Ответственность религии и науки в современном мире

Сборник статей

Книга посвящена этическим и богословским аспектам развития науки и техники в современном мире и затрагивает темы, предельно актуальные как для ученых, так и для богословов: влияние технологии и прогресса на жизнь человека и его духовный мир, значение научных достижений. Издание адресовано преподавателям, студентам и специалистам.

 

От редактора

Настоящий сборник посвящен теме ответственности. Погружение в эту тему всегда связано с мыслью о субъекте, осознанно и обоснованно определяющем характер своей деятельности. При этом всякое развернутое обоснование неизбежно носит этический характер, поскольку призвано ответить на вопрос о приемлемости или неприемлемости, желательности или нежелательности, правильности или неправильности обсуждаемого действия, а, в конечном счете, вопрос о том, следует ли считать его благим или злым. Именно эти вопросы и обсуждаются в сборнике по отношению к самым разнообразным действиям, которые уже совершила или только может совершить современная наука.

Развитие науки в последние десятилетия ХХ века поставило современным обществом целую совокупность проблем, подходы к решению которых не могут быть найдены в рамках традиционных научных, философских и богословских парадигм. Характер этих парадигм определялся, преимущественно идеей автономии научного знания. Представлялось естественным, что деятельность ученого не должна быть обусловлена мотивациями, лежащими за пределами науки, поскольку последняя рассматривалась как вполне самодостаточная область. Согласно сложившейся уже несколько столетий назад традиции, задача научного познания мира ставилась и разрешалась совершенно независимо от соображений этического, богословского или аксиологического характера.

Что касается вопроса об отношениях науки и религии, то он традиционно обсуждался преимущественно в мировоззренческом аспекте и состоял, прежде всего, в совместимости научной и религиозной картины мира. При этом фактически не затрагивалась тема соотношения дискурсивных практик, развиваемых в научном и в религиозном сообществах.

Однако сдвиги, происходящие в науке в последние десятилетия, превратили ее в мощный технологический фактор, действующий буквально во всех сферах человеческой жизни. Фундаментальные научные исследования имеют не только познавательный интерес, но и практическое значение для всего человечества. При этом как результаты этих исследований, так и сам процесс их проведения часто оказываются непредсказуемы по своим последствиям. Поэтому вопрос об этике науки и ответственности

ученых должен быть поставлен на совершенно иных основаниях, чем те, которые усвоены научной традицией нового времени. Современная наука не может оставаться «свободным от ценностей» царством чистого знания. Этические и богословские аспекты этих изменений и стали предметом обсуждения для многих авторов сборника.

Особенность новой ситуации состоит, по-видимому, в том, что она требует реального взаимодействия научного сообщества с сообществами религиозными. Дальнейшие шаги в развитии науки нуждаются в обосновании не только в рамках научного дискурса, но требуют аргументов этического, аксиологического и антропологического характера. Безусловно, религиозные практики содержат мощный ресурс для такого рода аргументации.

К сожалению, этот ресурс остается пока что не использованным. Религиозные сообщества едва ли имеют возможность говорить на адекватном языке о глобальных проблемах, связанных с развитием науки. Имеющиеся в традициях разных религий представления о человеке, его духовной жизни, его отношении к миру существуют в некотором обособленном пространстве предания, не пересекающемся c пространством современной науки. Между тем “реактивация” смыслов и ценностей, присутствующих в религии, может оказаться значимым фактором при решении глобальных проблем современности.

Необходимо, поэтому, говорить о совместной ответственности науки и религии перед лицом вызовов современной эпохи. Невозможно поставить под сомнение ни автономию науки в ее движении к научной истине, ни целостность религиозного предания. Однако современным научным и религиозным сообществам необходимо совместно обсуждать вопросы о ценностях и перспективах, взаимно обогащая дискурсивные практики и аргументационные ресурсы друг друга.

В сборнике читатель найдет работы, посвященные различным аспектам возможного взаимодействия религии и науки. Обсуждаются вопросы, связанные с развитием отдельных научных направлений, прежде всего, биотехнологий. Рассматриваются проблемы этики науки. Крайне значимой оказалась для авторов сборника антропологическая проблематика. Вопрос о человеке, его природе и его судьбе в перспективы возможных научных достижений явно или неявно присутствует в большинстве работ. Представлена, с другой стороны, и вполне традиционная метафизическая проблематика, связанная с идеями единого знания и возможного научно-богословского синтеза. В целом сборник можно рассматривать как интересную попытку того взаимного обогащения дискурсов в результате совместного обсуждения тем, актуальных как для ученых, так и для богословов, а, в конечном счете, для всех мыслящих людей.

Григорий Гутнер

 

Этика и аксиология науки

 

Ганс Кюнг

 

Для чего нужна этика?

Из книги Projekt Weltethos

 

II. Для чего нужна этика?

Должно было стать ясным: катастрофические экономические, социальные, политические и экологические тенденции как первой, так и второй половины (этого) века, создают, по крайней мере, ex negativo необходимость в мировом этосе ради выживания человечества на этой земле. Диагнозы распада мало помогают нам в решении этой проблемы. Недостаточно здесь и прагматической социальной технологии, лишенной обоснования ценностей, независимо от ее западной или восточной направленности. Однако без морали, без общеобязательных этических норм, без «глобальных стандартов» (Global Standards), накапливая проблемы в течение десятилетий, народы подвергаются опасности прийти к кризису, который в конце концов приведет к национальному коллапсу, то есть экономической разрухе, социальному краху и политической катастрофе.

Иными словами, мы нуждаемся в размышлениях об этосе, о нравственной позиции человека; мы нуждаемся в этике, в философском или богословском учении о ценностях и нормах, которые должны руководить нашими решениями и действиями. В кризисе необходимо увидеть шанс найти решение (Response) проблемы (Challenge). Однако ответ, исходящий из отрицательного, вряд ли окажется исчерпывающим, если этика не хочет превратиться в ремонтную технику по исправлению дефицитов и слабостей. Поэтому нам нужно все же постараться дать положительный ответ на вопрос о мировом этосе. Начнем с основного вопроса любой этики: Для чего вообще нужна этика? Почему человек должен поступать этично?

1. По ту сторону добра и зла?

а. Почему нельзя делать зло?

Почему человек должен делать добро, а не зло? Почему он не стоит «по ту сторону добра и зла» (Ф. Ницше), обязанный только своей «воле к власти» (успеху, богатству, удовольствию)? Элементарные вопросы часто бывают самыми сложными – и они стоят сегодня не только перед «пермиссивным» Западом. Обычаи, законы и предания, многое из того, что было само собой разумеющимся в течение столетий, поскольку обеспечивалось религиозным авторитетом, сегодня во всем мире совсем не является само собой разумеющимся. Перед каждым отдельным человеком встают схожие вопросы:

– Почему люди не должны обманывать, изменять, обкрадывать, убивать других людей, если это приносит им пользу и в конкретном случае не стоит опасаться разоблачения и наказания?

– Почему политик должен противостоять коррупции, если он может быть уверен в конфиденциальности со стороны своих «спонсоров»?

– Почему бизнесмен (или банк) должен устанавливать границы жажде наживы, если жадность («Greed») и девиз: «Обогащайтесь!» проповедуется публично без всяких моральных ограничений?

– Почему исследователь (или исследовательский институт), занимающийся эмбрионами, не должен развивать коммерческую технологию размножения, которая гарантирует производство безупречных эмбрионов и выбрасывает выбракованные в мусор?

– Почему на основе пренатального определения пола нельзя заранее ликвидировать потомство нежеланного пола (например, женского)?

Однако эти вопросы обращены также и к большим коллективам: Почему одному народу, одной расе или религии, обладающими необходимыми средствами принуждения, непозволительно ненавидеть, преследовать, или, если возможно, даже депортировать или ликвидировать отличающееся от них, иноверное или «иностранное» меньшинство? Однако довольно о плохом!

b. Почему нужно делать добро?

Здесь вопросы также сначала обращены к отдельному человеку:

– Почему люди должны быть не бесцеремонными и жестокими, а приветливыми, обходительными и даже готовыми помочь, почему уже молодой человек должен отказаться от применения силы и принципиально выступать за неприменение насилия?

– Почему предприниматель (или банк) должен непременно корректно вести себя даже в том случае, если это никто не контролирует, почему профсоюзный функционер (даже в том случае, если это повредит его собственной карьере) должен стараться не только на пользу своей организации, но и на пользу общественного блага?

– Почему для ученого-естественника, врача – специалиста по репродуктивной медициной и для их институтов человек ни в коем случае не должен быть объектом коммерциализации и индустриализации (эмбрион как марочный продукт и объект торговли), но всегда должен быть правовым субъектом и целью?

Однако и здесь эти вопросы также обращены к большим коллективам: Почему один народ, одна раса или одна религия должны проявлять толерантность, уважение и даже почтение к другому народу, к другой расе или другой религии? Почему власть имущие в народе или религии должны непременно вносить вклад в дело мира, а не войны?

Зададим еще раз принципиальный вопрос: Почему человек, понимаемый как индивидуум, группа, нация, религия, должен вести себя по-человечески, поистине по-человечески, то есть гуманно? И почему он должен поступать так непременно, то есть в любом случае? И почему так должны поступать все, не исключая никаких социальных слоев, клик или групп? Это – основной вопрос любой этики.

2. Без основного консенсуса нет демократии

а. Дилемма демократии

То, что здесь заключена фундаментальная проблема западной демократии, о которой следует не самоуверенно морализировать, а самокритично размышлять, должно быть очевидно. Ведь свободное демократическое государство – в отличие от средневекового клерикального («черного») или современного тоталитарного («коричневого» или «красного») – должно быть мировоззренчески нейтральным уже исходя из собственного самопонимания. Это означает, что оно должно допускать различные религии и конфессии, философии и идеологии. И это, несомненно, означало грандиозный прогресс в истории человечества, так что сегодня повсюду в мире чувствуется необычайное стремление к свободе и правам человека, которое ни один западный интеллигент, постоянно пользующийся западной свободой, не должен дезавуировать как «типично западное». Демократическое государство, в соответствии со своей конституцией, должно уважать, защищать и поощрять свободу совести и религии, а также свободу прессы и собраний и все, что относится к современным правам человека. И все же этому государству при всем этом непозволительно предписывать в качестве обязательного тот или иной смысл или стиль жизни, ему непозволительно диктовать в правовом смысле высшие ценности и последние нормы, если оно не хочет нарушить свою мировоззренческую нейтральность.

Совершенно очевидно, что здесь заложена дилемма любого современного демократического государства (неважно, в Европе, Америке, Индии или Японии): оно обязуется соблюдать то, что оно одновременно не в состоянии предписать с юридической точки зрения. Именно плюралистическое общество, в том случае, если в нем должны сосуществовать различные мировоззрения, нуждается в основополагающем консенсусе, в который вносят свой вклад различные мировоззрения, так что, хотя «строгого» или тотального консенсуса и не получится, но вполне может образоваться «overlapping consensus» (Джон Роулз) Насколько далеко должен распространяться этот «перекрывающийся» этический основной консенсус в конкретном случае, зависит от исторической ситуации. Так, долгое время люди не считали нужным заботиться о бережном отношении и сохранении нечеловеческой природы, что сегодня просто необходимо для выживания самого человечества. Таким образом, консенсус должен постоянно находиться вновь и вновь в динамическом процессе.

b. Минимум общих ценностей, норм, позиций

Сегодня в значительной степени преобладает мнение, что без минимального основного консенсуса относительно определенных ценностей, норм и позиций достойное человека совместное сосуществование невозможно ни в малом, ни в большом сообществе. Без такого основного консенсуса, который все время заново должен находиться в диалоге, не в состоянии функционировать и современная демократия, которая даже, как показала, например, Веймарская республика с 1919 по 1933 г., погибает в хаосе или же в диктатуре.

Что означает минимальный основной консенсус? Поясним на нескольких примерах.

– Что является предпосылкой внутреннего мира малого или большого сообщества? Ответ: соглашение о возможности решения общественных конфликтов без применения насилия.

– Что составляет предпосылку экономического и правового порядка? Ответ: соглашение о наличии желания придерживаться определенного порядка и законов.

– Что является предпосылкой институтов, поддерживающих эти порядки и, с другой стороны, подчиненных постоянным историческим изменениям? Ответ: по крайней мере, подразумеваемое воля ко все новому и новому одобрению их существования.

Факт, однако, что, совершенно напротив, в идеологических спорах ставшего абстрактным и необозримым технологического мира кое-где все еще реагируют террором, все более само собой разумеющимися становятся разительный макиавеллизм в политике, «акульи» методы на бирже и либертинизм в частной жизни. Повторимся: здесь необходимо не морализирование, а рефлексия.

c. Свободно избранные связи

Если современное общество должно функционировать, то нельзя пренебрегать вопросом о целевых представлениях и о «лигатурах» (Ральф Дарендорф), свободно избранных связях индивидуума. Связи, которые должны становиться для человека не оковами и цепями, а помощью и поддержкой! И основополагающей в человеческой жизни все же является связь с направлением жизни, жизненными ценностями и нормами, жизненными позициями, смыслом жизни, и все это, если я не ошибаюсь, транснационально и транскультурно.

Людям обычно свойственно неискоренимое желание придерживаться чего-либо, надеяться на что-либо: в таком необозримо комплексном мире технологий и в перипетиях и неурядицах личной жизни иметь свою точку зрения, следовать какой-либо руководящей линии, располагать масштабами, представлением о цели, короче говоря, люди ощущают желание обладать чем-то вроде базового этического ориентира. И как бы ни была важна столь подчеркиваемая социальной психологией всесторонне открытая коммуникация в ставшем неуверенном из-за избытка информации и дезинформации современном индустриальном обществе, как бы ни были важны для практики предложенные с юридической стороны модели так называемое Alternative Dispute Resolution [6]Cp. E. G. Tannis, Alternative Dispute Resolution That Works . – North York / Canada, 1989.
, без привязанности к смыслу, ценностям и нормам человек не сможет вести себя истинно по-человечески ни в большом, ни в малом.

Что могло бы стать в этом контексте максимой с перспективой на будущее? Что могло бы послужить целевой этической установкой для третьего тысячелетия? Что могло бы стать лозунгом для стратегии будущего? Ответ: ключевым понятием для нашей стратегии будущего должна быть ответственность человека за эту планету, планетарная ответственность.

3. Лозунг будущего: планетарная ответственность

а. Вместо этики успеха или этики убеждений – этика ответственности

Требование глобальной ответственности означает, во-первых, требование противоположности простой этике успеха (Erfolgsethik); противоположности таким действиям, для которых цель освящает любые средства и для которых хорошо все, что «работает», приносит выгоду, власть или наслаждение. Именно это может привести к разительному либертинизму и макиавеллизму. Такая этика не может быть этикой будущего.

Однако еще менее этикой будущего может быть простая этика убеждений (Gesinnungsethik). Для такой этики, направленной на более или менее изолированную ценностную идею (справедливость, любовь, правда), важна исключительно внутренняя мотивация лица, совершающего действие. Она не учитывает при этом следствия решения или действия, конкретную ситуацию, ее требования или последствия. Такая «абсолютная» этика опасно неисторична (она игнорирует сложившуюся комплексность исторической ситуации), она аполитична (игнорирует комплексность заданных общественных структур и властных отношений), но именно так она может в крайнем случае оправдать даже терроризм по убеждению.

Напротив, плодотворной для будущего могла бы быть этика ответственности (Verantwortungsethik), предложенная зимой Революции 1918–1919 гг. великим социологом Максом Вебером. Такая этика и по Веберу не «беспринципна», однако она все реалистичнее задает вопрос о заведомых «последствиях» нашего действия и берет на себя ответственность за них: «И постольку этика убеждения и этика ответственности не суть абсолютные противоположности, но взаимодополнения, которые лишь вместе составляют подлинного человека, того, кто может иметь призвание к политике». Без этика убеждения этика ответственности превратилась бы в беспринципную этику успеха, для которой любое средство хорошо ради достижения целей. Без этики ответственности этика убеждения превратилась бы в пестование эгоцентризма.

Однако после Первой мировой войны знания и возможности человека неизмеримо возросли – с чрезвычайно опасными отдаленными последствиями для грядущих поколений, как мы видим на примере таких областей, как атомная энергия и генные технологии. Поэтому в конце 1970-х гг. американский философ немецкого происхождения Ханс Йонас по-новому и досконально продумал принцип ответственности для нашей технологической цивилизации в полностью изменившейся мировой ситуации с перспективой угрозы дальнейшему существованию человеческого рода. Действие, руководимое глобальной ответственностью за всю био-, лито-, гидро– и атмосферу нашей планеты! И, если подумать об энергетическом кризисе, истощении природы, росте населения, это включает самоограничение человека и его свободы в настоящем времени ради его выживания в будущем: таким образом, необходима новая этика, заботящаяся о будущем (и потому мудрая) и уважающая природу.

b. Ответственность за современность, окружающую среду и мир после нас

Таким образом, лозунг третьего тысячелетия должен быть конкретным:

ответственность мирового сообщества за его собственное будущее! Ответственность за современный нам мир и окружающую нас среду, а также за мир после нас. Ответственные лица различных мировых регионов, мировых религий и мировых идеологий призваны учиться мыслить и действовать в глобальных взаимосвязях! Особенно это требование, разумеется, относится к трем ведущим экономическим мировым регионам: Европейскому Сообществу, Северной Америке и Тихоокеанскому региону. Они не могут отказаться от ответственности за развитие других мировых регионов: Восточной Европы, Латинской Америки, Южной Азии, а также региона, где, после отрадных тенденций развития в Восточной Европе, также стремятся к позитивным изменениям, – Африки. Итак, на пороге третьего тысячелетия острее, чем когда-либо, встает кардинальный этический вопрос: при каких основных условиях мы можем выжить, выжить как люди на населенной Земле, и гуманно конструировать свою индивидуальную и социальную жизнь? При каких условиях человеческая цивилизация может благополучно перейти в третье тысячелетие? Какому основному принципу должны следовать руководящие работники политики, экономики, науки, а также религий? И при каких условиях отдельно взятый человек также сможет достичь счастливого и гармоничного существования?

с. Цель и критерий: человек

Ответ: человек должен стать большим, чем он есть, – он должен стать человечнее! Для человека хорошо то, что сохраняет, развивает, совершенствует его человеческое бытие, причем делает это совсем иначе, чем раньше. Человек должен использовать свой человеческий потенциал на пользу максимально гуманного общества и здоровой окружающей среды иначе, чем это делалось до сих пор. Ведь его поддающиеся активизации возможности гуманности превышают фактическое положение. В этом отношении реалистический принцип ответственности и «утопический» принцип надежды (Эрнст Блох) тесно связаны друг с другом.

Итак, мы ничего не имеем против сегодняшних «тенденций самости» (самоопределение, опыт поиска самости, нахождение самости, самореализация, самоосуществление), пока они не отграничиваются от ответственности за себя и за мир, ответственности за ближних, за общество и природу, пока они не превращаются в нарциссическое самолюбование и аутистический эгоцентризм. Самоутверждение и альтруизм не должны исключать друг друга. Для улучшения мира требуются идентичность и солидарность.

Но какие бы проекты ни планировались для лучшего будущего человечества, должен присутствовать основной этический принцип: человек – это со времен Канта составляет формулировку категорического императива – никогда не должен превращаться только в средство. Он должен оставаться последней целью, всегда должен быть целью и критерием. Деньги и капитал – это средства, так же как и работа – средство. Наука, техника и промышленность – тоже средства. Они тоже ни в коем случае не «свободны от ценностей», не «нейтральны», а должны в каждом отдельном случае оцениваться и употребляться постольку, поскольку они служат человеку для его развития. Например, генная манипуляция человеческих зародышей согласно вышесказанному разрешена только в том случае, если она служит защите, сохранению и гуманизации человеческой жизни; потребительские исследования на эмбрионах являются экспериментом на человеке, который должен быть строго отклонен как негуманный.

Что касается экономики, то «прибыль – это не цель, а результат». Эти слова я однажды услышал от американского гуру в области менеджмента, профессора Петера Друкера, который недавно объявил о грядущей смене «делового общества» (Business Society) «обществом знания» (Knowledge Society), в котором воспитание и образование будут иметь решающее значение. Однако уже сейчас мы знаем, что компьютеры и машины, кибернетика и менеджмент, организация и система существуют для человека, а не наоборот. Или, иначе говоря, человек всегда должен оставаться субъектом и никогда не превращаться в объект. Это действительно не только в большой политике, но и в повседневности руководства предприятием (и об этом нам говорят именно экономические психологи и теоретики управления предприятиями): «“Человеческий фактор” является центральным движущим или тормозящим элементом как в производственном, так и в глобальном процессе» (Роланд Мюллер). Или, как высказывается Кнут Блейхер в сравнительном анализе культурных моделей менеджмента (США – Европа – Япония): «Изобретения и инновации создаются не машинами, а людьми, мотивированно использующими свой интеллект для распознания шансов, предотвращения рисков и создания посредством своей активности новых экономических, социальных и технических отношений. На смену реальному основному капиталу, который во времена стабильных тенденций развития был решающим для успеха предприятий, сегодня приходит человеческий капитал, определяющий будущий успех предприятия». В самом деле, не компьютер, а человек спасет человека.

d. Этика как общественная задача

Поэтому выдвигается программное требование: Этика, которая в современности все более начинает восприниматься как личное дело каждого, в постсовременности должна вновь стать общественной задачей первостепенного значения – ради блага человека и выживания человечества. При этом недостаточно привлечения экспертов по этике к работе различных общественных организациях в единичных случаев.

Нет, ввиду чрезвычайной комплексности проблем и специализации науки и техники этика сама нуждается в институционализации, продвинувшейся в Северной Америке гораздо дальше, чем в Европе и в Японии: этические комиссии, кафедры этики и этические кодексы, особенно в сферах биологии, медицины, техники и экономики (например, Кодекс поведения, Кодекс деловой этики (Code of Business Ethics), который решительно противостоит усиливающейся коррупции).

Не следует забывать, что и экономическое мышление и действие не являются свободными от ценностей или ценностно-нейтральными. Например, мнение, что исключительную задачу предприятия составляет принесение прибыли, а максимизация прибыли, – это лучший и единственный вклад предприятия в благополучие общества, и среди экономистов и специалистов по управлению предприятиями постепенно считается устаревшей точкой зрения. Экономисты сегодня тоже вспоминают о том, что великие европейские теоретики экономики и общества, от Аристотеля и Платона, Фомы Аквинского и до морального философа и основателя современной экономики Адама Смита, видели экономику и политику в общем этическом контексте.

Однако тот, кто поступает этично, действует поэтому не неэкономически, а осуществляет профилактику кризисов. Некоторым крупным предприятиям пришлось сначала пережить болезненные потери, прежде чем они извлекли для себя урок, что экономически эффективнейшим является не то предприятие, которое не заботится ни об экологических, ни о политических или этических импликациях своих продуктов, а то, которое включает их, при необходимости соглашаясь с кратковременными жертвами, и таким образом с самого начала избегает ощутимых штрафов и законодательных ограничений.

Подобно тому, как невозможно просто переложить социальную и экологическую ответственность на политиков, так же невозможно просто переложить нравственную, этическую ответственность на религию. При этом есть предприниматели, которым уже в кругу семьи их критичными сыновьями и дочерьми задается вопрос, заслуживает ли доверия такое разделение между экономикой и моралью, между ориентированным исключительно на получение прибыли ведением дел фирмы вне дома и этичной частной жизнью в доме. Нет, этичное поведение должно быть не только частным дополнением к концепциям маркетинга, стратегиям конкуренции, экологичной бухгалтерии и социальному балансу, но образовывать естественные границы человеческого социального поведения. Ведь и рыночной экономике, если она хочет социально функционировать и экологично регулироваться, требуются люди, руководящиеся совершенно определенными убеждениями и позициями. Да, в общем можно сказать:

е. Мирового порядка не может быть без мирового этоса

Ведь безусловно одно: человека нельзя улучшить посредством все большего количества законов и предписаний и, разумеется, посредством только психологии и социологии. Как в большом, так и в малом мы все время сталкиваемся с одной и той же ситуацией: знание дела еще не означает знания смысла, регламентации – это еще не ориентиры, а законы – еще не нравы. Праву тоже необходим нравственный фундамент! Этическое признание и одобрение обществом законов (за невыполнение которых государством предусмотрены санкции и выполнение которых может вынуждаться насилием) являются предпосылкой любой политической культуры. Какую пользу приносят отдельным государствам и организациям, неважно, ЕС, США или ООН, все новые и новые законы, если большая часть людей и не думает соблюдать их и постоянно находит множество средств и путей для того, чтобы безответственно добиваться собственных или коллективных интересов? Например, в США в следующие пять лет по причине новой волны наркотиков (согласно оценкам National Council on Crime and Delinquency, Национального совета по преступности и правонарушениям) необходимо будет построить новые камеры для 460 тысяч новых заключенных и потратить в целом 35 миллиардов долларов. Таким образом, уже из экономических соображений требование увеличения количества наблюдения и контроля, полиции, тюрем и более строгих законов не может быть единственным решением, чтобы справиться с такими серьезными проблемами нашего времени. Помимо вопроса финансирования переориентации кокаиновых плантаций в Южной Америке, речь, очевидно, одновременно идет об основной проблеме воспитания (семья, школа, группа, общественность) в Северной Америке (и Европе). «Quid leges sine moribus» – гласит римское изречение: «Что значат законы без (добрых) нравов»?!

Разумеется, во всех государствах мира существует экономический и правовой порядок, но ни в одном государстве мира он не будет функционировать без этического консенсуса, без этоса его граждан, которым живет демократическое правовое государство. Несомненно, и международное сообщество государств уже создало транснациональные, транскультурные, трансрелигиозные правовые структуры (без которых международные договоры были бы чистым самообманом); однако что такое мировой порядок без (при всей его связанности со временем) объединяющего и обязательного для всего человечества этоса, без мирового этоса (Weltethos)? Не в последнюю очередь мировой этос требуется мировому рынку! Мировое сообщество менее чем когда-либо сможет позволить себе существование пространств с полностью отличающейся или даже противоречивой в центральных пунктах этикой. Что толку от этически обоснованных запретов в одной стране (к примеру, определенных финансовых и биржевых манипуляций или агрессивных геннотехнологических исследований), если они могут быть обойдены при перемещении в другие страны? Если этика хочет функционировать на всеобщее благо, она должна быть неделимой. Единому миру все необходимее единый этос! Постсовременному человечеству требуются общие ценности, цели, идеалы, представления о будущем. Но здесь возникает большой спорный вопрос: не предполагает ли все это единой религиозной веры?

 

III. Коалиция верующих и неверующих

Неоспоримо, что в течение тысячелетий религии были системами ориентации, образовывавшими основу определенной морали, легитимировавшими ее, мотивировавшими к следованию ей и часто также предусматривавшими санкции за ее нарушение. Однако должно ли это оставаться неизменным и сегодня, в нашем в большей степени секуляризованном обществе?

1. Почему не мораль без религии?

а. Религии как амбивалентные явления

Никто не может отрицать, что религии, эти, как все человеческое, амбивалентные исторические величины, выполняли свою нравственную функцию кое-как, то хорошо, то плохо. Именно и хорошо, и плохо: пренебречь тем, что именно развитые религии внесли большой вклад в духовно-нравственный прогресс народов, может лишь предвзятость. Но и то, что они часто тормозили этот прогресс и даже препятствовали ему, настолько же бесспорно. Часто религии зарекомендовывали себя не как двигатели прогресса (так, несмотря на все односторонности и слабости, протестантская Реформация), а представали бастионами контрреформ и противниками Просвещения (так, как уже в XVI и XIX вв. и вновь сегодня, самоуправный, помешанный на власти Рим).

Положительное и отрицательное можно, конечно, рассказать не только о христианстве, но также и о иудаизме и исламе, об индуизме и буддизме, о китайском конфуцианизме и таоизме. В любой из великих мировых религий рядом с более или менее триумфальной историей успехов (которая чаще лучше известна приверженцам данной религии) существует также скандальная хроника (о которой они предпочитают умалчивать). Ведь до сих пор бывают времена, в которые, согласно формулировке американского психиатра Эдгара Дрейпера, «институционализированная религия не особенно стеснялась своих сумасбродных приверженцев, диких течений, комичных исцелений, скабрезных брахманов, параноидных проповедников, помешанных рабби, эксцентричных епископов или пап-психопатов; она была еще менее готова признать силу характера за теми еретиками, реформаторами или бунтарями, которые противились ее учению». Именно поэтому многие люди задают себе вопрос: почему не мораль без религии?

b. Разве люди не могут жить нравственно и без религии?

Верующим людям также придется признать, что нравственная жизнь возможна и без религии. Почему?

1. Существует достаточно биографических и психологических причин, по которым наши современники хотят отказаться от религии, превратившейся в обскурантизм, суеверие, отупление народа и «опиум».

2. Эмпирически невозможно отрицать, что нерелигиозные люди фактически и без религии обладают основными этическими ориентирами и ведут нравственную жизнь; более того, в истории нередко случалось, что не принадлежащие к какой бы то ни было религии люди продемонстрировали в своей жизни новый смысл человеческого достоинства и часто больше сделали для гражданской сознательности, свободы совести, свободы вероисповедания, чем приверженцы религий.

3. Антропологически невозможно отрицать, что многие нерелигиозные люди также развили и обладают принципиальными целями и приоритетами, ценностями и нормами, идеалами и моделями, критериями различения истинного и ложного.

4. С философской точки зрения бесспорно, что человек как разумное существо обладает действительной человеческой автономией, которая позволяет ему и без веры в Бога реализовывать базисное доверие в действительность и брать на себя ответственность в мире: ответственность за себя и за мир.

с. Свобода решения: за или против религии

Таким образом, бесспорно, что многие нерелигиозные люди сегодня примером своей жизни демонстрируют мораль, ориентированную на достоинство каждого человека; и к этому человеческому достоинству относятся в современном понимании разум и гражданская сознательность, свобода совести, свобода религии или вероисповедания и прочие права человека, которые утверждались в ходе долгой истории, часто с большим трудом и зачастую преодолевая противостояние этаблированных религий. И для мира между народами, для международного сотрудничества в политике, экономике и культуре и также для международных организаций, таких, как ООН и ЮНЕСКО, чрезвычайно важно, чтобы религиозные люди, будь они иудеями, христианами или мусульманами, индуистами, сикхами, буддистами, конфуцианцами, таоистами или еще кем-либо, признали бы, что и нерелигиозные люди, независимо от того, называют ли они себя «гуманистами» или «марксистами», так же могут по-своему представлять и защищать человеческое достоинство и права человека, гуманный этос. Ведь, в самом деле, и верующие, и неверующие согласны с тем, что написано в первой статье Всеобщей декларации прав человека, принятой Генеральной Ассамблеей ООН после Второй мировой войны и Холокоста 10 декабря 1948 г.: «Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены разумом и совестью и должны поступать в отношении друг друга в духе братства».

Отсюда вытекает также право на свободу религии (свободу вероисповедания), причем, о чем часто умалчивают фанатичные верующие, это право на свободу в двояком смысле: свобода для религии, с одной стороны, и свобода от религии, с другой стороны. Таким образом, право на свободу религии, если быть последовательными, включает также и право на отсутствие религии: «Каждый человек имеет право на свободу мысли, совести и религии; это право включает свободу менять свою религию или убеждения и свободу исповедовать свою религию или убеждения как единолично, так и сообща с другими, публичным или частным порядком в учении, богослужении и выполнении религиозных и ритуальных обрядов» (ст. 18).

Все это, кажется, возможно очень легко обосновать одним человеческим разумом, без всяких догматов веры. Почему же человеку не преодолеть, как этого требовал Иммануэль Кант в своей программной статье «Что такое Просвещение?», свое «состояние несовершеннолетия», в котором он находится «по собственной вине», свою «неспособность пользоваться собственным разумом без руководства другого», и не воспользоваться своим разумом в том числе для обоснования этики разума? Ведь эта неспособность, согласно Канту, основана не на «недостатке разума, но мужества». «Имей смелость пользоваться собственным разумом!» Именно поэтому многие специалисты философской и богословской этики сегодня представляют и защищают подлинную человеческую автономию во всех практических решениях человека, нравственную автономию, которую не может просто отменить и подлинная христианская вера. Необходимо, как минимум, обоюдное уважение верующих и неверующих.

2. Общая ответственность в обоюдном уважении

a. Необходимость коалиции

В обоюдном уважении будет также необходимой и коалиция верующих и неверующих (деистов, атеистов, агностиков) в пользу общего мирового этоса. Почему? Мы уже развили эту основную мысль и можем обобщить ее здесь еще раз:

4. Опасность смыслового, ценностного и нормативного вакуума угрожает как верующим, так и неверующим. Мы должны вместе противостоять потере старых ориентационных традиций и ориентационных инстанций и вытекающему из нее абсолютно фатальному кризису ориентиров.

5. У демократии без доправового консенсуса возникают проблемы с легитимацией. Хотя свободолюбивое демократическое государство и должно быть мировоззренчески нейтральным, однако, ему необходим минимальный основной консенсус касательно определенных ценностей, норм и позиций, потому что без этого основного морального консенсуса невозможно достойное человека совместное существование. Из этого следует:

6. Человеческое общество не сможет выжить без этоса, конкретно:

– внутреннего мира не может быть без соглашения о ненасильственном разрешении конфликтов;

– экономического и правового порядка не может быть без желания соблюдать определенный порядок и определенные законы;

– никаких общественных институтов не может быть без – по крайней мере, молчаливого, – согласия заинтересованных граждан.

b. Реализуемость коалиции

Если такая коалиция между верующими и неверующими в пользу мирового этоса необходима, существует ли также возможность ее конкретной реализации? Да, ведь вместе с верующими и неверующие могут противостоять любому тривиальному нигилизму, диффузному цинизму и социальному холоду и убежденно и убедительно прилагать все усилия:

7. Чтобы основное право всех людей (какого бы пола они ни были, какой бы нации, религии, расе или классу ни принадлежали бы) на достойную человека жизнь не игнорировалось бы дальше, как это было до сих пор, а постепенно реализовывалось;

8. Чтобы (в отличие от большей частью потерянных в этом отношении 80-х гг.) пропасть между богатыми и бедными странами не увеличивалась;

9. Чтобы трущобы в бедных кварталах четвертого мира не продолжали расти;

10. Чтобы достигнутый уровень благосостояния не был разрушен экологическими катастрофами и международными миграциями;

11. Чтобы стало возможным мировое сообщество без войн, в котором материальные неравенства медленно выравнивались бы посредством подъема жизненного стандарта бедных.

Если мы хотим именно в новой Европе, которая ни в коем случае не может снова стать прежней «досовременной», «христианской» Европой, избежать возрождения традиционных фронтов (консерваторы– либералы, клерикалы – лаицисты…), необходимо будет придать большее значение коалиции между верующими и неверующими. Разумеется, такая коалиция не свободна от имманентных проблем.

Перевела с немецкого Анна Петрова

 

Владимир Порус

 

Ответственность двуликого Януса (наука в ситуации культурного кризиса)

Тема ответственности науки обсуждается давно. Но не вполне ясно, о какой ответственности идет речь. Иногда это понятие трактуется предельно широко: от науки ждут решений, от которых зависит, будет ли вообще продолжаться человеческий род. От ученых требуют не только прогнозов, но и гарантий будущего. Что станет с человеческим миром, если он не овладеет новыми источниками энергии, не создаст технологий, способных обеспечить жизнь быстро растущих человеческих масс, не найдет защиты от глобальных катастроф, к которым ведет неразумное техническое развитие, не предотвратит социальные катаклизмы, войны? Еще никогда будущее так не зависело от настоящего: человечество стало смертным и даже, как говорил булгаковский Воланд, «внезапно смертным», ибо всеобщая гибель может наступить как результат случайности, оплошности, злого умысла или психопатии изуверов. Но никогда человечество не располагало и столь мощными средствами защиты от возможных крушений. И этим оно в значительной мере обязано науке. Множество наших современников склонны объяснять недостатки своей жизни не чрезмерным, а, напротив, слишком малым участием в ней науки и научных знаний. Получается, что наука ответственна за исполнение чуть ли не всех чаяний человечества. И если они не сбываются, в этом обвиняют науку и ученых – подобно тому, как язычники хлестали своих идолов, не оправдавших надежд.

Подобные рассуждения об ответственности науки либо слишком абстрактны, либо переходят на частности, например, когда речь идет о каких-то юридических, политических или экономических казусах, связанных с деятельностью того или иного ученого или научного сообщества. Разбор таких казусов мало что дает для понимания того, в чем состоит ответственность науки и чем она отличается от ответственности политики, церкви, медицины, образования, бизнеса…

Образ науки (например, каким он формируется в общественном сознании под сильным влиянием СМИ) противоречив: с одной стороны, наука – оплот настоящего и надежда на будущее, с другой – она несет опасности: призраки Хиросимы и Чернобыля бродят по миру. Но какую бы сторону противоречия мы ни взяли, степень ответственности, возлагаемой на науку, велика. Сами ученые время от времени привлекают общественное внимание к проблемам, возникающим, если соединение результатов науки с практикой грозит тяжкими последствиями. Резонанс таких обращений (особенно в критические моменты современной истории) бывал значительным и влиял не только на решения властей, но и на отношение общества к науке. Но бывает и так, что подобные обращения вязнут в общем равнодушии, лишь слегка оживляя интерес к сенсациям. Выходит, что ответственность науки – величина переменная, она зависит от множества факторов (социальных, политических, военных и др.). Но как совместить с этой переменчивостью и зависимостью от обстоятельств всеобщность ожиданий и требований, предъявляемых науке?

Вообще говоря, ответственность – понятие, имеющее смысл, если указано кто (субъект ответственности), перед кем (лицо, инстанция), за что (объект ответственности), где и когда (локализованность в пространстве и времени) отвечает. Если так, то ответственность науки слишком многолика и неопределенна.

Кому или чему адресуются мольбы или инвективы, упоминающие науку? Конкретному ученому, научному институту, в котором он работает, министерству, ведающему делами науки в той или иной стране, или «незримому колледжу», сообществу специалистов, работающих над одними и теми же или сходными проблемами, решение которых имеет важные практические последствия? За что несут ответственность эти субъекты: за выбор направления исследований, за то или иное конкретное действие (поступок) в рамках этого направления, за возможные последствия своей работы? Перед кем они должны отвечать? Перед теми, кто «заказывает» и финансирует их деятельность? Перед налогоплательщиками? Перед правом и законом? Перед своей совестью или судом общественного мнения? Перед Всевышним?

Кто и как устанавливает характер ответственности науки и ее меру? Существует ли «срок давности», по истечении которого ученый, чьи изыскания в итоге привели к возникновению серьезных опасностей для людей, более не ответственен ни перед людским, ни перед Божьим судом? Или же О. Ган, Р. Оппенгеймер и П. Ферми по сей день ответственны за Хиросиму и Чернобыль?

Сколько таких вопросов? Чем конкретнее вопрос об ответственности науки, тем точнее мог бы быть ответ, но тем он дальше от общего смысла проблемы; и наоборот, попытки ответить на вопрос об ответственности науки, так сказать в «общем виде», приводят только к расплывчатым призывам или меланхолическим сетованиям.

* * *

Что до юридической ответственности ученых, она определена государственными законами и правовыми традициями общества, в котором они живут и работают, и этим в принципе не отличается от ответственности граждан, занятых в иных профессиях. Например, в некоторых странах существуют законы, запрещающие проведение экспериментов по «клонированию» человеческих существ; эти законы иногда критикуют, аргументируя тем, что они сдерживают развитие одной из самых перспективных областей науки, обещающей в будущем невиданные успехи медицины. Помимо законов, есть еще общественное мнение, находящееся под воздействием различных – религиозных, традиционных, социально-психологических и др. факторов. Сами ученые не единодушны в оценке возможных последствий клонирования человека. Пока продолжается дискуссия, затрагивающая не только правовые и моральные, но и экономические аспекты проблемы, профессиональная работа ученых подчиняется действующему законодательству. Возможно, оно будет изменено, и те действия, которые сегодня противозаконны, завтра признают допустимыми и даже желательными. Но точно так же изменяются законы, регулирующие другую, экономическую, например, деятельность: купивший в магазине товар и сбывший его по более высокой цене гражданин СССР нес уголовную ответственность, тогда как точно такие действия, если они не связаны с нарушением налоговых и иных обязательств, в современной России законом не запрещены.

Когда говорят об ответственности науки, чаще имеют в виду ее социальный и моральный статус. Например, в заявлении участников III Пагуошской конференции (1958 г.), подписанном выдающимися учеными того времени, было сказано: «Знание своего дела позволяет ученым предвидеть заранее опасности, вытекающие из развития естествознания, и ясно представлять связанные с ним перспективы. Они обладают здесь особыми правами и вместе с тем несут особую ответственность за решение самой жгучей проблемы нашего времени». Тогда имелась в виду угроза применения оружия массового поражения, в создании которого прямо участвовали ученые. «Особое право» – право высказывать компетентные мнения, а «особая ответственность» – в том, что использование этого права составляет моральный долг (речь шла о спасении жизни на Земле): уклонение от него ставит ученого в аморальную позицию. В этом смысле действия коллектива ученых под руководством академика Н. Н. Моисеева, не только подтвердившего прогноз К. Сагана о неминуемой глобальной катастрофе в случае крупномасштабной ядерной войны, но и представившего доклад о полученных результатах на научной конференции в Вашингтоне (1 ноября 1983 г.), имевший важнейшие политические последствия, были не только профессиональными, но и в высшей степени моральными.

Особый моральный статус науки еще недавно полагался чем-то соответствующим самой ее природе. В том же заявлении 1958 г. говорилось, что собственная цель науки «состоит в том, чтобы увеличивать сумму человеческих знаний и помогать покорению сил природы для блага всего человечества». Участие науки в гонке вооружений сумму знаний, что и говорить, увеличивало, но служило интересам отдельных государств и политических сил, а значит, не отвечало «собственной цели» науки. Но «собственная» ли это ее цель, если огромное число ученых продолжает, как и ранее, участвовать в разработке средств уничтожения, возможно, еще более разрушительных, чем ядерное оружие?

Сходными оценками целей науки руководствовались ученые Римского клуба, которые поставили опасности неконтролируемого научно-технического прогресса в один ряд с применением достижений науки для создания оружия массового поражения. Они также полагали, что моральный и социальный долг людей науки состоит в том, чтобы способствовать ее развитию в безопасном и благотворном для человечества русле. Организатор и первый президент Римского клуба А. Печчеи писал: «Инициатива установления определенного кодекса, регулирующего границы и ответственность за научное и техническое развитие и внедрение, должна исходить прежде всего от самих представителей научной общественности, от ученого сообщества… Известно, что сегодня в мире больше ученых, чем их было за предшествующие века. Как социальная группа, они представляют сейчас достаточно реальную силу, чтобы недвусмысленно и во весь голос заявить о необходимости всесторонне оценивать технический прогресс и потребовать постепенного введения контроля за его развитием в мировых масштабах».

Что касается недвусмысленных и громких заявлений, в них, кажется, недостатка нет. Есть и реальные дела. Например, уже свыше тридцати лет существуют крупные национальные (правительственные и корпоративные), а также международные организации и институты, работающие в русле движения «Technology Assessment», задачей которых является всесторонний анализ конкретных научно-технических проектов и выработка рекомендаций по предупреждению опасностей, связанных с их реализацией. Хотя сделанного ими нельзя недооценивать, вряд ли можно сказать, что этому движению удалось «иммунизировать» мир от угроз, связанных с научно-техническим «прогрессом». Но еще более сомнительным было бы утверждение, что ученые в подобных институтах сознают и выполняют свой моральный долг лучше, чем их коллеги, занятые разработками тех проектов, которые подвергаются критической экспертизе. Естественнее предположить, что все заняты своим делом: одни выполняют проекты так, чтобы удовлетворить требования определенных заказчиков, другие – тоже по заказу – анализируют эти проекты и сигнализируют о их возможных невыгодных или опасных последствиях.

Вера в моральную силу научного сообщества, в его способность стать решающим политическим и культурным фактором нашей эпохи – отголосок времен, когда в науке видели едва ли не основной двигатель духовного и культурного развития общества, марширующего по направлению к идеальным целям человечества. По этой вере, люди науки – слуги Истории и Прогресса, носители высших ценностей, возвышающие свой голос именно тогда, когда человечество особенно нуждается в их указаниях и руководстве. Но действительность далека от этого представления. Мировое научное сообщество состоит вовсе не из святых или подвижников. В огромном большинстве его члены – профессионалы, работающие по найму, получающие свое вознаграждение не за то, что способствуют процветанию человечества или служат истине, а за конкретные результаты своего труда. Но разве не точно так поступают люди всех иных профессий?

«Нравственная ответственность» ученых – проблема, не имеющая простой и однозначной формулировки. О какой нравственности идет речь? Как и всякая профессия, наука имеет свой «этос», работа ученых подчинена определенным моральным требованиям. Известны попытки объединить эти требования в нечто вроде «морального кодекса» ученого. Так могут быть прочитаны «принципы Большой науки», в начале прошлого века сформулированные Р. Мертоном:

– ученый не должен останавливаться ни перед какими «запертыми» или «тайными» дверьми, за которыми, возможно, находятся важные истины; разумеется, его исследовательскую свободу, как и свободу всякого человека, можно насильственно ограничить (все равно, прямым запретом или прекращением финансирования), но важно, чтобы ограничение не исходило «изнутри», чтобы человек науки был духовно свободен в своем поиске;

– истина – высшая и безусловная ценность, поэтому морально все то, что позволяет эту истину искать, находить и сообщать о ней не только коллегам, но всему человечеству (а то, что мешает этому – аморально, например безнравственно держать в тайне какие-то научные результаты, особенно если это связано с корыстью, страхом или какими-то другими, не имеющими отношения к науке соображениями);

– ценность истины неразрывно связана с ценностью свободы: в своем поиске ученый подчинен требованиям рациональности (логике и опыту), но совершенно свободен от власти авторитета или авторитета власти; если ты уверен в своей научной правоте, ты должен высказать свое мнение, даже если оно противоречит мнению лауреата Нобелевской премии или директора института, в котором ты работаешь; следовать этому принципу – морально, нарушать его – аморально, и это относится не только к отдельному ученому, но и к любой научной организации, да и к науке в целом.

Это отчасти напоминает Моральный кодекс строителя коммунизма, пропагандировавшийся полвека назад в нашей стране. Каждый принцип, взятый в отдельности, симпатичен. Однако идеал «нравственной науки» так же отстоит от действительности, как реальная жизнь и поведение нормального человека 1960-х гг. отличались от пропагандистских клише. Можно, конечно, сказать, что идеал нужен, чтобы направлять и исправлять реальность. Но соотношение идеала и реальности более сложно. Ведь нравственный идеал часто бывает ширмой, за которой уютно устраиваются лицемерие и цинизм.

Ни один из принципов Р. Мертона (они приведены здесь в интерпретированной форме, но это, полагаю, не искажает их содержания) не может быть принят как абсолютный; более того, попытка прямого их применения ведет к апориям. Так, стремление к истине «во что бы то ни стало» может обернуться фанатизмом, потерей моральной чувствительности. Духовно свободный человек отличается от фанатика тем, что он и только он решает, идти напролом или остановиться и отступить ради более важных, чем решение очередной познавательной задачи, ценностей. Да и научные истины бывают разными по значению (не говоря уже о случаях, когда секретность научных результатов входит в государственные и национальные интересы, а ее нарушение служит отнюдь не «человечеству», а опять же частным, но чужим, интересам). Что касается свободного выражения мнений в научных коммуникациях, то и этот принцип может быть извращен; нельзя забывать, что «низвержение» научных авторитетов бывает соблазном для честолюбивых неофитов и что рациональный критицизм морален только тогда, когда он в первую очередь питает самокритику.

Для Р. Мертона характерно восприятие науки как «силы, несущей свет разума, тесно связанной с идеалами свободного критического мышления и, следовательно, демократии». Профессиональная этика ученого у него выступает как этика «открытого общества». К. Поппер рассматривал «Большую науку» как идеальную модель «открытого общества», а его методологическую концепцию И. Лакатос называл «кодексом научной честности»; эта метафора хорошо передает суть дела. Возможна и другая позиция: роль науки как деятельности по производству знаний социально и политически нейтральна, следовательно, ее профессиональная этика «инвариантна» при любом общественном строе. Подобно тому, как пекарю зазорно печь и продавать невкусный хлеб, ученому постыдно подтасовывать факты и заниматься фальсификацией экспериментальных данных. Присваивать чужие научные идеи так же аморально, как воровать деньги. А вот «антисциентисты» усматривают в науке орудие власти, пособницу тоталитаризма и одну из причин дегуманизации современного мира. Если наука повинна в грехах общества, подозрительна и ее этика.

В зависимости от различного понимания науки и ее моральная ответственность трактуется по-разному. Ученый несет ответственность за качество своей работы. Согласно принципам корпоративной этики он как член научного коллектива (например, научной школы) делит с ним ответственность за принимаемые решения. Когда же речь идет о моральной ответственности науки как социального института, важно, о какой морали идет речь, с какой позиции оцениваются функции и результаты науки.

Некоторые авторы отмечают, что наука как часть культуры не избежала современного кризиса, оказавшись нравственно несостоятельной и инертной. Ученые, заявляет С. Л. Яки, член Папской академии наук, оказались неспособными «положить конец тем действиям, которые могли бы оказаться гораздо более эффективными в приближении дня Страшного суда, чем все ангельские трубы вместе взятые». Отдельные и разрозненные призывы прекратить работу над водородной или нейтронной бомбой, над стратегической оборонной инициативой, известной под названием «звездные войны», использовать до предела экологически безопасные источники энергии, такие как солнечная энергия или приливные волны, оказались наивными. Научное сообщество не смогло возвыситься над общим уровнем нравственности общества, в котором «ни одной трещины не дает броня нравственной глухоты, с готовностью приветствующей увеличение уровня жизни благодаря технологии, которая одновременно составляет угрозу». Поэтому в век науки нравственная надежда человечества связана не с наукой, а с верой, с Христом, который и является подлинным спасителем человечества. «То, что связать свой жребий со Христом есть также действие, наиболее достойное с научной точки зрения, несомненно будет утешительной мыслью в век науки». По сути, католический богослов говорит о необходимости соединения развития цивилизации с высшими духовными ценностями, без которого нет выхода ни из нравственного, ни из технологического, ни из какого бы то ни было еще глобального тупика. И в этом он прав. Но что упрекать науку в нравственном несовершенстве, если точно такой упрек можно предъявить едва ли не всему человечеству? Почему именно наука должна быть (но не стала) эталоном высокой морали?

Никто не удивляется, например, тому, что политика далека от нравственных идеалов. Со времен Макиавелли известно, что политик, вознамерившийся строго руководствоваться принципами, которые можно найти в учебниках по этике, не только потерпел бы полный крах, но, что важнее, привел бы к провалу человеческие массы, которыми ему выпало руководить (что было бы совершенно аморально!). Политика не может осуществляться под диктовку морали: «Ходячее выражение “политика – грязное дело”, как ни парадоксально, оказывается тем справедливее, чем ближе реальная политика подходит к “идеалу” чистой политики». Вряд ли кто-то увидит в сферах бизнеса или менеджмента ту среду, в которой господствуют образцы высокой «общечеловеческой» морали. Но к науке предъявляют самые высокие моральные требования, обвиняя ее в том, что она им не соответствует!

Между тем, в ряде случаев диктат морали может тормозить развитие науки. Несколько десятилетий назад мысль о пересадке человеческих органов от живого или мертвого донора для спасения жизни или исцеления пациента могла казаться не только фантастической, но и аморальной. Сегодня уже сотни людей живут с пересаженным донорским сердцем, тысячи – с другими трансплантированными органами. В прошлом морально-религиозный запрет на анатомирование трупов тормозил развитие медицины, физиологии и других наук о человеческом организме. Моральное осуждение вивисекции сдерживало развитие знаний о системе кровообращения у высших животных. Здесь напрашивается аналогия с политикой, но кто решится сказать, что науке присущ некий «макиавеллизм»?

Вообще говоря, этические требования могут противоречить друг другу. Выполнять профессиональный долг – этично, но если это связано с тем, что приходится приглушать голос своей совести? Этический выбор за тем или иным ученым или исследовательским коллективом. И на этот выбор могут влиять различные факторы (религиозные убеждения, традиции, патриотизм или его отсутствие, стремление к успеху, честолюбие, давление обстоятельств). Конечно, это не кантовская этика «нравственных императивов», обладающих всеобщим и безусловным значением, «автономных» по отношению к любым посторонним факторам, а потому и формальных. Но если речь идет об ответственности в одном из указанных (конкретных) смыслов, то кантовская этика молчит. Воля, по Канту, сама себе предписывающая моральный закон, только перед собой и ответственна. Когда же говорят о моральной ответственности науки, имеют в виду нечто другое: не автономию «практического разума ученых», а зависимость их профессиональных действий от морали, доминирующей в обществе.

Но моральные требования определяют только контуры проблемной ситуации, в которой субъект, принимающий то или иное решение, совершает выбор и несет ответственность за него. Ни отдельному ученому, ни научному сообществу не снять с себя бремя свободы, спрятавшись за мораль. Поэтому, если происходит расщепление поведенческих ориентировок, если сознание мечется между долгом гражданина и профессиональными ценностями, между привлекательностью стереотипов социального успеха и нравственной самооценкой, то это скорее говорит о противоречивости самого нравственного выбора.

* * *

Так, размышления о нравственной ответственности науки выводят на проблему противоречия между культурой как горизонтом ценностей, выступающих ориентирами свободного поведения людей, и цивилизацией как системой формальных условий, необходимых для того, чтобы возможности этого ориентирования актуализировались.

Культура определяет ценностные смыслы общественного и личностного бытия. Цивилизация обеспечивает формы социальной организации, технические средства, регламент общественного поведения. Цивилизация превращает идеальные планы культуры в реальные программы, определяет в них место и роль социальных институтов (в том числе – науки), как и отдельных людей, устанавливает правила общежития, в которых находят более или менее адекватное выражение культурные универсалии. Это исторически обусловленные границы культуры.

Культурные идеалы и цели выступают как жизненные ориентиры в контексте цивилизации. За его рамками – это только символы. Цивилизация – сила, которая «блокирует» примитивные и разрушительные инстинкты, слепую стихию неразумия или разнузданность интеллекта. Однако никакие успехи цивилизации не гарантируют ей окончательной победы. «Внезапные» катастрофы уничтожают ее вековую работу. Опыт ХХ столетия показал, что варварство вполне уживается и с наукой, и с техникой, и с формальными механизмами контроля и порядка. Осмысливая этот опыт, некоторые мыслители пришли к выводу, что причина катастроф заключена в самой цивилизации, в ее «репрессивной» сущности. Во всяком случае, очевидно, что познавательные способности человека могут вполне аккомодироваться «дьявольским началом». Противостоять ему может только цивилизация, одухотворенная культурой.

Культура – не пассивный реагент воздействий цивилизации, она способна сбрасывать с себя устаревшие и отжившие ее формы и проектировать новые. Это – творческая лаборатория человеческого духа. Формирующиеся в ней идеалы и ценности становятся общезначимыми благодаря традициям. В динамичных обществах традиции недостаточны, а идеалы и ценности воплощаются в принципах цивилизации. Но культура обладает автономией, внутренними импульсами саморазвития.

Взаимообусловленность культуры и цивилизации может нарушаться. Наличные формы цивилизации имитируют культуру, «подменяют» ее. Поэтому Н. А. Бердяев называл цивилизацию «смертью духа культуры»: культура «ссыхается» в цивилизацию, а цивилизация без культуры превращается в антигуманный механизм. Как сохранить их связь?

Цивилизация должна направлять развитие культуры в контролируемое русло, но оставлять пространство свободы для творческой работы духа, культура должна формировать осознанные потребности и ожидания (психологические установки), осуществление которых ведет к преобразованию цивилизации, сохраняя ее от деструктивного бунта. Если этого не происходит, наступает кризис культуры, за которым следует и распад цивилизации.

Сегодня европейская культура находится в таком кризисе. Один из его признаков – утрата связи науки с культурными универсалиями.

Некогда вдохновленная мировоззренческим оптимизмом уверенность в безграничности познавательных возможностей науки подменена духовно бесплодной жаждой всеохватности. Эта жажда, конечно, находит себе практическое оправдание: нельзя заранее знать, к каким практическим пользам может вести даже самое отвлеченное исследование, а опыт показывает, что пользы могут быть чрезвычайными. Свою свободу наука охраняет от внешнего вмешательства (особенно от агрессивного и некомпетентного) постулатами о ценности «свободного и суверенного» научно-исследовательского труда и об органическом единстве всех частей и элементов своей грандиозной системы. Но если эта ценность трансформируется в самодовлеющую профессиональную ориентацию, в этом виден симптом неблагополучия культуры, ее «аварии». «Чем более четко научное познание пытается выделить суверенную территорию, определяя свой предмет, объект и метод; чем более замкнутым хотелось бы видеть науке пространство ее интеллектуального и духовного суверенитета в сознании культуры, чем более прочны и устойчивы стены, тем, вероятно, все более и более шатким, зыбким, непрочным грозит оказаться ее самостояние-в-культуре».

И тогда научный прогресс уже не воспринимается как составная часть культурного развития. Г. Люббе констатирует: «Когнитивное содержание научного прогресса… уже никак не затрагивает нас ни в культурном, ни тем более в политическом отношении». Оторванность науки от «человеческих масс», индифферентных по отношению к профессиональным ценностям науки, особенно сказывается в те периоды, когда само это развитие приносит не только блага, но и угрозы. Под сомнение ставится даже превосходство научно-технического прогресса над донаучными формами человеческой активности. Если ценность науки измерять только ее практическими применениями, то одного ядерного или космического оружия достаточно, чтобы дискредитировать эту ценность. Научное знание, используемое лишь как средство рационализации всевозможных видов человеческой практики, легко становится средством гипертрофии рационально-технического начала, «роботизации» человека.

* * *

Наука – один из главных узлов, связывающих культуру и цивилизацию. Она одновременно принадлежит и культуре, и цивилизации. В этом ее сила и источник продуктивности, в этом же – причина противоречивости ее облика.

Наука производит знания (ее методы, теории, экспериментальная техника, системы хранения, обработки и передачи информации – все это может рассматриваться как средства этого производства). Это требует особой подготовки и квалификации от людей, занятых в науке. Их труд оплачивается так же, как любой другой профессиональный труд, и требует специальной (институциональной) организации. Наука – участник рынка: производимая ею продукция обменивается на рынке, участвует в его формировании и во многом определяет его характер, поскольку «наукоемкость» (не только производства, но и вообще всех процессов и элементов рынка) является в современном товарообмене важнейшим параметром. В этом смысле наука является частью экономики, специфическим бизнесом, сектор которого неуклонно растет (даже фундаментальная наука, которая, безусловно, не может прямо выходить на рынок, тем не менее опосредованно воздействует на рыночные процессы, а в иных обстоятельствах – определяет их направленность и интенсивность; примеры, связанные с ролью математики, атомной и субатомной физики, молекулярной биологии, космологии, теории информации, теоретической экономики, психологии и других фундаментальных наук в формировании современного рынка, хрестоматийны и общеизвестны).

Вместе с тем наука не только участвует в производственных и рыночных процессах. Добываемые ею знания обладают духовной ценностью; они оказывают воздействие на формирование человеческого сознания, его отношения к миру. Поиск истины и обладание ею – одно из величайших наслаждений человека, источник его радостей, сфера приложения его творческих возможностей. Научные идеи являются культурным достоянием человечества.

Итак, наука производит знания, которые участвуют во всех жизненных процессах современного человечества, и субъекта этих знаний, человека. Как выразился М. К. Мамардашвили, наука есть сфера деятельности, в которой происходит «экспериментирование с человеческими возможностями», реализация «возможного человека». В ней воплощена противоречивость движущегося познания. Она «конструирует» природный и социальный Космос из добытых знаний, позволяет культуре ощущать себя его частью. Но в то же время она постоянно разрушает свое собственное единство, реконструирует мир, выходит за рамки установленных ею же понятий, преступает пределы наличных возможностей познания, реализуемых в культуре. Это означает, что наука – не только порождение культуры, но и сила, создающая и преобразующая культурные «проекты». После Коперника и Галилея, Фарадея и Максвелла, Дарвина и Фрейда, Эйнштейна и Бора, Вавилова, Уотсона, Крика, Вернадского, Чу и других великих первопроходцев науки европейская культура приобретала новые черты, становилась иной по сравнению с ее предшествующими эпохами. Так было и так, хотелось бы верить, будет всегда.

Но работа науки может осуществляться только в конкретных исторических формах цивилизации. Можно сказать, что наука становится непосредственной культуропроизводительной силой, если опирается на цивилизацию и в то же время направляет ее изменения.

Связь культуры и цивилизации зависит от исторического движения научного познания, и в то же время последнее зависит от этой связи. Научные знания расширяют пространство свободы, обогащают духовный мир человека. Познание одухотворено идеалами истины, гармонии, красоты. Знания могут иметь практическое применение, они участвуют в создании материальных благ, позволяют находить новые возможности использования природных сил и ресурсов, рационально организовывать производственные и социальные процессы. Духовную ценность знания нельзя отделить от его практической полезности.

Наука – двуликий Янус. Как духовные ценности научные знания принадлежат культуре, как стимулы и основания практики – они служат цивилизации. Если удерживается равновесие между культурой и цивилизацией, единство этих начал свойственно и науке. Когда равновесие нарушено, наступает кризис, охватывающий и науку, оба ее лика искажаются.

Примером может служить история становления науки в России, начало которой положено преобразованиями Петра I. Царь-реформатор вводил основы европейской цивилизации в стране, культурные основания которой явно не соответствовали этим основам, в первую очередь – формам государственной и общественной жизни. Петр I нуждался в науке и обученных специалистах для преобразований армии, военной техники, создания промышленности и систем коммуникации, организации государственной бюрократии. Но его мало заботили культурные основания европейской науки, которые были чужды не только деспотическому характеру императора, но, что важнее, культурной «почве» России конца XVII – начала XVIII столетия. Импортированная из Европы наука была первоклассной, среди первых русских академиков были всемирно известные ученые: Л. Эйлер, Д. и Н. Бернулли, Х. Гольдбах и др. Однако внедрение науки в русскую культуру происходило медленно и болезненно, наталкиваясь на недоверие, непонимание и даже враждебность со стороны духовных традиций, моральных устоев, всего уклада жизни. Ценностный статус науки, ориентированной на рациональное исследование, проникающее в любые сферы природы и общественной жизни, противоречил и традиционным ценностям русской культуры допетровской эпохи, и прагматическим ори-ентациям Петровской реформы. Противоречие между почвенной культурой и импортируемой цивилизацией тормозило развитие русской науки, которая набрала темпы количественного и качественного роста только полтора столетия спустя – с началом процессов, связанных с реформой 1861 г.

Пожалуй, еще более драматично складываются судьбы российской науки в наши дни. Нельзя сводить деградацию науки на постсоветском пространстве к экономическим и политическим трудностям перехода от бюрократического тоталитаризма в социалистической драпировке к рыночной экономике и демократии. Одна из причин бедствий отечественной науки – во многом сохранившийся с XVIII века раскол между нею и культурными запросами общества. На протяжении почти всего ХХ века ее развитие в нашей стране было практически полностью подчинено потребностям государственной машины, в первую очередь – потребностям в новейших военных технологиях. Милитаризованная и «огосударствленная» наука обладала мощной – как материально-финансовой, так и идеологической – поддержкой власти и развивалась достаточно быстрыми темпами, значительно замедлившимися в период, когда одряхлевшая власть и уродливая экономика уже не могли сохранять интенсивность этого движения. Однако она так и не укоренилась среди духовных ориентиров. Как ни старались пропагандисты, поиск истины, творческая устремленность, связи между научным познанием мира и духовным совершенствованием человека не были признаны обществом как основные ценности. Растущая масса людей, занятых в науке, главным образом ориентировалась на престиж и материальные выгоды научных профессий, на возможность вырваться из удручающей скуки «советского быта» за счет мнимой или реальной причастности к «высоким» началам, составлявшим мифологию науки в обыденном сознании. Когда же тоталитарный колосс рухнул, развалилась милитаризованная экономика, и государство уже не могло, да и не хотело поддерживать высокий уровень институциализированной науки и социальный престиж ученых, общество в целом осталось равнодушным к их падению. У российской науки по-прежнему нет прочной культурной почвы.

Реформы российской науки, необходимость которых осознается всеми (по крайней мере, никем напрямую не оспаривается), идут трудно и противоречиво. Научное сообщество расколото, и, хотя кризис науки в стране отрицать невозможно, характер кризиса расценивается по-разному. Среди его причин называют архаичность институциональной организации, например само существование Российской Академии наук в ее нынешнем статусе некоторыми авторами ставится под сомнение. В «изобличительных» тонах изображается история Академии, от ее основания до нынешних времен. Ее традиции, под которыми понимаются главным образом отношения Академии с властными структурами и формирование научного истеблишмента, подвергаются язвительной критике. Будируя общественное мнение параллелями между паразитическими отрядами российской бюрократии и «вождями и попечителями» отечественной науки из числа членов РАН, призывают «замороченного налогоплательщика» прозреть и возроптать против перспективы «оплачивать из своего тощего кармана всевозможные удовольствия разнообразных над ним “элит”». Подчеркивают морально-социальные различия между учеными: одни (не лучшие, но «шустрые») ищут карьеру и благополучие за рубежом, другие (не шустрые, но лучшие) усердно и скромно трудятся на родине; одни прозябают на нищенскую зарплату, другие отхватывают жирные куски национального достояния, скрываясь от контроля со стороны государства и общества за непроницаемыми корпоративными заборами. «Когорту постоянно голосующих друг за друга по разнообразным поводам членов Академии правомерно рассматривать… как некую закрытую корпорацию, участники которой в большинстве своем подчиняются корпоративным же правилам поведения и системе ценностей. И история Академии наук убедительно свидетельствует, что эту корпорацию изначально отличала бесцеремонная замкнутость на собственных интересах».

В такого рода критике, как это часто бывает, истина перемешана с ложью. Хлесткие оценки подменяют объективный анализ прошлого и настоящего российской науки в целом и Академии наук в частности. Хороша или плоха Академия – вопрос, не имеющий смысла, если его рассматривать вне исторического контекста. Осуществилась бы травля и разгром отечественной генетики, будь Академия действительно «закрытой корпорацией»? Если бы ее «закрытость» была рубежом, перед которым останавливались бы претензии власти на тоталитарность? На подобные вопросы, если они вообще уместны, нельзя отвечать сходу. Когда же критика Академии, справедливость которой в некоторых моментах нельзя отрицать, ведется на фоне реформ, не имеющих ясной стратегической направленности, она выступает как пропагандистское обеспечение этих кампаний. Естественно, это встречает контркритику, ставящую под сомнение уже саму необходимость Министерства образования и науки, реформаторские усилия которого называются невежественными и разрушительными.

Обратим внимание: какова бы ни была позиция критиков, они акцентируют моральную и социальную роль научного сообщества. «Цеховая», или «корпоративная», система профессиональных или моральных предпочтений, разумеется, не тождественна интересам общества и государства. Но кто выражает и защищает общенациональные и государственные интересы? Политические элиты соперничают, а то и воюют друг с другом за право выступать от имени народа, его общих и высших интересов. Российская демократия, незрелая и часто уродливая, пока вряд ли является гарантом политики, которая выражала бы эти интересы. Многие реформы государственного масштаба проводятся политическими «корпорациями», камуфлирующими собственные интересы под общенациональные. Люди, обладающие научными профессиями, званиями и степенями, часто вовлекаются в политику, входят во властные структуры или в политическую оппозицию, и тогда разделяют с ними моральную и социальную ответственность. Нельзя не видеть, что политическая деятельность ученых часто направлена на реализацию лоббистских целей. В этом нет ничего неестественного, такова действительность. Но это означает, что общественному контролю должны подлежать не только научные, но и политические «корпорации». Однако в условиях, когда нет или почти нет «гражданского общества», такой контроль либо затруднен или вовсе невозможен. Вот и раздаются призывы к государству выступить в роли той силы, которая обеспечит подчинение научных корпораций национальным научно-техническим приоритетам, формирование системы которых должно происходить с участием «представителей многих общественных групп». Именно подчинение, ибо «насквозь корпоративная» наука сопротивляется этим приоритетам, выставляя такое оружие самообороны как «лукавый принцип «свободы исследований». Этому принципу, считает Г. Хромов, надобно противопоставить принцип «Не общество для науки, а наука для общества». Но является ли нынешнее Российское государство действительным выразителем национальных интересов? В условиях, когда обострены социальные противоречия и нет политической стабильности, на этот вопрос нет удовлетворительного ответа.

* * *

Вернемся к ответственности двуликого Януса. То, что ученые, исследовательские коллективы, научные институты и сообщества отвечают за свою работу – это общее требование цивилизации. Добротность результатов, уровень профессиональной квалификации работников, внутренняя логичность направлений и устойчиво ускоряющиеся темпы развития, своевременный отклик на актуальные проблемы, возникающие перед обществом, эффективная связь с другими системами обеспечения цивилизованной жизни (в том числе с системой образования и воспитания), способность не только решать возникшие проблемы, но и предвидеть будущие – в этом (всего не перечислить) выражается ответственность работников науки. Моральный аспект этой ответственности выражен в профессиональной этике ученых, которая при всей ее специфичности все же в принципиальных моментах совпадает с этикой честного и добросовестного труда.

Как часть и ресурс культуры, наука ответственна за действенность ее духовных ориентиров, за то, чтобы они не стали только «знаками», в которых закодирована устаревшая и никому, по сути, не нужная информация.

Ученые не могут взвешивать научные знания на «весах добра и зла» – таких весов нет в научных лабораториях. Но они могут и должны способствовать тому, чтобы различение добра и зла сохранилось как ориентир культуры. Речь не только о научных и философских исследованиях социальных явлений вообще или биологических оснований нравственного поведения (чем, например, занимается «биоэтика») в частности; наука как культура – это прежде всего ориентация на ценность познания, которая не сводится к возможным или действительным его практическим применениям. Познания, которое своим главным результатом имеет самого человека, а не различные блага для человека.

Профессиональная ответственность ученых выражается в правовых или этических категориях. Культурный долг науки выразить сложнее.

Культура (в том смысле, в каком я здесь использую этот термин) создается и удерживается в бытии духовными усилиями людей. Это условие «очеловечения» биологических существ. Человек – существо культуротворящее.

Во множественности культур выражено то обстоятельство, что духовная работа человечества осуществляется в различных формах, определяемых разнообразием условий и творческих возможностей.

Наука – одна из таких возможностей. Она возникла в европейской культуре как реплика духа в его исторической трагедии, не завершившейся по сей день, реплика, которая передает смысл этой трагедии. Возникнув, она стала частью этой культуры, но не такой, какая может быть отделена от целого, в то время как целое продолжало бы существовать и без этой части (как тело человека без ноги изуродовано, но живо, тогда как тело без головы или сердца – труп). Современная европейская культура насквозь пронизана наукой.

Несколько столетий происходил процесс, который многими и часто оценивался как прогрессивный: наука заняла особое место в ряду других культурообразующих сил. О. Конт даже заявил, что на высшей стадии своего развития общество должно основываться на принципах, которые имеют силу «естественных» (то есть научно установленных, выведенных из фактов) законов. Это означало, что цели и ценности, образующие культуру, должны стать научными истинами. Например, ученые-социологи, которым якобы ведомы законы общественной жизни, должны стать учителями и руководителями общества, вытеснив с этой роли иных претендентов, в первую очередь священников и философов (что касается политиков, то они должны либо сами стать социологами, либо приблизить ученых к власти настолько, чтобы ни одно значимое решение не могло быть принято без их «благословения»; социология – «позитивная религия»). Надо сказать, что соблазн «наукоцентризма» был сильным; многие ученые с энтузиазмом восприняли идею о своей мессианской роли. Культура оказалась ареной борьбы духовных начал, борьбы, в которой, казалось, наука одержала победу. Но победа, если можно так назвать заполнение духовного пространства идеями, заимствованными из «парадигмальных» научных теорий, оказалась пирровой; попытка превратить ценностный и целевой ряд культуры в некую «вертикаль», на верху которой – «научные истины», сделала эту вертикаль неустойчивой. Она и обрушилась под ураганами современной истории.

Теперь универсалии культуры объявляют «симулякрами», знаками несуществующих сущностей, потребными лишь для видимости связи между эпохами да облегчения коммуникации между людьми, эти эпохи населяющими. На смену лозунгу о приоритете науки в культуре пришла постмодернистская реклама «посткультурной» действительности, «уставшей» от культуры, от ее «духовного гнета». Это, впрочем, не мешает ссылаться на «научные данные» и авторитет научных дисциплин, якобы подтверждающие необходимость исхода человечества из «царства культурных универсалий» в «мир практической свободы». Но если исход состоится, наука – не творец культуры, а инструмент «воли к власти» – над природой и над людьми.

Таким образом, «наукоцентричная» европейская культура перестает быть самой собой. Это и есть ее кризис, затрагивающий все человечество: судьба мировой культуры зависит от его последствий. К ним можно причислить и «столкновение цивилизаций», и комплекс глобальных проблем (в том числе угрозу планетарных антропогенных катастроф), и крушение человека, ставшего объектом манипулирования, которое не встречает сопротивления именно потому, что универсалия свободы заменена свободой-симулякром.

Наука была участницей, а не зрителем процессов, которые вели к кризису, и если вообще можно говорить об ответственности культуры за собственную судьбу, то наука должна взять на себя часть этой ответственности. Культура жива, пока люди признают над собой власть ее универсалий. Точно так же культурная значимость науки сохраняется до тех пор, пока те, кто работает в науке, видят в своей деятельности не только способ заработать на жизнь или удовлетворить честолюбие, а те, кто «потребляют» результаты науки, не сводят их к повышению комфортности жизни или, наоборот, к угрозам своему житейскому благополучию.

Культура стоит на единстве противоположностей существования и сущности человека, ее универсалии – это исторически обусловленные представления о сущности, которые выступают как цели и ориентиры существования. Но само это различение может стать и часто становится невыносимым бременем. Человеку трудно и дискомфортно осознавать себя не равным своей сущности, ему невмоготу жить в постоянном сопоставлении своей малости и греховности с масштабом своей ответственности за принадлежность к человечеству. Как выразился И. Кант, «успокоение» человека тем, что он достоин этой принадлежности, «лишь негативно в отношении всего, что жизнь может сделать приятным». Культура, в которой достоинство человека есть «результат уважения не к жизни, а к чему-то совершенно другому, в сравнении и сопоставлении с чем жизнь со всеми ее удовольствиями не имеет никакого значения», когда «человек живет лишь из чувства долга, а не потому, что находит какое-то удовольствие в жизни», не могла не вызвать бунта и не могла сопротивляться ему, потому что непомерность ее требований вырождалась в ритуал выспренних говорений или в культуртрегерство, лишь углубляющее пропасть между индивидуальным и всеобщим модусами человеческого бытия.

Этот бунт завершился распадом классической культурной парадигмы, в которой наука играла значительную роль. Ей на смену явилось соперничество модернистских парадигм: индивидуалистической, утверждающей превосходство ценностей личной жизни над культурными ограничениями, и тоталитарной (отвлекаясь от политических и идеологических коннотаций тоталитаризма), в центре которой – принцип подчинения ценностных ориентаций индивида нормам и принципам «всеобщего коллектива». Соперничество, в котором наука участвовала уже не как самостоятельная культурная сила, а скорее как оружие борьбы, зашло в тупик: ни та, ни другая парадигмы не смогли предотвратить «ссыхание культуры» в цивилизацию, которая превращается в формальную шелуху, так легко спадающую с человека, как только ему случится хоть на время ускользнуть от контроля. Теперь перед европейской культурой маячит перспектива постмодерна, а это, как уже было сказано, перспектива посткультуры. И вопрос звучит вполне по-гамлетовски: быть европейской (а значит и мировой) культуре или не быть? Ответ не может быть только созерцательно-теоретическим. Отвечает действие или бездействие, духовное усилие либо отсутствие оного. Можно надеяться, что европейская культура не согласится с прогнозами О. Шпенглера и не примет свой «закат» как неизбежность старости и умирания.

Если так, то науке предстоит духовное преображение. Она должна вновь стать «призванием», а не только «профессией». Но призвание ученого – не словесный штамп, обозначающий способность к продуктивной профессиональной работе. Это ответ на призыв, исходящий от культуры. Преображение науки не может совершиться без усилия культуры, то есть без духовных усилий людей.

И отсюда следует, что культура ответственна перед наукой в той же мере, в какой наука ответственна перед культурой. По сути, речь идет об одной и той же ответственности – об осознании реальности кризиса и стремлении к его преодолению.

 

Григорий Гутнер

 

Идеал открытого общества и рецепция религиозного дискурса современной наукой

Традиционный образ науки предполагает свободу от всяких ценностей. Главная забота ученого – обеспечение достоверности знания. Познавательные процедуры безличностны и даже бессубъектны. Появление фигуры наблюдателя в квантовой механике ничего в этой ситуации не меняет. Наблюдатель – это всего лишь носитель познавательных функций. Его роль мало отличается от роли измерительного прибора. Считается, что подобная бессубъектность требуется для достижения научной истины. Последняя не должна быть затемнена никакими личными установками исследователя, не должна иметь и следа аксиологических и этических предпочтений. Все ценности и моральные нормы есть плод субъективного выбора. Они обременены случайными факторами, связанными с частными социальными, историческими, биографическими обстоятельствами. Между тем научная истина – общезначима. Ее содержание не зависит ни от каких субъективных обстоятельств.

Естественное возражение против описанного идеала состоит в том, что его невозможно реализовать. Наука создается людьми, которые едва ли смогут стать бескорыстными рыцарями познания. Если не сама научная методология, то выбор направлений исследований и характер постановки исследовательских задач всегда зависит от личных и корпоративных интересов, источников финансирования, вмешательства государства и пр. На это, однако, можно ответить, что образ науки, свободной от ценностей, тем не менее сохраняет актуальность в качестве идеала или, используя выражение Хабермаса, «осознанной утопии». Пусть он никогда не будет существовать в реальности, но его необходимо иметь в виду как образец, близость к которому характеризует качество научной деятельности.

Я постараюсь показать, что описанное выше представление о науке несостоятельно даже в качестве идеала. Само представление о научной истине делает подобный идеал невозможным, а стремление к нему – опасным. Я намерен показать также, что наука не может быть свободна от моральных норм и что осознание этого обстоятельства открывает специфическое поле для взаимодействия науки и религии.

Прежде всего, заметим, что само упоминание об истине не позволяет сохранить в чистоте идеал науки, свободной от ценностей. Если нас интересуют не только процедуры, но и люди, их осуществляющие, то мы должны признать, что истина и выступает в качестве ценности. И эта ценность – не единственная. Установка на достижение истины имплицирует целую систему ценностей и моральных норм, определяющих деятельность научного сообщества. Речь, заметим, будет при этом идти об идеальном научном сообществе, то есть о таком, которое действительно озабочено поиском истины, а не, скажем, достижением военного превосходства или получением прибыли.

Обратимся для начала к тому описанию морали научного сообщества, признающего истину высшей ценностью, которое было предложено американским социологом Р. К. Мертоном. Он ввел понятие «этос науки», включающего совокупность следующих норм.

1. Коммунизм (Сommunism) – результаты исследований принадлежат всему научному сообществу и должны быть сразу опубликованы.

2. Универсализм (Universalism): – оценка результатов исследований должна производиться объективно, невзирая на личностные особенности.

3. Незаинтересованность (Disinterestedness) – исследователи должны быть заинтересованы исключительно в познании истины и защищены от вненаучных интересов.

4. Организованный скептицизм (Organised Scepticism) – долг ученого критично оценивать любое свое и чужое суждение.

В этом перечне норм научного сообщества можно обнаружить следующие ценностные установки. Во-первых, истина рассматривается как высшая ценность, ради которой ученый должен пожертвовать всеми личными или корпоративными амбициями, мнениями, предпочтениями и пр. Во-вторых, признается необходимым принять требования критического рационализма. Научное сообщество поддерживает внутри себя обстановку открытой дискуссии, свободной критики всех результатов, методов, предпосылок, способов аргументации и т. д. Иными словами, все, что касается содержания научной деятельности, открыто для аргументированной критики. В-третьих, наконец, важнейшей ценностью представляется автономия научного сообщества. Его деятельность не должна ни в какой мере определяться вненаучными интересами. Аргументы вненаучного характера не могут влиять на методы научных исследований и оценку результатов. Важно, что вторая и третья из названных ценностей производны от первой. Критический рационализм и автономия важны постольку, поскольку служат делу достижения научной истины. Интересно, однако, что именно из этих двух установок вытекают все моральные нормы научного сообщества. Получается, что роль морали в рамках этоса науки инструментальна. Она призвана обеспечить обстановку, благоприятную для достижения основной цели научной деятельности. Из этого следует, что при всем внимании к этическому аспекту существования научного сообщества, Мертон рассматривает мораль как нечто внешнее для содержания науки. Научная истина и, соответственно, научная методология остаются свободными от ценностей и моральных установок. Последние никак не могут повлиять на содержание первых.

Я думаю, что оба этих – взаимосвязанных – положения весьма сомнительны. Во-первых, мораль ни при каких обстоятельствах не может быть лишь инструментом. Хотя при известных обстоятельствах следование требованиям морали и может способствовать достижению каких-либо внеморальных целей, однако смысл морального поведения не в этом. Во-вторых, содержание научной деятельности и самой научной истины отнюдь не нейтрально по отношению к морали научного сообщества, его нормам, а также его ценностям.

Прежде чем это показать, я хочу обратить внимание на противоречивость или, как минимум, непоследовательность мертоновского идеала. Требование открытости к критике и рациональной дискуссии входит в конфликт с требованием автономии. Последняя предполагает как раз закрытость научного сообщества, его непроницаемость для любых аргументов, кроме научных. Эта закрытость, несомненно, имеет основания. Достаточно вспомнить лишь несколько эпизодов из истории науки ХХ столетия, чтобы увидеть сколь насущно для научного сообщества сохранять свою автономию. Попытки создания «арийской математики» в нацистской Германии или «мичуринско-лысенковской биологии» в Советском Союзе убедительно указывают на необходимость предохранять науку от вненаучных влияний. Впрочем, здесь нужна одна оговорка. Не следует путать ненаучное с нерациональным. Указанные прецеденты связаны с тем, что ученым попытались навязать не только чуждые науке, но откровенно иррациональные императивы, поддержанные авторитетом власти или даже прямым насилием. Но является ли полная закрытость научного сообщества лучшей гарантией от иррационального воздействия на науку? Скорее всего, она не является гарантией вообще.

Сильная авторитарная власть способна в любой момент пренебречь этой автономией. Проблема поэтому не в чуждых науке аргументах, а в том, насколько значима рациональная аргументация в обществе в целом. Здесь следует иметь в виду, что рациональная аргументация далеко не всегда совпадает с научной. Монополия науки на рациональность – один из предрассудков эпохи Просвещения, впрочем, бережно (причем без всяких рациональных оснований) сохраняемый многими и в наше время. Мы же сейчас сталкиваемся с ситуацией, когда закрытость научного сообщества к рациональным аргументам, развиваемым вне его рамок, может оказаться просто опасной. Если достижение научной истины – единственная достойная цель, то всякие попытки ограничить научные исследования, исходя, например, из моральных соображений или вследствие их (исследований) социальной опасности, не могут приниматься в расчет. Все, что может быть сделано, должно быть сделано. Однако, подобный подход едва ли уместен, когда речь идет о вмешательстве в генные структуры человека или разработке нанотехнологий.

В этой связи представляется уместным вопрос о восприимчивости науки к рациональной аргументации ненаучного характера. Предваряя последующие рассуждения, скажу, что, на мой взгляд, провозглашенный Мертоном организованный скептицизм должен быть распространен и за пределы научного сообщества. Рациональная критическая оценка научных результатов и методов может исходить не только от ученых. Правда, критерии оценки окажутся иными, чем в рамках научного сообщества.

Чтобы показать возможность подобной открытости, следует сказать несколько слов о характере научной истины. Распространенная точка зрения состоит в том, что истина есть соответствие научного суждения (модели или теории) реальности. Однако едва ли можно всерьез придерживаться этого наивного реализма по отношению к науке (и к познавательной деятельности вообще). Нет даже смысла перечислять философов науки, объяснявших несостоятельность такого взгляда. В качестве примера такой критики можно привести аргумент Патнэма о циркулярном характере любой попытки установить подобное соответствие. Чтобы узнать, что наше суждение соответствует реальности нам надо уже иметь суждение, соответствующее реальности. Иными словами, у нас никогда нет почвы для сопоставления. Поэтому требуется иное определение истинности. Не входя в долгие дискуссии о возможных определениях, хочу указать на одно – по-видимому, не вызывающее сомнений, – обстоятельство: истина есть предмет согласия. В известном смысле парадигмой здесь является вердикт присяжных, признаваемый в качестве судебной истины. Истинно то, относительно чего достигнут консенсус. Конечно, процедура достижения этого консенсуса довольно сложна. Если речь идет о научной истине, то принятие ее связано с длительным процессом согласований нового результата с совокупностью ранее установленных истин, теорий, результатов экспериментов. Но так или иначе принятие научного результата и наделение его статусом истины есть своеобразный вердикт, который выносит научное сообщество, то есть плод согласия, достигнутого после длительного обсуждения. Сказанное вовсе не означает, что научная истина есть лишь конвенция, имеющая только субъективное значение. Достижение консенсуса – это не субъективный акт, а результат согласованной практики научного сообщества. Сама согласованность и успешность этой практики свидетельствуют об определенном соответствии обсуждаемого суждения, теории или модели реальности. Однако соответствие это может быть установлено лишь косвенно.

