла «быть поставлена в ряду наиболее образцовых стратегических поступков этого рода». В какой-то степени этого военного можно оправдать тем, что, помимо научного любопытства, у него присутствовал и профессиональный аспект, так как события 1801 года он проецировал и на потенциальную ситуацию в будущем – вдруг русским войскам понадобиться совершить бросок в Индию?

Совсем по иному выглядят выводы нашего современника В. А. Захарова. Он связал осуществление Индийского проекта с «мальтийской политикой» Павла I, а самого императора охарактеризовал как «умного, проницательного, настойчивого». Статья повторяет фактический материал, приведенный в книге известного историка Н. Я. Эйдельмана, но вот выводы, сделанные автором, оказались весьма неожиданными. «Подводя итоги «индийскому походу», писал В. А. Захаров, – приходится констатировать, что он стоил жизни пяти тысячам казаков, оставшихся лежать в земле Азии. Но с другой стороны он был вполне взвешен и обдуман, его претворение в жизнь давало бы России возможность расширить свое влияние на Восток, ослабив таким образом, английское.

С другой стороны его реализация вполне возможно изменила бы и ситуацию на Кавказе и не привела бы к кровопролитной Кавказской войне, разразившейся через четверть века. История не только России, но и всего мира была бы совершенно другой».

Неизвестно, откуда автором взята совершенно фантастическая цифра безвозвратной убыли экспедиции В. П. Орлова, не сделавшей ни одного выстрела, а потерявшей свыше 20 % личного состава за один месяц, да еще находясь на своей территории. Какие же потери казачий отряд имел бы после перехода границы? Такой результат уже можно считать (и он считался бы) катастрофическим, а В. А. Захаров, в противовес самому себе, полагает, что план «был вполне взвешен и обдуман». В данном случае автор исходит не из фактического материала, с которым он явно слабо знаком, а из собственных мечтаний – как было бы замечательно одним кавалерийским наскоком «утвердить» Среднюю Азию (да и Индию, мимоходом), после чего у империи появилось бы такое влияние, что народы Кавказа, по-видимому, сразу добровольно присоединились бы к России!

Но историк должен строить свой анализ не на желаемом, а исходить из документов и тогдашней действительности. Начнем с того, что по прибытию казаков на Дон атаман донес в Петербург об отсутствии людских потерь (правда, было много заболевших). Иных сведений в источниках и в литературе найти мне не удалось. Но план экспедиции от этого не становится «взвешенным и обдуманным», он был нереалистичным, поскольку не отвечал ни внутренним, ни внешним задачам государства. Да и стоит ознакомиться с литературой о русском проникновении в Среднюю Азию в XIX веке, чтобы понять те невероятные трудности, с которыми сталкивались армия и власти, а потом сделать правильные выводы.

А быстрого и адекватного ответа на вероятные действия английского флота на Балтике в 1801 году не получилось бы. В лучшем и самом благоприятном случае (казаки Орлова дальше Памира не продвинулись бы), английская реакция на такой шаг была бы запоздалой. В тот момент поход в Среднюю Азию мог создать не прямую, а лишь косвенную и потенциальную угрозу английским владениям в Индии. А вот непосредственно в 1801 году все бы решилось в боевом противостоянии Балтийского флота с эскадрой Г. Нельсона. Было ли это нужно России?

Интересно, что еще в 1750 году действительный тайный советник И. И. Неплюев из Оренбурга «отправил для пробы в Индию небольшой караван с оренбургскими татарами и считал его уже без вести погибшим», когда в 1754 году он возвратился в Оренбург. Особых торговых отношений со Средней Азией больше не наблюдалось. В 1800 году начальник оренбургского таможенного округа П. Е. Величко говорил с президентом комерц-коллегии князем Е П. Гагариным об учреждении русскими купцами «конторы индийской компании», но дальше разговоров и намерений дело не пошло. В 1804 году началась подготовка к походу в Хиву, но была отменена. Далее в 1807 году происходит активизация русских намерений; в 1808 году в Хиву и Бухару опять хотели послать вооруженные купеческие караваны, но желающих купцов не нашлось, поэтому так ни одного каравана и не отправили. Это свидетельствует о том, что Россия в начале XIX столетия плохо знала своих соседей в Средней Азии и даже не имела в этом регионе своих торговцев.