Важным аспектом принятия научной истины является предъявляемое к нему требование универсальности. Ученый, представляющий результаты своей деятельности, претендует на согласие всего сообщества, а при более широком взгляде – на универсальное признание своего результата. Здесь просматривается прямая аналогия с категорическим императивом. Когда я предъявляю миру свои научные результаты, я претендую на то, что они обретут всеобщее признание. Точно так же категорический императив допускает руководствоваться при выборе поступка только таким правилом, которое могло бы стать всеобщим законом. Поэтому мы вправе рассматривать научную деятельность как разновидность морального поведения. Нормы морали оказываются не внешними факторами, а внутренними регулятивами процесса достижения истины. Движение к истине осуществляется только в коммуникативном пространстве, и каждый шаг к ней этически значим.

В свете сказанного необходимо пересмотреть значение моральных норм для научной деятельности. Это не просто инструмент, способствующий достижению истины. Поскольку истина есть согласие (или согласованная практика), то подчиненная принципам морали совместная деятельность ученых оказывается, по существу, целью, а не средством. Такие нормы, как открытость, свобода суждения, ответственность, имплицитно присутствуют в каждом научном результате.

Речь, повторю, идет об идеале. Но если принять этот идеал, то мы увидим, что ему противоречит корпоративная замкнутость научного сообщества. В принципе можно говорить о том, что рост этой замкнутости увеличивает иррациональность научной деятельности. Прежде всего, возникает вопрос об универсальности научного результата. В силу каких аргументов человек, не обладающий специальным знанием, должен принять научную истину? Наука здесь неожиданно выступает с чисто авторитарных позиций. Ученый начинает напоминать жреца или мага, наделенного неким тайным знанием и выполняющим сакральную функцию. С высоты своей посвященности он преподносит человечеству плоды своих научных поисков, не допуская никакой критики со стороны профанов. Поставленная в такую позицию наука сама довольно естественно превращается в инструмент власти. Отделенность науки от множества не посвященных в ее тайны, делает последних естественным объектом манипулирования. Происходит это самыми разными способами. Нет смысла подробно обсуждать их все – я остановлюсь лишь на одном, особенно показательном для обсуждения вопроса об истине.

Рассмотрим ситуацию, вполне очевидную для современного, достаточно далекого от науки человека. Сейчас постоянно возникает потребность в экспертной оценке различных новшеств, появляющихся на рынке. Новые лекарственные средства или методы лечения, новые виды электронной техники и информационных услуг, пищевые продукты, разработанные по каким-то невиданным ранее технологиям, – все это, с одной стороны, очень привлекает, сулит сделать жизнь более удобной, но с другой стороны, постоянно настораживает. Никто не знает, не является ли очередной предлагаемый рынком продукт опасным для здоровья, не следует ли, по соображениям безопасности, ограничить его использование или вовсе отказаться от него. Разобраться в этом самому нереально, поэтому необходимо объективное суждение эксперта. Однако очень часто эти суждения вызывают сомнение. Нередко приходится сталкиваться с тем, что мнения различных экспертов оказываются прямо противоположными. Когда при появлении какого-либо новшества мы слышим уверения в его исключительной благотворности и безопасности, раздающиеся из уст солидного обладателя ученых степеней и званий, возникает нехорошая мысль, что этот эксперт сам весьма заинтересован в продвижении оцениваемого продукта. Но и когда появляются сообщения о независимых экспертизах, установивших опасность какой-нибудь разработки, также возникает похожая мысль: не имеем ли мы дело с попыткой скомпрометировать разработчиков, предпринятой их конкурентами? Описанная ситуация представляет собой предельный случай, когда научная истина оказывается заложницей корпоративных интересов. В современных условиях научный результат, достигнутый какой-либо группой исследователей, часто оказывается почти недоступным для проверки. Это создает возможность для широких спекуляций и манипулирования общественным мнением.

Кажется, что сейчас намечается новая тенденция в жизни научного сообщества. Суть этой тенденции – принципиальное изменение форм научной деятельности, связанное с появлением концепции проекта. Рискну сказать, что если указанная тенденция будет развиваться, то научное сообщество вовсе перестанет существовать. Проект представляет собой, как правило, междисциплинарную исследовательскую задачу, в которую вовлечены как ученые (причем разных специальностей), так и специалисты иных областей, такие как менеджеры, юристы и пр. Существуют, конечно, проекты, имеющие чисто исследовательские цели, но таких, судя по всему, мало. Как правило, разработка проекта связана либо с коммерческими, либо с политическими целями. В первом случае они курируются и финансируются компаниями, заинтересованными в получении прибыли, во втором – государством. В обоих случаях деятельность, развиваемая в рамках проекта, в той или иной мере связана с коммерческой или государственной тайной. Ученый, вовлеченный в проект, осознает себя скорее членом команды разработчиков, чем членом научного сообщества. Это значит, что его главный интерес состоит в достижении цели проекта, а не в получении научной истины. О какой-либо открытости (универсальности, незаинтересованности, организованном скептицизме) говорить не приходится. Возникла подобная форма, уже достаточно давно. Оборонные заказы, обеспечивавшие ученых работой на протяжении почти всего ХХ века, представляют собой типичный пример этого способа организации науки. Сейчас, однако, появляется все больше масштабных коммерческих проектов, захватывающих разные области фундаментальных исследований. Складывающаяся ситуация ведет к очевидному росту корпоративной замкнутости научной деятельности. Кроме того, происходит постепенный сдвиг в представлении о научной истине. Истина, выявленная в рамках проекта, есть не столько согласованная практика научного сообщества, сколько коммерческий или политический успех, достигнутый на определенном промежутке времени. Иными словами, относительность истины возрастает с ростом корпоративной замкнутости. Появляется множество разных «истин», противоречащих одна другой вследствие того, что они получены работающими в рамках разных проектов исследовательскими группами. Характерный пример таких разногласий мы приводили выше. Я не думаю при этом, что когда, например, высказываются взаимоисключающие суждения об опасности той или иной разработки, мы непременно имеем дело с откровенной нечестностью. Дело в том, что такого рода оценки в самом деле не однозначны. Но когда исследования закрыты, методики не разглашаются, а эксперты, принадлежащие к разным замкнутым группам, не имеют шанса для открытой полемики, каждый из них выбирает ту часть спектра возможных оценок, которая выгоднее его корпорации.

В описанном случае мы имеем дело с очередным шагом в сторону корпоративной замкнутости и закрытости научной деятельности, который ведет к разрушению самого научного сообщества. Ситуация не новая – закрытость научных исследований, связанных с военными разработками, уже давно стала привычной. К сожалению, эта тенденция усугубляется: наука все больше опутывается сетью военных или коммерческих секретов. Я бы хотел указать на насущность прямо противоположной тенденции. Основным этическим принципам научного сообщества, вытекающим из самого понятия научной истины, соответствует максимальная открытость научной деятельности. Эта открытость отнюдь не может сводится к простой информированности общества по поводу ведущихся научных исследований. Смысл ее – в широком рациональном обсуждении направления этих исследований, их методов и возможных результатов. Иными словами, речь должна идти об открытости научного сообщества (включая и исследовательские группы, создаваемые в рамках проектов) для аргументов, традиционно воспринимаемых как ненаучные. Речь идет, прежде всего, об аргументах этического характера. Однако значимый аргументационный ресурс, могущий повлиять на научную деятельность, существует в религии.

У западной науки накопился серьезный отрицательный опыт сосуществования религии и науки. Начиная с XVIII века религия воспринимается преимущественно как источник иррациональных убеждений, принципиально чуждых науке. Эти убеждения необходимо либо разоблачать, либо просто игнорировать. Религиозные сообщества нередко отвечали весьма агрессивно, провозглашая ту или иную научную теорию неприемлемой по причине расхождения с Библией. Если говорить о ХХ веке, то больше всего досталось от них эволюционным теориям. Естественно, что подобные демарши только укрепляли предубеждения противоположной стороны. Правда, в последнее время нередки попытки сближения научных и богословских концепций. Определенную популярность приобрели рассуждения о том, что научная картина мира вполне соответствует библейской. Подобное сближение мировоззренческих позиций представляет несомненный интерес. Его позитивный смысл можно увидеть хотя бы в том, что научное сообщество (или, по крайней мере, некоторая его часть) не рассматривает религию исключительно как источник заблуждений. Однако область рационального взаимодействия религии и науки не может быть этим исчерпана. По-видимому, наиболее значимой областью возможной дискуссии является этика. Весьма насущно, на мой взгляд, совместное обсуждение моральной стороны научной деятельности. Именно в этом обсуждении требуется особое внимание к религиозной аргументации со стороны научного сообщества, поскольку религии могут представить совершенно иной, неизвестный науке, взгляд на природу человека и его отношения с миром. Весьма примечательно в этом смысле выступление Юргена Хабермаса, утверждающего, что аргументационный ресурс секулярного общества недостаточен для того, чтобы удержать человечество от опасных для него действий. Речь идет, прежде всего, о внедрении в человеческую природу на уровне генных технологий. В рамках науки не существует возможности определить ту черту, переход которой может иметь катастрофические последствия. Вопрос здесь не в научном предвидении возможных результатов, а в моральной допустимости тех или иных операций. В этой связи Хабермас настаивает на открытости секулярной части общества для аргументов, развиваемых в рамках религиозного дискурса.

В заключение замечу, что речь здесь должна идти не только об ответственности и открытости научного сообщества. Существенная проблема – готовность религиозных сообществ к такой открытости. Аргументационный ресурс религиозного дискурса сейчас почти не развит. Его раскрытие составляет сферу ответственности религии в современном мире. Пока же остается серьезный вопрос: сможет ли религиозный дискурс (в том числе и христианское богословие) представить этически релевантные соображения, могущие претендовать на универсальное значение?

 

Питер Ходжсон

 

Ответственность ученого

Проблему ответственности ученого можно разделить на две части: во-первых, это его ответственность по отношению к самим занятиям наукой и, во-вторых, его ответственность как ученого по отношению ко всему обществу. Давайте для начала посмотрим на ученого в его лаборатории, так как обычно человек много лет занимается наукой прежде, чем он начинает осознавать свою ответственность перед обществом и постигает науку в такой степени, чтобы нести эту ответственность достаточно эффективно. Еще одна причина состоит в том, что занятия наукой представляют собой отличную тренировку ума и готовят человека к исполнению обязанностей перед обществом.

Это разграничение ответственности, разумеется, относится не только к ученым – оно в такой же степени относится и к любой познавательной деятельности, которая ведется систематически и рационально. Поэтому большую часть того, о чем мы будем говорить, можно применить не только к ученым, но также ко всем, кто занят в других отраслях знания. Особенно важно, однако, что ученые должны максимально осознавать свою ответственность, так как их труд оказывает огромное воздействие на нашу жизнь сегодня, и еще большее воздействие он будет оказывать на нашу жизнь в будущем.

Итак, возвращаясь к ученому, мы хотели бы узнать: в чем именно состоит его ответственность, какими качествами он должен обладать, чтобы добиться успеха на ниве своего труда, и в каком направлении эти качества должны развиваться в ходе его научных исследований? Для этого нам необходимо понять, чего он хочет достичь и каким образом. Цель ученого – получить как можно больше сведений о мире, где мы живем. Он хочет точно знать причины того, почему все происходит так, а не иначе. Он хочет приоткрыть завесу над неведомыми пока отношениями между явлениями, которые до сих пор считались не связанными между собой. Чем больше он знает о предмете, тем большей властью над ним он обладает, так что может использовать его в качестве орудия для завоевания все более широкого пространства знаний, которое постепенно перед ним раскрывается.

В драме научных исследований участвуют два персонажа: пассивный – это данный нам материальный мир, и активный – это пытливый, вопрошающий и размышляющий человеческий ум. Сначала ученый изучает и проводит эксперименты, чтобы получить знания, а затем систематизирует и обобщает их, призывая на помощь теорию. Иногда говорят, что науку можно рассматривать просто как установление связей и систематизацию данных, полученных от наших ощущений. Эта позиция, пусть даже правильная с логической точки зрения, не может предложить достаточных оснований для научной деятельности в целом. Что бы ни говорили некоторые философы, ученый-исследователь всегда уверен в том, что он открывает о мире что-то новое. Более того, если его единственная цель – раскрытие неких закономерностей, то непонятно, почему он набирает все больше и больше фактов, усложняя себе задачу.

В самом деле, чтобы достичь успеха, ученый должен обладать многими качествами. Он должен быть внимательным и усердным наблюдателем, так как часто о тончайших открытиях свидетельствуют лишь едва различимые явления. Экспериментальные исследования часто требуют многих часов тщательных и утомительных наблюдений, нередко сопровождаемых появлением бессмысленных, на первый взгляд, данных, значение которых проясняется лишь впоследствие. Вновь и вновь его опыты будут проваливаться из какой-нибудь пустяковой или досадной ошибки, и он вынужден начать все сначала и опять трудиться с терпением и настойчивостью.

Когда ученый собрал достаточно точных данных о предмете своего исследования, перед ним встает следующая задача – попытаться объяснить их с помощью теории. Чтобы преуспеть в этом, он должен обладать богатым воображением и дерзостью в построении гипотез. Но когда он уже сформулировал свою теорию, выводы из нее он должен суметь доказать с помощью эксперимента. Почти неизбежно появятся какие-то нестыковки, и ему, возможно, придется либо вовсе отказаться от теории, совершенствованию которой он посвятил тяжкие труды, либо существенно изменить ее. Это поистине суровая школа, которая требует отказа от любой концепции, сколь бы стройной и уравновешенной она ни была, если ее не удается проверить экспериментально. Пожалуй, больше, чем какое-либо другое занятие, экспериментальная наука воспитывает целеустремленность и смирение. В конце жизни, посвященной научным трудам наивысшего порядка, лорд Кельвин писал: «Все мои усердные труды по продвижению науки вперед, которым я посвятил пятьдесят пять лет моей жизни, можно описать одним словом, и слово это – неудача». Ученому постоянно приходится признаваться себе в том, что материальный мир ведет себя не так, как он бы хотел; этот мир упрям и неподатлив. Он вынужден принять требования этого мира к выпестованной им теории и смириться с его строгими законами. Ему приходится даже радоваться, когда развенчиваются его собственные теории, если этого требует истина. <…>

С годами ученый обретает одно из наиболее характерных своих качеств, а именно – непоколебимую приверженность истине. Он прекрасно знает, что любое отклонение от нее, даже если оно принесет ему временную славу, в конце концов обнаружится. Он знает, что в конечном итоге бесполезно «подгонять» результаты опытов с тем, чтобы согласовать их со своей теорией, или же насильно притягивать теорию к результатам экспериментов. Он осознает тщетность попыток подогнать науку к заранее заданным идеям и категорически отвергает всякие поползновения ограничить свободу его творчества. Эта необходимость полной объективности и преданности истине свойственна, разумеется, не только науке, но любой исследовательской деятельности. Однако будет правильно сказать, что нигде больше ошибки, подтасовки и нечестное поведение не обнаруживаются столь быстро, как в науке. Эксперимент может повторить кто угодно и где угодно, если только он обладает необходимыми инструментами и навыками. Теории обычно приходится излагать математически, а это исключает какую бы то ни было неопределенность. Между теорией и экспериментом существует тесная связь, и их можно быстро и точно сравнить между собой. Математические формулировки в большинстве наук дают возможность подвергнуть теорию и эксперименты самой строгой проверке – более строгой, чем, например, те, что относятся к теориям, связанным с развитием цивилизаций. Контакты в науке в целом происходят быстро и продуктивно, и множество журналистов тут же доносят подробности последних достижений до всех, кто в них заинтересован. Подтверждение нового открытия или проверка новой теории облегчается тем, что в данной области работает значительное количество ученых, которые поддерживают между собою контакты, несмотря на расстояния. <…>

Все это логически подводит нас к следующим качествам хорошего ученого. Он должен проявлять любознательность по отношению к своему предмету изучения и уверенность в том, что решение может быть найдено. На пути его неизбежно постигнет так много разочарований, а также грядут такие времена, когда все пойдет наперекосяк, и ему будет казаться, что все напрасно и надежды нет. И если он не является неисправимым оптимистом, его постигнет искушение бросить свои занятия. В этом смысле его отношение к науке, особенно когда над ним больше уже не нависают экзамены, тесно связано с его жизненной философией как таковой. Если он считает, что Вселенная представляет собою просто нечто серое, скучное, бессмысленное и случайное, едва ли у него будет стимул и энергия для того, чтобы посвятить свою жизнь раскрытию ее тайн, поскольку часть ее вряд ли значит хоть сколько-нибудь больше, чем целое. <…>

Порой ученый оказывается в весьма деликатных ситуациях, когда ему некому помочь. Он должен принять решение под свою ответственность, сообразуясь со своей совестью. Например, некий теоретик может сказать экспериментатору, что опыт, который он собирается провести, неизбежно потерпит неудачу, так как это вытекает из некоторых вычислений, основанных на существующих теориях. Но можем ли мы заранее знать результат опыта, пока мы его не провели? Бесчисленное количество раз в истории науки дерзкие экспериментаторы опрокидывали предрассудки теоретиков. Тем не менее, эти предрассудки столько раз оказывались истиной, что не обращать на них внимание значит потратить месяцы и даже годы труда впустую. В конце концов, экспериментатор должен сам принять решение и взять на себя ответственность за его последствия.

В сходной ситуации оказывается человек, который много лет трудился над подтверждением своей теории и внезапно столкнулся с фактом, явно опровергающим ее. Ему нельзя поддаваться искушению проигнорировать этот факт. Однако ему приходится сталкиваться с еще более тонким искушением объяснить этот факт таким образом, чтобы просто отделаться от него. Это не просто вопрос честности перед самим собой, потому что часто ученый оправдывается приверженностью своей теории, несмотря на несколько неудобных фактов. В самом деле, многие великие ученые часто придерживались своей теории, несмотря на противоречащие им факты, и в конце концов доказали свою правоту, а казавшиеся аномальными наблюдения оказывались таковыми по причинам, о которых тогда никто даже не догадывался.

Итак, практика научных исследований может и должна вести к развитию восторженной любви к истине, под контролем объективной критики и сбалансированных суждений. Таковые качества имеют наибольшую ценность тогда, когда ученый начинает размышлять о своей ответственности перед обществом, и именно к этому вопросу мы сейчас и подходим.

За последнее десятилетие мы стали свидетелями значительного возрастания среди ученых, особенно среди физиков-ядерщиков, осознания своей ответственности перед обществом. Причиной послужил тот факт, что за последнее время научные достижения внедряются в жизнь все быстрее и быстрее, так что сам ученый имеет возможность наблюдать весь процесс – от зарождения идеи в его уме до ее широкого применения, которое происходит в течение нескольких лет. <…>

Во время войны ученые, работавшие в Лос-Аламосе, трудились под таким давлением и в таком темпе, что едва ли кто из них думал о своих нравственных обязательствах. Когда ученому с мировым именем доктору Х. А. Бету (H. A. Bethe) задали вопрос о позиции лос-аламосских ученых по поводу нравственных и гуманитарных проблем, связанных с их деятельностью, он ответил: «К сожалению, я вынужден признать, что во время войны – по крайней мере – я мало обращал на это внимание. Нам надо было сделать работу, и очень тяжелую. Прежде всего, мы хотели завершить эту работу. Нам казалось, что важнее всего для нас было внести свой вклад в победу – так, как мы могли это сделать. Только тогда, когда наши труды были закончены – когда бомба была сброшена на Японию – или, может быть, чуть раньше, мы начали задумываться над нравственными аспектами их применения». (326)

Многие ученые возражали против сбрасывания бомбы на Японию, однако последнее слово было уже не за ними. Тем не менее именно их работа стала причиной появления бомбы, и это произвело на них неизгладимое впечатление. Их глава, Дж. Роберт Оппенгеймер, подвел итог в одной незабываемой фразе: «Если говорить прямо, то никакая грубость, никакая насмешка, никакое преувеличение не смогут скрыть того факта, что физики познали грех, и от этого знания им уже никуда не спрятаться».

Поэтому после войны, когда физики захотели вернуться в свои университеты и вновь погрузиться в свои мирные академические занятия, они горели желанием искупить «грех Аламогордо», оказав влияние на национальную политику таким образом, чтобы ядерное оружие больше никогда не применялось. Вот что сказал Оппенгеймер: «У меня было ощущение тяжелой ответственности, интерес и живое участие ко всем проблемам, с которыми столкнулась наша страна в связи с развитием атомной энергии» (15). Итак, он вместе с другими физиками-ядерщиками не жалел усилий на установление международного контроля над атомной энергией с тем, чтобы способствовать широкому ее применению в мирных целях и не позволить применять ее в целях разрушения. Для этого гениальным ученым Барухом был предложен план, предусматривавший учреждение Международной Организации по Развитию Атомной Энергии для контроля над всем производственным процессом, так чтобы ни одна страна не могла бы получить такое количество ядерного материала (обогащенной урановой руды), которое можно было бы использовать в военных целях, что могло бы стать угрозой миру. Как только была основана эта Организация, Соединенные Штаты, которые в то время фактически имели монополию над подобными процессами, предложили обнародовать все имеющиеся научные данные и путем контроля и инспекции добиться, чтобы в этой области не было никакой подпольной деятельности. Этот благородный призыв был тепло встречен всеми членами ООН, за исключением СССР и стран, находящихся под его влиянием, жесткая позиция которых не позволила реализовать этот план.

Ученые продолжали консультировать Правительство, и многие из них вернулись в Лос-Аламос, чтобы приумножить убойную силу атомного оружия, которое, как они с сожалением признали, оказалось необходимым в неудовлетворительной для США международной обстановке. Их нравственное чувство еще раз подверглось испытанию в 1949 году, когда встал вопрос о производстве термоядерной или водородной бомбы. Многие из них, увидев, что за последние годы все их усилия по обеспечению международного сотрудничества потерпели крах, испытали отвращение в отношении нового предложения, так как предвидели, что оно только добавит проблем, но никак не разрешит уже имеющиеся. Бет сказал: «Мне казалось, что все это предприятие по созданию бомбы еще большей мощности было просто ужасающим, и я совершенно не знал, что мне делать… Я оказался в подвешенном состоянии. Мне казалось, что разработка термоядерного оружия не решит ни одной из проблем, с которыми мы столкнулись, и, тем не менее, я был совсем не уверен в том, должен ли я отказываться… Доктора Оппенгеймера я нашел столь же встревоженным и в том же состоянии неуверенности о том, что нужно делать… Я имел очень долгую и откровенную беседу с доктором Вайскопфом о том, какая может быть война при наличии водородного оружия. Нам пришлось согласиться с тем, что если нам и суждено будет победить в такой войне, то мир после нее будет уже совсем не таким, каким нам хотелось бы его сохранить. Мы лишимся тех вещей, за которые воевали. Это был очень долгий разговор и очень тяжелый для нас обоих… Боюсь, что мои внутренние тревоги так и остались со мной до сих пор – на этот вопрос я сам себе так и не ответил. Я до сих пор чувствую, что совершил ошибку. Однако обратного пути нет». (328–329).

Многие ученые требовали сделать еще одну попытку заключить международное соглашение до того, как будет принято решение делать водородную бомбу. Г-н Кенанн, некоторое время бывший послом Соединенных Штатов в Москве, долго обсуждал эту тему с Оппенгеймером. У Кеннана возникло впечатление, что Оппенгеймер «очень сильно озабочен чрезвычайно тяжелыми последствиями этого решения… Он осознавал, что все это может зайти слишком далеко. Что почти невозможно даже себе представить, если такого рода гонка вооружений и средств массового уничтожения будет бесконтрольно продолжаться. А потому он был очень сильно встревожен и озабочен тем, чтобы было принято максимально взвешенное и разумное решение» (358).

Тем не менее водородная бомба была сделана, а мир до сих пор разделен. Физики-ядерщики до сих пор бьются над тем, чтобы привлечь внимание к ужасающим последствиям возможной войны с применением ядерного оружия.

Физики-ядерщики больше других ученых осознают степень своей социальной ответственности, потому что результаты их труда – как благие, так и разрушительные – гораздо более очевидны, чем результаты ученых, работающих в других отраслях. Однако эту ответственность несут на себе все ученые без исключения, и очень важно, чтобы они осознавали ее как можно полнее.

Если наши действия оказывают влияние на других людей, мы отвечаем за то, чтобы они шли им на благо. И мы должны задать себе вопрос: в какой степени это относится к ученому? Нет никакого сомнения в том, что его деятельность оказывает громадное влияние на его собратьев по человечеству. Каких же действий можно, однако, от него ожидать?

Это сразу же приводит к ряду весьма сложных проблем, решения которых далеко не так очевидны. Прежде, чем мы их рассмотрим, полезно было бы прояснить некоторые недоразумения. Например, можно сказать, что ученый мог бы запросто снять с себя ответственность перед обществом, делая открытия в области, полезной для людей и не занимаясь тем, что принесет вред. Тогда воздействие его трудов на общество может быть только благим. К сожалению, однако, все далеко не так просто, как кажется на первый взгляд, потому что одно и то же открытие может быть почти без изменений использоваться как во благо, так и во зло. Более того, вообще-то говоря, невозможно предсказать воздействие на общество какого-либо конкретного открытия, особенно сделанного в области чистой науки. Например, могли ли Хан и Страссман, изучавшие химическую природу вещества, полученного в результате воздействия нейтронного излучения на уран, предвидеть последствия этого уранового излучения? И если они не могли предвидеть, куда приведут их исследования, как можно требовать от них каких-то действий, нейтрализующих влияние их открытий на общество? Даже в случае прикладной науки, когда определенный хорошо известный результат приспосабливается и используется с намеченной целью, так что обычно можно предсказать его немедленный эффект, отдаленные результаты открытия все же остаются нам неизвестны. Так что необходимо согласиться с тем фактом, что обычно мы не знаем последствий ни одного конкретного открытия.

Но как только общественные следствия какого-либо открытия становятся известны, ученый начинает нести за него ответственность. Обычно должно пройти несколько лет, даже несмотря на нынешнюю быстроту научного прогресса, между открытием и его широким применением, и именно в этот критический период на ученого падает наибольшая ответственность. Например, воздействие открытия ядерного излучения на общество было осознано учеными очень скоро после того, как было сделано это открытие, однако оказывать это воздействие на общество оно стало только через много лет.

Тогда предположим, что ученый сделал открытие и осознает его социальные последствия. Каких действий можно от него ожидать? Мы уже говорили: он должен сделать все возможное, чтобы полностью обезопасить эти последствия, удостоверившись в том, что его открытие не будет использовано во зло. Однако было бы нелепо утверждать, что по причине важности науки общество должно управляться учеными, поскольку в этой сфере они не получили специального образования. Этого мнения придерживаются некоторые ученые. Все мы, к сожалению, прекрасно знаем ученых, которые демонстрируют восхитительную сдержанность и осторожность, когда речь идет о предметах, в которых они компетентны, и которые, однако отбрасывают всякую осторожность, касаясь вещей, в которых они почти не разбираются. Так что в целом придется признать, что, хотя занятия наукой развивают множество личных качеств, ценность которых невозможно недооценить, если ученый обращается к другой сфере деятельности, то никакой багаж научных знаний не гарантирует, что он может авторитетно судить и о других областях. Это, разумеется, не относится к тем, кто специально прошел обучение для того, чтобы подготовиться к общественной работе, однако, к сожалению, примеров таких ученых очень мало.

Что должен сделать ученый, так это предусмотреть, чтобы власть имущие имели бы на руках все факты, необходимые для принятия благих для общества решений. В целом это означает, что ему придется взять на себя труд перевести технические термины на язык, понятный тем, кому придется иметь с ними дело. И его обязанности не заканчиваются представлением оформленного доклада. Он должен позаботиться о том, чтобы власти полностью оценили последствия того, что он им представил. Поскольку политики слишком часто думают лишь о следующих выборах, но никак не о последующих поколениях, и частенько слишком заняты, чтобы слушать безумных ученых, приходиться прибегать к настойчивой агитации прежде, чем предмет привлечет внимание, которого он заслуживает. В настоящее время в этой стране это происходит довольно редко, так как важность науки оценивается высоко и в правительственных консультативных органах сейчас есть много специалистов высокого уровня.

Надо заменить, что все это не относится к ученому-середнячку. Он занят рутинными процессами исследования, из которых вряд ли можно ожидать какого-либо выдающегося открытия. Следует ли из этого, что он не несет конкретной ответственности? Нет, все-таки несет, потому что ответственность за то, чтобы открытие использовалось во благо, лежит не только на самом авторе, но также на тех, кто достаточно компетентен, чтобы оценить его важность и воздействие на общественную жизнь. Консультирование правительства – это только часть необходимого для того, чтобы обеспечить мудрое использование открытия. Необходимо также основанное на широкой информированности общественное мнение, по крайней мере, в демократических странах, дабы удостовериться в том, что Правительство имеет общую поддержку любых мер, которые будут необходимы. Формирование общественного мнения есть задача не для одного или нескольких ученых – это задача для них всех. Это составляет первейшую социальную ответственность ученого. Он должен делать все от него зависящее, чтобы стимулировать и вести основанную на фактах публичную дискуссию о возможностях науки. Он может это делать в основном через поддерживающие организации, такие, например, как Ассоциация физиков-атомщиков, занимающаяся распространением надежной научной информации среди широкой публики. Незаменимым помощником в этом деле служат средства массовой информации, поскольку они выходят на гораздо более широкую публику, чем это могут сделать ученые. На этом поле деятельности ученый может сотрудничать с журналистом, добиваясь чтобы общество было проинформировано о последних научных достижениях простым, но достаточно точным языком. Здесь кроется серьезное затруднение, так как для точного и лаконичного выражения своих мыслей наука разработала специальную терминологию, в основном едва ли понятную для широкого круга людей. Тем не менее, обычно при небольшом усилии основные факты без большого ущерба для точности можно объяснить достаточно простым языком. Обычно журналисты стремятся сотрудничать с учеными, хотя, к несчастью, можно привести множество примеров, когда в прошлом научные данные излагались в прессе в искаженном виде.

Недавно произошло два случая, когда ученые сочли своим долгом выступить. Первый касался вопроса об атомных электростанциях, которые, согласно некоторым газетным публикациям, выбрасывают в атмосферу тучи смертоносных радиоактивных газов. Такие истории, если только их не опровергнуть, могут легко настроить читающую публику против благотворных научных достижений. Ученым пришлось разъяснить, что, хотя радиоактивные вещества действительно производятся на атомных электростанциях в значительных количествах, все же можно принять необходимые меры предосторожности и сделать так, чтобы не позволить этим веществам проникать в атмосферу до тех пор, пока их радиоактивность не уменьшится до безопасного уровня.

Второй пример касается испытаний термоядерного оружия. Раньше было известно, что некоторые правительства стремились ограничить опасность таких испытаний для населения близлежащих островов, а также для всего остального мира. Были опубликованы статьи, нацеленные на то, чтобы успокоить общественное мнение. Однако крупные ученые, особенно генетики, были далеко не так оптимистичны. Последующие публикации были гораздо более реалистичными, благодаря ученым, взявшим на себя смелость опровергнуть предшествующие заявления. Само существование свободных и независимых ученых, готовых в случае необходимости выступать в прессе, оказывает весьма благотворное влияние на тех, кто говорит от имени правительства.

Ответственность ученого не заканчивается на том, чтобы должным образом проинформировать читающую публику, потому что по причине высокого статуса науки в современном обществе она оказывает также существенное влияние и на другие отрасли знания. Довольно часто ученый, заслуживший хорошую репутацию за свой научный труд, или, еще чаще все же возможно, некий дилетант от науки использует научные или псевдонаучные аргументы с целью поддержки философских или политических доктрин, к которым они не имеют никакого отношения. Такого рода аргументы могут вызвать грандиозную сумятицу среди тех, кто не обладает достаточными знаниями в этой области и не может подойти к ним критически, чтобы опровергнуть содержащиеся в них ложные утверждения. Ученые же несут ответственность за то, чтобы аргументированно опровергать подобные доводы. Это очевидно необходимо, когда выводы ложны, однако это тем более необходимо, когда они соответствуют истине, ибо в этом случае возникает опасность того, что истинные выводы в конце концов будут дискредитированы наравне с ложными утверждениями, приводимыми в их доказательство. <…>

Таким образом, если ученый желает занять свое законное место в современном обществе, он должен взять на себя немалый груз ответственности. От его слов и поступков в большой степени будет зависеть путь, по которому в течение последующих лет пойдет стремительно развивающаяся современная цивилизация. Было бы неправильно относиться к науке как к узким, пагубным для души поискам, которые безжалостно сводят тех, кто занимается ею, на уровень ограниченных автоматов, неспособных ни к какой другой человеческой деятельности и не могущих дать обществу ничего, кроме своих технических достижений. Напротив, изучение науки, предпринимаемое в полном осознании как ее могущества, так и ее ограниченности, развивает в человеке множество качеств, необходимых также для того, чтобы нести ответственность перед обществом. И ученый может это сделать, только если в свои отношения с остальным человечеством он привнесет ту свободу духа, целеустремленность и преданность истине, которымм он научился во время своих научных трудов.

Перевела с английского Марина Карпец

 

Религия и наука: поиск единых метафизических оснований

 

Алла Кобченко

 

Проблемы взаимодействия науки и религии в русской философской мысли

Во второй половине XX века (60—70-е гг.) после безуспешных попыток неопозитивистской философии науки разработать логические параметры научности возник вопрос о том, насколько рациональны сами основания научной рациональности. В результате после многочисленных дискуссий среди философов укрепилось убеждение, что проблема научной рациональности может быть решена лишь в контексте рассмотрения науки как части исторически меняющейся социокультурной реальности. Более того, научный разум, будучи исторически релятивным, а, следовательно, несамодостаточным, является всего лишь аспектом значительно более фундаментальной проблематики места и роли разума в человеческом бытии. Таким образом, современной философской стратегией в исследовании проблем науки становится так называемый онтологический поворот, то есть, по сути, наблюдаются попытки привлечь веру для обоснования знания. А стало быть, на передний план выдвигаются проблемы соотношения веры и знания, науки и религии и их соединение. Отметим, что проблема соединения разума и веры вытекает только из рационализма, утверждающего автономию разума и подчиняющего себе все движения духа, в том числе и то знание, какое заключено в вере. Исторически эта установка явилась следствием секуляризма. О последствиях последнего много написано как в философской, так и в художественной и публицистической литературе XX века: безудержный индивидуализм, или, наоборот, тоталитаризм, ничем не ограниченное вмешательство в природу, в том числе и человеческую, рабство техники и т. д. В каком-то смысле весь XX век – это фактически поэтапное освобождение от прошлого наследия Нового времени, включающего в себя веру в рационализм, представленного наукой, в ее самодостаточность и связываемый с нею прогресс. Наука, встав на путь автономии, забыв о своем происхождении и своих корнях (теперь почти уже общепризнано, что европейская наука стал возможно лишь на почве христианства), попытавшись найти собственные основания в себе самой, оказалась в ту пике, пребывание в котором все более кажется несовместимым с жизнью науки. Мы получаем технологически полезное, но полностью лишенное самоценности знание. Выход из создавшегося положения – в устранении породившей его причины. Отпадение науки от религии есть результат человеческого выбора, его свободы, которая имеет не психологическую характеристику (как, скажем, своеволие), а духовно-онтологическую. И по тому все последствия преодолеваются на этом же онтологическом уровне – внутренним изменением, внутренним переосмыслением и изживанием прежних «автономных», секуляризованных, установок, являющихся искажением духовно-религиозных основ жизни и даже отходом от них. Соответственно, в конструктивное философское обоснование границ и возможностей научного разума, расширение его познавательных сил заложено возвращение единства разума и веры, науки и религии, что предполагает расширение границ философских исследований науки и, конечно, выход за рамки версии, внутри которой проблема научной рациональности не когда приобрела столь радикальный характер.

Каковы же пути решения проблемы науки и религии? Когда мы говорим о необходимости веры для обоснования знания, то речь не идет вовсе ни об отрицании науки как человеческого творчества, ни о ее поглощении религией. Путь простого подчинения или даже внешнего согласования был до конца испробован на Западе в Средние века (в принципе, он сохранен и поныне) и был настолько дискредитирован, что возврата к нему быть не может. Соотношение современного знания и коренных идей христианства может и должно быть взаимно свободным. Решение проблемы взаимоотношения религии и науки лежит не в согласовании научных идей и основ христианского вероучении, не только в рецепции того в современном знании, что приемлемо для христианского осознания, и наоборот, а в изменении самой психологии научного творчества. Проблема – в характере самой современной науки, выросшей в атмосфере секуляризма, в ее основной ориентации, в свободе человеческого деяния и, одновременно, в характере и месте святыни в человеческой жизни. То есть в выявлении экзистенциально-бытийной подоплеки все еще возникающего конфликта науки и веры. Прежде чем перейти к рассмотрению возможных путей преодоления культурного дуализма, хотелось бы обратить внимание на то, что среди многочисленных современных подходов к решению данной проблемы прослеживаются попытки установить равновесие между знанием и верой при помощи так называемой новой научной духовности.

Новизна присутствует только в названии данного подхода, ибо он строится на старых, натуралистических, установках. Предлагается обновление религиозного языка путем использования методологического и гносеологического инструментария современной науки. Например, американский ученый-теолог Э. Хик, по сути, отвергает идею Творения мира в Книге Бытия, ибо она отражает лишь конструкции, гносеологические принципы и лингвистические предпочтения своего времени. Само же Предание и все его толкования входят в противоречия. Понятно, что подобное решение проблемы не может дать позитивных результатов, так как оно рассматривается в русле старой дискредитировавшей себя парадигмы.

Устранение культурного дуализма возможно лишь путем пересмотра основ теоретического знания, что ставит вопрос, прежде всего, о переосмыслении понятия разума, а также истины и общезначимости знания. Попытки пересмотра основ знания были предприняты двумя мощными философскими движениями XX столетия: неокантианством и феноменологией. Решение проблемы они искали во внутренних структурах сознания познающего субъекта, пытаясь при этом совместить научный разум с историзмом, что обернулось неизбежной психологизацией субъекта познания. Ни неокантианцам, ни феноменологам не удается избавить основания научной рациональности от психологизма. А между тем в этой ситуации отчетливо была представлена иная установка: концепция «целостного разума» в русской религиозной философии. Выдвинутая в трудах И. В. Киреевского, А. С. Хомякова, данная концепция стала одной из основных тем русской философии XX столетия у С. Н. Трубецкого, Е. Н. Трубецкого, Н. О. Лосского, С. Л. Франка, П. А. Флоренского, С. Н. Булгакова, В. В. Зеньковского и др. Родоначальники идеи «целостного разума» связывали ее с православной антропологией, аскетикой, со святоотеческим учением в целом. Этот идеал «целостного разума» и соответствующие ему нормы познания противопоставляли западному рационализму. Именно в свете идеала «целостного разума» и «цельного знания» (Вл. С. Соловьев) всякое актуальное знание и, прежде всего, научное, обретает свою истинную меру, осознается как партикулярное и неполное.

Пытаясь наметить свои варианты ответа на вопрос о соединении звания и веры, следует обратиться к историко-философской реконструкции данной концепции «целостного разума», демонстрирующей саму возможность онтологического обоснования. Понятие «разум» должно быть религиозно переосмыслено, что предполагает отход от традиционной схоластически-рациональной его схемы. Прежде всего, надо исходить из следующих аксиом: аксиома «разумности бытия» (В. В. Зеньковский), аксиома обращения всех актов духа к Абсолюту (Б. П. Вышеславцев и др.). Аксиома «разумности бытия» проявляется в том, что работа разума связана «с интуицией смысла в мире» (В. В. Зеньковский) на что указывает и на чем останавливается феноменология. В частности, остаются открытыми вопросы: откуда в душе берется эта интуиция, каковы ее смысл и основы. Ответы раскрываются только через онтологию познавательной активности. Данное постижение интуиции смысла в бытии возможно лишь в соотношении с понятием «вера», ибо она есть один из ее аспектов. Сама вера, как отмечает В. Зеньковский, определена тем, что душа изначально сопряжена с Абсолютом (Богом). Природа мысли нашей такова, что она связывает наше мышление с категорией Абсолюта: «Человек… мыслит… лишь в реляции к Абсолютному»; «важно понять, что если человек вообще стремится к совершенству, то только потому, что он фактически признает Его существование, каковы бы ни были его теоретические убеждения». Соответственно и в интуиции смысла бытия, и в движениях веры – «одна и та же светоносная сила, источник которой есть свет Христов» (В. В. Зеньковский). Признание христоцентрической природы разума является важнейшим тезисом христианской гносеологии об исходном единстве веры и разума. Если исходить из того, что наша мысль направлена к Абсолюту, который также является ее основой, и что нашей мысли никогда не удается мыслить Абсолюта (Бога) в Нем Самом, вне мира и «все, чего может достигнуть наша мысль, чтобы охватить Бога вне мира, нам дано лишь в Откровении» (В. В. Зеньковский), то мы должны признать в качестве исходного методологического принципа нашей познавательной деятельности Откровение. И, прежде всего, такие предпосылки христианского знания, как учение о Творении мира Богом из ничего, учение о прерывности эволюции, учение о чуде, принцип телеологизма.

Итак, утверждение о сопряженности нашей мысли с Абсолютом обрекает нашу мысль на то, что она движется в линиях религиозного сознания. Поэтому сама установка самостоятельности (автономии) и независимости науки, как в целом и культуры, неправильна. Разум и вера являются двумя стихиями духа, и разъединение их означает потерю цельности духа. Данные утверждения не подразумевают упразднение ни философии, ни науки и т. д., а только вводит их в определенные границы, уясняя основной смысл свободы нашей мысли.

Достижение единства разума и веры в христианской гносеологии предполагает «обновление ума» (ап. Павел), его преображение, то есть превращение в функцию человеческого духа. Это осуществляется через духовную жизнь посредством очищения сердца. Мы, таким образом, подошли к другому важному аспекту в построении понятия «разум» – он должен быть понят динамически, так как он всегда не равен сам себе, а связан со всей жизнью личности. Необходимость такого построения связана с другим раздвоением нашей познавательной деятельности, проявляющейся в разрыве ее теоретической и оценивающей функции, в двойственности самой задачи познания (стремление познать не только действительное бытие, но и его идеальную норму), в разъединении теоретической и моральной истины, то есть в разъединении ума и сердца. О сердце как источнике знания писали как в русской философии (Киреевский, Хомяков, Достоевский, Вышеславцев и др.), так и в западной философии (Паскаль, иррационалисты XIX века, а также, например, известный французский физик, историк и философ науки начала XX века Пьер Дюгем). Рассматривая сердце как одну из познавательных сил нашего духа, речь по сути идет об укорененности интеллектуальной деятельности в духовной (в христианском смысле слова) жизни человека, что предполагает отличное от научного решение таких вопросов, как «понятие разума», «истины», «связь теоретического познания с чувствами» и др. «Понятие разума» не может быть ограничено только «созерцанием» (theoria), то есть констатированием того, что есть, так как разум непременно обращается к той норме, которая проявляется в оценочной реакции нашей деятельности. Таким образом, истина – это не только то, что есть, но и то, чем должна быть данная вещь (В. Д. Кудрявцев). Поэтому познание должно быть направлено не только на познание факта, но и на познание нормы для данного бытия. Интересны рассуждения В. В. Зеньковского о взаимосвязи теоретической работы духа с эмоциональной стороной жизни человека и его утверждение о том, что чисто теоретическая работа не может быть оторвана от нашего внутреннего состояния: «Познавательная работа нашего духа настолько связана с внутренним нашим миром, что мы должны признать возможность расширения и углубления наших познавательных сил при развитии духовной жизни человека». Если классическая рационалистическая традиция полагала, что обращение к чувствам ведет к релятивизму и субъективизму, то для христианской гносеологии «логика сердца» так же абсолютна, как законы логики нашего рассудка. Именно она гарантирует отыскание истины в ситуации неопределенности, благодаря интуитивному «чувству истины» (Паскаль), совести.

Тезис о христоцентрической природе разума предопределяет и решение вопросов о субъекте, объекте познания, самом познавательном процессе. Мы только выделим исходные моменты данной части христианской гносеологии, представленной в работах русских религиозных философов. Так, проблема соотношения объекта познания и познающего субъекта решается не путем их противопоставления, как это было характерно для классического рационализма, а путем их взаимообщения. Онтологический смысл познания трактуется как сближение с предметом познания, чтобы «перейти в любовь», то есть познание предмета возможно не со стороны, а изнутри него. Именно любовь провозглашается конечной задачей познания. При этом понимании не только открываются движущие силы познавательной активности и решаются проблемы, например, нравственного отношения к миру, но и становится ясным, что познание не есть лишь интеллектуальное обращение к миру. Аналогичные подходы можно обнаружить в античности в учении о «совпадении» софоса и агапе.

Подводя итоги, отметим, что:

– «познающий разум» покоится на предпосылках, которые он не может ни обосновать, ни отвергнуть, а это значит, что философия знания должна искать решения данной задачи не в психологии, а в онтологии познания, через понятия Абсолюта (Бога);

– понятие «разум» должно быть построено так, чтобы была понята взаимная неотрывность его теоретической и оценивающей функции и вместе с тем должна быть учтена надындивидуальная природа знания;

– исходным единством веры и разума является христоцентрическая природа разума;

– онтологическая зависимость от Абсолюта (Бога) проявляется через единство разума, совести, актов свободы;

– путь христианского знания лежит не в согласовании научных идей и основ христианского вероучения, а в глубоком изменении самой психологии научного творчества.

 

Кирилл Копейкин

 

Человек и мир: противостояние или синергия?

Целым рядом исследователей истории науки отмечалось, что истоки современного естествознания коренятся в средневековом номинализме , ознаменовавшем переход от метафизики бытия к метафизике воли [58]См. напр.: Гайденко П. П. Волюнативная метафизика и новоевропейская культура. В сб.: Три подхода к изучению культуры. М., 1997. С. 5–74; Катасонов В. Н. Интеллектуализм и волюнтаризм: религиозно-философский горизонт науки Нового времени. – В кн.: Философско-религиозные истоки науки. М., 1997. С. 142–177.
. Схоластическая теология унаследовала от языческой античности взгляд на мир как на совокупность самобытных «сущностей», на которые «нанесены» различные «качества». Однако, такой взгляд приходил в противоречие с библейской верой во всемогущество Творца, который, по свидетельству Св. Писания, «Господь; что Ему угодно, то да сотворит» (1 Царств 3, 18). Разрешить возникший конфликт попыталась так называемая волюнтативная теология, стремившаяся восстановить веру в абсолютное всемогущество Божественной воли, веру, которая, по существу, несовместима с центральными понятиями греческой онтологии – учением о сущности и материи. Верховная причина любого бытия – Божественная воля – не имеет над собой никакого закона, а потому – рассуждали представители «теологии воли» – Бог может совершенно произвольно создать любые качества, не нуждаясь для этого в сущности. Сущность перестала быть тем, в чем коренится бытие вещи, утратила свое значение бытия по преимуществу. «Сущности» оказались лишь именами (nomina) классов сходных объектов, относящихся лишь к названиям – nominalis, реальным же существованием обладают лишь чувственно воспринимаемые качества. Это дало возможность трактовать познание как установление связей между качествами , то есть ограничить его уровнем явлений.

Однако при этом возникала проблема: как возможно истинное познание, ведь познание качеств, существующих «по отношению к субъекту», именно субъективно и не приближает нас к истинному, онтологичному, знанию. Для того, чтобы устранить какую бы то ни было «субъект(ив)ность», был предложен так называемый объект (ив)ный метод познания , суть которого состоит в том, что исследователь природы описывает мир не по отношению к человеку (что неизбежно вносило бы неустранимый момент “субъективности”), но по отношению “к самому себе”, точнее – описывает отношение качеств одного выделенного “элемента” мироздания к другому . Вместо познания сущности вещей , их глубинной бытийственности (а именно такова была претензия средневековых натуртеологов), естествоиспытатель Нового времени ограничился описанием отношений их качеств. При этом одно неизвестное со-относит-ся с другим так, что “сущность” изучаемых объектов, то есть сам способ их бытия, как бы “выносится за скобки”, а в качестве “сухого осадка” остается лишь “форма” их взаимо-отношения качеств, именуемая “объективно измеримой величиной”.

Предпосылки возникновения «объективирующего» подхода сформировались в эпоху Средневековья, когда в результате великого переселения народов в Западной Европе произошло наложение двух стадиально далеко отстоящих друг от друга культур – позднеантичной христианизированной культуры Римской империи и молодой культуры варваров. «Падение Римской империи под ударами варварских германских племен [59]Когда 24 августа 410 г. Рим пал, тогдашний мир испытал потрясение, превосходящее всё, что когда-либо прежде выпадало на его долю. Император Запада Гонорий (395–423) не сумел договориться с готским вождем Аларихом (которого отцу Гонория, Феодосию I (379–395), удалось в свое время привлечь на службу Риму), и Аларих как бы в назидание за интриги и нарушение прежде данных обещаний решил взять Рим и отдать его на разграбление своим воинам (в 395 г. после смерти Феодосия I Римская империя распалась на Восточную и Западную, во главе которых стояли дети Феодосия Аркадий и Гонорий соответственно). Блаженный Иероним (+420), когда-то принявший крещение в Риме и бывший советником папы Дамаса I (366–384), а к тому времени составлявший толкование к Библии в своей келье в Вифлееме, сказал: «С гибелью Рима была обезглавлена Римская империя или, скорее, вся Вселенная». «Вселенная рухнула», – повторил он, когда, несколько лет спустя, до него дошли слухи об учиненной в городе резне. И лишь блаженный Августин, епископ Гиппонский (354–430), поднялся до уровня богословского осмысления этого события: «наше же жительство на небесах, откуда мы ожидаем и Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа, Который уничиженное тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному телу Его, силою, которою Он действует и покоряет Себе все» (Флп 3, 20), – а потому мы должны не коснеть в привязанности к старому миру, но искать обновления во Христе («О Граде Божием»).
привело , по мысли М. А. Аркадьева, к центральному разрыву в ткани мировой истории . Этот разрыв – следствие катастрофического стадиального наложения, в результате которого архаическое родовое сознание германцев получило в наследство весь сложнейший комплекс стареющей позднеантичной христианизированной культуры. Племена, жившие или осевшие в результате Великого переселения народов на территории громадной империи, должны были пройти собственный путь к Осевому времени. Но, разрушив и одновременно неизбежно унаследовав древнейшую культуру, они себя, не ведая того, распяли на кресте чужой мудрости, которая и типологически, и стадиально была удалена от них, по крайней мере, на тысячелетие. <…> Все представления, связанные с укорененностью человека в природе, в роде, оценивались высокорефлектированным эсхатологическим и сотериологи-ческим христианским сознанием как принципиально греховные и дьявольские . <…> Душа средневекового человека, часто сама того не ведая, страдала от крестной муки, этой постоянно натянутой в ее глубине пружины.

В конце концов эта пружина сорвалась – родилась культура, обладающая исключительной “пассионарностью”? Европейский человек обнаружил, что он отторгнут от природы. Впервые в истории отчуждение зашло так далеко, что сознание смогло посмотреть на мир как на чистый объект, как на нечто принципиально внешнее, как на арену своего экспериментирования и поле для ничем не сдерживаемой реализации своих теоретических замыслов . <…> Рождалась экспериментальная наука и вслед за ней техническая аэкологическая цивилизация нового и новейшего времени. … произойти это могло только в той культуре, в которой были нарушены фундаментальные механизмы экологической и духовной саморегуляции. <…>

Результатом “сорвавшейся пружины” была и невиданная пространственная экспансия, которая привела к открытию Нового света и началу американской цивилизации . Последняя представляет собой своеобразную, пересаженную на иную почву “раковую клетку”, которая тем скорее дала “метастазы”, что здесь уже не было корней, которые как никак сдерживали “старушку-Европу”. Здесь проявили себя в чистом и корнцентрированном виде и деятельная агрессивность, и протестантская “рациональность”».

Небывалая экспансия этой цивилизации, зародившейся в алхимической реторте Средневековья, к концу ХХ века привела к глобальному экологическому кризису. Когда в эпоху Нового времени познание стало только теоретическим («формально-интеллектуальным», а потому как бы «вне-этичным»), оно оказалось де-онтологизированным (иначе говоря, не-сущ(ествен)ным). «Для средневекового мышления … онтологическая равномощность имени и вещи, речи и языка природы обусловлена гомогенностью смыслополагающего поля – Слова Божьего. <… > Для науки Нового времени характерен разрыв между словом и вещью, между языком природы и человеческой речью. Слово тем самым лишается своей <…> бытийственности, превращается в пустой знак, условный символ. <…> Номиналистическая установка по отношению к языку и натуралистическая установка по отношению к языку природы – два необходимых условия гносеологии Нового времени. <…> Деонтологизация знания и языка, сведение языка к комбинаторике знаков <…> трактовка активности сознания как комбинаторики простых знаков – особенности рефлексивной установки Нового времени», – отмечает А. П. Огурцов. Формирование идеала ценностно-нейтрального научного знания было тесно связано с процессом профессионализации научной деятельности, приведшим к резкому разделению становившихся все более узкими сфер компетенции, когда исследователь выступает в качестве поставщика специализированных требований и ответствен лишь за их достоверность. Деонтологизация знания привела к его де-гуманизации и технизации, а это , в свою очередь, неизбежно породило определенный «операциональный », «прагматический», этос «технического » отношения к миру . «В результате, – свидетельствует В. Непомнящий, – на первый план вышло представление о человеке как о бесконтрольном “пользователе” мира, как потребителе Вселенной. Возник удивительный парадокс: … <человеко-божеское> мировоззрение начало с того, что приравняло человека к Богу – Творцу и Хозяину мира, по существу подменило Бога человеком, – а кончило тем, что на практике приравняло человека к животному. Ведь именно животное руководствуется в своем поведении элементарными потребностями, то есть – желаниями, хотениями: есть, пить, размножаться, играть, отдыхать и пр. Если все эти потребности удовлетворяются – животное довольно, ему хорошо, оно достигло всего, чего ему надо». Следствием такого потребительского подхода стал глобальный экологический кризис [65]Заметим, что греч. κρισις – «суд», «решительный исход». «Кризис – это как бы объективный “анализ”, которому подвергает себя сама действительность, упреждая наши попытки анализа», – говорит С. С. Аверинцев (Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977. С. 237).
, порожденный технотронной цивилизацией, пытающейся деформировать мир в удобном для себя направлении.

Сегодня становится все более очевидным, что причина той критической ситуации, в которой оказалось человечество, – противостояние человека миру, коренящееся в противопоставлении себя Творцу. Противоречия в отношениях между человеком и миром становятся все ощутимее. Проявляется это, прежде всего, в резком росте числа и масштабов катастроф, вплоть до катастроф глобального характера, что заставляет ныне говорить о катастрофизме как основной характеристике грядущей эпохи. Выход из глобального экологического кризиса, порожденного технотронной цивилизацией, превращающей божий мир в мертвую материю, может быть найден лишь при условии восстановления правильных взаимоотношений между Богом и человеком , – в чем, собственно, и состоит предназначение религии, – ведь человек был сотворен именно как посредник между Творцом и всем остальным творением.

Впрочем, часто можно столкнуться с мнением, будто дело здесь вовсе не в науке, что ученые вовсе не несут ответственности за ту кризисную ситуацию, которая сложилась сегодня в мире. Наука – это просто инструмент, которым мы просто пользуемся, пользуемся, к сожалению, плохо, порою даже себе во вред, но ответствен за это низкий нравственный уровень человека. Такой «инструментальный» подход, на первый взгляд, кажется совершенно естественным, – однако, он переводит онтологический вопрос в этическую плоскость. На самом деле не все так просто. Не случайно же только новоевропейская наука порождает кризисную ситуацию. Очевидно, что в самом методе «объект(ив)ной» науки есть нечто греховное, нечто, что приводит именно к такому печальному о-греху цивилизации. Причина состоит в том, что, как отмечал с поразительной чуткостью художника Андрей Платонов, новоевропейская «наука родилась не для понимания мира, а для завоевания его человеком <…> Понимание мира – предпосылка к покорению его <…> Наука родилась в тот момент, когда человек почувствовал себя отделенным от Вселенной; когда природа извергла из себя это существо и человек захотел снова слиться с ней для своего спасения». «Познанный же мир все равно что покоренный, – суммирует Платонов суть бэконовского подхода. – А раз мы покорим мир, мы освободимся от него и возвысимся над ним, создадим иную Вселенную». Между тем стремление властвовать над миром и само-вольно пре-образовывать его оказывается разрушительным; по слову Самого Господа, лишь «кроткие» – πράεις, – отказывающиеся от применения насилия, «наследуют землю» (Мф 5, 5). «В начале было Слово» (Ин. 1, 1) – и на этом стоит вся христианская культура; «на этом, – по меткому наблюдению В. Н. Топорова, – стоит всякая великая культура, и, более того, такая культура неизбежно осознает свою связь со Словом, свою глубинную зависимость от него в неизбежном акте пресуществления Слова в Дело. Тот, кто порывает со Словом и исходит, как Фауст, из иного тезиса – “В начале было Дело”, – в конечном итоге порывает и с культурой, изменяя ей ради Дела, утверждающего себя через насилие и свое-волие». И острота нынешней ситуации подталкивает нас к необходимости переосмыслить характер отношения человека к миру, отказаться от попыток пре-одолеть мироздание, устремиться к обретению не просто информации, позволяющей пер-форми-ровывать различные вещи, но онтологичного знания, знания, знания, неотъемлемым элементом которого была бы этическая, личностная компонента.

Принципиальная методологическая установка новоевропейской науки заключается в том, что мир нерозрачен для человека . Как убедительно показывает, основываясь на анализе большого материала, Л. М. Косарева, основной смысл перемен, произведенных пресловутой «научной революцией », «состоит не в утверждении идеала абсолютно достоверного знания, а в отказе от этого высокого, восходящего к античности идеала; и не в элиминации субъекта, а, напротив, во введении субъекта в “ тело ” гносеологических концепций <…>; впервые в истории культуры человек осознает, что ему не дана божественная способность в своем опыте безошибочно вычленять абсолютную, окончательную, истину <…>, что <…> ему не суждено слышать музыку сфер или читать мысли Бога <…> Впервые бытие раскалывается на два уровня – “бытие в себе” (Бог и природа) и мир человека, и впервые телесная Вселенная перестает постулироваться как до конца прозрачная, умопостигаемая для человека». Человек лишается того наивного «гносеологического самомнения», которое столь характерно для античной и средневековой мысли. Абсолютно достоверно человек может знать лишь то, что он производит сам, – своими руками или своей мыслью , – отсюда-то и исходит экспериментальный метод изучения природы в искусственных, создаваемых по меркам нашего умозрения, экспериментальных условиях [74]Весьма характерна позиция Эйнштейна в его полемике с Гейзенбергом, о которой последний вспоминает в своей книге «Часть и целое». Возражая Гейзенбергу, пытающемуся строить свою квантовую механику с использованием одних лишь наблюдаемых, Эйнштейн подчеркивает, что «с принципиальной точки зрения желание строить теорию толь ко на наблюдаемых величинах совершенно нелепо. Потому что в действительности все ведь обстоит как раз наоборот. Только теория решает, что именно можно наблюдать . <…> наблюдение, вообще говоря, есть очень сложная система. Подлежащий наблюдению процесс вызывает определенные изменения в нашей измерительной аппаратуре. Как следствие, в этой аппаратуре развертываются дальнейшие процессы, которые в конце концов косвенным путем воздействуют на чувственное восприятие и на фиксацию результата в нашем сознании. На всем этом долгом пути от процесса к его фиксации в нашем сознании мы обязаны знать, как функционирует природа, должны быть хотя бы практически знакомы с ее законами, без чего вообще нельзя говорить, что мы что-то наблюдаем. Таким об разом, только теория, т. е. знание законов природы, позволяет нам логически заключать по чувственному восприятию о лежащем в его основе процессе. Поэтому вместо утверждения, что мы можем наблюдать нечто новое, следовало бы по существу выражаться точнее: хотя мы намереваемся сформулировать новые законы природы, не согласующиеся с ранее известными, мы все же предполагаем, что прежние за коны природы на всем пути от наблюдаемого явления до нашего сознания функционируют достаточно безотказным образом, чтобы мы могли на них полагаться , а следовательно, говорить о “наблюдениях”» (Гейзенберг В . Физика и философия. Часть и целое . М., 1989. С. 191–192).
. Как подчеркивал ещё Кант, объектом нашего научного постижения оказывается не реальность «сама по себе», но лишь построяемые нами модели реальности. «Разум видит только то, что сам создает по собственному плану », – писал он. Анализируя процесс познания мира, Кант сравнивает эксперимент с судебным разбирательством, в ходе которого судья заставляет свидетеля отвечать на поставленные вопросы, не уклоняясь от ответа. По его мнению, разум «должен <…> заставлять природу отвечать на его вопросы, а не тащиться у нее словно на поводу <…> Разум должен подходить к природе <…> не как школьник, которому учитель подсказывает все, что он хочет, а как судья, заставляющий свидетеля отвечать на предлагаемые им вопросы ». Мир на допросе – вот пафос современной науки . Такой подход доказал свою несомненную эффективность. Однако эффективность подхода вовсе не эквивалентна его истинности.

Любопытно, что проблема нетождественности эффективного знания знанию истинному чрезвычайно волновала Гёте. Гёте подчеркивал, что понятие истины неотделимо от понятия ценности . «Наука , которая всего лишь правильна, в которой понятие “правильность” отделилось от понятия “истинность” , наука, направление которой уже, стало быть, не определяется божественным порядком, – такая наука оказывается в очень опасном положении: она рискует попасть в лапы дьявола , если снова вспомнить “Фауста”. Потому-то Гёте и не хотел ее признавать, – говорил один из крупнейших физиков XX столетия Вернер Гейзенберг в докладе «Картина природы у Гёте и научно-технический мир». – В помраченном мире, который уже не освещается этим центральным светочем, “Unum, Bonum, Verum” (“Единого, Благого, Истинного”), технические успехи… едва ли могут быть чем-либо, кроме отчаянных попыток сделать ад более удобным местом жительства. Это следует напомнить в особенности тем, кто верит, будто распространение научно-технической цивилизации по всей Земле, вплоть до самых отдаленных ее уголков, может создать существенные предпосылки для наступления “золотого века”».

Большую часть своей жизни Гёте пытался реализовать программу построения «науки с человеческим лицом». Около 40 лет, приблизительно всю вторую половину жизни, Гете посвятил оптическим исследованиям. В разговоре с Эккерманом 19 февраля 1829 г. он сказал: «Все, что я сделал как поэт, отнюдь не наполняет меня особой гордостью. Прекрасные поэты жили одновременно со мной, еще лучшие жили до меня и, конечно, будут жить после меня. Но что я в мой век являюсь единственным, кому известна правда в трудной науке о цветах, – этому я не могу не придавать значение, это дает мне сознание превосходства над многими». По его мнению, наука должна изначально исходить из человека. Если современная наука как бы «выносит» человека-наблюдателя «за скобки», и получающееся принципиально «без-личное» знание называет знанием «объект(ив)ным», то Гёте полагал, что именно человек, стоящий по самому факту своего устроения Творцом в сердцевине мироздания, являет собою «то средоточие, которое связует все явления в осмысленный порядок <…> Такому <целостному> опыту природы, такому его содержанию должен, полагал Гёте, соответствовать также и научный метод; в этом смысле надо понимать и его поиски прафеноменов как поиски тех установленных Богом структур, которые образуют начало являющегося мира и не просто конструируются рассудком, но непосредственно созерцаются, переживаются, ощущаются. <…> Гёте очень ясно ощущал, что основополагающие структуры должны быть такими, чтобы уже нельзя было различить, принадлежат ли они объективно мыслимому миру или человеческой душе, поскольку они образуют единую предпосылку обоих миров » [79]Гейзенберг В. Шаги за горизонт. М., 1987. С. 315–316.
. Этому условию как раз и удовлетворяют языковые, логосные, структуры .

Строго говоря, универсальная «теория всего», поисками которой усердно занимается современная наука, суть теория языка , логоса. Действительно, человеческое знание формируется в языке, и потому, по меткому замечанию М. Фуко, «наука – это хорошо организованные языки в той же мере, в какой языки – это еще не разработанные науки ». «Великие законы представления, давшие нам такие науки, как геометрия, механика и математика, действовали прежде всего и раньше всего в языке, – свидетельствует Г. Гийом, – <…> если бы они не начали действовать прежде всего в языке, где находятся понятия, с помощью которых мы думаем, они не стали бы действовать нигде. Здесь вновь обнаруживается принцип, <…> согласно которому язык является базовой наукой всех наук, преднаукой наук . Самые абстрактные рассуждения естественных наук опираются на системные представления, существующие в языке». Замечательно, что еще прежде Г. Гийома и М. Фуко о науке как о языке говорил о. Павел Флоренский: «То, что говорится о языке вообще, дословно повторяется и о физике в частности. Под обоими углами зрения, физика есть не что иное, как язык , и не какой-нибудь, не выдуманный, а тот самый язык, которым говорим все мы, но только, ради удобства и выгоды времени, – в известной обработке». Вывод о том, что «физика есть язык», о. Павел Флоренский распространяет и на другие науки; «могут быть, – заключает он, – <…> разрабатываемы различные классификации наук. Но всегда останется общее основоначало всех наук – именно то , не отделимое от существа их, что все суть описания действительности. А это значит: все они суть язык и только язык . Так мы подошли к острому афоризму аббата Кондильяка: “Une science n’est qu’une langue bien faite – всякая наука есть лишь хорошо обработанный язык”, что в смягченном виде повторил и Дж. Ст. Милль, заявив: “Язык есть catalogue raisonnй понятий всего человечества”».

Примечательно, что даже такая, казалось бы, специфически «негуманитарная» наука, как физика, в ХХ веке пришла к пониманию того, что человек чрезвычайно глубоко включен в мироздание,  – и включенность эта словесная, языковая, логосная . Выяснилось – причем выяснилось экспериментально, – что характер ответов, которые мы получаем от «объект(ив)ной реальности» на экспериментально задаваемые нами вопросы, зависит от самого характера нашего вопрошания. Выяснилось, что сама реальность зависит от наблюдателя, воздействующего на нее самим фактом своего вопрошания. Целая серия экспериментов по проверке справедливости так называемых неравенств Белла [84]Неравенства Белла , сформулированные Джоном Стюартом Беллом в 1964 году (см.: Bell J. S. On The Einstein – Podolsky – Rosen paradox // Physics, 1964. Vol. 1. № 3. P. 195–200), представляют собой ограничения, налагаемые требованием локальности на корреляции между экспериментами, производимыми над различными частицами, связанными общим прошлым. Нарушение этих неравенств интерпретируется как некоторое нелокальное влияние одной части системы на другую, не противоречащее принципу причинности).
, проведенных в последней четверти ХХ века, со всей убедительностью показали , что те качества , взаимосоотнесенность которых описывает объективная наука, на деле оказываются не само-сущими, но представляют собою лишь эффект взаимо-действия наблюдателя с окружающей его реальностью .

Уилер приводит пример созидания квантовой реальности посредством вопрошания: «Все мы помним игру в 20 вопросов. Один из компании играющих покидает комнату, а остальные сообща задумывают некоторое слово. Потом ушедший возвращается и начинает задавать вопросы. «Является ли это одушевленным предметом?» – «Нет». – «Принадлежит ли он к минералам?» – «Да». Вопросы задаются до тех пор, пока слово не отгадывается. Если вы смогли отгадать слово за 20 или менее попыток, вы победили. В противном случае – проиграли.

Я вспоминаю вечер, когда вышел из комнаты, а возвратившись, заметил улыбки у всех на лицах, что означало шутку или заговор. Я простодушно начал задавать вопросы. Но с каждым вопросом все больше времени уходило на ответ; это было странно, поскольку сам ответ мог быть лишь просто «Да» или «Нет». Наконец, чувствуя, что я напал на след, я спросил: «Это слово – облако?» Ответ был «Да», и все разразились смехом. Потом мне объяснили, что когда я вышел, все решили вообще не задумывать какого-либо слова. Каждый мог отвечать «Да» или «Нет», как ему нравилось, независимо от того, какой вопрос я ему задавал. Однако когда он отвечал, то должен был задумать слово, соответствующее как его собственному ответу, так и всем ответам, которые были даны ранее. Не удивительно, что ответ требовал времени!

Естественно сравнить эту игру в ее двух вариантах с физикой в двух формулировках – классической и квантовой. Во-первых, я думал, что слово уже существует «вне», подобно тому, как в физике одно время считали, что положение и импульс электрона существуют «вне», независимо от любого способа наблюдения. Во-вторых, информация о слове появлялась шаг за шагом посредством вопросов, которые я задавал, подобно тому, как информация об электроне получается шаг за шагом с помощью экспериментов, которые выбирает и проводит наблюдатель. В-третьих, если бы я решил задать другие вопросы, я получил бы другое слово, подобно тому, как экспериментатор должен получить другие сведения о поведении электрона, если он провел другие эксперименты или те же эксперименты в другой последовательности. В-четвертых, какие бы усилия я ни прилагал, я мог лишь частично повлиять на результат. Главная часть решения находилась в руках других участников. Аналогично экспериментатор оказывает некоторое существенное воздействие на то, что случится с электроном, посредством выбора проводимых экспериментов; но он хорошо сознает, что существует значительная непредсказуемость относительно того, что обнаружит любое из его измерений. В-пятых, имеется «правило игры», которое требует от каждого участника, чтобы его выбор «Да» или «Нет» был совместим с некоторым словом. Аналогично существует согласованность наблюдений, проводимых в физике. Каждый экспериментатор может сказать другому ясным языком, что он обнаружил, и тот может проверить это наблюдение. Хотя это сравнение между миром физики и игрой интересно, существует важное различие. Игра имеет ограниченное число участников и оканчивается после конечного числа шагов. В отличие от этого, проведение экспериментов есть непрерывный процесс. Более того, чрезвычайно трудно установить четко и ясно, где начинается и где кончается общность наблюдателя и участника. Однако нет необходимости понимать решительно всё, относящееся к квантовому принципу для того, чтобы понимать что-либо в нем. Среди всех выводов, которые возникают при сравнении мира квантовых наблюдений с игрой в 20 вопросов, нет более важного, чем следующий: никакое элементарное явление нельзя считать явлением, пока оно не наблюдалось, подобно тому, как в игре никакое слово не является словом, пока это слово не будет реализовано путем выбора задаваемых вопросов и ответов на них».

Классическая «позитивная» наука претендовала на обнаружение «объективных» истин, понимаемых как истины вне-человеческие. «Но не означает ли это, по существу, самоубийства – уничтожения всего специфически человеческого», – вопрошал еще Кьеркегор. «Человек не может, не внося искажений, представить себя непредвзятым зрителем или беспристрастным наблюдателем; он по необходимости всегда остается участником», – подчеркивал он. Христианский экзистенциализм Кьеркегора оказал существенное влияние на формирование философских предпосылок гносеологической концепции одного из крупнейших физиков ХХ столетия Нильса Бора. Как отмечает Макс Джеммер в своей книге «Эволюция понятий квантовой механики», «нет никаких сомнений в том, что датский предтеча современного экзистенциализма, Серен Кьер-кегор, в какой-то мере подействовал на развитие современной физики, ибо он повлиял на Бора. Об этом влиянии можно судить не только по тем или иным явным или неявным ссылкам в трудах Бора, имеющих философскую направленность, но уже по тому факту, что Харальд Гёффдинг, пылкий ученик и блестящий толкователь учения Кьеркегора, был для Бора главным авторитетом по философским вопросам. <…> В частности <…> его возражения против конструирования систем, его настоятельные утверждения, что мысль никогда не может постичь реальность, ибо уже сама мысль о том, что это удалось, фальсифицирует реальность, превращая ее в воображаемую, – все эти идеи внесли вклад в создание такого философского климата, который способствовал отказу от классических понятий. Особую важность для Бора представляла идея Кьеркегора, которую неоднократно подробнее развивал Гёффдинг, – что традиционная умозрительная философия, утверждающая свою способность объяснить все, забывала, что создатель системы, каким бы маловажным он ни был, является частью бытия, подлежащего объяснению ».

Отметим, что принципиальная неустранимость субъекта из знания о физическом объекте начала осознаваться еще в XVII столетии, в эпоху научной революции , когда человек лишился того «гносеологического самомнения», которое было характерно для античной и средневековой мысли. И в этой ситуации всеобщей релятивизации знания, когда стало чрезвычайно затруднительно обосновывать естественно-научные концепции пред лицом скептической критики, на помощь естествоиспытателям пришла математическая формализация знания. Обладая статусом почти «абсолютной достоверности» (по крайней мере, общезначимости), математика позволяла обойти бесчисленные вопрошания скептической критики, устраняя саму проблему мета-физического обоснования физических гипотез.

Следует подчеркнуть, что сама по себе формально-математическая репрезентация знания не была чем-то принципиально новым, – ее еще можно отнести к античному наследию. «Совершенно же новым, характерным именно для науки XVII в. является разрыв между математически точной, прозрачной для ясного и внимательного ума формулировкой научной гипотезы и отсутствием абсолютной уверенности в ее полном соответствии объективной реальности», – подчеркивает Л. М. Косарева. На смену пафосу «знания-как-упокоения-в-Истине», «о-предел-енности», «остановки» (στάσις), достигаемой в «знании» (επιστήμη) (а в древности «бес-предельное» мыслилось в ряду таких понятий, как «кривое», «тьма», «дурное» (Аристотель, Метафизика, I, VIII, 986а 23–26)) приходит пафос «знания-как-бесконечного-приближения-к-истине». Внутренняя сущность физического мира, сокровенная природа вещей оказывается абсолютно непостижимой для человеческой мысли, можно говорить лишь о степени совпадения наших умозрительно-формализованных гипотез с «реальностью». Гносеология становится вероятностной , а наивысшим уровнем достоверности начинает признаваться не абсолютная, но лишь моральная (или практическая ) достоверность [95]Проблема достоверности научного знания, остро волновавшая мыслителей XVII в., на шла свое яркое воплощение в научном творчестве Лейбница. В фундаментальном труде «Новые опыты о человеческом разумении автора системы предустановленной гармонии» Лейбниц поясняет, каким образом (максимально) вероятные предположения переходят в разряд морально достоверных: «Когда какой-нибудь частный факт соответствует нашим собственным постоянным наблюдениям и подтверждается согласными свидетельствами других людей, мы признаем его столь же твердо, как если бы это было достоверное по знание, а когда он, насколько известно, соответствует свидетельству всех людей во все времена, то перед нами здесь первая, и высшая, степень вероятности. Таковы, например, предложения: “Огонь греет”, “Железо тонет в воде”. Наша вера, покоящаяся на таких об стоятельствах, поднимается до степени уверенности» (Лейбниц Г . Сочинения, т. 2. М., 1984. С. 476–477).
.

Характерно, что сам термин «моральная достоверность» – лат. certitudo moralis (от лат. mos – «обычай», «обыкновение», «правило») – пришел в натурфилософию XVII в. из теологии. Он означал высшее состояние личной убежденности человека в истинности какого-либо положения (таково, например, лютеровское: «На том стою и не могу иначе»). К середине XVII в. мыслителям стало уясняться, что высшей, абсолютной, достоверностью обладает лишь Божественное знание. Ниже его лежит область более или менее достоверного знания, доступного человеку. Эта область разделяется на две сферы – сфера знания, полностью подвластного контролю мысли (математика, логика, метафизика), и сфера знания, не зависящего целиком от мышления (опытно-фактуальное знание – физика, история). В первой, «высшей», области знания, целиком контролируемой мышлением, возможно обретение математической, логической или метафизической достоверности. Во второй, «низшей», области, возможно лишь более или менее вероятное знание, точнее мнение. Высшим уровнем достоверности в этой фактуальной сфере оказывается уровень моральной достоверности [99]Лейбниц поясняет: «Вероятность не есть нечто абсолютное, вытекающее из каких-либо данных достоверных сведений. Однако… существуют степени вероятности , а кое-что достигает такой степени вероятности, что противоположное не идет с ним ни в какое мыслимое сравнение; такие предположения называются морально достоверными , остальные же обозначаются общим именем вероятных » (Лейбниц Г . Сочинения , т. 3. М., 1984. С. 421).
. Фактически, моральная достоверность основывается на предположении о ненарушаемости сотворенного Богом привычного хода вещей . В этом мире, созданном благим Творцом – и потому, по мысли Лейбница, являющимся наилучшим из всех возможных миров, – законы мироздания неизменны, и на этой неизменности , коренящейся в благости Творца, зиждется понятие моральной достоверности научного знания [100]Эйнштейн писал в письме своему другу Морису Соловину: «Я не могу найти выражения лучше, чем “религия”, для обозначения веры в рациональную природу реальности, по край ней мере той ее части, которая доступна человеческому сознанию. / Там, где отсутствует это чувство, наука вырождается в бесплодную эмпирию» (Эйнштейн А . Собрание научных трудов . т. I V. М., 1967. С. 564).
.

ХХ столетие довело до логического завершения то, что началось еще в XVII веке. Исследование фон Нейманом процесса квантовомеханического измерения «проложило путь к далеко ведущему заключению <…> о том, что невозможно полным и последовательным образом сформулировать законы квантовой механики без обращения к человеческому сознанию ». «Измерение, или связанный с ним процесс субъективного восприятия, является по отношению к внешнему миру новой, не сводящейся к нему сущностью, – отмечал Дж. фон Нейман. – Действительно, такой процесс выводит нас из внешнего физического мира или, правильнее, вводит в <…> внутреннюю жизнь индивидуума. Однако имеется, несмотря на это, фундаментальное для всего естественно-научного мировоззрения требование, так называемый принцип психофизического параллелизма, согласно которому должно быть возможно так описать в действительности внефизический процесс субъективного восприятия, как если бы он имел место в физическом мире, – это значит сопоставить его последовательным этапам физические процессы в объективном внешнем мире, в обычном пространстве … мы всегда должны делить мир на две части – наблюдаемую систему и наблюдателя. В первой из них мы можем, по крайней мере принципиально, сколь угодно подробно исследовать все физические процессы; в последней это бессмысленно. Положение границы между ними в высшей степени произвольно. <…> То, что такую границу можно поместить сколь угодно далеко внутрь организма действительного наблюдателя, и составляет содержание принципа психофизического параллелизма. Однако это обстоятельство ничего не меняет в том, что при каждом способе описания эта граница должна быть где-нибудь проведена <…> Ибо опыт может приводить только к утверждениям этого типа – наблюдатель испытал определенное (субъективное) восприятие, но никогда не к утверждениям таким, как: некоторая физическая величина имеет определенное значение ». Невольно вспоминается каламбур Шредингера: «Теория волны y становится пси хологической».

«Следует честно признать, что неизбежность обращения к сознанию в любой мало-мальски последовательной и развитой интерпретации квантовой механики, сама по себе является замечательным историческим фактом, – отмечает И. З. Цехмистро. – Достаточно вспомнить в связи с этим остающиеся во многом ценными и актуальными обращения к этой теме Н. Бора, В. Паули, Дж. фон Неймана, Э. Шредингера, Д. Бома и многих других. Все это свидетельствует, что между квантовой механикой и функционированием сознания , несомненно, имеется глубокая связь », что сознание не противо-стоит, миру но в-ключено в мироздание и может воз-действовать на него, – а это находится в вопиющем противоречии с исходным постулатом новоевропейской науки.

Необходимость же включения в теорию субъекта, своим волевым выбором воздействующего на мир без какого бы то ни было физического взаимодействия с ним, «не просто меняет представление о реальности – оно меняет сами онтологические основания, устанавливая некую тождественность бытия и знания о бытии ». «Тот факт, что концептуальные проблемы квантовой механики не перестают подниматься, но и не находят решения, по крайней мере общепринятого, уникален в истории физики и показывает, что в данном случае физика соприкоснулась со сферой , которая по какой-то причине чрезвычайно важна, но для исследования которой у физики нет адекватных инструментов , – отмечает М. Б. Менский. – По сути дела концептуальные проблемы квантовой механики намечают выход за рамки самой физики или существенное расширение предмета физики. По-видимому, не подлежит сомнению, что такое расширение должно явным образом включать рассмотрение сознания наблюдателя ».

В статье «Замечания относительно вопроса о соотношении сознания и тела», написанной почти пол века назад, Ю. Вигнер пишет: «мы поняли, что главная проблема теперь … не борьба с подвохами природы, а трудность понимания самих себя ». В заключение статьи Вигнер подводит следующий итог: «Настоящий автор хорошо сознает тот факт, что он не первый, кто обсуждает вопросы, составляющие содержание данной статьи, и что догадки его предшественников были либо признаны неверными, либо недоказуемыми, следовательно, в конечном счете неинтересными. Он не был бы слишком удивлен, если бы настоящая статья разделила судьбу этих его предшественников. Он чувствует, однако, что многие из более ранних спекуляций по этому предмету, даже если их нельзя оправдать, стимулировали наше мышление и эмоции и вносили вклад в возрождение научного интереса к данному вопросу, который, возможно, является самым фундаментальным вопросом из всех ».

Впрочем, остается одна «маленькая деталь»: не ясно, как возможно включить сознание наблюдателя, ведь мы, собственно, не знаем, что такое сознание. С нашей точки зрения учет сознания может быть осуществлен посредством учета языка наблюдателя, описывающего мир . Заметим, что фактически это уже происходит , – правда, пока в «неявной » форме . Собственно, (фоковский) принцип относительности к средствам наблюдения есть, по существу, принцип языковой относительности, ведь приборы есть тот вопрос, который мы задаем миру. Фактически, сформулированная в результате напряженных дискуссий «копенгагенская интерпретация » (так же, впрочем, как и логика теории относительности) об наруживает глубинную, обычно неосознаваемую структуру нашего (языкового) способа о своения мира. Н. Бор подчеркивал, что копенгагенская интерпретация экспериментальной ситуации «есть просто требование логики , так как под словом “эксперимент” мы можем разуметь единственно только процедуру, о которой мы можем сообщить (вы-сказать. – К. К.) другим, что нами проделано и что мы узнали». Как отмечал В. Гейзенберг, «теория, созданная и оформившаяся в 1927 г. в Копенгагене , представляла собой не только однозначные правила объяснения экспериментов, но и язык, на котором можно было говорить о природе в атомном масштабе, а следовательно, относилась к философии . <…> Бор сформулировал новую интерпретацию квантовой теории на философском языке, <…> но это не был язык одной из традиционных систем – позитивизма, материализма или идеализма; по содержанию он был другим, хотя и включал в себя элементы всех трех систем мышления». Фактически, возникновение копенгагенской интерпретации ознаменовало собою начало поворота от только лишь формально-логического – «формульного» знания к знанию гуманитарному – «языковому».

Характерно, что Бор распространял предложенный им принцип дополнительности за пределы физики, полагая, что разные человеческие культуры дополнительны друг к другу. «При изучении человеческих культур, отличных от нашей собственной, мы имеем дело с особой проблемой наблюдения, которая при ближайшем рассмотрении обнаруживает много признаков, общих с атомными или психологическими проблемами, – отмечал он; – в этих проблемах взаимодействие между объектом и орудием измерения, или же неотъемлемость объективного содержания от наблюдающего субъекта, препятствует непосредственному применению общепринятых понятий, пригодных для объяснения опыта повседневной жизни <…> каждая такая культура представляет собой гармоническое равновесие традиционных условностей, при помощи которых скрытые потенциальные возможности человеческой жизни могут раскрыться так, что обнаружат новые стороны ее безграничного богатства и многообразия». Бор хотел также «получить все важные результаты, почти не применяя математику», – ведь цель науки собственно в том и заключается, чтобы научить, а не быть эзотерическим языком, предназначенным лишь для узкого клана «посвященных».

Примечательно, что, как отмечал Вяч. Вс. Иванов в своей книге «Лингвистика третьего тысячелетия: вопросы к будущему», «в XX веке язык стал основной темой размышлений не только у таких философов, как Витгенштейн, и физиков, как Бор, занимавшихся ролью языка в человеческом познании, в том числе и научном. Тема языка становится главной и для использующих его и взаимодействующих с ним писателей, что выражено, например, в статьях О. Мандельштама и Т. С. Элиота и в Нобелевской лекции Иосифа Бродского. Поэтому, говоря о возможном будущем науки о языке, мы касаемся и важнейших составляющих частей современной культуры, и ее вероятных продолжений в следующих за нами поколениях. Если Вселенная в целом осознается и описывается нашим разумом, возникновение которого возможно благодаря ее изначальному устройству согласно антропному принципу, то само это описание невозможно без естественного языка и его искусственных аналогов. В этом смысле язык необходим для разумного осознания Вселенной, а его осознание становится одной из главных задач науки в целом ».

И здесь, в осознании самого языка как специфически человеческой черты, может помочь , как мне представляется, опыт Церкви . С христианской точки зрения, человеческая словесность – дар Божий. Еще в традиции ветхозаветной словесность, логосность, рассматривалась в качестве существенной, сущностной, черты человека [115]См. напр.: Эдельштейн Ю. М. Проблемы языка в памятниках патристики // В сб.: История лингвистических учений. Средневековая Европа / Ред. А. В. Десницкая, С. Д. Кацнельсон. Л., 1985. С. 157–207. Заметим, что о небесном происхождении речи свидетельствует и сказка: Афанасьев А Поэтические воззрения славян на природу. Т. 1. М., 1865. С. 364–431.
. Один лишь человек творится по образу и подобию Бога Слова. Согласно библейскому повествованию, сотворению человека предшествует божественный диалог, свидетельствующий о радикальном отличии человека от всего прежде сотворенного. В мерном ритме библейского Шестоднева с повторяющимся рефреном «и сказал Бог <…> и стало так» вдруг появляется цезура, наступает пауза, наполненная каким-то скрытым, внутренним, действием Творца, Предвечным Советом , разрешающимся: «и сказал Бог : сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему <…> и сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их » (Быт 1, 26–27). Бог творит человека «образом вечного бытия Своего» [116]Εικόνα τής ιδίας άιδιότητα; έποίησεν αύτόν.
(Прем 2, 23), как образ Своего рас-су ж- д ения, запечатлевая в нем Ему Самому присущую ди-а-логичность. Можно сказать, что сам способ бытия человека диалогичен: человек есть, и есть человек лишь в той мере, в которой он вступает в личностный ди-а- лог с Богом . Именно отсюда – исключительность человека среди всего сотворенного: «что [есть] человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его? Не много Ты умалил его пред Ангелами: славою и честью увенчал его; поставил его владыкою над делами рук Твоих; все положил под ноги его» (Пс 8, 5–7), – восклицает Псалмопевец.

Именно в богоподобии – принципиальное отличие человека от всех остальных живых существ . Живой Бог, Личность, не может открыть Свой Лик без-ликой твари, и потому Он творит Себе со-беседника по Своему «образу … и подобию» — человека (см.: Быт 1, 26). «Можно сказать, что весь смысл истории Израиля заключается в открытии личного Бога, – говорит Луи Буйе. – Но открыть личность можно только, если самому поддерживать с ней личные отношения. Возникновение израильского народа представляет собою <…> в полном смысле слова первичное творение Слова Божия, которое ищет для себя собеседника в человечестве и его создает. Бог, Бог Живой, не мог открыть Себя бесформенной массе. Он мог явить Свой лик, Свое Имя – как говорят семиты – только живому единству народа, сложившемуся благодаря определенным отношениям между Владыкой и служителем, между Отцом и сыном». Именно потому, что Бог – Личность, человек также является личностью . Личность – это такая целостность, которая не может быть разложена на составные части; про нее нельзя сказать, что она из чего-то «состоит»; личность не сводима ни к чему более «простому». Как же тогда она может быть воспринята и познана? – Лишь в личном общении с другой такой же целостностью, с другой личностью, общении, подобном взаимному общению Ипостасей Троицы. Что мы знаем о Лицах Святой Троицы? Лишь то, что касается Их взаимо-отношения, точнее, Их отношения к Источнику Божества, Богу-Отцу. Нерожденность, рожденность, исхождение – таковы отношения, позволяющие раз-личать Лица. Разумеется, наше «внешнее» знание меж-Личностных внутри-Троичных отношений не есть знание личностное – эти отношения не могут быть «объективированы». Мы знаем о них лишь в той мере, в которой их «явил» нам «Единородный Сын, сущий в недре Отчем», «изнутри» же «Бога не видел никто никогда» (Ин 1, 18). Но и в доступном нам от-страненном знании рельефно выступает момент со-отнесенности Лиц. Для того чтобы существовало Я, должно быть Ты. Потому-то Бог и создает помощника для Адама, со-ответ-ственного ему (см.: Быт 2, 18). Лишь в меж-личностных отношениях о-существ-ляется человеческая личность [119]По Аристотелю, человек есть «существо общественное», причем «общественное в боль шей степени, нежели пчелы и всякого рода стадные животные»; и «один только человек из всех живых существ одарен речью», а потому «только человек способен к восприятию таких понятий, как добро и зло, справедливость и несправедливость и т. п. А совокупность всего этого и создает основу семьи и государство. Первичным по природе является госу дарство по сравнению с семьей и каждым из нас; ведь необходимо, чтобы целое пред шествовало части» (Аристотель . Политика . 1253 а, 9–21 // Аристотель . Сочинения в 4 тт. Т. 4. М., 1983. С. 379), – иначе говоря, человеческая (словесная) сущность о- существ -ляется лишь в со- общении с другими людьми, а потому людьми не рождаются, а становятся .
. Но абсолютной своей о-существ-ленности , сущ( ествен)ности она достигает лишь в личном пред-стоянии Абсолютной Личности – Богу . Потому-то, рассуждая о значении Ветхого Завета, Мартин Бубер подчеркивал, что «великое деяние Израиля не в том, что он преподал единого истинного Бога, Того Единого, Который есть Начало и Конец всего, но в том, что он показал, что можно действительно к Нему обращаться, говорить Ему “Ты”, стоять пред Его лицом <…> Израиль первый понял это, и, что неизмеримо больше, вся прожитая им жизнь была диалогом между человеком и Богом». Однако, если во времена ветхозаветные Богу предстоял весь народ как своего рода «коллективная личность», то во времена новозаветные, когда Бог, воплотившись, стал Человеком, каждая человеческая личность обрела возможность – по крайней мере потенциальную – достичь абсолютной зрелости в личном пред-стоянии своему Творцу .

Грехопадение исказило характер отношений человека с Богом, исказило способ существования человеческой природы, однако богоподобие человека не утрачивается даже после грехопадения, и сопротивление одебелевшегося человеческого естества пре-одолевается в словесномъ служенiи – λογική λατρεία (Рим 12, 1), опосредующем связь между человеческим логосом и Логосом Божества, – ведь, как уже говорилось выше, сотворенный по образу и подобию Личного Бога человек реализует свое богоподобие, то есть собственно человечность, лишь в той мере, в какой он лично пред-стоит Творцу . « Человек как духовно-телесное творение уже есть язык Бога , обращение, которое может воспринимать самого себя в этом качестве и тем самым наделено способностью к ответу», – свидетельствует Х. У. фон Бальтазар. Именно в этой способности ответствовать Богу, вступать в ди- а-лог с Ним – суть христианства .

О-по-средо-вание связи между человеческим логосом и Логосом Божества о-существ-ляется посредством слова – Слова Божия («ибо един Бог, един и посредник (μεσίτης – οτ μέσος – “срединный”) между Богом и человеками, человек Христос Иисус» – 1 Тим 2, 5) и ответного человеческого слова, сама возможность которого обусловлена богоподобием человека, его логосной динамической природой. Х. У. фон Бальтазар настаивает: «Иисус Христос есть Слово. Слово и язык как таковые. Слово и язык Бога – в слове и языке человека. Смертный человек как язык бессмертного Бога». Слово – это «про-из -ведение Духа », про-рыв ающегося сквозь «составленные из воды и водою» (2 Петр 3, 5) кожаные ризы (см.: Быт 3, 21) человеческого естества. Воз-дых-ающий к Логосу Творца человеческий дух, прорываясь сквозь вязкое сопротивление плоти, про-из-во-дит то, что мы «на поверхности» нашего восприятия именуем «словом», «языком», «речью». И именно в слове встречается с Богом человек, сотворенный по образу и подобию Бога Слова.

Характерно, что возвещение слова Благой Вести начинается после Крещения, когда Дух сходит на (точнее, в ) Иисуса. Христос – Слово Творца, Он пророк в истинном смысле слова, уста Отчие , Он «охвачен» Духом (изнутри) и из-рекает глаголы Божии, Он есть тот про-Свет бытия, в Котором Бытие вы-Сказывает Себя. «Я воздвигну им Пророка из среды братьев их, такого, как ты, и вложу слова Мои в уста Его, и Он будет говорить им все, что Я повелю Ему» (Втор 18, 18), – пророчествует Господь о грядущем Спасителе (см.: Ин 5, 46; Дн 3, 22–23; 7, 37). Обнаруженный в Кумране «гороскоп Мессии» (4Q Mess ar) свидетельствует о Помазаннике, что «Он избранник Бога, порождение Его и Дух Его Дыхания » [124]Цит. по: Тантлевский И. Р . История и идеология Кумранской общины. СПб., 1994. С. 261.
. Это пророчество исполнилось во Христе. Христос-Мессия – начаток (Кол 1, 18) нового – о-Духо-творенного – творения, «кто во Христе, тот новая тварь» (2 Кор 5, 17), – и примечательно, что Крещение обнаруживает явный параллелизм с сотворением мира. Подобно тому, как «вначале – по слову св. ап. Петра, – словом Божиим небеса и земля составлены из воды и водою» (2 Петр 3, 5), осененной дыханием Духа Божьего (Быт 1, 2), которой «носился над водою» (Быт 1, 2), «как орел … носится над птенцами своими, распростирает крылья свои, берет их и носит их на перьях своих» (Втор 32, 11), крещение Христово в воде сопровождается сошествием Духа и Отчим Гласом .

С точки зрения православной традиции, именно в языке, являющемся специфическим (как мы бы сейчас сказали – видовым) свойством человека, выражается его уникальная личность, сотворенная по образу и подобию Бога Слова. Можно сказать, что человеческий язык – это энергия его личности , « проявление сущности через движение, в котором сущность выявляет, обнаруживает богатство своего природного содержания ». Св. Григорий Нисский говорит, что «ум , наподобие смычка касаясь голосовых членов, <…> как опытный музыкант <…> муси-кийствует <…> касаясь одушевленных <…> органов, через их звуки явными делает сокровенные мысли ». Св. Иоанн Дамаскин, подводя в «Точном изложении православной веры» итог семивековому периоду развития православного богословия (во Введении к своему труду он отмечает, что не намерен вносить ничего своего, но лишь изложит добытое трудами других), пишет: «Внутреннее слово (ενδιάθετος λόγος) есть движение души, происходящее в той части, которая рассуждает, без какого либо восклицания; поэтому <…> мы все и – разумны (λογικοί) <…> Слово же произносимое (λόγος προφορικός) получает свою силу (ενέργειαν – букв. “ проявляет свою деятельность ”) в звуке и разговорах <…>; и оно есть вестник мысли. Поэтому же мы и называемся одаренными способностью речи (λαλητικοί)». «Душа не была и не есть прежде ума, ни ум прежде слова, рождающегося от него, но в один момент все три имеют бытие от Бога, и ум рождает слово, и чрез него изводит и являет вне желание души », – свидетельствует прп. Симеон Новый Богослов.

Отметим, что еще мыслителями античности было глубоко прочувствовано, что именно словесность принципиально отличает человека от всех прочих живых существ – наличие того «внутреннего слова », которым обусловливается и наличие слова «внешнего». Так, уже Платон, которого раннехристианские апологеты называли «христианином до Христа», полагая, что его коснулась благодать Логоса, различал то «рассуждение, которое душа ведет сама с собою о том, что она наблюдает» (Теэтет, 189c), и тот «поток, изливающийся из уст» в котором оно отражается «как в зеркале или в воде» (Теэтет 206d).

В Новое время концепция энергийная концепция языка обрела свое воплощение в трудах Вильгельма фон Гумбольдта, заложившего основы современного языкознания, современной философии языка. «Концепция Гумбольдта занимает особое место среди деятельностных представлений языка ,  – отмечает В. И. Постовалова. – Экзотичность его стиля мышления, сложность теоретических построений и глубокая интуиция вот уже полтора столетия неизменно притягивает к себе внимание лингвистов и философов. Собственно говоря, все последующие деятельностные представления языка можно рассматривать как редукцию программы Гумбольдта с утратой ее отдельных компонентов или же как ее альтернативы, принципиально противостоящие по своему замыслу» [133]Постовалова В. И. Язык как деятельность: Опыт интерпретации концепции В. Гумбольд та. М., 1982. С. 5.
.

Впрочем, как отмечает А. Н. Портнов, «было бы большим упрощением видеть в Гумбольдте лишь одного из основателей современного языкознания. Напротив, его работы в области языка представляют собой одну из первых попыток реализации культурной антропологии , но с совершенно ясным и недвусмысленным акцентом на вопросе о том, что составляет природу и движущие силы развития языковой способности человека».

«Понять, что такое человек, возможно лишь поняв, что такое его язык», – подчеркивал В. фон Гумбольдт. «Конечной целью любого познания является понимание того, чту человек есть на самом деле в соответствии со своей возможностью постичь и даже преобразовать мир <…> лишь изучение <…> языка может во всей полноте предоставить такое созерцание », – писал он в письме Фридриху Велькеру. Вторя ему, видный американский лингвист Л. Блумфильд, подводя итог своим исследованиям, в конце своей жизни, писал: «Позвольте мне выразить уверенность, что свойственный человеку своеобразный фактор, не позволяющий нам объяснить его поступки в плане обычной биологии , представляет собой в высшей степени специализированный и гибкий биологический комплекс и что этот фактор есть не что иное, как язык <…> Так или иначе, но я уверен, что изучение языка будет тем плацдармом, где наука впервые укрепится в понимании человеческих поступков и в управлении ими».

Именно Гумбольдт четко сформулировал тот факт, что язык является специфически человеческим способом о-существления человеком своей богозданной сущности, – сущности в исходном смысле слова, – того общего, что делает нас единым человечеством. Гумбольдт настаивал, что в построении философии языка следует исходить из понятия единства, в котором снимается всякая противоположность единства и множественности . «Определение этого единства как Божества я нахожу банальным, так как им всюду разбрасываются безо всякой пользы. Выражения “мир”, “вселенная” приводят к совершенно слепым силам и к физическому бытию. “Мировая душа” – понятие еще более неуклюжее. Поэтому я предпочитаю остановиться на том, что ближе всего. Это единство – человечество, а человечество есть не что иное, как само “я”. Я и ты, как любит говорить Якоби, – это совершенно одно и то же, точно так же, как я и он, я и она и все люди», – писал он в письме к К. Г. фон Бринкману от 22 декабря 1803 года.

«Язык – изначально ди-а-логичен, – подчеркивал Гумбольдт, – а потому в нем неизбежно присутствует элемент некой состязательности —αγών’α позднее эту мысль подхватили М. Бубер, М. М. Бахтин и О. Розеншток-Хюсси. В статье «О двойственном числе» Гумбольдт отмечает, что «в самой сущности языка заключен неизменный дуализм , и сама возможность говорения обусловлена обращением и ответом. Даже мышление существенным образом сопровождается тягой к общественному бытию, и человек стремится, даже за пределами телесной сферы и сферы восприятия, в области чистой мысли, к “ты”, соответствующему его “я”; ему кажется, что понятие обретает определенность и точность, только отразившись от чужой мыслительной способности. Оно возникает, отрываясь от подвижной массы представлений и преобразуясь в объект, противопоставленный субъекту. Но объективность оказывается еще полнее, когда это расщепление происходит не в одном субъекте, но когда представляющий действительно видит мысль вне себя, что возможно только при наличии другого существа, представляющего и мыслящего, подобно ему самому. Но между двумя мыслительными способностями нет другого посредника, кроме языка.

Слово само по себе не есть объект, скорее это нечто субъективное, противопоставленное объектам; однако в сознании мыслящего оно неизбежно превращается в объект, будучи им порожденным и оказывая на него обратное влияние. Между словом и его объектом остается непреодолимая преграда; слово, будучи порождением одного индивидуума, явно напоминает чистый чувственный объект; но язык не может реализоваться индивидуально, он может воплощаться в действительность лишь в обществе, когда попытка говорения находит соответствующий отклик. Итак, слово обретает свою сущность, а язык – полноту только при наличии слушающего и отвечающего » и, мы бы добавили, – Слушающего и Отвечающего.

По Гумбольдту, единая человеческая природа выражает себя посредством того, что он называл allgemeine Sprachkraft – «всеобщей языковой способностью», точнее – всеобщей языковой силой. Именно действием этой языковой способности и обусловлена не только возможность познания мира, но и та специфически человеческая способность суждения, которую Кант называл Urteilskraft – «рас -суждающая сила ».

Для Гумбольдта язык – это не просто знаковая система коммуникации, состоящая из словаря и грамматических правил ее организации, язык – это прежде всего энергия, обусловливающая о -сущ ествлен- ность (энтелехию) коммуникации , порождающая саму эту коммуникативную систему. «Язык не есть продукт деятельности (Erzeugtes – εργον), а деятельность (Erzeugung – ενέργεια)», – подчеркивал он. «В языке, – настаивал Гумбольдт, – действуют творческие первосилы человека, его глубинные возможности, существование и природу которых невозможно постичь, но нельзя и отрицать».

Отметим, что русское слово «энергия » не эквивалентно греческому Evepyeux. По-русски энергия – это способность что-либо о-существить, совершить работу. По-гречески – иначе: «дело – цель, а деятельность – дело, почему и деятельность (evepyeia) производно от дела (έργον) и нацелена на осуществленность (εντελέχεια)», – говорит Аристотель (Метафизика, IX, 8. 1050 а 22–24). Аристотель употребляет термин evepyeia как для характеристики самой деятельности осуществления (так, речь – это процесс реализации способности к говорению), так и для обозначения результата, продукта этой деятельности (так, текст есть продукт осуществления человеческой словесности). Таким образом, энергия – это и деятельность , со-ответ-ствуящая природе, и действительность , вы-являющая сущность. Язык же буквально подпадает под определение энергии человеческой сущности : «Как естественно мы имеем в себе дух дышащий, коим дышим и живем, так что, пресекись дыхание – мы тотчас умрем, так и ум наш естественно имеет в себе силу словесную, которою рождает слово , и если он лишен будет естественного ему порождения слова, – так, как если бы он разделен и рассечен был со словом, естественно в нем сущим, то этим он умерщвлен будет и станет ни к чему негожим. <…> ум человеческий познается через посредство слова <…>, а душа опять познается через посредство ума и слова <… > три сия – ум, слово и душа – не сливаются в едино и не рассекаются на три, но все три вместе и каждое особо зрится в единой сущности », – свидетельствует прп. Симеон Новый Богослов.

Энергийность языка чрезвычайно ярко видна в перформативных высказываниях , то есть высказываниях, являющихся не сообщениями, а действиями [147]См. напр.: Остин Дж. Слово как действие. – В сб.: Новое в зарубежной лингвистике . Вып. XVII: Теория речевых актов. М., 1986. С. 22–129.
. Явление коинциденции, то есть «со-в-падение слова и действия», подмеченное и теоретически истолкованное Э. Кошмидером еще в 1929 г. в работе «Временное отношение и язык», привлекло к себе внимание лингвистов лишь во второй половине ХХ века после публикации работ Дж. Остина. Примером перформативных высказываний являются, например, высказывания «каюсь», «благословляю», которые не являются сообщением о чем-то (и потому не имеют истинностного значения), но сами являются действиями (в отличие, скажем, от высказываний типа «Он кается», «Он благословляет», которые могут быть истинными или ложными). Внимательный взгляд на язык позволяет заметить, что даже «неперформативные» высказывания на самом деле носят скрытый перформативный характер. Так, например, скрытый перформативный компонент высказываний «Он кается», «Он благословляет» состоит в подразумеваемом «Я утверждаю, что он кается», «Я утверждаю, что он благословляет»; только в силу этой подразумеваемой перформативности высказывание вызывает реакцию слушающего.

Язык – это в буквальном смысле я-зык , зык, зов , у-каз ывающий и при-каз ывающий с-каз, у-казующий и воз-вещающий, глаголющий и ведающий вещее. О языке как у-казующем с-казе свидетельствует характер его про- ис-хождения . Результаты исследований глоттогонических процессов подтверждают, что causa finalis про-из-несения «слова» не информативная, а перформативная. Выдающийся русский (палео)антрополог Б. Ф. Поршнев обратил внимание на то, что помимо функции обозначения у языка есть еще одна чрезвычайно важная функция – перформативная , предписывающая. Эта повелевающая функция языка представляет собою тот фундамент [152]Заметим, что этимологически «фундамент» (лат. fundus – «основание», «дно») восхо дит к индоевропейскому корню *budh– (*bheudh-) – «бездна» (см.: Топров В. Н. Еще раз об индоевропейском *BUDH– (:*BHEUDH-) // Этимология, 1976. М., 1978. С. 135–153).
, на котором надстраивается первая – означивающая . Поршнев подметил, что первоначально слово не несло в себе никакой «информации», но было лишь актом волевого воздействия , внешнего «при (с)каза », когда одна особь «понуждала» другую к выполнению действий, противоречащих тому, к чему подталкивали ее сигналы внешнего мира: в противном случае, в возникновении этого механизма не было бы никакого биологического смысла.

«Первоначально язык выражал не мысли или идеи, но чувства и аффекты», – утверждал Э. Кассирер.

Этому соответствуют и данные лингвистики о наибольшей древности среди частей речи именно глагола, а из существительных – имен собственных (возникших как знаки запрещения трогать, прикасаться). Таким образом, из выделенных семиотикой трех основных функций знаков человеческой речи (семантика, синтаксис, прагматика) наиболее древней – и в этом смысле наиболее важной – является прагматическая функция — отношение слова к поведению человека – его «энергийный заряд».

«…По-видимому , <…> глагольная фаза второй сигнальной системы (“нижнелобная” и “нижнетеменная”) оказывается старше, чем предметно-отнесенная (“височная”), – отмечал Б. Ф. Поршнев. – И в самом деле, многие лингвисты предполагали, что глаголы древнее и первичнее, чем существительные . Эту глагольную фазу можно представить себе как всего лишь неодолимо запрещающую действие или неодолимо побуждающую к действию. В таком случае древнейшей функцией глагола должна считаться повелительная . Можно ли проверить эту гипотезу? Да, несколько неожиданным образом: демонстрацией, что повелительная функция может быть осуществлена не только повелительным наклонением (например, Начинайте!), но и инфинитивом (Начинать!), и разными временами – прошедшим (Начали!), настоящим (Начинаем!) и будущим (Начнем!), даже отглагольным существительным (Начало!). Словно бы все глагольные формы позже разветвились из этого общего функционального корня. И даже в конкретных ситуациях множество существительных употребляется в смысле требования какого-либо действия или его запрещения: “Огонь!” (стрелять!), “Свет!” (зажечь), “Занавес!” (опустить), “Руки!” (убрать, отстранить). Последний пример невольно заставляет вспомнить, что Н. Я. Марр обнаружил слово “рука” в глубочайших истоках больших семантических пучков чуть ли не всех языков мира: “рука” означала, конечно, не предмет, а действие. <…> Итак, допуская, что древнейшими словами были глаголы, мы вместе с тем подразумеваем, что глаголы-то были лишь интердиктивными и императивными, побудительными, повелительными ».

Прагматическая функция, как уже было сказано выше, является неотъемлимым элементом любого высказывания, однако наивысшей «степенью перформативности » обладают сакральные тексты – и, в первую очередь, тексты литургические , тексты, в которых, собственно, в подлинном смысле о-существ-ляется со-действие слова со Словом, – тексты, главное предназначение которых состоит не в том, чтобы донести до молящегося какую-либо информацию, но в том, чтобы воздействовать на человека и из-менять его. Может быть, яснее всего это видно в возгласах священника: Блгословено цртво <…>, Zкw подобаетъ <…> и т. п., которые, строго говоря, ничего не сообщают, но осуществляют цртвiе бжiе, пришедшее въ силэ (Мк. 9, 1) Слова. Именно в литургии язык вы-являет свою истинную природу – природу у-каз ующего зова, вещего с-каз а, воз-вещающего вечное и про-по-ведающего сокровенное . Литургия – это по-ток реч ени я, текущий из уст ья Слова в вечность . И евангельский текст, существующий, прежде всего, в литургическом контексте, направлен не на то, чтобы сообщить какие-либо сведения из жизни Христа, но на то, чтобы воз-действовать на человека, вкушающего слово Писания. Говорит Х. У. фон Бальтазар: «Евангелия – это не кропотливо составленный сборник “изречений” (логий), <…> слова указывают не в горизонтальном направлении, друг на друга, но вертикально – в глубину постоянно пребывающего Логоса». Потому-то, имея в виду «действовательную силу» Св. Писания, свт. Григорий Богослов говорит: «И язык и ум непрестанно упражняй в Божиих словесах! А Бог, в награду за труды, дает или видеть сколько-нибудь сокровенный в них смысл, или, что еще лучше, приходить в сокрушение при чтении великих заповедей чистого Бога».

«Хотелось бы <…> отметить, – пишет Г. И. Беневич, – как <…> возможности подхода к словам, произносимым в Церкви, могут быть сопоставлены с тем, как изучается функционирование языковых знаков в речи в современной лингвистике. Здесь мы имеем в виду в первую очередь классификацию семиотических подходов, разработанных Моррисом, Пирсом и Остином: выделение в качестве разделов семиотики синтагматики, семантики и прагматики. При определенной коррекции мы можем говорить, что образное или описательное значение слова , то, в какие ассоциативные связи (имея в виду ассоциации как по сходству, так и по смежности) входит слово, точнее, какие связи возникают вокруг его образного представления, может вполне быть отнесено именно к разделу синтагматики, занимающемуся сочетаемостью слов в контекстах предложений. В свою очередь терминологический аспект слова Церкви , связанный с его догматическим значением, опять же при некоторой коррекции, может быть отнесен к разделу семантики, изучающему отношения слова к «идеям». Наконец, аскетическое, или практическое, значение слова, очевидно, имеет отношение к прагматике, изучающей, по Остину, явные и скрытые цели высказывания, так называемые его «иллокутивные силы» – и то, какими средствами эти цели достигаются.

Следует заметить при этом, что еще со времен Александрийской школы экзегезы в Церкви хорошо известны и постоянно практикуются т ри подхода к истолкованию Священного Писания: подход историко-описательный , или буквальное толкование, то есть рассмотрение текста Евангелий как исторического повествования о земной жизни Христа и, соответственно, нарративный способ говорения о них; подход догматический , в котором те или иные моменты толкуются в плане иллюстрации догматического учения Церкви, и, наконец, аскетико-учительный подход , имеющий в виду использование чтений из Писания для научения верующих личному благочестию. <…> хотя все три типа толкования – исторический (образно-буквальный), догматический (терминологический) и аскетический (учительный) – практикуются в православной экзегезе и сами по себе, и в последовательном сочетании друг с другом, в церковных песнопениях , которые в буквальном смысле являются не толкованиями, но в свою очередь – «произведениями», мы встречаем удивительный подход к тексту Писания, в котором, органически сочетаясь , так или иначе присутствуют все три уровня его толкования».

Следует подчеркнуть, что осознать и об- наружи-ть энергийность языка чрезвычайно затруднительно . Причина этого заключается в «естественности» языка, в его «изначальности». Мы погружаемся в язык с самого рождения, и языковая среда становится для нас той самой единственной подлинной реальностью, в которой мы, собственно, и живем. «Слово – это сам человек. Мы созданы из слов. Они – единственная наша реальность или, по крайней мере, единственное свидетельство нашей реальности», – говорит Отавио Пас. Человек, по существу, живет в языке, а не пользуется им. При этом словесная реальность является для нас столь естественной, что мы вовсе не замечаем ее, как не замечаем воздуха, которым мы дышим, хотя без него само существование наше было бы невозможным. «Величайшая загадка языка – в его естественности. Он так же привычен и незаметен, как дыхание», – подчеркивает О. А. Донских. Действительно, для нас дышать, жить, и думать, то есть оформлять переживание в слове фактически равнозначно.

Характерно, что «с этимологической точки зрения глагол думать изначально не принадлежал к ментальным глаголам. … Праславянское *duma связывают с *dux– / *dyx– / *dъх-и с *dъmа, *dаti, *dymati. Р. Якобсон установил следующее направление семантического развития слав. *duma: “дыхание” → “(произнесенное) слово”, откуда затем значения “совет” и “мысль”. <…> Древнерусское думати имело значение “говорить, советуясь”», – т. е. выговаривать (выдыхать) потаенное в сердцевине своего духа (дыха) и со-поставлять его с другим мнением. Содержание, подразумеваемое “в сердце”, первоначально вы-дых-алось, о-звучи-валось, а лишь много позднее было интериоризировано».

Сам факт наличия со-знания означает фиксацию части языка, которая в результате такой фиксации может быть от-чуждаема, а стало быть, доступна прямому наблюдению. Собственно, думать – это и значит концентрироваться на результатах процесса рассуждения, о-со-зна(ва)ть и о-по-зна(ва)ть плод мыслительного процесса. При этом сама осознаваемая мысль о-пред-мечивается, превращаясь в текст, подчиняющийся определенным грамматическим (то есть формально-логическим) правилам. Фактически, формализуемые грамматические правила нормируют только результат процесса речепорождения, сама же энергия, из- река-ющая слова, прикрывается поверхностной оче-видной умо-зрительностью .

Как писал Уильям Джеймс: «Подобно жизни птицы, сознание кажется состоящим из смены перелетов и моментов отдыха. Это сказалось даже на ритме языка, где каждая мысль отливается в отдельное предложение, а ряды предложений смыкаются в периоды. Моменты отдыха в области сознания обыкновенно заняты некоторого рода чувственными образами, обладающими тою особенностью, что они могут неопределенно долгое время держаться пред душой и позволяют созерцать себя без всяких изменений; что касается тех частей сознания, которые можно сравнить с перелетами, то они наполнены мыслями о динамических и статических отношениях, которые получаются между предметами, созерцаемыми в периоды сравнительного покоя. Мы и обозначим эти моменты покоя сознания “устойными” состояниями потока сознания, а перелеты его “переходными состояниями” этого потока. Из этого оказывается, что наше мышление постоянно стремится от “устойного” состояния сознания, которое оно только что покинуло, к какому-нибудь другому “устойному”-же моменту. Значит, можно сказать, что главное назначение переходных состояний сознания заключается в том, чтобы переводить наш ум от одного “устойного” заключения к другому. Весьма трудно путем самонаблюдения определить, для чего действительно служат переходные моменты. Если они составляют перелеты к заключению, то остановить их для того, чтобы рассмотреть раньше, чем наступит вывод из них, значило бы уничтожить их. Если же мы дождемся того момента, когда завершится вывод, самая сила и устойчивость последнего своим блеском поглощает и совершенно затеняет переходные состояния сознания. Попытка перехватить мысль на полдороге и окинуть взглядом этот отрезок убеждает, насколько затруднительно самонаблюдение в области переходных состояний сознания. Перелет мысли всегда так стремителен, что доводит нас почти каждый раз до вывода, прежде чем мы успеем ее захватить в пути. Если же мы проявим достаточное проворство и поймаем переходную мысль на лету, то она немедленно перестает быть переходной, т. е. самой собой. Подобно тому, как снежинка, захваченная теплою рукою, утрачивает кристаллическую форму и превращается в каплю воды, так, вместо уловления “чувства соотношения” между переходным состоянием сознания и выводом, мы захватываем нечто “устойное”, по большей части последнее произнесенное нами слово, которое останавливаем, причем улетучивается его служебная роль, значение и соотношение со всем предшествующим и последующим рассуждением. В этих случаях попытки анализа потока мысли посредством самонаблюдения столь же малосостоятельны, как если бы, схватив вертящийся волчок, мы мнили захватить его движение, или как если бы мы старались закрыть кран газовой горелки с такой быстротой, которая дала бы нам возможность рассмотреть, какой вид имеет тьма ».

Именно оче-видностью результирующего, статического «слоя» языка обусловлена почти полная сокрытость его глубинного, динамического уровня. Вот как свидетельствует об этой сокрытости глубинных ис-токов языка поэт:

Да разве я то говорю, Что знала, – пока не раскрыла Рта, знала еще на черте Губ, той – за которой осколки… И снова во всей полноте, Знать буду – как только умолкну [164] .

Анализируя (то есть рас-членяя) фиксированную (из-мысленную) часть языка, «со-знание» по необходимости оказывается непременным «соучастником» полученного результата. Это, разумеется, относится в том числе – а точнее, в первую очередь, – к реальности словесной, языковой, в которой мы пребываем и которой мы, собственно, и являемся.

Полная картина анализа неминуемо включает исследователя; языковой синтез же должен быть постигнут именно как «само -орга-низ (м)ация ». Именно «порождающий процесс <…> является ключевым для понимания речевой деятельности в целом», в связи с чем, скажем, в психолингвистике в последнее время «произошла переориентация поиска с вопросов речевосприятия и речепроизнесения на вопросы речепорождения».

Нетождественность языка его формальному «поверхностному скелету» – грамматической структуре – стала уясняться даже позитивистски мыслящим исследователям в результате крушения многочисленных попыток построения языковых алгоритмов. Уже в ХХ веке, несмотря на громадные успехи математической логики и вычислительной техники, создать формальную («машинную») модель языка так и не удалось. Как заметил Ричард Фейнман, «мы никогда на самом деле не понимали, насколько плохим было наше понимание языков, теории грамматики и всего такого, пока мы не попробовали создать компьютер, способный понимать язык».

Вообще, «в последнее десятилетие, вместе с осознанием необходимости изучать язык как живую речетворческую деятельность («энергейю», по В. фон Гумбольдту), создающую как сам язык, так и языковое сознание языкового коллектива и отдельной личности, в лингвистике наметился переход на антропологическую парадигму исследования. В центр внимания исследователей помещается комплекс проблем, касающихся взаимодействия человека и его языка. Можно говорить о возникновении, в рамках этой парадигмы, новой гуманитарной дисциплины, предметом которой является комплекс проблем “язык и культура в их взаимосвязи и взаимодействии”». «Так или иначе, доминанту современного состояния наук о человеке можно было бы назвать “Вперед, к Гумбольдту !”», – свидетельствует Р. М. Фрумкина.

Проникновение в энергийную «суть» языка чрезвычайно затрудняется тем, что в психологии и лингвистике – как впрочем и во всякой науке, объективирующей предмет своего исследования, – сознание как и язык изучается «извне». Отчасти это, действительно, оправдано: как отмечал В. Н. Волошинов, «свое слово иначе ощущается, точнее, оно обычно вовсе не ощущается как слово <…> Родное слово – “свой брат”, оно ощущается как своя привычная одежда или, еще лучше, как та привычная атмосфера, в которой мы живем и дышим. В нем нет тайн; тайной оно могло бы стать в чужих устах, притом иерархически-чужих, в устах вождя, в устах жреца, но там оно уже становится другим словом, изменяется внешне или изъемлется из жизненного употребления (табу для житейского обихода или архаизация речи), если только оно уже с самого начала не было в устах вождя-завоевателя иноязычным словом. Только здесь рождается “Слово”, только здесь – incipit philosophia, incipit philologia.

Ориентация лингвистики и философии языка на чужое иноязычное слово отнюдь не является случайностью или произволом со стороны лингвистики или философии. Нет, эта ориентация является выражением той огромной исторической роли, которую чужое слово сыграло в процессе созидания всех исторических культур. Эта роль принадлежала чужому слову во всех без исключения сферах идеологического творчества – от социально-политического строя до житейского этикета. Ведь именно чужое иноязычное слово приносило свет, культуру, религию, политическую организацию (шумеры – и вавилонские семиты; яфетиды – и эллины; Рим, христианство – и варварские народы; Византия, «варяги», южно-славянские племена – и восточные славяне и т. п.). Эта грандиозная организующая роль чужого слова, приходившего с чужой силой и организацией или преднаходимого юным народом-завоевателем на занятой им почве старой и могучей культуры, как бы из могил поработившей идеологическое сознание народа-пришельца, привела к тому, что чужое слово в глубинах исторического сознания народов срослось с идеей власти, идеей силы, идеей святости, идеей истины и заставило мысль о слове преимущественно ориентироваться на чужое слово».

Между тем, уникальность языковой ситуации состоит в том, что лишь один язык дан нам непосредственно ; все же остальные объекты мы видим лишь «со стороны». Именно в силу этой непосредственной данности языка чрезвычайно тяжело заметить нашу языковую обусловленность – но именно из этой позиции вовлеченности внутрь языка он и может быть рассмотрен «изнутри» с целью узрения внутренней динамики его бытия. Едва ли не первые попытки такого «неотстраненного » подхода к языку были предприняты в России выдающимся отечественным богословом, лингвистом, основоположником русской гебраистики, переводчиком Библии с древнееврейского языка на русский, действительным членом Императорской Академии наук по отделению русского языка и словесности протоиереем Герасимом Петровичем Павским . Интерес Павского к отечественной лингвистике органично укладывается в русло процессов, происходивших в середине XIX столетия. В 40—50-х годах XIX века русское языкознание оказывается перед необходимостью построения оригинальной, свободной от подражательности западноевропейским образцам, грамматики русского литературного языка, в которой национальные особенности грамматического строя были бы осмыслены и описаны самостоятельно и полно. В лингвистике начала XIX века все языки укладывались в парадигму латинского языка. «Наша грамматика изобилует схоластикой и вовсе не применима к пониманию родного языка. Язык рассматривается как труп, несмотря на предисловия, в которых авторы обещают обращаться с языком как с живым организмом», – писал профессор Санкт-Петербургского университета Н. П. Некрасов. «Настало время для науки, – писал К. С. Аксаков, – обратиться к самому русскому языку, <…> и обратиться со взглядом ясным, без иностранных очков, с вопросом искренним, без приготовленного заранее ответа, – и выслушать открытым слухом ответ, какой дают русский язык, русская история и пр.». Одной из первых попыток такого «неотстраненного», «органического», «естественного» подхода к языку следует признать подход прот. Герасима Павского, пытавшегося вывести методы описания языкового материала из самого языка, а не подвести его под универсальную схему.

Герасим Петрович Павский родился в 1787 году в Павском погосте Лужского уезда Петербургской губернии. В 1797 году он поступил в Александро-Невскую семинарию, а в 1809 году – в Санкт-Петербургскую Духовную Академию. Блестяще окончив ее в 1814 году первым магистром первого выпуска, Павский был назначен на должность преподавателя древнееврейского языка. С 1815 года о. Герасим Павский начал принимать активное участие в работе Библейского общества. При его непосредственном участии был осуществлен перевод Библии на русский язык. В 1819 году, когда открылся Санкт-Петербургский Императорский университет, о. Герасим возглавил там кафедру богословия, которую он занимал до своей отставки в 1826 году.

В 1826 году повелением императора Николая I о. Герасим был приглашен занять должность законоучителя наследника престола. В течение десяти лет вместе с В. А. Жуковским он был воспитателем царских детей. Однако написанные для них учебники «Начертание церковной истории» и «Христианское учение в краткой системе» стали поводом к обвинению Павского в неправоверии и неблагонамеренности и привели к драматическому завершению его придворной карьеры. Кроме того, встал вопрос о литографировании переведенных на русский язык после закрытия Библейского общества книг Ветхого Завета.

После увольнения от всех занимаемых должностей Павский всецело посвятил себя научной деятельности. Это время было самым плодотворным в научной его деятельности. Занятия древнееврейским языком как языком священным породили особый интерес к своеобразию своего собственного, родного, языка. Павский углубляется в изучение русской речи, и занятия его увенчиваются созданием ряда монографий по филологии, среди которых «Материалы для объяснения русских коренных слов посредством иноплеменных» и «Филологические наблюдения над составом русского языка», вышедшие двумя изданиями и принесшие Павскому Демидовскую премию и академическое звание.

В последние годы своей жизни прот. Герасим Павский тяжело болел, пока наконец 7 апреля 1863 года, на Святой неделе, мирно не отошел ко Господу. Останки его были похоронены на кладбище Императорского Фарфорового завода, но до сегодняшнего дня могила не сохранилась.

В 1844 году за свой труд «Филологические наблюдения над составом русского языка» прот. Герасим Павский получил полную Демидовскую премию от Императорской Академии наук, а в 1858 году отделение русского языка и словесности академии избрало его своим действительным членом. Крупнейший отечественный филолог академик В. В. Виноградов в своем неоднократно переиздававшемся фундаментальном труде «Русский язык (Грамматическое учение о слове)» чрезвычайно высоко оценил «Филологические наблюдения» Павского. Достаточно сказать, что имя о. Герасима упоминается на страницах книги более 50 раз; из лингвистов чаще упоминаются лишь К. С. Аксаков, А. М. Пешковский, А. А. Потебня и А. А Шахматов. «Взгляды А. В. Болдырева, Г. П. Павского, К. С. Аксакова и Н. П. Некрасова <…> оказали решающее влияние на последующую русскую грамматическую традицию», – отмечал он.

Следуя вслед за Боппом, Гриммом и Беккером принципу максимального фонологического и морфологического «растягивания» словоформ, о. Герасим дробит слова на минимальные единицы, названные им буквами. Учитывая зависимость между одинаковой позицией элемента в словоформе и его грамматическим значением и предполагая, что каждое грамматическое значение должно получить звуковое соответствие в плане выражения, он выделяет морфонологически значимые позиции. Фактически Павский предвосхищает хорошо известный сегодня метод позиционного анализа [176]Ср.: Степанов Ю. С . Принципы и методы современной лингвистики . М., 1975. § 6. Принцип максимального расчленения каждой словоформы. Катализ, или позиционный анализ. С. 140–149.
. Примечательно, что Павский, полагая, будто «всякая отличительная буква, присоединившаяся к корню имени, вносит в имя новое понятие», строит языковые реконструкции, пусть и не встречающиеся в истории языка, но близкие по духу тем, которые позднее будет создавать В. Хлебников.

Морфемное вычленение корня демонстрируется Павским на примерах слов вынь, вынимать, занимать, займу, выемка, приемлю (их семантическая близость определяется интуитивно):

Заполнение букв по вертикалям детерминируется местом элемента в структуре слова, в конкретной словоформе возможны и пустые места. По мнению автора, из аналогии с глаголами – бирать (от корня бр-) и – тирать (от корня тр-) видно, что корень – им- является непервичным (удлиненным) вариантом корня, а сравнение с лат. ademi, emo, нем. nehmen, санскр. йам и под. утверждает первичность корня йем, йм с «беглой» дополнительной гласной е.

Как отмечала П. Педерсен, «стремление Г. П. Павского к изоморфному описанию фонетики и морфологии, основанному на принципе позиционного анализа, и обращение к синхроническому изучению морфологии русского глагола дают нам основание считать автора «Филологических наблюдений…» основоположником того формального направления в русском языкознании, которое представлено трудами К. С. Аксакова, Н. П. Некрасова, Ф. Ф. Фортунатова. Задолго до А. А. Потебни и Бодуэна де Куртене Г. П. Павский показал, что грамматическая форма есть значение (функция), а не звук; за несколько десятилетий до введения термина «способ действия» Б. Дельбрюком Г. П. Павский разделил описание глагольного вида от описания протекания действия. Поиск общего грамматического значения для суффиксов с одинаковой позицией – первый шаг к формулировке инвариантных грамматических значений с целью наметить грамматические противопоставления. Континуитет этой лингвистической традиции, блестяще развитой Пражским структурализмом, не прекратился и в современном языкознании».

Отметим, что к числу продолжателей того «антропологического» направления, у истоков которого стоит величественная фигура прот. Г. Павского, можно отнести и В. Я. Проппа, сумевшего обнаружить тот глубинный целостный инвариант, которым порождается всё многообразие сказочных форм, – подобно тому, как гётевское «пра-растение» порождает посредством метаморфоза всё многообразие флоры. Характерно, что в начале каждого из основных разделов своей книги «Морфология сказки» в качестве эпиграфов он приводит ключевые положения морфолого-трансформационного учения Гёте.

Предпринятые прот. Герасимом Павским и его последователями, ярчайшим из которых является, пожалуй, К. С. Аксаков, попытки построения самобытной русской философии языка стали органическим продолжением того «сердечного», молитвенного, логосного, пути постижения мира, который был намечен исихастами, но не получил достаточного развития в результате того, что Византия пала и Восточная Православная Церковь надолго подпала под власть турок, что, естественно, не способствовало расцвету богословской мысли. Но именно исихасты сформулировали альтернативный по отношению к западно-европейскому способ познания и преображения мира. Чрезвычайно ярко полярность двух противоположных подходов к миру выразилась в эпоху так называемых паламитских споров. Сегодня , в условиях глобального экологического кризиса, в ситуации осознания «исчерпанности трех главных проектов Нового времени – проекта развития новых наук, главным образом, естественно-математических и ориентированных на техническое употребление; политического проекта, проявившегося первоначально в форме легитимной абсолютной монархии, а потом – новоевропейской демократии и либерализма; и, наконец, религиозного проекта Реформы, как протестантской, так и католической» – намеченный исихастами путь вновь оказывается актуальным . И показательно, что в самом начале ХХ века, – то есть тогда, когда начала осознаваться степень «включенности» наделенного даром слова человека в сотворенное Богом Словом логосное бытие, – разгорелся тесно связанный с проблематикой исихастской традиции имяславский спор, в средоточии которого стоял вопрос об онтологическом статусе слова.

К сожалению, спор вокруг имяславия так и не был окончательно разрешен. Он был снова поставлен на Поместном Московском соборе 1917–1918 гг. в особой подкомиссии под председательством епископа Феофана Полтавского. В эту подкомиссию в качестве секретаря и содокладчика вошел и прот. Сергий Булгаков, который взял на себя труд всестороннего освещения проблемы почитания Имени Божьего. В результате появилось объемистое исследование «Философия имени», которое так и осталось в рукописи, ибо Собор должен был прекратить свою работу вследствие революционных событий, а работа подкомиссии ограничилась распределительными заседаниями. В 1953 г., уже после смерти о. Сергия, «Философия Имени» была издана в Париже, а в конце 1990-х годов переиздана в России. Постскриптум к этой книге, написанный о. Сергием в 1942 г., свидетельствует, что тема эта волновала его до конца жизни, да и не только его одного. Об имяславии писали и священник Павел Флоренский, и монах Андроник (А. Ф. Лосев), и В. Ф. Эрн, и многие другие. Синодальная Богословская комиссия Русской Православной Церкви включила вопрос о почитании Имени Божия в каталог тем, нуждающихся в скорейшем выяснении.

Чрезвычайно важно то, что имяславие родилось не из отстраненных умствований, но из практики умной иисусовой молитвы . Язык же обладает целым рядом удивительных свойств: во-первых, в языковом знании нет разделения на теоретическое и практическое ; во-вторых, язык литургичен и существует лишь в со-ответствии другому – и Другому; наконец, в-третьих, никакое слово – в том числе и Имя Божие – не существует «отдельно», но подразумевает наличие всей языковой целостности; фактически, Имя Божие есть Имя Языка (Слова ), посредством Которого мы со-един-яемся с Богом.

Сегодня продолжение лингвистических исследований в русле только еще намечающейся «логосной» лингвистической парадигмы представляется чрезвычайно востребеванным, ведь именно в слове встречается с Богом и с миром человек, сотворенный по образу и подобию Бога Слова. Слово стоит в начале (Ин 1, 1) всего – в начале всей культуры, в начале вообще всей человечности. Интересно, что видный отечественный историк и антрополог Б. Ф. Поршнев, много размышлявший о проблеме происхождения человека, подчеркивал, что именно слово стало той силой, что выделила человека из при- родного мира . Понимание этого факта можно сравнить с революцией в физике, развернувшейся в первой половине XX в . Роль, аналогичную «атомному ядру », здесь сыграет начало человеческой истории . <…> недолгие восемь тысяч лет человеческой истории по сравнению с масштабами биологической эволюции можно приравнять к цепной реакции взрыва . <…> главный вывод, который мы должны извлечь из стремительности дивергенции (человека и животного. – К. К.) <…>, состоит в том, что перед нами продукт действия какого-то особого механизма отбора», – настаивал Б. Ф. Поршнев. И причиной, обусловившей этот взрыв, стала та энергия, та сила, что заключена в слове, ставшем специфическим признаком нового творения – человека разумного a = человека словесного. Эта присущая слову сила является двигателем человеческой истории , приводящим к ее непрестанному ускорению.

Как подчеркивает П. А Куценков, «традиционный подход к верхнему палеолиту , как к начальной эпохе существования человека современного вида со всеми присущими только человеку качествами, и, следовательно, как первому периоду человеческой истории, надо пересматривать . <…> Дело в том, что темпы “прогресса” палеолитического человечества равно несопоставимы ни с темпами истории, ни с темпами филогении». Действительно, средний срок существования биологического вида порядка 50–60 тысяч поколений (H = 1,5–2 млн лет, 1 поколение H = 30 лет). Продолжительность верхнего палеолита (если считать таковой время существования вида Homo sapiens sapiens до начала мезолита) составляет порядка 100 тысяч лет. На этот период приходится примерно 3 тысячи поколений, за время жизни которых практически не происходит сколь-нибудь значимых перемен, за исключением изменений типа перехода от ориньякских каменных орудий к мадленским. Можно ли существо, чья культура практически не эволюционировал на протяжении 100 тысяч лет (в то время, как само оно продолжало меняться физически), считать человеком в полном смысле слова? – вслед за Поршневым вопрошает Куценков. – Разумеется, нет! По-существу, верхний палеолит занимает промежуточное положение между филогенией и историей . И вдруг – в мезолите – происходит резкий скачок, не просто ускорение истории, но настоящий взрыв ! «От начала мезолита до появления первых земледельческих культур сменилось не более 150 поколений. Еще около 100 поколений потребовалось для создания первых государств. <…> Чтобы яснее были видны масштабы, с которыми мы имеем дело, напомним, что со времени возникновения единого государства в Египте (около 3200 г. до н. э.) и до наших дней сменилось всего лишь 173 поколения. В такой перспективе Александр Македонский становится чуть ли не нашим со-временником» (отметим, что счет поколениями или родами является традиционным для библейского миросозерцания: см. напр. Мф 1, 1—17). За 12 тысяч лет уже специфически человеческой истории (не имеющей никакого отношения к филогении) сменилось лишь 400 поколений . «За это время , – подводит итог П. А. Куценков, – человек прошел путь от микролитической индустрии до персонального компьютера : он освоил земледелие и скотоводство, добычу и обработку металлов, научился делать машины и многое другое».

Именно сила человеческого слова стала причиной непрерывного ускорения человеческой истории, которая, по сравнению с масштабами биологической эволюции, может быть уподоблена цепной реакции атомного взрыва. Постижение внутренней энергии слова, посредством которого осуществляется взаимодействие между человеком и миром, может помочь свернуть с пути преодоления мироздания и стать на путь его преображения . Говорит свт. Василий Великий: «Если внемлешь себе, ты не будешь иметь нужды искать следов Зиждителя в устройстве вселенной, но в себе самом, как бы в малом каком-то мире, усмотришь великую премудрость своего Создателя». Именно чрез внутренне человека открывается путь на небеса – ведь человек и был сотворен как по-сред-ник между двумя мирами: сотворенный «из праха земного», он о-живо-творен божественным «дыханием жизни» (Быт 2, 7). «Умирись сам с собою, и умирятся с тобою небо и земля, – наставляет прп. Исаак Сирин. – Потщись войти во внутреннюю свою клеть – и узришь клеть небесную; потому что та и другая – одно и то же, и входя в одну, видишь обе . Лествица оного царствия внутри тебя, сокровенна в душе твоей. В себя самого погрузись от греха – и найдешь там восхождения, по которым в состоянии будешь восходить». Однако, обращаясь к себе, входя «во внутреннюю свою клеть» человек, находящийся вне литургического тбинственного общения со Христом, увидит лишь свою падшую, пораженную болезнью греха, природу. Лишь в в культовом [187]Заметим, что слово cult – «воспитание», «почитание», происходит от colo – «возделываю», «обрабатываю землю», – ту самую землю, из которой был взят человек (см.: Быт 2: 7; 3: 19).
словесном [188]Апостол Павел подчеркивает, что христианское служение есть служенiе логосное, словесное – λογική λατρεία (Рим 12. 1).
религиозном [189]Собственно, religio, – способ, посредством которого реализуется связь – religamen – человека с Богом, а через человека – и связь всего мира со своим Творцом.
со- общении со Христом – Словом Божиим , ставшим в воплощении стэлесникwмъ (σύσσωμα – см.: Еф. 3, 6, – со-тельным, со-цельным) человекам, лишь в в словесномъ служенiи – λογική λατρεία (Рим 12, 1) Церкви , которая суть «непрестанная Пятидесятница», постигает обладающий даром слова человек Творца и — чрез Него – весь мир , ибо «нет твари, сокровенной от Него, но все обнажено и открыто (πάντα δε γυμνά και τε τραχηλισμέ να – wб~явленна) перед очами Его» (Евр 4, 13). «Если будешь чист, то внутри тебя небо , и в себе самом узришь ангелов и свет их, а с ними и в них и Владыку ангелов», – свидетельствует прп. Исаак Сирин.

Человек Христос Иисус (1Тим 2, 5) есть Тот Истинный про-Свет Бытия, в личном пред-стоянии Которому вы-сказывается и об-наружи-вает Себя Бытие. Оставаясь же вне личностного отношения к Творцу , мы не можем постичь тайну тварности, ее нельзя сделать предметом объект(ив)ного, то есть от-страненного, анализа ; это отношение познается лишь изнутри его, а потому, – свидетельствует апостол, – «верою познаем , – что веки устроены Словом Божиим, так что из невидимого произошло видимое » (Евр 11, 3). Только из личного опыта пред-стояния Богу, из опыта верности и веры обретаем мы подлинное знание и самих себя и мира: «Слепой по отношению к Единому совершенно слеп ко всем, а видящий во Едином пребывает в видении всех», – наставляет прп. Симеон Новый Богослов. Именно такое онтологичное, сущ(ествен)ное знание , – знание внешнего чрез внутреннее, – оказывается в подлинном смысле слова и «гуманитарным», и «объективным», и «естественным». Обретение такого знания способствует выполнению божия повеления: нарекая имена твари и познавая мир в литургическом со-действии со Словом , о- логос-нить, о- словесить мироздание, со- единить все тварное бытие с Бытием, с Богом , да будетъ бгъ всячeская во всэхъ (1 Кор 15, 28).

 

Аргирис Николаидис 

 

Природа – человек: восстановление утраченной взаимосвязи

В данной работе мне бы хотелось обратиться к проблеме нашего родства с Природой, к образу Природы, созданному нами, и к тому, в какой степени мы являемся частью Природы, или, вернее сказать, насколько мы отделены от нее. Это очень древняя проблема, имеющая глубокие исторические корни.

Мы можем рассмотреть следующие предложенные концепции:

Первая концепция

Природа – космос, некая среда, где правит логос и гармония. Нам следует вдохновляться порядком и совершенством, царящими в природе. Подобная точка зрения была особенно близка ионийцам, грекам, жившим в Малой Азии в 600 г до н. э.

Вторая концепция

Современная концепция, где природа инертна, и единственный источник знания и власти – человек. Главным сторонником этого подхода был, разумеется, Р. Декарт.

Обе эти модели, по сути, иерархичны. Первая из них, языческая, очень близка к обожествлению природы, где человек пытается достичь божественного космоса. Во второй модели человеку и человеческому разуму отводится доминирующая роль, при этом природа, естественно, обесценивается. Такая тенденция получила критическую оценку, особенно в работах Ницше, осознававшего, что это ведет к отказу от Бога и превращению человека в сверхчеловека.

Третья концепция

Имея два ярко выраженных полюса, Природу и человека, мы можем пойти по третьему пути – по модели «взаимодействия», где человек и природа взаимодействуют и оказывают влияние друг на друга. В таком подходе важен не «предмет» – здесь мы пытаемся избежать того, что именуется «монизмом предмета» – а отношение, взаимодействие, которое объединяет различные сущности. Взаимодействие здесь настолько тесное, что невозможно рассматривать эти сущности изолированно друг от друга. Скорее наоборот, именно родство и взаимодействие и определяют бытие этих сущностей.

Глубокое и плодотворное исследование онтологии отношения (в которой я, признаюсь, не являюсь специалистом), проведено Митрополитом Иоанном Зизиуласом в его знаменитой книге «Бытие как общение». Здесь принцип отношения погружен в существование Бога. Соотносительность – высший онтологический предикат Бога, он служит основой бытия Бога.

Возникает неизбежный и настоятельный вопрос.

Каким образом отношение в бытии Творца отражается и воплощается в Творении?

Этот вопрос может быть решен, вероятно, путем изучения основных направлений в развитии современной науки, особенно в специальной и общей теории относительности, квантовой механике, комплексных системах, космологии, множествах Кантора, теореме Гёделя. Я опущу конкретные детали и вкратце обрисую наметившуюся картину.

Природа не поддается регуляции или формированию лишь посредством одного закона, подобного универсальному ключу. Вместо универсальных законов, действующих на всех ступенях иерархической лестницы, существуют различные уровни организации и различные уровни знания.

Например, макроскопические явления описывает классическая физика, а микроскопические – квантовая теория. Две парадигмы, классическая и квантовая теории, относятся к разным уровням и используют различный формализм. В математике мы можем сослаться на канторовскую классификацию бесконечных множеств, которые сгруппированы по различным иерархическим уровням (ℵ0, ℵ1, ℵ2, ℵ3…). Благодаря Расселу нам известно, что различные сущности классифицируются по различным типам. Логичность и непротиворечивость системы, считает Гёдель, можно исследовать лишь в рамках системы более высокого уровня, а не самой этой системы.

Все более активно происходит процесс унификации, ведущий к образованию новых уровней описания реальности, где число предикатов уменьшается, а соответствующий «язык» продолжает эволюционировать, становясь все более сложным и абстрактным, более далеким от непосредственного опыта.

Существует ли какая-то конечная цель, или, по-гречески, telos, этого процесса унификации, этой эволюции? Можно заметить, что низшие уровни действительности характеризуются строгой каузальностью, в то время как на высших уровнях наблюдается господство спонтанности и свободы.

Приведу несколько примеров:

1. В специальной теории относительности Эйнштейна события, объединенные причинными связями, принадлежат к единому световому конусу, конусу пространства-времени, ограниченному сигналами, распространяющимися со скоростью света. Физики-теоретики рассмотрели предельные случаи, относительно величины с скорости света.

а) В повседневной жизни, когда все скорости очень малы (v << c), а сила притяжения слаба, применяется предел c →∞. В этих пре делах световой конус расширяется, все пространство-время характеризуется строгой казуальностью, а группа Пуанкаре сводится к группе Галилея.

б) Для очень высоких энергий и сильной гравитации, было показано [4]J. Rawls, A Theory of j ustice , Cambridge / Mass. 1971 / Пер. на нем. Eine Theorie der Gerechtig-keit, Frankfurt, 1975; в оригинале с. 387–388; немецкое издание переводит на с. 426 «über-schneidende statt genaue Übereinstimmung» (пересечение вместо точного соответствия). В противовес преобладающей в англо-американском пространстве утилитаристской этике (Хьюм, Адам Смит, Бентам и Милль) гарвардский философ развивает теорию справедливости (как Fairness), которая основывается на теории общественного договора Локка, Руссо и прежде всего Канта и должна стать «лучшим нравственным основанием демократического общества» (с. 12). Роулз исходит из двух принципов справедливости: «1. Каждый должен иметь равное право на обширную систему одних и тех же основных свобод, которая совместима с такой же системой для всех остальных. 2. Социальные и экономические неравенства необходимо формировать таким образом, чтобы а) разумно было бы ожидать, что они послужат на всеобщее благо, и б) они были бы связаны с постами и должностями, открытыми для каждого» (с. 81). К вопросу критической оценки см. O. Höffe (Hrsg.), Theorie-Diskussion. Über John Rawls’ Theorie der Gerechtigkeit, Frankfurt, 1977; H. Bielefeldt, Neuzeit-liches Freiheitsrecht und politische Gerechtigkeit Perspektiven der Gesellschaftsvertragstheorien, Würzburg 1990.
, что нужная физическая теория получается при c → 0. В этом пределе световой конус сжимается, причинная связь исчезает, и все события взаимонезависимы и спонтанны [5]На эти важные аспекты динамического поиска консенсуса мое внимание обратил Bert Musschenga, специалист по этике Свободного Университета г. Амстердама. Некоторыми побуждениями я обязан докладам и дискуссиям в различных голландских университетах.
. Группа Пуанкаре сводится к группе Кэрролла [F2]. Французский физик Жан-Марк Леви-Леблон, желавший оказать честь Льюису Кэрроллу, автору «Алисы в Стране Чудес», назвал эту групповую структуру его именем. И действительно, в этом предельном случае происходят так же спонтанно и несогласованно друг с другом, как и в Стране Чудес. Перемещаясь от актуально воспринимаемой вселенной (низкие скорости, слабая гравитация) к ранней вселенной (высокие энергии, сильная гравитация), можно заметить следующую перемену: мы движемся из сферы необходимости и причинной зависимости в область спонтанности и свободы.

2. Серьезный аргумент в пользу скрытой целенаправленности представляет сама космология. У меня нет возможности дать обзор последних достижений в космологии, однако вполне ясно, что вселенная, будучи поначалу гомогенной, аморфной структурой, впоследствии превратилась в гетерогенную, богатую своим многообразием систему. В рамках современных теорий природные константы и действующие законы рассматриваются как конечные продукты или фиксированные точки эволюции. Вселенная может существовать лишь в одном определенном варианте, или проявлении, из множества потенциально возможных (я опираюсь на теорию множественных вселенных).

3. За последние годы наиболее удивительным явлением в теории явилось открытие «дуальности». Этим термином теоретики обозначают предполагаемые аналогии между различными несопоставимыми теориями. Например, при определенных условиях теория гравитации (применимая в масштабах Вселенной) сходна с КХД (теорией, описывающей внутреннюю структуру микроскопических адрон-протонов, нейтронов, пионов). Таким образом, вся Природа оказывается теснейшим образом взаимосвязанной, формируя уникальное и гармоничное единство, к которому мы принадлежим и с которым находимся в постоянном взаимодействии.

Каждый уровень знания характеризуется относительной апофатичностью [13]По проблематике институционализации этики ср.: R. Löw, Brauchen wir eine neue Ethik? in: Universitas 1990, c. 291–296. Относительно учреждения народных опросов ср.: G. Altner, Präventionsprinzip und Ethik: Was ist zu tun? in: Universitas 1989, c. 373–384.
по отношению к предшествующему уровню: невозможно использовать предикаты низшего уровня для описания сущности более высокого уровня (например, квантовое состояние – это не частица и не волна). В процессе дальнейшей унификации мы приближаемся к непостижимому пределу мысли, к EN (единому), к объединяющему принципу, лежащему вне категорий логики. В том, что касается EN, апофатичность достигает абсолюта. Ни один логический предикат не в состоянии приблизиться к этой сущности или объяснить ее [F10]. Грубо говоря, апофатичность в науке относительна, тогда как в богословии она абсолютна.

Замечу, что некоторые предлагают именовать этот же процесс унификации достижением точки W. Мне ближе плотиновский термин EN.

Более наглядно все сказанное может быть представлено в виде древа познания. Каждому уровню соответствует линия, длина которой пропорциональна числу предикатов данного уровня.

Вселенная постоянно претерпевает изменения, и ее история движется к исчезновению ярко выраженных дуализмов и возникновению триадических родственных моделей. Выраженный эволюционный процесс преобразует вселенную из недетерминированного, гомогенного, аморфного объекта, из «хаоса безличных ощущений» в определенную, гетерогенную, конкретную и уникальную сущность – ипостась.

Парадигма Пирса

Полученные нами данные в значительной степени перекликаются с идеями и представлениями, развитыми в трудах великого американского мыслителя Чарльза Сандерса Пирса [2]Согласно Макинтайру, перед современной нравственной проблематикой отказывает и господствующая в настоящее время философия: «В реальном мире доминирующие философии современности, как аналитическая, так и феноменологическая, будут… бессильны распознать нарушения нравственной мысли и практики» («In the real world the dominant philosophies of the present, analytical or phenomenological, will be … powerless to detect the disorders of moral thought and practice». Там же).
. Из всего обширного наследия ученого мы обратим особое внимание лишь на некоторые его аспекты, которые наиболее тесно связаны с идеями, высказанными нами ранее.

1. Семиотический процесс. Знак – это такой объект X, который заменяет субъекту (как интерпретатору знака) некоторый объект Y (денотат) по признаку или отношению.

Семиотическая триада (знак, интерпретатор, денотат) несократима, следовательно:

a). знак и обозначаемый им объект не тождественны. Довольно часто многие путают знак и объект: они утверждают, что их представления о реальности и есть реальность (примеры такого хорошо известны: от марксистов-ленинистов до аятолл);

b). признание знака знаком остается за интерпретатором и зависит от его свободы и творческого мышления. Более того, согласно Пирсу, семиозис – общественная деятельность, осуществляемая сообществом исследователей-интерпретаторов, участниками совместного процесса семиозиса, мнения которых за достаточный период времени обычно приходят к согласию.

Пирс, ревностный сторонник эволюции, выделял три типа эволюций:

a). ананкастическая эволюция, которой управляет техническая необходимость, лучший пример – механика Ньютона;

b). тихастическая эволюция, в которой правит случай, типичный пример – теория Дарвина;

c). агапастическая эволюция, где агапэ (ауакт]) – источник творческого роста и разумной новизны.

Твердая эволюционная позиция Пирса подтолкнула его к созданию доктрины синехизма – непрерывности, в рамках которой он нанес серьезный удар по картезианству:

a). материя – это истощенный дух, омертвевший дух, дух, связанный привычкой. Дух первичен, материя вторична, эволюция третична;

b). человеческий разум формировался под влиянием природных явлений и приспосабливался к реальному положению дел (мы очень далеки от картезианской первичности разума).

Пирс считает, что между Природой и человеком существует тесная взаимосвязь, в которой Природа формирует человеческий разум, а он, в свою очередь, исследует и выражает глубинную сущность Природы.

2. Логика отношений. Пирс, математик и логик высокого ранга, разработал логику отношений, основанную на триадических отношениях. Рассмотрим два объекта S1, S2 (термины). Связь S1 и S2 определяется R12 (отношение). Если имеется класс объектов S1, S2, S3, … S, Пирс, рассматривает отношение как операцию, определяющую каждый объект. Иными словами, любой объект может быть представлен совокупностью всех отношений с другими объектами класса [F13]:

S1 = R11 + R12 + R13 + ……. + R1n

S2 = R21 + R22 + R 23+ ……. + R2n

Sn = Rn1 + Rn2 + Rn2 + ……. +Rnn

Отношения R образуют некую алгебру, и мы обнаружили [F14] (здесь не хватает некоторых деталей, и мне пришлось довести до логического завершения несколько неоконченных мыслей, хотя это не меняет сути теоремы), что эта алгебра является изоморфной по отношению к алгебре теории суперструн. Поскольку теория суперструн объединяет все взаимодействия, мы приходим к важному заключению: природа покоится на логическом фундаменте, на логике отношений Ч. С. Пирса.

Учения восточных отцов церкви

Мы искали следы соотносительной природы Бога в его творении. Экскурс в историю научных достижений ХХ века позволил нам получить представление о природе как об обширной системе отношений. Эти отношения связаны между собой, образуя континуум, описываемый в рамках логики отношений. Все дуализмы упразднены. Дуализмы рассматриваются как недостаточно точные приближения, не вполне адекватные описания или вырождающиеся формы основного триадического отношения. Важный элемент нашего анализа – эволюция: все изменяется. Природа постоянно преобразуется на всех уровнях. В человеке раскрывается богатая биологическая история, дальнейшее развитие которой невозможно предугадать. Наше собственное знание и опыт растут с поразительной скоростью, порождая новые формы разумного. Эволюция – основа, движущая сила и результат воздействия сложных динамических процессов.

Мы осознаем, что решительно отказались от древнегреческих представлений о мире. Античный разум искал закономерности по ту сторону внешнего, многообразного, изменяющегося, по ту сторону процесса γίγνεσθαι – становления, стремясь найти неизменный элемент, первопричину, фундаментальное είναι – бытие. В нашем случае мы имеем дело с всеобщим присутствием Времени как «всепорождающего единства», и Становления как непременного условия завершения существующего [F15]. Эти идеи господства Времени и Становления имеют библейские корни. Еще одна важное отличие от античных взглядов – перенос онтологического интереса с проблемы “τι εστι” (что это) к проблеме “πως εστιν” (как это). Другими словами, категория отношения, или функциональности, преобладает над категорией сущности. Возможно ли в таком случае выработать логически последовательную систему взглядов, которая объединяла бы эти перспективы? Оказывается, что в рамках восточной христианской традиции обнаруживаются ключевые элементы перестройки нашего образа мыслей и интуиции в искомом направлении [F16].

Согласно Дионисию Ареопагиту, творческая энергия Бога может быть воспринята человеком, если он обратит взгляд на “πάντων των όντων διάταςις” (порядок всего сущего) [19]См.: Российская наука и СМИ / Материалы международной Интернет-конференции (5.11.2003—23.12. 2003). М., 2004.
. Истина содержится не в самих существах, а в их организации, в способе их существования и взаимодействия друг с другом. Тогда этот διάταςις является аналогом «образа» «божественной парадигмы». Святой Максим, обращая особое внимание на τρόπος υπάρξεως (способ существования), также подчеркивал первостепенную важность отношений для гносеологической и онтологической целей. Имманентно-трансцендентная природа Творения лучше всего представлена у Святого Максима. Вслед за Платоном и Аристотелем [F17], Святой Максим выдвигает тезис о том, что человек, вступая во вселенную разумного, исследует логосы всего сущего и затем объединяет все различные логосы в единый Логос. Фундаментальный аспект православного богословия – различие между Божественной сущностью и Божественными энергиями, тезис, выдвинутый Святым Григорием Паламой. Это различие позволяет Творению служить олицетворением Божественной энергии и воли, в то же время сохраняя онтологическую пропасть между Творением и Богом. Святой Григорий Палама рассматривал божественные энергии как ανείδεοι и ασχημάτιστοι, то есть не имеющие образа и формы. Поэтому безвидность и бесформенность новорожденной вселенной (о чем мы писали выше) можно истолковать как признак божественной энергии и воли.

Мы осознаем, что между человеческим логосом и божественным Логосом постоянно происходит диалог. Рядом с Творением человек создает целую вселенную символов и таким образом становится «сотворенным творцом». Так как человек сотворен по образу Божьему, то природа становится «образом образа» (Святой Григорий Нисский). Глубокая внутренняя взаимосвязь и родство космоса и антропоса базируется на предполагаемой внутренней дуальности: антропос представляет собой микрокосмос, а космос – макроантропос (Святой Максим).

Эта тесная взаимосвязь между природой и человеком находит свое окончательное обоснование в христианской религии: в воплощении Бог проникает в Творение, и божественное сосуществует с природным, несотворенное с сотворенным. Поэтому наиболее важным триа-дическим отношением является отношение Бог—человек—Природа, и наш долг – сохранять и укреплять это отношение – основу самого Творения.

Агапэ как условие существования

Наше отношение к отношениям было сформировано в значительной степени благодаря анализу Пирса. Следует спросить, чем обусловлена глубина его концепции. Каков онтологический базис архетипического триадического отношения Пирса? Следуя «иконической» онтологии христианского богословия, мы будем склонны рассматривать триадическое отношение, формирующее Творение, как «икону» Божественного тринитарного отношения. Пойдя по этому пути, мы приблизимся к идее Максима о том, что можно достичь Бога, приняв “τρόπος υπάρξεως” образ существования, подобный божественному [F19]. Это вопрос выходит за рамки данной работы и находится вне компетенции автора.

Совершенно ясно, что мы пришли к новому образу мыслей, где ведущая роль отводится «бытию во взаимодействии», бытию в постоянной взаимосвязи с другим, бытию в постоянном ekstasis, бытию с твердым намерением воспринять всю полноту Природы.

Этот образ мыслей и поведения связан с творческим ростом, обновлением и свободным развитием, и все это – агапэ. Агапэ – это нечто большее, чем эмоциональное состояние или чувственный опыт, это и есть основа существования: агапэ творчески троить отношения. Ο Θεός αγάπη εστι (Бог есть любовь) означает, что Бог – это такое создание и обновление отношений. Все существует как бесконечное и непрерывное проявление агапэ. Вопреки основному течению современности, мы провозглашаем:

SOCIATUS SUM, ERGO SUM

Я вступаю в отношения, следовательно, существую.

Перевела с английского Мария Кузнецова

 

Религиозные и этические аспекты биотехнологий

 

Рональд Коул-Тернер 

 

Генетические изменения последующих поколений: биотехнологии и ответственность

Биотехнологии стремительно развиваются. Исследования в данной области охватывают широкий спектр проблем: от проекта человеческого генома до клонирования, от выделения стволовых клеток до репродуктивных технологий. Новые технологии как результат совместного труда медицинских клиник и исследовательских лабораторий приближают нас ко дню, когда люди получат возможность контролировать и управлять определенными генетическими изменениями своих потомков. Эти генетические изменения, обычно именуемые «генетические модификации зародышевой линии человека», являются наследственными, то есть потенциально могут передаваться последующим поколениями без каких-либо ограничений.

Уже сегодня генетические модификации зародышевой линии были произведены у многих животных и растений. Например, исследователи в области медицины используют лабораторных животных, генетически модифицированных таким образом, чтобы у них могли развиться человеческие болезни. Однако технологии, используемые для этой цели в случае с животными, для человека неприемлемы. Ведь они подразумевают необходимость вырастить и протестировать множество животных, прежде чем модификация получит статус стабильного изменения в геноме. В случае с человеком такая модификация потребует высокой степени безопасности и результативности, гораздо более высокой, чем это допустимо для животных и растений.

Вследствие всех этих беспокойств относительно безопасности, многие эксперты полагали, что модификации зародышевой линии не станут достоянием ближайших десятилетий – если это вообще когда-либо случится. Однако последние достижения, начиная с 2000 г., говорят о том, что модификации зародышевой линии вполне могут стать реальностью в последующие десятилетия. Фундаментальное исследование модификации зародышевой линии, завершенное в 2005 г. в США, свидетельствует о том, что исследования последних двух-трех лет были настолько успешными, что «позволили преодолеть технические препятствия, долгое время считавшиеся непроницаемыми, значительно приблизив нас к возможности… [модификации зародышевой линии]. Следовательно, настало время начать новую публичную дискуссию». Вообще же, в зависимости от подхода к определению термина «модификация зародышевой линии», заявляется, что данное явление уже имело место быть в США и вскоре повторится в Великобритании.

Задолго до последних событий философ Ханс Йонас обращался к проблеме модификации зародышевой линии, задаваясь такими вопросами: «Имеем ли мы на это право, подходим ли мы для этой творческой роли – вот наиболее серьезный из вопросов, возникающих в такой ситуации… Кто возьмет на себя обязанности имиджмейкера, в соответствии с какими стандартами, на основе каких знаний?» Эти вопросы навязаны нам технологией, однако их природа не столько технологическая или научная, сколько философская и религиозная: здесь идет речь о том, что значит – быть человеком, и о том, в чем заключается наша ответственность перед своими детьми и последующими поколениями. Это вопросы, над которыми следует задуматься родителям и семьям, однако в основе своей это вопросы всему человечеству. Развитие технологии – проблема квалификации исследователей, в то время как цель, ради которой они трудятся, в большей мере определяется потребностями и тенденциями современной культуры.

Прежде чем пытаться выявить современную культурную или религиозно-философскую подоплеку модификации зародышевой линии, необходимо в первую очередь дать определение термина и задаться вопросом, какие методы могут быть использованы для того, чтобы это стало реальностью. Чтобы определить понятие «модификации зародышевой линии», мы воспользуемся формулировкой из исследования 2005 г.:

Генетические модификации зародышевой линии человека (Human Germline Genetic Modification [HGGM]) – это методы, которые направлены на создание постоянно присутствующего наследуемого (то есть переходящего от одного поколения к другому) генетического изменения в прямом потомке и последующих поколениях путем преобразования генетической структуры клеток зародышевой линии человека, то есть яйцеклеток, сперматозоидов, клеток, из которых формируются яйцеклетки и сперматозоиды, или первичных человеческих эмбрионов.

Основная идея заключается в том, что генетическая модификация может бесконечно передаваться последующим поколениям. Также примечателен тот факт, что генетическая модификация может достигаться путем изменения первичного человеческого эмбриона, человеческих яйцеклеток и сперматозоидов, из которых формируется эмбрион, или даже клеток, из которых образуются яйцеклетки и сперматозоиды, а в дальнейшем – и эмбрион.

В 2001 г. представители одной из клиник США сообщили, что операция, выполненная ими, – «первый случай, когда генетические модификации зародышевой линии привели к рождению здорового ребенка». Эта работа была проведена в клинике репродукции, которая не подлежит особому законодательному регулированию в США, и поэтому их заявление стало неожиданностью для многих. Задачей клиники была помощь парам в редких ситуациях, когда женщина страдает митохондриальной болезнью. Митохондрии – небольшие органеллы, которые находятся в клетке. У них есть своя ДНК, отличная от ДНК хромосом в ядре. Митохондриальная ДНК наследуется исключительно от матери, и потому эти женщины могли зачать лишь детей, страдающих такой же патологией. В клинике производился забор определенного количества митохондрий от донорской яйцеклетки, которые затем пересаживались в яйцеклетку женщины, оплодотворявшейся сперматозоидом ее мужа, – таким образом рождались дети без указанной патологии, но с ДНК (митохондриальной, а не хромосомной), измененной такой технологией. Все девочки, родившиеся таким способом, передадут изменение всем своим будущим детям. В 2005 г. регулирующее ведомство Великобритании разрешило применение этой технологии в Англии.

Помимо беспокойства о безопасности и адекватности регулирования, были люди, подвергшие критике само использование этой технологии. Как бы то ни было, в будущем все может обернуться совершенно иначе, если вдруг появится возможность не только устранять дефекты в митоходриях, но и модифицировать или заменять гены ядра в определенных участках хромосом. Подобные технологии уже используются для изменения ДНК в соматических клетках человека, не передающихся последующим поколениям. Один из таких методов использует видоизмененные вирусы. Природа вируса такова, что они могут инфицировать клетку своей ДНК. Видоизмененные вирусы создаются таким образом, что, не вызывая инфекционные болезни, они служат для перенесения ДНК, которую исследователи намереваются внедрить в клетки. Часть ДНК вируса удаляется и заменяется желаемой ДНК, затем эти вирусные векторы размножаются и направляются в нужные клетки.

Применение вирусных векторов является рискованным по ряду причин. Во-первых, вирусная ДНК остается в модифицированных клетках, что может представлять серьезную проблему, если вирусные векторы использовались для модификации клеток зародышевой линии. Кроме того, вирусные векторы являются не слишком точными в том, что касается места внедрения новой ДНК. Часто внедрение ДНК в нужный участок хромосомы является существенно важным для ее адекватного функционирования. Наконец, первоначальная ДНК, которая могла привести к заражению, будучи расположенной на своем месте, могла быть оставлена там, где она может стать источником дальнейших проблем. Чтобы избежать первой из упомянутых проблем, некоторые исследователи создали векторы иного рода – «невирусные векторы». Но две другие проблемы – корректное внедрение новой и удаление старой ДНК – до сих пор актуальны. Любая из них может привести к неверному функционированию ДНК, что неизбежно скажется на здоровье.

Ученые разработали более точную технологию замены генов. Это «гомологическая рекомбинация», хорошо зарекомендовавшая себя при модификации зародышевой линии некоторых животных. Недавно ученым удалось успешно применить гомологическую рекомбинацию к стволовым клеткам человеческого эмбриона. Стволовые клетки эмбриона, впервые выделенные и культивированные в 1998 г., обладают потенциальной возможностью создавать любые типы клеток в теле человека. Их также можно выращивать в лаборатории в неограниченном количестве, при этом есть возможность контролировать их состояние: либо останавливать их на стадии эмбриона, либо стимулировать их развитие до какого-то определенного типа клеток, одного из множества возможных. Применяя методику гомологической рекомбинации, исследователи могли точно изменять ДНК в колонии стволовых клеток. Эти модифицированные клетки могут быть впоследствии подвергнуты процедуре отбора, когда остаются лишь корректно измененные клетки.

Совсем недавно другой группе исследователей, работавших со стволовыми клетками мышиного эмбриона, удалось направить развитие клеток таким образом, чтобы из них в дальнейшем сформировались клетки – предшественники мышиных яйцеклеток и сперматозоидов. Нет никаких оснований отрицать тот факт, что подобной же процедуре могут быть подвергнуты стволовые клетки человеческого эмбриона. В таком случае два упомянутых метода могут быть скомбинированы. Гомологическая рекомбинация может быть применена для получения точно модифицированных стволовых клеток эмбриона, а модифицированные стволовые клетки могут использоваться для производства клеток, из которых будут сформированы яйцеклетки или сперматозоиды. Эти яйцеклетки и сперматозоиды, произведенные модифицированной клеткой-предшественником, будут содержать точную генетическую модификацию и в случае использования их для создания эмбриона сделают его носителем этой модификации.

Рассматриваются также иные методы. Один из них подразумевает создание небольших молекулярных цепочек ДНК и РНК, которые смогут устранять дефекты ДНК в живых клетках. Будучи внедренной в эмбрион, эта молекула «репарации ДНК», возможно, окажется способной исправить специфические генетические нарушения. Другой метод состоит в использовании искусственных человеческих хромосом. Недавно исследователям удалось создать искусственные хромосомы, по своей структуру и возможностям идентичные натуральным. Несмотря на то, что по величине они значительно уступают натуральным хромосомам, они могут содержать большой объем ДНК – по меньшей мере, несколько целых генов или генных комплексов – гораздо больше, чем позволяют внедрить другие технологии. Многие исследователи надеются, что настанет день, когда возможно будет осуществить внедрение искусственных человеческих хромосом в эмбрион, где он будет удваиваться с каждым делением клетки.

Репродуктивное клонирование также следует рассматривать как один из видов модификации зародышевой линии, пусть и не столь обычный. Вместо модификации или внедрения определенного гена производится перенос всего генома ядра. Однако в настоящее время практически единогласно утверждается, что клонирование небезопасно и следует отказаться от попыток осуществить его на практике. Более того, детальное внимание уделялось и уделяется социальным и моральным проблемы, связанным с клонированием. И хотя клонирование и является одной из форм модификации зародышевой линии, его следует рассмотреть отдельно.

Если клонирование станет реальностью, модификация зародышевой линии обретет культурный контекст, сформировавшийся вокруг явления материнства в пору медицины нового века. Тестирование беременных на предмет генетических нарушений стало обычной практикой, и его результаты могут спровоцировать довольно серьезный вопрос о том, сохранять ли беременность или нет. В конце 1980-х годов была разработана новая технология, целью которой было предложить альтернативу парам, желавшим иметь собственных детей, но имевших повышенный фактор риска серьезного генетического заболевания. Эта технология, получившая название «предымплантационная генетическая диагностика» (ПГД), основана на оплодотворении in vitro (ОИВ). Пары используют ОИВ для образования нескольких эмбрионов, обычно около восьми. Эти эмбрионы делятся в пробирке до тех пор, пока у каждого не образуется восемь клеток. Одну из восьми клеток эмбриона можно удалить, не повреждая остальных. Эта клетка тестируется на предмет определенных патологий ДНК, и при обнаружении таковых зародыш, от которого была взята эта клетка, бракуется, то есть не имплантируется в матку. Процедура ПГД дорогая и сложная, но она была проведена тысячи раз, не только с целью избежать генетических болезней, но и с целью отбора эмбрионов, не предрасположенных к раку или подходящих на роль родственного донора, чтобы использовать клетки пуповинной крови для спасения старшего брата или сестры.

Многие возражают против применения ПГД по причине ее стоимости или из-за осложнений, особенно для женщины. Другие возражают против нее, поскольку ПГД подвергает своеобразному испытанию человеческую жизнь, эмбриона на ранней стадии развития – испытанию, которое необходимо выдержать, если жизни суждено продолжаться. Это наделяет одного человека правом вершить судьбы других – чем-то, что вызывает у людей тревогу, заставляет их признать ПГД аморальным.

Следует помнить, что метод ПГД было разработан в первую очередь с целью помочь парам избежать проблем пренатальной генетической диагностики. Можно рассматривать ПГД с той точки зрения, что в ходе этой процедуры эмбрион подвергается генетическому тестированию на четвертый день, в то время как пренатальная генетическая диагностика (с помощью амниоцентеза) подвергает плод генетическому тесту на сроке около 14 недель, когда беременность уже давно наступила. Для многих предымплантационное тестирование является более предпочтительным, чем постимплантационное, когда единственный способ вмешательства – аборт. Иначе говоря, лучше элиминировать эмбрион, чем произвести изгнание плода.

Многие все же надеются, что модификация зародышевой линии поможет избежать всех этих проблем сразу. Пары с риском генетических заболеваний получат возможность избежать образования несколько эмбрионов и элиминации некоторых из них – вместо этого им будет вначале предложена технология продуцирования здорового эмбриона. Лишь по одной этой причине модификация зародышевой линии одобрялась и одобряется некоторыми религиозными учеными и лидерами.

Любой противник модификации зародышевой линии должен в первую очередь признать тот факт, что в определенный момент в будущем все сомнения относительно безопасности будут разрешены. Лишь в этом случае можно будет обратиться к моральной составляющей модификации зародышевой линии как таковой.

Светские аргументы за использование модификации зародышевой линии можно в целом разделить на две категории. Первые утверждают, что у родителей есть свое право воспользоваться этой технологией без запрета со стороны государства, чтобы иметь такого ребенка, которого им хочется. Например, в США некоторые определяют это право как гарантированное Конституцией. Сторонники этого аргумента считают, что свобода выбора родителей – единственное моральное соображение, если, разумеется, гарантируется безопасность и отсутствие какого-либо медицинского ущерба для ребенка.

Второй светский аргумент заключается в том, что, возможно, существует ряд медицинских преимуществ, которые могут быть достигнуты лишь путем модификации зародышевой линии. Например, будь у нас возможность рожать детей с повышенным иммунитетом ко многим болезням, включая рак, – стоило бы отказываться от этого? И, в соответствии с аргументом, тем лучше, если это преимущество может передаваться последующим поколениям. Поскольку врачи обязаны делать все возможное для улучшения здоровья пациента, постольку и медицина должна развивать и использовать технологию модификации зародышевой линии.