А теперь возвратимся к индийскому проекту начала XIX столетия и попробуем реконструировать этапы самой идеи, опираясь на конкретные факты. Обострение отношений России с Великобританией началось с октября 1800 года и тогда со стороны Павла I были предприняты первые шаги по подготовке казачьего похода в Среднюю Азию. 12 января 1801 года Павел I подписал рескрипт атаману В. П. Орлову о походе его полков в Индию, значит сама идея проекта уже запала в голову российского императора. 15 января 1801 года он обратился к Н. Бонапарту с предложением что-либо предпринять против Англии в Европе. Именно после этого, на фоне эскалации враждебных отношений с Великобританией, в Павловском окружении и был разработан сам проект, а затем направлен с одним из русских генералов в Париж. Возможно, при ознакомлении с текстом плана сам первый консул поставил вопросы, а представлявший проект русский генерал постарался на них ответить. Этот текст и был направлен с Дюроком в Петербург, но Павла I он уже не застал в живых. Обсуждать проект оказалось уже не с кем. Новый император Александр I с первого момента вступления на престол решительно отказался от проведения антианглийской политики. Таким образом, текст проекта остался у французской стороны и впоследствии был опубликован только в 1840 году.

Остается непроясненным вопрос об отношении Н. Бонапарта к самой идее индийского проекта. Что он выиграл бы от него? Насколько был искренен первый консул, проводя свою политику по отношению к России? На последний вопрос можно ответить утвердительно, так как любая дипломатическая комбинация с Россией тогда работала на интересы Франции. Даже сам факт переписки с российским императором давал тогда дополнительные преимущества французской дипломатии на переговорах с австрийцами, помогал оказывать давление на нейтральные страны и даже увеличивал шансы на заключение мира с Великобританией. То, что правительство Бонапарта было заинтересовано в дружеских отношениях с Павлом I, не вызывает сомнений, кроме того об этом свидетельствуют конкретные шаги по отношению к русским военнопленным, отпущенным на родину без всяких предварительных условий. Свидетельствует и теплый прием русских дипломатических представителей. Не говоря уже о том, что в дар Павлу I был отправлен хранившийся во Франции меч одного из гроссмейстеров Мальтийского ордена.

Со стороны Петербурга также выражалось желание наладить отношения. Правда, вопрос в какой форме стали бы «дружить» две державы остался не совсем ясным. Смогли бы заключить военно-политический союз или просто мирный договор? Сама динамика взаимных контактов и политическая ситуация толкала вчерашних противников в объятия друг к другу, хотя со стороны России оставались принципиальные требования, которые отнюдь не устраивали первого консула. Н. Бонапарт, думаю, все же поддержал саму идею совместного похода, а также старался просто-напросто прозондировать политическую почву, надеясь лишь в будущем реализовать подобный план. Да и в текущей политике этот проект ему нисколько не мешал, а только работал на Францию, отвлекая Россию от европейских проблем и втягивая ее в фарватер внешнеполитических интересов Наполеона. Но осуществлять идею именно в 1801 году будущий французский император явно не намеревался.

 

«Польская жена» Наполеона I

Один из самых знаменитых романов в мировой истории

Николай Троицкий

Зимой 1806–1807 годов в ходе войны между Францией Наполеона I и Россией Александра I наступила пауза. После двух битв с неопределенным исходом – в ноябре 1806 года при Пултуске и в феврале 1807 года под Эйлау – обе стороны начали готовиться к решающей летней кампании. Наполеон обосновался в Польше и развернул здесь титаническую работу по наращиванию боеспособности своих войск, а главное, по доставке подкреплений – отовсюду, не только из Франции. Он требовал (и получил) войсковые пополнения от своих союзников – Баварии, Саксонии, Испании. Трудное, полное забот и тревог время первых месяцев 1807 года скрасил ему неожиданно возникший и потрясающе разгоревшийся роман с Марией Валевской, один из знаменитейших романов истории.

Об этом романе написаны десятки книг, – как научных, так и художественных, – сочинены поэмы, драмы и оперные либретто, снят ряд кинофильмов, из которых лучшим был первый (1937 г.) американский суперфильм «Покорение» с несравненной Гретой Гарбо в главной роли (в польском фильме «Марыся и Наполеон» роль Валевской сыграла другая кинозвезда, Беата Тышкевич). Биографы Наполеона, однако, не всегда принимают его польский роман всерьез. Е. В. Тарле лишь упомянул Валевскую. А. 3. Манфред, считавший любовь Наполеона к Жозефине Богарне, «пожалуй, единственным в его жизни сильным чувством к женщине», признал, возражая себе самому, что «в романе жизни императора глава «Мария Валевская» осталась, наверное, самым сильным, самым ярким его воспоминанием». Самый авторитетный знаток личной жизни Наполеона академик Ф. Массон назвал Валевскую его «сильнейшей, единственной сердечной привязанностью». Это верно при одном уточнении: с тех пор, как изменила Наполеону (когда он был занят походами в Италию в Египет) его первая супруга Жозефина…

Мария Лончиньская, дочь родовитого, но обедневшего польского шляхтича, родилась 7 декабря 1786 года. Гувернером ее был Николя Шопен – французский эмигрант и участник польского восстания 1794 года, будущий отец великого композитора. 17 июня 1803 года, когда ей не было еще 17 лет, она была, против ее воли, выдана замуж за богатого камергера, дважды вдовца, 70-летнего Анастазия Колонна-Валевского, который по возрасту (вчетверо старше Марии) годился ей в деды и даже его внучка была на 10 лет старше ее. В 1805 году Мария родила мужу-«деду» сына Антония.

С Наполеоном она впервые встретилась 1 января 1807 года в польском местечке Яблонна, когда император ехал из Пултуска в Варшаву. В тот день карету Наполеона встречали толпы жителей Яблонны. Они (да и все вообще поляки) экзальтированно воспринимали французского властелина как спасителя их родины от «прожорливых соседей» (России, Австрии и Пруссии), трижды разделивших великую Польшу между собой. Оказалась тогда в Яблоне и 20-летняя Мария Валевская. Она с таким отчаянием воззвала из толпы к обер-гофмаршалу М. Дюроку («Месье, помогите мне увидеть ЕГО хоть одну минуту!»), что Дюрок подошел к ней, взял за руку и, властно раздвигая толпу, подвел ее к открытому окну императорской кареты. «Государь! – обратился он к Наполеону. – Взгляните на нее… Она не побоялась быть раздавленной толпой, чтобы только увидеть вас!»

Наполеон едва успел сказать что-то, как Мария в экстазе преклонения перед ним быстро заговорила на чистом французском и с трогательным польским акцентом: «Добро пожаловать, тысячу раз добро пожаловать на нашу землю! Никакими словами не выразить тех чувств, которые мы питаем к вам. Мы ждали вас, чтобы снова встать с колен!». Наполеон слушал ее, сняв шляпу и присматриваясь к ней. Затем он взял букет цветов, оказавшийся у него в карете, и поднес его Марии с такими словами: «Сохраните его как залог моих добрых намерений. Мы увидимся, надеюсь, в Варшаве, и я потребую тогда благодарности из ваших прелестных уст». Было видно, что Мария своим приветствием, а главное, всем своим обликом произвела на императора сильное впечатление. Он еще какое-то время смотрел на нее, любуясь ею, а когда его экипаж тронулся в путь, помахал ей на прощание шляпой…

Эта «польская Жанна д’Арк», по выражению (дружески-шутливому) Наполеона, – грациозная, как античная статуэтка, и прелестная, как медальон Рафаэля, с нежно-белокурыми локонами, пленительным взглядом фиалковых глаз и словно бы тенью грусти на одухотворенном лице, – буквально ослепляла мужчин (и убивала завистливых дам) своей внешностью. По убеждению наполеоновского камердинера Л.-Ж. Маршана, она «могла свести с ума кого угодно». Когда прославленный Франсуа Жерар написал ее портрет, весь Париж восхищался им, говоря, что «это самое прекрасное произведение, которое выходило из его мастерской». Но Наполеон увидел в Марии большее. «Она ангел, – сказал он о ней брату Люсьену почти те же слова, которые А. С. Пушкин скажет потом своей Натали. – Душа ее столь же прекрасна, как и ее лицо». Вопреки стараниям некоторых литераторов (вроде Валентина Пикуля и Олега Михайлова) развить версию злоязычной графини Анетки Потоцкой, будто Валевская оборонялась перед Наполеоном «столь же слабо, как крепость Ульм», неопровержимые факты и документы, включая письма самого Наполеона, свидетельствуют, что Марию Валевскую всемогущий император победил с большим трудом, чем коалицию европейских монархий в исторической битве под Аустерлицем.