В противоположность светскому аргументу, который основывается на свободе родителей в использовании технологии, религиозные доводы обычно начинаются с ответственности родителей. Как христиане, родители не должны быть свободны в своих желаниях, но их родительский долг может подразумевать необходимость прибегнуть к технологии, даже и к модификации зародышевой линии. Родители не свободны в выборе пути использования технологии или особенностей ребенка, которого они желали бы иметь, но их безусловный долг – давать жизнь и питать ее, обязанность, которая вполне может включать то, что именуется модификацией зародышевой линии. Одобрение модификации зародышевой линии ограничивается не только соображениями безопасности, но и медицины. Все же, что выходит за рамки медицинских показаний – например улучшение физических и умственных показателей, – отвергается. Ответственность родителей за медицинский аспект означает, тем не менее, что в этих областях должно проводиться научное исследование и медицинская технология.

Один из наиболее авторитетных документов Ватикана констатирует: «Медицинские исследования должны воздерживаться от операций на живых эмбрионах, если только не существует моральной уверенности, что это не принесет вреда жизни или не нарушит неприкосновенности нерожденного ребенка и матери, и при условии, что родители дали добровольное и обоснованное согласие на процедуру». Еще более открыто эта позиция выражена в Катехизисе Католической Церкви, современной основе Римской Католической Церкви, который учит, что «операции, проводимые над человеческим эмбрионом, следует считать допустимыми в том случае, если они не угрожают жизни и целостности эмбриона и не влекут за собой неоправданный риск, а направлены на его лечение, улучшение его состояния или здоровья, или на сохранение его жизнеспособности».

У западных протестантских церквей нет подобных авторитетных документов, однако некоторые моральные богословы имеют большой вес в подобных вопросах, и наиболее влиятелен среди них Пол Рэмси. Будучи противником множества новейших биомедицинских технологий, он в то же время являлся активным сторонником того, что можно назвать модификацией зародышевой линии:

Что касается генетической хирургии или внедрения различных антимутагенных химических посредников, устраняющих генетический дефект прежде, чем он будет передан последующим поколениям путем репродукции, то здесь все просто. Если однажды практика медицинской генетики подобного рода вдруг станет реальностью, то никаких моральных проблем в связи с этим не возникнет: или, по меньшей мере, тех, что еще неведомы медицинской практике в целом. С точки зрения морали, генетическая медицина, позволяющая мужчине и женщине дать жизнь ребенку без некоего дефектного гена, который присутствует у них самих, покажется столь же приемлемой, как и лечение от бесплодия, когда один из партнеров страдает этим.

Многие признают, что католики и консервативные протестанты выступают против генетических технологий в целом. Удивительно, что и Ватикан, и ведущие протестантские богословы единодушны в том, что модификация зародышевой линии является ограниченно– или условно-легитимной.

Однако светские возражения против модификации зародышевой линии выдвигаются многими из тех, для кого модификация зародышевой линии сводится к проблеме «детей на заказ», которые могут быть вполне здоровыми с медицинской точки зрения, но неполноценными в остальном. Некоторые настаивают на том, что модификация зародышевой линии – это надругательство над человеческим достоинством. Однако точное определение «достоинства», тем не менее, остается неясным. Очевидно, это внутренняя ценность, которой обладает каждый индивидуум. Каким именно образом модификация зародышевой линии, якобы, оскорбляет достоинство, умалчивается.

Если некоторые возражают против модификация зародышевой линии, апеллируя к светскому представлению о человеческом достоинстве, можно ожидать, что богословы выдвинут подобный аргумент на основе веры в создание человека по образу и подобию Бога, что придает нашей сотворенной природе нормативный статус, изменение которого не должно осуществляться с помощью современных технологий. Для христиан идея imago dei — система, основанная на вере в Бога Создателя, дарующего жизнь человеку и отнимающего ее, Единого Бога, из сущности которого произошел Христос. Жизнь человека не фиксирована и не статична, но она протекает между двух этих полюсов – от момента, когда Бог дарует ее, и до того, как он ее отнимает. Ее истинная судьба находится в ее будущем во Христе, а не в ее собственной технологической модификации. На основе этого Нигель Камерон и Эми де-Бетс выступают против модификация зародышевой линии, нацеленной на улучшение человеческих качеств: «…ясно, что все попытки улучшить человеческую природу… с богословской точки зрения недопустимы, поскольку они заключаются в модификации человеческой природы, которую может даровать и отнять лишь Бог». Форма человеческой сущности, принимаемая в процессе инкарнации, становится нормативной. И потому, считая невозможным одновременно разрешить терапию зародышевой линии и предотвратить ее улучшение, они выступают против всех попыток ее модификации. С другой стороны, следует отметить: христианское богословие не может исключить возможности, что будущее человечества с Богом не имеет заданного историческим воплощением характера, а открыто и неопределенно, поскольку во власти Бога определять это будущее и создавать его, возможно, даже используя человеческие технологии как средство.

Другие светские оппоненты модификации зародышевой линии апеллируют к тому, что дети с модифицированными генами могут быть менее свободными, чем остальные. Особо резкая форма этого заявления содержит утверждение, что на самом деле генетическая модификация поражает генетико-невролого-эволюционный субстрат человеческого сознания и свободы, снижая – пусть даже и в малой степени – способность ребенка к свободомыслию и моральной ответственности. При желании это было бы осуществимо, возможно, путем модификации генов, которые отвечают за моральное поведение или особым образом изменяют стремления и склонности, если вообще когда-либо удастся точно определить их расположение. Однако возможности современной генетики слишком далеки от того, чтобы позволить установить, какие же гены необходимо изменить для достижения подобного результата. Более того, возможность его достижения не является причиной для запрещения модификации зародышевой линии в иных целях.

Тем не менее в последующие десятилетия в процессе выяснения роли генов в формировании предрасположенностей и моральных склонностей настанет необходимость ясно обозначить, что допустимо с точки зрения морали и что запрещено. Например, дозволительно ли модифицировать гены ребенка с целью увеличить его способности к музыке, при этом не затрагивая генов, отвечающих за желание упражняться на фортепиано или доставлять удовольствие слушателям?

В более сдержанной форме этого заявления утверждается, что любая модификация генома ребенка угрожает его свободе быть единственным хозяином своей судьбы. Юрген Хабермас предостерегает от «предопределенности извне», под которой подразумевает неверную асимметрию между родителем и ребенком. При естественном ходе вещей родители берут на себя ответственность за ребенка и принимают за них множество решений – такова естественная асимметрия в отношениях родители и детей, асимметрия нормальная и нужная. Однако эта естественная асимметрия – лишь временное явление, и мудрые родители знают, когда можно разрешить ребенку принять на себя большую ответственность. Генетическая же модификация, согласно Хабермасу, необратима и потому навсегда извращает эту взаимосвязь. В результате родители и ребенок никогда не смогут существовать в отношениях человеческой взаимозависимости или как равные члены духовного сообщества людей. Для Хабермаса масштаб или сила модификации не играют роли: единственным существенным фактором является ее неизменность. Будут ли все модификации зародышевой линии постоянными, точно неизвестно, и потому возникает вопрос: одобрил бы Хабермас такие модификации, которые могут быть подавлены или отключены каким-либо медицинским препаратом?

Некоторые светские и религиозные противники модификации зародышевой линии указывают на опасность объектификации и коммодификации. В обоих случаях основную тревогу вызывает не то, что ребенку (если рассматривать его как индивидуума, отдельно от остальных) будет причинен вред, а то, что отношения между родителями и ребенком будут искажены. Использование этой технологии создаст необратимую асимметрию в ситуации, когда родители выступают в роли конструкторов, а дети с модифицированными генами – объектом для реализации их конструкторских наклонностей. Тревога, выраженная понятием «объектификации», обусловлена тем, что родители и дети станут заложниками отношений противостояния дизайнера или конструктора и сконструированного им объекта, в противовес отношениям полноценных личностей. Коммодификация лишь довершает мрачную картину, ибо «ребенок на заказ» становится объектом с ценником на боку.

В будущем родители могут начать думать, что дети обходятся в определенную сумму – причем не их воспитание, а их создание, – и потому относиться к ним подобно тому, как некоторые люди относятся к дорогим машинам или изысканным драгоценностям. Их дети могут стоить больше или меньше, чем другие. Зная свою относительную стоимость, они могут негодовать по поводу того, что они генетически модифицированы, но еще большее возмущение у них может вызвать тот факт, что их модификация не самая современная, самая лучшая и самая дорогостоящая. Родители, предчувствуя реакцию детей, могут быть заинтересованы в том, чтобы платить за любовь и уважение детей больше, чем они могут себе позволить. Кроме того, будущие родители, которые, возможно, не захотят прибегнуть к помощи этих технологий, могут оказаться под серьезным давлением необходимости идти в ногу со временем и воспользоваться ими, осознавая, что однажды их детям придется конкурировать с другими детьми с модифицированными генами, чтобы поступить учиться или найти работу.

Еще одна широко распространенная причина неодобрения модификации зародышевой линии заключается в том, что она станет реальностью не идеального мира социальной справедливости, а в контексте социального неравенства. Большей частью технология будет доступна преимущественно богатым людям. Многие предметы роскоши доступны лишь очень состоятельным людям, но генетическая модификация отличается от остальных благ тем, что, если ей удастся создать более здоровых или более умных детей, эти преимущества приведут к еще большей пропасти между богатыми и бедными. Богатые родители смогут не только заплатить за лучшее образование, они получат возможность купить и лучших детей – таких, которые поступят в лучшие учебные заведения. С точки зрения морали, тревога выражается в том, что модификация зародышевой линии лишь несправедливо увеличит неравенство и потому станет источником еще большей несправедливости. Американский протестантский моралист Одри Чепмен предостерегает от того, что модификации зародышевой линии «повлекут за собой глубоко негативные социальные последствия… и, весьма вероятно, еще более усугубят существующие несправедливость и неравенство, чем серьезно усложнят их разрешение… С точки зрения справедливости, единственно возможный путь – не двигаться вперед…»

Если модификация зародышевой линии вызывает тревогу относительно социального неравенства или объектификации и коммодификации, следует ли предотвратить развитие технологии и запретить ее применение? Многие полагают, что запрет – это нормально. Так или иначе, существует несколько причин, по которым запрет является далеко не лучшим путем, чтобы предотвратить возможные злоупотребления технологией модификации зародышевой линии. Во-первых, любой запрет должен будет стать всемирным и обеспеченным правовой санкцией. Сложно представить, что все нации одобрят данный запрет, и если некоторые формы модификации зародышевой линии будут проводиться тайно, то может получиться, что доказать нарушение закона невозможно. В таком случае, будучи однажды проведенной, технология модификации зародышевой линии будет доступна в каком-либо определенном регионе мира, если не везде. Весьма вероятно, что местные запреты лишь усилят ее привлекательность или страх людей по поводу того, что дети в других странах «опережают» их собственных.

Запрет модификаций зародышевой линии – неподходящая мера еще и потому, что у этой технологии есть положительные стороны, которые нельзя не учитывать. Как уже было указано выше, даже осторожные религиозные мыслители признают возможные преимущества, которые может обеспечить модификация зародышевой линии. В случае, когда технология одновременно опасна и полезна, правильной стратегией будет контроль ее развития и применения, а не тотальный запрет.

Однако государственное регулирование лишь минимально эффективно в ситуации, когда обществу необходимо помочь держаться точно выверенного курса между мудрым и безрассудным использованием технологии. Регулирование достигает наилучших результатов в том случае, если оно гарантирует безопасность, эффективность и полное раскрытие информации. Оно может способствовать росту информированности потребителей технологии, но его возможности по воспитанию у них мудрости в отношении вопросов морали ограниченны. Поэтому законодательное регулирование должно быть усилено другими формами культурного влияния, ясно указывающих на негативные моральные и духовные последствия, которые может вызвать применение этих технологий, и приучают людей к жизни с ними без риска столкнуться с такими последствиями.

Новый подход к проблеме модификаций зародышевой линии – вот что является сегодня насущной необходимостью. Слишком часто дискуссия превращается в противостояние двух чрезмерно упрощенных и неправдоподобных альтернатив, будь то тотальный запрет или безоговорочное одобрение. Те, кто выступают за запрет, должны признать, что они вряд ли получат его. Те же, кто ратуют за развитие технологии, должны принимать во внимание опасения его противников. Эти опасения вовсе не оправдывают необходимость запрета, но они сослужат отличную службу в качестве предостережений о риске, связанном с этой технологией, риском, которого можно избежать хотя бы частично. Эти тревоги вполне реальны, но они ценны не как моральные аргументы против этой технологии, а как предостережения о возможном риске в будущем, о риске, вероятность которого можно снизить хотя бы в некоторой степени.

Сторонники технологии должны быть первыми, а не последними, кто признает тенденцию этой технологии к усилению социальной и экономической несправедливости, объектификации и коммодификации детей, дискриминации по отношению к детям с модифицированными генами или, напротив, к тем, у кого они отсутствуют, или к созданию непреодолимых барьеров для установления нормальных отношений между родителями и детьми. Если защитники этой технологии не захотят честно посмотреть в глаза подобным негативным последствиям, то вряд ли родители будущего смогут избежать их. Зато очень вероятно, что родители будущего станут использовать модификации зародышевой линии с целью создания детей, которые превзойдут своих обычных ровесников.

Слишком часто сторонники этой технологии игнорируют подобные страхи, словно признание их существования могло бы быть расценено как одобрение запрета. Однако, если запрет невозможен, то нам всем следует признать факт наличия серьезной проблемы: нам необходимо подготовить себя к жизни в мире, где существуют данные технологии.

Жизнь с такой технологией потребует глубокосознательного понимания того, что она может обеспечить и что лежит за пределами ее возможностей. С этой точки зрения никто не знает, что станет реальностью через сто или двести лет. В ближайшее же время, скажем в течение нескольких десятилетий, если технология модификации зародышевой линии вообще будет успешно развиваться, ее возможности будут сводиться к избежанию некоторых болезней и, вероятно, к увеличению сопротивляемости к более широкому спектру заболеваний, например к раку. К счастью, этот процесс развития позволит обществу идти в ногу с этими новыми возможностями медицины.

И все же требуется нечто большее, чем просто информированность. Родители будущего будут нуждаться в помощи относительно осознания подводных камней объектификации, коммодификации и всего, что нарушает многообразие отношений родителей и ребенка, от которых зависит человеческое процветание. Им потребуется наличие моральной зрелости вкупе с осознанием и уверенностью, что удастся избежать любого злоупотребления этой технологией, которое может привести к недооценке человеческой природы ребенка и полноты человеческих взаимоотношений со своим ребенком. Им будет нужна поддержка, чтобы противостоять искушению использовать технологию для управления своими детьми или их конкурентоспособности. Для этой цели должны быть использованы все ресурсы общества, от новостных СМИ до изящных искусств, от научной фантастики до кинофильмов. В этом процессе религии тоже отводится определенная роль, но не следует ожидать от нее того, что она станет моральным авторитетом общества, равно как и того, что она будет сама по себе предупреждать об опасностях, которые могут встретиться в будущем. Действуя сообща, все эти инструменты культурной формации должны сосредоточить всеобщее внимание на опасностях, которыми сопровождается увеличение возможностей, не сковывая нас страхом перед грядущим, но вдохновляя нас на поиск новых путей процветания.

Перевела с английского Мария Кузнецова

 

Александр Шевченко 

 

Этико-религиозные и философские проблемы производства и использования генетически модифицированных источников питания

[207]

Введение. В Аргентинскую модель?

Новые биотехнологии становятся вызовом современной науке, этике и богословской мысли. Одна из наиболее актуальных тем западно-европейских дискуссий – производство и использование генетически модифицированных источников питания (ГМИП) до настоящего времени практически не обсуждается в российском профессиональном сообществе медиков, специалистов в области биоэтики, экологов. По данному вопросу в России опубликованы буквально единичные исследовательские работы и работы методического содержания. Социальная доктрина Русской Православной Церкви также обошла рассмотрение этого вопроса. Общественный резонанс, который эта проблема получила в российских средствах массовой информации, несоизмерим ни с серьезности проблемы, ни с профессионализмом, которого она требует. Документы, регламентирующие в России использование ГМИП, сильно напоминают редуцированные аналогичные директивы, принятые в странах ЕС. Разумеется, в некритическом заимствовании научных истин, равно как и их правового воплощения, нет ничего предосудительного – в силу свойства «обязательности» для научного сообщества доказанных и обсужденных научных результатов. Однако, колоссальная разница между посевными площадями с генетически модифицированными растениями в различных странах свидетельствует, что проблема очень далека от окончательного решения. Мировая динамика роста площадей возделывания трасгенных культур поражает своими размахами: с 1996 по 2000 год количество посевных площадей под эти цели увеличились с 1,7 до 74 млн га. Лидерами здесь являются США, Аргентина, Канада. А мировые продажи трасгенных растений (в основном соя, хлопок, кукуруза, семена рапса) увеличились с 75 млн долларов США в 1995 г. до примерно 8 млрд долл. в 2005 г. [1]Ср. A. MacIntyre, After Virtue. A Study in Moral Theory. Notre Dame / Indiana 1981 / Пер. на нем.: Der Verlust der Tugend. Zur moralischen Krise der Gegenwart. Frankfurt 1987. Всеобъемлющий культурный кризис современности основывается на нравственном кризисе, который Макинтайр, однако (безусловно, под влиянием описанного в начале развития в Америке), с резким культурным пессимизмом рассматривает исключительно отрицательно: «Мы, несомненно, обладаем видимостью нравственности, мы продолжаем использовать многие ключевые выражения. Но мы в значительной степени, если не полностью, потеряли как теоретическое, так и практическое понимание нравственности» («We possess indeed simulacra of morality, we continue to use many of the key expressions. But we have – very largely, if not entirely – lost our comprehension, both theoretical and practical, of morality», c. 2).
. Та «теплохладность», с которой научной сообщество России обсуждает эту проблему, может обернуться для страны аргентинской моделью использования трансгенных биотехнологий, на которой имеет смысл остановиться несколько более подробно.

Аргентина, которая приняла технологию ГМИП так быстро, как ни одна другая страна мира, заслуживает самого пристального внимания и изучения ввиду определенного сходства с Россией по некоторым макроэкономическим процессам. После эпохи тоталитарного режима военной диктатуры (со вполне регулируемым рынком), пришло правительство Менема (1989–1999 гг.), будущий министр экономики которого Хосе А. Мартинес де Хос, еще в 1977 г. сказал: «Будет ли Аргентина производить сталь или печенье – решит рынок». Практически нерегулируемая либерализация экономики, была осуществлена настолько энергично, что у аргентинцев сложилось мнение о том, что государственная экономическая политика состоит как раз в отсутствии государства. Произошло разрушение промышленности, связанное с ликвидацией всех форм поддержки и стимуляции национальной индустрии. Количество рабочих стремительно уменьшалось в стране с 6 млн в 1976 г. до 1 млн в 2001 г. [2]Согласно Макинтайру, перед современной нравственной проблематикой отказывает и господствующая в настоящее время философия: «В реальном мире доминирующие философии современности, как аналитическая, так и феноменологическая, будут… бессильны распознать нарушения нравственной мысли и практики» («In the real world the dominant philosophies of the present, analytical or phenomenological, will be … powerless to detect the disorders of moral thought and practice». Там же).
Согласно Макинтайру, перед современной нравственной проблематикой отказывает и господствующая в настоящее время философия: «В реальном мире доминирующие философии современности, как аналитическая, так и феноменологическая, будут… бессильны распознать нарушения нравственной мысли и практики» («In the real world the dominant philosophies of the present, analytical or phenomenological, will be … powerless to detect the disorders of moral thought and practice». Там же).
Согласно Макинтайру, перед современной нравственной проблематикой отказывает и господствующая в настоящее время философия: «В реальном мире доминирующие философии современности, как аналитическая, так и феноменологическая, будут… бессильны распознать нарушения нравственной мысли и практики» («In the real world the dominant philosophies of the present, analytical or phenomenological, will be … powerless to detect the disorders of moral thought and practice». Там же).
Согласно Макинтайру, перед современной нравственной проблематикой отказывает и господствующая в настоящее время философия: «В реальном мире доминирующие философии современности, как аналитическая, так и феноменологическая, будут… бессильны распознать нарушения нравственной мысли и практики» («In the real world the dominant philosophies of the present, analytical or phenomenological, will be … powerless to detect the disorders of moral thought and practice». Там же).
. Если в 1955 г. число рабочих составляло 54 % от работающего населения, а в 1974 г. – 48 %, то в 2001 г. – только 18 %. Сходные процессы происходили и в сельском хозяйстве. Только с 1990 по 2001 год исчезло 160 тыс. сельскохозяйственных производителей. На фоне таких деструктивных процессов в промышленности и в сельском хозяйстве началось массовое обнищание населения. В 2004 г. 30 % населения оказалось за чертой бедности, с 1990 по 2003 г. умерло 450 тыс. человек от голода. В 2003 г. в Аргентине от болезней, связанных с голодом, умирали ежедневно 55 детей, 35 взрослых, 15 стариков [2]Согласно Макинтайру, перед современной нравственной проблематикой отказывает и господствующая в настоящее время философия: «В реальном мире доминирующие философии современности, как аналитическая, так и феноменологическая, будут… бессильны распознать нарушения нравственной мысли и практики» («In the real world the dominant philosophies of the present, analytical or phenomenological, will be … powerless to detect the disorders of moral thought and practice». Там же).
Согласно Макинтайру, перед современной нравственной проблематикой отказывает и господствующая в настоящее время философия: «В реальном мире доминирующие философии современности, как аналитическая, так и феноменологическая, будут… бессильны распознать нарушения нравственной мысли и практики» («In the real world the dominant philosophies of the present, analytical or phenomenological, will be … powerless to detect the disorders of moral thought and practice». Там же).
Согласно Макинтайру, перед современной нравственной проблематикой отказывает и господствующая в настоящее время философия: «В реальном мире доминирующие философии современности, как аналитическая, так и феноменологическая, будут… бессильны распознать нарушения нравственной мысли и практики» («In the real world the dominant philosophies of the present, analytical or phenomenological, will be … powerless to detect the disorders of moral thought and practice». Там же).
Согласно Макинтайру, перед современной нравственной проблематикой отказывает и господствующая в настоящее время философия: «В реальном мире доминирующие философии современности, как аналитическая, так и феноменологическая, будут… бессильны распознать нарушения нравственной мысли и практики» («In the real world the dominant philosophies of the present, analytical or phenomenological, will be … powerless to detect the disorders of moral thought and practice». Там же).
. В этой связи, проблема производства в Аргентине дешевых ГМИП, уменьшающих затраты сельскохозяйственного производства, имеет явную социальную значимость. Попытка решить проблему недоедания как в самой Аргентине, так и в интересах экспорта в другие страны Латинской Америки привела к резкому увеличению количества выращиваемой трансгенной сои, так, что даже стали говорить о «соизации» Аргентины. В 2004 г. в этой стране было произведено 34,5 млн тонн этой культуры, то есть 49,5 % всех выращенных в Аргентине зерновых. На эти цели под посевами оказалось 14 млн га – 54 % всех посевных площадей страны [2]Согласно Макинтайру, перед современной нравственной проблематикой отказывает и господствующая в настоящее время философия: «В реальном мире доминирующие философии современности, как аналитическая, так и феноменологическая, будут… бессильны распознать нарушения нравственной мысли и практики» («In the real world the dominant philosophies of the present, analytical or phenomenological, will be … powerless to detect the disorders of moral thought and practice». Там же).
Согласно Макинтайру, перед современной нравственной проблематикой отказывает и господствующая в настоящее время философия: «В реальном мире доминирующие философии современности, как аналитическая, так и феноменологическая, будут… бессильны распознать нарушения нравственной мысли и практики» («In the real world the dominant philosophies of the present, analytical or phenomenological, will be … powerless to detect the disorders of moral thought and practice». Там же).
Согласно Макинтайру, перед современной нравственной проблематикой отказывает и господствующая в настоящее время философия: «В реальном мире доминирующие философии современности, как аналитическая, так и феноменологическая, будут… бессильны распознать нарушения нравственной мысли и практики» («In the real world the dominant philosophies of the present, analytical or phenomenological, will be … powerless to detect the disorders of moral thought and practice». Там же).
Согласно Макинтайру, перед современной нравственной проблематикой отказывает и господствующая в настоящее время философия: «В реальном мире доминирующие философии современности, как аналитическая, так и феноменологическая, будут… бессильны распознать нарушения нравственной мысли и практики» («In the real world the dominant philosophies of the present, analytical or phenomenological, will be … powerless to detect the disorders of moral thought and practice». Там же).
. Генетически модифицированная соя стала основной сельскохозяйственной культурой Аргентины. Причем если в США только 40 % выращиваемой сои является трансгенной, то в Аргентине этот показатель равен 99 %. Аргентина имеет богатый опыт в области изучения влияния генетически модифицированной сои на здоровье населения. Именно с этим ГМИП аргентинские специалисты связывают рост аллергий, онкологических и аутоиммунных заболеваний. Впрочем, медицинские оценки ГМИП крайне противоречивы. С одной стороны, исследователи говорят о возможной опасности трансгенных источников питания. Так, например, профессор Gian Carlo Delgado Ramos (2003) сообщает [2]Согласно Макинтайру, перед современной нравственной проблематикой отказывает и господствующая в настоящее время философия: «В реальном мире доминирующие философии современности, как аналитическая, так и феноменологическая, будут… бессильны распознать нарушения нравственной мысли и практики» («In the real world the dominant philosophies of the present, analytical or phenomenological, will be … powerless to detect the disorders of moral thought and practice». Там же).
Согласно Макинтайру, перед современной нравственной проблематикой отказывает и господствующая в настоящее время философия: «В реальном мире доминирующие философии современности, как аналитическая, так и феноменологическая, будут… бессильны распознать нарушения нравственной мысли и практики» («In the real world the dominant philosophies of the present, analytical or phenomenological, will be … powerless to detect the disorders of moral thought and practice». Там же).
Согласно Макинтайру, перед современной нравственной проблематикой отказывает и господствующая в настоящее время философия: «В реальном мире доминирующие философии современности, как аналитическая, так и феноменологическая, будут… бессильны распознать нарушения нравственной мысли и практики» («In the real world the dominant philosophies of the present, analytical or phenomenological, will be … powerless to detect the disorders of moral thought and practice». Там же).
Согласно Макинтайру, перед современной нравственной проблематикой отказывает и господствующая в настоящее время философия: «В реальном мире доминирующие философии современности, как аналитическая, так и феноменологическая, будут… бессильны распознать нарушения нравственной мысли и практики» («In the real world the dominant philosophies of the present, analytical or phenomenological, will be … powerless to detect the disorders of moral thought and practice». Там же).
, что генетически модифицированная соя-RR спровоцировала 27 смертей и различные неблагоприятные реакции у 1500 пациентов в США. С другой стороны, растет и число сторонников использования ГМИП, доказывающих их совершенную безвредность при адекватной медико-биологической проверке.

Хлынувший в Россию поток продуктов, содержащих трансгенные компоненты (данные Гринпис и Федерального реестра ГМИП), в условиях неоднозначности результатов исследований в области медицинской и экологической их безопасности, ставит ряд проблем. В докладе обсуждаются основные из них. Во-первых, необходим этический анализ и этическая оценка мотивов разработки, производства и использования генетически модифицированных продуктов питания. Во-вторых, нужно провести этический и методологический анализ предпосылок аргументации исследователей, которые позиционируют себя как сторонников и противников ГМИП. В-третьих, не осуществлен этико-философский анализ российской правовой базы, регламентирующей использование ГМИП. В-четвертых, для Русской Православной Церкви проблема должна быть оценена с позиций Социальной концепции РПЦ. И, наконец, необходимо сформулировать принцип ответственности за создание и использование ГМИП.

Цели создания, производства и использования ГМИП

При ближайшем рассмотрении обнаруживаются различия в целях создания, производства и использования трансгенных источников питания. Так, целью создания растительных ГМИП (а к ГМИП в настоящее время относят три группы живых организмов – растения, животные, микроорганизмы) является «улучшение вида», – получение видов, устойчивых к 1) гербицидам, 2) насекомым, 3) вирусам. Разумеется, использование инсектицидов, гербицидов и удобрений удорожают сельскохозяйственное производство, целями которого как раз являются снижение экономических затрат (на топливо, реагенты, а также за счет экономии труда) с повышением валового выхода продовольственного сырья. Обратим внимание на то, что цель создания ГМИП состоит не столько в том, чтобы расширить пространство научных возможностей (как это было на заре генной инженерии, когда Хочкин скрестил генетический материал человека и мыши), сколько в улучшении вида для увеличения роста его продаж. Мичуринская селекция, ставившая целью улучшение потребительских свойств (органолептических, а не производственных: изменение цвета или вкуса яблока не означало автоматического роста продаж в силу предпочтений потребителей) под лозунгом «взять все от природы», кажется вполне невинной затеей в сравнении с трансгенными технологиями. Технология ГМИП в истории науки – это беспре-цидентное намерение, – уже не ученых, но фондовых бирж, сельскохозяйственных корпораций и промышленных холдингов, которые пытаются заставить двигаться микроэволюцию и генетический материал по законам рынка. Только будет ли генетический материал двигаться по законам рынка, который устанавливает собственную шкалу нравственных ценностей, имеющих мало общего с Евангельской проповедью?

В этой связи обращает на себя внимание тот факт, что отличие аргументов сторонников и противников ГМИП – это отличия производителей и потребителей. Последние ставят закономерные вопросы: 1) об изменении пищевой ценности, об аллергическом, токсическом действии, об онкогенезе сопряженном с трансгенными изменениями; 2) о незаданных эффектах выражения генов, то есть о незапланированных морфологических, биохимических и физиологических реакциях живого организма на генетическую модификацию; 3) об отдаленных последствиях для микроэволюции (например, обсуждается возможность встраивания генетического материла в микробиоценоз кишечника).

Anderson and Jackson (2004) [3, 28] в своем расчете в области политэкономии генетически модифицированных продуктов убедительно показали, что США является страной наиболее экономически заинтересованной в том, чтобы США, Канада и Аргентина оставались крупнейшими производителями трансгенных источников питания, а страны ЕС не накладывали бы мораторий на потребление и производство ГМИП и\или не увеличивали бы посевных площадей с трансгенными культурами.

Таким образом, выявляется аксиологическое различие производителей и потребителей ГМИП, нуждающееся в правовом и этическом регулировании.

Законодательное регулирование ГМИП

В настоящее время не разработаны и не приняты единые международные документы в области регулирования создания, производства и потребления ГМИП. Международная конвенция о биологическом разнообразии указывает на недопустимость как огульного запрещения, так и полного отказа от регулирования производства и использования генетически модифицированных организмов. В Конвенции (ст. 19, п. 3) отмечается необходимость применения мер предосторожности при

использовании живых измененных организмов, хотя эти меры и не конкретизируются. Таким образом, в международных законодательных актах предусмотрена правовая защита двух сторон – как производителей, так и потребителей ГМИП. Различные страны при этом по-разному воплощают в свое законодательство положения о мерах предосторожности и формах контроля за ГМИП. В США, например, нет особых законов, определяющих критерии безопасности трансгенных продуктов, – они являются общими для всех продуктов питания (Закон о пищевых продуктах и косметических препаратах). Напротив, одно из наиболее жестких законодательств в этой области – это законодательство стран ЕС.

Так, Европейская директива 90/220 от 23.04.90 по выпуску в природу генетически модифицированных организмов (ГМО) требует разрешение Государственного Секретаря ЕС по вопросам окружающей среды, транспорта и регионов на любое высвобождение в окружающую среду ГМО – от одного растения в горшке до крупномасштабного промышленного производства. Процедура обращение за разрешением включает в себя: 1) оценку возможного риска окружающей среде; 2) описание природы измененного организма; 3) описание происхождение и типов переносимых генных последовательностей; 4) описание методики переноса. То есть, опять же, предусмотрена защита двух групп интересов: как потребителей (оценка экологического риска), так и производителей [1]Ср. A. MacIntyre, After Virtue. A Study in Moral Theory. Notre Dame / Indiana 1981 / Пер. на нем.: Der Verlust der Tugend. Zur moralischen Krise der Gegenwart. Frankfurt 1987. Всеобъемлющий культурный кризис современности основывается на нравственном кризисе, который Макинтайр, однако (безусловно, под влиянием описанного в начале развития в Америке), с резким культурным пессимизмом рассматривает исключительно отрицательно: «Мы, несомненно, обладаем видимостью нравственности, мы продолжаем использовать многие ключевые выражения. Но мы в значительной степени, если не полностью, потеряли как теоретическое, так и практическое понимание нравственности» («We possess indeed simulacra of morality, we continue to use many of the key expressions. But we have – very largely, if not entirely – lost our comprehension, both theoretical and practical, of morality», c. 2).
.

Директива ЕС 258/97 дополняется довольно подробной регламентацией оценки медико-биологической безопасности (модели потребления, исследование пищевой ценности, аллергические и токсикологические исследования, способность ГМО изменять микробиоценоз кишечника человека) и критериев технологической оценки (параметры производства, оценка физических, химических и органолептических свойств).

Исследовательская группа «Кодекс Алиментариус», первое заседание которой прошло в 2000 г., отметила необходимость дополнительной оценки медико-биологической безопасности ГМИП с учетом метаболических особенностей различных потребительских групп (дети, беременные, кормящие, пожилые люди, пациенты, страдающие сахарным диабетом) и необходимость долговременных «хронических исследований».

Директива Европейского Парламента 2001/18 ЕС от 12.03.01 [4, 189] вновь расширяет критерии оценки экологической безопасности генетически модифицированных растений, прежде всего для защиты потребителей: оценкой влияния на естественных обитателей сельскохозяйственных земель, возможных воздействий на фермеров и рабочих, занятых в сельском хозяйстве, оценку влияния на биогеохимические процессы др. Научные разработки проблемы мониторинга генетически модифицированных организмов предполагают еще более тонкие критерии оценки [8, 207], большая часть из которых проигнорирована в правовых актах, регулирующих эту проблему в России.

В Российской Федерации действует около полутора десятков документов, относящихся к ГМИП.

После принятия Международной конвенции о биологическом разнообразии, ратифицированной Российской Федерацией в 1995 г., принимается Постановление Правительства РФ № 464 от 22.04.97 о создании межведомственной комиссии по проблемам генетической инженерной деятельности. Комиссия разработала Временные Правила безопасного получения, использования и передачи генетически модифицированных (трансгенных) растений и их фрагментов, содержащих рекомбинантную ДНК. Полный цикл предполагает испытание биологической безопасности, экологическую экспертизу, широкомасштабный выпуск.

В 1999 г. принято Постановление Главного государственного санитарного врача РФ № 12 от 26.09.99 «О совершенствовании системы контроля за реализацией сельскохозяйственной продукции и медицинских препаратов, полученных на основе генетически модифицированных источников» [5]На эти важные аспекты динамического поиска консенсуса мое внимание обратил Bert Musschenga, специалист по этике Свободного Университета г. Амстердама. Некоторыми побуждениями я обязан докладам и дискуссиям в различных голландских университетах.
. В этом Постановлении запрещено с 1.07.2000 реализовать населению пищевой продукции и медицинских препаратов, полученных из ГМИ, без соответствующей маркировки. Контроль за исполнением данного Постановления Главный государственный санитарный врач РФ возлагает на себя. Интересно также, что указанное Постановление рассматривается в преамбуле как подзаконный акт Федеральных законов «О санитарно-эпидемиологическом благополучии населения» и «О защите прав потребителей», а не какого-либо Федерального закона, регулирующего производство и использование ГМИП (который не принят и до настоящего времени).

В 2000 г. официальным изданием выходят Методические указания (МУК 2.3.2 970-00) «Медико-биологическая оценка пищевых продуктов, полученных из генетически модифицированных источников» [6]Cp. E. G. Tannis, Alternative Dispute Resolution That Works . – North York / Canada, 1989.
, разработанные группой специалистов из Института питания РАМН, Министерства здравоохранении РФ, ММА им. Сеченова и др. учреждений. Специалисты в области биоэтики не участвовали в подготовке этого документа. Его биоэтическая экспертиза не проводилась. Общая композиция документа и его содержание чрезвычайно похожи на Европейскую Директиву 258/97 с той лишь разницей, что в Методических указаниях нет критериев оценки технологической и экологической безопасности.

В План Главного государственного санитарного врача России на 2001 год входили: организация последипломной подготовки специалистов по вопросам ведения контроля за ГМИП, разработка дополнительных статистических форм отчетности в этой сфере и создание группы научного сопровождения Госсанэпиднадзора за ГМИП.

Таким образом, в России позднее, чем в странах ЕС, приняты документы в области правового регулирования производства ГМИП. В нашей стране нет Федерального закона, регламентирующего ГМИП. Нет достаточного количества подготовленных специалистов по надзору за ГМИП.

Нет широкого профессионального обсуждения проблемы ГМИП в медицинском сообществе. Существующие в РФ документы не предусматривают обязательного широкомасштабного и длительного исследования безопасности ГМИП и экологических проблем использования ГМИП. К этому следует добавить, что существующая нормативная база предусматривает заведомый правовой перекос в сторону интересов производителей ГМИП. Действительно, Правила проведения клинических испытаний продуктов питания из/от трансгенных организмов (Приложение № 2 к МУК 2.3.2 970-00) предусматривают:

1). обязанность организации, проводящей исследования и самих исследователей допускать (п. 2.1.4) мониторинг, аудирование со стороны спонсора (то есть организацию, доставляющую трансгенный продукт и оплачивающую исследование), а также прямой доступ к документам, имеющим отношение к исследованию (п. 2.8.6). При этом документы, относящиеся к эксперименту, могут храниться не более 2 лет (п. 2.8.4);

2). что исследователь не допускает никаких отклонений и изменений протокола исследований без согласования со спонсором (п. 2.4.1);

3). что спонсор назначает медицинский персонал, проводящий исследование (п. 3.2), равно как и наблюдателей для мониторинга за ходом исследования (п. 3.16.2) и специалистов для аудиторных проверок (п. 3.17.2).

Возможность столь жесткого влияние на исследование заинтересованной в производстве ГМИП стороны не может не ставить под сомнение объективность полученной в ходе исследования информации о безопасности ГМИП.

Критерии этической оценки

Основная проблема биоэтики в проблемах, связанных с ГМИП, – это конфликт прав производителей и потребителей ГМИП. Среди многочисленных критериев, по которым можно производить этическую оценку этого вопроса, наиболее важными кажутся те, что выделены в качестве [7, 115–119] общих критериев этической оценки генетических инженерных технологий.

1. Принцип целостности человеческого тела. Возможность нарушения микробиоценоза кишечника человека, являющегося частью механизмов гомеостаза, а также незаданные эффекты выражения генов, в том числе и на уровне изменения биохимической активности микрофлоры кишечника, дают право говорить об этическом ограничении использования ГМИП по этому принципу.

2. Принцип разделения ответственности. В России не существует правового механизма, обеспечивающего ответственность исследователей и производителей за безопасное создание и широкомасштабное применение ГМИП. Согласно Правилам проведения клинических испытаний продуктов питания из\от трансгенных организмов (п. 1.4) оговорена лишь ответственность врача-исследователя за состояние субъектов эксперимента.

3. Принцип компетенции мирового сообщества и адекватной информированности населения. В РФ опубликованы случаи, когда разрешение об использовании генетически модифицированных растений на всей территории России были получены после экспериментальной оценки безопасности, проведенной на 25 крысах. В такой ситуации кажется необоснованным доверие врачебного сообщества официальным выводам относительно безопасности ГМИП. (По данным социологических опросов, 46 % – доверяют, 34 % – нет, остальные не знают [2]Согласно Макинтайру, перед современной нравственной проблематикой отказывает и господствующая в настоящее время философия: «В реальном мире доминирующие философии современности, как аналитическая, так и феноменологическая, будут… бессильны распознать нарушения нравственной мысли и практики» («In the real world the dominant philosophies of the present, analytical or phenomenological, will be … powerless to detect the disorders of moral thought and practice». Там же).
.) Россия является территорией, где медицинское сообщество недостаточно обсуждает проблему ГМИП, где решения зависят от узкого круга экспертов. Проблема усугубляется в России недостатком специалистов в этой области и практически полным отсутствием материальной базы, обеспечивающей надзор за ГМИП.

4. Принцип сохранения генетической идентичности человека и сохранения различия между человеческой природой и другими живыми организмами. Методами доказательной медицины не подтверждена еще безопасность ни одного из используемых ГМИП. Это означает, что не исключена и возможность нарушения генетического различия между человеком и трансгенными организмами.

Таким образом, использование в настоящее время ГМИП в России должна быть оценена как практика, противоречащая нормам биоэтики, – причем как в либеральном (лаическом), так и в консервативном (религиозном) ее понимании. Даже при отсутствии экспериментальных данных о вреде ГМИП.

С точки зрения православной гносеологии, наука это часть более широкого опыта – опыта богопознания. По словам Афанасия Великого, природа нужна человеку, чтобы напоминать ему о Боге (Рим. 1,20). Не будет ли это напоминание в очередной раз горьким?

ЛИТЕРАТУРА

1. Петухов А.И. Диссертация на соискание ученой степени кандидата медицинских наук. НИИ Питания РАН. М.: 2001.

2. Jorge Lapolla. La Biotecnologia Transgenica en Argentina.

3. Policy Research Working Paper 3395.

Trade, standards and the Political Economy of Genetically Modified Food. 2004.

4. Risk Hazard Damage (Naturschutz und Biolgishe Vielfalt 1)

Proceeding of the International Symposium of the Ecological Society of Germany, Austria and Switzerland Specialists Group on Gene Ecology in Hannover, 8–9 December 2003.

5. Постановление Главного государственного санитарного врача РФ № 12 от 26.09.99. Официальное издание. М., 1999.

6. Медико-биологическая оценка пищевой продукции, полученной из генетически модифицированных источников. Методические указания МУК 2.3.2 970-00 Официальное издание. М., 2000.

7. Элио Сгречча, Виктор Тамбоне. Биоэтика. М., 2001.

8. Umweltbundesamt (2001).

Stand der Entwicklung des Monitoring von genechnisch veranderten Organismen (GVO) – Materialiensannlung Stand August 2001. Berlin: Umweltbundesamt.

 

Религия и техника

 

Виталий Даренский 

 

Феномен современной техники в контексте библейской картины мира: онтологические и этические аспекты

Феномен современной техники приобрел статус одного из ключевых неклассических предметов философской рефлексии в силу того огромного значения, которое он имеет в формировании жизненного мира и души человека современной цивилизации. Различные варианты прогрессистских подходов рассматривают радикальную технизацию человеческого бытия, несмотря на эмпирически очевидные издержки, в качестве позитивной трансформации, формирующей новый тип человека. Основной презумпцией такого подхода, очевидно, является рассмотрение человека как в первую очередь биосоциального существа с фундаментальной гедонистической интенцией, а все остальные онтологические уровни его сущности либо считаются второстепенными, либо вообще отрицаются. В рамках такого типа сознания с неизбежностью формируется особый вид идолопоклонства, который может быть назван технолатрией.

Выходя за рамки названной презумпции, человеческое сознание с неизбежностью вырабатывает критическое отношение к феномену техники. Основные аргументы такого отношения могут быть типологизированы. Так, например, Хельмар Крупп отмечает, что «в общем и целом критики техники утверждают, что техника:

– означает неповиновение богоугодному порядку;

– совершает насилие над природой;

– отчуждает человека от его труда и от него самого;

– ведет к бездушной рациональности;

– отрывает людей от их корней и превращает их в безликую массу».

Нетрудно заметить, что в рамках религиозного мышления четыре последние типа аргументации по сути оказываются частными аспектами первого – исходного и фундаментального. Вместе с тем, утверждение о том, что техника несет в себе «неповиновение богоугодному порядку», не столь очевидно, как кажется на первый взгляд, и требует специальной рефлексии. Для начала рассмотрим примеры формулировок этого аргумента. Так, О. Шпенглер в завершающем параграфе второго тома «Заката Европы» пишет, что люди «фаустовской цивилизации», стремясь насильственно подчинить своей воле мироздание, «создали таким образом идею машины как маленького космоса, подчиняющегося только воле людей. Но тем самым они перешли ту неощутимую границу, за которой для многих верующих уже начинается грех», причем, добавим, грех по сути своей люцеферический, состоящий в попытке стать на место Бога хотя бы в рамках маленького, искусственно созданного, мира. И поэтому, продолжает О. Шпенглер, для аутентичного религиозного сознания «машина была признана порождением дьявола. Именно так ее всегда воспринимала подлинная вера». Тем самым, принципиально греховным здесь оказывается именно помысл о технике, сама ее идея, являющаяся по существу желанием самоутверждения полностью автономной человеческой воли. Этот грех совершается в самой глубине человеческой экзистенции, поэтому его очень трудно осознать в рамках рациональной рефлексии, наблюдающей только внешний результат технического прогресса. Последняя может поэтому предложить, как минимум, два контраргумента:

1). факт того, что техника, подобно медицине, основана на интенции человеколюбия и стремлении облегчить земную человеческую участь, что само по себе нисколько не противоречит стремлению к спасению души;

2). создание подчиненных человеку технических орудий само по себе не означает уклонения человека от воли Божией или отрицания ее всеобщности. Наконец, названная греховность самой идеи относится только к машинной технике Нового и Новейшего времени, стремящейся к господству над природой и самим человеком, но не имеет никакого отношения к простым техническим орудиям, без которых человек вообще не мог бы существовать на сверхбиологическом уровне и само наличие которых является априорным условием его существования как разумного существа. Как показывает множество случаев, известных науке, человек как биологический организм может адаптироваться к жизни в животном стаде, не пользуясь никакими орудиями, но в этом случае у него будет отсутствовать сознание и речь – атрибуты разумности. Тем самым, в рамках нашей проблемы речь идет только об особом феномене современной машинной техники (с учетом различия стадий ее развития), но не о технике вообще, поскольку само ее наличие имманентно человеческому бытию.

Рассматриваемый аргумент отнюдь не ограничивается самыми глубокими и труднопостижимыми уровнями человеческой экзистенции, доступными лишь развитому религиозному сознанию, но может разворачиваться и на более понятном уровне эмпирического бытия современной техники. Одну из принципиальных формулировок такого рода предложил И. А. Ильин в работе «Основы христианской культуры», где он пишет: «Техника влечет за собою человека: техника, которая разрабатывает вопрос о жизненных средствах и совсем не интересуется высшею целью и смыслом жизни; техника, которая вечно “открывает” и “совершенствует”, но сама работает в полнейшей духовной беспринципности, нисколько не помышляя ни о едином Совершенстве, ни о действительном Откровении». Техника «влечет» человека в том смысле, что формирует предельные смысловые интенции его деятельности, которые изначально не имеют ничего общего с «высшею целью и смыслом жизни». Более того, техника навязывает человеку особые стереотипы поведения, чувствования и мышления, которые он затем переносит и во все остальные сферы жизни – в том числе и в межличностные отношения.

Последний аспект, связанный с принудительным формированием экзистенции человека современной техникой рассматривает известный современный богослов архимандрит Рафаил (Карелин). Сопоставляя владычествование над живыми тварями и владение современными машинами, он так описывает их экзистенциальные последствия для людей: «Животные-рабы были существами, которые понимали и чаще всего любили своих хозяев. Машина-раб остается мертвой и холодной конструкцией… образовался новый вид контакта между ней и человеком. Машина не может любить, и ее нельзя любить… Человек, выросший в технологическом обществе, как гомункул в колбе, хочет повелевать, а любит только себя. Машина – это инструмент; инструментом пользуются, о нем заботятся, пока он нужен, а затем отправляют на мусорную свалку… Это отношение к инструменту создает определенный тип человека – прагматика и утилитариста, который думает о том, как использовать другого человека для достижения своих целей без всякого чувства благодарности, обязанности и ответной заботы о нем. Этот инструментализм проник во все сферы жизни, сделав из друзей всего лишь сообщников, а из супругов – компаньонов, которые нередко стремятся поработить друг друга в повседневном обиходе и превращаются во врагов. В работе с машиной необходимы числовые показатели, в общении с людьми таким показателем стал расчет. Люди стали разобщены и чужды друг другу».

Заметим, однако, что разобщение и внутренняя чуждость людей друг другу культивируется современной техникой уже в качестве обратного действия – после того, как она создана в силу какой-то особой потребности человека, какого-то события в его родовом бытии. К этому тезису мы вскоре вернемся в рамках более общей проблемы.

Признавая общую справедливость рассмотренных аргументов, трудно не заметить, что в них остается незатронутым наиболее фундаментальный и принципиальный аспект проблемы: а именно вопрос о том, каким образом появление феномена современной техники укоренено в замысле Божием о человеке и предельной онтологии человеческого существа, о которой свидетельствует библейское Откровение? Исследование этого вопроса, в свою очередь, должно опираться на осмысление сущности эволюции техники в рамках библейской картины мира в целом.

В контексте библейской картины мира возникновение самого феномена техники объяснимо двумя фундаментальными фактами: 1) разумом и свободной волей как выражениями образа Божия в человеке, благодаря которым он способен создавать не существующие в природе орудия; 2) призванностью человека владычествовать над всей тварью и расширенно воспроизводить собственное земное бытие. В последнем аспекте развитие техники в своем изначальном смысле, то есть пока без учета ее дальнейших метаморфоз, может быть понято как реализация человеком исторически первой, данной еще в Раю, заповеди… «плодитесь, и размножайтесь, и наполняйте землю» (Быт 1: 28). Действительно, «наполнение земли» было бы невозможно без развития средств ее обработки и обустраивания, средств овладения ее разнообразными ресурсами. Поэтому можно даже сказать, что первобытные изобретатели были своего рода праведниками, благодаря которым выполнялась заповедь «наполнения земли». Изначально техника как раз и возникает как средство овладения природой (в том числе и собственной человеческой природой – все более полного использования ее производительных и творческих способностей с помощью внешних орудий). Однако затем, на пороге Нового времени, с ней происходит та специфическая «мутация», о которой говорит О. Шпенглер. Она и порождает феномен современной техники, в которой уже, говоря языком М. Хайдеггера, «правит иная сущность».

В эмпирическом плане современная техника отличается от домашинной тем, что использует искусственные источники энергии и знания, которые не могли быть получены с помощью простого наблюдения над природой, но только с помощью особых интеллектуальных технологий – эксперимента и теоретического знания. Однако последние уже несут в себе ту неявную «сущность», которая будет править в современной технике. И эксперимент, и теоретическое знание основаны на фундаментальном логическом парадоксе – достижении естественного посредством искусственного. Эксперимент – это создание искусственных условий протекания процессов, наблюдая которые, мы познаем их собственные, естественные, закономерности, которые, однако, никак не могут быть просто наблюдаемы в естественных условиях. Соответственно, теория – это совокупность искусственных интеллектуальных конструктов, не существующих ни в каком «естественном» виде, с помощью которых, однако, мы фиксируем, понимаем и можем использовать собственные, естественные законы природы, не данные ни в каком естественном наблюдении. Та же самая парадоксальная сущность начинает «править» в современной технике – она стремится удовлетворить естественное в человеке с помощью искусственного так, как само естественное себя удовлетворить не может. Что же это такое?

Поскольку, как писал о. Павел Флоренский, «технические изобретения можно рассматривать как реактив к нашему самопознанию», в качестве «символа внутреннего движения жизни», то этот новый вид техники является выражением экзистенции нового типа человека и сам становится главным фактором его формирования. Что же «нового» в этом человеке? Человек стал создавать современный тип техники именно вследствие некоторого внутреннего экзистенциального события, а именно – обращения к идолопоклонству перед своим тленным «Эго», стремящемся к максимальному комфорту земного бытия, что предполагает подчинение этой цели всей наличной действительности.

Владычествование над тварью, к которому призван человек, означает ее любящее использование, при котором тварь становится частью человеческого, духовно осмысленного, бытия. Современная техника, наоборот, основана на страхе и ненависти к твари, стремлении прочно отгородиться от нее техносферой, превратить в мертвый ресурс потребления и манипуляции. Именно страх перед стихиями тварного мира, его упругой и самовластной плотью, никогда до конца не подчиняющейся человеку и его прихотям, – экзистенциальный исток неутомимого технотворчества. В Библии есть два текста, свидетельствующих о подлинном смысле и предназначении этого страха – конец Книги Иова и фрагмент Евангелия от Матфея, повествующий о буре на море и хождении по водам (Мф 14: 22–34). Иову Многострадальному дано видение самого ужасного из всех земных животных – Левиафана: так Господь отвечает на гордые вопросы о Своем всемогуществе. Иову нужно проникнуться ужасом от величия одного из земных творений, чтобы понять, насколько велик Господь, бесконечно превосходящий любое земное величие. Таково конечное предназначение страха перед стихиями тварного мира: указывая на непостижимое величие Творца, создавшего их, вразумлять людей в Нем одном искать укрепления и защиты: «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится» (Пс 90: 1). Но стараясь с помощью техники подчинить себе мощь стихий, человек не только ошибается в эмпирическом отношении (ведь они еще отомстят, выйдя из-под контроля), но главное, не хочет понять смысл их мощи, то вразумление, которое Господь дает через них. Соответственно, и в упомянутом фрагменте Евангелия, повествующем о чуде хождения по водам, хрупкий корабль символизирует человеческие ухищрения, имеющие целью отгородиться от власти стихий, подчинить их своей воле. Но они не спасают от гибели, спасает только чудо веры, делающее человека неуязвимым для самой смерти.

Пытаясь подчинить себе стихии мира сего с помощью современной техники, и, казалось бы, достигая в этом все больших и больших успехов, человек на самом деле оказывается во все более глубоком рабстве у своей собственной смертной природы. Дело в том, что, в отличие от простых технических орудий, современная техника, использующая искусственную энергию для достижения искусственно созданных целей, – совершенно избыточна по отношению к фундаментальным целям и смыслам человеческого бытия. Более того, отнимая силы и время на искусственное, она уже не оставляет их на главное. Этот вид техники изначально основан на глубоко иррациональном и противоестественном во всех отношениях стремлении к избыточному потреблению ресурсов и избыточному комфорту, привычка к которым с неизбежностью приводит к психофизиологической и нравственной деградации человека. Формируемый современной техникой человек радикально деперсонализируется, он «не должен точно знать, чего же он желает; ему достаточно лишь интуитивно ощутить некоторый дискомфорт в связи с нехваткой чего-то, как весь техногенный аппарат обеспечения существования закружится перед ним во всем богатстве контролируемого выбора, призванный не просто удовлетворить любое допустимое желание во всех его нюансах, но сгенерировать это самое желание, оправдать… его правомерность и «нормальность»»; таким образом, поведение человека в конечном счете сводится «к примитивным формам рефлекторного реагирования на различные раздражители, результаты которого известны заранее… такое освобождение на уровне первичных позывов нездоровой человеческой психики сопровождается установлением опосредованного условиями существования, но от этого еще более жесткого контроля над сознанием человека. И репрессивность этого контроля заключена в самой системе потребления, самом дискурсе техногенного универсума… Нарушение личностной идентификации… психологическая примитивность являются, таким образом, не просто следствиями, но ключевыми условиями техногенного порядка существования, которые необходимо должны воссоздаваться в массовых масштабах как единственное условие воссоздания техногенного общества».

Таким образом, живя в современной техносфере, человек изначально нудительно формируется как ненасытный эгоцентрический сибарит-потребитель – и противостоять этому цивилизационно-принудительному воздействию чрезвычайно тяжело. Что представляет собой это состояние, этот тип человека с точки зрения библейского откровения о человеке как свободном существе, призванном к спасению от тлена смерти, богоподобию и вечной жизни? Не что иное, как тотальное забвение своей сущности и призвания, состояние усиленно культивируемой одержимости низшими душевно-телесными стихиями. А современная техника, соответственно, в рамках такого понимания есть инструмент культивирования и воспроизводства такого состояния, совершенно независимо от того, какие рациональные цели ею при этом декларируются. Тем самым, онтология современной техники имеет вполне определенный этический коррелят: этот вид техники в своей подлинной духовной сущности может быть понят как опредмеченный грех. В ней «опредмечен» родовой грех человечества, погружающегося в забвение высших целей и потребностей человеческого бытия.

В рамках библейской картины мира особым образом раскрывается не только антропологический, но космологический смысл современной техники. Действительно, что с библейской точки зрения означает тот факт, что человек создал нечто, что потенциально может полностью уничтожить и его самого как родовое существо, и вообще все живое, оставив в творении лишь неорганическую материю? Что значит тот факт, что с помощью ядерного оружия человек самовольно может прекратить свою историю навсегда? О самом человеке это свидетельствует, словно «методом от противного», что он есть образ Божий, поскольку волен распорядиться собственным бытием столь радикальным образом, явить по отношению к самому себе абсолютность негативной свободы – подобно тому, как Бог явил абсолютность позитивной свободы, создавая этот мир и человека актом абсолютной любви. Но о самом мире, в свою очередь, факт появления в нем чего-то такого, что может полностью уничтожить его же высшие сущности – жизнь и разум, – свидетельствует, что тварный мир в своей подлинной сущности не есть совершенный и самодостаточный «космос», но временный, уязвимый, саморазрушающийся, хрупкий «век», именуемый в Библии словом «олам». Как писал С. С. Аверинцев, «греческий “космос” покоится в пространстве, обнаруживая присущую ему меру; библейский “олам” движется во времени, устремляясь к преходящему его пределы смыслу». «Олам» изначально движется к своему Концу, имея свой конечный смысл вне себя, а не в себе; поэтому в таком мире вполне естественно может возникать нечто, что эмпирически демонстрирует его смертность и конечность. Тем самым, как и в первом случае, можно сказать, что высшая разрушительная форма современной техники словно «методом от противного» свидетельствует, что мир как «космос» – это лишь видимость, оболочка, но в своей предельной сущности мир действительно есть библейский «олам» – век смертный и преходящий.

Библейское Откровение свидетельствует о человеке как о существе, сущностно обращенном к Богу, несущем в самом себе Его непреходящий образ. Независимо от того, каким образом каждый конкретный человек переживает и объясняет себе эту предельную сущностную обращенность, определяющую предельные интенции его сознания (такие объяснения могут быть и атеистическими), она всегда неизбывно присутствует в каждом. Что же делает современная техника с этой фундаментальной и неизбывной обращенностью? Предельную онтологию современной техники, захватывающую самую глубину человеческого бытия – его открытость Истине – феноменологически описывает концепция М. Хайдеггера, суть которой может быть обобщена в следующих формулировках ее автора: «Техника – вид раскрытия непотаенности… область выведения из потаенности, осуществления истины… Существо современной техники ставит человека на путь такого раскрытия потаенности, благодаря которому действительность повсюду, более или менее явно, делается состоящей-в-наличии… Человек… становится просто поставителем этой наличности – он ходит по крайней кромке пропасти, а именно того падения, когда он сам себя будет воспринимать уже просто как нечто состоящее в наличности… и поэтому уже никогда не сможет встретить среди предметов своего поставления просто самого себя… Угроза человеку идет даже не от возможного губительного воздействия машин и технических аппаратов… Господство по-става грозит той опасностью, что человек окажется уже не в состоянии вернуться к более исходному раскрытию потаенного и услышать голос более ранней истины… Существо техники грозит раскрытию потаенного». Тем самым, способ раскрытия непотаенности (истины) сущего, реализуемый современной техникой как «постав» (gestell) опасен тем, что приучает людей воспринимать в качестве реального и действительного только то, что поставлено-в-наличие в смысле полной подчиненности и производности от человеческой прихоти, – такая реальность, по М. Хайдеггеру, перестает быть даже объектом (ибо объект, по определению, есть нечто нам самостоятельно противо-стоящее). Не говоря уже об атрофии способности воспринимать нечто в качестве субъекта, а тем более абсолютного Субъекта. Естественно, такая атрофия не наступает сразу и никогда не бывает абсолютной, тем не менее именно она является тем сущностным изменением в способе восприятия реальности как таковой, который формирует современная техника.

Очевидно, у М. Хайдеггера нет прогрессистского идолопоклонства перед техникой – наоборот, он ее «расколдовывает» самым радикальным образом, – но у него сохраняется идолопоклонство перед человеком (антрополатрия). Действительно, по версии М. Хайдеггера, коллизия человека и техники происходит в некоем радикально обезбоженном универсуме, где человек исключительно своими силами, подобно Мюнхгаузену, вытащившему себя за волосы из болота, способен преодолеть онтологическую катастрофу «постава» путем возвращения технике ее исконного – пойетического – существа. Но возможно ли это? Даже по логике самого М. Хайдеггера невозможно без некоторой внешней человеку «точки опоры», если, как он говорит, человек сущностно вовлечен в «постав» как в неотвратимую эпоху своей бытийной судьбы. Но в полной мере эта невозможность становится понятной на уровне библейского откровения о человеке.

Согласно библейскому Откровению, человек есть духовно-душевно-телесное существо, сотворенное по образу и подобию Божию для вечного и совершенного бытия, но утратившее этот способ бытия в результате первородного греха. Эта первичная онтологическая катастрофа присутствует в нынешней человеческой природе не только как смертность, но и динамически – как невозможность быть благой каким-то «естественным» образом, без специальных усилий: все «естественно» благое в актуальной человеческой природе есть результат таких усилий и неизбежно разрушается при их прекращении. Тем самым, возможность и даже неизбежность онтологических «сломов», подобных «поставу», определяется самой падшестью человеческого существа, разрушенностью его первичного совершенства. Но, соответственно, и способ их преодоления ни в коей мере не может быть имманентным, то есть основанным исключительно на собственных, «естественных», силах падшего человеческого существа – а только следствием обращения к Богу, изменяющим всю структуру и сущностную наполненность человеческого бытия.

В этом контексте принципиальный вопрос: «Как относиться к современной технике?» должен быть поставлен в принципиально иной плоскости, выходящей за рамки тривиальной дилеммы технолатрии и технофобии. Искусительная мощь современной техники, действующая на всего человека, делая его катастрофически глухим к христианскому пониманию смысла своего бытия, добавляется ко всему сонму соблазнов как их особо концентрированное выражение. Выйти из техносферы и вернуться в более-менее естественный человеческий мир возможно лишь монахам, да и то далеко не всем. А для мирян жизнь в современной техносфере есть их подлинная бытийная судьба, призвание и испытание. Но для всех в равной степени уже сам выбор открытости Благой Вести и уже само желание жить в со-ответствии с ней (даже независимо от степени реализации последнего) – теперь, в эпоху техногенной цивилизации, стали труднее, чем во времена язычества и гонений, и поэтому сами по себе должны рассматриваться как великий нравственный подвиг, на который, к счастью, человек еще вполне способен. Современная техника есть благо постольку, поскольку излечивает от навязчивой иллюзии легкости и естественности подлинно христианской жизни, нудительно делая ее подвигом, требующим постоянного усилия всего человека, противостоящего тьме века сего, – подвигом не только по ее тайно-смиренной сути, но и по открытому, исповедально-ответственному, выражению.

 

Кристин Леджер 

 

Родственная основа человеческой креативности: о богословии технологий

В данной статье вниманию читателя предлагается богословская критика современной технологической культуры, а также возможные пути постижения человеческой способности к творчеству, базирующиеся на тринитарной трактовке доктрины сотворения мира. Я прибегну к богословским прозрениям, дабы обозначить, каким образом технологическая практика человечества расходится с творческим духом Бога, и наоборот, по каким признакам мы можем распознать истинное творчество в нашей культуре и в соответствии с ним формировать нашу этику технологий.

Это работа является вкладом в относительно новую область науки – в богословие технологий. Богословие технологий является своего рода связующим звеном между более устоявшимися областями науки, религиозными исследованиями и этикой технологий. Предлагаемая статья является результатом диалога между философией технологии и доктриной сотворения мира. Также она сформировалась на основе взгляда на технологию как на нечто большее, чем просто свободную от ценностных критериев область применения науки. Технология скорее представляет собой культуру, способ существования человека, и она поднимает богословские проблемы касательно нашего призвания – нас, людей, созданных по образу и подобию Божьему.

Технологическая культура и эрозия сообщества

Недавно Алан Ву, 21-летний председатель Австралийской ассоциации по делам молодежи, выступил с докладом о технологических переменах и их влиянии на жизнь в сообществе (2005). Он отстаивал мнение о том, что современная технологическая культура вызывает среди его сверстников такие тревожащие проявления, как индивидуализм, материализм, цинизм по отношению к общественным институтам, эгоизм и поверхностность в социальных отношениях.

Чтобы проиллюстрировать свою точку зрения, он привел в пример онлайновое общение. Общение посредством электронной почты и Интернета, по его мнению, не создает истинной общности, поскольку не требует жертвенности, преданности и ответственности, характерных для отношений в реальном мире. В продолжение этой мысли он, в частности, сказал: «[С]егодня молодые люди как никогда легко ориентируются в мире технологий… [М]ы выросли на них, мы привыкли к ним, мы ощущаем совершенную уверенность и свободно обращаемся с ними. [М]олодые люди… чувствуют себя более комфортно, общаясь через Интернет [и] с помощью относительно безличных опосредованных форм общения, нежели взаимодействуя с людьми в ситуациях реальной жизни». Но, поскольку «молодые люди обладают более широким кругом социальных взаимосвязей, чем когда-либо, … то эти взаимосвязи носят более поверхностный характер, чем когда бы то ни было. Мы знакомы и мы поддерживаем связь с бо́льшим числом людей, чем предыдущие поколения, но контакты с этими людьми преимущественно далеки от тесных… Мы используем эти связи лишь для достижения своих целей, но большей частью им недостает стойкой верности или длительности личностных отношений».

Алан Ву сказал намного больше, чем можно прочесть в этих строках, и особенно меня удивило то, что эти слова были сказаны молодым человеком. Это был не старик, движимый ностальгией по ушедшему, обидой и разочарованием по поводу того, что не смог освоить новую технологию, или боязнью нового. Это был юноша, охваченный острой тоской по общности, высказавший мнение, что наша технологическая культура препятствует его поколению в поиске общности, исполненной жизнерадостности и внимания друг к другу.

Так как же нам следует понимать природу и свойство общности, которого ищем мы все, от мала до велика? И каким же образом наши технологии способствуют или препятствуют этому поиску? Я предполагаю, что постижение сути проблемы может быть найдено в природе человеческой креативности и ее богословских основах родственности и общности. Откуда проистекает человеческая способность творить? Каковы ее основные характеристики? Каким образом мы можем обнаруживать, обогащать и развивать креативность в нашей технологической культуре? Этими вопросами занимается богословие технологий.

Это побуждает нас начать разговор о христианском богословии мироздания и современной философии технологии. Эти отрасли знания ведут речь о природе человеческой креативности и воспитывают в нас понимание важности здоровых взаимоотношений с людьми, с миром природы и с Богом, началом мироздания.

Эта дискуссия заинтересует в первую очередь тех философов технологии, которые рассматривают последнюю скорее как культурную силу, нежели свободную от ценностных критериев область применения науки. Это в первую очередь Мартин Хайдеггер, чье авторитетное эссе 1953 г. «Вопрос о технологии» явилось предвестником более современной философии технологии. Также сюда можно отнести Жака Эллюля (1980), Лэнгдона Уиннера (1978) и Яна Барбура (1993). Здесь я буду ссылаться на работы Альберта Боргмана (1984), в особенности говоря о проблеме творчества и родственности.

Альберт Боргман – современный философ технологии, а также убежденный христианин римско-католической традиции. Будучи известным преимущественно благодаря его философскому трактату «Технология и характер современной жизни» (1984), он является также авторитетным ученым в развивающейся области знания – в богословии технологии. Философия технологии Бергмана выдвигает тезис о том, что преобладающий способ отношения к миру характеризуется применением все большего числа технических средств, отдаляющих нас от реалий материального мира. Эти средства облегчают нам жизнь, но в то же время им свойственна абстрагированность и удаленность от механизмов, которыми они управляются. Они заменяют предметы и действия, которые традиционно применялись, понимались человеком и приносили ему удовлетворение, будучи в значительно большей мере сообразованы с человеком. Например, плеер iPod обеспечивает удобство прослушивания музыки, а центральное отопление – комфортную подачу тепла. И то, и другое важно для хорошего самочувствия человека. Как бы то ни было, плеер iPod с успехом заменяет обычай собираться вместе с друзьями и играть на музыкальных инструментах. Центральное отопление отменяет необходимость взаимодействия всех членов семьи для выполнения взаимосвязанных задач с целью поддержания огня в камине. Таким образом, важные социальные традиции оказались сведены к обеспечению удобствами. Часто мы практически никак не участвуем в производстве благ цивилизации, равно как и не вникаем в подробности этого процесса.

Бергман считает, что в современном мире – по меньшей мере, в богатых индустриальных странах – нам всего лишь нужно уметь нажать на кнопку, чтобы обеспечить себя тем или иным предметом потребления или услугой, будь то пища, музыка, тепло, коммуникации, здоровье или даже религия. Физическая среда и социальные практики, когда-то составлявшие основу и смысл нашей жизни, оказались вытеснены. Мы практически утратили сущность многих отношений. Избавляя нас от нудной и тяжелой работы, от ненужных страданий, удобства могут с тем же успехом лишить нас тех отношений, которые мы ценим. Наша вера в автономную безопасность, сопровождаемую компетентностью в области технологий, отделяет нас от целого спектра отношений с другими людьми и с окружающим миром.

Бергман, критикуя технологическую культуру, не отвергает ее полностью. Он признает важную роль технических средств в удовлетворении базовых человеческих потребностей. Он не призывает к тому, чтобы мы выбросили наши плееры iPod и демонтировали батареи центрального отопления. Но он предостерегает об опасности слепого преклонения перед технологическим образом жизни, ибо в таком случае наше отношение к миру обретет сугубо инструментальный характер. Опасно сводить все многообразие отношений к людям и к миру лишь к техническим средствам. Если мы позволим себе ограничиться исключительно технологизированным образом мыслей, то станем рассматривать людей лишь как средства для обеспечения необходимых нам удобств. В результате страдает качество отношений. Мы становимся скорее разрушителями, чем созидателями. Это приводит к экологическим проблемам, социальной дисгармонии и, в конечном счете, к отчуждению от Бога, источника нашего существования.

Инструментализм и культ – вот два главных объекта современной критики технологической культуры. Оба указывают на безразличие к области человеческих взаимоотношений. Наше потребительское отношение к миру и людям, также созданным Богом, как и мы сами, низводит их до объектов манипуляции, производимой одним нажатием кнопки. Прославляя нашу возможность контролировать друг друга и окружающий мир с помощью техники, мы возводим эту способность в ранг культа и в итоге отворачиваемся от Бога – источника мироздания.

Боргман призывает нас защитить те предметы и обычаи нашей культуры, которые обогащают область наших взаимоотношений. Он выступает за такой образ жизни, при котором человек целенаправленно взращивает творческие традиции, которые связывают нас с другими людьми и окружающим миром, создавая их общность. Прогулки в уединенных уголках дикой природы, игра на музыкальном инструменте, приготовление пищи и совместная трапеза, чтение художественной литературы – все это примеры традиций, которые расходятся с простым потреблением аудиозаписей, телепрограмм и фаст-фуда.

Необходим двусторонний подход к технологической практике: во-первых, иметь представление о том, каким образом технические средства влияют на наши отношения друг с другом, с окружающим миром и с Богом и, во-вторых, заниматься теми видами деятельности и поощрять те способности, которые укрепляют эти отношения.

Родственная основа человеческой креативности

Итак, какое же отношение все это имеет к другому участнику этого разговора – христианской теологии творения.

Жизнь во взаимодействии, а не самодостаточность и изоляция – вот определяющее свойство Бога и Божественного творения. Именно наше представление о Боге как о едином в трех лицах и составляет ядро тринитарной доктрины. Тринитарная трактовка богословия творения ведет речь о связанности, наполняющей реальность, о «бытие в общении» (Gunton 1991:10). Родственность – свойство сокровенного бытия Бога, основы всего сущего. Следовательно, всё Творение и каждый из сотворенных предметов не может ни существовать, ни рассматриваться отдельно от остальных.

Это родственное понимание Бога и творения указывает на то, как нам следует рассматривать себя в качестве способных к творчеству людей. Это, в свою очередь, влияет на наше понимание человечества с богословской точки зрения как imago dei, образа и подобия Божьего.

В 1967 г. Линн Уайт-мл. (1967) опубликовал статью в журнале «Сайенс», озаглавленную «Исторические корни экологического кризиса», где он обвиняет христианскую доктрину сотворения мира в разрушительной эксплуатации Земли человечеством. В то же время он отстаивал мнение о том, что христианское богословие мироздания было использовано человечеством в качестве логического обоснования того, что оно приняло на себя доминирующую роль над остальной природой, роль, которая исполнялась с помощью науки и техники.

Подобные исследования бросают тень на доктрину imago dei. На первый взгляд, они утверждают, что imago dei подталкивает нас к принятию самонадеянной и доминирующей позиции. Но действительно ли именно превосходство знаменует сотворение по образу и подобию Бога?

Может ли imago dei, столь часто упрекаемый в разрушительной эксплуатации мира человечеством, претендовать на пересмотр, и может ли он обозначить некоторые богословские ориентиры для этики технологии? Чему imago dei может обучить нас в отношении природы человеческой креативности, верно истолкованной и примененной на практике?

Существует как минимум четыре богословских традиции в отношении imago dei (Peters 2000:153–155). Одна из них рассматривает людей как богоподобных в мыслительном плане – то есть наш разум является отражением божественного. Она связывает способность человека к рациональному мышлению с божественным разумом и выдвигает тезис о том, что именно наша способность к решению проблем и делает нас людьми и возлагает на нас ответственность за экономное расходование ресурсов окружающего мира.

Другая традиция рассматривает людей как богоподобных в моральном плане. В соответствии с этой интерпретацией мы сотворены как духовные существа со свободной волей, участвующие в божественном управлении природой. Мы призваны осуществлять моральное правосудие, властвуя над Землей и существами, населяющими ее.

Именно две первые трактовки imago dei, сводящие богоподобие людей к мыслительному или моральному сходству с Богом, и ассоциируются с антропоцентричным, эгоистичным и эксплуататорским поведением человечества. На основании способности человека к мышлению и суждению, мы имеем тенденцию рассматривать себя изолированно от остального сущего. Подобная позиция ведет, таким образом, к эгоистичному и легкомысленному поведению. Тем не менее я склонна думать, что связь особой роли, отведенной людям, с их разрушительным поведением не является непреложным фактом, а лишь вытекает из неадекватного и ограниченного понимания imago dei. Именно в третьей и четвертой традициях, на мой взгляд, и содержится потенциальная возможность пересмотра роли людей в мире.

Третья традиция imago dei рассматривает людей как причастных к божественной способности к установлению взаимоотношений: мы живем во взаимодействии с другими. Четвертая традиция толкует человеческое богоподобие с позиции креативности: мы – соратники Бога в процессах актуального творчества.

Родственная трактовка imago dei, признавая особую роль человека в сотворенном Богом мире, подразумевает, что эта роль выражается не в эксплуатации и контроле, а в развитии и поддержании наполненных любовью животворных отношений. Родственная интерпретация вовсе не требует от людей отказа от особой, серьезной ответственности в этом мире, возложенной на нас Богом. Однако она настоятельно указывает на необходимость исполнения наших ролей и обязанностей таким образом, чтобы были учтены взаимосвязи и различия Бога и всего сущего.

Родственность имеет далеко идущие последствия для человеческой креативности. Это приближает нас к четвертой традиции imago dei – человеческого богоподобия с точки зрения креативности. Истинная способность к творчеству напрямую зависит от нашего понимания взаимосвязанности мироздания. Люди призваны жить в единстве подобно божественному бытию в единстве с божественной самостью и сотворенным миром. Смысл этой первичной родственной идентичности в том, что мы призваны реализовывать наши творческие способности, полностью осознавая и обогащая исполненные любви отношения. Истинная креативность определяется родственностью.

Трактовка imago dei, базирующаяся на родственности и способности к творчеству, таким образом, напоминает нам о том, что наши творческие искания не рождаются независимым образом, они связаны с Богом, которому мы обязаны самим своим существованием. Эта родственные узы неразрывно связывают нас с Богом и мирозданием. Тед Питерс выражает это так: «Взаимосвязь с Богом делает возможной взаимоотношения людей. Тем самым imago dei вовсе не является непременным свойством людей, скорее это постоянное взаимодействие между Богом и человеческим замыслом» (2000:154). Потому креативность, осмысляемая и практикуемая отдельно от осознания себя как объектов творения, или с позиции людей, пекущихся только о собственных интересах, не имеет ничего общего с истинной креативностью.

Бердяев особенно подчеркивает тот факт, что истинное творчество отличается жертвенностью, бескорыстием и любовью. Обожествление наших собственных достижений, или восхваление самих себя противно творческому духу. Любовь к другим, а не власть над ними – вот источник истинного творчества. Цитируя Бердяева, «[т]ворчество есть духовное делание, в котором человек забывает о себе… И человек согласен губить свою душу во имя творческого деяния. Невозможно делать научные открытия, философски созерцать тайны бытия, творить художественные произведения, создавать общественные реформы лишь в состоянии смирения» (1937:130).

Культуры koinonia

Так каким же путем возможно информирование и формирование нашей повседневной культуры посредством творчества, основанном на осознании нашей взаимосвязи с Богом и всем миром?

Родственный характер бытия Бога не относится ко всем формам взаимоотношений, а только к тем, которые характеризуются koinonia – исполненным любви единством. В koinonia нет места культу и самовосхвалению.

В наших отношениях мы призваны воссоздать koinonia, выражающую наполненные любовью отношения тринитарного бытия Бога. Koinonia свойственно признание и уважение, а не равнодушие и эксплуатация. Она представляет собой альтернативу эгоизму и отчуждению, типичным для технологической культуры. Наиболее яркое свое отражение она находит в практике евхаристии.

Наша повседневная жизнь характеризуется хитросплетением различных видов деятельности, в том числе совместных: работа, учеба, приготовление и принятие пищи, путешествия, забота о детях, уход за больными. Каждый из них обнаруживает влияние технологической культуры. Способ осуществления каждого из этих видов деятельности становится самостоятельной культурой. Она принимает характер и форму, свидетельствующие о наших взглядах на мир и о стиле жизни (Lathrop, 1999).

Именно посредством этих микрокультур мы можем практиковать дисциплины koinonia и тем самым целенаправленно признавать и чтить взаимосвязанность мира. Эти микрокультуры нашей повседневной жизни могут быть сформированы посредством нашего осознания неотъемлемой взаимосвязи сущего, единства в сердце мироздания. Я называю эти микрокультуры культурами koinonia. Барнс объясняет это так: «Наши технологии не являются нейтральными инструментами с духовной точки зрения… В процессе их применения… мы все глубже вовлекаемся в особый способ бытия в мире, который делает людей такими, какими являемся мы, создает тот тип отношений, который типичен для нас; а также характерный для нас способ понимания и переживания Бога» (2001:155).

Практика церковных таинств отражается в этих микрокультурах повседневной жизни. Она также помогает нам вспомнить о нашей сотворенной природе. Совместное собрание на богослужении подавляет проявления восторга по поводу своих возможностей и преклонения перед своей технической компетенцией. Мы призваны создавать вещи и следовать практикам, которые признают и воссоздают общность, а не пренебрегают ею и разрушают ее.

Боргман устанавливает связь между культурой потребления пищи в нашей повседневной жизни с преломлением хлеба и питием вина в евхаристии или Божественной литургии (1996:40). Застольная культура – одна из наиболее очевидных форм, в которой наша обыденная жизнь перекликается с духовной. В основе евхаристии лежит соблюдение завета Христа о совместном преломлении хлеба в память о нем.

Однако в нашем технологическом обществе люди постепенно утрачивают культуру потребления пищи. Еда и питье нередко превращаются в сугубо функциональные процессы. Потребление фаст-фуда, часто в одиночку, нежели в компании людей, становится все более распространенным явлением. Производство и распространение продуктов питания все больше отдаляется от нашей повседневной жизни. Поскольку ежедневная культура принятия пищи постепенно разрушилась, то именно ее возрождение способно укрепить весь спектр исполненных любви взаимоотношений, общность, koinonia.

Вербальная культура, культура общения – еще одна форма культуры, в которой наша обыденная жизнь перекликается с духовной. Как отметил Алан Ву, молодой австралиец, информационные технологии меняют характер взаимоотношений людей. Время, место и физическое присутствие все сильнее отдаляются от наших моделей взаимоотношений. В этом контексте традиционная модель общения и обмена информацией в церковной общине, например устное чтение Библии, молитва и пение прихожан, выглядит довольно архаично.

Может ли koinonia существовать в киберпространстве? Общение посредством компьютера, согласно Боргману, никогда не заменит естественную и культурную информацию, которая объединяет людей, стимулируя личное взаимодействие друг с другом и с миром. Под естественной информацией он понимает сведения о реальности (например, о радуге и книгах). Культурная же информация – сведения для реальности (например, рецепт или партитура). Электронное общение – это информация, подобная реальности, – то, что мы называем виртуальной реальностью. Боргман утверждает, что естественная и культурная формы информации нуждаются в целенаправленном покровительстве и заботе, чтобы они не утратили свою способность создавать koinonia. Наша способность распознавать природные знаки в окружающем мире может лишь усилить наше понимание и помочь по достоинству оценить существование родственной связи с иными творениями Бога. Мир говорит с нами на языке, совершенно непохожем на строго инструментальный. Эта культура речи находит свое естественное выражение в евхаристии, где наша вербальная культура и Слово Божье обретают наиболее явную взаимосвязь. Это приобщает нас к этике коммуникации, которая вызывает к жизни общность, искреннюю речь, открытое общение, где проповедуемое Слово Божье обеспечивает всем возможность высказаться и быть услышанными (Barns 2001:70).

Если мы привнесем воображение, вдохновленное родственностью и общностью, в нашу обыденную жизнь, то, вероятно, сможем противостоять господству инструментальной логики и убаюкивающему влиянию технологической культуры. Мы можем начать больше ценить безусловную важность создания и поддержания здоровых взаимоотношений в социальной, экологической и духовной жизни. Тогда это может помочь нам обрести верное представление об истинной человеческой способности к творчеству. Тогда вопрос о путях развития этики технологии встанет перед нами самым серьезным образом. Как нам в процессе творческого поиска обнаруживать, ценить и заботиться о процветании исполненных любви отношений друг с другом, окружающим миром и Богом? Человеческая креативность носит глубоко родственный характер. Истинная способность к творчеству – это выражение нашего родства с Богом и его творениями. Каждый раз, когда наш технологический взгляд на мир и технологическая деятельность отрицают это родство, мы утрачиваем наше творческое начало и не можем жить по образу и подобию Бога.

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННЫХ ИСТОЧНИКОВ

Barbour, Ian G. Ethics in an Age of Technology. San Francisco: HarperSanFrancisco, 1993.

Barns, Ian. 2001. Living Christianly in a Technological World. Неопубликованная работа.

Berdyaev, Nicolas. The Destiny of Man. London: Geoffrey Bles, 1937.

Borgmann, Albert. Technology and the Character of Contemporar y Life: A Philosophical Inquiry. Chicago: The University of Chicago Press, 1984.

Technology and the Crisis of Contemporary Culture. American Catholic Philosophical Quarterly (70). 1996. 33–44.

Ellul, Jacques. The Technological System / Пер. Joachim Neugroschel. New York: Continuum, 1980.

Gunton, Colin E. The Promise of Trinitarian Theology. Edinburgh: T&T Clark, 1991.

Heidegger, Martin. The Question Concerning Technology. – В кн. Martin Heidegger: Basic Writings: From Being and Time (1927) to the Task of Thinking (1964) / Под ред. David Farrell Krell. 2nd ed. San Francisco: HarperSanFrancisco, 1993.

Lathrop, Gordon W. Holy People: A Liturgical Ecclesiology. Minneapolis: Fortress Press, 1999.

Peters, Ted. God – The World’s Future. 2nd ed. Minneapolis: Fortress Press, 2000.

White, Lynn Jr. The Historical Roots of Our Ecological Crisis // Science (155):1203–1207, 1967.

Winner, Langdon. Autonomous Technology. Cambridge, Massachusetts: The MIT Press, 1978.

Wu, Alan. Designing a Future or Tempting Fate, [cited 24 September 2005], 2005. Доступно на: .

Перевела с английского Мария Кузнецова

 

Марина Савельева 

 

Нанотехнологии: мифический характер научного опыта познания

Роль мифа в процессе становления современного научного познания

Ныне в философской литературе весьма популярно мнение о том, что общество движется от мифа к мифу , в том понимании, что любая ситуация не просто может осмысливаться или интерпретироваться рационалистически или иррационалистически, но сама по себе, объективно содержит и рациональное, и иррациональное содержание. Следовательно, она может не только познаваться и изменяться мыслящим субъектом, но внутренне содержит импульсы к развитию, которые субъект не способен предугадать и на которые не способен повлиять.

Это означает, что истолкование мира, в котором живет человек, как семантического пространства ныне оказывается не вполне продуктивным. Есть ситуации текстового характера и есть ситуации, где текст отсутствует, поскольку отсутствует принцип их познания. То есть, являясь по содержанию частью человеческого мира, эти ситуации, по сути, трудно назвать «человеческими» в силу их непознаваемости ни в данный момент, ни когда-либо. В этом случае сферы рационально и иррационально понимаемых вещей оказываются абсолютно автономными и непротиворечивыми, поскольку утрачивают единство основания для взаимоотношений.

Иными словами, современный миф есть следствие (и основание) утраченного единства мира. А поэтому это уже не традиционная рефлексия в сторону нетрадиционных вещей, а попытка формального вмешательства в самоё структуру мышления; это не просто изменение смысловых акцентов, а влияние на сам принцип формирования мышления.

Это попытка изменения самого статуса рефлексии в процессе миро-освоения с помощью введения нового принципа познания: «нетрадиционным вещам – нетрадиционная рефлексия». Поэтому сегодня миф характеризуют более конкретно, – как социальный миф, – как то, что не только продуцирует пространство социальных отношений, но и само с необходимостью этим пространством создается.

Общество, стоящее перед возможностью самопознания в различных мировоззренческих традициях, оказывается заключенным в рамки реальности «всеобщего пространства абсолютных возможностей» и действительно выстраивает свою жизнь, исходя из принципа дуализма мифического и рационалистического типов восприятия пространства. Но поскольку реально оно все же является одним и тем же обществом, то старается не только мириться с этим дуализмом, но одновременно и преодолевать его или хотя бы показывать его относительность. Ведь до сих пор человеческая история осуществлялась на едином основании и сопровождалась по этому поводу адекватной рефлексией. Даже дуализм XVII в. не нарушал этой картины, так как был рационалистическим дуализмом, то есть предполагал двойственность субстанциальности, но не сознания. Ныне же речь идет об утрате самой возможности единства.

Однако эта ситуация, как и любая другая, не является непреодолимой. Мифический опыт сознания, лишающий мир единства познания, так же точно способен восстановить это единство. В этом случае происходит своеобразная смысловая «диффузия»: рациональные явления содержательно вписываются в рамки мифа, а мифические обнаруживают в себе превращенные рационалистические возможности (логику мифа, о которой говорили еще Я. Э. Голосовкер и К. Хюбнер).

Получается, что миф, сам выступающий следствием или порождением рационалистической сферы, в свою очередь, проявляется в общественном сознании в амбивалентном соотношении принципов хаотичности и организованности событий. Будучи хаотичным по форме, миф, тем не менее, стремится внутри себя организовать некоторый мир – мир хорошо организованного хаоса (хаосмос). Именно это и делает жизнь в условиях мифа особенно сложной: с одной стороны, есть стремление к упорядочению, с другой – отсутствует сам принцип понимания порядка.

Миф неподвластен действию объективных законов общественного развития; присутствие мифа в социальном мире означает, что общество некоторым образом метафизически и реально выпадает за пределы действия этих законов, его существование становится спонтанным. Это может произойти вследствие безудержного нарастания действия определенных социальных практик – прежде всего научных, технологических. Тогда человечество незаметно для себя перестает контролировать процесс развития в аспекте научно-технического прогресса. Когда же оно замечает это, изменить что-либо уже поздно, отменить произошедшее уже нельзя. Тогда общество начинает искать выход в создании противодействующих шагов. Оно пытается найти основания для различных порядковых ситуаций, частично заменяющих законы. Прежде всего, это выражается в создании универсальных технологий мышления для обеспечения стабильного межличностного и межкультурного понимания в масштабах всей земной цивилизации. Эти универсальные мыслительные технологии призваны заменить собой традиционные законы логики – но не в том понимании, чтобы сделать мышление алогичным, а в том, чтобы сделать его прозрачным, лишенным диалектической многозначности. Для этой цели следует использовать логические законы, сделать их несамостоятельными, напрямую зависимыми от объективных обстоятельств. Тогда мышление будет возможно полностью смоделировать, закодировать и адекватно истолковывать. Человеческий разум ни чем не будет отличаться от машинного, разве что в худшую сторону (его будет тормозить чувственный аспект сознания).

А в области научного познания и научного опыта стоит задача создания таких универсальных технологий, с помощью которых можно было бы осуществить наиболее дерзкие мечты – мечты о «втором сотворении мира», о познании тайны жизни, о стирании различий между природой и Духом, и при этом осуществлять тотальный контроль над миром. Поэтому сегодня мы имеем достаточно оснований говорить о том, что в научной сфере все популярнее становится миф человека как всесильного субъекта-Творца, выполняющего одновременно различные функции – от создателя до пользователя; причем этот миф имеет одно существенное отличие от мифа, скажем, «гармонически развитой личности». Он основан на принципе абсолютной дискретности (но не специализации!) функций: человек, выступая «творцом», не предполагает себя «пользователем», и наоборот. То есть в том и проявляется всесильность этого нового субъекта деятельности, что он своим сознанием и телесностью полностью сливается с актом деятельности, он целиком погружен в настоящий момент. А потому выжимает из себя все возможности и достигает максимального результата в автономном пространственно-временном пребывании. Этот феномен уже получил в соответствующей литературе название «постчеловек», и оно весьма напоминает ницшеанского «сверхчеловека».

Постчеловеческая деятельность проявляется в научной сфере, прежде всего, как тенденция углубления в вещественную структуру мира с целью абсолютной реконструкции вещества живого и неживого мира, имитации создания всего из ничего, создания абсолютно новых вещественных соединений, которые в природе ни при каких обстоятельствах появиться не могут. Человека, уже начавшего осуществлять эти намерения, уместно, видимо, называть «постсубъектом», а вновь создаваемый им мир – «постобъектом». Технологии, в соответствии с которыми уже осуществляется этот процесс, получили название «нанотехнологии » [216]Подробно о содержании нанотехнологического процесса см.: Лукьянец В. С. Наукоемкое будущее. Философия нанотехнологии. Загадка silentium universi // Практична фiлософiя. Киев, 2003. № 3; Лукьянец В. С. Человечество перед бездной будущего. Революция неопределённости // Практична фiлософiя. Киев, 2002. № 2; Лукьянец В. С. Философия науки: тернистый путь в век глобализации // Практична фiлософiя. Киев, 2001. № 2; Фейнман Р.Ф. Там, внизу, много места: приглашение в новый мир физики // Российский химический журнал. 2002. Т. XLVI. № 5; Drexler E. Engines of Creation . N. Y. 1986 // http://www.foresight.org/EOC/index.html .
. (Термин ведет начало от названия особой величины – наночастицы, размер которой равен одной миллиардной доле метра. Именно на этом уровне микромира в дальнейшем предполагается осуществлять изменения вещества.)

Нанотехнологии – не просто вмешательство в мельчайшие структуры вещества; количественные перемены деятельности повлекли за собой переход на новый качественный уровень отношения человека к миру и, соответственно, мира к человеку. Сегодня можно выделить уже не два типа обмена веществ между человеком и природой, а три: 1) естественный, или биологический, когда человек выступает как телесное, органическое, существо, в прямом смысле «переваривающее» природные вещества и сам выступающий частью природы; 2) неестественный, или социальный, когда формой обмена веществ между человеком и природой выступает труд; человек и природа в этом случае противостоят друг другу; 3) естественно-неестественный, или технологический, когда социальная форма (трудовая деятельность) наполнена природным содержанием (конструирование новых веществ, соединений, предметов из своих же собственных структур и частей, как из кубиков). Последним достижением в этой области являются нанотехнологии, которые дают возможность синтезировать вещества на уровне комбинаций молекул и атомов. Поэтому не будет преувеличением предположить, что уже в самом ближайшем будущем нанотехнологии из отдельной группы технологий превратятся в их форму: они уже будут участвовать не только в создании новых веществ, но одновременно и новых технологий самоусовершенствования этих веществ – технологий создания не отдельных искусственных соединений, а искусственного мира в целом, мира как такового. Нанотехнологии вполне могут стать формой нового, искусственного, мира…

Очевидно, что все это – не что иное, как очередные представления о «светлом будущем», в котором общество продолжает участвовать осознанно, точно так же, как оно в различное время участвовало в строительстве «Царства разума», «Великой Германии», мирового коммунистического сообщества, перестройки, Единой Европы и проч. Поэтому внедрение нанотехнологий не следует рассматривать как только позитивное или только негативное явление. Они обладают внутренней парадоксальностью, свойственной всем мифическим феноменам: чем сильнее человек желает поставить происходящее под контроль, тем более спонтанным будет этот процесс. В этом выражается мифический характер современных социальных изменений, и в этом – вечный смысл существования человека: как бы он ни старался проявить свое могущество, он все равно имеет границы представления о мире, в котором живет, – хотя сам же участвует в создании этого мира.

В подтверждение мифического характера нанотехнологического процесса можно выделить некоторые его признаки.

1. Непредсказуемость как следствие отрицания объективных законов развития. Нанотехнологии создают в мире такую ситуацию, когда законы развития обессмысливаются и, в самом деле, исчезают, поскольку они также являются законами логики; как таковые они просто не принимаются в расчет. Вместо них следовало бы появиться новым законам, но их нет, поскольку в этом случае мы должны были бы также говорить о развитии, об однородном мире, где законы действуют постоянно, и т. д. Но специфика нанотехнологического процесса такова, что принцип «приоритетности первого шага» здесь не работает. Постсубъект способен сам конструировать вещество с определенными наперед заданными свойствами и делает это – но следующим шагом может быть такой шаг, что неподконтрольное создание само начинает диктовать условия постсубъекту. Это можно назвать «франкенштейн-ситуацией». Причем, если фантастика начала ХХ в. могла предугадать только простую совокупность веществ для создания нового, то нанотехнологии – не просто механическое соединение обрывков тканей, органов, зависимое от конкретных обстоятельств и не имеющее перспектив к развитию. Перестройка на атомном и молекулярном уровне затрагивает глубинные жизненные рычаги, которые при этом все равно остаются тайной для субъекта. В итоге будущее не только науки, но и всего человечества лишается определенности.

В ходе исследования возникает сквозной мировоззренческий вопрос, свидетельствующий о невозможности просто так прервать преемственность познавательных опытов классического этапа, модерна и постмодерна, а именно: является ли создаваемый наномир чем-то принципиально иным, чужим, то есть непознаваемым и отличным, в сущности, от нашего естественного мира, или же он только один из «возможных миров», а значит, подобен нашему? Этот вопрос предполагает ряд уточняющих вопросов, которые будут носить уже не общефилософский, методологический, характер, а касаться конкретных аспектов научного познания:

– будут ли неприродные молекулярные соединения устойчивыми; каков период их распада?

– будут ли искусственные соединения обладать собственными внутренними потенциями к существованию, или же останутся всецело во власти человека? будут ли они иметь собственные внутренние закономерности, или же будут встраиваться в контекст уже существующих законов и закономерностей?

Все эти вопросы свидетельствуют о возрастающей неопределенности в сфере науки будущего. Перемены в области бесконечно-малых структур порождают в результате перемены бесконечно-большого масштаба. И остановить таких «франкенштейнов» невозможно.

Можно сказать, что место законов развития занимает теперь «закон эволюции», – причем это достаточно условное выражение: эволюция стихийна и не обладает внутренней склонностью к закономерности. Тем не менее не будет ошибкой полагать, что «постчеловек» как субъект создания абсолютно новых вещественных структур объективного мира и самого себя как части этого мира – это именно эволюционная ветвь «homo sapiens». Хотя, на первый взгляд, такой скачок в отношении человека к миру и самому себе выглядит революционно и совершается согласно законам развития (прежде всего, развития науки). Но это лишь на первый взгляд. Очевидно, процесс развития, однажды став альтернативой природной эволюции, в какой-то момент начинает демонстрировать свою относительность и вновь приближается к состоянию природной. Можно привести и другой аргумент. Согласно мнению Ф. Энгельса, дух однажды проявляет свою сущность в том, что появляется вопреки существованию эволюционирующей природы; тогда логично предположить, что дух так же вопреки – только уже своему собственному развитию – может уступить место эволюционному процессу. Об этом свидетельствует всевозрастающая зависимость человека от объективных и субъективных обстоятельств. Причем, созданные субъективно, обстоятельства со временем становятся объективными и начинают подчинять себе человека. В этом, как кажется, один из признаков различия эволюции «давно минувших дней» и эволюции современной. Иными словами, главным отличием является то, что изменение органических видов происходит под воздействием природных, неотчуждаемых факторов, к которым виды приспосабливаются либо вымирают. Это процесс, в котором малейшая перемена тут же влечет за собой изменения всей системы, поскольку система работает по принципу организма, тела. А «постчеловек» – это следствие приспособления человека уже к факторам социальным, которые он сам породил своей деятельностью, – но породил как изначально отчужденные, превращенные, непредсказуемые.

Изменения локального характера не сразу и не всегда приводят к глобальным изменениям. Поэтому процесс адаптации к ним является амбивалентным: с одной стороны, у человека, кажется, есть время подготовиться к грядущим переменам; с другой стороны, зная, что нужно ожидать перемен, он не знает, каких именно. Поэтому можно сказать, что эволюция в традиционном понимании есть форма приспосабливания, а современная эволюция есть форма зависимости.

2. Реконструкция архаического языка. Стабильное употребление в научной сфере выражений «живая материя», «мертвая материя» свидетельствует об отказе от метафизических представлений о материи в пользу конкретности, наглядности и реальности. Фактически, это восстановление представлений, свойственных античным «физикам», если вспомнить замечание Аристотеля о том, что милетцы словом «materia» обозначали конкретное вещество. Однако нельзя сказать, что представления о материи в пустословиях вовсе лишены признаков субстанциальности (пе-вовещества) и онтологичности (универсальной категории) и обладают лишь признаками материала, конструирования, изменчивости. Выражение «живая/неживая материя» как понятие-символ, понятие-образ, применяется сегодня в силу разных причин. Прежде всего, потому, что выражение «живое/неживое вещество» есть, мягко говоря, не вполне грамотное. Несмотря на то, что нам до сих пор очень мало известно о содержании жизненного механизма, мы можем с уверенностью утверждать, что он зарождается не на вещественном уровне; жизнь есть один из принципов бытия материи, а потому нельзя сводить ее к функционированию органического вещества. Дух – тоже жизнь, и это следует учитывать. И поэтому выражение «живая/неживая материя» содержит в себе выход за пределы законов логики, сочетая в себе и принципы развития, и принципы эволюции. В то же время это выражение указывает на игнорирование проблемы всеобщего, на абсолютность перехода от ситуации к ситуации без всякого внутреннего целеполагания.

Помимо понятий-дублеров возникают и совсем самостоятельные мифические понятия, не имеющие аналогов ни в науке, ни в повседневности и несущие на себе сильный налет визионерства: таковы, например, выражения «серая слизь» или «черная топь» [217]См.: Лукьянец В. С. Наукоемкое будущее. Философия нанотехнологии. Загадка silentium universi . С. 23.
. Несмотря на предельную внешнюю (без)образность и одновременно подавленную эмоциональность, они означают вполне конкретные ситуации из вполне возможного будущего: превращение биосферы в хаотичную массу неподконтрольными действиями наномашин или использование нанотехнологий в военных или преступных целях.

3. Стирание границ между игрой и реальностью, серьезным и несерьезным. Поскольку движение общества осуществляется не от знания к знанию, и не от незнания к знанию, а хаотично, случайно, то серьезно к этому относиться нельзя. Человеку легко сойти с ума, если представить настоящие последствия своей деятельности. Поэтому вместо известного модернистского принципа «истина, или все что угодно» вводятся другие, более мягкие, принципы представления происходящего: «почему бы и нет?» или «как если бы это было в действительности». Причем, последнее особенно уместно в ситуации, когда что-то в самом деле происходит. Но мы не то чтобы подвергаем это сомнению, а представляем реальное как «еще-не-сбывшееся», не замечаем реальности, – и она, вроде бы, отступает. Это, разумеется, форма проявления социального инфантилизма, но она также и форма спасения человека от самого себя в условиях необратимости его действий. Это как уже известная история с экспериментальным обнаружением «черной дыры». Самое удивительное в том, что если мы заранее оговорим, что ситуация будет все время в рамках эксперимента, то есть игрового действия, то результат будет безобидным. «Черная дыра» нас не поглотит, ведь это мы ее придумали.

4. Эсхатологичность. Это, пожалуй, одно из немногих представлений, которое не меняет свой мифический характер ни при каких обстоятельствах и потому является наиболее непоследовательным и запутанным.

Рационалистическое отношение к человеческой истории всегда предполагало ее бесконечность, поскольку не существует такого достаточного, логического основания, согласно которому можно рационально представить картину завершения истории не как ее предметное воплощение, а как «завершения самой сущности исторического». Классический монистический рационализм XVIII–XIX вв., пришедший на смену рационалистическому дуализму XVII в., так обосновывал это утверждение. Человеческий мир в принципе познаваем, поскольку у него всегда было и есть единое основание. Этим основанием в различное время считали Вселенную, Бога, природу, человека, что не мешало представлять окружающий мир внутренне наполненным смыслом и имеющим цель. Одно лишь основание непознаваемо и дано человеку формально – все же остальное является осмысливаемым в процессе времени, и нет ничего такого, что было бы принципиально непознаваемо и в то же время предметно. А если так, то бесконечному существованию социума ничто не угрожает, и завершение истории в акте Высшего Суда есть завершение лишь ее предметной формы и переход в иную форму – из существования в бытие, в торжество Вечности над временем. Историю нельзя «убить», как отдельного индивида. Более того, даже отдельного индивида нельзя убить, потому что он есть носитель Божьего Духа. Это не в состоянии сделать даже Бог, поскольку при этом Он не сможет осуществить Свою цель. Посему доктрина Высшего Суда есть выражение высшей цели Божьего Бытия и одновременно выражение высшей цели человеческого существования, по достижении которой человечество восходит на новую ступень существования, присоединяясь к божественной сфере или воссоединяясь с ней.

И поскольку цель и смысл Божьего Бытия человеку, в целом, понятны, то в мире нет непознаваемых вещей и нет такого внешнего (внемирового) для социума обстоятельства, которое могло бы выступать угрозой существованию человечества. Единственная абсолютная угроза для человека – он сам; но оттого и дана была ему сила контролировать эту угрозу.

Эта монистическая позиция предполагает, что человек не в состоянии представить себя ни кем иным, кроме как «носителем Духа». Абстрактно он, конечно, знает, что органическое тело рождается, растет, стареет и умирает, – но не может прилагать эти представления к собственной сущности и собственной истории. Это природный процесс, это опыт, выходящий за пределы сознания, а потому представления человека о самом себе как о «телесном существе» лишены определенности (по крайней мере, в условиях монистического рационализма). Подтверждением этому служит известный вопрос Канта: «Где границы тела?» В данном случае неопределенность вопроса совсем другого рода, чем, к примеру, неопределенность вопроса: «Где границы Духа?». У Духа нет границ, они есть у человеческого познания, стремящегося реализовать основную цель Духа; но тело явно ограничено, а вот каким образом – неизвестно. Потому этот вопрос сам по себе оказывается из области антиномий, то есть за границей рациональности.

В традиции христианского рационализма невозможно «мыслить телом», а потому и мыслить о теле адекватно. Можно лишь символически, иносказательно, зафиксировать переход бытия в небытие, зафиксировать их как категории – не больше. Все более конкретные размышления будут их взаимно искажать: «бытие» будет представляться «небытием», «небытие» – «другим бытием».

Все это прямо или косвенно указывало на относительность рационалистического мироосмысления и рано или поздно должно было привести к его отрицанию и самоотрицанию. Объективная невозможность замечать какие-то вещи, чрезмерное подчинение исторического процесса логике, в конце концов, привели к тому, что на рубеже XIX–XX вв. миф неожиданно вернулся в область общественного сознания. Причем, он не был произвольным формированием антиисторических представлений, подобно античному мифу. Современный миф стал следствием, отражением, объективной угрозы истории со стороны неисторического мира (= природы).

Если в XVIII–XIX вв. самоотрицание истории было невозможно, потому что противоречило здравому смыслу, то со временем сама реальность порождает основания и обстоятельства, которые если не полностью подчиняют себе здравый смысл, то, по крайней мере, влияют на его формирование, навязывают человеку иные мировоззренческие ориентиры. Так, возрастающая интенсивность прогностической функции науки делает человечество более, чем когда-либо, зависимым – уже не от прошлого или настоящего, а от неизвестного, но предполагаемого будущего. Поскольку появляются внешние факторы, способные нарушить целостность реального мира, то и в картине мира возникают структуры, постепенно ускоряющие ее дискретность, – например факторы «абсолютного случая» или «абсолютной причины». От одного такого фактора может оказаться зависимой вся человеческая история. Сегодня в среде фундаментальных наук весьма популярен один такой фактор: это гипотеза о вероятном (и, видимо, весьма скором?) столкновении Земли с гигантским космическим телом. Поскольку в истории Вселенной эти случаи – не такая уж редкость, они своей беспощадной возможностью обессмысливают все рационалистические размышления по поводу бессмертия Духа – высшей цели общественного бытия и проч. На фоне простоты и однозначности возможного физического исчезновения человечества с лица Земли всякие метафизические аргументы выглядят патетически смешными; мировоззренческий цинизм же, напротив, кажется реалистичным и мудрым. Уже, казалось бы, нет смысла раздумывать, на каком основании должна завершаться история, если она вовсе не завершится, а насильственно оборвется. Сила вмешательства природы опережает волю Господа и растаптывает человечество, как слон муравья. Здесь нет ничего похожего на библейские апокалиптические сюжеты; как известно, даже картина Всемирного потопа не стала завершением истории, ибо в этом замысле особенно ясно проступала Высшая цель. Но у природы, не имеющей над собой контроля, нет цели.

В этом смысле, истинная эсхатология мифична, а не религиозно-рационалистична. В религиозной доктрине предполагается не конец мира, а конец «одного из возможных миров» и переход к следующему – истинному – потустороннему миру. В мифическом же существовании нет представления о противополагании жизни и смерти, «того» и «этого». Потому можно сказать, что мифический мир способен исчезнуть задолго до того, как исчезнуть: прежде чем астероид падет на Землю и уничтожит ее, человечество способно силой внутреннего страха перед этой катастрофой довести себя до нечеловеческого состояния. Не об этом ли писал когда-то Ф. Шиллер: «Герои уже давно мертвы, когда их настигает смерть»?

Сегодня мы, как никогда, ясно понимаем, что все лучшее на этом свете ведет к худшему. И это представление согласуется с христианской доктриной. В то же время, в отличие от традиционного христианства, миф устанавливает игровую атмосферу отношений человека к миру, которая распространяется и на проблему смерти. Сегодня происходит все больше и больше событий, подтверждающих несерьезное отношение к смерти; развитие нанотехнологий отражает возрастающее детское желание обмануть ее. В последнее время немалые средства вкладываются в разработку технологий «замораживания», замены отсутствующих или не функционирующих органов и других радикальных средств если не бессмертия, то бесконечного омоложения и т. д. Но все эти усилия носят откровенный «технологический», или «технический», характер: в них не проявляется сила Духа. И в этом принципиальное отличие традиционных (метафизических) и современных (физических) представлений о смерти и бессмертии. И смерть, и бессмертие – по-прежнему чисто социальные феномены. Поэтому все «лучшее», ведущее к «худшему» здесь, вновь становится «лучшим» там; светлое будущее есть потусторонне состояние. Мы ведь не принимаем всерьез «бессмертное» состояние одноклеточных. Тем не менее, подходя к решению этой проблемы конкретно и игнорируя метафизический аспект, мы начинаем действовать как одноклеточные, используя разум лишь как инструмент, свойство, помогающее достичь цели…

Трансформация этических параметров человеческой деятельности в условиях социального мифа

Итак, социальный миф во всех его проявлениях сегодня актуален для исследователей по нескольким причинам:

– он свидетельствует о существенных изменениях в области познания мира, а также об изменениях требований человека к самому себе как познающему субъекту и к миру, в котором он живет;

– его появление снижает вероятность предсказуемости событий, что не может не внушать тревогу, если речь идет о будущем;

– он изменяет сущность, место и роль рационалистических критериев оценки человеческой деятельности.

Все эти изменения можно было бы стоически принять как очередной естественный виток общественного развития и осознавать их постепенно, если бы они не влияли на судьбу фундаментальных смыслов и ценностей, от которых до сих пор непосредственно зависело будущее человечества. Поскольку миф, охватывая собой привычные рационалистические феномены, делает их другими, можно предположить, что изменяется не только рефлексивный характер отражения этих феноменов; проблемой становится сам принцип возможности их осуществления в мире. Так, если речь идет об общей переоценке рационалистических ценностей в человеческом мире, то не может не вызывать беспокойство ситуация изменения этических критериев оценки человеческой деятельности в целом и в научной сфере в частности .

В результате всплывает основной вопрос, задаваемый сегодня другими словами, но со старым смыслом. Это вопрос о том, насколько наше понимание сущности ситуации способно влиять на состояние самой ситуации? Насколько сознание творит бытие, если оно уже находится на таком уровне, когда творит мир как суррогат бытия? И не является ли творение мира подтверждением невозможности приблизиться к бытию..?

Этот основной вопрос можно сформулировать по-другому: не является ли усиление роли мифа в процессе человеческой жизнедеятельности свидетельством того, что человек постепенно возвращается в исходное неопределенное, полуживотное состояние? И в какой мере знание об этом способно влиять на этот процесс? Несмотря на радикальность этой постановки вопроса, нельзя ведь не согласиться с тем, что «действие со знанием дела» – это не «сама себя воспроизводящая и совершенствующая технология». Должно быть еще что-то – и до сих пор было что-то еще, – что все чаще сегодня воспринимается как неуместное и раздражающее: это моральная самоорганизация субъекта . Но если сопоставить упомянутые выше типы обмена веществ между человеком и природой, получится следующая картина. Первый тип такого обмена полностью зависит от природы и не поддается этическим критериям. Второй, порожденный социальной средой, полностью подпадает под этические критерии. Третий, нанотехнологический, соединяя природное и социальное, соединяет также моральное и имморальное, делает их обоюдное проявление произвольным и малопредсказуемым.

Таким образом, перечисленные выше особенности мифической ситуации свидетельствуют об утрате человеком способности принципиально познавать объективную реальность. Поскольку сам принцип объективной реальности ныне все чаще сводится к принципу вещественности, то традиционные субъект-объектные отношения, имевшие место в эпохи классики и модерна, уже не работают. На место человеческого субъекта начинают претендовать различного рода квази– или псевдосубъекты – такие, как наука – субъект, тело – субъект, природа – субъект и др. «Множественность возможных миров», или монад, превращается во «множественность действительных миров». И принципиальное отличие позиции Лейбница от современной ситуации в том, что мыслитель представлял эту множественность как возможную, то есть существующую на едином основании, а значит, познаваемую субъектом. Действительность же миров означает, что каждый из них – сам себе основание, «сам себе Дух», и связи между ними невозможны.

В такой ситуации отсутствия возможности познаваемости мира исчезает возможность любого предметного опыта, в том числе и морально-этического. Субъект начинает жить в мире, где «все полно демонов» (Фалес), среди непредсказуемости и неопределенности, – и теряет чувство ответственности за происходящее. Традиционные моральные принципы оценки и этические параметры практических результатов научного знания ныне сильно теснятся принципами адаптации, оперативности, (само)организации и желанием получить максимальный результат. Это приводит к появлению феноменов и ситуаций, с которыми общество ранее не сталкивалось, и которые оно не всегда способно сразу же адекватно оценить, но не потому, что они объективно являются новыми, а потому, что их новизна принципиально отличается от традиционных представлений о появлении нового в прошлом. Эти феномены и ситуации появляются в результате такого качественно высокого скачка научно-технического прогресса, который нарушает траекторию преемственности прошлого и будущего и делает возможности настоящего момента близкими к абсолютным. В результате объективность контроля человека за происходящим теряет смысл, в том числе и контроля над собственным морально-этическим состоянием.

Этические критерии, предъявляемые к человеческой деятельности в различное время, в силу своего характера казались несколько завышенными и не вполне адекватными объективной реальности. Но именно в этом и состояла их суть. Классическая и неклассическая эпохи основывались на представлении о возможности общественного и индивидуального развития согласно принципу бытийной иерархии, то есть на основании противоречия между сущим и должным. Этический опыт, распространяясь на сферу «должного», был единственным (хотя и нереальным) способом взаимосвязи настоящего и будущего. Можно сказать, что в классических условиях он выполнял прогностическую функцию, которая сохранилась за ним и в неклассическую эпоху, несмотря на то, что к ней прибавился еще и прогностический опыт марксистской политической экономии.

Эпоха постмодерна перевернула все традиционные представления, в том числе и о времени и пространстве. Принцип иерархии вытесняется принципом абсолютного равенства. Благодаря быстрому развитию высоких технологий и в особенности нанотехнологий, будущее, оставаясь самим собой, стало утрачивать метафизические параметры и все больше представлялось частью реальности. Стремительный прогресс конкретных, фундаментальных, наук демонстрирует реальное слияние настоящего и еще-не-сбывшегося. Это и есть реальность социального мифа, в котором для морального опыта в его традиционном виде – как опыта оценки наличного и сравнения с предполагаемым – места уже не остается. Впрочем, это не значит, что моральный опыт способен сразу обесцениться и мгновенно раствориться в утилитарных свойствах сверхновой человеческой деятельности. Речь сегодня идет лишь о том, насколько возможно и необходимо использование классического и неклассического морально-этического опыта в постсовременных условиях – особенно в научно-исследовательской среде.

На первый взгляд, высокая популярность этики в последние десятилетия должна внушать оптимизм. И в самом деле: в конце XX века заговорили об «этике ответственности» и в связи с этим – о целостном «этическом повороте» в философии; в начале века XXI от теоретического «тела» этической науки стали быстро отпочковываться прикладные области.

Смысл происходящего заключается в том, чтобы провести не только методологическую, но и общую мировоззренческую реформу относительно центральных категорий морально-этического опыта. Сфера этики должна быть очищена от идеалистических представлений и максимально приближена к насущным нуждам индивида и общества. Однако не стоит думать, что все это – последствия разочарования общества в социальных идеалах. Напротив: возрастающий авторитет научной сферы многим вселяет уверенность в том, что идеалы, наконец, становятся реальностью.

В результате мировоззренческая ситуация обретает двоякий смысл. С одной стороны, морально-этический опыт действительно получил новый импульс к развитию, вследствие чего можно говорить о моральном прогрессе как реальном, а не метафизическом феномене, то есть не как о «прогрессе представлений», а как о реальном изменении человеческого поведения. С другой же стороны, этот прогресс можно рассматривать как форму неловкого оправдания человечества перед собой за всю долгую историю авторитета моральных идеалов, которые сегодня все чаще трактуются как «беспочвенные фантазии», «бесплодные мечтания» и «витание в облаках».

Разумеется, не стоит рассматривать эту мировоззренческую реформу в духе уже известной «переоценки ценностей» начала ХIХ в. Пересмотр роли и функций морально-этического опыта не предполагает фатальной перемены отношения к нему. Однако в этой области человечество может стать заложником общей ситуации неопределенности, начало которой уже положено нарастающей скоростью научно-технического прогресса. Речь идет о том, что преемственность культурно-исторического опыта объективно сохраняется даже в условиях глобальной реформации мировоззрения. А потому, не желая делать радикальные выводы и действия, общество все же не может избежать радикализма в реальности. Оно желает контролировать развитие морально-этической сферы и при этом исключает из своего внимания взаимоотношения реформированной морали с другими сферами духовного опыта. В частности, обратное воздействие морали на науку не только усиливает произвольность развития последней, но и расширяет представления о вседозволенности в научно-исследовательской сфере. А воздействие этического опыта на религиозную сферу порождает соблазн очередного пересмотра основных религиозных догм с последующим приспособлением их к насущным потребностям общества. В этом случае социуму всерьез грозит опасность лишиться последнего прибежища незыблемого, вечного, и превратить весь мир в полигон интеллектуальных и технологических экспериментов.

Все это означает, что почти весь, накопленный в прошлом, мировоззренческий опыт может оказаться невостребованным в современных условиях и будет безжалостно отброшен либо же предельно абстрагирован в форме «славного исторического прошлого». Общество же, успешно разрешив многие вековые проблемы, обязательно столкнется с новыми, с которыми не будет в состоянии справиться традиционными путями, поскольку не успеет спрогнозировать их в опыте рефлексии (точнее, усилиями мифической рефлексии просто не сможет этого сделать).

Несмотря на то, что описанная мировоззренческая ситуация достаточно нова, уже можно увидеть определенные результаты этической трансформации. Основной задачей современного этического знания стало создание универсальной технологии этического мышления. Смысл ее проявляется в реализации определенных практических задач:

а) облегчить человеку понимание фундаментальных проблем морали (дать общее представление о сущности и соотношении добра и зла, сделать это представление более конкретным);

б) скорректировать нормы индивидуального и общественного поведения согласно принципам справедливости, милосердия, толерантности, вежливости и др.;

в) выработать механизм общественного контроля над состоянием и соблюдением этих норм и их исторической трансформацией.

Иными словами, практический характер «этического поворота» состоит в том, что технология мышления не работает в отрыве от технологии поведения. Более того, технология мышления и есть технология поведения, она существует в тождестве с ним, поскольку именно так и может подтверждать свою жизнеспособность.

Эти задачи кажутся и в самом деле актуальными и выполнимыми и, на первый взгляд, не слишком отличаются от задач, ставившихся в свое время классической и неклассической этикой. Однако здесь все же есть существенное отличие, влияющее на весь характер и смысл человеческого поведения. Проблема реального согласования «слова и дела» всегда интересовала мыслителей. Особенно результативным был в этом плане век Просвещения. Кант посвятил много страниц своих произведений обоснованию перехода от слов (знания) к действию (бытию), в котором он видел критерий моральности человеческого поступка. Пожалуй, никому другому в истории философии не удалось так убедительно показать драматичность морального опыта: человек, зная о существовании добра и принимая его формально, не в состоянии адекватно воплотить его в жизнь – и в этом суть его изначальной греховности.

Казалось бы, Кант не сказал ничего нового. Но мудрость его была в том, что он не лишил человека надежды, не обессмыслил моральный опыт. В том, что человек сначала думает о добре и зле, а потом переходит к реализации одного из них, и есть высший смысл предназначения человека. Человек осуществляет моральное действие не инстинктивно, не автоматически, не во сне, а осознанно, и значит, свободно и ответственно, – выбирая.

Иными словами, реальное тождество мысли о морали и морального действия попросту лишает человека выбора. А значит, лишает его возможности относиться к миру по-человечески, адекватно. У человека пропадает надобность совершать внутреннее усилие в каждой конкретной ситуации, поскольку моральный опыт становится для него данностью. «Этическая технология», в отличие от «этической логики», наполняет человеческие поступки ложной легкостью, – ложной потому, что непонятно, в чем основа новых норм поведения, что именно будет облегчать понимание моральных норм и принципов и т. д. Перечисленные выше задачи демонстрирует новую глобальную проблему: не означает ли все это, что появится (или уже появился) новый источник контроля над человеческим поведением? Этот вопрос вполне закономерен, поскольку в условиях глобальной утраты человечеством контроля над своим развитием есть угроза искусственного создания такого контролирующего феномена – как нового кумира…

Видимо, человечество не может не предчувствовать этой угрозы и, как может, старается ей противостоять. Своеобразной реакцией на технологичность морального опыта является практика этического дискурса. Иными словами, несмотря на то, что поведение современного человека развивается как единство мысли и действия, нет основания рассматривать это единство как полнейшее возвращение во времена коллективного мифического действия, где рефлексия отсутствовала. Современный социальный миф – в том числе и «миф новейшей морали» – предполагает не только результат действия, единый с мыслью, но и процесс действия, то есть самое мысль, облеченную в форму языка. Это позволяет мифическому опыту сохранять рефлексию в своем содержании.

В целом все это выглядит так. Единым действительным основанием этического опыта сегодня представляется дискурс как языковая трансформация трансцендентного основания бытия человечества. Происходит переход или перевод «этики сознания» не непосредственно в «этику поступка», а через «этику языка», что, конечно же, влияет на весь образ жизни человека, но не позволяет ему окончательно утратить связь с прошлым. Рефлексия, осуществляющаяся как отражение законов бытия в мышлении, все чаще вытесняется дискурсом, в основе которого лежит уже не закон, а порядки (или правила), устанавливаемые отчасти объективно, но отчасти все же произвольно – путем договора, соглашения между членами сообществ. В результате традиционные этические универсалии фигурируют в дискурсивном пространстве как «номиналии» – лишь благодаря словесному подтверждению. Критерии «моральности» или «аморальности» действий становятся размытыми, растворенными в дискурсивной аргументации и полностью зависящими от внешних обстоятельств. Но эти перемены обусловлены высокой целью – сохранением жизни на Земле. И пока эта жизнь существует, у человечества есть надежда силой своего Духа все-таки контролировать собственную деятельность и не позволить совершиться непоправимому.

 

Николай Семенов 

 

К вопросу о технике: техника, воля к власти, человек

Начнем несколько издалека. Философия, как известно, определяет себя в качестве дела радикального вопрошания. Ну а раз радикальное вопрошание, то и радикальное ответствование. К последнему, однако, часто не очень расположены, а возможно, и не способны. Впрочем, надо все-таки различать субъективную неспособность – и неспособность, обусловленную объективными обстоятельствами. Не вполне ясно, что сегодня означает понятие философской ответственности и как оно может себя реализовать в мире, где важнейшие решения принимают – кто? политики? эксперты? или уже сами информационные системы? Вопрос, который меня, в частности, интересует (помимо антропологического воздействия техники) таков: что значит рассуждать о современной технике? Насколько мы свободны в таком рассуждении? Не задает ли имплицитно сама техника рамки подобного обсуждения? Не значит ли это опять возвращаться к греческому понятию «техне»? Или же это будет своеобразным бегством от той новой бесконечности, с которой мы столкнулись? Ибо границы технического никем по-настоящему не определены. Можем ли мы по-прежнему рассуждать о технике, надеясь усмотреть ее «сокровенное существо»? Но это и значит – философствовать по-старому (а между тем философствовать о том, чего ранее не было). Хотя вопрос о технике по существу стоял всегда, однако в ХIХ и особенно ХХ в. он обострился настолько, что обрел некое новое качество. Какое?

Техника проникла во все поры человеческого существования и уже изнутри начала радикальную его трансформацию. Сейчас человеческая жизнь без техники – ничто; человеческое существование без его тотальной технической оснащенности – невозможно. Традиционный гуманизм стал чем-то архаичным; сама идея гуманизма – по меньшей мере имплицитно – девальвирована. Скажем так: техника произвела своего рода фальсификацию (в смысле Поппреа) самого человеческого существования в его человечности. Произведем две несложные «операции»: человек минус техника = ничто; человек плюс новейшая техника = таинственный «икс». С одной стороны, устрашающее (а для многих – обнадеживающее) могущество; с другой – чуть ли не фатальное поглощение собственно человеческого и уж точно его зависимость. Парадокс: техника неизмеримо расширяет наши возможности – и техника все сильнее связывает нас. Кажется, судьба самого человечества отныне связана с судьбой техники (в которой Хайдеггер, как известно, видел высшее и последнее выражение и воплощение западной метафизики); оно должно разделить эту судьбу.

Что же может сообщить философское рассуждение о технике, со всеми его претензиями (а ему посвящает свое время в общем-то узкая в сравнении с другими прослойка людей, часто пишущих и говорящих лишь друг для друга), не философам и этому обновленному миру? Какой вообще дискурс здесь уместен? Может ли философ питать надежду, что он будет услышан – не просто другими людьми, а, так сказать, этой новой событийностью мира, и что она «сочувственно» (или пусть даже агрессивно) отзовется его речи? Если философский императив древних философов гласил: «Проживи незаметно», то сегодня быть незаметным для философа – самое обычное дело; это, если угодно, его свершившаяся судьба. Не удивительно, что многие нынешние философы даже не называют себя так; они – «а-философы», «не-философы», «контр-философы» и «пост-философы».

Итак, меня интересует не только философия техники и философия власти; пожалуй, еще больше меня интересует воздействие технического мира и структур современной власти на саму философию, ее существо, ее дальнейшую судьбу. К примеру, затрагивают ли философское мышление, и как именно, то, что называют технологическими прорывами. Не начинают ли и в философии главную роль играть вовсе не те экзистенциальные события, которые воодушевляли философствование классических мыслителей, а, скорее, все более изощренные техники анализа? Если это так (а я думаю, что именно так), то меняется само лицо, сам статус философии. Личная творческая (экзистенциальная) одаренность, событийный ряд личной жизни, его важность и значимость, как бы отходят в тень, на задний план. А на первый выходит техническое измерение и умение вписаться в него, освоить его. Изменяется и понятие ответственности. Из фундаментальной моральной категории оно переходит в этом технизированном мире в разряд экспертной компетенции, специализированного знания. Ведь едва ли не главный наш вопрос – не кто вы, а в чем вы специалист? Даже в самой философии так; вы уже не просто философ, а специалист по Платону, либо Канту, либо какому-то узкому разделу философии ХХ века и т. д. Оно, это понятие ответственности, сопряжено также с требованием послушного и безусловного исполнения. Вы сами не знаете, но специалисты вам сказали – и теперь исполняйте.

Вернемся, однако, к нашей общей экспозиции. Мы живем в мире, насквозь пронизанном техникой; по существу в технизированном мире. Даже к так называемой естественной природе мы имеем теперь доступ лишь благодаря технике. Кто устанет в технике, в технологиях, то проиграл. Поэтому можно говорить о техническом могуществе, занимающем место Божественного Могущества. «Третий мир» – место сброса устаревших, отработанных, технологий. Сама политика становится некоей техникой, радикально меняя, следовательно, свой смысл. Политика в прежнем ее понимании, как публичное и открытое дело полиса, едва ли не мертва. Она невозможна без экспертов, специалистов разных профилей, рекламы, научно оснащенной пропаганды; все это разворачивается в реальности неведомой прежде телетопологии. И мы живем в мире, где идет угрожающая игра сил в борьбе за глобальную, мировую, власть. Отсюда – вопрос: как же соотносятся техничность самого мира и воля к власти, объектом которой становятся не те или иные люди, а мир в целом? И как все это сказывается на человеке, самом характере и существе его бытия? Не становится ли он, человек, своего рода «отсутствующим» в этом мире (что обрушивает сам фундамент всякой возможной антропологии)?

Вообще-то вопрос о технике – это вопрос человека, человеческий вопрос. Поэтому он обременен всеми коннотациями «человеческого способа существования»; и он все равно возвращает нас от вопроса о технике к вопросу о самом человеке. Но есть ведь и «вопрос самой Техники»; или техника как воплощенный в определенной организации бытия «вопрос», заданный уже отнюдь не на «человеческом языке». Есть такое расхожее выражение: «Ну, это вопрос техники»; то есть не нашего нравственного выбора, не Божественного повеления, не нашего желания или нежелания, не нового знания даже, а «просто техники, самой техники». Она перестала быть всего лишь нашим «протезом»; скорее она нас самих превращает в некий «протез» – причем, в принципе не очень-то и нужный. В самом деле, например, «в силу промышленного размножения оптических устройств человеческого зрения художника стало всего-навсего одним из множества способов получения образов, и художники Новейшего времени предпримут атаку на «самую сущность искусства», довершая тем самым свое самоубийство» (П. Вирильо. Машина зрения. СПб., 2004, с. 36). Эта «смерть искусства» неотделима от «смерти Бога» и «смерти человека». Если, согласно П. Валери, художник привносит свое тело, и, таким образом, искусство подволит к загадке тела (а человек и есть телесный дух и одухотворенное тело); и если, согласно П. Вирильо, «загадка техники подводит к загадке искусства», то, в конечном итоге, она вновь, но совершенно иначе, возвращает нас к загадке самого человека. Но уже загадке, не таинству.

В то же время она побуждает нас разомкнуть себя, свою «зацементированную идентичность», – к безусловной открытости Иному. Теории Техники – теории Машины (в ее абстрактном виде) еще не создано. Но совершенство современной техники изумляет, а предвидимое совершенство будущей способно пугать, вызывать страх и чувство фатальной зависимости от нее. Существует, однако, какая-то загадка этого технического совершенства, обеспечивающего и гарантирующего комфортность нашей жизни, неведомую прежним поколениям. (Непредставимое для них – привычное для нас; как же на самом деле изменился человек, – даже в области Представления!) Дело в том, что несмотря на все это растущее совершенство и надежность технического мира, он рано или поздно, но неизбежно дает вдруг фатальный сбой в каком-то месте и времени. И это кажется чем-то принципиальным, а не только досадной случайностью, ответственность за которую обычно взваливают на «человеческий фактор». Этот сбой столь же неизбежно влечет ужасные человеческие жертвы. Достаточно вспомнить хотя бы Чернобыль, трагедию «Курска», многочисленные и труднообъяснимые авиакатастрофы и т. п. Как будто бы человечество время от времени должно оплачивать жизнями это техническое могущество и совершенство, как раз и призванные гарантировать человеку безопасность и комфорт существования.

Но наибольшего совершенства эта техническая экспансия достигла совсем в другой области – а именно в области средств и приемов, способов ведения войны, уничтожения, подавления и подчинения, контроля. И это обусловлено не одними лишь экономическими и политическими обстоятельствами и потребностями; это также – и внутренняя загадка самой техники. Техника, далее, выявляет еще один – и, быть может, самый угрожающий и пугающий – феномен; наибольшее влияние на человека, на его формирование, как будто начинает оказывать не общение с другими (несмотря на «метафизическую трансцендентность» Другого, о которой изощренно говорят философы, другие все же подобны мне; род человеческий – не миф), а этот мир принципиально Иного, технический мир. Он ведь уже давно опосредует и наше общение, так что «непосредственное общение лицом к лицу» все более становится фикцией, утешительным самообманом. Техника, далее, удивительным образом совмещает в себе как кантовский принцип универсальности, так и ницшевский принцип дистанции (как различающего элемента). К технике так просто не подступишься – и без техники никак не обойдешься.

И вот вопрос: в каком же свете можно видеть, увидеть современную технику, которую выставляют напоказ именно затем, чтобы «существо» ее оказалось скрытым? И какими высказываниями мы можем о ней рассказать – и рассказать не то, что она сама о себе «сказывает»?

Сформулируем основные парадоксы: а) благодаря технике человек господствует над миром – но и сам во все большей степени зависим от техники; назовем это парадоксом технического могущества; б) техника проникает в такие тонкие сферы реальности, в которые сам по себе человек войти не может и не может даже зафиксировать их; таким образом, техника знаменует собой некую новую «виртуозность» и «утонченность» – но в то же время, кажется, власть технического ведет к некоему духовному «упрощению» человека; таков, если угодно, парадокс «технической виртуозности»: все более сложные технические системы – все более упрощенные духовные реалии; в) из сферы внешнего применения техническое проникает и внутрь самого человека, в сферу антропологическую, трасформируя ее самое, и таков парадокс техники как «человеческого творения»: она как бы сама начинает «творить» человека по своему «образу и подобию», знаменуя некую подспудную «антропологическую катастрофу» – одновременно с некими новыми «антропологическими обещаниями» (типа, например, симбиоза человека с электронным мозгом); г) разрушая традиционную религиозность и прежний взгляд на Таинственное, техника парадоксальным образом порождает свою собственную «мистику» и свой собственный «квазирелигиозный культ»; назовем это парадоксом «бездушности» и «научной иррациональности» техники, которая становится источником наших новых иллюзий и ложных упований; д) позволяя производить все больше (и более качественное и соблазняющее), она вовлекает человека и во все большее расточительство и потребление; таков, если угодно, парадокс «технической эффективности»; е) из средства достижения человеческих целей она превращается в самоцель; таков парадокс «технического мира» в целом, который из средства и пути к реальности (как природного, так и духовного бытия) превращается в их вытеснение. Наконец, если и можно говорить о «вызове техники», то это тоже своего рода парадокс, ибо это «нечеловеческий вызов», не просто обращенный к человеку, но ставящий под вопрос «человеческое как таковое». В этом смысле Техника размыкает привычный круг человеческого существования, обязывая и принуждая к какому-то новому самоопределению человека. Техника проблематизирует саму антропологию и ввожит в «игру», так сказать, новый онтологический контур. Невозможно уже говорить в терминах того, что «техника расширяет возможности человека, границы его могущества»; но равным образом и в терминах «демонизации техники». На самом деле и то, и другое, то есть и радужная вера в технический прогресс, и панический страх перед его непредсказуемыми последствиями, равно утаивают как раз «обратную сторону» техники.

Наша, так сказать, «триада» такова: техника, воля к власти и – между ними зажатое – человеческое существование. Или – если брать в «сущностном порядке» – сущность техники, сущность воли к власти, антропологическая сущность человека. Или, наконец, просто – техническое, властное, антропологическое, как оно, опять же, «располагается» между тем и другим, в поле их взаимодействия. А поскольку техническое и структуры власти перешли в совершенно новую фазу своей эволюции, то поле этого взаимодействия претерпело радикальную модификацию, центры тяготения сместились или рассеялись, стали виртуальными. Сама антропологическая структура должна была подвергнуться мощному, небывалому, воздействию. Так, согласно известному автору «дромологического проекта», отныне судьба человека – становиться все более репродуцируемым. Технэ окончательно-де заменяет природу; соответственно, человеческая идентичность, природная восприимчивость, само био-физическое существо человека подвергается агрессии и реконструкции. Уникальному больше нет места ни в одной из сфер выразительности и бытия человечества. И теперь изменению (собственно не изменению, а уничтожению) подлежат «не отдельные люди или народы, как прежде, а их жизненное и экономическое пространство» (Поль Вирильо. Информационная бомба. Стратегия обмана. СПб., 2002, с. 16). Пусть это и чрезмерные оценки; но ведь действительно, временные интервалы (скорость!) все более исчезают, а образ пространства все более раздувается. Наше привычное пространственно-временное восприятие просто не поспевает за этим, да и не может в это встроиться. А какое обесценение протяженности в политике! Ведь нет больше недостижимых точек.

А теперь обратим внимание на образную картину мира. Совершенно неслучаен такой бум вокруг темы визуальности, ибо она – «наиболее заметная сторона виртуализации», которая в первую очередь и заключается «в увеличении оптической плотности подобий реального мира» (П. Вирильо. Цит. произв., с. 19). Возникают техники синтетического видения, которые весь мир выставляют на обозрение, лишая его каких бы то ни было «слепых пятен» и «темных областей». Но это и есть полное «засвечивание мира», это означает радикальный отрыв от первичной реальности и создание сложной стереореальности. Адепты визуальности в этом смысле – всего лишь функционеры всей этой машинерии, а не так называемые исследователи. Так что речь фактически должна идти о катастрофе дереализации мира. (Автор, взгляды которого в силу их неслучайности мы здесь и излагаем, пишет буквально о «заболевании, вызываемом мгновенными коммуникациями, и об информационной революции всеобщего доносительства».) А следствия для самой философии? Не должны ли мы задаться вопросом о том, как же эта критическая деятельность обернулась самой настоящей наивностью? Ведь если все описанное верно, то это ведет к отрицанию всякой философской феноменологии: «теперь надо не “спасать феномены”, как того требует философия, а прятать их, оставлять без расчета, скорость которого не оставляет места какой бы то ни было осмысленной деятельности» (Там же, с. 99). Короче говоря, мы продвигаемся к «индустриализации самого живого» и созданию новой «биократии».

Но вернемся к вопросу о соотношении техники и воли к власти. Это «и», одновременно и сочленяющее, и различающее, содержит в себе некую загадку: между техникой и волей к власти что-то есть; что, вынужденное испытывать двойное напряжение? или кто? или мы можем уже говорить о самой технике как воле к власти, тотальном, безличном и потому совершенном воплощении этой последней? А если мы продолжаем говорить об их «антропологическом измерении», то что это могло бы означать? Расширяют ли они – или, напротив, подавляют это измерение?

Для меня – и это после всего, что было на этот счет написано и сказано, – и техника, и власть все еще остаются загадочными. Загадочно и само их сопряжение. Техника пронизывает весь наш мир, от его бытовой до его социально-экономической и даже религиозной и метафизической сторон. Техника кажется всемогущей. Современная же власть, которая парадоксальным образом стала одновременно и гораздо более мягкой и гибкой, и гораздо более бюрократической, слишком часто демонстрирует – несмотря на все свои институты – настоящее бессилие в разрешении самых злободневных и фундаментальных проблем современной жизни (таковы и проблема экологии, и проблема социальной справедливости, и проблема терроризма; можно было бы перечислять и дальше). Тем не менее «всемогущество» техники и «бессилие» власти странным образом сопряжены. Сводима ли власть к феномену (отношению) господства-подчинения? или поддержания общего порядка? или к классовой воле? или к божественному установлению (либо, напротив, к «дьявольскому искушению»)? или к функции сложных социальных систем? или (позиция Мишеля Фуко, противопоставлявшего свою схему юридически-дискурсивной модели власти) к всего лишь констелляции сил, действующих на другие силы?

Я сильно сомневаюсь, хотя что-то во всем этом есть. Но что именно конкретно? Затрудняюсь ответить. И вот этот феномен, когда мы затрудняемся ответить перед лицом вызова техники и власти, сам ведь нуждается в каком-то объяснении. Сочленение, взаимопогружение, взаимосвязь техники и воли к власти одновременно и необходимо, неизбежно – и вроде бы невозможно. В самом деле, ведь техника – это апофеоз рациональности и расчета. Собственно, я бы дал ей такое формальное определение: это разложение (сущего) на функции и такое их новое сочетание, которое дает абсолютное превышение продуктивности в том или ином определенном направлении. Напротив, воля к власти в своей основе кажется иррациональной, она витальна. Как же возможен это союз, производящий феномен с непредсказуемыми для нас последствиями? симбиоз, которому нам, кажется, нечего противопоставить, – даже религию, даже мораль?

Власть, воля к власти, инвестирует себя в технику; это беспроигрышный ход, ибо мы не можем без техники – ёниг4еёи ни в чем. Используя кантовский оборот речи, можно было бы сказать, что воля к власти дает технике смысл, содержание, а техника дает воле к власти новое направление. Ведь сама техника «не волит» и «не желает». Однако, что значит воля к власти? Это воля самой власти, которая волит саму себя, волит к самой себе. Будучи захвачены этим, вовлечены и включены в это «поле воления», люди и сами «волят к власти». Но их честолюбие всегда отстает, всегда вторично, производно, а не первично. Однако техника вроде бы не обходится без людей, ибо сама нуждается в обслуживании. Такова видимость. Вполне можно представить себе технически совершенный Город, который бесцельно, но точно продолжал бы функционировать, даже если бы все его жители исчезли. Так есть ли у техники некий внутренний смысл или она – именно она – свободна от него, целиком замещая его функцией? Никакой «сущности» техники, а только функция, которую человеческое бытие само по себе исполнить, реализовать не может, не способно. Чистая техничность и располагается уже по ту сторону человеческих возможностей. Таким образом, здесь преодолен «антропологический горизонт».

Но разве и сама техника не «погибает»? Она «погибает», чтобы, подобно Фениксу, возродиться из собственного «пепла» в еще более совершенной и устрашающей форме. Каждое новое техническое достижение, открывая новые возможности, создает и новые риски, новую скрытую угрозу, новую непредсказуемость.

Так что же – техника как воля к власти или воля к власти как техника (то есть уже вопрос техники)? Это не тождественные выражения. Что здесь является, говоря языком классической философии, «субъектом»? Техника или воля к власти? Рискну утверждать, что все-таки последняя, оказываясь метафизическим основанием техники. Без воли к власти современная техника не возникла бы; зато она (техника) является и, так сказать, наилучшим прикрытием, маскировкой воли к власти. Техникой восхищаются, на нее надеются, ей даже по-своему «молятся». Мы, следовательно, «употреблены и потреблены» двояким давлением – и «присвоены» им: волей к власти и техникой. Но еще раз подчеркнем и некую двусмысленность наших отношений и с техникой, и с властью. В самом деле, с одной стороны мы сами все в большей степени становимся каким-то «придатком» компьютеризированного мира. Непосредственная очевидность: я включаю монитор. Но более фундаментальный факт заключается в том, что я уже не могу не включить его, что это я подключен к Сети. С другой стороны – ощущение новых грандиозных возможностей, которыми нас соблазняет этот компьютеризированный универсум. Мы поддаемся этому соблазну – но не становимся ли мы при этом его адептами, утрачивая критическую способность мышления, которая переходит в разряд неактуальной архаики?

Но я – имея в виду человеческое существование – хочу поставить вопрос несколько по-другому. Изменяется сама структура данности/заданности. Впрочем, возможности языка позволяют дополнить эту структуру понятиями приданности, сданности, поданости и т. п. Нечто нам дано, нечто задано, нечто нам придано, нечто сдано, нечто буквально подано и продано. Но соответственно всегда была особая сфера того, что нам не было в принципе ни придано, ни сдано, ни продано, ни просто дано. Этой структурой запредельного и недостижимого определялось человеческое существо – в том числе и в его последних притязаниях. Однако техническая экспансия и технической могущество, кажется, посягают на нее, разрушают, делает недействительной, иллюзорной. Что утрачивает в таком случае человек? Иллюзии или самого себя?

Приведем конкретные примеры. Возьмем клинический случай, предполагающий виртуализацию действия или электронное воздействие на пациента на расстоянии. С одной стороны, какой выигрыш во времени! Но с другой – какое отстранение и даже устранение личной ответственности ученого и виновности пациента (если иметь в виду его согласие). Или наука, фактически превращающаяся в науку «терапевтической смерти», в своего рода мягкий суицид опять же с помощью компьютера, с помощью запрограммированной в науку смерти. Остановимся на вопросе об эвтаназии более подробно. Раньше человек должен был умереть неотвратимой смертью, которую не он сам избирает; и он должен был умереть, необходимо пройдя муки духовного и физического страдания. Зато ему была обещана возможность вечного спасения. Но что такое, собственно говоря, вечное спасение? Не повторение того же самого, а истинное самообретение и одновременно актуальная сопричастность Божественному. Таков один онтологический статус человеческого бытия. А теперь у человека есть – кое-где уже и юридически закрепленная – возможность самому выбрать себе смерть – и смерть комфортную, избавленную от необходимых страданий; облегченную, незаметную смерть. Но одновременно он отказывается от того, о чем говорят все религии, он предает и утрачивает эту перспективу вечного спасения, заменяя ее псевдоспасением сколь угодно долгого продления жизни, то есть не принципиально иного, а того же самого. Таков совершенно другой онтологический статус человеческого существования. Иначе говоря, такие технические возможности, как безболезненная эвтаназия или искусственное продление жизни, самым радикальным образом сказываются на онтологическом статусе человека. Человек онтологически становится чем-то иным – и как представляется мне, именно более ущербным.

 

Религиозная этика и современная антропология

 

Анжелики Керасиду 

 

В защиту христианской этики

В отношении христианской этики часто звучит обвинение в том, что она основана больше на интуиции, чем на разуме, и обращена в большей степени к нашим чувствам, чем к логическому мышлению. Христианство представляет собою законченную доктринально-философскую систему. Если кто-то готов принять его философские основы, ему следует также быть готовым принять и его учение, а также сделать над собой усилие и прийти к вере, которую предполагает это учение. Вера есть краеугольный камень всей христианской этико-философской системы, и если ее убрать, то вся конструкция рухнет. Современное западное общество, однако, не может подавить у людей религиозную свободу и свободу выбора, навязав им специфические религиозные традиции. Это одна из основных причин, почему многие неверующие моралисты заявляют, что секуляризованное общество не может принять основанную на христианстве и ориентированную на христианство этическую систему, поскольку не все люди испытывают те же чувства и эмоции. А потому безбожная этическая система, основанная на голом разуме, станет ей лучшей заменой, так как все мы обладаем тем, что именуется «человеческая логика».

Одной из серьезнейших проблем сегодня, которую никак не могут разрешить законодатели во всем мире и которая разводит по разным полюсам членов одного и того же сообщества, является вопрос об исследовании стволовых клеток. Грандиозный прогресс, достигнутый биотехнологиями за последние несколько десятилетий, вновь стал причиной споров о моральном статусе человеческого зародыша. Нас искушают открывающиеся перспективы новых, более эффективных, методов лечения. Мы получаем возможность излечения таких недугов, как рак, болезни Хантингтона и Альцгеймера. Однако за это придется заплатить определенную цену. Для разработки методики лечения этих болезней самыми перспективными считаются исследования в области использования человеческих эмбрионов. И хотя все, казалось бы, согласны с тем, что прогресс в медицине должен стать приоритетом каждого общества, в том, насколько далеко могут зайти наука и технологии для достижения этой цели, единства так и нет. Изначально считалось, что существующая легитимность абортов и внематочного зачатия (IVF?) достаточна для того, чтобы убедить противников и дать зеленый свет сторонникам исследований стволовых клеток. Однако этого не случилось. Одна из причин – существующие законы не совсем подходят для контролирования новых технологий, и необходимость в новых законах очевидна. Еще одна причина – еще более важная – состоит в разногласиях о том, на каких нравственных основах следует воздвигать здание этого нового законодательства. Разногласия между сторонниками и противниками исследований стволовых клеток человеческих эмбрионов лежат не в области легитимности изучения человеческого плода, но в сфере этичности его использования.

Этическая корректность изучения человеческого зародыша ставит вопрос о его личности. Каким нравственным статусом обладает неродившийся младенец и насколько он защищен – зависит от того, считать ли его человеческой личностью или нет. Чтобы ответить на этот мучительно трудный вопрос, нам необходимо дать удовлетворительное с этической точки зрения определение личности. Как и другие философские системы, христианство дает ответ на этот вопрос, однако применимость этого ответа в последнее время подвергается сомнениям из-за интуитивного характера, лежащего в основе христианской этической системы. Более утилитарная и рационально обоснованная секулярная этическая система кажется более подходящим кандидатом на эту роль.

Я попытаюсь доказать, что основанная на христианстве или ориентированная на христианство этическая система и концепция личности и личностности могут в равной степени быть обращены и к нашему разуму, и к нашей интуиции, и ее могут принять как верующие, так и неверующие. Я рассмотрю три примера, вызывающие сомнения по поводу личности: это престарелые люди, страдающие слабоумием (обратимым или необратимым), младенцы и зародыши. Я покажу, что секулярно-утили-тарные предположения являются элитарной функциональной системой, которая не учитывает огромную часть человечества, отказывая в моральном праве людям, не вписывающимся в установленные ею критерии личности. С другой стороны, основанная на христианстве этика предлагает систему, обнимающую собой все человечество и оставляющее за человеком его/ее неотъемлемое право на протяжении всей его/ее жизни. Я упомяну и общепринятое обвинение в том, что христианство поддерживает видовой шовинизм человечества, и докажу, что оно основано на непонимании и ложном истолковании христианской религии. В заключение я попытаюсь доказать, что любому человеку разумнее предпочесть общество, более ориентированное на христианскую этику и христианское понятие личности, чем быть членом общества чисто секулярного и утилитарного.

Исключительно для этого доклада я предположу, что существуют только две разновидности этики – христианская и секулярно-утилитар-ная. Возможно, многие христианские моралисты не согласятся с моим понятием о христианской этике, так же как и многие рационалисты сочтут мое описание утилитарной этики неадекватным и/или неполным. Между двумя полярными этическими системами – христианской и секулярной – существует множество разнообразных промежуточных этических систем. Каждая этическая теория нацелена на создание стройной системы ценностей, которая обнимала бы собою всю жизнь отдельного человека или общества и диктовала бы нравственные каноны, способные разрешить любые этические проблемы или вопросы. Когда речь заходит о биоэтике, возникает насущная потребность определить нравственные критерии, годные и приемлемые для современного общества. В настоящее время возможность применения биоэтической системы чрезвычайно важна. Правительства разных стран во всем мире обращаются к философам и моралистам за помощью в разработке законодательства по огромному числу новых биотехнологических методов, которые появляются буквально ежедневно. Разумеется, составление законов не входит в обязанности философов. Они могут лишь предложить теоретическую основу, на которой будут приниматься решения. Описанная здесь секулярно-утилитарная теория будет в основном опираться на труды таких мыслителей, как Питер Зингер, Джон Харрис, Майкл Тули и Хельга Кузе. Христианская нравственная теория будет следовать основному учению христианской религии.

Один из основных вопросов в области биоэтики – нравственно ли и позволительно ли заниматься исследованиями эмбриональных стволовых клеток? Даже несмотря на то, что Соединенное Королевство уже приняло решение в пользу таких исследований, похоже, далеко не все согласны с этим решением или с доводами, на которых оно основано. Ключевой вопрос здесь: каков моральный статус человеческого зародыша или каковым он должен быть и почему? Каждая теория предлагает свою собственную онтологию и антропологию, свою собственную концепцию личности и личностности и свою собственную систему ценностей. Что пытаются сделать неверующие моралисты, так это составить этическую теорию, которая была бы рациональной, логически связной и, в отличие от христианской этики, не нуждалась бы ни в какой метафизике в качестве основы. Этическая система, которую можно было бы широко принять, должна быть основана на фактах, которые можно изучить и продемонстрировать, а не на спорных ценностях. Каждое общество и каждый человек могут продолжать придерживаться собственной системы ценностей. Географическое положение, социальный статус, уровень образования или история страны могут оказывать влияние на верования, религии, метафизические теории, чувства и привычки, а также формируют и влияют на нравственные ценности людей. Однако, эти ценности могут оказаться совершенно случайными, как, например, факт крещения в православную веру только по той причине, что человек родился в Греции. Крещение в детстве не было результатом сознательного решения, принятого человеком после изучения вопроса или личного выбора, а, скорее, явилось социокультурным признаком, унаследованным им вместе с греческой национальностью. Когда же речь заходит об этических решениях, которые могут оказать влияние на целое общество, социальных норм и культурных особенностей уже недостаточно для того, чтобы оправдать нравственные принципы. Сторонники секуляризма заявляют, что нравственные нормы должны быть основаны на рациональных и бесспорных фактах.

Давайте начнем с секулярно-утилитарной теории личности и ее определения. Я еще раз хочу подчеркнуть, что данное изложение ни в коем случае не исчерпывает всех секулярно-утилитарных теорий, но представляет ту, которая, как я думаю, является из них наиболее характерной и самой авторитетной/важной. Основной вопрос этики вообще и биоэтики в частности таков: «что придает ценность человеческой жизни и, особенно, что делает ее более ценной, чем другие формы жизни?». Ответ на этот вопрос закладывает веру в то, что было бы нравственнее спасти не собаку, а человека, когда нет возможности спасти обоих. Или, другими словами, почему мы верим, что некто имеет право на жизнь, а другой – нет? Как замечает Тули, если некто не имеет права на жизнь, это не означает, что этот некто не имеет никаких прав вообще. Тем не менее это самое фундаментальное право, которое имеют все люди. Прежде всего, нам необходимо задать вопрос: что мы имеет в виду под «ценностью» человеческой жизни и почему мы считаем, что жизнь человека с нравственной точки зрения имеет более высокую ценность, чем жизнь животных или растений? Совершенно очевидно, что ценность представляют собой общие черты, имеющиеся у всех «ценных» особей. Это звучит как тавтология или игра словами. Прежде, чем мы найдем ответ на первый вопрос, нам придется еще задавать вопросы. Почему мы верим, что люди, с нравственной точки зрения, имеют более высокую ценность и больше заслуживают защиты и уважения, чем все остальные живые существа?

Давайте рассмотрим характерные черты людей и увидим, какие из них можно считать «ценными», а какие – нет. Первая, и наиболее очевидная, характерная черта – та, что они просто люди. Может ли в таком случае сама принадлежность к роду человеческому считаться ценностью? Неверующие моралисты считают, что нет. Принадлежность к виду Homo sapiens недостаточна для того, чтобы считать данную особь ценной. «Утверждать, что любой человек имеет право на жизнь только потому, что биологически он принадлежит к виду Homo sapiens, значит класть принадлежность к какому-либо виду в основу прав. Это так же невозможно, как класть в основу прав принадлежность к какой-либо расе». Это – очередной предрассудок, очередной ярлык – «-изм», а именно – видовой шовинизм. Хотя до сих пор мы использовали выражения «человек», «личность» и «человеческая особь» как синонимы, сейчас нам надо провести между ними смысловые различия. Действительно, в обиходном языке мы не делаем этих различий, однако «понятие личности не совпадает (выделено мною) с понятием «человеческая особь». Более точно: если особь считается человеческой, если она принадлежит к виду Homo sapiens, то личностью она считается не благодаря видовой принадлежности, но благодаря способностям, коими он обладает».

Отсюда: если принадлежность к роду человеческому не делает какого-либо человека ценным, то это означает, что многим людям не удастся застолбить себе местечко в высокопрестижном «Клубе Личностей». Цель неверующих моралистов – основать свои теории на более твердом фундаменте, а посему нуждаются в более обоснованных с нравственной точки зрения доводах. Они сводятся к перечню очень специфических критериев, которым должен соответствовать некто (или даже нечто, если вы рассматриваете A.I. [?]), дабы можно было считать и ценить его как личность. Прежде всего личность должна быть в состоянии оценить собственное существование, причем здесь имеется в виду не сознание, а, скорее, само-сознание. Это способность «осознавать себя в разное время и в разных местах». Следовательно, это существо «должно осознавать себя как независимый центр сознания, существующий в течение времени и способный предвидеть и желать ощущений». Разумность также имеет значение, но не обязательно высокого уровня. Личность должна быть способна к речи и общению с другими личностями через язык. Харрис считает, что язык есть высший критерий самосознания. Зингер говорит об автономии, а Тули описывает личность как «организм, который обладает понятием своего «Я» как субъекта, имеющего опыт длящегося бытия и других умственных состояний и который верит, что сам по себе он есть такое целостное существо». Итак, если продолжить такого рода определения, личность должна сознавать себя, быть способной строить планы на будущее и действовать в соответствии с этими планами, предсказывать последствия своих действий и брать на себя ответственность за них. Например, понимать, что если я ем яблоко из сада моего хозяина без его разрешения, то могу быть оттуда изгнан. Личности суть существа, имеющие мечты и надежды на свою жизнь, и могут обращаться к другим личностям и общаться с ними.

Этот перечень отнюдь не исчерпывает всех характерных черт личности, но предоставляет нам несколько самых основных. Все эти черты относятся к и предполагают существование нормального и работающего человеческого мозга, который и отвечает за все эти качества. Почти очевидно, что каждый читающий этот доклад отвечает всем этим требованиям и, разумеется, может причислить себя к категории «личностей». Если же вас попросить назвать всех «личностей», которых вы знаете, то вы, безусловно, приведете имена членов семьи и друзей, одноклассников и коллег, всех людей, с которыми вы знакомы, и даже тех, кого практически и не знаете, вроде продавщицы магазина, где вы покупаете газеты каждый день, или мужчину с кожаным портфелем, который каждый день в 6.15 утра проходит мимо ваших окон. Всех этих людей мы считаем личностями, даже если мы никогда не разговаривали с ними и не имеем ни малейшего понятия, о чем они мечтают и отвечают ли они за свои действия или нет. Того факта, что они выглядят и действуют, как мы, достаточно для того, чтобы нас в этом убедить. Мы автоматически предполагаем, что в теле данного индивидуума имеется нормальный человеческий мозг, способный нормально функционировать. Личность или нравственный статус этих людей вне сомнения. «Зрелую человеческую особь мы воспринимаем как личность. Но мы делаем это потому, что имеем на то нравственные причины. Например, я могу утверждать, что это зрелый человек, такой же, как я. Следовательно, мне следует оказывать ему или ей уважение так же, как я ожидаю такого же уважения с его или ее стороны».

Похоже, в отношении взрослых и здоровых человеческих особей все ясно и понятно. Эти люди могут демонстрировать такие свои способности, как самосознание, автономия, искусство общения или разума. Им не угрожает лишение права их личности, даже если иногда они не отвечают за свои действия или даже когда они решают, что больше не хотят жить. Способность решать для себя и сообщать о своих решениях другим людям является достаточным свидетельством их личностности. Но что происходит с людьми (или, по крайней мере, с человеческими особями), которым не повезло и которые не в состоянии соответствовать некоторым из вышеупомянутых критериев? Сколько этих характерных черт должен он или она утратить, чтобы стать бесполезным? Что нам остается думать и как нам следует обращаться с людьми с поврежденным мозгом, а также с теми, у кого мозг вообще не функционирует? И как быть с теми людьми, которые пребывают на периферии или за пределами человеческого общества? Рассмотрим три случая. Первый – это люди с выраженным слабоумием, вторые – новорожденные дети и третий – нерожденные дети, или человеческие зародыши. Попытаемся определить, могут ли особи, принадлежащие к трем упомянутым категориям, считаться личностями или нет, и почему.

Безумие – это состояние, относящееся к потере познавательной функции мозга, вызванной болезнью или травмой. Изменения происходят постепенно и с разной скоростью – у кого-то быстрее, у кого-то медленнее. Причины слабоумия или характер изменений, происходящих в мозге, определяют, обратимо слабоумие у данного человека или необратимо. К познавательным функциям, повреждаемым слабоумием, относятся, среди прочих, способность к принятию решений и выносу суждений, память, ориентация в пространстве, мышление и рассуждение, а также языковое общение. Величайший фактор риска для развития слабоумия – это престарелый возраст. Разумеется, к слабоумию могут привести и другие причины, например наследственная болезнь Альцгеймера и болезнь Хантингтона и даже недолеченные инфекции или болезни, связанные с нарушением обмена веществ. Подсчитано, что от 5 до 8 % людей после 65 лет имеют какую-либо форму слабоумия, и каждые пять лет после 65 их количество удваивается.

Слабоумие воздействует на мозг, то есть на орган, который неверующие моралисты считают источником личности. Человек, страдающий слабоумием, постепенно теряет все эти способности, которые делают его/ее личностью, и в конце концов опускается на уровень просто человеческой особи. Поскольку это состояние прогрессирующее, человек переходит от бытия к небытию не сразу. Все это время человек проходит разные степени личности и полу-личности до тех пор, пока он (или она) не достигнет состояния безличностности – когда личности уже нет. Мы можем также описать этот процесс как медленное, чрезвычайно болезненное и мучительное приближение к «смерти», а обратимое слабоумие – как «состояние, близкое к смерти». Очень трудно определить ту точку, когда личность перестает существовать и человек превращается просто в человеческую особь, но это общая неразрешенная проблема, с которой сталкивается философия, когда она имеет дело с прогрессирующими состояниями.

Итак, согласно секулярной этике, кратко изложенной выше, страдающие слабоумием люди не только теряют свое место в клубе личностей, но также неизбежно утрачивают и свои права. Наряду с повреждением их мозга уменьшается также и их нравственный статус. Это означает, что защита их фундаментального морального права – права на жизнь – также более не оправданна. Потеряв свои мыслительные способности, эти люди не имеют более права претендовать на жизнь и уважение. Они уже более не представляют «ценности». Они все еще могут пользоваться правом на благосостояние и защиту, но это никак не вытекает из их прямой, неотъемлемой, ценности. Их существование может считаться стоящим того только в том случае, если есть человек, который все еще заботится о нем. Убив их, им не будет причинено никакого вреда – вред будет причинен тем, что желает сохранить им жизнь. Очевидно, что их претензии на благополучие и безопасность могут быть не сильнее, чем у другого неразумного существа, например животного. Следовательно, в условиях выбора, кого спасти – человека или собаку, – когда невозможно спасти обоих, слабоумный человек может занять место собаки.

Здесь мы можем увидеть параллель с социальным аспектом жизни этих людей. Слабоумные люди действительно теряют свои законные права, такие как право голосовать и быть избранными. Общество признает, что люди с сомнительными или ограниченными умственными способностями не в состоянии участвовать в общественной жизни и оказывать на нее влияние. В некоторых странах, где голосование до сих пор обязательно, люди, достигшие определенного возраста, имеют возможность воздержаться от своего права выбирать и быть избранными, независимо от того, имеют ли они медицинские показания, влияющие на их суждение, или нет. В Древней Греции и Древнем Риме это означало утрату личности. Только личности имели право участвовать в общественной жизни, и только свободные мужчины считались личностями. Рабы, например, не имели права избирать и быть избранными и, следовательно, не имели также и права на жизнь. В современном западном обществе люди, страдающие слабоумием, исключены из общественной жизни, однако все еще имеют законное право на жизнь. Если кто-то покусится на жизнь слабоумного человека, то будет обвинен в убийстве. Согласно секулярной этической теории, в таком случае обвинение в убийстве не оправданно. Деяние все еще может быть признано убийством, но не убийством человека, а скорее убийством неразумного существа. Это звучит парадоксально, для меня, по крайней мере, что этические нормы не требуют от нас защищать жизнь такого человека, однако этого требуют законодательные акты.

В обществе, полностью основанном на описанной выше безбожной нравственной теории, будущее таких людей будет небезопасным. Эти люди могут считаться «почетными» членами общества личностей, поскольку они когда-то к нему принадлежали, а посему могут быть наделены косвенными моральными правами, особенно в том случае, если все же есть личности, которые заботятся о них и считают их существование сколько-нибудь полезным и небезнадежным. Однако когда их права входят в противоречие с правами личности, они не могут продолжать пользоваться ими. Это не обязательно означает, что по больницам будут ходить палачи и без всяких на то оснований умерщвлять всех недееспособных умственно людей. Но что если 75-летний старик, страдающий тяжелой и необратимой формой слабоумия, может стать прекрасным донором органов для 25-летних обладающих личностью людей в случае срочной необходимости пересадки почки, печени или легкого? У старика нет ни единого шанса на выздоровление. Он уже потерял бо́льшую часть своих умственных способностей. Он не может говорить и не узнает никого из членов своей семьи. Его состояние постоянно ухудшается до тех пор, пока он не достигает состояния растения и, в конце концов, он умирает. Этот человек ничего не может предложить ни своей семье, ни друзьям, ни другим людям. Вместо этого он только истощает свою семью и психологически, и финансово, а также использует ресурсы системы здравоохранения без всякого видимого на то основания.

На другой чаше весов у нас три человека – три личности, молодых и многообещающих. Их умственные способности в полном порядке. Они могут думать, действовать и вступать в отношения. У них есть семьи, которые любят их. Семьи, друзья и общество рассчитывают на них и надеются, что они используют свой потенциал и внесут свой вклад в общее благо. Корректно ли с этической точки зрения лишить их права на жизнь, а также лишить все общество их полезных жизней? Кажется, совершенно логично предположить, что старику следует позволить умереть или даже убить его на несколько лет раньше, дабы спасти жизни троих молодых людей-личностей. Дать возможность молодым людям жить и процветать. Таким образом, они принесли бы пользу себе, своим семьям и обществу в целом. Старика избавили бы от нескольких лет деградации, прозябания в ведущем к вырождению недуге. Ему лучше было бы умереть, лучше в этом случае было бы и его семье, и всему обществу. Что же «безнравственного» в таком исходе?

Прежде, чем мы перейдем к другим примерам, давайте на минутку остановимся и рассмотрим ситуацию с человеком, который страдает некоей формой обратимого слабоумия. В этом случае не совсем ясно, стоит ли жертвовать его жизнью ради спасения троих других людей, во всяком случае, без согласия его или его родственников. Этот индивидуум только что выпал из круга личностей, тем не менее он может снова в него попасть. У него есть, по крайней мере теоретически, потенциальная возможность снова стать личностью, хотя это и требует лечения. Имеет ли он право, однако, использовать медицинские средства? Здесь мы снова сталкиваемся с проблемой выбора, когда два человека – один здоровый, а другой, страдающий обратимой формой слабоумия, – оказываются в опасной ситуации, но спасти можно только одного из них. Одинаково ли ценны два эти человека или же один из них более ценен, чем другой? Мы уже убедились, что право на жизнь и, следовательно, право на медицинское лечение принадлежит исключительно людям-личностям. Аналогичное право может быть предоставлено только потенциальным личностям почти как дар. В секулярной этике потенциальная возможность личности – как отсутствие личностности – достаточна для признания за кем-либо косвенного морального права, но никак не прямого. В противном случае все потенциальные личности, например новорожденные младенцы или вскоре готовые родиться, должны быть наделены фундаментальными правами. Как мы вскоре убедимся, согласно секулярной этике, это не так. Однако, что здесь особенно важно, так это то, что данный пример помогает нам понять природу личности. Согласно секулярной этике, быть личностью – это не то, что дается вместе с принадлежностью к человеческому роду. Это не является неотъемлемой частью человеческой биологии. Это, скорее, нечто, что человек приобретает по ходу, что раскрывается в процессе его бытия, это то, чем он становится, но это не обязательно остается с ним до конца его физической жизни. Совсем не очевидно, что человек по своей природе является личностью, а личность – человеком по своей природе. Личностность зависит от качества мозга и от способности демонстрировать определенные умственные способности.

Мы только что видели, что происходит с некоторыми людьми к концу их жизни. Кажется, что люди оказываются в подобной ситуации также и в начале своей жизни, когда они только что родились на свет или еще совсем малые дети. У новорожденных и годовалых детей многие способности, присущие личности, еще не развились. Они сознательны, они могут общаться с окружающим миром и формировать отношения с другими людьми, однако пока не намного ушли в этом смысле от собаки или кошки. Их физиологическое развитие также еще полное. Некоторые основные функции, такие, как зрение и слух, развиты пока что недостаточно. Они не осознают себя, а это означает, что они не способны проводить различие между собой и окружающими. Они не способны иметь какие-либо проводить какую-либо связь между действиями и их последствиями и, разумеется, не способны говорить. Уровень развития их нервной системы еще весьма примитивен, и в этом смысле они схожи с животными. Принято считать, что дети обретают все те функции, которые делают их личностью, не ранее, чем по достижении ими двух лет.

Ребенок моложе двух лет не может считаться полноправным членом «Клуба Личностей». Он не может на достаточном уровне общаться с другими и напрямую вносить свой вклад в благосостояние и процветание группы. Разумеется, он может приносить радость и счастье людям, которые заботятся о нем, однако то же самое делает и домашнее животное. Он не дотягивает до положения, которое занимает полноценная личность. Он не может стать даже почетным членом Клуба, как, например, человек, в настоящее время страдающий слабоумием. Об этом ребенке не помнят, что когда-то он был личностью. Личностность – это еще только его будущая возможность, а не память о его прошлом. Эта возможность может и не реализоваться, если выяснится, что ребенок страдает каким-либо умственным недугом или же если он умрет прежде, чем достигнет стадии личностной зрелости. Секулярные моралисты не принимают доводов о потенциальной возможности ребенка стать личностью. Тот факт, что в будущем ребенок может стать личностью, не означает для них, что в данный момент к нему следует относиться как к полноценной личности. Как отмечает Харрис: «Мы все потенциально мертвы, однако никто не говорит, что это дает основания относиться к нам так, как будто мы уже умерли».

Итак, что нам следует думать о детях? Есть ли у нас моральное оправдание не заботиться о них, эксплуатировать их и даже убивать ради блага нашего общества? Проблема прав детей имеет долгую историю. Не считать ребенка реальной, полноценной, личностью – это не новшество нашего времени. Совсем наоборот. На самом деле только в последний век дети обрели непосредственные фундаментальные права. В Древней Греции дети считались собственностью своего отца, без всякого независимого морального статуса. Хотя их принадлежность к роду человеческому была признана и защищена – отсюда благополучие и образование детей было очень важным аспектом жизни древнегреческих городов-государств – в некоторых районах Греции убийство новорожденных было общей практикой и использовалось в целях как ограничения рождаемости, так и евгеники. В Спарте, где господствовал идеал физической силы и здоровья, дети, рожденные с каким-либо физическим уродством или умственно неполноценные, уничтожались – их сбрасывали со скалы. В других государствах, таких как Фивы и Афины, нежеланных детей относили в горы и оставляли там умирать. Римляне причисляли своих детей к категории «res» («вещь»), наряду со своими женами, рабами, одушевленным и неодушевленным имуществом. В эпоху Просвещения такие философы, как Вильям Годвин и Жан-Жак Руссо, рассматривали детей как будущее общество и начали переоценивать их фундаментальные права, однако, только в 1989 году стандарт прав детей был обобщен в едином правовом документе и одобрен международным сообществом.

Законные права и фундаментальные права не всегда совпадают. Законы установлены для того, чтобы защищать фундаментальные права, однако существование законных прав не обязательно меняет природу нравственного статуса их субъекта. Законы, защищающие право детей на жизнь, не подразумевают того, что дети суть личности, по крайней мере в описанном выше смысле. Вот почему большая часть их прав законно рассматривается как обязанности их родителей или государства. Тем не менее нам необходимо отметить, что родители считаются не собственниками детей, но их опекунами. Например, родитель не имеет права продать или даже отдать своего ребенка на медицинские и другие эксперименты. Родители лишь управляют жизнью своих детей до тех пор, пока они не вырастут настолько, чтобы делать это самим. По причине своего юного возраста и ограниченного умственного развития дети не могут решать за себя и защищать свои права и привилегии. В обществах, где личности с нравственной точки зрения считаются выше, чем неличности, фундаментальные и законные права неличностей неизбежно отодвигаются на второй план по сравнению с правами личностей. В данном случае опять же жизнь ребенка не может считаться более ценной или такой же ценной, как жизнь взрослой личности. Все же считается безнравственно беспричинно убить ребенка, особенно в том случае, если есть личность, которая о нем заботится. Тем не менее, согласно секулярной этике, если нам придется выбирать между жизнью ребенка и жизнью личности, приоритет придется отдать взрослой личности.

Похоже, что с точки зрения секулярной этики, случай с человеческим зародышем разрешается еще проще. Человеческий плод, особенно на ранней стадии беременности, вообще не является объектом нравственного внимания, оказываемого личностям. Они подпадают под категорию растений или органического вещества. Печень, например, не является носителем морального статуса какого-либо уровня – это просто орган, не имеющий иного значения. Разумеется, было бы безнравственно повредить печень, когда имеется некто, кто нуждается в органе для пересадки. Однако безнравственность такового деяния заключается не в повреждении печени как таковой, а в невозможности спасти жизнь личности. Как заявляют секулярные моралисты, то же самое нам следует думать и по поводу нерожденных младенцев. Человеческий зародыш – это не более чем сгусток клеток. Это, конечно, живое существо, но не более чем амеба или вирус. Они взаимодействуют с окружающей средой, но не на более высоком уровне, чем дерево или другое растение. После 18–20 недель беременности младенца можно считать разумным существом, однако опять-таки их разумность – не более чем разумность цыпленка. С введением же в практику внематочного оплодотворения даже различие между зародышами, находящимися в матке и находящимися вне матки, стало не таким уж радикальным. Независимо от того, пребывает ли зародыш в утробе матери или в пробирке, его будущее полностью зависит от желания его попечителей.