Тогда, в январские дни 1807 года, по дороге из Яблонны в Варшаву и потом в самой Варшаве Наполеон не забывал о прекрасной незнакомке, которой он оставил букет цветов с надеждой на новую встречу. 17 января он увидел и узнал ее на балу в старинном королевском замке Варшавы, где она была под присмотром мужа. «Император подошел к ней, – читаем в воспоминаниях очевидца этой сцены Констана Вери, – и немедленно завязал разговор, который она поддерживала с большим изяществом и остроумием, демонстрируя при этом свое блестящее образование. Легкая тень меланхолии, присущая всему ее облику, делала ее еще более обольстительной».

На следующий день после бала Наполеон был сам не свой. Он показался Констану «необычно возбужденным; вскакивал с кресла, прохаживался взад и вперед по комнате, садился в кресло и вновь поднимался с него». Так ВСЕ началось: император отправил к Валевской Дюрока с роскошным букетом цветов и следующей запиской: «Я видел только Вас, восхищался только Вами, жажду только Вас. Пусть быстрый ответ погасит жар моего нетерпения… Н». Дюрок вернулся к императору ни с чем: «мадонна» Валевская на письмо не ответила! Наполеон спешно (может быть, в тот же день) вновь посылает Дюрока к Валевской с новым букетом и новым письмом. В этом, втором письме, как заметил Мариан Брандис, «уже нет императора, есть только влюбленный мужчина».

«Неужели я не понравился Вам? Мне казалось, я был вправе ждать обратного. Разве я ошибся? Ваш интерес ко мне слабеет по мере того, как растет мой. Вы лишили меня покоя. Прошу Вас, уделите немного радости моему сердцу, готовому Вас обожать. Неужели так трудно дать мне ответ? Вы должны мне уже два… Н».

Можно себе представить смятение императора, когда Дюрок предстал перед ним, что называется, несолоно хлебавши – без ответа Валевской и на второе письмо. Наполеон, уже больно задетый за живое и как вожделенный «спаситель» Польши, и просто как мужчина, отправил Валевской третье письмо, умоляя ее теперь не только как женщину, но и как патриотку: «О, придите! Придите! Все Ваши желания будут исполнены. Ваша родина будет мне дороже, когда Вы сжалитесь над моим сердцем. Н». На этот раз Мария согласилась приехать вместе с Дюроком в апартаменты к Наполеону, но там, наедине с императором, она, как ей показалось тогда, не ощутила ничего, кроме стыда за свой грех перед мужем и страха. Он попытался успокоить ее, признавался ей в любви, но как только у него вырвались слова «твой старый муж», она вскрикнула и с рыданиями бросилась к двери. Наполеон остановил ее, бережно (не властно!) усадил в кресло. Вновь и вновь он порывался утешить ее, восхищаясь ею, – она только плакала. Тогда он отпустил ее: подвел к закрытой двери и (цитирую Ф. Массона), «грозя не открыть, заставил ее поклясться, что она приедет завтра».

Назавтра утром Мария получила четвертое письмо от Наполеона, преисполненное любви. «Мария, нежная моя Мария, – писал император. – Моя первая мысль – о Вас, мое первое желание – видеть Вас снова. Вы еще придете ко мне, правда? Ведь Вы обещали мне это. Если нет, орел сам полетит к Вам. Мой друг (М. Дюрок. – Н. Т.) говорил, что я увижу Вас сегодня за обедом. Благоволите принять этот букет. Пусть он поможет нам тайно общаться даже на глазах у толпы. Когда я прижму руку к сердцу, знайте, что оно все занято Вами, и в ответ мне Вы коснитесь этого букета. Любите меня, моя милая Мари, и пусть Ваша рука никогда не оставляет букет. Н».

«Букет», приложенный к письму, оказался изумительной по красоте брошью с бриллиантами. Валевская наотрез отказалась принять ее, но на обед в королевский дворец прибыла, вместе с мужем (который не подозревал ее ни в каком прелюбодеянии) и без броши. Наполеон, увидев Марию, так посмотрел на нее, что ей показалось, будто глаза его мечут молнии. Когда он встал и направился к ней, она скорее непроизвольно, чем сознательно, приложила руку к тому месту, где должна была красоваться брошь. Лицо Наполеона сразу смягчилось, пламя гнева в его глазах погасло.