Нерожденных младенцев можно уничтожить или абортировать. Их можно использовать для исследований или в терапевтических целях. Нет никакой необходимости оправдывать убийство нерожденного младенца, покуда эти действия или эксперименты не представляют никакой угрозы для жизни и благополучия личностей. Эта точка зрения, по-видимому, находится в связке с легализацией абортов и обилием в западных странах «абортивного материала». Аборт может быть произведен по требованию женщины практически на любом сроке беременности, и нежеланные зародыши выбрасываются уже по крайней мере пять или десять лет. В некоторых странах принят закон, разрешающий исследования на человеческих зародышах, даже несмотря на то, что обещанные от этого блага все еще расплывчаты и неопределенны. И разум, и чувства (по крайней мере, чувства, отделенные от каких бы то ни было метафизических претензий) поддерживают убеждение в том, что клетки, даже представляющие собою человеческий зародыш, не могут быть рассматриваемы в качестве носителей каких бы то ни было фундаментальных прав.

Зачатие не считается началом человеческой жизни просто потому, что жизненный цикл никогда не кончается. Человеческий сперматозоид и человеческая яйцеклетка, когда они сливаются, уже образуют жизнь, причем жизнь человека. Зачатие также не считается началом отдельной человеческой жизни. И не всегда случается так, что оплодотворенная яйцеклетка приводит к созданию нового человеческого существа. Во время беременности может произойти все что угодно. «Оплодотворенная яйцеклетка может перерасти в раковую опухоль, которая будет угрожать жизни матери. Мы же не считаем бородавку отдельной личностью. Даже если мы рассматриваем “удачное” зачатие, мы знаем, что зигота в конце концов разделится на зародыш и трофобласт (?). Зародыш вырастет и превратится сперва в плод, затем в младенца, а трофобласт превратится в плаценту и пуповину, через которую будет поддерживаться жизнь плода вплоть до дня появления младенца на свет. Затем плаценту и пуповину выбросят. Здесь важно отметить, что “трофобластные ткани являются живыми, человеческими, и имеют тот же генетический состав, что и плод”». Еще одна возможность: зигота может разделиться надвое, и из нее сформируется не один, а два ребенка. Кроме того, если мы посмотрим на физиологию и нервную систему зародыша, даже на поздних сроках беременности, когда он становится младенцем, мы увидим, что он ничем не отличается от любого представителя животного мира. Более того, тот факт, что он имеет человеческое происхождение и потенциально может превратиться во взрослую человеческую особь, не может добавить никакого веса в его моральный статус. Как мы уже видели выше, секулярная нравственность не признает видовых различий. В обществе, где ценится равенство, происхождение не должно давать привилегий существам, не обладающим признаками личностности. К тому же довод о потенциальной возможности стать личностью никак не служит гарантией безопасности жизни нерожденного младенца. Как и в случае с новорожденными, отношение к А как к Х, когда А всего лишь имеет возможность стать Х, считается с рациональной точки зрения неоправданным. И в случае с зародышем его возможность стать взрослой полноценной личностью меньше, чем у ребенка, а путь, который он должен для этого пройти, длиннее. Следовательно, манипуляции, использование и уничтожение человеческих зародышей, бесспорно, с нравственной точки зрения разрешаются.

Здесь я хотел бы кратко обобщить понятия секулярных моралистов о личности. Секулярная этика придерживается функционального понимания личности. Оно основано, скорее, на научно доказанных фактах, которые легко продемонстрировать, чем на спорных ценностях, и следует урезанному, логическому, образу мышления. Мы можем описать эту теорию как редуктивный натурализм. Личности – это те люди, которые обладают и способны использовать набор умственных способностей, таких как язык, абстрактное мышление, способность к различению понятий и самосознание. Секулярная этика свободна от каких бы то ни было предпочтений по принадлежности к роду человеческому («человекизма»). Принадлежность к виду Homo sapiens недостаточна для того, чтобы сделать кого-либо личностью и, соответственно, не бытность Homo sapiens не исключает возможности того, чтобы считаться личностью. Все зависит от степени развития и качества мозга индивидуума. Секулярная этика готова принять как равного кого угодно, кто может общаться и взаимодействовать с другими на том же уровне, а также может нести ответственность и обладать правами личности.

В этом – одно из важнейших различий между этикой секулярной и этикой христианской. Там, где секуляризм поддерживает редуктивный натурализм, христианство выдвигает на первый план онтологический персонализм. Для христианской этики принадлежность к роду человеческому достаточна для того, чтобы считаться личностью. В высокоразвитом, функционирующем в полную силу мозге нет необходимости, чтобы пройти экзамен на бытность личностью. Принципиальный постулат (теологу-мен) христианской антропологии состоит в том, что человек есть образ Божий. «Все христианское учение стоит на толковании выражения <…> “по Его образу и подобию”». Оно очерчивает символические взаимоотношения между человеком и Богом. Это выражение берет начало из Книги Бытия 1:27: «Бог создал человека по образу Своему…» В традиции христианской религии учение о человеке как образе Божьем довольно сложна. В общем можно сказать, что это выражение в основном относится к двум вещам: это, во-первых, собственная само-актуализация Бога через человечество и, во-вторых, забота Бога о человечестве. Человек отражает божество Господа в человеческой способности реализовывать дарованные ему уникальные способности. Это именно те качества, которые дают Богу возможность проявляться в людях. Подобие человека Богу можно понимать как реализацию всех его качеств, которые делают человека похожим на Бога. И если образ Божий (eikon Theou) есть нечто, с чем люди рождаются на свет, то подобие (homoiosis) есть то, что они стремятся обрести. Процесс обожения (theosis) долог и труден. За всю историю человечества очень мало людей достигли этого состояния. Труд с целью обрести богоподобие может рассматриваться как стремление к целостности, и для большинства людей этот долгий путь длится всю жизнь.

Происхождение человека дает ему/ей личность. Это неотъемлемая черта, не отделимая от принадлежности к роду человеческому. Тот факт, что человек несет на себе образ Божий, означает, что человек похож на своего Создателя, и именно это определяет человека как нравственно значимую сущность, то есть как личность. Для тех, кто желает глубоко изучить понятия «образ» и «подобие», имеется доступная и очень подробная литература. Подробное рассмотрение этой концепции лежит за рамками этого небольшого доклада. Тем не менее здесь важно подчеркнуть три основных черты традиционной трактовки понятия образа Божия: во-первых, выражение «образ Божий» обозначает неотменимые отношения между Богом и человеком. Во-вторых, эта человеческая похожесть на Бога не означает какой бы то ни было физической похожести и не подразумевает того, что человек может стать равным Богу. Человек и Бог – тварь и Творец – разносущны (heterousioi), то есть имеют разную природу. «Образ Божий» обозначает некое качество или аспект, посредством которого человек был сотворен подобным Богу. Это качество отличает человека от всех животных, так как только человек сотворен по образу Божию. И, в-третьих, эта черта подразумевает динамичные отношения между ограниченным человеком и беспредельным Богом: внутреннее стремление человека к совершенству и достижение им богоподобия.

Если мы посмотрим, как Отцы Церкви и богословы пытаются объяснить понятие образа Божия, может показаться, что между ними и тем, как секулярные моралисты трактуют понятие «личности», имеется очень большое сходство. Св. Августин обращается к образу Божию в связи с понятиями «память», «ум» и «воля»; он проводил параллель между этими качествами и Пресвятой Троицей. Фома Аквинский, под влиянием греческой философии, усмотрел образ Божий в человеческих умственных способностях. Богословы прошлого столетия, например Вальтер Эйхродт (Walter Eichrodt), подчеркивали такие аспекты личности, как самосознание (осознание своего «Я») и эмоции, которых лишены животные. Карл Барт говорит о способности человека устанавливать отношения с другими людьми и с Богом. Опасность того, что христианское богословие может впасть в искушение определять понятие личности через перечень характеристик, как это делает секулярная этика, очевидна. Однако разница между двумя этими философскими системами состоит в следующем: если секулярная этика пытается выявить сущность, онтологию личности, указывая на ее свойства, христианские мыслители просто описывают то, что они считают основными качествами человека, помогающими ему в актуализации своего потенциала, то есть в достижении обожения. Они не пытаются разрушить онтологию человека, потому что, как мы уже сказали ранее, христианская этика предлагает онтологическую модель, которая понимает личностность как неотъемлемую, а потому – не отделимую от человеческой онтологии черту каждого человека.

Логично, что для христианской этики ответ на вопрос о том, является ли слабоумный старик, новорожденный младенец или даже человеческий зародыш личностью, вовсе не вызывает сомнений. Наоборот, само собой разумеется, что каждый человек является личностью с момента зачатия и до конца земной жизни. Если личностность составляет часть человеческой онтологии, тогда бытность человеком есть достаточный критерий для того, чтобы считаться личностью. И чтобы ответить на этот вопрос, не нужны никакие тесты на умственные способности, ни перечни характерных признаков. Христианство считает каждого человека уникальной и незаменимой сущностью, образом Божьим. Каждый человек обязан любить и уважать каждого другого человека – собрата по человечеству. Иисус дал человеку только две заповеди: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всем разумением твоим, и всею душою твоею, и всей крепостию твоею – вот первая заповедь! Вторая, подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя. Иной большей сих заповеди нет». Он ответил на вопрос: «Кто есть мой ближний?» притчей о милосердном самарянине. Эта притча учит нас, что каждый человек есть наш ближний, независимо от социальных, политических, национальных и других различий. Это краеугольный камень христианской этики, подобно тому, как понятие «образ Божий» есть краеугольный камень христианской антропологии. Онтологический персонализм основан на двух этих идеях-аксиомах. Он гласит: каждый человек – ценная личность, и неотъемлемое качество личностности появляется в момент зарождения новой человеческой жизни и присутствует на протяжении всей жизни.

Такого рода объяснение понятия личности открывает христианскую этику для критики. Ее легко можно обвинить в приверженности видовым различиям (видовом шовинизме). Это обвинение является продолжением долгой традиции направленных против христианской религии обвинений в антропоцентризме. Христианское учение об уникальности каждого человека и акценте на его божественном происхождении, а также ложно истолкованное учение о Вселенной привели к колоссальным необратимым экологическим катастрофам. Многие считают, что христианство несет ответственность за все зло, происходящее от человеческого эгоизма. В 1967 году Линн Уайт опубликовал труд под названием

«Исторические корни нашего экологического кризиса», где он разъясняет, почему появление христианства стало корнем всех зол. «Особенно в его западной форме, христианство является самой антропоцентричной религией, когда-либо известной миру», – пишет он. Он прослеживает начало эксплуатации природы с конца XI века, когда все греческие и арабские научные труды были переведены на латынь и, таким образом, стали доступны западному миру. Научная революция нуждалась в теоретическом и философском обосновании. Это обоснование обеспечила христианская религия. «Победа христианства над язычеством стала величайшей физической революцией в истории нашей культуры». Он уверен в том, что в Библии природе дается единственная цель – служить человеку, а христианство учит нас, что «по Божьей воле человек эксплуатирует природу для своих целей». Книга Уайта – не единственный труд подобного рода, хотя и один из наиболее авторитетных. После 1967 года в христианской литературе наметилось возрастание интереса к вопросам окружающей среды, и многое из написанного представляет собой прямой ответ на обвинения Уайта.

Многие богословы чувствовали, что теория Уайта и другие, им подобные, основаны на ложном понимании христианства. Юрген Молтманн (Jürgen Moltmann) в своей книге «Бог в творении: новое богословие творения и Дух Божий» (God in Creation: A New Theology of Creation and the Spirit of God) подчеркивает, что Бог пребывает в своем творении, несмотря на его трансцендентную природу; автор дает новую интерпретацию человеческой «свободе» использовать и эксплуатировать природу ради своего блага. Работа Уайта на самом деле оказала христианскому богословию услугу, выявив проблему и «белое пятно» в данной области. Может быть, Уайт был не совсем неправ, когда сказал, что христианство предоставило теоретическое обоснование, необходимое для зарождения новой научной эры? Христианское богословие можно рассматривать как теорию, поднявшую человека над всей природой и давшую ему неограниченную власть использовать окружающую среду во благо или во зло. Однако, как я уже говорил, это только одно из прочтений библейской истории о творении и, возможно, одно из худших и наиболее опасных. Мы должны быть готовы признать, что эта проблема проистекает не из христианского учения как такового, а из его ложных интерпретаций. Я уверен, что голословные обвинения в приверженности видовой принадлежности человека (видовом шовинизме) также происходят из непонимания и ложных истолкований христианского учения.

Христианство рассматривает человека не как исключительно биологическую сущность, но как неразрывное психосоматическое единство. Христианская традиция придерживается холистического понимания личности, но не дуалистического (где тело и ум или душа считаются двумя отдельными единицами) и не монистического (где личность сведена или только к телу, или только к уму/душе). Согласно Оксфордскому словарю современного английского языка, слово «вид» (species – род, порода, вид, разновидность. – Словарь И. Р. Гальперина. – Прим. пер.) относится к «группе животных или растений внутри рода». Этот термин обозначает биологическое семейство существ. Отсюда видовой шовинизм есть форма дискриминации, основанная на биологическом отличии одного вида (в данном случае Homo sapiens) от всех других. Разумеется, биологическое различие между человеком и, например, лошадью имеется, однако было бы неправильно сводить качественное отличие, которое онтологический персонализм действительно видит между животными и человеком, исключительно к биологии. Разница лежит больше в духовном плане. Она выходит за рамки физики на уровень метафизический. Одна биология не может уловить разницу между личностью и неличностью, и богословию не стоит вовлекаться в дискуссию, которая пытается усмотреть личностность в генах или последовательностях в молекуле ДНК.

Термин «видовой шовинизм» подразумевает также некоторое превосходство одного вида над всеми другими. Согласие с фактом этого превосходства открывает путь к эксплуатации одного вида другим. Идея видового шовинизма раскрывает очень сильный антропоцентричный эгоизм – тот же самый, который приводит людей к неуважительному отношению к природе. Превосходство и эксплуатация суть понятия, совершенно несовместимые с христианской этикой, так же как и эгоизм. Философы вроде Ричарда Докинса (Richard Dawkins) посвятили большую часть своих работ попыткам убедить публику в том, что эгоизм – это природное свойство любого живого существа. Все формы жизни – от генов до целых экосистем – естественно, ведут себя эгоистично, с тем чтобы выживать и процветать. Если это так, то, естественно, общество не ожидает, что христианство придет и научит его эгоистичному поведению. Революционные идеи, привнесенные христианством в мир, – это любовь без всяких условий, принятие всех и самопожертвование. Христианская религия вовсе не считает людей правителями мироздания. Скорее Божьими рабами во Вселенной. Они наделены образом Божьим, но вовсе не предполагается, что они должны использовать этот дар на благо всему мирозданию. Образ Божий – это средство, имеющееся у человека для того, чтобы прожить свою жизнь во Христе и найти спасение. Вместе с восстановлением человека в райском состоянии будет восстановлена также и вся природа. Человеку нужно признать, что в каждой частице природы есть творческая сила Божья (в Православии это называется «божественные энергии». – Прим. пер.). Человек есть также часть естественного мира, Божье творение, и имеет общее с природой божественное происхождение. Поэтому человек призван любить, уважать и защищать всё, что его окружает. Оскорбление любого другого живого существа – это оскорбление самого Бога.

Давайте теперь обратимся к нашему первому вопросу. Почему же лучше жить в обществе, которое приемлет христианскую этику, а не секулярную? И как может нехристианин принять основанную на христианстве этическую теорию? До сих пор мы анализировали, на какой христианской доктрине основана теория онтологического персонализма. Возможно ли, однако, поддерживать ту же теорию без того, чтобы сделать решительный шаг к вере? Секулярная моралистка Дейм Мери Уорнок уверена, что принадлежность к роду человеческому есть достаточный критерий, чтобы считаться личностью. «“Человек” – это чисто биологический термин, который просто выделяет людей из других животных. И первостепенную важность представляет для меня то, что мы, будучи людьми, должны признать, что есть отношение к нашим собратьям-людям правильное, а есть – неправильное. Это нравственный принцип, на самом деле, только принцип, на котором основано требование прав. И это часть нашей человечности – что мы должны рассматривать собратьев по виду в особом отношении к самим себе». Уорнок не предлагает никакого другого логического объяснения, почему мы должны относиться к нашим собратьям-людям с уважением, кроме как потому, что это часть нашей человечности. Она говорит, что слово «человек» – это термин биологический. Я бы добавил, что это термин также и нравственный. В греческом языке это слово звучит как άνθρωπος. Это сложное слово, и состоит оно из корня ανω, что значит «вверх», «сверх», и θρώοκω, то есть «смотреть», «искать», «исследовать». Отсюда человек – это тот, кто всегда смотрит вперед, вверх и всегда стремится стать лучше. А лучший человек – тот, кто лучше также и в нравственном плане. Уважительное отношение к слабоумным старикам и малым детям – это то, что люди – по крайней мере, большинство из них – делают интуитивно. Они не просят никаких оправданий. Они знают, что сами они когда-то были детьми и, возможно, в будущем станут старыми и беспомощными. Уорнок уверена, что такое поведение не нуждается в объяснениях. «Напротив, если кто-то предпочтет спасти не человека, а собаку или муху, мы сочтем, что требует объяснений… Жить в мире, где мы будем просто одним из видов, было бы невозможно, или, если не невозможно, то в высшей степени нежелательно. А потому я не считаю предпочтение человечеству “произвольным”, а тот факт, что мы – люди, я не считаю, что нуждается в каком бы то ни было оправдании».

Кто-то может сказать, что интуиция – это недостаточный аргумент для того, чтобы поддержать такое поведение, тогда как аналитическое мышление может доказать, что оно неправильно. Нам нельзя забывать, однако, что интуиция – это одна из форм познания. Французский философ ХХ века Анри Бергсон (Henri Bergson) считал интуицию лучшим путем познания, чем анализ. Как мы уже говорили, секулярная точка зрения – чисто функциональна. Разумеется, рациональное мышление тоже востребовано. Секулярная точка зрения не признает интуиции, но через дедукцию предлагает нам рациональное объяснение понятия «личность». Она определяет личностность через набор признаков и качеств. Эта функциональная система возводит барьеры и оставляет множество людей без всякой защиты. Секулярная утилитарная теория не может избежать дискриминации и элитарности. Она образует группу привилегированных индивидуумов. В такого рода секулярном обществе чувствовать себя в безопасности могут только люди, находящиеся на пике своей жизни, – умственно и физически здоровые. Чем дальше мы отходим от этой точки зрения, тем более неопределенным становится моральный статус. Факт тот, что мы начинаем нашу жизнь, не будучи взрослыми людьми с нормально развитыми умственными способностями, присущими полноценной личности, и весьма вероятно, что конец жизни мы встретим в таком же состоянии. Если мы примем секулярную модель, это будет означать, что нам неизбежно придется принять и тот факт, что большую часть жизни наше достоинство будет под угрозой, а наше право на жизнь – под сомнением. В самом деле, эта система может с большей легкостью обеспечить нам более длительную и здоровую жизнь во взрослом состоянии, так как, например, в случае необходимости будет легче достать органы для трансплантации. Однако нам придется признать, что мы рискуем просто не дожить до зрелого возраста. Возможно, на некой ранней стадии наша жизнь оборвется, с тем чтобы продлить жизнь другому человеку. Даже если секулярная теория основана на соображениях рациональности, это совсем не означает, что она правильна или желательна.

Основанная на христианстве нравственная теория, с другой стороны, объединяет нашу интуицию и наш разум. Мы интуитивно верим, что все люди ценны, и вполне разумно хотеть, чтобы наша жизнь была защищена с самого начала и до конца. В системе, где нет такого понятия, как «неличность», все люди могут быть уверены в том, что их фундаментальные и моральные права будут уважаться и защищаться на протяжении всей их жизни. Людям не придется опасаться, что в какой-то момент их вычеркнут из «Клуба Личностей». Их жизнь и благополучие всегда будет стоять на первом месте в обществе, независимо от того, на какой стадии развития они в данный момент находятся. По этой причине я уверен, что даже для нехристианина будет разумно сделать выбор в пользу общества, основанного на христианской нравственности, чем быть членом общества чисто секулярного.

Перевела с английского Марина Карпец

 

Нэнси Мерфи 

 

От богословской антропологии и нейрологии к этике ученичества

Введение

Насколько я понимаю, нынешняя конференция ставит перед собой цель осмыслить, как взаимодействие богословия и науки могут способствовать решению глобальных проблем, стоящих перед челочеством. Отчасти ответ на этот вопрос дают экономика, естественные и технические науки; они подсказывают, êàê усовершенствовать мир. Но не менее важно увидеть, что на самом деле, что движет нашими намерениями. Для тех, кто называет себя верующими, это означает осознать нравственную ответственность, коренящуюся в понимании Божьего замысла.

Попытка ответить на этот вопрос была предпринята в подготовленной совместно с космологом Джорджем Эллисом книге «О нравственной природе Вселенной». Мы хотели очертить путь от идеи кенозиса Бога к кенотической этике, противостоящей насилию, экономической несправедливости и экологической катастрофе. Первоначально я предполагала изложить основные положения этой книги, но поскольку сейчас готовится ее русское издание, не буду пересказывать написанное, а построю сообщение несколько иначе: вкратце опишу разработанную совместно с Эллисом модель соотношения богословия и естественных наук с этикой. Как явствует из названия, речь пойдет, главным образом,

0 взаимоотношениях между нейрологией и христианской антропологией. В своих рассуждениях я буду исходить из целостного религиозно-мате риалистического (то есть не дуалистического) представления о природе человека, поскольку оно может служить более надежной, чем дуализм, основой для построения этической системы, способной остановить насилие, неравенство и экологический кризис.

Соотношение богословия и науки с этикой

Для начала несколько слов о нашем совместном исследовании. Мы отталкивались от предложенной Артуром Пикоком модели соотношения богословия и естествознания. Пикок взял за основу распространенное представление об иерархии наук по степени сложности или всеохватности изучаемой системы и, опираясь на него, доказал, что высшую ступень иерархии вправе занимать только богословие, поскольку оно изучает наиболее сложный и всобъемлющий из возможных предметов – отношение Бога к мирозданию.

Однако, достроить иерархию наук от биологии и выше оказалось довольно сложно. Если применительно к естественным наукам критерии сложности и всеохватности нередко перекрывают друг друга, то, начиная с биологии, они все чаще расходятся. Так, например, космология исследует более глобальную систему, но космос, как он понимается в данной науке, оказывается проще не только человеческого мозга, но и многих социальных структур. Чтобы избежать путаницы, мы предложили в модели Пикока, начиная с биологии, развести гуманитарные и естественные науки. В результате получилась следующая схема:

Основание системы образуют физика, химия и биология, а затем науки делятся на гуманитарные (на нижней ступени иерархии мы поместили психологию, затем в произвольном порядке располагаются социология, экономика и политология, завершает иерархию этика) и естественные (экология, астрофизика и космология).

В прежние годы сторонники иерархических моделей много говорили о возможности и даже желательности упрощения системы. (Бесспорно, мы осознаем, что спор о том, возможно ли уменьшить число гуманитарных наук или вообще свести их к естественным, не закончится никогда.) Однако сейчас мы находимся в той переломной точке интеллектуальной истории, когда редукционизм более не может рассматриваться всерьез. Необходимо признать очевидную для всех, кроме сторонников редукционистских идеологий, данность – поведение организма любого уровня определяется не только действиями каждой из его частей, но также многообразными проявлениями и условиями окружающей среды. Таким образом, тезис о жестко обусловленной причинности требует серьезного пересмотра.

Если не вдаваться в подробности, простейшая формула взаимоотношений между различными ступенями иерархии может выглядеть так: состояние нижних уровней создает необходимые, но не достаточные условия, определяющие положение дел на более высоких уровнях; при этом обратное утверждение справедливо отнюдь не всегда. Однако на каждом уровне иерархии возникают вопросы, ответить на которые можно, только находясь ступенью выше. Вслед за Ианом Барбуром я буду называть их «пограничными вопросами». Итак, в данном сообщении я постараюсь показать, что каждая из естественных наук рано или поздно упирается в пограничные вопросы, ответить на которые может только богословие (или иная форма осмысления абсолютной реальности). Многие из этих вопросов известны: почему возникла Вселенная? Почему ее космологические константы настолько хорошо приспособлены для поддержания и воспроизведения жизни и т. п.?

В упомянутой выше работе мы хотели привлечь внимание к пограничным вопросам гуманитарных наук; в частности, совместно с Дж. Эллисом мы попытались показать, что эти вопросы носят, по преимуществу, этический характер. Данным обстоятельством и объясняется включение этики в иерархию.

Попытаюсь вкратце изложить нашу позицию. Чтобы адекватно описать феномен человека, гуманитарные науки должны исходить из существования некоторой нормы, определяющей поведение отдельных личностей и социальных групп. Однако представление о норме всегда – явно или опосредованно – зависит от нашего представления о том, что есть благо, то есть от этической позиции.

Скажем, в капиталистической этике бытует представление о том, что жажда наживы «естественнее» чем человеколюбие и, если ее не сдерживать, она в конце концов приведет ко всеобщему благу. Аналогично часть социологов склонны считать, что коль скоро любая социальная система держится на принуждении или страхе перед ним, насилие может быть нравственно оправдано же возьмем распространенное в политологии представление о том, что наивысшее благо, которое могут дать народу власть имущие, – это справедливое правление, а не, к примеру, любовь. Если же говорить о нынешнем американском правительстве, оно прославилось (или ославилось) тем, что возвело свободу в наивысшее благо и провозгласило, что каждый человек обладает естественным правом на жизнь, вседозволенность, собственность и счастье любой ценой.

При попытке критически осмыслить эти и подобные утверждения неизбежно возникают этические вопросы, разрешить которые наука сама не может. Общественные науки способны установить и исследовать взаимоотношения между целью и средствами (так, например, если мы хотим избежать излишков и недостатка, наилучшей экономической системой для нас окажется свободный рынок), но их «инструментарий» не годится для того, чтобы определить высший смысл или предназначение человеческой жизни. Для этого существует этика.

Однако кризис модернизма побудил признать, что ответить на этические вопросы, беспокоящие всех здравомыслящих людей, с одних лишь философских позиций невозможно. Как справедливо заметил Аласдэр Макинтайр, характер нравственных суждений всецело зависит от представлений о главнейшей цели человеческой жизни. Эти представления, по мнению Макинтайра, как правило, задаются в рамках религиозной традиции, хотя он не исключает, что они могут присутствовать и в некоторых философских системах. Итак, этика отвечает на пограничные вопросы других наук; однако ее основной вопрос – в чем смысл человеческого бытия? – может быть разрешен только в области богословия (или в аналогичной сфере).

Все вышесказанное означает, что этические воззрения неизбежно обусловлены как «нижними», так и «верхними» ступенями иерархии. Наше представление о смысле жизни всецело зависит от того, как представляем мы абсолютную реальность. Так, христианин убежден, что человек сотворен «из праха земного», но призван быть образом Божьим. Если же Бога нет, а человеческая жизнь – результат «случайного происшествия» вселенского масштаба, о нравственных последствиях задумываться не стоит, в чем, собственно и пытаются убедить нас Э. О. Уилсон, Дэниэл Деннет и прочие сайентоистские критики религии.

Вместе с тем многие исследования по христианской этике явно недооценивают роль биологического фактора в понимании целей и возможностей человеческой жизни. Мой супруг Джеймс МакКлендон сравнивал христианскую этику с нитью в три сложения – в ее поле зрения должны находиться не только Божьи деяния в человеческой жизни и социальные структуры, но и, не в последнюю очередь, биология.

Но хватит о методологии. Перейдем к предмету нашего разговора. «Структура» моего сообщения будет довольно сложной. От биологии как таковой я предполагаю перейти к теоретическим рассуждениям о природе человека, чтобы затем, опираясь на данные библеис-тики, показать, что религиозно-материалистическая антропология могла бы стать существенной частью современного богословия и в конце концов прийти к обоснованию той этики, которая, по моему убеждению, способна разрешить глобальные трудности современного мира.

Наука и человеческое естество

Несколько лет назад мой коллега, нейропсихолог Уоррен Браун, заметил, что христиане почти готовы согласиться со взглядами конгнитивной нейробиологии на природу человека. Если кратко, речь шла о том, что способности, которые прежде приписывали душе, на самом деле всего лишь результат деятельности мозга, а значит у нас не имеется никаких оснований утверждать, что у личности есть «нематериальная» сторона. Для многих верующих людей это прозвучало как гром среди ясного неба. В спор тут же ввязались религиозные писатели вроде Фрэнсиса Крика, обвинявшего нейробиологов в отрицании души и фальсификациях христианского вероучения.

В ответ Браун созвал несколько конференций, посвященных природе человека и опубликовал ряд книг, в которых пытался доказать, что религиозно-материалистический подход ничуть не противоречит христианству. Как мы заметили, наши идеи приводили в недоумение почти всех – кроме библеистов и некоторых богословов. Но о библеистике и богословии речь впереди; пока же – несколько самых общих соображений о роли науки. На мой взгляд, в истории науки можно выделить три переломных события, поколебавших дотоле незыблемые представления о человеческой природе – так называемый атомизм Нового времени, Дарвинова революция, и что наиболее важно, современные открытия в области когнитивной неврологии. Современная физика, пришедшая на смену аристотелевским представлениям о предмете, позволила поставить и по сей день неразрешимый с дуалистических позиций вопрос о взаимосвязи разума и тела. Теория эволюции, «обнаружившая» нашу преемственность от животных, побудила задуматься о том, откуда у человека душа, если у других особей (например, животных) ее вроде бы нет. Наконец, современная нейрология – и в этом ее принципиальное значение – доказала, что практически все способности, которые прежде приписывали деятельности разума или души, на самом деле относятся к функциям мозга.

Как явствует из темы, меня будет интересовать прежде всего последнее открытие. О нем можно говорить бесконечно долго, но я не стану злоупотреблять вашим вниманием и, чтобы представить нейрологию, воспользуюсь, как мне кажется, остроумным ходом. У Фомы Аквинского находим едва ли не самый подробный в истории христианской мысли перечень «способностей души» (заметим по ходу, что здесь Аквинат проявляет себя как очень наблюдательный психолог-когнитивист). Возьмем лишь один пример. «Чувствующей душе», которая роднит нас с животными, Фома приписывает нашу способность к движению, пять основных чувств, а также четыре, которые он называет «внутренними». Одно из них именуется sensus communis, то есть способность соотносить данные пяти внешних чувств, необходимая для того, чтобы распознавать единичные объекты. Заметим, что эта идея очень близка одной из сквозных тем нейрологии. Другое чувство он определяет как vis aestimativa — способность оценивать насколько полезен (например, солома пригодна для гнезда), благорасположен или враждебен тот или иной объект. Несомненные отголоски томистского разграничения оценочной способности и sensus communis находим в теории «эмоциональной оценки», разработанной известным нейрологом Джозефом Ле Ду. Он, в частности, пишет: «При поражении определенной области мозга (а именно, височной доли) животное или человек утрачивает возможность распознавать эмоциональную окраску того или иного стимула, но при этом не теряет способности воспринимать стимул как объект. Перцептуальная репрезентация объекта и оценка эмоционального качества его – самостоятельные мозговые процессы. На самом деле, эмоциональный смысл стимула воспринимается еще до того, как сам стимул будет воспринят. Действительно, мозг способен понять, хорошо нечто или плохо еще до того, как он узнает, что это такое».

Говоря в категориях Фомы, vis aestimativa действует обособленно от vis ñommunis, и более того, опережает ее.

Появившиеся в последние несколько десятилетий многочисленные исследования такого рода существенно повлияли на укоренившиеся в англо-американской философии представления о разуме. Дуализм по-прежнему напоминает о себе, но, несомненно, сторонников религиозного материализма становится все больше, а дуалистам все чаще приходится оправдывать свое существование.

Религиозный материализм и Библия

Совершенно очевидно, что с самого начала истории Церкви большинство христиан в той или иной мере придерживаются дуалистических воззрений и, хуже того, полагает, что дуализм (или более сложное трехсоставное представление о человеке) восходит к Священному Писанию. Однако многие «рядовые христиане» наверняка ни сном ни духом не ведают о том, что еще в XIX веке дуализм был поставлен под сомнение. Примерно сто лет назад библеисты впервые заговорили о том, что выполненный «семьюдесятью толковниками» около 250 г. до Р.Х. перевод еврейского Писания на греческий язык (он известен как Септуагинта) содержит множество ошибок. В частности, все антропологические категории в нем переданы с помощью греческих понятий, взятых в том значении, какое имели они в позднеантичной философии. Наглядный пример тому – перевод древнееврейского nephesh как psyche, что, в свою очередь, объясняет появление существительного soul в английском переводе. Тем не менее – и с этим согласны большинство современных исследователей – древнееврейское nephesh – не тождественно по смыслу тому, что христиане подразумевают под «душой». Как правило, в ветхозаветных текстах этим понятием описывается личность как целое. Данное смысловое различие отчетливо прослеживается при сопоставлении более архаичной по языку Библии Короля Иакова (King James Bible) с современными англоязычными переводами Писания. В этой связи было бы любопытно узнать, как передается это слово в новых переводах Библии на русский язык, – привычным «душа» более точным эквивалентом.

Определенная часть западных христианских мыслителей – их принято именовать «либеральными» – во второй половине XX века пришла к тому, что на интерпретациях новозаветных текстов также пагубно сказалось влияние античных философских представлений. Эта позиция вызвала горячие споры в кругах более консервативных библеистов, и остается лишь недоумевать, почему и по сей день нам так трудно прийти к согласию. Как показал исследователь Нового Завета Джоэль Грин, «конфликт интерпретаций» во многом обусловлен разным толкованием некоторых тем и образов второканонических книг межзаветного периода. Речь идет, в частности, о «промежуточном состоянии»: иначе говоря, признает ли новозаветное богословие возможность сознательного существования в некоем «промежутке» между смертью и телесным воскресением? Если да, следовало бы признать, что душа дана для того, чтобы заполнить пустоту, образовавшуюся от временного отсутствия тела. И здесь возникает вопрос: так ли необходимо для понимания истин веры выуживать сомнительные идеи из многочисленных второканонических книг и тем более, принимать частные позиции авторов за библейское учение? Вряд ли, тем более, что священнописатели Нового Завета крайне деликатно обходят тему метафизического устроения человека. Было бы нужно, они нашли бы способ сказать об этом куда более прямо!

Убедительное подтверждение изложенной выше гипотезы обнаружилось в одной из работ известного исследователя новозаветных текстов Джеймса Данна. Он вводит различие между «органическим» (aspective) и «механистическим» (partitive) представлением о человеке.

Данн пишет: «…если говорить упрощенно, греки мыслили человека как структуру, состоящую из отдельных частей; иудеи – как целое, проявляющееся в различных измерениях. Можно, наверное, сказать, что для античного сознания более характерно «механистическое» представление о человеке, а древнееврейской традиции скорее свойственно воспринимать человека «органически». Различие между этими установками можно объяснить так: говоря, что «в школе есть спортивный зал», я имею в виду, что спортзал составляет часть школы, тогда как утверждение «я шотландец» описывает не какую-то «часть меня», но одну из граней моего целостного бытия».

Итак, греческих философов интересовал, главным образом, вопрос о том, из каких частей состоит человек. Для библейского же сознания «часть» (причем только в кавычках) – это всегда образ целого, но увиденный под определенным углом, в тех или иных проявлениях; например, понятие «дух» указывает на способность человека (опять-таки, понятого как целое) общаться с Богом. Новый Завет говорит об отношениях «целокупной» личности с природой, ближними, общиной верных и Творцом. Павлова антитеза духа и плоти не имеет ничего общего с более поздним противопоставлением души и тела. На самом деле, Павел таким образом обозначает два способа жизни – в послушании Духу Божьему и сообразно «ветхому эону» века сего.

Поэтому я убеждена: «механистический» (partitive) подход в корне противоречит библейскому представлению о личности (курсив авт. – Прим. пер). Священнописатели (и, прежде всего, Нового Завета) жили в разномыслящей среде, возможно, не менее пестрой, чем та, в которой живем мы, но они не придерживались ни одной из тогдашних «модных» теорий. Что для них было более существенно? Во-первых, обосновать целостное представление о личности, во-вторых, доказать, что христианская надежда на вечную жизнь зиждется, скорее, на вере в телесное воскресение, чем на идее бессмертия души, в третьих, показать, что человек раскрывается только в отношениях – в его отношении к Телу Христову и, прежде всего, к Богу.

Такая установка открывает перед современными христианам несколько путей мировоззренческого выбора. Полностью исключить из них дуализм было бы слишком смело, особенно если учесть, насколько влиятелен в христианской традиции. Однако радикальный платоновско-декартов-ский дуализм со свойственным ему представлением о том, что тело не нужно, и более того, мешает полноценной человеческой жизни, несомненно, уходит в прошлое. С другой стороны, столь же неприемлемы для нас примитивные формы материализма, и в первую очередь, тезис о невозможности общения человека с Богом.

Религиозный материализм и богословие

Теперь посмотрим, как религиозный материализм может повлиять на наши богословские представления. Следует оговорить: я рассуждаю как человек, сформировавшийся в западной культуре, и вы вправе не согласиться с моими построениями. Итак, на мой взгляд, религиозно-материалистический подход определенно требует некоторых уточнений. Во-первых, необходимо уяснить, что в тех или иных традициях понимается под «промежуточным состоянием», а еще лучше – отказаться от этого понятия или попытаться его обойти. В частности, стоило бы задуматься, насколько целесообразно утверждать, что некоторые люди пребывают с Богом уже в земной жизни. Это положение очень важно для католиков и кальвинистов; не знаю, какую роль играет оно в православном богословии. Сама я принадлежу к анабаптистской церкви (ее также называют «Церковью братьев»); больше всего мы похожи на меннонитов. Так вот, иногда я говорю студентам, что даже будь у нас, анабаптистов, свои догматы, все равно, без учения о промежуточном состоянии мы как-нибудь бы обошлись. Это, конечно, шутка, но шутка лишь отчасти.

Кроме того, следовало бы признать, что воскресение – это не облачение «раздетой» души в новое тело, а восставление всего человеческого естества к новой, преображенной, жизни.

Безусловно, религиозно-материалистический подход позволяет с неожиданной стороны подойти к самым разным богословским темам. Но начнем с богословия в целом и христианского учения о спасении в частности. Как выглядело бы современное богословие и как могла бы сложиться вся история христианства, если бы религиозно-материалистическая антропология возобладала над дуализмом? Совершенно очевидно, что христианская духовная традиция во многом была бы иной. Например, никто не считал бы, что спасение души – наивысшая цель христианской жизни, а спасается она не иначе как умерщвлением плоти. Как верно отмечают некоторые феминистские богословы, дуалистическая антропология чаще всего оборачивается унижением тела и всего, что телесно. Но об этом позже, когда речь пойдет о христианской духовности.

У представленных вашему суду размышлений о богословии – два источника. Во-первых, они родились из давних попыток понять, как, при общности основных вероучительных положений, различные формы христианства так разнятся друг от друга. Например, принципы жизни Церкви братьев довольно точно описываются нашей исповедальной формулой – «продолжать служение Христа мирно, просто, в единстве». Тем не менее в Фуллеровской семинарии, большинство студентов которой на деле «продолжают служение Христа», очень многие убеждены, что главное в христианстве – это прощение грехов и «жизнь вечная». Вторым источником послужила работа Дэвида Кисли «Священное Писание в современном богословии». Противоречия между богословскими позициями и подходами к Писанию он объясняет разностью наших представлений о Божьем присутствии в мире и, в частности, замечает, что, пытаясь богословски определить сущность христианства, «мы так или упираемся в идею окончательного, всеобщего, воображаемого суда».

В моем следующем тезисе есть опасность чрезмерного упрощения, но все же скажу, что именно дуалистическая антропология в значительной степени привела к тому, что христиане стали неверно представлять себе собственное исповедание. Дело в том, что сущность христианства, как мне кажется, куда точнее описываться в социально-политических терминах, чем в так называемых религиозных или метафизических категориях. Дуалистическая антропология, несомненно, уводит христианское сообщество от тех общественных и этических вопросов, которые были в центре внимания раннехристианской Церкви.

Я вовсе не собираюсь отрицать посмертное бытие. Скорее, мне бы хотелось напомнить о важности идеи телесного воскресения. Действительно, от того, что для нас жизнь после смерти – воскресение или бессмертие души – впрямую зависит, станем ли мы при жизни трудиться ради Царства Божьего. Не случайно лютеранский богослов Тед Петерс язвительно называл дуалистическое представление о спасении «операцией по отделению души». Если души спасаются «от» сотворенного мира, сам мир и все, что окружает нас, никакой ценности не представляет. Если же мы признаем, что наше тело также будет спасено и преображено, значит, и сама телесность, и весь «мир видимый» – семья, история, природа – приобретает смысл.

Веское доказательство тому я нашла у иудейского богослова Нейла Гиллмана. В работе «Смерть после смерти» он показывает, что иудеи всегда были склонны связывать посмертное бытие с телесным воскресением, тогда как понятие «спасения души» им было чуждо. Почему религиозный материализм и вера в воскресение столь важны для иудейской традиции? По многим причинам.

Гиллман пишет: «Во-первых, – понятие бессмертия как бы отрицает не только непреложную реальность смерти, но и способность Бога отнять мою жизнь, а потом восставить ее; во-вторых, учение о бессмертии предполагает, что мое тело не так уж ценно, не очень-то нужно, даже “нечисто”, тогда как вера в воскресение зиждется на том, что оно – Божье творение и потому не только полезно, но и “хорошо весьма”; в третьих, потому что идея “бестелесной души” противоречит моему целостному опыту осознания себя и других…»

Но есть еще один весьма сильный аргумент. «Тело “вписывает” меня в определенное историческое время и социальное пространство, следовательно верой в телесное воскресение я отстаиваю ценность общества и истории. Если же мое телесное бытие вторично, все, происходящее во времени и вокруг меня, тоже не столь существенно. Утверждая, что Бог силен восставить меня в теле, я тем самым признаю Его действие в истории и общественной жизни».

Ожидание телесного воскресения и преображения всего человеческого естества неотделимо от надежды на преображение Вселенной. Как верно замечает немецкий богослов Вольфгарт Панненберг, «в воскресении Христовом миру были явлены начатки того преображения, о котором “стенает” вся тварь». О том же читаем и у ап. Павла:

«Ибо тварь с надеждой ожидает откровения сынов Божиих; потому что тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего ее, в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих. Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне; и не только она, но и мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего» (Рим 8:19–23).

Дуализм и духовность

В западной духовной традиции распространено еще одно убеждение, которое, на мой взгляд, мешает христианам взять на себя ответственность за происходящее в мире. Этой идее мы во многом обязаны Августину; не знаю, насколько влиятельна она в православной традиции. Итак, большинство западных богословов, начиная с Августина и вплоть до наших дней, четко различают «внешнюю» и «внутреннюю» жизнь, с которой, как правило, связывают духовность. Конечно, разделение на внутреннее и внешнее бытие не тождественно оппозиции «душа – тело», но в истоке его – все тот же августинианский дуализм. Само представление о том, что у человека есть «внутренняя храмина», и только войдя в нее, можно обнаружить свое подлинное «Я» восходит к августиновым размышлениям об «месте» или особом «пространстве» души. Отсюда и характерный для «Исповеди» образ памяти – это просторная «внутренняя сокровищница», где находятся «бесчисленные образы… всего, что было воспринято… все сведения, полученные при изучении свободных наук… бессчетные соотношения и законы, касающиеся чисел… и превыше всего Ты, Господи».

Соединение неоплатонического императива «заботы о душе» с августинианской метафорой «вхождения в себя, чтобы найти Бога» задало совокупность представлений, определивших дальнейшее развитие западной духовности. Католики и англикане настолько свыклись с этими идеями, что зачастую даже не задумываются: не странно ли, что я, подлинный я, нахожусь только внутри самого себя?

В наши дни подобная позиция вызывает немало обоснованных возражений. Среди наиболее авторитетных критиков ее – почетный доктор богословия Divinity School Епископальной церкви США Оуэн Томас. По его мнению, одно из главнейших современных заблуждений состоит в том, что «духовность едва ли не везде принято считать чем-то вроде необязательного приложения к жизни. Дескать, некоторые люди более духовны, некоторые – менее, а кое-кто вообще от этого дела далек. Конечно, сама по себе духовность – штука хорошая (так что, чем больше ее, тем лучше), возможно, она имеет какое-то отношение к религии, но лучше их не смешивать, поскольку истинная духовность всегда выше и важнее грубых «религиозных привычек…».

Подобные воззрения Томас объясняет тем, что в английском языке существительное spirit понимается слишком узко, особенно в сравнении с семантикой немецкого Geist французского esprit, а также итальянского spirito (интересно, каков эквивалент и смысловое наполнение этого понятия в русском языке?). Английское spirit чаще всего ассоциируется с эмоциями и воспринимается как антоним разуму (intellect), тогда как, например, немецкое Geist относится к человеку в целом. Следовательно, полагает Томас, нам необходимо качественно новое определение духовности: «наиболее продуктивно описывать ее как совокупность всех неповторимых человеческих свойств и проявлений. Самосознание, способность к самотрансценденции, память, интуиция, разумность (в самом широком смысле), творчество, наконец, способность к нравственным суждениям и поступкам, интеллектуальные, социальные, политические, эстетические и религиозные наклонности – все это, несомненно, охватывает понятие «духовность». При таком подходе в той или иной степени «духовными» оказываются все люди, а само понятие утрачивает оценочную окраску.

По верному замечанию Томаса, один из величайших парадоксов христианской истории состоит в том, что библейская традиция постоянно подчеркивает значимость внешних проявлений личности – ее тела, речи, поступков, а вся западная духовность, начиная с Августина и доныне, настаивает на приоритете «внутренней жизни». Не стоит думать, будто священнописатели якобы «не знали» о существовании «внутреннего» и «внешнего» человека. В частности, в учении Христа четко разделяются «сердце» как источник интеллектуальной, эмоциональной энергии и намерений человека и его внешние поступки. Однако в целом, «если проследить священную историю, начиная с призвания Авраама и Моисея, через дарование Десяти заповедей, Синайское откровение, Завет с Давидом, проповедь живших в VIII веке пророков вплоть до Христовой проповеди Царства, станет очевидно, насколько важна в Писании роль “видимого”: вера проявляется в послушании, жертвах и праведных поступках; покаяние – в раздирании одежд и плаче, благодарность – в танце, пении и братской трапезе, о грядущем Царстве свидетельствует проповедь и исцеления, а само Царство уподоблено жемчужине, зерну и пиру».

И далее Оуэн Томас предлагает один из возможных способов восстановить нарушенное равновесие между «внутренним» и «внешним». Прежде всего, полагает он, христианское воспитание не должно сводиться к «заботе о душе», ко внутренней жизни, оно призвано реабилитировать ценность тела, материи, социального действия, экономического, политического, а также исторического измерений жизни. Но прежде христианам нужно заново открыть для себя смысл творения, воплощения, истории, исполнения времен и, безусловно, воскресения плоти как ключевых понятий их веры. Хотя в последнее время проблема телесности все активнее осваивается христианским богословием, тело по-прежнему довольно часто мыслится как что-то вроде временной теплицы для растущей души.

Во-вторых, необходимо вспомнить, что сердцевиной христианской духовности всегда было Царство Божье. Христос не только говорил о Царстве; Своим присутствием, чудесными исцелениями, проповедью Он являл реальность жизни будущего века. Поэтому быть учеником Христовым означает покаяться и принять Царство, всматриваться в его образы и указывать на них другим, наконец, уже здесь и сейчас жить по его законам, свидетельствовать о нем деятельной любовью к ближним, готовностью бороться за справедливость и мир. Царство – не только «внутрь нас есть», начатки его проступают во внешней, в общественной жизни, хотя христианский мир по-прежнему предпочитает об этом не помнить». Выше я говорила о том, что противопоставление «внешнего» и «внутреннего» не тождественно оппозиции души и тела. Дуальное («душа – тело») представление о личности еще не предполагает обязательного противопоставления внутреннего и внешнего. Именно так мыслили многие великие мистики, например св. Тереза Авилская. Большая часть ее жизни прошла в разъездах; она реформировала старые монастыри, сознавала новые, но все это не мешало ей писать о «внутреннем замке». А с другой стороны, обладая целостным мировоззрением, человек вполне может предпочесть деятельной жизни путь одиночества, созерцания и аскезы. Однако – и это главная мысль, которую я попыталась отстоять, – религиозный материализм, подкрепленный надеждой на воскресение плоти, дает куда более убедительные основания для заботы о материальном мире, чем дуализм, каким бы он ни был.

И что дальше?

В кратком сообщении невозможно рассказать обо всех прикладных достоинствах целостного жизнеутверждающего богословия, так что в завершение – несколько, смею надеяться, провокационных вопросов. Итак, не научи нас неоплатоники тому, что цель жизни – подготовить душу к блаженным обителям вечности, разве не стали бы христиане гораздо усерднее трудиться ради созидания Царства Божьего на земле? Разве не старались бы они вернее следовать Божьему замыслу о земном граде? Разве могли бы ни словом не упомянуть в Символе веры о земном служении и проповеди Иисуса? Разве не стали бы глубже понимать искупительный смысл пришествия Мессии? Каким был бы современный мир, если бы христиане и впрямь научились отзываться на чужие беды, делиться имением и любить врагов хотя бы настолько, чтобы не лишать их жизни? Наконец, что делали бы все эти 2000 лет христиане, не будь у них надобности «спасать душу»?

Перевела с английского Светлана Панич

 

Галина Муравник 

 

Тайна шестого дня творения и проблемы современного антропогенеза

Проблема происхождения человека является, вероятно, одной из наиболее труднопостигаемых в современном естествознании. И наибольшая сложность состоит в том, что она принадлежит не только научному дискурсу. Протоиерей Василий Зеньковский в работе «Апологетика» подчеркивал, что этот вопрос «имеет исключительное значение для нашего религиозного сознания – и потому, что Библия определяет и точно учит об особом творении человека, – и потому, что человек связан не только с природой, но и с Богом» [1]Ср. A. MacIntyre, After Virtue. A Study in Moral Theory. Notre Dame / Indiana 1981 / Пер. на нем.: Der Verlust der Tugend. Zur moralischen Krise der Gegenwart. Frankfurt 1987. Всеобъемлющий культурный кризис современности основывается на нравственном кризисе, который Макинтайр, однако (безусловно, под влиянием описанного в начале развития в Америке), с резким культурным пессимизмом рассматривает исключительно отрицательно: «Мы, несомненно, обладаем видимостью нравственности, мы продолжаем использовать многие ключевые выражения. Но мы в значительной степени, если не полностью, потеряли как теоретическое, так и практическое понимание нравственности» («We possess indeed simulacra of morality, we continue to use many of the key expressions. But we have – very largely, if not entirely – lost our comprehension, both theoretical and practical, of morality», c. 2).
. От того, какой ответ мы даем себе, многое зависит. Еще древние философы полагали, что человек есть мера всех вещей, духовный центр Вселенной, ее стабилизирующий фактор (если иметь в виду антропный принцип). Зоолог Н. Страхов в XIX веке писал, что «объяснить происхождение организмов – значит объяснить все их свойства, всю их сущность». Эта мысль вполне относится и к проблеме происхождения человека.

Вопрос этот нельзя назвать праздным еще по одной причине. Для человека, ищущего Бога, рано или поздно он встает во всей своей полноте. Вынесенное со школьных лет представление о том, что «человек произошел от обезьяны», и этому, якобы, существуют строгие научные доказательства, для многих становится тем камнем преткновения, который мешает переступить порог Храма.

Действительно, в новоевропейском учении о человеке рассматривались два альтернативных сценария: 1) человек сотворен Богом – картина его творения описана в 1–2 главах Книги Бытия; 2) человек, подобно другим видам живых организмов, возник в процессе биологической эволюции от обезьяноподобного предка. Неизбежен ли выбор: наука или Священное Писание, знание или вера? Если принять идею Божественного творения человека, то надо отвергнуть данные науки. А если наука – сфера профессиональной деятельности? Если ей отдана значительная часть жизни, трудов? Неужели все напрасно, и надо все перечеркнуть, от всего отречься, признать, что всю жизнь служил ложной идее? Или, делая выбор в пользу науки, закрыть себе путь к Богу? Для многих этот выбор оказывается поистине драматическим. А нужен ли он в столь жесткой форме? Или могут быть найдены точки соприкосновения между двумя альтернативами? Полагаю, что можно избегнуть столь радикального размежевания и при некоторых допущениях, о которых будет сказано ниже, возможен третий вариант, предполагающий парадигмальный синтез. Этот подход не только позволяет снять противоречия между концепциями творения и биологического происхождения человека, но и в значительно большей мере соответствует современному состоянию этой проблемы в недрах современной науки.

* * *

История научного поиска в этой области весьма любопытна, однако многие важные детали остаются малоизвестными или искаженными. Так бытует мнение, что автор симиальной гипотезы происхождения человека – Чарлз Дарвин. Но это не так. В XVII веке итальянский врач и натурфилософ Луцилио Ванини впервые высказал «крамольную» мысль о том, что люди – потомки обезьян. В 1619 г. по решению суда инквизиции он был сожжен в Тулузе. Однако в конце XVIII столетия известный французский натуралист Ж.-Л. де Бюффон опубликовал многотомный труд «История земли», в котором вновь озвучил идею происхождения человека от обезьяны. Последовала весьма негативная реакция Сорбонны. Один из участников возникшей дискуссии заявил, что подобные книги надо публично сжигать вместе с их авторами. Но аутодафе не последовало. Бюффона спас преклонный возраст и былые заслуги перед наукой. Да и костры инквизиции в это время в Европе уже не пылали.

Однако слово о родстве человека и обезьян было произнесено, симиальная гипотеза, сколь бы непривлекательной она ни казалась, стала обретать не только противников, но и сторонников.

Впервые вопрос о механизме возникновения человека в процессе биологической эволюции был поставлен Ламарком. Великий эволюционист признавал, что по своим физическим особенностям человек ближе всего стоит к человекообразным обезьянам, в частности к шимпанзе, поэтому вполне допускал его происхождение от какой-нибудь разновидности «четвероруких». Может показаться, что предложенная им схема эволюции человека не отличается от эволюции других видов живых существ. Однако это – лишь кажущееся сходство. В «Философии зоологии» Ламарк писал: «Вот к каким выводам можно было бы прийти, если бы человек отличался от животных только признаками своей организации и если бы его происхождение не было другим » [2]Согласно Макинтайру, перед современной нравственной проблематикой отказывает и господствующая в настоящее время философия: «В реальном мире доминирующие философии современности, как аналитическая, так и феноменологическая, будут… бессильны распознать нарушения нравственной мысли и практики» («In the real world the dominant philosophies of the present, analytical or phenomenological, will be … powerless to detect the disorders of moral thought and practice». Там же).
(выделено мной. – Г.М.).

Исследуя проблему, Ламарк разделил ее на две части: 1) происхождение физического тела в результате эволюции; 2) появление богоподобного разума.

Он считал, что главное отличие человека от других животных – это разум, который не мог быть приобретен в процессе эволюции. Богоподобие человека не выводится из естественных законов природы. Но, вместе с тем это – решающий этап становления человека, который мог быть осуществлен только при Божественном участии. Таким образом, для Ламарка не существовало противоречий между его позицией ученого-эволюциониста и верой христианина.

В 1871 году вышла в свет книга Ч. Дарвина «Происхождение человека и половой подбор». В ней Дарвин пытался обосновать гипотезу о том, что между человеком и приматами существовало некое связующее звено – общий предок, от которого они ведут свое происхождение: «…Человек должен был развиться от какой-либо обезьянообразной формы, хотя и не может быть сомнения в том, что форма эта во многих отношениях отличалась от членов ныне живущих Приматов» [3]Ср. J. Mittelstraβ, Auf dem Wege zu einer Reparaturethik? in: J.-P. Wils – D. Mieth (Hrsg.), Ethik ohne Chance? Erkundungen im technologischen Zeitalter, Tübingen, 1989, S. 89-108 (здесь же содержательные естественно-научные статьи M. Wolff, G. Mack, M. Schramm, а также со стороны философии – W. Ch. Zimmerli и O. Höffe).
.

В своем труде он опирался на сравнительную анатомию и эмбриологию. Если разбирать аргументы, приводимые Ч. Дарвиным, с позиции сегодняшнего знания, становится очевидно, что продемонстрировать появление человека путем естественного отбора (и даже опираясь на специально введенный им механизм полового отбора) ему не удалось. Признавая, что его теория сталкивается со множеством трудностей, Ч. Дарвин был твердо убежден лишь в том, что человек «все-таки носит в своем физическом строении неизгладимую печать низкого происхождения» [4]J. Rawls, A Theory of j ustice , Cambridge / Mass. 1971 / Пер. на нем. Eine Theorie der Gerechtig-keit, Frankfurt, 1975; в оригинале с. 387–388; немецкое издание переводит на с. 426 «über-schneidende statt genaue Übereinstimmung» (пересечение вместо точного соответствия). В противовес преобладающей в англо-американском пространстве утилитаристской этике (Хьюм, Адам Смит, Бентам и Милль) гарвардский философ развивает теорию справедливости (как Fairness), которая основывается на теории общественного договора Локка, Руссо и прежде всего Канта и должна стать «лучшим нравственным основанием демократического общества» (с. 12). Роулз исходит из двух принципов справедливости: «1. Каждый должен иметь равное право на обширную систему одних и тех же основных свобод, которая совместима с такой же системой для всех остальных. 2. Социальные и экономические неравенства необходимо формировать таким образом, чтобы а) разумно было бы ожидать, что они послужат на всеобщее благо, и б) они были бы связаны с постами и должностями, открытыми для каждого» (с. 81). К вопросу критической оценки см. O. Höffe (Hrsg.), Theorie-Diskussion. Über John Rawls’ Theorie der Gerechtigkeit, Frankfurt, 1977; H. Bielefeldt, Neuzeit-liches Freiheitsrecht und politische Gerechtigkeit Perspektiven der Gesellschaftsvertragstheorien, Würzburg 1990.
. Следовательно, он признал доказанным лишь факт эволюции физического тела человека. Следует сказать, что вывод ученого достаточно корректен. Но проблема в другом. Тело – это еще не весь человек в его полноте, или соборности, если воспользоваться богословской терминологией.

Надо отметить, что во времена написания Ч. Дарвиным своей работы еще фактически не существовало палеоантропологии – науки об ископаемых предках человека. Правда, стали появляться отдельные находки, которые нуждались в анализе. В 1859 г. было создано Парижское общество антропологов, которое начало активно работать.

В 1856 году к профессору естественной истории К. Фульротту попали найденные при добыче мрамора части скелета (черепная крышка, бедренные, плечевые и локтевые кости, ключица, лопатка, часть таза и несколько ребер) вымершего человекоподобного существа, названного, по месту обнаружения (пещера Неандерталь недалеко от Дюссельдорфа), неандертальцем. Эта находка стала мировой сенсацией. Долгое время неандертальцев – а их скелеты, стоянки, орудия труда, даже захоронения обнаруживали достаточно часто – считали прямыми предками Человека разумного. Более того, некоторые богословы, принимая во внимание обезьяноподобные черты этих существ, вместе с тем во многом похожих на человека, объявили их деградировавшими потомками библейского Каина. О том, каково место неандертальца в истории нашего вида, – чуть позже.

Во второй половине XIX века находки ископаемых человекоподобных существ пошли как из рога изобилия. Это было рождением палеоантропологии, которая пытается прочитать летопись окаменелостей, чтобы «превратить описание природы в ее историю» [5]На эти важные аспекты динамического поиска консенсуса мое внимание обратил Bert Musschenga, специалист по этике Свободного Университета г. Амстердама. Некоторыми побуждениями я обязан докладам и дискуссиям в различных голландских университетах.
.

Однако попытка построить филогенетический ряд человека, который призван реконструировать эволюционный путь вида, базируется на идее (признанной сейчас устаревшей), что эволюция – это линейный процесс, и поэтому ископаемые и ныне живущие виды должны составлять единую непрерывную векторную последовательность. Идея создания подобных рядов, по мнению некоторых исследователей, связана с традицией составления фамильных генеалогий. Отношения предок – потомок, естественные и не вызывающие сомнений в фамильных родословных, механически были перенесены немецким апологетом Дарвина Э. Геккелем в область палеоантропологии. Так же как и Дарвин, он считал, что между предковым видом и видами-потомками должны существовать переходные формы. Если их собрать и выстроить в порядке появления, получится филогенетический ряд. Однако утверждение, что подобные отношения имеют место в филогенезе, нуждается в доказательстве. Но оно-то как раз никогда и никем представлено не было. Между тем этот подход во многом упрощал задачу исследователей. По этому «облегченному» пути и двинулась палеоантропология.

Однако уже много лет в эволюционистике развивается идея о том, что «эволюционное древо» – это вовсе не древо, не куст и уж тем более не линия. Если пытаться проводить какие-либо аналогии, то наиболее близким графическим отображением будет фрактал – особая нелинейная самоподобная структура, описываемая множеством Мандельброта. А «филогенетический ряд человека», предложенный Э. Геккелем, как и вообще сам прицип филогении, – теперь не более чем научная мифологема.

Вместе с тем палеоантропологи и ныне стараются выстроить ископаемые формы в единый ряд, полагая, что чем больше персонажей этого ряда будет открыто, описано, реконструировано и классифицировано, тем точнее будет прослежен исторический путь становления человека. Однако по прошествии 150 лет исследований можно утверждать, что строгий анализ персонажей этого ряда приводит к тому, что он просто «рассыпается». Прежнее пышное «филогенетическое древо» превратилось в некое поле, испещренное точками и черточками, обозначающими тот или иной ископаемый вид, которые разделены во времени и пространстве. По поводу родственных отношений между этими персонажами сказать что-либо определенное весьма трудно.

В целом же сама постановка вопроса о происхождении человека нуждается в существенном уточнении. Собственно, какого именно предка мы ищем? Палеоантропологи положили много сил на поиски так называемого переходного звена (missing link). Претендентов на эту роль было немало, споров – еще больше, но место остается вакантным. Почему? Необходимо определить, где проходит грань, отделяющая человека от «нечеловека» – нашего эволюционного предшественника. Обычно всё сводят к объему черепной коробки (1500 см3), прямохождению и способности что-либо делать своими руками (наличие орудийной деятельности). Но, как справедливо пишет Ю. В. Чайковский, основная проблема состоит в том, «как возникло человеческое мышление» [6]Cp. E. G. Tannis, Alternative Dispute Resolution That Works . – North York / Canada, 1989.
. Однако в этой области какие-либо ретроспективные построения делать еще сложнее. Чайковский полагает, что «гранью между человеком и его предками можно считать легко фиксируемый акт культуры – погребение умерших» [6]Cp. E. G. Tannis, Alternative Dispute Resolution That Works . – North York / Canada, 1989.
.

Как известно, первыми около 60 тыс. лет назад стали хоронить своих сородичей неандертальцы. В последние годы вокруг неандертальского человека ведется довольно оживленная дискуссия. Это существо во всех филогенетических рядах по-прежнему занимает место, предшествующее кроманьонцу – человеку современного морфологического типа. Действительно ли между ними существуют столь тесные родственные узы?

Стоянки неандертальцев находили неоднократно (всего обнаружено более 80 «экземпляров» неандертальского человека). Изучение костей и остатков его материальной культуры позволило многое узнать об этих существах. Общественный строй неандертальцев историки называют «первобытным человеческим стадом». Однако «неандертальцы не были хрюкающими полуживотными» [7]M. Weber, Politik als Beruf, in: Gesammelte politische Schriften . T übingen, 1958, с. 505–560; цитата с. 559.
. Их социальная жизнь содержала явные человеческие черты. По всей видимости, им не было чуждо милосердие. Пожилые неандертальцы болели обычными болезнями старых людей, например артритами. Однако эти сгорбленные инвалиды доживали до глубокой старости (40–50 лет). Следовательно, о них заботились, их кормили, давали место в пещере. Среди скелетов неандертальцев часто попадаются не просто больные, но и настоящие инвалиды: одноглазые, однорукие. То есть в этом «первобытном стаде» существовали своего рода «социальные гарантии по старости и инвалидности».

Совершая обряды погребения, неандертальцы не просто закапывали тела в землю, а предварительно придавали им «эмбриональную позу», или «позу спящего» (положение на боку с согнутыми в коленях ногами), а могилы обкладывали камнями или костями крупных животных, например мамонта. Что это могло символизировать? Вопрос непростой. Не менее удивителен и тот факт, что погребения неандертальцев сопровождались своего рода приношениями. В одной из могил обнаружена цветочная пыльца. Некоторые авторы склонны усматривать в подобном поведении зачатки религиозных верований. Однако вопрос этот остается дискуссионным.

Мне представляется, что причины для погребения могли быть иными – более прозаическими. Если оставить тело умершего возле стоянки (пещеры), то это неизбежно привлечет хищников, встреча с которыми опасна и нежелательна. Если же положить тело в пещере – начнется процесс разложения, что также связано с определенными неприятными последствиями. Единственный правильно найденный выход – закапывать умерших в землю, а для надежности обкладывать крупными костями (лопатки, челюсти), камнями и колючими растениями. Анализ цветочной пыльцы показал, что «погребальные букеты» состояли из чертополоха или шток-розы – растений, имеющих острые шипы. Таким образом, цель погребения была иной, чем в нашей культуре, – не привлекать животных (падальщиков или хищников).

Что касается так называемой эмбриональной позы, в которой закапывали усопшего, то и здесь мне видится объяснение, лишенное налета мистики. Неандертальцы были существами крупными (рост до 165 см), массивными. Так что выкопать могилу в полный рост, имея в качестве инструмента гальку с заостренными краями, было трудной задачей. Другое дело – чашеобразное углубление, выдолбленное в скале. Но чтобы уместить туда покойника, его надо было компактно согнуть. Конечно, чтобы догадаться до этого, нужно обладать известной смекалкой. Но все же подобные действия нельзя трактовать как форму религиозности. Поэтому такой критерий, как погребение умерших, на мой взгляд, не может служить границей, отделяющей человека от его предшественников.

Рассмотрим такую важную часть материальной культуры, как орудийная деятельность. К настоящему времени найдено огромное количество галек и осколков кварца возрастом 3 млн лет. Анализ этих находок показывает, что это – искусственно измененные предметы, представляющие собой орудия труда. Эти артефакты выстраивают в эволюционный ряд культур, используемый в качестве «мерила очеловечения». Но чтобы изготовить орудия труда для конкретных форм деятельности (будь то охота, разделывание туши, выделка шкур, шитье одежды и пр.), необходимо обладать сознанием, логическим мышлением: понимать, для чего делается то или иное орудие, как его изготовить, из какого материала, с помощью каких других инструментов и т. д. Словом, для целесообразных действий нужен замысел, или план этих действий, а также понимание того, как этот план реализовать, то есть нужен разум (не случайно наше видовое название – Человек разумный). Орудийная деятельность – это продукт сознания, одна из форм его проявления (а не наоборот, как когда-то утверждал Энгельс). Следовательно, нельзя утверждать, как это до сих пор принято, что «орудие создало человека».

Провести грань на основании орудийной культуры, на мой взгляд, также едва ли возможно. Основываясь на каких критериях, можно утверждать, что это рубило сделала рука человека, а это – «нечеловека»? Поэтому данный критерий является весьма субъективным и многие палеоантропологи предпочитают им не пользоваться, а опираются на анатомические данные.

Я полагаю, что подлинными критериями могли бы стать следующие.

1. Наличие понятийно-речевого общения, то есть использование не просто знаковой системы, посредством которой общаются многие животные, а именно появление языка. Язык по праву можно считать неотъемлемым свойством человека. Можно ли по ископаемым останкам судить о его наличии или отсутствии? Да, поскольку для обладания членораздельной речью необходимо иметь определенное строение речевого аппарата. А это вопрос, находящийся в компетенции палеоантропологов. Путем реконструкций было показано, что кроманьонцы, в отличие от остальных представителей рода Homo, имели особое строение гортани – так называемую низкую гортань. Опускание гортани увеличило объем глотки, играющей роль резонатора. Благодаря этим и ряду других особенностей стало возможно членораздельное звукоизвлечение.

О положении гортани свидетельствует выявляемая при реконструкциях ложбинка на внутренней поверхности лицевого черепа. Она сопутствует низкой гортани. Изучение черепов древних Homo sapiens показало, что уже 100–150 тыс. лет назад они обладали этиой особенностью строения. Следовательно, были способны говорить. И наличие подбородочного выступа, где прикрепляются мышцы, участвующие в артикуляции, еще одно тому подтверждение. Итак, анатомическая основа для обретения языка появилась очень рано. Другой вопрос – когда появился сам язык и что он собой представлял. Искать на него ответ должны лингвисты (палеолингвисты).

Конечно, это не означает, что другие представители рода Homo не имели никаких способов общения. Обладая коллективными формами деятельности, они наверняка пользовались визуальными (мимика, жесты) и акустическими сигналами (крики, свист, рычание и т. д.). Но все это – знаковые системы, а не язык, с точки зрения лингвистики. Итак, по моему мнению, первым на Земле заговорил Homo sapiens.

2. Другим, не менее важным, критерием является способность к творчеству. Появившийся на Земле Человек разумный начал творить. Всегда считалось, что первыми в мире художниками были европейские кроманьонцы. Они расписывали стены своих пещер, украшали рисунками одежду, предметы быта, инструменты, делали украшения из ракушек, зубов животных. То, что сохранило время, свидетельствует о высочайшем уровне их художественного мастерства. Рисунки и скульптура палеоантропа по праву считаются одними из величайших шедевров, когда-либо создававшихся людьми. Это искусство есть отражение богатой, духовно на полненной жизни людей палеолита.

Но «повисал в воздухе» вопрос о том, почему палеолитическое искусство не находят в Африке – на родине человечества? В 2000 году в одной из прекрасно сохранившихся пещер на Южно-Африканском побережье были найдены любопытные артефакты. Это небольшие кусочки охры, принесенные туда за несколько километров. Зачем? Известно, что растертая и смешанная с животным жиром охра является краской, которую использовали древние художники для настенных росписей. Но в данном случае древний человек нашел ей другое применение. Был обнаружен тщательно обточенный кусочек охры с нанесенным на него иглой (или острой палочкой) рисунком – геометрическим орнаментом. Датировка слоя показала, что этому древнейшему произведению искусства около 70 тыс. лет. Таким образом, европейские кроманьонцы были отнюдь не первыми и вовсе не единственными древними художниками.

Но создавалось палеолитическое искусство не только в качестве украшений. «Есть все основания полагать, что творчество древнейших художников стояло, подобно творчеству нынешних примитивных племен, под знаком религии. Статуи, резные фигурки и пещерные росписи были культовым искусством», – писал отец Александр Мень [8]H. Jonas, Das Prinzip Verantwortung . Versuch einer Ethik für die technologische Zivilisation. Frankfurt/Main, 1984; его же, Technik, Medizin und Ethik . Zur Praxis des Prinzips Verantwortung. Frankfurt, 1987.
.

3. Если предположить, что искусство кроманьонцев (по крайней мере, какая-то его жанровая часть) носило культовый характер, то неизбежен вопрос об их религиозных верованиях. Долгие годы бытовало мнение, что дикарям присущ «стихийный материализм», поэтому многие примитивные племена объявлялись безрелигиозными. Однако тщательные этнографические исследования выявили иную картину: чем меньше народ подвержен влиянию цивилизации, тем более отчетливо в его религиозных верованиях видны следы монотеизма. Исходной формой религии был не политеизм, как считалось ранее, а монотеизм – вера в Единого Бога, сладости общения с Которым лишился первочеловек. Далее, по мере развития цивилизации, происходило постепенное отдаление человека от Всевышнего и искажение представлений о Нем, что и привело к появлению разнообразных языческих культов с их многобожием, шаманством и магизмом. Таково мнение авторитетного этнографа В. Копперса, много лет прожившего среди огнеземельцев и посвященного во все тайны их религиозных верований. Таким образом, наличие религиозных верований можно также считать критерием для идентификации Человека разумного.

Полагаю, что эти три критерия – речь, творчество, религия, являющиеся проявлением человеческого разума, в отличие от рассудочной деятельности, свойственной высшим животным, могут служить той демаркационной линией, которая отделяет вид Homo sapiens от других представителей рода Homo. Эти новые функции стали возможны не только в результате процесса цефализации (увеличение отношения массы головного мозга к массе тела), но и в результате появившейся диссимметрии больших полушарий мозга (то есть нарушения их двухсторонней симметрии), как считает ряд исследователей (Б. Поршнев, Ю. Урманцев).

Если же подойти с этими критериями к неандертальцу, то необходимо признать, что они представляют собой обособленную группу, которая ведет в эволюционный тупик. Хотя надо отметить, что в 1989 г. у найденного в Израиле неандертальца обнаружена подъязычная кость гортани, играющая важную роль в механизме членораздельного звукоизвлечения и косвенно свидетельствующая о низком положении гортани. Однако существовали и анатомические отличия от Homo sapiens: широкая грудная клетка, большой нос, объемные носовые пазухи. Все это наводит на мысль, что неандертальцы издавали весьма громкие звуки, то есть скорее кричали в случае надобности, чем говорили.

Можно предположить, что неандертальцы обладали анатомическими особенностями, я назвала бы их потенциями, которые в принципе могли позволить им перепрыгнуть пропасть, отделившую древних гоминид от Человека. Но этот прыжок они не сделали. «Путь развития к современному человеку, по крайней мере в Европе, прошел мимо неандертальцев», – таков вывод немецкого исследователя Ф. Кликса [7]M. Weber, Politik als Beruf, in: Gesammelte politische Schriften . T übingen, 1958, с. 505–560; цитата с. 559.
. Этот вывод решаются сделать не все антропологи, поскольку тогда в эволюционном процессе становления человека, как он традиционно представляется, наблюдается явный разрыв. Кроманьонец оказывается без предшественников. Превращение палеоантропа в неоантропа выглядит, судя по палеонтологическому материалу, как резкий скачок.

Какой же вывод может быть сделан относительно происхождения человека на основании почти 150-летнего изучения палеонтологического материала? Сошлюсь на мнение авторитетного американского антрополога Ричарда Левонтина, который пишет: «Вопреки волнующим и оптимистическим утверждениям некоторых палеонтологов, никакие ископаемые виды гоминид не могут считаться нашими предками … Мы не имеем ни малейшего представления о том, какие из этих видов были прямыми предками человека (если вообще хоть какие-то из них были ими)» [9]Ср. об этом: E. Laszlo, Design for Destiny , New York 1989 / Пер. на нем. Global denken. Die Neu– Gestaltung der vernetzten Welt. Rosenheim, 1989.
. Конечно, есть и другие точки зрения. И все же летопись ископаемых свидетельствует, что человек появляется сальтационно, с комплексом тех морфо-физиологических признаков, которыми он обладает и сегодня. Наш вид оказался «эволюционным сиротой» (по крайней мере, на данный момент). Все попытки палеоантропологов конкретизировать эволюционный путь человечества пока не привели к успеху.

Если окаменелости не могут в деталях рассказать свою историю, то это означает одно: надо искать принципиально новые подходы для реконструкции событий отдаленного прошлого. И они были найдены.

* * *

В 1980-х годах произошла «бесшумная революция» в антропологии. Появились данные, которые радикальным образом трансформировали прежние представления о человеческой эволюции. Речь идет о выдающихся открытиях юной науки палеогенетики (иногда ее называют молекулярной палеонтологией). Оказалось, что в самом человеке, точнее – в его генотипе, можно обнаружить следы эволюционной истории вида. Гены впервые предстали в роли исторических документов, с той лишь разницей, что запись в них сделана не чернилами, а химическими компонентами молекулы ДНК. Словом, генетики научились извлекать информацию в буквальном смысле из «праха земного» – окаменевших остатков, которые принадлежали весьма древним существам.

В 1989 г. в журнале «Naturе» появилась статья Аллана К. Уилсона, в которой он утверждал, что все человечество произошло от одной женщины, когда-то жившей в Африке, потомки которой заселили остальные континенты, породив все расовое разнообразие человечества. Подробные результаты этих исследований были опубликованы в 1992 году в журнале «Science». А. Уилсон пишет, что в поисках данных об эволюции человека палеогенетики оказались вовлечены в спор с палеонтологами, который они, теперь это можно признать, блестяще выиграли. Группа А. Уилсона разработала две базовые концепции, в русле которых проходили исследования. Как показал сравнительный анализ белков, в молекулярной эволюции с постоянной скоростью накапливаются нейтральные мутации – это первая идея. Скорость изменения генов за счет нейтральных мутаций является постоянной во времени, поэтому ее можно использовать в качестве своеобразного «эволюционного хронометра». Это – вторая идея. В итоге все сводится к несложной арифметической задаче, в которой, зная скорость движения и путь, надо определить время.

Для анализа А. Уилсон избрал не ядерную ДНК, а ДНК митохондрий – одного из органоидов клетки. Дело в том, что митохондриальная ДНК (мтДНК) – это небольшая кольцевая молекула размером 16 600 пар нуклеотидов, содержащая 37 генов. Из них мутировать могут не более 2 %, поскольку большинство генов жизненно необходимы (для сравнения: ядерная ДНК человека содержит 3,2 млрд пар нуклеотидов, что составляет порядка 28–30 тыс. генов).

Однако не только скромные размеры мтДНК определили выбор. Гораздо важнее другое. Известно, что митохондрии, в отличие от прочих органоидов клетки, наследуются исключительно по женской линии. Когда происходит слияние сперматозоида и яйцеклетки в процессе оплодотворения, митохондрии спермия разрушаются в цитоплазме яйцеклетки. Таким образом зародыш получает свои митохондрии именно от матери. МтДНК отца в ходе формирования зародыша, как пишет А. Уилсон, как бы «уходит в опилки» [10]P. Drucker, Facing the “New and Dynamic” , in: Time-Magazine, 22.01.1990.
. Это обстоятельство позволяет следить за предками индивидуума по материнской линии. Кроме того, как было показано, мтДНК накапливает нейтральные мутации с постоянной скоростью. Это означает, что мтДНК ведет себя, как часы, которые и назвали «митохондриальными часами».

Осознав наличие у любого обитателя Земли этого «хронометра», А. Уилсон приступил к анализу генеалогии человека. Были собраны образцы 182 различных типов мтДНК, полученной от 241 индивидуума, куда вошли представители всех рас 42 национальностей. Понятно, что более молодые нации будут генетически более однородными, а более древние должны иметь значительный спектр мутаций, накопившихся за более продолжительное время их существования на Земле.

Проведя сравнительный анализ мтДНК, А. Уилсон получил данные о наличии наибольшей дифференциации митохондриальных генов в Африке. Более того, оказалось, что всё современное человечество ведет свое происхождение от одной женщины, некогда обитавшей в Восточной Африке. Все исследованные образцы мтДНК можно возвести к единой исходной нуклеотидной последовательности. Автор открытия стал «крестным отцом» нашей прародительницы, назвав ее «митохондриальной Евой».

Необходимо отметить, что Уилсон не утверждал, будто «Ева» была в ту пору единственной женщиной на Земле. Проведенное математическое моделирование показало, что эффективный размер популяции (то есть количество мужчин и женщин, способных оставить потомство) в то время составлял не менее 10–18 тыс. человек [11]R. Müller, Führung 2000: Kapital in High-Tech, Vertrauen in Mitarbeiter investieren, in: io Ma nagement Zeitschrift 59 (1990), № 1.
.

Найдя место, являющееся «колыбелью» человечества, Уилсон пошел дальше. Зная скорость мутирования, он смог определить и примерное время, когда «Ева» появилась на Земле. «Митохондриальные часы» показали, что она жила приблизительно 200–150 тыс. лет назад, то есть «Ева» оказалась даже древнее неандертальца, которого ей упорно навязывали в «эволюционные отцы».

Данные по анализу мтДНК были независимо получены многими другими исследователями. Сатоси Хораи пишет: «Анализ мтДНК указывает на то, что современный человек возник около 200 тысяч лет назад в Африке, откуда переселился в Евразию, где достаточно быстро вытеснил Homo erectus и предположительно полностью (если не будет найден снежный человек) неандертальца. При этом смешения митохондриальных генов практически не произошло» [12]K. Bleicher, Chancen für Europas Zukunft. Führung als internationaler Wettbewerbsfaktor. Frankfurt, 1989, c. 218.
. Позднее этот исследователь попытался более тонко откалибровать «митохондриальные часы». По его уточненным оценкам, возраст современного человека оставил около 143 тыс. лет.

Другие группы исследователей проводили сравнение ядерных генов. Этот подход также показал, что человек появился в Африке, а «расселение африканских предков произошло не ранее 100 тысяч лет назад» [13]По проблематике институционализации этики ср.: R. Löw, Brauchen wir eine neue Ethik? in: Universitas 1990, c. 291–296. Относительно учреждения народных опросов ср.: G. Altner, Präventionsprinzip und Ethik: Was ist zu tun? in: Universitas 1989, c. 373–384.
. К аналогичным выводам пришли английские, австралийские генетики и многие другие авторы. Словом, открытие А. Уилсона стимулировало всплеск исследований в крупнейших лабораториях мира. И все независимо выполненные работы говорят в пользу Восточной Африки как места, где впервые появился человек.

Особый интерес представляет предпринятая Л. Кавалли-Сфорца попытка сравнить данные молекулярной генетики и лингвистики. Он показал, что распространение генов удивительно хорошо коррелирует с распространением языков. Таким образом, родословное древо, отражающее миграции древних людей, построенное на основании генетических исследований, соответствует лингвистическому родословному древу. Так гено-география совместилась с этнической географией.

Еще при жизни А. Уилсона была сделана попытка анализа Y-хромосомы мужчин, с тем чтобы проследить «линию отцов» в родословной человечества. Предварительные данные, о которых он сообщает, полученные французским ученым Ж. Люкоттом, также подтвердили африканское происхождение «Адама». Y-хромосома имеет размер 60 млн пар нуклеотидов. Она, как и мтДНК, не рекомбинирует (не вступает в кроссинговер), поэтому отличия в нуклеотидном составе являются следствием мутагенеза.

Более детальные исследования были проведены П. Ундерхаллом, собравшим материал для анализа почти во всех регионах мира. Как известно, Y-хромосома присутствует лишь в генотипе мужчин и, следовательно, передается в поколениях строго от отца к сыну. Результат изучения нескольких тысяч проб, взятых от представителей разных народностей, показал, что родиной «Y-хромосомного Адама» также была Восточная Африка, а время появления составляет порядка 150–160 тыс. лет. Некоторый разброс в возрастах «Евы» и «Адама» можно считать ошибкой метода. Аналогичные данные были получены группой Майкла Хаммера. Уточненный возраст гипотетического «Y-хромосомного Адама» – 160–180 тыс. лет.

Итак, именно на Африканском континенте около 150–180 тыс. лет назад появились прародители современного человечества. Примерно 100 тыс. лет назад их потомки мигрировали по всей Ойкумене, замещая всех прочих живших там гоминид, но при этом, что важно, не скрещиваясь с последними. Около 40 тыс. лет назад они добрались до Европы.

Но на этом сюрпризы, преподнесенные палеогенетиками антропологам, не закончились. Профессору Сванте Паабо удалось извлечь мтДНК из фрагмента позвонка неандертальца, впервые обнаруженного в 1856 г. и жившего около 50 тыс. лет назад. Как показали сравнительные исследования митохондриальной ДНК современного человека и неандертальца, последний не является нашим предком. Путем сравнительного анализа наших и неандертальских генов было установлено, что различия между ними столь велики, что эволюционные ветви этих двух видов могли (или должны были) разойтись 600 тыс. лет назад, то есть в ту пору, когда самих видов еще просто не существовало. Неандертальцев правильнее было бы назвать парагоминидами (от греч. para – мимо, возле, вдоль).

Спустя несколько лет группа американских, а позднее и немецких ученых также провела независимое исследование неандертальской мтДНК, которое показало: «Подтверждается гипотеза, согласно которой неандертальцы представляют тупиковую эволюционную ветвь и не являются предками современного человека » [14]Поэтому П. Ульрих (Ulrich), ординарный профессор первой кафедры экономической этики в немецкоязычной высшей экономической школе (Ст. Галлен), справедливо замечает, что «мораль истории» состоит в понимании того, что «ценностно ориентированное качество политики предприятия представляет собой такое же важное условие предпринимательского успеха, как и качество деловых стратегий и оперативного менеджмента… В этом отношении в реалистичной экономической этике речь идет о том, как можно методически передать институционализированную “предметную логику” нашей экономической системы с современными этико-практическими требованиями» (Schweizerischer Bankverein / Der Monat 3/89, с. 7–8.).
. Таким образом, палеогенетический критерий дал тот же результат, что и критерии, предложенные мной.

Палеонтолог Кристофер Стрингер так видит дальнейшую перспективу: «Возможно, мы стоим на пороге создания единой теории, которая объединит палеоантропологические, археологические, генетические и лингвистические доказательства в пользу Африканской моногенетической модели» [15]International Herald Tribune от 12.01.1990.
.

Действительно, синтез этих наук, вероятно, способен приблизить нас к пониманию тайны нашего происхождения. Но все же антропогенез нельзя свести лишь к чисто научной проблеме, как это пытается делать позитивистская наука, ограниченная рамками материалистического взгляда на мир. Чего-то явно не хватает…

* * *

Какой же вывод может быть сделан на основании тех данных, которыми мы располагаем сегодня? Можно ли «примирить» идею творения человека Богом с данными современной палеоантропологии и палеогенетики? Думается, да. Но прежде надо осознать, что приход в мир человека – феномен не только материальный, но и духовный. На этом пути открываются новые горизонты. Подлинная история научных исканий – это и история откровений. Но готовы ли мы к ним сегодня?

Человек, согласно Библейскому рассказу, приходит в мир в последний, шестой, день творения. Те немногие строки, которые повествуют об этом уникальном событии, безусловно, нуждаются в серьезном богословском анализе, который не только позволяет проникнуть в глубинную суть этого рассказа, чтобы понять истинный смысл обращенного к нам послания, но также дает возможность перебросить мостик от Библейской картины творения человека к данным науки сегодняшнего дня. Кроме того, без этого анализа Библейский рассказ о сотворении человека рискует стать еще одним вариантом антропогонического мифа – грубым искажением сути Откровения.

Поскольку оригинал Библии (книги Ветхого Завета) написан на древнееврейском языке, то возникают известные сложности толкования. Язык Откровения – язык символический, иносказательный. Святые Отцы, экзегеты последующих веков, не раз предупреждали об опасности буквального понимания Шестоднева. Стремление «мыслить Библию на уровне ее текста», – указывает В. Лосский [16]E. Draper, Psychiatry and Pastoral Care. Philadelphia 2 1970, c. 117.
, приводит к искаженному, а в конечном счете совершенно неверному восприятию. Однако читателю Библии предстоит преодолеть и другие трудности. В частности, избегнуть соблазна понять Библейский рассказ лишь рассудочно. Думается, что рационализм в данном случае – плохой помощник, он упраздняет библейскую глубину, выхолащивая текст. Нужен взлет веры, открывающий иные горизонты.

Что же сообщается в Книге Бытия о том великом событии, когда Божественная воля ввела в мир нового обитателя – человека. Рассказ о сотворении человека повторен бытописателем дважды – в 1-й и 2-й главах. Первая глава сообщает следующее: «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему». Необходимо обратить особое внимание на слово «сотворим». Нет призыва, как в предшествующие дни: «Да будет свет», «Да произведет вода…» В изложении бытописателя Моисея картина выглядит таким образом, что Господь не поручает сотворение человека другим стихиям, а участвует в антропогенезе Сам. Каков же вывод? Человек творится иначе, не только Словом Творца, но и Его сакральным действием. Нельзя не обратить внимание на следующую особенность: слово «сотворим» стоит во множественном числе. Почему? Общепринятое богословское толкование: в творении человека участвуют все три ипостаси Святой Троицы.

Необходимо также остановиться на использованном бытописателем глаголе «творить». В тексте Шестоднева деяния Господа передаются двумя близкими по смыслу словами: «бара» – сотворил и «аса» – создал, сделал, которые являются, как может показаться, синонимами. Однако это не совсем так. Глагол «бара» имеет значение «творить что-либо принципиально новое, творить первоначально». Значит при его употреблении речь идет о создании новой сущности, о сотворении чего-то, не существовавшего прежде. Глагол «аса» имеет иной смысловой оттенок, это – «создание чего-то из сотворенной основы». Он употребляется, если хотят сказать о тонкой обработке, отделывании чего-либо, сотворенного ранее.

В тексте Шестоднева глагол «бара» используется трижды: при сотворении Богом материи, жизни и человека, то есть когда речь идет о центральных моментах Божественного творчества, глубоко изменивших мироздание. Глагол «аса» употреблен в тех случаях, когда речь идет о создании чего-то из сотворенной ранее первоосновы, то есть о придании материи некой конкретной формы. Например, Солнце и другие небесные тела не сотворяются, а именно создаются; многочисленные живые существа также создаются после сотворения первой «души живой». Таким образом можно предположить, что глагол «аса» отражает эволюционные события, происходящие в природе без непосредственного Божественного участия, но по Его замыслу и в определенной направленности.

Даже этот краткий анализ дает возможность почувствовать глубину, сложность, многослойность Библейского текста. В Шестодневе присутствует и еще одно ключевое слово – «день». Картина творения Вселенной со всеми ее обитателями разделена на шесть этапов, названных древнееврейским словом «йом». В течение шести библейских дней – йомов последовательно, постепенно, в соответствии с Божьими повелениями, достигалась полнота творения. Что такое день в библейском рассказе? Это отнюдь не второстепенный лингвистический вопрос. Святой Василий Великий пишет: «Посему назовешь ли его днем или веком – выразишь одно и то же понятие» [17]В этих разделах имплицитно содержится ответ парижскому социологу Альфреду Гроссеру (Grosser), с которым я имел честь вести увлекательные дискуссии прежде всего по случаю телевизионной серии «Baden-Badener Disput» (1989/1990). При всем скептицизме по отношению к закрытой нравственной системе Гроссер решительно защищает значимость этических ценностей и критериев для политики, а также для политологии и социологии (никакой диагностики общества без таких этических понятий, как истина, свобода, справедливость!), однако все это при выраженном отказе от религиозного исповедания. Ср.: A. Grosser, Au nom de quoi? A la recherche d’une éthique politique . Paris 1969 / Пер. на нем.: In wessen Namen? Werte und Wirklichkeit in der Politik . München, 1973.
. Таким образом Святитель прямо указывает на то, что слово «день» в данном контексте надо понимать символически.

Не может не удивлять тот факт, что учитель Церкви IV в. предвосхитил величайшее открытие физики века XX – понятие относительности времени. Однако в нашем обыденном сознании «день» прочно ассоциируется с сутками, 24 часами. Между тем это древнееврейское слово имеет еще одно значение – «неопределенный промежуток времени». Именно на это значение следует опираться, когда речь идет о библейских днях творения. Причина, по которой бытописатель Моисей (и все те, кто переводил Библию на другие языки) употребил этот, а не какой-либо другой термин, достаточно ясна: «День был самой удобной, самой простой и легкодоступной сознанию первобытного человека хронологической меркой», – поясняет «Толковая Библия» [18]Проблематика морали без веры в Бога подробно рассматривается в: H. Küng, EG Teil E: Ja zur Wirklichkeit – Alternative zum Nihilismus .
.

Может возникнуть вопрос: почему Библия не сообщает конкретной длительности дней творения? Вероятно, по той причине, что эти сведения не имеют вероучительного значения. Цель Священного Писания – это служение религиозной, но не научной истине. Однако к настоящему времени получены многочисленные научные свидетельства (данные астрофизики, геологии, палеонтологии и прочих дисциплин), позволяющие оценить длительность эпох творения – Библейских йомов. С уверенностью можно говорить о том, что продолжительность дней творения не равновелика, один день отличается от другого не только характером происходящего, но и своей астрономической величиной. Но важнейший вывод состоит в другом: Вселенная со всем «видимым и невидимым» создается не за одну «рабочую неделю». Величественный Божий замысел разворачивается постепенно. Эту мысль развивает Владимир Лосский: «…Шестоднев повествует о том, как развертывалось сотворение мира; эти шесть дней – символы дней нашей недели – скорее иерархические, чем хронологические» [19]См.: Российская наука и СМИ / Материалы международной Интернет-конференции (5.11.2003—23.12. 2003). М., 2004.
.

Как уже говорилось, рассказ о творении человека повторен в Библии дважды, но тексты эти не вполне идентичны. Ясно, что два повествования об одном событии – не случайность, в этом есть какой-то глубинный, потаённый, смысл. Рассказ первой главы точно указывает, что человек сотворяется последним среди всех живых существ – в самом конце шестого дня. Тем самым нам открывается глубокое изначальное единство всего живого, антропокосмическая общность человека и остальных обитателей Земли. Второй рассказ антропоцентричен. Человек помещен в самую сердцевину повествования, поэтому он предстает в иной перспективе. Мир со всеми его обитателями творится не просто ради обретения бытия, но ради служения. Служения Человеку. Как можно обосновать эту точку зрения? В 5-м стихе второй главы Книги Бытия читаем о том, что «кустарники и всякая трава полевая» еще не росли, поскольку «не было человека для возделывания земли». Как пишет Вл. Лосский, «…человек предстает перед нами не только как верх творения, но и как самый его принцип» [20]См.: Ленк Х. Ответственность в технике, за технику, с помощью техники // Философия техники в ФРГ. М., 1982. С. 372–392; Солодкая М. С. Ответственность субъекта управления: состояние, проблемы и перспективы исследования // Credo, 1998, № 1. С. 33–43.
. Он – причина сотворения Вселенной, ее духовный, смысловой, центр.

Во втором, более подробном, изложении появляется новый мотив: человек, в отличие от всех других живых существ, творится в два этапа: «И создал Господь Бог человека из праха земного» – это первый этап. «И вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душею живою» — этап второй. Что же происходит на каждом из них?

Слово «человек» по-древнееврейски «adam». Но в данном случае – это не имя собственное, а нарицательное обозначение человека вообще, равно применимое и к мужчине, и к женщине. Из чего же создается тело первочеловека «adamа»? Из «праха земного» – отвечает Библия. Интересно, что слово «земля» звучит по-древнееврейски как «adamah». Но это не просто земля, слово «adamah» имеет еще ряд значений: «обработанная, преобразованная, возделанная земля, или материя». Кроме того, слово «adam» сходно по звучанию с глаголом «я уподоблю» – «adamе». Именно этот глагол используется, когда сообщается, что человек создан по подобию Божию. Есть и еще одно созвучное слово – «еdоm», означающее красный цвет. Очевидно, что тело перво-человека создается из материальной основы (возможно, красного цвета, как и наша кровь), некоторым образом предварительно подготовленной. Она-то и названа словом «adamah». Следует заметить, что в древнееврейском языке есть и другие слова-синонимы, имеющие значение «земля», но с иным смысловым оттенком. Но бытописатель использует именно слово «adamah». Почему? Только ли ради игры слов: adam – adama – еdоm – adamе? Наверное, нет. Но эта удивительная игра слов многое может нам открыть, она явно не случайна. Не по прихоти бытописателя, а от Духа Святого рождается этот тончайший лингвистический узор, скрывающий какой-то сокровенный смысл, постичь который чрезвычайно важно, если мы хотим приблизиться к доступному нам знанию о «подготовленной, возделанной материи», из которой творится физическое тело человека.

Тело человека состоит из тех же самых химических элементов, что и другие природные тела. И в этом смысле человек, действительно, создан из «праха земного». И все же слово «земля» в данном рассказе, несомненно, употреблено в переносном смысле. Об этом напоминает нам другая книга Ветхого Завета – Книга Иова: «Вспомни, что Ты, как глину , обделал меня» . Значит, Господь вовсе не глину, в буквальном значении этого слова, использовал в качестве материала для сотворения тела человека. Без сомнения, это очень непростой для понимания эпизод Шестоднева и, может быть, одна из труднейших страниц Библии.

Богословы дают такие комментарии. Святой Феофан Затворник: «Это тело что было? Глиняная тетерька или живое тело? Оно было живое тело. Было животное в образе человека с душею животною. Потом Бог вдунул в него Дух Свой, и из животного стал человек» [21]Цит. по: Гернек Ф. Пионеры атомного века . М., 1974. С. 353.
. Святой Серафим Саровский: «До того, как Бог вдунул в Адама душу, он был подобен животному» [22]Там же.
. Святой Григорий Богослов: «Из сотворенного уже вещества взяв тело, а от Себя вложив жизнь» [23]Печчеи А. Человеческие качества . М., 1980. С. 209. Римский клуб – созданная в 1968 г. международная организация ученых, общественных деятелей, поставившая задачу мобилизации общественного внимания к глобальным проблемам современного человечества, в том числе тех, которые связаны с научно-техническим развитием.
. Святитель Филарет Московский в «Записках на Книгу Бытия» отмечал, что человек создан «не единократным действием, но постепенным образованием» [24]См.: Arnstein S., Christakis A. Perspectives on Technology Assessment . Jerusalem, 1975; Порус В. Н. «Оценка техники» в интерпретации западных философов и методологов // Философия и социология науки и техники. Ежегодник. 1987. М., 1987. С. 249–275; Ефременко Д. В. Оценка техники: история и современность // Науковедение, 2002, № 4; его же: Введение в оценку техники . М., 2002.
.

Итак, человек становится Человеком лишь после того, как благодать Духа Святого одухотворила его физическое тело, которое стало, по слову апостола Павла, «Храмом святого Духа». Этот сакральный момент – подлинное начало человеческого бытия. Человек обретает свою ипостасную полноту со всеми присущими только ему одному качествами: даром слова, способностью творить и познавать Бога.

Вывод напрашивается вполне очевидный: человек возведен к своему высокому достоинству, названному богоподобием, из низшей формы материи. Протоиерей Александр Мень писал: «Лишь в тот момент, когда в существе, обретшем форму человека, впервые вспыхнул свет сознания, когда он стал личностью, произошло соединение двух мировых сфер: природы и Духа» [25]«Наука ставит нас в постоянное соприкосновение с чем-либо, что превышает нас:…позади того великого, что она нам показывает, она заставляет предполагать нечто еще более великое: это зрелище приводит нас в восторг, тот восторг, который заставляет нас забывать даже самих себя, и этим-то он высокоморален. Тот, кто его вкусил, кто увидел хотя бы издали роскошную гармонию законов природы, будет более расположен пренебрегать своими маленькими эгоистическими интересами, чем любой другой. Он получит идеал, который будет любить больше самого себя, и это единственная почва, на которой можно строить мораль» (Пуанкаре А . О науке . М., 1983. С. 508–509).
. Что такое этот бесценный дар Божественной любви? Дух человеческий – это его «Я» – то, что определяет своеобразие его личности. Дары Духа – это свобода, разум, воля, способность любить, творить, стремление к познанию и гармонии, словом все то, что не исчерпывается одними лишь потребностями его материального существования. Но именно это и отличает человека от других живых существ – многочисленных обитателей нашей планеты. Перечисленные качества – это дары из иного плана бытия. Дух не может быть разложен на простые земные элементы, не может быть приобретен в процессе эволюции или каком-либо другом естественном процессе. Он «не эквивалентен известным нам состояниям материи и видам энергии», – пишет протоиерей Николай Иванов [26]См.: Merton R. K. Sociology of science: Theoretical and empirical investigations . Chicago; L. 1973.
. Дух – иноприроден. Это дыхание Творца, которое каждый из нас носит в своей груди. Дух – это то, что пойдет в вечность после смерти физического тела.

Таким образом, сообщая о факте творения человека Богом, Библия, не будучи научным трактатом, ничего не говорит о конкретном механизме творения. Она дает нам религиозный урок, и мы напрасно стали бы искать в ней сугубо научные детали. Святой Григорий Нисский (III в.) в работе «Об устроении человека» писал: «Последним после растений и животных устроен человек, так что природа каким-то путем последовательно восходила к совершенству » [27]Юдин Б. Г. Этическое измерение современной науки // Отечественные записки, 2002, № 7 ( http://www.strana-oz.ru/?numid=8&article=416 )
. Но путь этого восхождения Писание нам не открывает. Это – поле научного поиска.

Христианское учение о человеке в лице его величайшего богослова, Святого Василия Великого, приходит к такому лаконичному заключению: «Бог сотворил человека животным, получившим повеление стать Богом» [28]См.: Лакатос И. История науки и ее рациональные реконструкции // Структура и развитие науки. Из Бостонских исследований по философии науки. М., 1978. С. 213.
.

Главный итог – это понимание того, что библейское повествование, донесенное до нас в предельно сжатом виде, скорее языком хроники, чем истории, при его внимательном прочтении открывает иную перспективу. И подлинная задача науки – наполнить этот рассказ конкретным смыслом, что ничуть не умаляет авторитета Священного Писания, но, напротив, помогает более глубокому его постижению. Христианская антропология, конечно, не может допустить, что человек во всей полноте, то есть его тело, душа и дух, мог произойти от животного, поскольку механизм биологической эволюции не способен дать начало бессмертному человеческому духу. И здесь надо признать правоту и прозорливость Ламарка. Поиск решения неизбежно выводит нас за рамки «чистой» науки.

Что же касается происхождения тела человека, то, думается, можно предположить, что оно есть результат телеологической эволюции (от греческого слова «telos» – конец, цель), идея которой состоит в том, что эволюционное движение осуществляется не за счет случайных процессов, как полагал Ч. Дарвин и его последователи, а направляется Господом к ведомой Ему цели. Надо сказать, что вопрос о механизме эволюции до сих пор является предметом острых дискуссий. Но идея целенаправленности эволюции благодаря работам Л. Берга, А. Любищева, С. Мейена, ряда других авторов принимает все более ясные концептуальные очертания и обретает большое число сторонников, к числу которых принадлежит и автор этих строк.

Если же спроецировать идею телеологической эволюции на проблему происхождения человека, картина может выглядеть примерно так. Творец, существующий предвечно, является носителем идеи (логоса) – идеального плана мироздания. («В начале было Слово, и Слово было у Бога…», – пишет евангелист Иоанн). Творец устанавливает цель, в направлении которой будет идти развитие мира. Он же декретирует законы (или организующие принципы), в соответствии с которыми осуществляется движение от творческого первообраза к его материальному воплощению в мире. Такова, на мой взгляд, принципиальная схема телеологической эволюции.

Процесс миросозидания, направляемый Волей Творца, в целом протекает свободно, в соответствии с установленными Им законами. Как полагал П. Т. де Шарден, имеет место «направленный случай» Но, вероятно, в судьбоносные моменты, когда решалась подлинная судьба мироздания, этот процесс подвергался непосредственному воздействию Его созидающей творческой энергии, происходил, выражаясь научным языком, ввод креативной информации. «В развертывании космической истории вполне может обнаружиться последовательность определенных критических моментов, когда Божественное влияние осуществлялось каким-то особым образом» — таково предположение Дж. Полкинхорна [29]Яки С. Л. Спаситель науки. М., 1992. С. 220, 221.
. Краткие слова Шестоднева «И сказал Бог…» – «И стало так…» – знаменуют то, что можно назвать Творящей Божьей волей. Библеист Д. Щедровицкий пишет: «Он творит Словом, а Слово содержит в себе мысль и волю» [30]Там же. С. 256.
. Наука не знает природы этих сакральных творческих актов Создателя. Однако непостижимость таких феноменов, как возникновение Вселенной, жизни и человека, свидетельствует о том, что Божественная Воля преображала тварное вещество, направляя его развитие к изначальной идее мироустройства. И венцом мироздания стал человек. Из всех живых существ, эволюционировавших на Земле миллионы лет, Господь избрал именно генетического предка человека, чтобы подарить ему главное – богоподобие. Думается, можно принять (в качестве гипотезы), что физическое тело человека долго совершенствовалось, вызревало, как зреет плод, чтобы породить новую жизнь. Но в тот момент, когда Господь вдохнул, как говорит Писание, в это выпестованное тело первочеловека Свой Дух, произошло такое значительное, кардинальное изменение его материальной природы, что далее о каком-либо родстве с представителями ранних форм говорить уже невозможно (и генетический анализ это ясно показал). Здесь напрашивается сравнение, которое, как представляется автору, в какой-то мере может облегчить понимание той сакральной реальности, о которой идет речь (хотя, безусловно, никакие аналогии не являются адекватными).

Каждый, кто прививал культурный сорт плодового дерева на «дичок», знает, что привой получает от принявшего его дерева силы для роста и развития, питаясь за счет его корней, ствола, листьев. Селекционер при этом должен постепенно удалять ненужные ветви «дичка». В конечном счете побеги нового сорта станут единственными на принявшем их стволе – будет получено дерево нового плодоносного сорта. Но все же никто не станет утверждать, что в результате прививки культурный сорт произошел от дикого. Ведь это могут быть даже деревья разных видов, например яблоню можно привить на грушу, персик – на абрикос и наоборот.

Возможно, нечто отдаленно-аналогичное имело место при появлении человека. Поэтому в нас, с одной стороны, так много общего с представителями своего класса (млекопитающих), но в то же время, имеются принципиальные отличия от всех других обитавших на Земле антропоидов. Человек – новый пришелец в мир. Он вобрал в себя все, что оттачивала резцом эволюции и бережно копила природа. Он – драгоценная ветвь Древа Жизни, привитая Самим Создателем. Однако его появление никогда не осуществилось бы без того сакрального антропосозидающего действия, которое в силу отсутствия сокровенного, всеобъемлющего, знания мы можем лишь определить, придав ему некую словесную реальность. Это – Творящая Воля Бога.

Согласно одной из существующих в современном богословии точек зрения, в мире действуют первичные и вторичные причины. Американский ученый и богослов Иен Барбур пишет: «Бог как первичная причина действует через посредство вторичных причин, которые описывает наука». Таким образом необходимо признать, что Бог является «творческим соучастником» процесса миротворения. Вторичные причины – это причины естественные, подчиняющиеся научным законам и служащие предметом научного исследования. Следовательно, в мире происходит не только самотворчество природных субъектов, но осуществляется и творение Божие. Однако Бог творит не явно, подобно демиургам, а через посредство созданных Им и вложенных в материю сил, которые и называются законами. Господь не совершает прямые действия, а создает причины этих действий. Но взаимозависимость этих причин, по всей видимости, несимметрична. Это сложное «зиждительное начало», по мнению автора, и есть тот фактор, без которого невозможно возникновение подлинной новизны – Вселенной, жизни, человека. Вопрос о природе первичной причины – сакральный, поэтому рационалистическая наука вынуждена оставлять его вне поля зрения.

Итак, идея о первичных и вторичных причинах, участвующих в процессе становления мироздания, в своей совокупности названных мной «зиждительным началом», позволяет не только активизировать диалог науки и религии, но и вывести его на качественно иной уровень – парадигмальный синтез.

Думается, наш вид вполне можно назвать Homo paradoxalis – человек парадоксальный. Всё в нем (в каждом из нас) – от воплощения в мире до непостижимости богоподобия – есть парадокс. Поэтому наука, несмотря на свое усердие, останавливается безмолвно перед этой величественной тайной, предоставляя слово Откровению. Однако это вовсе не свидетельствует о бессилии или бессмысленности научного поиска, поскольку, как писал Франк, «всякий прогресс в науке есть прогресс в нашем познании управления мира Богом» [31]Никитин Е. П. Спецрациональность // Рациональность на перепутье. М., 1999. Кн. 1. С. 82.
. Изложенный взгляд на одну из «упрямых» проблем современного естествознания – лишь скромная лепта в дело поиска и обретения концептуального согласия между наукой и богословием, столь необходимого человеческой душе, ищущей Истину.

ЛИТЕРАТУРА

1. Протоиерей Василий Зеньковский. Апологетика, Париж, 1957, с. 63.

2. Ж.-Б. Ламарк. Философия зоологии, т. 1. Москва, 1935, с. 279.

3. Чарлз Дарвин. Происхождение человека и половой подбор. М.—Л., 1927, с. 245.

4. Там же, с. 611.

5. Р. Левонтин. Эволюция человеческого разнообразия // Химия и жизнь, 1995, № 6, с. 26.

6. Чайковский Ю.В. Эволюция. М., 2003, с. 399.

7. Ф. Кликс. Пробуждающееся мышление. М., 1983, с. 46.

8. Протоиерей Александр Мень. История религии. В поисках пути, истины и жизни, т. 1. М., 1991, с.158.

9. Р.Левонтин. Эволюция человеческого разнообразия // Химия и жизнь, 1995, № 7, с. 32–33.

10. А. К. Уилсон, Р. Л. Канн. Недавнее африканское происхождение людей // В мире науки, 1992, № 6, с.10.

11. M. Stoneking & al. Amer.J. Phys. Anthropol, 1997, Suppl. № 24, p. 210.

12. Horai Satoshi & al. Annuall Reports, 1995, № 46, p. 92.

13. Pritchard Jonatan K. & al. Scienсe, 1996, v. 274, № 5292, p. 1548.

14. Krings Matthias & al. Cell, 1997, № 1, p. 19.

15. Кристофер Б. Стрингер. Происхождение современных людей // В мире науки, 1991, № 2, с. 60.

16. В. Лосский. Догматическое Богословие. – В кн.: Мистическое богословие. Киев, 1991, с. 288.

63. Василий Великий. Беседы на Шестоднев. М., 1900 г, с. 37.

17. Толковая Библия в 3-х томах / Под ред. Лопухина А. П. Стокгольм, 1987, т. 1, с. 6.

18. В. Лосский. Догматическое Богословие. – В кн.: Мистическое богословие. Киев, 1991, с. 292.

19. В. Лосский. Догматическое Богословие. – В кн.: Мистическое богословие. Киев, 1991, с. 295.

20. Епископ Феофан. Письма, т. 1, с. 98.

21. О цели христианской жизни: беседа преподобного Серафима с Мотовиловым // Сергиев Посад, 1914, с. 11.

22. Григорий Богослов. Слово. 38, с. 242.

23. Митрополит Филарет Дроздов. Записки на Книгу Бытия, ч. 1. М., 1867, с. 69.

24. Протоиерей Александр Мень История религии. В поисках пути, истины и жизни, т. 1. М., 1991, с. 95.

25. Протоиерей Николай Иванов. И сказал Бог… (Опыт истолкования Книги Бытия). Клин, 1997, с. 156.

26. Святой Григорий Нисский. Об устроении человека. СПб., 1995.

27. Василий Великий. Цит. по: протоиерей Николай Иванов. И сказал Бог… (Опыт истолкования Книги Бытия). Клин, 1997, с. 133.

28. Дж. Полкинхорн. Вера глазами физика. М., 1998, с. 88.

29. Д. Щедровицкий. Введение в Ветхий Завет. Книга Бытия. М., 1994, с. 30.

30. Ph. Frank. Wahrheit relativ absolut? 1952, s. 103.

 

Вениамин (Новик) 

 

К 80-летию «обезьяньего процесса» (этические последствия одной теории)

Выражение «обезьяний процесс» (monkey trial) стало метафорой для обозначения косности в науке, подавления свободы научного творчества. Не так давно суд над разжигателями межрелигиозной вражды в Центре им. А. Д. Сахарова некоторые правозащитники назвали «вторым обезьяньим процессом». Но посмотрим под несколько другим углом на известное событие, произошедшее 80 лет назад.

Столкновение мировоззрений

В начале 1920-х гг. Америка переживала мировоззренческий кризис. Традиционалисты, старые викторианцы, испытывали тревогу по поводу посягательства на моральные устои. Это было время джаза и абстрактного искусства, презрения к «сухому закону» и входящего в моду фрейдизма. Молодежь, склонная к эпатажу, падкая на все новенькое, вступила в традиционный конфликт с отцами. Нетрудно догадаться, что и набирающий силу дарвинизм, докатившийся, наконец, до Америки, должен был быть принят с восторгом молодежными радикалами. В те годы теория эволюции ассоциировалась с прогрессом, атеизмом и евгеникой. Отцы затеяли, в виде самозащиты, новый «крестовый поход», особенно в южных штатах, где был принят закон, запрещающий преподавание дарвинизма (происхождение человека от низших форм жизни) в общественных школах. На языке социологии это был конфликт фундаменталистов и модернистов. Конечно, дело было здесь не только в «чистой науке», и не в научной объективности. Прямо или косвенно затрагивалась система этических ценностей, которыми наука как таковая, в силу специфики своей методологии, не занимается.

В такой ситуации в июле 1925 г. и состоялся знаменитый «обезьяний процесс» (monkey trial, 10–21 июля), значение которого вышло далеко за рамки простого судебного дела.

Началось все с одной встречи в аптеке небольшого городка Дэйтона (Dayton, штат Теннесси). Некий Джорж Раплейя (Rappalyea), 31-летний менеджер местной угольной компании, член Американского союза гражданских свобод (ACLU) громко объявил, что этот союз поддержит любого, кто нарушит антиэволюционный закон штата. Заодно можно было прославить малоизвестный, теряющий свое население, американский городок. Местному попечителю общественных школ Уолтеру Вайту эта идея приглянулась.

Заговорщики договорились позже в той же аптеке с Джоном Скоупсом (Scopes), 24-летним преподавателем общих дисциплин и тренером школьной футбольной команды, который, заменяя в течение двух недель заболевшего преподавателя биологии, якобы упоминал о существовании теории Дарвина.

«Союзу» удалось поднять шум и инициировать судебный процесс по обвинению Скоупса в нарушении закона штата. Первоначальными инициаторами процесса, то есть обвинителями Скоупса, были двое его друзей. Таким образом, процесс с самого начала носил провокационный характер. Цель обвинения была не столько в том, чтобы засудить Скоупса, сколько доказать неконституционность антиэволюционного закона штата. Позже к группе обвинения присоединился Уильям Брайан (Bryan), убежденный сторонник традиционных ценностей, который и оказался главным обвинителем по делу Скоупса. Это был известный юрист, публицист, проповедник и политик, занимавший пост госсекретаря при Вудро Вильсоне. Он трижды выставлял свою кандидатуру на президентских выборах от Демократической партии. Именно он добился включения в законы штата законы запрета на преподавание в школах теории эволюции как противоречащей идее божественного происхождения человека. В штате Теннесси этот закон, получивший название «акт Батлера» (Butler), был принят весной 1925 года.

Главным защитником Скоупса был известный адвокат Кларенс Дэрроу (Darrow), агностик по убеждениям. Он был известен тем, что однажды спас двух молодых богатых людей от смертного приговора, убедив присяжных в том, что у обвиняемых была дурная наследственность, что и явилось смягчающим обстоятельством.

В Дэйтоне царило оживление. Дэйтонцы готовились стать центром мира. Над главной улицей висел плакат: «Читал ли ты сегодня Библию?» На углу местный проповедник предупреждал слабоверных, что если здесь, в Дэйтоне, эволюция победит, то христианство рухнет. Но уже побеждала коммерция. Дома освобождались для постояльцев. Для публики, собравшейся на суд, продавались подушки на деревянные стулья в суде – по 10 центов за штуку. Хозяйки вывешивали объявления о недорогих домашних обедах. А однофамилец Дарвина, владелец магазина готового платья, вывесил на главной улице объявление: «Дарвин наПРАВо». Но, когда дэйтонцы узнали, что защищать Скоупса, и притом бесплатно, вызвался знаменитый адвокат Кларенс Дэрроу, они посерьезнели. В аптеке у стойки зашумели споры, которые однажды привели даже к пальбе из пистолетов, правда холостыми патронами. Благочестивые местные дамы маршировали по вечерам через весь Дэйтон, выражая свою поддержку традиционным ценностям.

В первый день судебного разбирательства (10.07) в зале суда присутствовало около 1000 человек, 300 из которых стояли. Председатель суда предложил перенести заседания на открытый воздух, под тент, под которым умещалось около 20 000 человек.

Процесс вышел далеко за юридические рамки, это было столкновение мировоззрений. Брайан утверждал: «Если теория эволюции верна, то христианству наступает конец». Дэрроу парировал: «Да, дело не в Скоупсе, а в самой цивилизации». Он говорил о прогрессе, развитии науки, свободе исследования, пугал Средневековьем. Скоупс утверждал, что обязательный учебник по биологии «Hunter’s Civil Biology» содержал в себе некоторые рассуждения в стиле евгеники, что косвенно предполагало теорию эволюции. Вообще-то он не был уверен, что он действительно преподавал дарвинизм.

На седьмой день процесса Дэрроу устроил настоящий экзамен Брайану на предмет его мировоззрения. Он спросил его, как тот понимает библейские чудеса: трехдневное пребывание Ионы в чреве кита, создание Евы из ребра Адама, а также дни творения. Брайан засвидетельствовал свою твердую веру в чудеса, а по поводу дней творения сказал, ссылаясь на Быт. 2, 4 (где в английском переводе все время творения называется «днем»), что их следует понимать не буквально, а как указание на периоды неопределенной продолжительности. Дэрроу обвинил Брайана в том, что он безграмотен как в Св. Писании, так и в биологии. Свидетели защиты принялись увлеченно рассказывать о последних открытиях науки: пилтдаунском человеке, жаберных щелях у человеческого эмбриона, о наличии в человеческом организме 180 рудиментарных органов, унаследованных от более примитивных предков. Они также указали Брайану, что в штате Небраска в 1922 г. было найдено ископаемое «промежуточное звено» в виде окаменевшего зуба одного из предков человека. Суду была продемонстрирована живописная картинка, где было представлено семейство предполагаемого предка. Вся реконструкция была произведена на основе единственного зуба. Защита и свидетели не стеснялись в выражениях, так что Брайан подвергся настоящему высмеиванию. Представители прессы были на стороне защиты. В то же время знания Брайана по теории эволюции в чем-то оказались глубже, чем у защиты. Далее была очередь Брайана экзаменовать Дэрроу, но председатель суда решил, что подобные мировоззренческие дебаты неуместны в зале суда. Это решение было спровоцировано неожиданным заявлением Дэрроу в том, что защита признает обвинения в адрес своего подзащитного обоснованными. Речь Брайана, таким образом, не прозвучала, и соответственно, не попала в широко опубликованные материалы судебного процесса. Возможно, Дэрроу опасался вопросов Брайана. Кроме того, защите нужно было не столько оправдание Скоупса, сколько демонстрация антиконституционности антиэволюционного закона штата, что было возможно осуществить через обращение в Верховный суд штата.

После восьми дней заседания Скоупс все-таки был признан виновным и был присужден к минимально возможному штрафу (в случае, если его накладывает жюри) размером в 100 долларов. Адвокаты Скоупса обратились с апелляцией в Верховный суд штата. Четвертый пункт апелляции содержал обвинение в том, что была нарушена Первая поправка к Конституции, запрещающая установление официальной религии, что якобы предполагалось антиэволюционным законом штата. Верховный суд штата отклонил вместе с тремя предыдущими и этот довод, заявив, что отрицание теории эволюции не означает признание какой-либо религии.

Признав, таким образом, конституционность антиэволюционного закона, Верховный суд штата признал также решение городского суда справедливым, но снизил размер штрафа до 50 долларов по процедурной причине. Размер штрафа должно было определять жюри (присяжные), а не судья, который к тому же не мог назначить размер штрафа более чем в 50 долларов. Формально это означало пересмотр приговора, что исключало дальнейшие апелляции. Деятели «Союза» были явно разочарованы. «Союз» заплатил в казну штата штраф 50 долл., а также 328 долл. в счет судебных издержек. В целом же процесс обошелся «Союзу» в 10 тыс. долл.

Высмеянный Брайан скончался через несколько дней после процесса, видимо, на нервной почве.

Судебный процесс привлек большое внимание, транслировался по радио и получил большую прессу. Первые страницы газет, включая New York Times, в течение недели были заняты материалами этого дела. Около сотни репортеров со всей страны находились в Дэйтоне. Вокруг процесса была карнавальная атмосфера, местные остроумцы изощрялись во всевозможных шутках. Большинство было на стороне Скоупса. Газета Life поместила на первой полосе фотографию обезьяны, читающей книгу. Генри Менкен, известный журналист из The Baltimor Sun, запустил в обиход выражение «monkey trial» («обезьяний процесс»). Европейская реакция была более сдержанной.

В 1960 году в прокат вышел фильм Стенли Крамера «Пожнешь бурю» (Inherit the Wind), в основу которого был положен ход судебного процесса, имена действующих лиц были изменены. Ход реальных событий процесса был искажен в пользу противников Брайана. Несмотря на то, что большинство американцев верят в Бога, сложившаяся ситуация была такова, что когда дело касается позитивного (то есть проверяемого) знания, то все, что связано с наукой, рассматривается как прогрессивное, а все, что связано с религией, как что-то отсталое.

Сегодня в здании суда, где проходил процесс, устроен музей, и каждое лето там устраиваются инсценировки, воспроизводящие ключевые моменты знаменитого судебного разбирательства.

Что касается «человека из Небраски», то он разделил печальную судьбу своего англоязычного родственника из Пилтдауна (Англия), который оказался очередной фальсификацией, которыми так богата история дарвинизма. В 1927 г. был найден полный скелет обладателя заветного зуба. Он принадлежал дикой свинье, которую считали давно вымершей, но более тщательное изучение показало, что чуть было не ставшая предком человека свинья Catagonus ameghino по сей день мирно проживает в Парагвае. Живописные реконструкции «предков» стали потихоньку убирать из музеев.

«Обезьяний процесс» не остановил антиэволюционное движение в США. К 1927 г. было уже 13 штатов, принявших в той или иной форме соответствующие законы. Но в 1968 г. Верховный суд США все-таки решил, что антиэволюционные законы противоречат Первой поправке Конституции США. В 1987 г. тот же Верховный суд запретил преподавание библейской картины творения в государственных школах.

Интересно заметить, что и сегодня в США идут судебные процессы по поводу преподавания теории происхождения человека в государственных школах. Например, этой осенью протекает судебный процесс в г. Дувре (Пенсильвания). Несколько родителей подали иск против местного управления образования за то, что оно требует от учителей биологии сообщать школьникам, наряду с теорией эволюции, о существовании альтернативной теории «разумного дизайна» (intelligent design – ID), что, по их мнению, является незаконной пропагандой религии в школе. Идея «разумного дизайна» хорошо известна: «Если есть часы, то есть и часовщик». Живые организмы слишком сложны, чтобы обойтись без автора. Эта теория стала вновь предметом дискуссий, когда исследователь Майкл Бехе (Behe) издал книгу «Черный ящик Дарвина» (Darwin’s Black Box, 1996), в которой утверждалось, что теория эволюции не может объяснить возникновения ДНК и иммунной системы. Он указал на то, что биохимические структуры в начальной стадии своего развития имеют предзаданный план (irreducible complexity). Важно заметить, что он утверждал свою гипотезу не как католик, а как биохимик. Критики утверждали, что концепция ID не может быть проверена в лаборатории, забывая применить тот же самый критерий к теории естественной эволюции. С тех пор Бехе оказался в осаде большинства научного мира. При этом термин «ненаучно» (в адрес Бехе) звучал как заклинание. Недавно 38 лауреатов Нобелевской премии выступили с требованием не пересматривать преподавание теории Дарвина в школах. В их обращении говорится, что представления об эволюции нельзя преподносить в качестве сомнительной гипотезы. Поводом для обращения стала инициатива Комиссии по образованию штата Канзас, которая в августе проголосовала за предоставление эволюционизму и креационизму равных прав в школьной программе.

Кто от кого произошел? Постановка проблемы

На философском языке дарвинизм есть биологический редукционизм. Редукционизмом называется методология сведения сложного к простому, высокого к низкому. Такая методология генетически связана с механистической парадигмой. Как всякий фундаментальный вопрос, вопрос о происхождении жизни и человека в принципе не может окончательно быть разрешен с помощью только научной методологии, ибо фундаментальные вопросы всегда так или иначе затрагивают этику. Знание о изначальных основах бытия не может быть достоверным, то есть чисто научным. Знаменитый принцип неопределенности применим, видимо, не только в микрофизике, но и в других фундаментальных направлениях. Похоже, объяснить происхождение жизни не проще, чем, изучая серое вещество мозга, прочитать мысль в голове человека.

Но научные редукционистские методологии, претендующие на полноту описания, со временем инфильтруются в общественное сознание, вызывая тяжелейшие последствия. Существует сложная диалектика целого и части: что первично, а что вторично? Вроде бы первично простое, но без общего замысла (телеологии) простое никогда не поднимется до сложного. Сегодня все более становится ясным, что мир имеет фрактальную структуру, то есть не сводимости целого к совокупности его частей.

Сходство различных организмов, конечно, удивительно, но прямых экспериментальных данных подтверждающих гипотезу эволюции не существует. Никто никогда не наблюдал процесс превращения низших существ в высшие. Даже если для этого нужны миллионы лет, то миллионы лет уже прошли и сегодня проходят. Это означает, что в настоящее время должны наличествовать промежуточные виды (причем в огромных количествах), так как спонтанные, никем не направленные (случайные), мутации, согласно теории, никогда не прекращаются. Всевозможных (еще не вымерших) мутантов среди нас, согласно теории вероятности, должно быть намного порядков больше, чем «нормальных». Но именно этого не наблюдается. Сегодня все выглядит так, как будто процесс эволюции остановился, все нежизнеспособные вымерли, а жизнеспособные остались. Процесс как бы завершен. Но случайные мутации не должны прекратиться. Какие-то внутривидовые, как утверждают биологи, мутации действительно происходят. Как издавна говорится: «Все течет, все изменяется», но любые изменения (вызванные необходимостью адаптация) не приводят к усложнению живой системы, то есть к эволюции, как качественному росту. Дарвинизм ловко запрятывает телеологию в якобы спонтанные мутации и последующий отбор наилучших вариантов с помощью, казалось бы, простого (неизвестно откуда взявшегося) стремления всего живого жить и выживать (естественный отбор). Гипноз самоочевидности настолько силен, что некоторые биологи утверждают, что «недостающих звеньев эволюции» (выражение Дарвина) более чем достаточно. Косвенные данные в пользу дарвинизма состоят в указании на структурное сходство многих организмов. Но сходство живых организмов не доказывает их генетической связи, а может объясняться сходными условиями существования и общим замыслом Творца. В настоящее время огромное разнообразие живых существ, как хорошо известно, существует параллельно, и многие из них за миллионы лет существенно не изменились. (Некоторые ящерицы выглядят весьма экзотично.) Но самое большее – имеется внутривидовая изменчивость, которую трудно назвать эволюцией. Аристотель считал, что жизнь зародилась из простейших форм. Платон, наоборот, полагал, что обезьяны, собаки и другие животные образовались позже человека (в результате следующих реинкарнаций деградирующих человеческих индивидуумов). Гипотеза эволюции имеет давнее происхождение и, видимо, отвечает органическому архетипу человеческого сознания, связанному с идеей происхождения как рождения одного от другого. Именно этим объясняется ее популярность на бытовом уровне. Обезьяна как предок человека уже прочно вошла в фольклор. Но многие ученые биологи, эмбриологи, генетики (Р. Вирхов, К. Бэр, Г. Мендель, Л. Пастер, Л. С. Берг) и некоторые другие глубокие умы (Н. Данилевский, Л. Н. Толстой, О. Шпенглер и др.) отрицали дарвинизм. Было бы наивным считать, что это вопрос чисто биологический. Фундаментальные вопросы бытия всегда связаны с философией.

Этические последствия дарвинизма

Дарвинизм можно назвать четвертой опорой (методологической) марксизма. Не случайно Маркс хотел посвятить свой «Капитал» Чарлзу Дарвину, то тот отказался. Он хорошо понимал всю условность своей умозрительной теории происхождения видов и не отрицал роли Божественного провидения в формировании сложнейших жизненных форм. Он признавал и главные доводы против его гипотезы: отсутствие ископаемых промежуточных видов («недостающие звенья в цепи эволюции»), невозможность эволюционного (то есть постепенного) происхождения, например, глаза. Он писал: «Есть величие в этом воззрении на жизнь с ее различными силами, изначально вложенными Творцом в одну или незначительное число форм; и между тем как наша планета продолжает описывать в пространстве свой путь, согласно неизменным законам тяготения, из такого простого начала возникли и продолжают возникать несметные формы, изумительно совершенные и прекрасные» (заключительные слова «Происхождения видов», 1859 / Рус. пер., 1952). А в «Автобиографии» он признавался, что перед лицом сложности и необъятности Вселенной, в которой трудно видеть результат слепого случая, он вынужден обратиться к Первопричине, «которая обладает интеллектом, в какой-то степени аналогичным разуму человека».

Но пришедшие на смену бодрые дарвинисты-эпигоны абсолютизировали его гипотезу, объявив ее научно доказанной теорией. Очень характерно, что дарвинизм поначалу поддерживали не столько биологи, эмбриологи и генетики, сколько материалистически мыслящие политики и «прогрессивно мыслящая» общественность. Прямое и косвенное значение дарвинизма (как биологического материализма) для нацистской и коммунистической доктрин в виде социал-дарвинизма (как расовой и классовой селекции) хорошо известно. Почему бы не помочь естественному отбору искусственным отбором, ускорить, так сказать, процесс, как это делается при гибридизации (евгеника для животных и растений)? То есть добить слабого как непрогрессивного? Устроить что-то наподобие инкубатора, где «ученые будут отделять “прогрессивных” особей от ”непрогрессивных”»?

Микроэволюция (а точнее адаптация «внутри» вида) имеется, но макроэволюцию (межвидовую) никто, повторим, никогда не наблюдал. С помощью фальсификатора Э. Геккеля женщины получили научную индульгенцию на совершение абортов. Ведь в утробе убивается якобы не человек, а какой-то моллюск или зверушка. Ежегодно в мире совершается около 50 млн абортов. Конечно, можно сказать, что наука не отвечает за применение своих открытий. Но это лукавство. Этика должна быть неустранимым элементом научной деятельности. В этом собственно и состоит ответственность ученого.

С церковной точки зрения ситуация для сторонников эволюционизма усугубляется тем, что все высказывания святых отцов ясно свидетельствуют в пользу параллельного существования всех живых существ (как это имеет место и сегодня). Учитывая важное место святоотеческого наследия в православии, было бы легкомысленным объявлять это мнение ложным. Учебник по общей биологии для 10–11-х классов, не придерживающийся дарвинистской гипотезы, недавно издан по благословению Патриарха Алексия II. В составлении учебника участвовали 3 доктора и 4 кандидата различных естественных наук.

Что от чего отделять?

Так исторически сложилось, что эволюционизм стал ассоциироваться с атеизмом, а креационизм – с религией, что атеизм ассоциируется с наукой, которая претендует на самодостаточность своих описаний. А поскольку никому в голову не придет отделять государственные школы от науки, то атеизм как мировоззрение продолжает попутно проникать в школы. Религия же отделена от государственных школ, что косвенно предполагает и отделение от креационизма (гипотезы о сотворении мира Разумным началом – Богом). Но научный креационизм, кроме декларативной, мог бы выполнять сугубо критическую, не связанную с религией, функцию по отношению к эволюционизму, который часто бывает не столь научным, как он сам себя представляет. Именно это сегодня утверждают в США сторонники научного креационизма. Дискуссии на эту тему продолжаются.

Существует также как бы компромиссный вариант происхождения живого: это направленная эволюция, или номогенез, в терминологии академика Л. С. Берга. Сегодня многие эволюционисты фактически, хотя и молчаливо, придерживаются именно гипотезы направленной эволюции. «В настоящее время можно считать доказанным, что превращения одного вида живых организмов в другой в природе не происходит», – утверждает современный автор солидного журнала.

Согласно Библии, тварные стихии земля и вода наделяются Творцом творческими потенциями: «Да произведет земля зелень, траву, дерево…; Да произведет вода пресмыкающихся, душу живую…» (Быт 1 гл.). Таким образом, Творцом предусмотрена некоторая относительная самоорганизация материи, что соответствует концепции направленной эволюции.

Существует также точка зрения, что ученому якобы полезно быть атеистом, так как в этом случае он будет естественное объяснять через естественное. Стихийно именно этот подход преобладает. Согласно принципу Оккама (не умножать сущности без необходимости), это методологически полезно. Но в этом случае есть опасность не увидеть чего-то главного, духовной основы жизни.

Сегодня все же представляется, что теорию «разумного дизайна», в отличие, например, от гипотезы «вечного двигателя», научными методами опровергнуть невозможно, как невозможно опровергнуть существование Бога.

 

Религия и этическая экспертиза научных исследований

 

Нильс Хенрик Грегерсен 

 

Риск, вера и технологии

КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ.

Влиятельные социологи, такие, как Ульрих Бек и Энтони Гидденс, известны тем, что противопоставляют свойственную предшествовавшему так называемому модерну историческому периоду покорность божественному промыслу, «модернистское» стремление к контролю над реальностью и «позднемодернистское» осознание опасности бытия. Однако эта крупномасштабная картина одновременно и примитивна, и ложна, так как существующие угрозы часто представляют собой смесь опасностей, исходящих от природы и от самого современного человека. Соответственно, позднемодернистские общества продолжают с озабоченностью следить за внешними рисками (такими, как цунами), в то же время надеясь на то, что с помощью технологий справятся с последующими кризисами; выходит, сегодня налицо и «домодернистское», и «постмодернистское» отношение к возможным опасностям. Более того, Бек и Гидденс упустили из виду, что созерцательные религии продолжают питать нервозные настроения среди граждан, живущих в гиперсложных обществах. Осознание опасности жизни возникло еще в эпоху Ренессанса и усилилось с развитием протестантского богословия. Как только люди утратили уверенность в жизни, которую обеспечивал закон и церковные обычаи, новой основной ценностью перед лицом неведомого будущего стало «доверие» (мужество, ответственность), бытовавшее среди верующих. В начале «нового времени» (так называемого модерна) спасение понималось как «настройка» человеческой свободы на божественный промысел, который сам по себе был источником неопределенности.

В статье указываются некоторые религиозные источники, способствовавшие осознанию опасности, а именно: богословские труды Мартина Лютера, Джона Уэсли и Блеза Паскаля. В более конструктивном плане в ней утверждается, что опасные явления постепенно выходят за границы между естественными условиями и вмешательством человека в природу. В статье также обосновывается тезис, что в связи со смешанным характером угроз технологическая оценка риска должна учитывать его качественные показатели, так как, в конце концов, вопрос о том, в чем состоит опасность, нельзя отделять от вопроса о том, для кого эта опасность представляет серьезную угрозу.

Введение. Против секуляристской модели замещения

В современных теориях, оценивающих опасности для общества и намечающих способы их устранения, имеется серьезная тенденция преуменьшить угрозу, исходящую от внешних природных условий и сводить ее исключительно к рискам, обусловленным вмешательством человека в природу. Эта тенденция приходит в столкновение с религией, поскольку считается, что Бог несет ответственность за явления природы, тогда как человек отвечает за свое вмешательство в природу. Когда вся опасность сводится к последствиям человеческой деятельности, получается, что Бог остается без работы.

В самом деле, ведущие социологи поддались секуляристскому мифу, согласно которому исчисление рисков в позднемодернистскую эпоху заменило существовавшую прежде веру в Бога, судьбу и сверхъестественные силы. В своей нашумевшей книге под названием «Последствия Современности» (The Consequences of Modernity) британский социолог Энтони Гидденс развертывает широкую панораму «нового времени», одновременно настаивая на том, что современная концепция угроз полностью заменила собою древнее понятие судьбы или фортуны (Giddens 1990:30). Подобным же образом немецкий социолог Ульрих Бек (известный тем, что ввел понятие «общество риска») утверждает, что существовавшие до промышленной революции опасности воспринимались как «удары судьбы, сыпавшиеся на человечество “извне” и приписывались неким “другим” – богам, демонам или Природе» (Beck 1999:50). Угрозы же индустриальной эры наоборот, как принято считать, поддавались «логическому объяснению», тогда как нынешнее постиндустриальное общество риска определяется как такое общество, где на первый план выходят «непредсказуемые последствия» наших действий: «Чем больше мы стремимся “оседлать” наше будущее при помощи категории риска, тем больше он выходит у нас из-под контроля». Дилемма же состоит в том, что чем больше мы знаем, как нам надо действовать, тем больше мы сталкиваемся с риском; в то же время чем меньше угроз признаны публично, тем большую опасность мы на себя навлекаем (2000:215, 220).

Эта схема замещения, однако, выглядит слишком примитивно. В публичных дискуссиях об угрозах и рисках мы, скорее, наблюдаем сложную стратегию, совмещающую осознание внешней опасности с желанием в возможно большей степени контролировать эти угрозы, тогда как большинство готово признать, что долгосрочные последствия наших действий просчитать невозможно. Как и раньше, мы живем одновременно в древнем и средневековом мире, где господствует судьба, среди типичных для «нового времени» попыток контролировать угрозы и среди свойственного для постмодерна осознания того, что попытки предотвратить опасности создают дополнительные риски. В самом деле, сама мысль об угрозах погружает нас в обескураживающий мир парадоксов: мы часто говорим об угрозах, которые сулит непредсказуемое будущее, так, как будто эти неизвестные угрозы уже скрыто присутствуют в нашей жизни, то есть налицо предвкушение опасности! Метеориты, которые в далеком будущем могут врезаться в Землю (или пролететь мимо) и, возможно, разрушить условия существования жизни, уже летят в нашем направлении. Старение народов Европы угрожает их будущему благосостоянию, и процесс этот неизбежно угрожает молодежи, которая пока что полна сил и здоровья.

Иначе говоря, мы никогда не были рефлексирующими жителями эпохи постмодерна без того, чтобы не быть одновременно людьми эпох древности, Средневековья и «нового времени». Постмодернизм совершенно верно характеризуют как жизнь в сгустке времен, когда, сталкиваясь с множеством опасностей, мы воспринимаем их одновременно так, как множество поколений наших предков, живших в разные эпохи. В то время как эта точка зрения входит в противоречие с общепринятыми взглядами, изложенными в учебниках по социологии, она подкрепляется данными сравнительной антропологии. Антрополог Мери Дуглас считает, что навязчивая одержимость опасностью в современных обществах может рассматриваться как часть свойственного человечеству стремления не вляпаться в грязь и избежать источников социальных беспорядков. Но поскольку напряженность на задворках нашего общества хотя и скрыто, но продолжает существовать, нашему обществу придется делать выбор между потенциальными угрозами. Общественному мнению предстоит отличить те проблемы, которые необходимо решать, от проблем, которыми можно пока пренебречь. Например, официальная американская культура была по большей части занята проблемой нравственной деградации людей и упустила из виду загрязнение окружающей среды и глобальное потепление. С другой стороны, европейские страны продолжают бороться с проблемами иммиграции и смешения культур, тогда как американское общество вплоть до последнего времени этими проблемами не озабочивалось.

Более того, как полагает Дуглас и ее соавтор Вильдавски, мы оказались в новой ситуации в том смысле, что наука и техника более не считаются средствами противостояния возможным рискам, но, скорее, сами рассматриваются как источники опасности. «Будучи ранее основанием безопасности, наука и техника стали источниками риска» (Douglas and Wildawsky, 1982:10). Крах образа совершенных с научной точки зрения технологий просчитывания возможных угроз обусловило возросшую обеспокоенность людей возможными техногенными катастрофами. Надежда «нового времени» – «гигиенистская утопия» (Castel, 1991: 289) – кажется уже неправдоподобной. Угрозы невозможно предотвратить, а грязь и опасности подстерегают нас со всех сторон. Судьба, надежда на предотвращение опасностей и их стремительный рост идут теперь рука об руку.

Как же можно совместить все эти элементы: с одной стороны угрозы, с другой – противостояние им (то есть – что предопределено, что неизбежно и с чем можно бороться)? Далее я хотел бы обосновать следующее: для того, чтобы хладнокровно противостоять угрозам, человечеству необходимо привыкнуть к мысли о том, что любая борьба с опасностями ведется в заданных рамках, которые сами по себе не могут расширяться бесконечно. Риск преждевременной смерти усугубляется курением, неумеренным употреблением жареной пищи и гиподинамией; однако все эти навязываемые самим себе факторы риска действуют в единственном для нас теле, которое в любом случае смертно. Кажется, не просто неразумно, но и бессмысленно игнорировать такие границы биологического существования. Во-вторых, я утверждаю, что смысловое содержание иудео-христианской традиции не только включает в себя («архаическое») осознание границ роста, но также и стремление (свойственное модерну) побороть опасности. Мир для нас не просто данность – он дан нам на «возделывание», то есть вручен нам с тем, чтобы мы о нем заботились. В конце концов, созерцательные (???self-reflexive) религии в состоянии также выразить, как и почему мы обязаны бороться с угрозами, даже если мы не всегда можем предвидеть последствия наших действий. С этической точки зрения, которую мы обсудим ниже, способность идти на риск можно рассматривать как религиозный долг, как это было выражено в протестантской богословской мысли.

Итак, я берусь доказать, что иудео-христианские идеи творения и спасения сформировали менталитет людей, принадлежащих к западной традиции, где подвиг ценится чрезвычайно высоко, ибо такие ценности, как верность, надежда и любовь, истинны только тогда, когда человек рискует жизнью. Жизненные установки, возникшие в эпоху Ренессанса и закрепленные богословием Реформации, особенно повлияли на наше нынешнее отношение к опасностям. Поскольку чувство уверенности, обеспечивавшееся законом и церковными правилами, утрачено, величайшей ценностью для верующих стало доверие, мужество, ответственность перед лицом неведомого будущего. Как учил Мартин Лютер (1483–1546), жизненные установки религиозной безопасности («Закон») должны уступить место новым жизненным установкам, которые, тем не менее, необходимо подкрепить религиозной верой («Евангелием»). В позднейших богословских трудах Реформации, особенно у Джона Уэсли (1703–1791), «спасение» уже не производится исключительно из божественной воли, но зависит от синергии между божественным промыслом и настройки на него самого человека. В конце концов Блез Паскаль (1623–1662) в своих «Мыслях» (Pensées) приводит пример, как даже статистический подход может применяться для оценки религиозно мотивированного риска. Можно добавить, что секулярный аналог спасения – так называемый «успех» – зависит как от готовности человека рисковать, так и от ложно-религиозных ожиданий благоприятной общественной системы, которая награждает «героя», по крайней мере, впоследствии. В процессе секуляризации рука Божья, как говорил Адам Смит, превратилась в сокрытую руку Божью. В обоих случаях, однако, общественная жизнь не воспринимается как игра с нулевым результатом. Напротив, жизнь – это игра с результатом больше нуля (Wright, 2000), где блага достижимы для тех, кто готов брать на себя ответственность и рисковать.

Со времен Карла Маркса секулярные социологи привыкли отождествлять религию с идеологией, инспирированной жаждой определенности. Но хотя некоторые формы религиозной жизни в самом деле могут образовать нечто вроде зон социального и психологического комфорта, закрытых для перемен и новшеств, религия не может быть препятствием к подвигу, когда отдельные люди, а также целые общины готовы прокладывать новые пути, даже несмотря на отсутствие уверенности в будущем. Именно так и произошло с пробуждением новых сил в эпоху Ренессанса, получивших затем подкрепление в богословии Реформации.

Первичный и вторичный риск

Осознание риска, по-видимому, впервые возникло в эпоху Ренессанса. Этимология самого слова «риск» восходит к итальянскому слову «risco» от «rischio», которое означает одновременно «опасность», преследующую кого-то, и «смелое предприятие», «готовность идти на авантюру». Возникший в XV веке среди итальянских и испанских купцов для обозначения опасностей морских путешествий, этот термин, возможно, был позаимствован из греческого языка, где слово «riza» означало и «корень», и «скалу». Если это так, то «risicare» означает нечто вроде «приближения к опасным скалам», а «riscum» – это то, что получается в результате такого предприятия. Даже если такая этимология неточна, понятие «риска» появилось в торговой среде эпохи Ренессанса, где морякам приходилось идти на риск, а владельцы хотели обеспечить безопасность морякам и своему имуществу. Из этой области слово постепенно перекочевало в разговорный язык. В XVI веке слово появляется в латыни, а позднее понятие «риска» перешло в немецкий и английский языки, где оно вскоре стало употребляться среди игроков и военных (Gigerenzer et. al., 1999; Bernstein, 1998).

C тех пор это слово повсеместно бытует во всех основных европейских языках. Однако сама идея риска стала доминирующей в общественном мировосприятии только около 1970 года, сперва в связи с угрозой ядерной войны, а затем в связи с загрязнением окружающей среды, так что понятие риска (угрозы для жизни человечества) заняло центральное место в умах образованных людей. Теперь мы знаем, что наше стремление принять превентивные меры, чтобы предотвратить первоочередные угрозы (нечаянные последствия наших действий), могут повлечь за собой вторичный риск. Мы принимаем антибиотики для того, чтобы избавиться от инфекций, которые в противном случае могут выйти из-под контроля. Таким образом, однако, мы способствуем появлению бактерий, на которых данные антибиотики не действуют, так что мы уже не в состоянии им противостоять. В настоящее время мы научились воспринимать себя как часть подверженного эволюции вида, вроде лягушек, которым приходится удлинять свои языки, чтобы ловить все более проворных мушек.

Теперь если предотвращение рисков создает новые риски, получается, что безопасность – как противоположность риска – уже практически недостижима. Путь назад, в «безопасный» Рай, заблокирован. Остается только один путь – вперед. Немецкий философ и социолог Никлас Луман поэтому утверждает, что нам следует лучше искать новые основополагающие различения: в нашем современном обществе водораздел между понятиями «риск» и «опасность» заменил собою старинное различение «риска» и «безопасности». Опасность – это возможный удар стихий, тогда как риск представляет собой последствие наших решений, в том числе и вторичные риски, возникающие в ходе предотвращения рисков первоочередных (Niklas Luhmann, 1991: 31–38). В некотором смысле так называемая атрибуционная теория рисков Лумана дублирует описанные выше попытки создания чистой теории рисков, где человеческий и природный факторы рассматриваются отдельно. Однако Луман не склонен уступать простому принципу замещения Гидденса и Бека. Прежде всего, он очень хорошо осознает тот факт, что природные процессы продолжают влиять на современные сложные общества. В своей книге «Экологическая коммуникация» (?) (Ecological Communication) он напоминает нам, что проблемы окружающей среды (а также проблемы, относящиеся к нашему физическому выживанию) не так уж просто воспринимаются каждой отдельной социальной системой (Luhmann, [1986] 1989). По мнению Лумана, существуют серьезные ограничения со стороны семантики риска, вытекающие из сложности экологических систем, а также из трудностей в решении экологических проблемам, которые влияют на функционирование политической системы (1999:73). Более того, Луман осознает парадоксальную природу рисков и способов их преодоления. Усилия по предотвращению возможных угроз несут с собою парадокс, который заключается в том, что они немедленно создают новые и непредвиденные вторичные риски, причем в рамках существующих мировых констант. В конечном счете Луман сознает, что постмодернистское (или лучше «сверх-современное») осознание рисков имеет религиозные корни, которые до сих пор помогают нашим обществам справляться с кризисами. В отличие от теории замещения Гидденса и Бека, Луман утверждает, что христианство в особенной степени предложило нечто вроде «генеральной репетиции» процессу модернизации Запада, так как богословие обеспечило интеллектуальный контекст для размышлений о природе будущей нестабильности, а именно – возможных явлений в будущем, которые ни необходимы, ни невозможны.

Идея творения и осознание непредсказуемости будущего

Как протестантская христианская мысль представляет борьбу с рисками? Позвольте начать с идеи творения. Фундаментальный постулат иудейской и христианской веры состоит в том, что мир, в котором мы живем, сотворен по воле благого Бога, который мог бы этого и не делать. Сам факт, что мы существуем как нечто единственное и единичное, воспринимается как чудо. Каждая вещь единична, поскольку все Божие творение пронизано разного рода случайностями, и – при этом – чуда, ибо само существование мира (его бытие – existentia) и формы, в которых этот мир был создан (его качества или сущности – qualitas или essentia), могли бы быть совершенно иными. Все сущее каким-то образом слеплено Божественным разумом из широкого математического «фазового пространства» других возможных вариантов. Все могло бы быть другим (но не стало).

Таким образом, христианство ушло от греческих понятий о вечности мира и предопределении. Мир есть не просто данность, а дан нам в дар. Не только существование мира вообще воспринимается как чудо, но также и единичные сущности, каким-то образом выделенные из общего: именно эта Земля (среди стольких безжизненных планет!), именно этот цветок (среди огромного количества травы!), именно эти виды млекопитающих (среди столь многих насекомых!), именно эта уникальная личность (среди столь многих других людей!). Идея двоякой случайности Лумана (факту существования универсума и его конкретных качеств) может быть дополнена третьей формой случайности: случайностью, связанной с субъективностью. Как сказал философ Чарльз Тейлор, комментируя богословские труды св. Августина (354–430), «Бог – это не только то, что мы жаждем увидеть, но также и то, что дает силу глазам, чтобы видеть. Так что свет Божий – это не просто “нечто внешнее”, освещающее миропорядок, как это было для Платона; это еще и “внутренний свет”. Это свет, который “просвещает всякого человека, грядущего в мир” (Ин. 1: 9)». (Taylor, [1989] 1992: 129–130). Даром является не только внешний мир, но также и вера, надежда и любовь, без которых наши глаза были бы слепы к красоте мира.

Как считает Луман, характерное для христианства осознание случайности и непредсказуемости можно рассматривать как нечто вроде «аванса на будущее» для последующего процесса модернизации. Христианство предложило обобщенное описание мира (всеведение Божье), которое, тем не менее, может включать в себя высокую степень фрагментарности и непоследовательности (благодаря наличию случайностей в рамках тварного миропорядка). «“Разнообразие” (diversitas) заложено Божественным промыслом и является характерной чертой совершенства» (Luhmann, 1999: 55). Это применимо как к миру вообще, так и к сфере человеческих решений. «Случайность» – это то, что ни необходимо, ни невозможно, но просто существует, именно потому, что любящий Бог находит для себя приятным существование именно такого мира.

Подобное же ощущение совокупности случайностей заложено и в понятии «риск». Объективные опасности соединены с субъективным подвигом по их преодолению: скалы опасны не сами по себе, а только тогда, когда к ним приближается ваш корабль. Подобно тому, как настоящее чревато опасностями, унаследованными из прошлого (если только вы что-нибудь не предпримете!), оно само закладывает мину замедленного действия на будущее (которое невозможно предугадать!). В конце концов факты неразрывно связаны с тем, как их воспринимать и оценивать, ибо рискует всегда конкретный человек в данных обстоятельствах. Соответственно, смешанные риски пересекаются со стандартной дихотомией фактов и их оценки, то есть имеется нечто опасное, тем не менее степень опасности зависит от нашей вовлеченности в ситуацию.

Как мы уже говорили, множество работ, посвященных теме риска, пытается поместить эти парадоксы в рамки определенных временных периодов, используя уже упомянутую нами схему деления истории на период до «нового времени» («пре-модерн»), «новое время» («модерн») и постмодерн (соответственно «ранний модерн» и «поздний модерн»). Имеется, однако, и другое прочтение процесса секуляризации, предложенное французским историком науки Бруно Латуром. Он отмечает, что «мы никогда не жили в эпоху модерна» (we have never been modern) (Bruno Latour, [1993] 1997). «Конституция Модерна» (The Modern Constitution), как ее именует Латур, возникла в конце XVII века с одновременным появлением двух дихотомий. Первая дихотомия была установлена между родом человеческим и природой, «внутренним» и «внешним», отраженным в принципиальном различии между фактом и его оценкой. Вторая дихотомия была установлена между имманентной сферой мира и трансцендентным Божеством. С отрывом человечества от ткани бытия (scala naturae) природа перестала восприниматься им в качестве изначального источника религиозных чувств – она для него оглохла и лишилась дара речи. Раз уж религия в таком контексте хотела продолжать что-то значить для людей, ей пришлось положиться на качества, присущие исключительно людям, а именно – нравственное чувство и способность к особым откровениям. Подобно тому, как в соответствии с «Конституцией Модерна» из сферы человеческих интересов была удалена природа, вслед за ней и Бог был удален из разнообразного мира природных явлений, красот и катастроф. Как правильно указывает Латур, эта Конституция Модерна (разработанная такими философами, как Декарт, Кант и Локк) никогда не была в состоянии убедить большинство обычных людей, несмотря на сильную заинтересованность современной им науки, в сохранении незыблемых границ между ценностями и фактами, человечеством и природой, религией и политикой, Богом и миром. Это еще один довод в пользу того, что книжная мудрость современных социологов оказывается неубедительной.

Идея спасения и теория риска

Поскольку готовность рисковать – это именно то, что помогает нам справляться с неизвестностью и неизбежностью потерь при надежде на положительный исход, религия, положительно оценивающая случайности и возможность разных вариантов, вполне может воспитывать ответственность и готовность к риску. Мы уже видели, что идея творения включает в себя, по крайней мере, три формы случайности. Основная случайность – это сам дар бытия, которого вполне могло бы и не быть. Во-вторых, мы получили в дар уникальные и многообразные качества жизни, против которой мы постоянно грешим стремлением к упрощению и однородности. И, наконец, мы обладаем даром видеть и ценить красоту мира, чему соответствует грех равнодушия и глупости.

Тем не менее даже если случайности в тварном мире оцениваются положительно, в догматических трактатах риски часто рассматриваются как нечто, чего следует опасаться. Так же в христианском учении воспринимается и идея предопределения – как божественный промысел о мире. Мысль о том, что нечто важное можно добыть с риском для жизни и никак иначе, в практике христианской веры связывается с экзистенциальным вопросом о спасении. В Библии мы можем найти ряд эпизодов, показывающих, что подвиг веры сопряжен с риском.

Начнем хотя бы с притчи о талантах (Мф. 25:14–30). В ней Иисус рассказывает о том, как хозяин доверяет своим рабам определенное количество серебра. Одни пошли и пустили это серебро в оборот, а потом вернулись с прибылью. Один из рабов, однако, испугавшись гнева хозяина, пошел и закопал свою долю серебра в землю. Тем не менее, как повествуется в этой истории, эта стратегия безопасности была наказана хозяином: талант, данный опасливому рабу, был отдан другим рабам – готовым рисковать им. Именно в этом контексте звучит знаменитая максима: «Ибо всякому имеющему дается и приумножается; а у не имеющего отнимется и то, что имеет». Вывод очевиден: стратегия безопасности в любом случае приводит к неудаче, тогда как готовность рисковать может привести к успеху, причем в случае удачи окупается сторицей.

Подобный позитивный взгляд на готовность к риску мы находим и в других эпизодах из Евангелия (история призвания апостолов, буря на море и т. д.). Последователями Иисуса становились те, кто оставил свои семьи и безопасные занятия повседневным трудом. Точно так же древняя Церковь состояла из людей, отказавшихся от веры своего народа и его традиций (см. Мк. 7:5). Ранняя Церковь воспринимала себя как странствующий народ Божий, а жизнь отдельного ее члена – как паломничество к источнику вйдения. В этих первых христианских общинах превалировало учение о том, что победит только тот, кто готов потерять все, и только тот, кто готов обратиться лицом к неизвестности, обретет Бога. Дар жизни требует от человека готовности пожертвовать ею за други своя. Тем не менее, мир создан так, что готовый на подвиг всегда побеждает. «Если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12:24).

Такого рода евангельские тексты представляют не только исторический интерес. В более поздние времена в них открылся непочатый источник богословских идей. Интересна в этом смысле их интерпретация у Мартина Лютера. Он часто проводит грань между двумя видами безопасности и двумя видами риска. Во-первых, это безопасность, которую желает обрести каждый человек самостоятельно – путем тщательного подсчета собственных добродетелей перед лицом Божьим (по-латыни это обычно именуется securitas). Как известно, Лютер утверждал, что на этом пути человек в конце концов потеряет всё, ибо вечное спасение невозможно построить человеческими руками. Закон Божий требует чистого сердца, а не только следования внешним моральным правилам. Однако Лютер также размышлял о безопасности иного рода, часто именуемой «уверенностью» (certitudо по-латыни). Это религиозное упование на Бога, единственно возможное тогда, когда человек, не надеется на земную безопасность и прибегает к милости Божьей.

Раньше считали, что Лютер заменил один источник безопасности (самостоятельно обеспеченную securitas) на другой (certitudo, обеспеченную внешним авторитетом Библии). Однако Лютер был достаточно самокритичен, чтобы видеть, что надежность библейского послания не подтверждается опытным путем. Тот факт, что Бог действительно есть, как об этом говорится в Библии, в нашем падшем мире не подтверждается ни прямо, то есть визуально, ни косвенно. Несмотря на это, именно перед лицом этой объективной неизвестности верующий христианин должен пойти на риск ошибиться, дабы получить уверенность в спасении. Безопасность уже не является в религиозных представлениях предметом выбора; скорее готовность рисковать стала единственно возможным путем к Богу. Каждому верующему приходится брать на себя бремя ответственности и риска. Церковь больше уже не обладает унаследованным запасом заслуг.

Когда Лютер толковал Нагорную проповедь (Мф. 5–7), он особенно настойчиво подчеркивал, что забота о себе самом – это дьявольское искушение, неизбежно ведущее к греху: «Плоть и кровь тщатся изобразить, сколь многого они могут достичь ради безопасности (securitas) и как важно избегать опасности. Это и есть корень искушения, именуемого “забота о собственном благополучии”. Разумеется, мир рассматривает его вовсе не как искушение, а как добродетель, и воздает хвалу людям, которые добиваются богатства и почета» (Luther, 1956: 193). Лютер со всей очевидностью развенчивает стремление к легкой безопасной жизни для верующих. Соответственно, учение Иисуса он воспринимает как переоценку ценностей: стремление к внешней безопасности ошибочно, ибо истинная безопасность не может быть основана на человеческих достижениях.

Однако дальше в тексте говорится, что по воле Божьей человек вовсе не лишен забот, и забота эта – благополучие ближнего: «Вы не должны понимать написанное мною так, как будто любая забота запрещена. Каждое служение и каждое состояние, особенно включающее ответственность за других людей, предполагает определенную заботу». Здесь мы видим учение Лютера о двух сферах действия Бога – область духовную и область общественного служения. Риск доверия – не безопасность! – вот правильное отношение к Богу (в духовной сфере). Однако стремление к безопасности требуется в наших отношениях с другими людьми (в области земной), особенно когда от нас зависит жизнь наших ближних. Таким образом, существуют этические ограничения в выборе – стоит рисковать или нет. От христианина требуется готовность рисковать самим собой, но никому не позволено решать за другого – брать на себя риск или нет. К примеру, есть существенная разница между тем, чтобы самому решиться прыгнуть с парашютом или заставить это сделать кого-то другого.

Протестантское богословие возникло из отказа строить религиозную безопасность на схоластической идее «сверхдолжных заслуг» и на духовных практиках, связанных с назначением епитимьи за совершенные грехи. Однако в не меньшей степени, чем современные ему католические богословы, Лютер развивал свою теорию в рамках ужасающей доктрины Августина о двойном предопределении. Подобно Августину и Жану Кальвину, Лютер верил, что Бог заранее избрал определенных людей для вечного спасения, других же обрек на вечное проклятие. В этом отношении можно сказать, что Лютер излагал свое богословие готовности к подвигу ради веры на восприятии Бога как внешней угрозы – на страхе Божьего гнева.

Однако дальнейшее развитие лютеранского богословия, нашедшее выражение в классической Формуле Согласия (Formula of Concord) 1577 года, привело к разделению лютеран и кальвинистов по отношению к концепции двойного предопределения. Иначе говоря, основная проблема, касающаяся спасения, согласно Лютеру, все еще заключалась в том, что воля Божья относительно данного конкретного человека оставалась неизвестной и сокрытой. Готовность к подвигу ради веры неизбежна для правильного понимания веры, однако сама по себе она никак не гарантирует вечного спасения. Страх и трепет Божьего гнева присущ вере не менее, чем уверенность в Божьей любви, раскрывшейся в евангельском слове. Позднее лютеранство, однако, стало утверждать, что Бог, конечно же, желает спасения каждого человека, причем единственным и достаточным условием для этого является вера. «Приписывать Богу противоречивые волеизъявления» прямо запрещено (Formula of Concord, Solid Declaration, XI, 34).

Для Лютера и лютеран, однако, полностью в Божьей воле было давать или не давать дар Святого Духа, так что человеку в конечном итоге приходится брать на себя риск веры. Новым шагом в богословии готовности к риску ради веры стали новые труды в протестантской теории. Основатель методизма Джон Уэсли отказался от августиновской точки зрения о том, что некоторые люди обречены на проклятие. Он также верил, что Бог предлагает дар Святого Духа каждому человеку, независимо от исповедуемой религии. Бог любит всех и каждую свою тварь и желает всем вечного спасения. Однако Бог спасает людей только в том случае, если они в свою очередь принимают Божью милость и таким образом оказываются в состоянии войти в реальное общение с Ним. Только при условии участия в жизни Бога люди могут спастись, независимо от их личного жизненного успеха или неудачи.

Эта так называемая доктрина обусловленного всеобщего спасения формулирует проблему риска и опасности в новом ключе. Учитывая, что Бог желает, чтобы каждый человек вошел в божественное общение любви, учитывая также, что предваряющая благодать предоставляет людям, принадлежащим к любой культуре (не только христианам), многочисленные возможности принять Божью благодать, риск потерять земную жизнь теперь только от человеческой открытости Богу. Святой Дух дает возможность верить всем и каждому человеку, в церкви или вне ее. Однако за человеком остается решение – настроить ли себя на предложенный Богом дар благодати или нет. Неопределенным теперь становится не Божье избрание, а выбор человека – принять или не принять Божью любовь.

Теперь уже нет какого-либо внешнего определения к погибели, как мы находим это в произведениях Лютера. Согласно Уэсли, Бог уже не является для людей внешним источником опасности. Однако, первичный риск – неверие – приводит к вторичному риску – проклятию – если только неверующий продолжает отвергать возможности, предложенные Божьей предваряющей благодатью. Иными словами, здесь налицо серьезный вторичный риск потерять возможность вечной жизни, отвергнув Божью благодать и приобщение к Богу в вере.

Согласно Уэсли, именно доверие к Богу – а не заслуги, предшествующие вере, – способствует спасению. Но Божья благодать одновременно и облегчает, и требует человеческого сотрудничества с Богом в вере, надежде и любви. В своей знаменитой проповеди 1785 года «О том, как заработать собственное спасение» Уэсли излагает это следующим образом: «Итак, поскольку в вас действует Бог, вы теперь способны заработать собственное спасение. Поскольку он действует в вас по собственному благорасположению, без всяких заслуг с вашей стороны (независимо ни от ваших желаний, ни от ваших дел), вы можете исполнить всю праведность. Вы можете “любить Бога, ибо он первый возлюбил нас”, и “ходить в любви” путями великого Господа нашего» (Wesley, 1991: 491).

В исторической перспективе это означает следующее. С распространением методизма стало считаться, что быть членом церкви определенной деноминации – это не то же самое, быть чадом Божьим. «Спасенные» теперь уже не обязательно обитают в ограде церкви. Деноминации воспринимаются как чисто добровольные объединения. Соответственно, члены одной группы верующих могут ощущать духовный контакт с членами других групп, равно как и с отдельными верующими в любой точке Земли. Что же требуется от людей, так это взять на себя риск веры и серьезно следовать ей в своем поведении на протяжении всей жизни. Лютеранское разделение между духовной и мирской сферами жизни начинает ослабевать.

Расчет рисков: пари Паскаля

Если позиция Лютера – это пример осознания готовности к риску уже в позднесредневековом и ренессансном обществах, то Уэсли демонстрирует важность готовности к риску в настройке себя на новые «демократические» возможности, открытые Богом в начале «нового времени». Вера – для всех, но все люди и каждый человек в отдельности должны настроить себя на нее. В противном случае шансы на спасение исчезнут. Однако, как для Лютера, так и для Уэсли вера, надежда и любовь – это первичные риски, которые человек обязан на себя взять. Оба подчеркивают, что от нашего выбора зависит последующее спасение или проклятие. Представление о риске до «нового времени» и после него, как показали Гидденс и Бек, переплетаются. Их нельзя рассматривать в отрыве друг от друга и описывать как сменяющие друг друга, поскольку готовность человека брать на себя риск в вопросе веры или неверия имеет место в пределах одного и того же установленного Богом нравственного миропорядка.

В истории богословия труднее найти типичный «модернистский» подход к рискам в отношениях между человеком и Богом. Риск такого рода едва ли можно просчитать. Тем не менее существует одна такая попытка. Это – знаменитое «Пари Паскаля», описанное в опубликованных посмертно «Мыслях» Блеза Паскаля (1623–1662). В разделе «Бесконечность – Ничто» мы находим несколько чисто прагматических аргументов в пользу веры в Бога, основанных на рациональном просчитывании будущих последствий наших нынешних действий. Паскаль утверждает, что даже согласившись с тем, что существование Бога маловероятно, возможные блага от веры столь велики, что делать ставку на Бога более разумно, чем отрицать его существование. Этот довод представлен в разных вариантах, из которых я приведу два.

Представим, прежде всего, что существование и несуществование Бога равновероятны. В ситуации возникающего при этом рационального сомнения как вера, так и неверие сами по себе представляются разумным жизненным выбором. Однако если прагматично просчитывать последствия такого выбора, можно утверждать: поскольку дополнительные духовные блага (такие, как духовное устроение и вечная жизнь) достигаются только путем веры в Бога, то (снова с чисто секулярной точки зрения) лучше и, следовательно, более разумно верить в Бога, чем не верить.

А теперь представим себе, что на основании предварительной рациональной оценки существование Бога в высшей степени маловероятно и добавьте к этому ситуацию, где бедному верующему приходится влачить на земле жалкое пуританское существование, тогда как неверующий может купаться в удовольствиях и наслаждаться земным успехом. С той же рациональной точки зрения, не будет ли в этом случае лучше не верить, чем становиться верующим? Итак, к предыдущему доводу (часто именуемому «аргумент о дополнительных преимуществах») Паскаль добавляет еще один, основанный на преимуществах бесконечных благ вечной жизни по отношению к перспективам утраты жизни навсегда. В рассуждении, получившем название «аргумент ожидания», Паскаль указывает на то, что даже при минимальной вероятности существования Бога все равно более разумно сделать ставку на Бога, чем не делать на него ставки. Ведь вечная жизнь – это бесконечное благо, а вероятность существования Бога все же больше нуля. Следовательно, чисто рационально просчитав риски, все же опаснее потерять вечную жизнь навсегда, чем взять на себя риск и поверить в Бога, пусть даже вероятность его существования бесконечно мала.

Допускаю, что большинство современных верующих объективная оценка рисков, подобная тому, как это делал Паскаль, вряд ли устроит. Тем не менее даже сегодня мы находим религиоведов, которые пытаются понять устойчивость и даже рост числа приверженцев религии в период позднего «модерна» через призму теории рационального выбора веры. В публичных дискуссиях в прессе и на телевидении мы также часто находим примеры апологии веры, основанные на возрастании шансов на долголетие, здоровье или счастливых браков у верующих. (Обратите внимание: в то время как Паскаль основывает свои аргументы на возможности вечного спасения, эти современные попытки продемонстрировать преимущества религии могут встретить контраргументы в виде множества мирских “благ” – от наркотиков до земных удовольствий.) Подобного рода доводы ни в коей мере не свидетельствуют о реальности Бога и вряд ли они понравятся подлинно верующим людям. С исторической точки зрения, однако, пари Паскаля являются выдающимся примером, показывающим, что представление о вере как о готовности идти на риск открывает дверь современным попыткам применить метод просчитывания рисков в отношении религии.

До сих пор мы видели, как религиозная вера в иудео-христианской традиции подразумевает готовность к риску перед лицом неопределенного будущего. Я предполагаю, что эта, возникшая еще в древности, установка сознания сформировала культурную матрицу, продолжающую стимулировать готовность к риску, одновременно указывая на этические границы подобного поведения, когда мои рискованные действия могут причинить вред другим людям. Соответственно, как богословы, так и философы смогли осмыслить не только объективные границы риска (основываясь на античных и средневековых представлениях), но также возможность просчитывания рисков (основанную на технологиях эпохи модерна). Интереснее, однако, то, как религиозные мыслители, особенно в период, непосредственно предшествующий модерну, проводили линию размежевания между сферами жизни, где требуется брать на себя ответственность и рисковать, и сферы, где следует проявлять осторожность (Лютер). В начале «нового времени» мы находим примеры просчитывания рисков, связанных с верой и неверием в Бога (Паскаль), а также пример религиозного мыслителя, сложное взаимодействие первичного и вторичного риска (Уэсли). Во всех этих случаях ощущается трезвое осознание непредсказуемости последствий наших нынешних решений.

Секуляристский миф о вытеснении одних представлений другими, таким образом, оказывается очень сильным упрощением. Тезис о вытеснении Гидденса и Бека несостоятелен перед лицом исторических фактов (о которых они едва ли имеют хоть какое-нибудь представление). Этот тезис не выдерживает критики также и с философской точки зрения. Это видно при попытке осмысления ситуаций, когда «фатальные события» или угрозы продолжают врываться в жизнь современных людей, будь то природные катастрофы, такие, как цунами или землетрясения, или же бедствия, связанные с человеческими действиями, например автокатастрофы или непреднамеренный перенос инфекций. Здесь, как указал Луман, имеются границы познания рисков и готовности к ним. Очевидно, что и античные, и средневековые, и свойственные как «новому времени», так и постмодерну представления оказываются релевантны и в сложных технологических обществах.

Риски экзистенциальные versus риски тактические: чего нельзя просчитать

Итак, какова же альтернатива тезису о замещении, помимо простой констатации одновременности внешних угроз, попыток их технологического контроля и связанных с ним неконтролируемых опасностей? В этом разделе я хотел бы указать на границы чисто технологического подхода к рискам. В заключительном же разделе я предложу более конструктивную схему того, как оценка риска может прояснить такие формы осознания риска, которые в противном случае были бы упущены.

Давайте начнем с простого замечания о том, что, решаясь что-то сделать, мы подвергаемся риску навредить себе (или другим). Отсюда возникает ряд вопросов, на которые невозможно ответить с точки зрения одних только технических соображений. Каковы риски, на которые стоит пойти, даже невзирая на возможность серьезных потерь? О чьих рисках мы говорим? И имеются ли катастрофические ограничения рисков? Чисто технологическая концепция рисков ограничивает анализ рисков теми последствиями, которые можно просчитать и оценить количественно. Однако технологическая оценка «оставляет за скобками» важную черту феноменологии риска: дело в том, что риск – это всегда риск для кого-то, кто выиграет или пострадает от последствий определенных действий. Автострада, например, не подвергается опасности «быть задавленной» машинами – это удел людей. Риски по природе своей субъективно-относительны (Gregersen, 2003).