Вечером того же дня Валевская вновь приезжает к Наполеону и на этот раз остается с ним до утра. Возможно, как предполагает Ф. Массон, она «отдалась Наполеону или, вернее, позволила взять себя» не из каких-либо чувств (любви ли, поклонения и пр.) к нему лично, а в самоотверженной надежде на возрождение Польши. Ведь она тогда, как и все поляки, услышала «патриотический восторг» при одной мысли о Наполеоне и, тем более, при виде его. Мария знала: где бы император ни появлялся, его встречают ликующие толпы с возгласами: «Да здравствует Наполеон Великий! Да здравствует Спаситель Отчизны!» Впрочем, бесспорно лишь то, что «превращение мифического героя во влюбленного мужчину, домогающегося любовного свидания», должно было стать для Валевской головокружительной неожиданностью. Такое превращение потрясло ее, но и вызвало в ней ответное чувство. Она увидела в непобедимом герое столь же неотразимого мужчину: «Бог войны» стал для нее «Богом любви». Все следующие дни до отъезда Наполеона из Варшавы в армию (28 января) она встречалась с ним уже как возлюбленная и любящая…

Январские встречи 1807 года для Наполеона и Марии Валевской стали только началом их любви. Пока он был на фронте, они обменивались любовными письмами (он писал ей даже с поля битвы при Эйлау), а в середине апреля Наполеон вызвал ее к себе в замок Финкенштейн на севере Польши. Здесь их роман обрел, по определению М. Брандыса, «черты супружеской респектабельности», тем более, что свои отношения с мужем Валевская в то время фактически (пока еще не формально) порвала. Подробно вспоминал об этом Констан Вери – главный камердинер и «неотступная тень» императора: «Наполеон, по-видимому, высоко ценил прелести этой ангельской женщины, чей добрый и готовый к самопожертвованию характер произвел на меня глубокое впечатление. Когда они обедали вместе, а их обслуживал только я один, мне предоставлялась возможность получать удовольствие от их разговора, который всегда со стороны императора принимал дружеский, веселый, оживленный характер, а со стороны госпожи Валевской их беседа окрашивалась нежностью, страстностью и несколько загадочной грустью <…> Очарование ее натуры заметно пленило императора, который с каждым днем все больше становился ее рабом».

В начале мая 1807 года, после трех недель «супружески респектабельной» связи Наполеон и Мария вынуждены были расстаться: он уехал на фронт завоевывать мир с Россией (и завоюет его в битве под Фридландом 14 июня того года), она – домой, терпеть нелюбимого мужа. Перед отъездом из Финкенштейна Мария заказала для Наполеона и подарила ему на прощанье золотое кольцо с надписью: «Если разлюбишь меня, не забудь, что я тебя люблю».

Тем временем какие-то слухи о польском романе Наполеона дошли в Париж до Жозефины, и она написала императору ревнивое письмо о своих подозрениях. Наполеон 10 мая 1807 года, спустя всего лишь несколько дней после разлуки с Валевской, ответил Жозефине не без лукавства: «Я получил твое письмо. Не знаю, что ты имеешь в виду, говоря о дамах, которые со мной в переписке. Я люблю только мою маленькую Жозефину, милую, надутую и капризную, которая даже ссориться умеет с изяществом, присущим всему, что она делает, и потому всегда мила, кроме тех минут, когда она ревнует. Вот тогда она становится сущей ведьмой!.. Однако вернемся к нашим дамам. Если бы я мог заинтересоваться какой-либо из них, то уверяю тебя, только при условии, что они были бы прелестны, как розовый бутон. Разве дамы, о которых ты говоришь, принадлежат к этой категории?».

«Лицемер! – так комментировала это письмо Наполеона его биограф Гертруда Кирхейзен.

С 1807-го по 1815 год, от торжественного въезда Наполеона в Варшаву до его изгнания на остров Святой Елены, Мария, его «маленькая Мари», как он ее называл, встречалась с ним в самых разных местах и при самых различных обстоятельствах – и на вершине его величия, и у развалин его. Она приезжала к нему в Вену, Шенбрунн и даже на остров Эльба, но главное, подолгу жила в Париже, где император снимал для нее изящный отель на улице Монморанси, а затем поручил Дюроку купить ей очаровательный домик на Шоссе д’Антен. Там она часто принимала Наполеона в бытность при нем и первой, и второй его жен.

Самой важной и счастливой для императора из всех его встреч с Валевской стала, пожалуй, та (в середине августа 1809 года в Вене), когда Мария сказала ему, что беременна. По его желанию и с ее согласия этот факт был официально подтвержден личным медиком императора Ж.-Н. Корвизаром. М. Брандыс обоснованно заключил, что «беременность Валевской стала для Наполеона, независимо от сентиментальных соображений, событием государственного значения». Только теперь император окончательно удостоверился, что может стать основателем собственной династии, вопреки попыткам Жозефины взвалить на него вину за бездетность, ибо в своем отцовстве по отношению к двухлетнему Леону, рожденному от его мимолетной связи с придворной чтицей Элеонорой Денюэль, которую подставил ему Иоахим Мюрат (его маршал и зять), Наполеон все еще сомневался, подозревая, что именно Мюрат и был отцом того ребенка.

Биографы Валевской допускают, что Наполеон, как только узнал о ее беременности, «чуть было не предложил ей корону», но спохватился, подчинив чувство разуму, который диктовал ему «политически-династический» подход к браку. Он разведется с Жозефиной, хотя и любит ее как женщину даже после ее измен (правда, уже без былой страсти), и женится на принцессе из авторитетнейшей в Европе династии Габсбургов Марии-Луизе, которую будет любить как мать его законного сына, наследника. Валевская же останется для него любимой и непорочной женщиной.

4 мая 1810 года у Марии родится сын, Александр Валевский – будущий (уже при Наполеоне III) министр иностранных дел Французской империи, председатель исторического Международного конгресса 1856 года в Париже, где были подведены итоги Крымской войны 1853–1856 годов. После рождения Александра Мария сделает все, чтобы добиться развода с Анастазием Колонна-Валевским, и 24 августа 1812 года (в тот день Наполеон в России подойдет к Бородино) их брак будет официально расторгнут.

Наполеон впервые увидит сына в конце 1810 года, когда Мария приедет с ним, полугодовалым, на постоянное жительство в Париж. Здесь император окружил свою «польскую жену» (как закулисно называли ее осведомленные лица) с ее – и его! – ребенком нежной заботой: «каждое утро он посылает к ней за распоряжениями. К ее услугам предоставлены ложи во всех театрах, перед нею открыты двери всех музеев. Корвизару поручено заботиться о ее здоровье. На Дюрока возложена обязанность снабжать ее по высшему классу материально и вообще обеспечивать ее всеми удобствами. Император дает ей ежемесячную пенсию в 10 тысяч франков <…> Сыну ее немедленно по прибытию в Париж был пожалован титул графа Империи»…

Последний раз Валевская встретилась с Наполеоном 28 июня 1815 года в Мальмезоне (предместье Парижа), за полтора месяца до того как он будет сослан за тридевять земель, на остров Святой Елены. С ними был их пятилетний сын Александр. В тот день, прощаясь с императором, уже отрекшимся от престола, Мария долго плакала в его объятьях и предлагала ехать вместе с ним в любое изгнание, хоть на край света. Он обещал вызвать ее к себе, «если позволит ход событий». Но – прошел год, потянулся, месяц за месяцем, второй, а вызова с другого края света не было. И вот 7 сентября 1816 года Мария Валевская вторично вышла замуж.

На этот раз избранником Марии стал двоюродный брат Наполеона (!), граф, дивизионный генерал и будущий (при Наполеоне III) маршал Франции, герой Аустерлица и Бородино Филипп Антуан Орнано (1784–1863). Он был давно влюблен в Марию и добивался ее руки с 1812 года, когда она развелась со своим мужем-«дедом». Но лишь после ссылки Наполеона на остров Святой Елены Мария согласилась стать женой Орнано, который приглянулся ей, надо полагать, не только как ее обожатель, но и как соратник, а главное, близкий родственник Наполеона, похожий на него, как говорили вокруг, даже внешне. Кузен императора был счастлив в браке с его бывшей возлюбленной (9 июня 1817 года она подарит ему сына, Рудольфа-Огюста), но недолго: ровно через полгода после рождения сына и на четвертый день 31-го года своей жизни, 11 декабря 1817 года, Мария Валевская скончалась в Париже, в том самом доме, который подарил ей Наполеон. Расставшись навеки с Наполеоном, она уже не столько радовалась жизни, сколько угасала, – рядом с мужем, который боготворил ее, но не мог заменить ей того, кто был для нее незаменим.

Похоронили Марию на всемирно знаменитом парижском кладбище Пер-Лашез, но в 1818 году, исполняя волю покойной, родственники перевезли ее останки в Польшу и предали земле в костеле ее родного местечка Кернозя. Там наконец и обрел вечный покой прах этой женщины, которая однажды очень просто сказала о Наполеоне и о себе: «Тот, кто видел мир у своих ног, был у моих».