Здесь становится важным отличать экзистенциальные риски от тактических. Экзистенциальные риски – это те, при которых мы ставим все на карту ради одной желанной цели и или побеждаем, или теряем все. Тактические же риски – это те, исход которых не создает необратимой ситуации, а просто приводит к чему-то, что может быть для нас лучше или хуже. При тактических рисках, мы может благополучно существовать при самых разнообразных исходах. Экзистенциальные риски, напротив, касаются вещей, имеющих предельную значимость. Объяснение в любви и предложение вступить в брак влечет за собой риск быть отвергнутым. Однако, избегая этой опасности, можно подвергнуться другому риску – навсегда упустить свой шанс. Риск в этом случае есть вопрос победы или поражения. И здесь нет никакой шкалы оценок, позволяющей все просчитать. Результатом может быть только «да» или «нет», и зависит это исключительно от того, что ответит другой человек. Этот риск имеет экзистенциальную ценность, и смысл его не вмещается в рамки чисто количественных оценок. Соответственно, человек может пойти на риск и сделать предложение, даже если, как он считает, шанс быть отвергнутым довольно высок. Экзистенциальные риски соответствуют пари Паскаля в наше секуляризованное время.

В случае же с тактическими рисками дело обстоит по-другому. Здесь речь идет о соразмерности рисков. Предположим, например, что некий человек, в течение некоторого времени играющий на бирже, оценивает: есть ли смысл ему сделать инвестиции в другие ценные бумаги, расширив рынки и регионы. Возможность существенных потерь в любом из секторов компенсируется открытостью в отношении множества других секторов, где прибыль может быть значительной. Здесь действует «закон больших чисел»: чем большей суммой владеет человек, тем большей может быть долговременная выгода для него. Случай с экзистенциальными и тактическими рисками показывает, между прочим, почему чрезмерная осторожность (уход от риска) не может считаться высшей добродетелью. Но и готовность на риск сама по себе не является ценностью. Все зависит от того, сколь сильно мы стремимся к нашей цели и насколько способны примириться с возможными потерями.

Имеются, однако, и этические ограничения рисков, потому что мы – хорошо это или плохо – но разделяем риски друг с другом. Ведь последствия наших действий могут быть и катастрофическими (Rescher, 1983). В случае с предприятиями, связанными с ядерной энергией, эксперты просчитывают риски потенциальных катастроф, таких, как на Чернобыльской АЭС. Даже если с помощью новейших технологий возможность таких страшных бедствий можно значительно снизить, на это всегда есть твердый аргумент: подобный объект все же лучше не строить совсем, даже если вероятность такого исхода очень низка. Мы все в большей степени ощущаем, что разделяем риски друг с другом, поскольку все мы – часть единой системы, в которой вынуждены пожинать плоды опасной деятельности других людей. Так как неожиданные последствия наших политических решений намного перевешивают последствия ожидаемые, мы больше не можем убаюкивать себя сказками о счастливом будущем.

Из всего этого следует наше третье соображение по поводу границ технологической оценки рисков. Нам всегда нужно задавать себе вопрос: кто конкретно в данном случае рискует? С этической точки зрения первое, что следует сделать, – это провести строгое различие между тем, когда человек рискует собственной жизнью, и тем, когда он подвергает риску жизнь других людей. Именно это имел в виду Лютер, когда утверждал, что нам не следует заботиться о нашей собственной безопасности, но следует заботиться о безопасности людей, жизнь которых находится в наших руках. Одно дело – брать риск на себя и совсем другое – подвергать риску других. Это особенно важно, когда дело касается экологии, так как наши нынешние политические действия могут оказать благотворное влияние на жизнь последующих поколений или же подвергнуть их жизнь угрозе. Здесь особенно уместно говорить о так называемом принципе предосторожности, потому что рискуют все, даже если в долговременной перспективе последствия распределяются между людьми неравномерно. Наше поколение берет на себя риски, последствия которых лягут на последующие поколения. То же самое относится к рискам меньшего масштаба, к тем рискам, которым мы ежедневно подвергаем друг друга, – например, в наших семьях. Любой риск, на который я иду, скажем, меняя работу, может стать риском и для других членов моей семьи. Здесь также имеются этические границы рисков, которые следует соблюдать.

Короче, человек нравственный, решившийся пойти на какой-либо риск, действует по-разному: 1) в случае крайней необходимости, когда добивается единственной поставленной цели; 2) в случае относительной необходимости, когда возможны разные варианты развития событий, и 3) в случае возможной катастрофы, когда один из исходов будет фатальным. В первом случае он ставит на кон всё и в случае неудачи готов также и потерять всё. Во втором случае – более часто встречающемся – он стремится максимально умножить выигрыш, по ходу смиряясь с возможными потерями. В третьем случае ему следует придерживаться принципа предосторожности, минимизируя риск развития событий по наихудшему сценарию.

Расширяя возможности просчитать риски: что же, в конце концов, следует принимать во внимание

Понятие риска пересекается не только с пространственными границами между природой и культурой и не только временными границами между настоящим и будущим. Идея риска превосходит также наши стереотипы восприятия фактов и ценностей. Поскольку риск по определению зависит наблюдателя, риски с самого начала оцениваются с точки зрения конечной цели – то есть, что мы можем получить или потерять. Медики, например, просчитывают не шансы родить ребенка с голубыми глазами, но широкий спектр генетически обусловленных заболеваний. То же самое представляет собой статистический метод. Но то, что считается риском, всегда определяется нашими исходными ценностными стандартами. Очевидно, что при анализе степени риска принимаются во внимание этические и религиозные соображения, заставляющие людей пойти на одни риски и избегать других. Важны также культурно-политические мотивации, определяющие характер желаемых результатов.

Каким же образом технологическая оценка угроз со стороны природы может учитывать факторы культуры плана? Я уверен, что это возможно, хотя в расчет рисков надо будет включить специфические весовые коэффициенты, соответствующие качественным факторам, связанным с культурой, и внешним по отношению к чисто статистическим методам. Иначе говоря, технологическая оценка рисков должна включать этические и политические соображения, с тем чтобы просчитать последствия данных действий для жизни и благополучия других людей. Признавая, что я предлагаю всего лишь расширять формальную схему подсчета рисков, я буду исходить из классической байесовской схемы, известной с XVIII века: Риск равен вероятности P события, умноженной на величину S приобретений или потерь, связанных с этим событием:

Риск = P × S.

Теперь мы можем вычислить формулу увеличения риска, учитывая двойную вероятность случайностей – внешних и внутренних: для любой системы или действующего лица риск равен вероятности (P) внешних последствий (E) и всех возможных внутренних реакций (I), умноженной на величину приобретений или потерь:

Риск = P {E + I} × S.

Эта расширенная формула учитывает тот факт, что отдельные люди и общества отличаются друг от друга весьма сильно. Слабый человек будет более осторожен в оценке экзистенциального риска, чем человек, уверенный в своих силах, так же, как человек богатый может позволить себе потерять больше денег в биржевой игре, чем человек бедный.

Заметим, однако, что в этой формуле вероятности внешних событий (E) и внутренних реакций (I) просто складываются так, как будто эти события не связаны между собой. Но если риск есть феномен смешанный, то нельзя предполагать наличие таких демаркационных линий: внешние последствия всегда будут концентрировать совокупность внутренних реакций. Если мы теперь предположим, что внешние события и внутренние решения связаны между собой, спектр возможных последствий значительно расширяется. Возьмем, к примеру, гонку вооружений в борьбе с терроризмом: усовершенствованные средства уничтожения террористов заставляют террористов лучше прятаться, что в свою очередь приводит к производству более усовершенствованных средств слежения за ними, а это снова приводит к усовершенствованию способов избежать слежки, и так далее. Формула просчитывания рисков теперь принимает следующий, более совершенный, вид: для любой системы или действующего лица Риск равен вероятности произведения внешних последствий и возможных внутренних реакций, умноженной на величину благ или опасностей:

Риск = P {E х I} × S.

Спектр таких связанных между событий здесь чрезвычайно широк. Не стоит ожидать здесь золотой середины. Или, если быть точнее, статистический усредняющий закон больших чисел здесь не действует, так как среднее значение едва ли будет реализовано. Поскольку мы имеем дело с единственными в своем роде событиями (вспомним 11 сентября 2001 года – нападение на башни-близнецы в Нью-Йорке), события, возникающие в результате взаимодействия двух самоорганизующихся систем, просчитать уже невозможно, даже при учете предшествующей истории. Любая оценка вероятностей будущих событий должна зависеть от предполагаемой контрольной серии испытаний. Вряд ли, однако, такие испытания хоть в каком-то виде возможны.

Пока что возникает искушение сказать, что случиться может все что угодно. Тем не менее, в отношении относительно стабильных параметров просчитать риски все же можно. Риск получить наследственное заболевание, например, измеряется в соответствии с общими законами генетических комбинаций плюс известная предрасположенность к развитию конкретных заболеваний. Имеются естественные границы риска, и получить все болезни сразу весьма маловероятно.

Однако ограничения имеются не только в расчете рисков, возникающих при взаимодействии двух действующих лиц с последующим процессом эскалации (положительная обратная связь), сдерживания (отрицательная обратная связь) или регулирования (равновесия). Еще один фактор, который необходимо принять во внимание, – это степень ущерба, зависящая от наблюдателя. Разумеется, употребление отравленной воды представляет опасность для всех людей, независимо от их установки в отношении загрязнения окружающей среды. Но доступность чистой воды может варьироваться в разной степени. Соответственно, вторая часть формулы Байеса, касающаяся «потерь», может включать разные весовые коэффициенты. Коль скоро существуют лица, производящие оценку, существуют и различные суждения, что более важно, а что – менее. Мало кто будет задумываться о цвете глаз своих будущих детей, гораздо большее число людей озабочено тем, чтобы их дети не родились с синдромом Дауна, и еще большее – чтобы их дети не были заражены СПИДом. Однако этот оценочный компонент очень трудно определить количественно, поскольку на чаши весов поставлены выигрыши и потери, которые перетягивают друг друга. Постройка новой автострады может спасти жизни людей во время движения (уменьшая риск аварий на дороге), однако она может нанести ущерб природным ресурсам и, уменьшив разнообразие пейзажа, увеличить у людей чувство скуки. Данный оценочный компонент (Ev), таким образом, также должен быть включен в нашу формулу, которая теперь приобретает следующий вид:

Риск = P (E x I) × S+Ev.

Однако, если мы сделаем еще один шаг вперед и полностью признаем феноменологический аспект, учитывающий, что оценка неотъемлемо присуща самой идее риска (поскольку риск есть всегда риск для кого-то), мы придем к такому выводу: культурная оценка (или персональные нормы) – это составная часть определения того, что является риском, а что – нет. Оценка, таким образом, – это не только компонент, с которым необходимо считаться, но и фактор, который определяет саму тяжесть потенциального ущерба. Итак, наша формула приобретает следующий вид:

Риск = P (E x I) × (Ev)S.

Таким образом, критерий оценки есть, в конце концов, решающий фактор определения того, что же является риском. Например, рождение девочки раньше рассматривалось в европейских монарших семьях как фактор риска, а теперь – нет. Итак, можно вместе с Мери Дуглас и Адамом Вилдавским (1982) утверждать: хотя природные опасности продолжают представлять собой естественную угрозу, каждому обществу приходится делать выбор между потенциальными рисками, какому из них следует уделить первостепенное внимание. При оценке риска нельзя исключать культурных факторов, в противном случае сама идея оценки риска теряет смысл.

Очевидно, что риск – это слишком скользкая вещь, чтобы оценивать его с общих позиций. Только уравновесив все факторы риска, можно произвести более или менее точную его оценку. Просчитывание технологических рисков, таким образом, должно включать в себя нравственные и религиозные аспекты, которые необходимо учитывать при оценке того, на какой риск стоит идти, а на какой – нет. Ради нашего будущего.

Перевела с английского Марина Карпец

 

Крис Уилтшер 

 

Сохранение соразмерности вещей. Вклад религии в обоснование научных исследований и развитие науки и техники

Введение

Какой вклад могут внести религиозные традиции в действенное урегулирование, касающееся научных исследований и развития науки и техники? Мы осведомлены об этических суждениях, выдвигаемых с религиозных позиций при дискуссиях, касающихся, например, клонирования или использования в исследовательских целях человеческих эмбрионов. Во время дебатов о применении химикатов, ядерной энергии, использования животных при проведении научных исследований, использования природных ресурсов и других безотлагательных вопросов также раздаются голоса, озвучивающие религиозную точку зрения. Однако в ходе таких дискуссий эффективность религиозных голосов зависит от признания обоснованности религиозной позиции – и в этом их слабость. Поскольку религиозные установки не играют существенной роли в мышлении большинства людей, занимающихся научными исследованиями или научно-техническими разработками.

Нельзя отрицать, что многие ученые и технологи одновременно являются истинно верующими людьми и сомневаться в искренности их веры. Стоит вопрос о применимости их религиозных убеждений в ходе повседневных исследований и разработок. Исследования и разработки в науке и технике обусловливаются человеческой любознательностью и человеческой алчностью. Любознательность побуждает людей еще глубже изучать устройство мира, в котором мы живем: алчность толкает их к поиску новых и новых способов применения знаний о мире для получения какой-то выгоды. Ни любознательность, ни жадность не слишком восприимчивы к этическим аргументам, основанным на религиозной точке зрения.

Поэтому, если необходимо, чтобы религиозные традиции способствовали решению практического вопроса о проведении научных исследований и разработок, нужно делать это так, чтобы стали привлекательными для тех, кто не придерживается религиозных убеждений. Один из способов состоит в том, чтобы сконцентрироваться на таком вопросе: как мы приходим к решениям, касающимся научных исследований и разработок? Ответ на этот вопрос требует внимания к убеждениям и ценностям, лежащим в основе таких решений, а также к тем аргументам, которые приводятся в их защиту.

Суть моего предложения состоит в том, что религиозные традиции могут сыграть значительную роль при научных и технических исследованиях и разработках, потребовав от ученых обоснования их деятельности. В этом случае религиозные традиции смогут предложить критическую оценку такого обоснования и указать на наиболее приемлемые способы того, как сделать эту деятельность более обоснованной. Предоставление такого руководства, исходящего из религиозной точки зрения, тем ученым, которые не разделяют религиозных убеждений, кажется трудной и даже неосуществимой задачей. Однако, по крайней мере западное, христианство накопило значительный опыт решения этой проблемы, правда, в другом историческом контексте – при оценке допустимости насилия.

Для христиан всегда было трудно принять решение о применении силы. Очевидно, что раннее христианство имело пацифистскую направленность, ориентируясь на слова Иисуса о подставлении другой щеки. На ранних этапах становления христианства многие христиане, по-видимому, отказывались брать оружие или применять силу, предпочитая скорее погибнуть самим, чем причинить вред другим. Это было одной из причин того, что власти относились к ним с подозрением.

Дебаты по поводу применения силы христианами приобрели особое значение, когда христиане сами пришли к власти. Как только христиане начали занимать руководящие посты в управлении государством и стали ответственными за исполнение законов, возникли вопросы, касающиеся средств применения законов. Когда христиане начали также применять силу против других христиан для того, чтобы заставить тех принять определенные доктрины или обычаи, эти проблемы затронули Церковь в целом.

Помимо этих проблем развернулась дискуссия по поводу применения силы в законных целях. Эта дискуссия была закреплена в традициях западных христиан в виде теории Справедливых войн. Обычно происхождение этой теории связывают со святым Августином, который впервые сформулировал ее положения в том виде, в каком мы ее понимаем.

Со времен Августина эта теория подверглась значительной переработке; по мере того как развивались и менялись приемы ведения войны, возникали новые вопросы. Всевозрастающую озабоченность вызывал вопрос о статусе гражданских лиц и отношения к ним; другим аспектом, который приобрел особое значение в ХХ веке, стало обсуждение приемов ведения партизанской войны и войны, ведущейся во имя освобождения от угнетения.

По моему мнению (и это отвечает моим задачам), в этой традиции было и остается очень важным стремление религиозных мыслителей найти средства для сдерживания злоупотреблений со стороны религиозных и светских властей, для оценки их действий, независимо от того, каких религиозных убеждений они придерживаются.

Правители и другие власти, к которым была обращена теория Справедливой Войны, зачастую являлись номинальными христианами. Но даже для искренне верующих религиозные рамки отходили на задний план по сравнению с требованиями безопасности или претворения закона в жизнь. Поэтому, религиозные мыслители выдвигали теории Справедливой Войны и давали наставления по использованию силы и ведению войны людям, которые были знатоками приемов ведения войны и считали этих религиозных деятелей слабыми, не понимающими реальности и постоянно лезущими не в свое дело.

Аналогичная ситуация складывается, когда религиозные мыслители пытаются вступить в диалог с людьми, занимающимися научно-техническими исследованиями и разработками. Какими бы ни были их религиозные убеждения, ученые и технологи должны заниматься своей работой, и они хотят делать это по возможности рационально и эффективно. Очевидно, что вопросы богословского характера не имеют отношения к научным исследованиям или коммерческим проектам и не влияют на них.

Вот почему, я полагаю, что традиция Справедливой Войны заслуживает внимания и изучения в новом контексте: она дает возможность выдвижения богословских аргументов, касающихся небогословских вопросов, не требуя предварительного признания конкретных доктрин. Чтобы попытаться доказать это, я вначале обращусь к традиции Справедливой Войны, а затем рассмотрю некоторые примеры ее возможного применения по отношению к технологическим исследованиям и разработкам.

Теория Справедливой Войны

Происхождение этой теории обычно относят к деятельности святого Августина, то есть концу IV века. На протяжении столетий она развивалась, тщательно разрабатывалась, особенно в средневековый период, такими богословами, как святой Фома Аквинский, а в наше время такими писателями, как Пол Ремси (Ramsey). Для достижения поставленных перед нами задач достаточно отметить три основные идеи: законность, намерение и соразмерность. Все они в течение веков широко обсуждались, в результате чего дискуссия вылилась в сложные, изощренные, с множеством нюансов формулировки этих основных идей. Тем не менее мы можем довольно легко уловить суть каждой из них. Я поочередно рассмотрю каждую.

Законность

Идея законности – это попытка ответить на вопрос: кто вправе начинать войну или применять иные виды насилия, неизбежно причиняя страдания другим людям? Очевидно, что если нужно ограничить войны и иные формы насилия, необходимо строго ограничить круг тех, кто может развязать войну. «Законность» требует, что это может быть сделано только признанной властью. Теория Справедливой Войны признает роль власти в поддержании правовых норм и поэтому накладывает ответственность за решение о применении силы на тех людей, которые признаны в качестве гарантов и исполнителей закона. Одна из задач заключается в обуздании военных диктаторов, которые применяют силу для укрепления собственной власти и обогащения, невзирая на правовые нормы.

Однако девиз законности не решает проблему, поскольку мы немедленно должны задаться вопросом: что составляет «законную власть»? Изначально законная власть проявлялась в лице императоров, королей и князей, которые правили по наследству или же назначались на верховный пост какой-то правящей структурой, такой, например, как Римский сенат. Позднее «законная власть» стала означать любого правителя или избранное правительство. Это более догматичный подход, допускающий признания де-факто тех, кто захватил власть силой и тем самым стал неоспоримой властью в конкретном географическом регионе. Однако не все сторонники теории Справедливой Войны признают это, осознавая, что это распахивает двери как раз для тех военных диктаторов, которых пыталась частично обуздать эта традиция.

За последние десятилетия концепция законной власти была вновь подвергнута сомнению. В какой момент партизаны могут считаться законной властью и имеют право объявлять войну, даже войну от имени «законной власти»? Кто решает, когда правящий орган становится «законной властью»? Может ли орган, считающийся законным в чьих-то глазах, например правительство, избранное путем народного голосования, тем не менее считаться незаконным другими, например когда заявляется, что имели место подтасовки избирательных бюллетеней?

Мы видим, что даже эта краткая схема концепции законности является очень сложной и сама по себе не решает ни одну из проблем. Однако, задаваясь вопросом: «Кто может начать войну или применить силу?», эта теория стремится заставить тех, кто объявляет войну или применяет силу, обосновать свои действия; а также заставить других, например международное сообщество, взять на себя серьезную ответственность за принятие санкций против тех, кто применяет насилие.

Намерение

Руководствуясь идеей «намерения», традиция настаивает на том, чтобы у войны или применения силы были четкие цели и справедливые намерения. Например, когда берут в руки оружие, чтобы защитить территорию страны от захватчиков, – это справедливое и хорошее намерение, но ведение войны с целью захвата чужой земли – несправедливо. Здесь задача состоит в том, чтобы сдержать тех, кто развязывает войну, поскольку они стремятся завоевать территорию или взять под контроль природные богатства, как, например, золотые прииски или (в наше время) нефтяные скважины, а также обуздать тех, кто ведет войну просто потому, что они могут воевать и получают удовольствие от применения физической силы. В этом случае и причины несправедливы, и намерения нехороши. Аналогично, насилие, применяемое исключительно в целях отмщения, также не считается справедливым и имеющим хорошие намерения.

Как и в случае с законностью, простая идея о намерении вызывает множество вопросов. Например, имеет ли «хорошее намерение» тот, кто поднимает оружие против «законной власти» в стремлении к свободе? Если «законная власть» становится тиранической, превращается ли насильственное сопротивление в «справедливое»?

Распространенным методом обоснования идей о справедливой причине и хорошем намерении является заявление о том, что зло войны можно допустить только для того, чтобы противостоять большему злу. Однако это не решает вопрос: кто скажет, какое из зол является большим? Здесь для обсуждения разных представлений о том, что составляет зло, должны быть привлечены различные религиозные и нерелигиозные традиции, а участники дебатов должны найти способ примирения идей, отличающихся друг от друга, а порой и противоречивых. Однако важно то, что, задавая вопрос о причине и намерении, традиция Справедливой войны призывает к ответу тех, кто поднимает оружие. Они обязаны разъяснить свои цели и оправдать свои действия, преследующие эти цели.

Соразмерность

Идею о соразмерности легко сформулировать: средства ведения войны или применения силы должны соответствовать преследуемой цели, а причиненный ущерб должен соизмеряться с полученной выгодой. Однако простая мысль очень быстро превращается в сложную, как только мы приступаем к оценке целей или задач войны и применения силы относительно причиненного ими ущерба.

Отчасти эта идея была разработана для защиты гражданских лиц, не принимающих участия в боевых действиях. Когда на страны обрушиваются войны, в них вовлекаются и от них страдают невинные люди. Гражданские лица становятся игрушкой в руках военных: происходит грабеж, люди подвергаются насилию, их похищают, превращают в рабов и т. п. Аналогично, когда имеет место насилие, в это невольно вовлекаются невинные люди. Одна из задач соразмерности заключается в достижении максимального облегчения страданий невинных людей. Поэтому предлагается, чтобы власти, начавшие войну, несли ответственность за поведение своих бойцов, а также за безопасность гражданских лиц и нормальное отношение к ним.

Это становится трудной задачей, когда, например, войска вовлекаются в партизанскую войну. Как, например, солдат должен распознать гражданского человека, не участвующего в боевых действиях, особенно в ситуации высокой степени напряженности и опасности? Аналогично, в современных войнах, такая тактика, как ковровое бомбометание и дефолиация (намеренное уничтожение растительности химическими средствами), ставит вопрос об обращении с гражданскими лицами. Теория Справедливой Войны утверждает, что во всем должна сохраняться соразмерность. Беспорядочное бомбометание или дефолиация могут нанести ущерб, несоизмеримый с поставленной целью, а могут и нет.

И вновь мы видим, что эта идея и ее совершенствование на протяжении столетних дебатов сами по себе не привели к решению проблемы. Нам все еще нужно дискутировать по поводу того, соизмеримы ли конкретные действия с достигаемой целью. Однако вновь требуется обоснование, а обоснование требует формулировки целей и средств, выгоды и риска.

Мы видим, что теория Справедливой Войны дает возможность поставить вопрос о поведении во время войны и о требовании к тем, кто ведет войны, обосновать свои действия. В западном христианстве эта традиция поддерживается богословским анализом, но соответствующие вопросы можно задать и ответить на них и без этого. Именно этот аспект применения теории Справедливой Войны предполагает, что аналогичный процесс может быть применен для обоснования исследований и разработок в науке и технике.

Переработка теории: исследование

Для того чтобы использовать понятия теории Справедливой Войны, мы должны обсудить, как три основные идеи этой традиции (законность, намерение и соразмерность) могут быть по-новому сформулированы в контексте научно-технических исследований и разработок. Затем в первую очередь нам нужно рассмотреть модификацию этих идей в контексте исследований, а потом обдумать, какие дополнительные изменения необходимы для осуществления разработок.

Законность

Концепция законности включает идеи общественного признания, ответственности и подотчетности. Она направлена на то, чтобы рассмотреть вопрос: кто разрешает эту деятельность? Поэтому мы можем сформулировать принцип законности в контексте научных исследований следующим образом: научные исследования могут быть разрешены только тем лицом или организацией, которые признаны обществом компетентными в соответствующей области, готовыми взять на себя ответственность за работу и отчитаться за нее.

Для того чтобы быть признанными компетентными в данной области, человек или учреждение должны убедить кого-то в своей компетентности. Такое признание отчасти исходит от научного сообщества. Те люди, которые получили соответствующее образование и которые проводят исследования, одобряемые их коллегами по науке, и в соответствии с законами науки, должны быть признаны компетентными. Аналогично, учреждения, где исследования проводятся этими признанными людьми, могут также считаться компетентными.

Однако в настоящее время в глазах широкой общественности научное сообщество не вызывает доверия и не признается достойным автономии. Есть подозрение, что как научные учреждения, так и отдельные ученые находятся под контролем тех людей, чья компетенция и интересы не имеют отношения к научным исследованиям. Это предполагает, что такие ученые и научные учреждения должны иметь лицензии на проведение научных исследований. В некоторых странах лицензии уже требуются для проведения некоторых видов научных исследований, например таких, при которых используется генетический материал человека. Однако принцип законности предполагает, что такое лицензирование должно стать международным, то есть признание может быть таким же международным, как и научное сообщество.

Вместе с признанием приходит ответственность: отдельные люди или учреждения должны брать на себя ответственность как за способы проведения научных исследований, так и за то, как применяются результаты исследований. Принятие ответственности за то, как проводится работа, – это уже часть хорошей исследовательской работы в некоторых дисциплинах: это означает обеспечение нужной степени безопасности при обращении с опасными веществами, соответствующую защиту работников, ясную и точную информацию о тех, кто занимается исследованиями, и т. д.

Принятие ответственности за использование результатов исследования носит более проблематичный характер. В качестве идеала многие рассматривают открытое общество: информация об исследованиях делается доступной для всех. Следовательно, исследователь не берет на себя ответственности за то, как используются результаты исследований. С другой стороны, если я опубликую в Интернете результаты своих исследований по получению взрывчатых веществ, разве я не несу ответственность за то, что моя работа будет использована для создания смертоносных бомб?

Ответственность идет рука об руку с подотчетностью. Как было отмечено выше, научное сообщество не пользуется полным доверием. Поэтому, для того, чтобы заверить общественность в его ответственности за исследования, отдельные ученые и научные учреждения могли бы признать необходимость проведения инспекций. Конечно, есть соображения, касающиеся тайн, как государственных, так и коммерческих, но они не должны быть непреодолимым барьером для общественного контроля.

Таким образом, идея законности в модифицированной форме может быть использована для постановки важных вопросов, касающихся тех, кто проводит научно-технические исследования.

Намерение

Понятие «намерение» подразумевает вопрос о том, какую цель преследует та или иная деятельность. В контексте научного исследования вопрос может звучать так: с какой целью проводится это исследование? Легко ответить: исследование направлено на приобретение знаний. При таком ответе не учитываются многие проблемы.

Мы можем начать изучение этих проблем, обратив внимание на то, чем обосновывается необходимость научного исследования:

– Необходимо получить ответ на конкретный вопрос.

– Новые методы делают возможным проведение новой работы.

– В случае успеха исследование даст громадные прибыли.

– Мы хотим знать, что произойдет, если ….

Мы сразу можем увидеть, что доводы, приводимые для обоснования исследований, имеют разные нюансы. В некоторых случаях есть конкретные задачи, как, например, стремление найти способ лечения какого-то заболевания. В других случаях исследования проводятся потому, что мы в состоянии сделать это; у нас есть соответствующая техника. Бывает и так, что исследование проводится просто потому, что есть вопрос, на который нужно ответить, теория, которую необходимо проверить. Именно в таких случаях приходится сталкиваться с наиболее сложными моментами.

Однако концепция намерения предполагает, что мы можем вновь вернуться к этим едва уловимым различиям и спросить: четко ли сформулирована задача исследования? Поскольку, какой бы ни была причина, или же комбинация причин, предлагаемых для обоснования исследования, нужно быть в состоянии четко сформулировать задачу. Если этого нельзя сделать, то является ли исследование обоснованным?

Концепция намерения толкает нас на то, чтобы продолжать рассматривать обоснования, задавая вопрос: необходимо ли проведение исследования для достижения сформулированной цели? Этот вопрос концентрирует

внимание на средствах достижения целей и позволяет предотвратить такие исследования, которые предпринимаются исключительно ради удовлетворения амбиций: «Мы проводим наше исследование, чтобы показать, насколько мы умны».

Нужно отметить, что в ходе исследований задачи могут измениться. Могут возникнуть новые вопросы или проблемы, могут появиться непредвиденные разработки, при проверке теорий исследование может даже пойти в совершенно ином направлении. Кроме того, может возникнуть законное сомнение в том, является ли это исследование необходимым для достижения данной цели. Ни одно из этих соображений не сводит на нет идею о том, что необходимо спрашивать, есть ли у исследования обоснованная причина и хорошее намерение.

Соразмерность

Понятие «соразмерность» подразумевает соотнесение средства с целями. При научном исследовании это лучше всего проявляется в вопросах выгоды и риска. Какова предсказуемая выгода от исследования? Каков прогнозируемый риск? Перевешивает ли прогнозируемая прибыль прогнозируемый риск? Исходя из религиозных позиций, к этому во многих случаях следует добавить такие вопросы: Кто получит выгоду от исследования? Кто подвергается риску в результате исследования?

В предыдущем абзаце несколько раз повторялось слово «прогнозируемый». Мы должны признать, что редко (если когда-либо вообще) выгода и риск научного исследования могут быть точно просчитаны до проведения исследования. Итак, мы пребываем в мире вероятностей, расчетов и оценок, где вполне законны расхождения во взглядах на возможные результаты и их вероятности.

Концепция соразмерности предполагает, что нам следует разрабатывать способы оценки прибыли и риска, учитывающие неизвестные факторы, сравнивая эти способы друг с другом. Уже существуют весьма изощренные способы оценки прибыли и риска. Концепция соразмерности предполагает, что необходимо увеличить использование таких методов и применять их при оценке краткосрочных, среднесрочных и долгосрочных прибылей и рисков.

После того, как произведена оценка прибылей и рисков, концепция соразмерности предлагает взвесить их по отношению друг к другу так, чтобы можно было принять разумное решение по вопросу о том, проводить или не проводить исследование. Очевидно, что если прогнозируемые прибыли перевешивают прогнозируемые риски, исследование следует продолжать; если риски перевешивают прибыли, исследование проводить не следует. Такое соотнесение прибылей и рисков представляется нелегкой задачей, и должны быть возможности для проведения законных (и, возможно, жарких) дискуссий. Однако если подобный процесс будет устойчиво развиваться, то дискуссия может стать упорядоченной и управляемой, обеспечивающей ответственность за окончательное решение.

Одной из проблем, возникающих при соотнесении выгод и рисков, является проблема принятия решения о том, какие выгоды и риски следует принимать во внимание. Здесь концепция соразмерности, взятая из христианской традиции, учитывает влияние исследования на мир, в котором мы живем, на людей, другие живые существа, на хрупкие экосистемы нашего мира и т. п.

Зачастую те, кто вовлечен в процесс исследования, сами не получают от них ощутимой прибыли. Смысл исследования может состоять в том, что полученное в результате знание позволит получить существенные выгоды в будущем. Однако концепция соразмерности предполагает, что прибыль от исследования не должна быть слишком отдалена от тех, кто в него вовлечен. Например, испытание лекарственных средств на людях в бедной стране, а затем их производство и продажа по высокой цене в богатой стране может показаться несоразмерным. Кроме того, проведение исследований, которые могут быть выгодны лишь небольшому количеству людей, может быть сомнительным.

Аналогично концепция соразмерности предполагает, что воздействие на субъектов исследования должно соизмеряться с предполагаемой целью. Например, причинение чрезмерной боли живому существу при испытании косметики может считаться несоизмеримым.

Мы можем пойти дальше. Теория Справедливой Войны использовала концепцию соразмерности для обсуждения воздействия военных действий на гражданских лиц. Аналогия при проведении научного исследования – это влияние на тех, кто не принимает непосредственное участие в исследованиях, но испытывает их воздействие. Например, люди, которые проживают в районе распространения ядовитых паров, высвобождаемых в ходе процесса исследования, явно испытывают воздействие исследования, но могут не иметь к нему никакого другого отношения. Концепция соразмерности должна настаивать не только на том, чтобы учитывались их интересы, но также и на том, чтобы воздействие на них было включено в оценку прибылей и рисков от исследования.

Вот несколько примеров того, как концепция соразмерности может обогатить дискуссию о прибылях и рисках научного исследования. Они показывают, что, учитывая множество аспектов этой концепции, содержащихся в теории Справедливой Войны, мы можем выдвинуть важные вопросы о проведении научного исследования.

Переработка традиции: разработки

Многое из того, что было сказано выше, можно отнести и к вопросам разработок. Концепция законности ставит такой вопрос: кто санкционирует эту разработку? Это затем ведет к вопросам об ответственности

и подотчетности. Здесь, даже больше чем в исследовательской сфере, есть множество трудных вопросов о степени ответственности за использование продукта. Тем не менее эти вопросы дают основу для обсуждения таких проблем.

Концепция намерения концентрирует внимание на том, почему что-то разрабатывается. Нужно ли нам это? Здесь концепция приводит к важному вопросу об использовании ресурсов, а также к вопросам, касающимся коммерческой деятельности и современного маркетинга.

Вопросы, касающиеся прибылей и рисков, вытекающие из концепции соразмерности, в сфере разработок столь же важны, как и при научных исследованиях. Например, мы можем использовать ядерную энергию, но следует ли нам делать это? Говорится о значительной выгоде в настоящем, но при этом общепризнанно, что ядерная энергия несет с собой значительный риск, который будет сохраняться в течение столетий. Здесь концепция соразмерности концентрирует внимание как на соотнесении прибылей и рисков, так и на том, кто при этом испытывает воздействие, – теперь и в будущем.

Таким образом, мы видим, что три основные идеи, взятые из теории Справедливой Войны, могут быть модифицированы и применены для обоснования научных исследований и разработок и в ходе этого применения могут быть получены важные результаты. Здесь мы лишь очертили тему. Если более тщательно изучить все нюансы этой традиции, разрабатываемой на протяжении столетий, то, по-видимому, мы обнаружим еще больше способов применения выявленных в ней идей к сложным процессам и проблемам принятия решений при научно-технических исследованиях и разработках.

Заключение

Мое предположение, приведенное в начале этой статьи, состояло в том, что религиозные традиции могут быть весьма полезными для принятия эффективных решений при научно-технических исследованиях и разработках. Они дают основу, на которой могут быть разработаны и обоснованы эти решения. Мы видим, что хорошей основой могут быть основные идеи, извлеченные из теории Справедливой Войны, разработанной в западном христианстве, а именно законность, намерение и соразмерность.

В последнем разделе я попытался показать, как эти основные идеи могут быть приложены к некоторым вопросам исследований и разработок. Обсуждение этой темы наводит на мысль, что мы можем сосредоточить это применение на следующих ключевых вопросах:

– Являются ли человек или учреждение, занимающиеся исследованиями или разработками, компетентными, готовыми взять на себя ответственность за работу и быть в состоянии отчитаться за работу?

– Какова цель исследования или разработки?

– Перевешивают ли прогнозируемые прибыли, прогнозируемые риски для всех, кто может испытать воздействие исследования или разработки в течение короткого, среднего или длительного периода?

Такие вопросы обязательно приводят к тому, что в дискуссию о науке и технике вносятся вопросы о ценностях. Но это происходит таким образом, что сами ценности не учитываются при принятии решений. Я полагаю, что религиозные традиции снова и снова могут с готовностью обосновать ответы на подобные вопросы; а ученые и технологи должны приветствовать это.

Как и в случае с теорией Справедливой Войны, эта схематичная основа должна быть конкретизирована. Например, может возникнуть множество споров по поводу того, что точно подразумевается под прибылью и риском и как их можно измерить и сравнить. История войн в Западной Европе напоминает нам о том, что существование теории Справедливой Войны не прекращает ни войну или применение силы, ни жестокое обращение с невинными людьми, захваченных войной и насилием. Было бы неразумным предположить, что такая основа, даже будучи полностью разработанной, легко приведет к рациональному контролю над научно-техническими исследованиями и разработками и защитит людей от эксцессов, наблюдавшихся в прошлом. Однако традиция обсуждения принципов Справедливой Войны обеспечивает последовательную критику войны и применения силы и призывает тех, кто ведет войны, подумать о том, что они делают, и дать себе в этом отчет. Это достигается путем заимствования концепций, идей и методов аргументации, разработанных в рамках христианских богословских традиций, и применения этих концепций, идей и методов к ситуациям, в которых богословие не признается в качестве законного участника дискуссии. Я считаю, что аналогичный процесс может иметь место и по отношению к научно-техническим исследованиям и разработкам. Если это произойдет, то мы сделаем большой шаг на пути улучшения мира. Я полагаю, что это достойная задача для религиозных традиций.

Перевела с английского Татьяна Чикина

 

Об авторах

Ганс Кюнг – швейцарский священник и богослов, профессор экуменического богословия в Тюбингенском университете и президент Института глобальной этики в Тюбингене.

Владимир Натанович Порус – доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой логики, онтологии и теории познания философского факультета Государственного университета – Высшей школы экономики (Москва).

Григорий Борисович Гутнер – кандидат философских наук, ведущий научный сотрудник Института философии РАН, заведующий кафедрой философии и богословия Библейско-богословского института св. апостола Андрея.

Питер Ходжсон – глава теоретической группы ядерной физики в лаборатории ядерной физики Оксфордского университета, старший научный сотрудник в Corpus Christi College.

Алла Алексеевна Кобченко – старший преподаватель Белгородского государственного университета.

Протоиерей Кирилл Владимирович Копейкин – кандидат физико-математических наук, кандидат богословия, настоятель университетского прихода во имя святых апостолов Петра и Павла, секретарь ученого совета Санкт-Петербургской Духовной Академии.

Аргирис Николаидис – профессор теоретической физики Университета Фессалоник.

Рональд Коул-Тернер – профессор, заведующий кафедрой богословия и этики Питтсбургской богословской семинарии.

Александр Алексеевич Шевченко – кандидат философских наук, ассистент кафедры патологической анатомии Воронежской государственной медицинской академии.

Виталий Юрьевич Даренский – кандидат философских наук, докторант Государственной академии руководящих кадров культуры и искусств (Киев).

Кристин Леджер – руководитель Центра изучения христианства и культуры при Университете Чарльза Стерта (Канберра, Австралия).

Марина Юрьевна Савельева – доктор философских наук, профессор Национальной академии наук Украины, профессор кафедры философии науки и культурологи Центра гуманитарного образования.

Николай Сергеевич Семенов – кандидат философских наук, доцент кафедры религиоведения Института теологии им. свв. Мефодия и Кирилла Белорусского государственного университета.

Анжелики Керасиду – научный работник Оксфордского университета.

Нэнси Мерфи – профессор христианской философии в Фуллеровской богословской семинарии, обладатель книжных премий Американской академии религии и Фонда Джона Темплтона, член правления Центра богословия и естественных наук.

Галина Леонидовна Муравник – генетик, преподаватель ББИ (биоэтика, наука и религия), автор программы «Введение в христианское естествознание», автор статей по естественно-научной апологетике, а также богословскому анализу теории эволюции, происхождения жизни и человека; награждена грамотами Отдела религиозного образования и катехизации Московского Патриархата.

Игумен Вениамин (Новик) – кандидат богословия, доцент Санкт-Петербургской богословской академии, преподаватель ББИ.

Нильс Хенрик Грегерсен – служитель Евангелической лютеранской церкви, профессор систематического богословия в Копенгагенском университете, вице-президент Европейского общества исследований в области науки и богословия.

Крис Уилтшер – преподаватель Открытого университета (Великобритания).

Ссылки

[1] Ср. A. MacIntyre, After Virtue. A Study in Moral Theory. Notre Dame / Indiana 1981 / Пер. на нем.: Der Verlust der Tugend. Zur moralischen Krise der Gegenwart. Frankfurt 1987. Всеобъемлющий культурный кризис современности основывается на нравственном кризисе, который Макинтайр, однако (безусловно, под влиянием описанного в начале развития в Америке), с резким культурным пессимизмом рассматривает исключительно отрицательно: «Мы, несомненно, обладаем видимостью нравственности, мы продолжаем использовать многие ключевые выражения. Но мы в значительной степени, если не полностью, потеряли как теоретическое, так и практическое понимание нравственности» («We possess indeed simulacra of morality, we continue to use many of the key expressions. But we have – very largely, if not entirely – lost our comprehension, both theoretical and practical, of morality», c. 2).

[2] Согласно Макинтайру, перед современной нравственной проблематикой отказывает и господствующая в настоящее время философия: «В реальном мире доминирующие философии современности, как аналитическая, так и феноменологическая, будут… бессильны распознать нарушения нравственной мысли и практики» («In the real world the dominant philosophies of the present, analytical or phenomenological, will be … powerless to detect the disorders of moral thought and practice». Там же).

[3] Ср. J. Mittelstraβ, Auf dem Wege zu einer Reparaturethik? in: J.-P. Wils – D. Mieth (Hrsg.), Ethik ohne Chance? Erkundungen im technologischen Zeitalter, Tübingen, 1989, S. 89-108 (здесь же содержательные естественно-научные статьи M. Wolff, G. Mack, M. Schramm, а также со стороны философии – W. Ch. Zimmerli и O. Höffe).

[4] J. Rawls, A Theory of j ustice , Cambridge / Mass. 1971 / Пер. на нем. Eine Theorie der Gerechtig-keit, Frankfurt, 1975; в оригинале с. 387–388; немецкое издание переводит на с. 426 «über-schneidende statt genaue Übereinstimmung» (пересечение вместо точного соответствия). В противовес преобладающей в англо-американском пространстве утилитаристской этике (Хьюм, Адам Смит, Бентам и Милль) гарвардский философ развивает теорию справедливости (как Fairness), которая основывается на теории общественного договора Локка, Руссо и прежде всего Канта и должна стать «лучшим нравственным основанием демократического общества» (с. 12). Роулз исходит из двух принципов справедливости: «1. Каждый должен иметь равное право на обширную систему одних и тех же основных свобод, которая совместима с такой же системой для всех остальных. 2. Социальные и экономические неравенства необходимо формировать таким образом, чтобы а) разумно было бы ожидать, что они послужат на всеобщее благо, и б) они были бы связаны с постами и должностями, открытыми для каждого» (с. 81). К вопросу критической оценки см. O. Höffe (Hrsg.), Theorie-Diskussion. Über John Rawls’ Theorie der Gerechtigkeit, Frankfurt, 1977; H. Bielefeldt, Neuzeit-liches Freiheitsrecht und politische Gerechtigkeit Perspektiven der Gesellschaftsvertragstheorien, Würzburg 1990.

[5] На эти важные аспекты динамического поиска консенсуса мое внимание обратил Bert Musschenga, специалист по этике Свободного Университета г. Амстердама. Некоторыми побуждениями я обязан докладам и дискуссиям в различных голландских университетах.

[6] Cp. E. G. Tannis, Alternative Dispute Resolution That Works . – North York / Canada, 1989.

[7] M. Weber, Politik als Beruf, in: Gesammelte politische Schriften . T übingen, 1958, с. 505–560; цитата с. 559.

[8] H. Jonas, Das Prinzip Verantwortung . Versuch einer Ethik für die technologische Zivilisation. Frankfurt/Main, 1984; его же, Technik, Medizin und Ethik . Zur Praxis des Prinzips Verantwortung. Frankfurt, 1987.

[9] Ср. об этом: E. Laszlo, Design for Destiny , New York 1989 / Пер. на нем. Global denken. Die Neu– Gestaltung der vernetzten Welt. Rosenheim, 1989.

[10] P. Drucker, Facing the “New and Dynamic” , in: Time-Magazine, 22.01.1990.

[11] R. Müller, Führung 2000: Kapital in High-Tech, Vertrauen in Mitarbeiter investieren, in: io Ma nagement Zeitschrift 59 (1990), № 1.

[12] K. Bleicher, Chancen für Europas Zukunft. Führung als internationaler Wettbewerbsfaktor. Frankfurt, 1989, c. 218.

[13] По проблематике институционализации этики ср.: R. Löw, Brauchen wir eine neue Ethik? in: Universitas 1990, c. 291–296. Относительно учреждения народных опросов ср.: G. Altner, Präventionsprinzip und Ethik: Was ist zu tun? in: Universitas 1989, c. 373–384.

[14] Поэтому П. Ульрих (Ulrich), ординарный профессор первой кафедры экономической этики в немецкоязычной высшей экономической школе (Ст. Галлен), справедливо замечает, что «мораль истории» состоит в понимании того, что «ценностно ориентированное качество политики предприятия представляет собой такое же важное условие предпринимательского успеха, как и качество деловых стратегий и оперативного менеджмента… В этом отношении в реалистичной экономической этике речь идет о том, как можно методически передать институционализированную “предметную логику” нашей экономической системы с современными этико-практическими требованиями» (Schweizerischer Bankverein / Der Monat 3/89, с. 7–8.).

[15] International Herald Tribune от 12.01.1990.

[16] E. Draper, Psychiatry and Pastoral Care. Philadelphia 2 1970, c. 117.

[17] В этих разделах имплицитно содержится ответ парижскому социологу Альфреду Гроссеру (Grosser), с которым я имел честь вести увлекательные дискуссии прежде всего по случаю телевизионной серии «Baden-Badener Disput» (1989/1990). При всем скептицизме по отношению к закрытой нравственной системе Гроссер решительно защищает значимость этических ценностей и критериев для политики, а также для политологии и социологии (никакой диагностики общества без таких этических понятий, как истина, свобода, справедливость!), однако все это при выраженном отказе от религиозного исповедания. Ср.: A. Grosser, Au nom de quoi? A la recherche d’une éthique politique . Paris 1969 / Пер. на нем.: In wessen Namen? Werte und Wirklichkeit in der Politik . München, 1973.

[18] Проблематика морали без веры в Бога подробно рассматривается в: H. Küng, EG Teil E: Ja zur Wirklichkeit – Alternative zum Nihilismus .

[19] См.: Российская наука и СМИ / Материалы международной Интернет-конференции (5.11.2003—23.12. 2003). М., 2004.

[20] См.: Ленк Х. Ответственность в технике, за технику, с помощью техники // Философия техники в ФРГ. М., 1982. С. 372–392; Солодкая М. С. Ответственность субъекта управления: состояние, проблемы и перспективы исследования // Credo, 1998, № 1. С. 33–43.

[21] Цит. по: Гернек Ф. Пионеры атомного века . М., 1974. С. 353.

[22] Там же.

[23] Печчеи А. Человеческие качества . М., 1980. С. 209. Римский клуб – созданная в 1968 г. международная организация ученых, общественных деятелей, поставившая задачу мобилизации общественного внимания к глобальным проблемам современного человечества, в том числе тех, которые связаны с научно-техническим развитием.

[24] См.: Arnstein S., Christakis A. Perspectives on Technology Assessment . Jerusalem, 1975; Порус В. Н. «Оценка техники» в интерпретации западных философов и методологов // Философия и социология науки и техники. Ежегодник. 1987. М., 1987. С. 249–275; Ефременко Д. В. Оценка техники: история и современность // Науковедение, 2002, № 4; его же: Введение в оценку техники . М., 2002.

[25] «Наука ставит нас в постоянное соприкосновение с чем-либо, что превышает нас:…позади того великого, что она нам показывает, она заставляет предполагать нечто еще более великое: это зрелище приводит нас в восторг, тот восторг, который заставляет нас забывать даже самих себя, и этим-то он высокоморален. Тот, кто его вкусил, кто увидел хотя бы издали роскошную гармонию законов природы, будет более расположен пренебрегать своими маленькими эгоистическими интересами, чем любой другой. Он получит идеал, который будет любить больше самого себя, и это единственная почва, на которой можно строить мораль» (Пуанкаре А . О науке . М., 1983. С. 508–509).

[26] См.: Merton R. K. Sociology of science: Theoretical and empirical investigations . Chicago; L. 1973.

[27] Юдин Б. Г. Этическое измерение современной науки // Отечественные записки, 2002, № 7 ( http://www.strana-oz.ru/?numid=8&article=416 )

[28] См.: Лакатос И. История науки и ее рациональные реконструкции // Структура и развитие науки. Из Бостонских исследований по философии науки. М., 1978. С. 213.

[29] Яки С. Л. Спаситель науки. М., 1992. С. 220, 221.

[30] Там же. С. 256.

[31] Никитин Е. П. Спецрациональность // Рациональность на перепутье. М., 1999. Кн. 1. С. 82.

[32] «Сегодня обществу нужны не просто знания с возможностью двоякого их использования (т. е. во благо и во вред человечеству. – В. П .), а прочувствованные знания, взвешенные на весах добра и зла. Пожалуй, нынешней науке недостает нравственности и ответственности» (Стрельникова Л. Н. Куда идешь, наука? // Российская наука и СМИ, с. 9–10). Мнение журналистки, полагающей, что с помощью «весов добра и зла» можно отделить полезные и добрые знания от вредных и злых, и только недостаток нравственности не позволяет ученым заняться этой сортировкой, можно считать типичным.

[33] «Повсюду в мире индустриальной цивилизации господство человека над человеком возрастает в объеме и в степени воздействия. И эта тенденция отнюдь не кажется случайным шагом назад, свойственным переходному моменту на пути прогресса. Концентрационные лагеря, массовое истребление людей, мировые войны и атомные бомбы вовсе не “рецидив варварства”, а безудержная реализация достижений современной науки, технологии и власти» (Маркузе Г. Эрос и цивилизация . Киев, 1995. С. XXIV).

[34] См.: Бердяев Н. А. Смысл истории . М., 1990. С. 147, 149, 150.

[35] Стародубцева Л. В. Башня Науки, или «Падшая Премудрость» // Наука в культуре. М., 1999. С. 348–349.

[36] Люббе Г. Наука и религия после Просвещения: об утрате культурной значимости научных представлений о мире // Наука в культуре, с. 288. Сходную мысль высказывает С. С. Гусев: «Современная наука, выстраивая образ мира, состоящий из теоретических абстракций (связь между которыми определяется не нуждами людей, а принципами конструирования понятийных схем), становится в определенным смысле культурным маргиналом…, теряет связь с исходной задачей, для решения которой она возникала, – задачей защиты людей от равнодушия вселенной. В тех “возможных мирах”, которыми оперирует современное научное знание, нет места человеку как носителю культуры» (Гусев С. С. Черты культурной маргинальности в науке // Наука в культуре, с. 301).

[37] «Наука доступна лишь немногим. Будучи основной характерной чертой нашего времени, она в своей подлинной сущности тем не менее духовно бессильна, так как люди в своей массе, усваивая технические возможности или догматически воспринимая ходульные истины, остаются вне ее… Как только это суеверное преклонение перед наукой сменяется разочарованием, мгновенно следует реакция – презрение к науке, обращение к чувству, инстинкту, влечениям. Тогда разочарование неизбежно при суеверном ожидании невозможного: наилучшим образом продуманные теории не реализуются, самые прекрасные планы разрушаются, происходят катастрофы в сфере человеческих отношений, тем более непереносимые, чем сильнее была надежда на безусловный прогресс» ( Ясперс К . Смысл и назначение истории. М., 1991. С. 371, 372).

[38] См., например: Фейерабенд П. Избранные труды по методологии науки . С. 515, 516.

[39] Мамардашвили М. К. Как я понимаю философию . М., 1990. С. 116. «Возможный человек» – не обязательно что-то светлое и совершенное, результат эксперимента не предопределен. Но без него стремление к совершенству было бы только утопией.

[40] См.: Кузнецова Н. И. Социальный эксперимент Петра I и формирование науки в России // Вопросы философии, 1989, № 3. С. 49–60.

[41] Хромов Г. Российская Академия наук: история, мифы и реальность // Отечественные записки, 2002, № 7 (8).

[42] В. Г. Федотова отмечает, что отношения между российской властью и обществом имеют форму зондажа: «вбрасываются» некие идеи, связанные с реформами, болезненно затрагивающими интересы значительных слоев общества, и проверяется сила сопротивления; если она значительна, власть отступает и корректирует свои планы, если общество в целом пассивно, реформы проводят спешно и, как правило, бездарно. «Особенностью зондажа… является то, что так общаются с массой. Масса иногда реагирует на зондаж, иногда не делает этого. Другого общения власти с населением нет. Общение посредством зондажа производит массу даже там, где она еще не была произведена» (Федотова В. Г. Апатия на Западе и в России // Вопросы философии, 2005, № 3. С. 14). В случае с реформированием российской науки роль «массы», по-видимому, предназначена «научной общественности», которую настраивают против «академических генералов от науки» подобно тому, как в свое время лозунги борьбы с привилегиями партийных и советских бонз использовались, чтобы мобилизовать «массы» на поддержку новых, рвущихся к власти «элит». На фоне нынешнего чиновничьего беспредела о былых «привилегиях» и о борьбе с ними вспоминают со снисходительным цинизмом. Что касается отношения более широких масс (рабочих, крестьян, предпринимателей, служащих и разрозненных групп так называемой интеллигенции) к реформам науки, то, как уже было сказано, оно граничит с полным равнодушием.

[43] См.: Кулькин А. М. Наука и образование в опасности // Свободная мысль – XXI, 2005, № 8. С. 129–146.

[44] См.: Наумова Т. В. Нужна ли наука современной России? // Полигнозис, 1999, № 3.

[45] См.: Тищенко П. Д. Био-власть в эпоху биотехнологий . М., 2001.

[46] «Величайшая трагедия европейской духовности разыграна не актом самоотождествления науки с познанием, а узурпацией познания этой вот формой научности , где познание есть не исповедальный рассказ природы о самой себе, не язык самой природы, проговорившейся в человеческом восприятии и рассудке, а некая самоизолированность искусственно измышленного синтаксиса, рассматривающего природу с точки зрения « ответственного редактора » и редактирующего натуральную Библию в попрание всех « авторских » прав до той самой грани, за которой начинается вполне «рационалистический» феномен авторского самонеузнания» (Свасьян К. А. Становление европейской науки. Ереван , 1990. С. 305).

[47] Кант И. Критика практического разума // Соч. в 6 томах. М., 1965. Т. 4. Ч. 1. С. 415.

[48] Там же.

[49] Merton R. К . The Institutional Imperatives of Science // Sociology of Science / Ed. B. Barnes. L.: Penguin Books, 1972. P. 65–79; Merton R. K . The Sociology of Science . Chicago: Chicago University Press, 1973. P. 267–278.

[50] Здесь я могу лишь сослаться на известные положения кантовской этики.

[51] Патнэм Х. Разум, истина и история . Гл. 3. Две философские перспективы. М., 2002, с. 70—102.

[52] Хабермас Ю. Будущее человеческой природы . М.: Весь мир, 2002.

[53] См.: Ф. Сухейль. Религиозный феномен и современная наука // Вопросы философии, 2000, № 2. С. 170.

[54] Hick E. Evil and God of Love. London . 1975. P. 283–284.

[55] Вышеславцев Б. П. Этика преображенного Эроса . М., 1994. С. 135.

[56] Верховский С. Христианство // Православие в жизни. Нью-Йорк, 1953. С. 278.

[57] Зеньковский В. В. Основы христианской философии . М., 1996. С. 52.

[58] См. напр.: Гайденко П. П. Волюнативная метафизика и новоевропейская культура. В сб.: Три подхода к изучению культуры. М., 1997. С. 5–74; Катасонов В. Н. Интеллектуализм и волюнтаризм: религиозно-философский горизонт науки Нового времени. – В кн.: Философско-религиозные истоки науки. М., 1997. С. 142–177.

[59] Когда 24 августа 410 г. Рим пал, тогдашний мир испытал потрясение, превосходящее всё, что когда-либо прежде выпадало на его долю. Император Запада Гонорий (395–423) не сумел договориться с готским вождем Аларихом (которого отцу Гонория, Феодосию I (379–395), удалось в свое время привлечь на службу Риму), и Аларих как бы в назидание за интриги и нарушение прежде данных обещаний решил взять Рим и отдать его на разграбление своим воинам (в 395 г. после смерти Феодосия I Римская империя распалась на Восточную и Западную, во главе которых стояли дети Феодосия Аркадий и Гонорий соответственно). Блаженный Иероним (+420), когда-то принявший крещение в Риме и бывший советником папы Дамаса I (366–384), а к тому времени составлявший толкование к Библии в своей келье в Вифлееме, сказал: «С гибелью Рима была обезглавлена Римская империя или, скорее, вся Вселенная». «Вселенная рухнула», – повторил он, когда, несколько лет спустя, до него дошли слухи об учиненной в городе резне. И лишь блаженный Августин, епископ Гиппонский (354–430), поднялся до уровня богословского осмысления этого события: «наше же жительство на небесах, откуда мы ожидаем и Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа, Который уничиженное тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному телу Его, силою, которою Он действует и покоряет Себе все» (Флп 3, 20), – а потому мы должны не коснеть в привязанности к старому миру, но искать обновления во Христе («О Граде Божием»).

[60] В 476 г. Одоакр, предводитель небольшого германского племени герулов, сместил послед него императора-подростка, который словно в насмешку, носил имя Ромула Августа, ото слав царские инсигнии восточному императору Зенону (474–491). Однако, по словам бл. Августина, сказанным им в одной из проповедей, «быть может, Рим умер лишь для того, чтобы не погибли римляне», – и уже по прошествии немногим более 20 лет король франков Хлодвиг I (481–511) своим обращением в христианство указал путь соединения того, что осталось от римского мира, с бьющей через край молодой силой варваров.

[61] Аркадьев М. А. Конфликт ноосферы и жизни (эскизное введение в «фундаментальную структурно-историческую антропологию»). – В сб.: Ноосфера и художественное творчество . М., 1991. С. 82–85.

[62] Огурцов А. П. Генезис рефлексивной установки в гносеологии Нового времени. – В сб.: Проблемы рефлексии в научном познании. Куйбышев, 1983. С. 14–15.

[63] Фролов И. Т., Юдин Б. Г . Этика науки: сфера исследования, проблемы и дискуссии // Вопросы философии, 1985, № 2. С. 62–78.

[64] Непомнящий В. Книга, обращенная к нам. – В сб.: Непомнящий В. Да ведают потомки православных. Пушкин. Россия. Мы. М., 2001. С. 279.

[65] Заметим, что греч. κρισις – «суд», «решительный исход». «Кризис – это как бы объективный “анализ”, которому подвергает себя сама действительность, упреждая наши попытки анализа», – говорит С. С. Аверинцев (Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977. С. 237).

[66] Так, акад. В. Казначеев настаивает на том, что « в настоящее время можно говорить о катастрофизме как перманентном, хроническом, состоянии общества и планеты . <…> В результате человеческой деятельности <…> планета оказывается «на распутье» <…> Приходится признать <…> во-первых, что современное физическое и биологическое понимание человека несостоятельно, а во-вторых, что необходима радикальная смена научной парадигмы. <…> катастрофизм – новая глава науки, которая в будущем будет лимитировать решение национальных и международных проблем. Следовательно, актуализируется организация некой общепланетарной программы, проекта изменения генерального космоэволюционного курса» (Казначеев В . Пути выживания цивилизации // Аномалия, 10.06.1997. С. 2–4).

[67] Напомним, что religio – способ, посредством которого восстанавливается утраченная в результате грехопадения связь – religamen – человека с Богом, а чрез человека – и связь всего мира со своим творцом.

[68] Напомним, что «метод» / μεθόδοςς, есть, собственно, «путь».

[69] Платонов А . Государственный житель: Проза, ранние сочинения, письма. Минск, 1990. С. 679–680.

[70] Там же. С. 651.

[71] Топоров В. Н. Санскрит и его уроки. – В сб.: Древняя Индия. Язык. Культура. Текст. М., 1985. С. 5–6; ср.: Косарева Л. М. Ценности Фауста и Гретхен, или Наука в культуре Нового времени. – В кн.: Косарева Л. М . Рождение науки Нового времени из духа культуры. М., 1997. С. 11–40.

[72] Юревич А. В. отмечает: «Особенности российской науки, предопределенные спецификой российского менталитета, сильно отличаясь от оснований западной науки Нового времени, органично вписываются в методологию новой – «постнеклассической» – науки, для которой характерны легализация интуиции, ценностной нагруженности знания, такие установки, как холизм, энвайроментализм и др. Поэтому можно утверждать, что психологические особенности российской науки, тесно связанные с православием и отражающие специфику российского менталитета, во многом предвосхитили формирование современной (курсив автора. – К. К .) методологии научного познания» (Юревич А. В. Культурно– психологические основания научного знания. – В кн.: Проблема знания в истории науки и культуры. СПб., 2001. С. 189–190).

[73] Косарева Л. М. Социокультурный генезис науки Нового времени (Философский аспект проблемы). М., 1989. С. 116–117.

[74] Весьма характерна позиция Эйнштейна в его полемике с Гейзенбергом, о которой последний вспоминает в своей книге «Часть и целое». Возражая Гейзенбергу, пытающемуся строить свою квантовую механику с использованием одних лишь наблюдаемых, Эйнштейн подчеркивает, что «с принципиальной точки зрения желание строить теорию толь ко на наблюдаемых величинах совершенно нелепо. Потому что в действительности все ведь обстоит как раз наоборот. Только теория решает, что именно можно наблюдать . <…> наблюдение, вообще говоря, есть очень сложная система. Подлежащий наблюдению процесс вызывает определенные изменения в нашей измерительной аппаратуре. Как следствие, в этой аппаратуре развертываются дальнейшие процессы, которые в конце концов косвенным путем воздействуют на чувственное восприятие и на фиксацию результата в нашем сознании. На всем этом долгом пути от процесса к его фиксации в нашем сознании мы обязаны знать, как функционирует природа, должны быть хотя бы практически знакомы с ее законами, без чего вообще нельзя говорить, что мы что-то наблюдаем. Таким об разом, только теория, т. е. знание законов природы, позволяет нам логически заключать по чувственному восприятию о лежащем в его основе процессе. Поэтому вместо утверждения, что мы можем наблюдать нечто новое, следовало бы по существу выражаться точнее: хотя мы намереваемся сформулировать новые законы природы, не согласующиеся с ранее известными, мы все же предполагаем, что прежние за коны природы на всем пути от наблюдаемого явления до нашего сознания функционируют достаточно безотказным образом, чтобы мы могли на них полагаться , а следовательно, говорить о “наблюдениях”» (Гейзенберг В . Физика и философия. Часть и целое . М., 1989. С. 191–192).

[75] Кант И . Критика чистого разума . М., 1994. С. 16–17.

[76] Гейзенберг В . Шаги за горизонт . М., 1987. С. 314.

[77] См. напр.: В. О. Лихтенштадт . Гёте. Борьба за реалистическое мировоззрение. Искания и достижения в области изучения природы и теории познания / Ред. и предисл. А. Богданова. Пг., 1920. 500 с.

[78] Цит. по: Канаев И. И . Гёте как естествоиспытатель . Л., 1970. С. 286.

[79] Гейзенберг В. Шаги за горизонт. М., 1987. С. 315–316.

[80] Фуко М . Слова и вещи. Археология гуманитарных наук / Пер. В. П. Визгина, Н. С. Автономова. СПб., 1994. С. 120.

[81] Гимном Г . Принципы теоретической лингвистики / Пер. П. А Скрелина / Ред. Л. М. Скрелиной. М., 1992. С. 148.

[82] Свящ. П. Флоренский. Наука как символическое описание. – Свящ. П. Флоренский. Сочи нения в 4-х тт. Т. 3(1). М., 1996. С. 117.

[83] Там же. С. 118.

[84] Неравенства Белла , сформулированные Джоном Стюартом Беллом в 1964 году (см.: Bell J. S. On The Einstein – Podolsky – Rosen paradox // Physics, 1964. Vol. 1. № 3. P. 195–200), представляют собой ограничения, налагаемые требованием локальности на корреляции между экспериментами, производимыми над различными частицами, связанными общим прошлым. Нарушение этих неравенств интерпретируется как некоторое нелокальное влияние одной части системы на другую, не противоречащее принципу причинности).

[85] См.: Aspect A., Grangier P., Roger G . Exper imental tests of realistic local theor ies via Bell’s theorem // Physical Review Letters, 1981. Vol. 47. № 7. P. 460–463; Aspect A., Dalibard I., Roger G . Experimental tests of Bell’s inequalities using time-varying analyzers // Physical Review Letters, 1982. Vol. 49. № 25. P. 1804–1807; Гриб А. А . Нарушение неравенств Белла и проблема измерения в квантовой теории . Дубна, 1992.

[86] Уилер Дж. Квант и Вселенная. – В сб.: Астрофизика, кванты и теория относительности . М., 1982. С. 546–548.

[87] См.: Гайденко П. П. Трагедия эстетизма. О миросозерцании Сёрена Киркегора. – В кн.: Гайденко П. П . Прорыв к трансцендентному: Новая онтология ХХ века . М., С. 13–31.

[88] Høffding H . Søren Kierkegaard als Philosoph . Stuttgart, 1896.

[89] Джеммер М . Эволюция понятий квантовой механики . М., 1985. С. 174–175.

[90] См. уже упоминавшуюся работу: Косарева Л. М. Социокультурный генезис науки Нового времени (Философский аспект проблемы). М., 1989. С. 113–150.

[91] Известный английский поэт Джон Донн, в будущем – священник, настоятель лондонского собора св. Павла, так выражал мирочувствие своей «субъективистской» эпохи: « Все в новой философии – сомненье: / Огонь былое потерял значенье. / Нет солнца, нет земли – нельзя понять, / Где нам теперь их следует искать. / Все говорят, что смерть грозит природе / Раз и в планетах и на небосводе / Так много нового; мир обречен, / На атомы он снова раздроблен. / Все рушится и связь веков пропала, / Всё относительным отныне стало (Джон Донн . Стихотворения / Пер. Б. Томашевского. Л., 1973. С. 150).

[92] Ярчайшим примером такой позиции является ньютоновское «гипотез не измышляю»; между тем, из сохранившихся бумаг Ньютона явствует, что большую часть своего времени он посвящал именно измышлению гипотез о подлинной природе реальности, не ограничиваясь внешним фактуальным описанием феноменальной выявленности мироздания; см.: Дмитриев И. С . Неизвестный Ньютон. Силуэт на фоне эпохи . СПб., 1999.

[93] Косарева Л. М. Социокультурный генезис науки нового времени (Философский аспект проблемы). М., 1989. С. 144.

[94] См.: Аристотель Сочинения, т. 1 / Ред. В. Ф. Асмус. М., 1976. С. 76; Лосева И. Н. Понятие «знания» в древнегреческой традиции // Вопросы истории естествознания и техники, 1984, № 4, С. 33.

[95] Проблема достоверности научного знания, остро волновавшая мыслителей XVII в., на шла свое яркое воплощение в научном творчестве Лейбница. В фундаментальном труде «Новые опыты о человеческом разумении автора системы предустановленной гармонии» Лейбниц поясняет, каким образом (максимально) вероятные предположения переходят в разряд морально достоверных: «Когда какой-нибудь частный факт соответствует нашим собственным постоянным наблюдениям и подтверждается согласными свидетельствами других людей, мы признаем его столь же твердо, как если бы это было достоверное по знание, а когда он, насколько известно, соответствует свидетельству всех людей во все времена, то перед нами здесь первая, и высшая, степень вероятности. Таковы, например, предложения: “Огонь греет”, “Железо тонет в воде”. Наша вера, покоящаяся на таких об стоятельствах, поднимается до степени уверенности» (Лейбниц Г . Сочинения, т. 2. М., 1984. С. 476–477).

[96] Заметим, что и термин вероятность — probabilitas – также пришел из теологии, где он означал обоснованность выбора некоторого способа действия.

[97] В работе «Предварительные сведения к энциклопедии или универсальной науке» Лейб ниц пишет: « Самодостоверно то, относительно чего мы согласны в силу его самого <…> самодостоверные суждения бывают двух родов, а именно: одни, которые я называю само очевидными или тождественными, устанавливаются разумом или открываются из терминов; другие суть фактические, которые становятся нам известными благодаря исключающим всякие сомнения опытам» (Лейбниц Г . Сочинения , т. 3. М., 1984. С. 420).

[98] Лейбниц продолжает: «Нам часто приходится иметь дело с тем, в отношении чего мы лишены достоверного знания», а потому «необходимо по крайней мере, чтобы мы достоверно знали, что то или иное предложение является вероятным » (Лейбниц Г . Сочинения , т. 3. М., 1984. С. 420).

[99] Лейбниц поясняет: «Вероятность не есть нечто абсолютное, вытекающее из каких-либо данных достоверных сведений. Однако… существуют степени вероятности , а кое-что достигает такой степени вероятности, что противоположное не идет с ним ни в какое мыслимое сравнение; такие предположения называются морально достоверными , остальные же обозначаются общим именем вероятных » (Лейбниц Г . Сочинения , т. 3. М., 1984. С. 421).

[100] Эйнштейн писал в письме своему другу Морису Соловину: «Я не могу найти выражения лучше, чем “религия”, для обозначения веры в рациональную природу реальности, по край ней мере той ее части, которая доступна человеческому сознанию. / Там, где отсутствует это чувство, наука вырождается в бесплодную эмпирию» (Эйнштейн А . Собрание научных трудов . т. I V. М., 1967. С. 564).

[101] Джеммер М . Эволюция понятий квантовой механики . М., Наука, 1985. С. 360.

[102] Нейман, фон И . Математические основы квантовой механики . М., 1964. С. 307–308.

[103] Цит. по: де Бройль Л . Соотношения неопределенностей Гейзенберга и вероятностная интерпретация волновой механики . М., 1986. С. 290.

[104] Цехмистро И. З . Импликативно-логическая природа квантовых корреляций // Успехи физических наук, 2001, т. 171, № 4. С. 457. См. также: Squires E. J . The mystery of the quantum world . Bristol, 1994.

[105] Романовская Т. Б . Объективность науки и человеческая субъективность, или В чем состоит человеческое измерение науки . М., 2001. С. 167.

[106] Менский М. Б . Ю. Вигнер о роли сознания в квантовых измерениях . – В сб.: Исследования по истории физики и механики. 2003. М., Наука, 2003. С. 88–89.

[107] Wigner E. P. Remarks on the mind-body question. – In : Wigner E. P. The scientist speculates Ed. L.G. Good . London: Heinemann, 1961. P. 284–302. Reprinted in: Quantum theory and Measurement Ed. J. A. Wheeler, W. H. Zurek. Princeton: Princeton Univ. press, 1983.

[108] Согласно копенгагенской интерпретации свойства (качества) микрообъектов, описываемые некоммутирующими операторами (а таковыми являются, в частности, координата, импульс, проекция спина на выбранную ось) существуют лишь постольку, поскольку они измеряются . Вне наблюдений нельзя говорить о каких-либо свойствах физической системы, ведь к числу осмысленных утверждений могут быть отнесены лишь экспериментально проверяемые. См.: Фок В. А. Об интерпретации квантовой механики. – В сб.: Философские вопросы современной физики . М., 1959. С. 154–176; см. также: Садбери А . Квантовая механика и физика элементарных частиц . М., 1989. С. 292–295.

[109] Бор Н. Квантовая физика и философия // В сб.: Бор Н. Атомная физика и человеческое познание . М., 1961. С. 142.

[110] Гейзенберг В. Развитие интерпретации квантовой теории // В сб.: Нильс Бор и развитие физики . М., 1958. С. 28.

[111] Напомним уже приводившийся выше пример созидания реальности посредством вопрошания. См.: Уилер Дж. Квант и Вселенная // В сб.: Астрофизика, кванты и теория относительности . М., 1982. С. 547–548.

[112] Бор Н. Философия естествознания и культуры народов. – В сб.: Бор Н. Атомная физика и человеческое познание . М., 1961. С. 48–49.

[113] Цит. по: Холтон Дж. Тематический анализ науки . М., 1981. C. 210.

[114] Иванов Вяч. Вс. Лингвистика третьего тысячелетия: Вопросы к будущему. М., 2004. С. 14–15.

[115] См. напр.: Эдельштейн Ю. М. Проблемы языка в памятниках патристики // В сб.: История лингвистических учений. Средневековая Европа / Ред. А. В. Десницкая, С. Д. Кацнельсон. Л., 1985. С. 157–207. Заметим, что о небесном происхождении речи свидетельствует и сказка: Афанасьев А Поэтические воззрения славян на природу. Т. 1. М., 1865. С. 364–431.

[116] Εικόνα τής ιδίας άιδιότητα; έποίησεν αύτόν.

[117] Буйе Л. О Библии и Евангелии . Брюссель, 1988. С. 85.

[118] См.: Лосский В. Н . Очерк мистического богословия восточной церкви. Догматическое бого словие . М., 1991. С. 215

[119] По Аристотелю, человек есть «существо общественное», причем «общественное в боль шей степени, нежели пчелы и всякого рода стадные животные»; и «один только человек из всех живых существ одарен речью», а потому «только человек способен к восприятию таких понятий, как добро и зло, справедливость и несправедливость и т. п. А совокупность всего этого и создает основу семьи и государство. Первичным по природе является госу дарство по сравнению с семьей и каждым из нас; ведь необходимо, чтобы целое пред шествовало части» (Аристотель . Политика . 1253 а, 9–21 // Аристотель . Сочинения в 4 тт. Т. 4. М., 1983. С. 379), – иначе говоря, человеческая (словесная) сущность о- существ -ляется лишь в со- общении с другими людьми, а потому людьми не рождаются, а становятся .

[120] Цит. по: Лосский В. Н . Богословие образа // Богословские труды, 1975, Cб. 14. С. 107.

[121] Бальтазар, фон, Х. У . Целое во фрагменте. Некоторые аспекты теологии истории. М., 2001. С. 270. Собственно, Воплощение есть первая и безусловная цель творения ,  – а потому человек и творится в со- ответ ствии с этой целью (см.: Прот. Георгий Флоровский. Cur Deus Homo? О причине Воплощения. – в кн.: Прот. Георгий Флоровский . Догмат и история. М., 1998. С. 151–164).

[122] Бальтазар, фон, Х. У . Целое во фрагменте. Некоторые аспекты теологии истории. М., 2001. С. 268.

[123] Отметим, что этимологически бытие – это тот «про- свет », то «про- стран ство», в ко тором наличествует «существование» (см.: Иллич-Свитыч В. М . Опыт сравнения ностратических языков (семито-хамитский, картевельский, индоевропейский, уральский, дравидийский, алтайский). Введение. Сравнительный словарь (b – k). М., 1971. С. 268–270).

[124] Цит. по: Тантлевский И. Р . История и идеология Кумранской общины. СПб., 1994. С. 261.

[125] Свящ. Олег Давыденков. Понятия «силы» и «энергии» в святоотеческом богословии. – В кн.: Свящ. Олег Давыденков. Велия благочестия тайна: Бог явися во плоти. М., 2002. С. 16.

[126] Св. Григорий Нисский . Об устроении человека / Пер. В. М. Лурье / Под ред. А. Л. Верлинского. СПб., 1995. С. 26–27.

[127] Св. Иоанн Дамаскин. Точное изложение православной веры / Пер. А. Бронзова. Кн. 2. гл. XXI. СПб., 1894. С. 93. Св. Иоанн Дамаскин почти дословно повторяет рассуждения «О внутреннем слове и слове произнесенном» Немезия Эмесского, приведенные в XIV главе его фундаментального компендиума «О природе человека» (см.: Немезий Эмесский. О природе человека / Пер. Ф. С. Владимирского / Ред. М. Л. Хорьков. М., 1998. С. 74).

[128] Прп. Симеон Новый Богослов. Слово 61. – В кн.: Прп. Симеон Новый Богослов. Слова. Вып. 2 / Пер. еп. Феофана. М., 1890. С. 94.

[129] Как писал св. Иустин Философ и Мученик в своей первой Апологии «те, которые жили согласно со Словом, суть христиане, хотя бы считались за безбожников: таковы между эллинами – Сократ и Гераклит и им подобные» (Св. Иустин Философ. Апология I, 46; цит. по: Ранние отцы Церкви. Брюссель, 1988. С. 317).

[130] Заметим, что, по мысли св. Иустина Философа, «всё, что когда-либо сказано и открыто философами и законодателями, всё это ими сделано соответственно мере нахождения ими и созерцания Слова» (Св. Иустин Философ. Апология II, 10; цит. по: Ранние отцы Церк ви. Брюссель, 1988. С. 355).

[131] Платон. Собрание сочинений в четырех томах. т. 2. М., 1993. С. 249.

[132] Там же. С. 269.

[133] Постовалова В. И. Язык как деятельность: Опыт интерпретации концепции В. Гумбольд та. М., 1982. С. 5.

[134] Портнов А. Н . Язык и сознание: основные парадигмы исследования проблемы в философии XIX–XX вв. Иваново, 1994. С. 33–34.

[135] Из писем Вильгельма фон Гумбольдта / Пер. С. Окропидзе // Иностранная литература, 1989, № 11. С. 236–237.

[136] Вlооmfield L. Philosophical Aspects of Language. – В сб.: «Studies in the Culture: The Diciplines of Humanities», 1942, pp. 173–177; цит. по: Звегинцев В. А . Теоретическая и прикладная лингвистика . М., 1968. С. 20.

[137] Из писем Вильгельма фон Гумбольдта / Пер. С. Окропидзе // Иностранная литература, 1989, № 11. С. 235.

[138] Бубер М. Я и Ты. – В кн.: Бубер М. Два образа веры. М., Республика, 1995. С. 15–92.

[139] См. напр.: Бахтин М. М . Человек в мире слова / Сост. О. Е. Осовский. М., 1995.

[140] Розеншток-Хюсси О. Речь и действительность. М., Лабиринт, 1994.

[141] Гумбольдт В. О двойственном числе. – В кн.: Гумбольдт В. Язык и философия культуры. М., 1985. С. 399–400. Гумбольдт продолжает: «Этот прототип всех языков местоимение выражает посредством различения второго и третьего лица. “Я” и “он” суть действительно различные объекты, и они в сущности исчерпывают все, поскольку, другими словами, их можно обозна чить как “я” и “не-я”. Но “ты” – это “он”, противопоставленный “я”. В то время как “я” и “он” основываются на внутреннем и внешнем восприятии, в “ты” заключена спонтанность выбора. Это также “не-я”, но в отличие от “он” не в сфере всего сущего, а в сфере действия, обобществленного взаимным участием. В самом понятии “он”, таким образом, заключена не только идея “не-я”, но и “не-ты”, и оно противопоставлено не только одной из этих идей, но им обеим. На это указывает также то упоминавшееся выше обстоятельство, что во многих языках способ обозначения и грамматическое образование местоимения 3-го лица по своей природе отличается от двух первых лиц, причем иногда для понятия 3-го лица отсутствует четкое выражение, а иногда для него представлены не все формы склонения. Только в сочетании другого и “я”, опосредованном языком, рождаются все глубокие и благородные чувства, вдохновляющие человека, такие как дружба, любовь и всякая духовная общность, возвышающие и углубляющие связь между двумя индивидуумами » (С. 400).

[142] Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. М., 1984. С. 70.

[143] Гумбольдт В . Язык и философия культуры. М., 1985. С. 365.

[144] «О-существленность» – εντελέχεια – это «имение себя в конце» —έν τελεί έχει.

[145] Аристотель. Сочинения в 4-х тт. Т. 1. М., 1976. С. 246.

[146] Прп. Симеон Новый Богослов. Слово 61. – В кн.: Прп. Симеон Новый Богослов . Слова. Вып. 2 / Пер. еп. Феофана. М., 1890. С. 94–98.

[147] См. напр.: Остин Дж. Слово как действие. – В сб.: Новое в зарубежной лингвистике . Вып. XVII: Теория речевых актов. М., 1986. С. 22–129.

[148] Koschmieder E . Zeitbezug und Sprache: Ein Beitrag zur Aspektung Tempusfrage . Leipzig; Berlin, 1929.

[149] См. русск. пер.: Остин Дж . Избранное / Пер. Л. Б. Макеевой, В. П. Руднева. М., 1999. 332 с.

[150] См., напр.: Бенвенист Э. Аналитическая философия и язык. – В кн.: Бенвенист Э . Общая лингвистика . М., 1974. С. 301–310.

[151] См.: Дэйвисон А. Лингвистическое или прагматическое описание: размышления о «Пара доксе Перформативности». – В сб.: Новое в зарубежной лингвистике . Вып. XVII: Теория речевых актов. М., 1986. С. 235–269.

[152] Заметим, что этимологически «фундамент» (лат. fundus – «основание», «дно») восхо дит к индоевропейскому корню *budh– (*bheudh-) – «бездна» (см.: Топров В. Н. Еще раз об индоевропейском *BUDH– (:*BHEUDH-) // Этимология, 1976. М., 1978. С. 135–153).

[153] См.: Поршнев Б. Ф. Социальная психология и история . М., 1966; Поршнев Б. Ф . О начале человеческой истории (Проблемы палеопсихологии) . М., 1974; Куценков П. А. Начало. Очерки истории первобытного и традиционного искусства . М., 2000.

[154] Кассирер Э. Опыт о человеке: Введение в философию человеческой культуры. – В сб.: Проблема человека в западной философии / Сост. П. С. Гуревича / Ред. Ю. Н. Попова. М., 1988. С. 29

[155] Поршнев Б. Ф . О начале человеческой истории (Проблемы палеопсихологии) . М., 1974. С. 426–427.

[156] Бальтазар, фон, Х. У . Целое во фрагменте. Некоторые аспекты теологии истории . М., 2001. С. 270.

[157] Свт. Григорий Богослов. Творения , т. 2. СПб., б/г., с. 132. См. также чрезвычайно интересную работу: Беляков А. В . Первый псалом // Православный путь. Церковно-богословско-философский ежегодник, Джорданвилл, 1990. С. 85–115.

[158] Беневич Г. И. Слово Церкви (проблемы православной экзегезы). – В сб.: Проблемы христианской философии. Материалы Первой конференции Общества христианских философов. М., Прогресс-Академия, 1974. С. 14–15.

[159] Пас О. Освящение мига. СПб., М.: Симпозиум, 2000. С. 203.

[160] Донских О. А К истокам языка. Новосибирск: Наука. СО АН СССР, 1988. С. 3.

[161] Макеева И. И. Исторические изменения в семантике некоторых русских ментальных глаголов. – В сб. Логический анализ языка. Ментальные действия. М., 1993. С. 43.

[162] См.: Гак В. Г. Пространство мысли (опыт систематизации слов ментального поля). – В сб.: Логический анализ языка. Ментальные действия. М., 1993. С. 26.

[163] Джемс У . Научные основы психологии . СПб., 1902. С. 121–122.

[164] Цветаева М. «Куст».

[165] См. напр.: Шишкина Л. С. Описание, моделирование, реконструкция. – В сб.: Семиодинамика . СПб., 1994. С. 109–115.

[166] См.: Человеческий фактор в языке: Язык и порождение речи . М.: Наука, 1991. С. 5.

[167] Фейнман Р. Моделирование физики на компьютерах. – В сб.: Квантовый компьютер и квантовые вычисления . Ижевск, 1999. С. 120–121.

[168] Опарина Е. О. Лингвокультурология: методологические основания и базовые понятия. В сб.: Язык и культура . Сб. обзоров. М., 1999. С. 27.

[169] Фрумкина Р. М . Есть ли у современной лингвистики своя эпистемология?  – Язык и наука конца 20 века / Под ред. акад. Ю. С. Степанова. М.: Российский государственный гуманитар ный университет, 1995. С.105.

[170] Волошинов В. Н . Новейшие течения лингвистической мысли на Западе // Волошинов В. Н. Философия и социология гуманитарных наук . СПб., 1995. С. 207–208.

[171] См. напр.: Безлепкин Н . Философия языка в России . СПб., 2001. 390 с.

[172] Некрасов Н. П . О значении форм русского глагола . СПб., 1865. С. 1.

[173] Аксаков К. С. О русских глаголах. – В: Аксаков К. С. Полное собрание сочинений. Т. 2. Ч. 1. М., 1875 С. 411.

[174] См.: Сенько П. Н. Русские церковные деятели – члены Академии наук . СПб., 1995. С. 100–101.

[175] Виноградов В. В. Русский язык (Грамматическое учение о слове) / Под ред. Г. А. Золотовой. 4-е изд. М., 2001. С. 440.

[176] Ср.: Степанов Ю. С . Принципы и методы современной лингвистики . М., 1975. § 6. Принцип максимального расчленения каждой словоформы. Катализ, или позиционный анализ. С. 140–149.

[177] Павский Г. П., прот. Филологические наблюдения над составом русского языка . 2-е изд. 1850. § 18. Рассуждение третье. О глаголе. С. 48.

[178] Любопытно, что, по замечанию Р. Вроона, значительная часть исследований одного из крупнейших лингвистов ХХ века Р. Якобсона о поэтической функции языка и о языковых универсалиях «представляет собой более или менее академическое, научное перефразирование идей, берущих свое начало у Хлебникова»; см. предисловие к кн.: Перцова Н. Н . Словотворчество Велимира Хлебникова . М., 2003. С. 7.

[179] Пиринка Пенкова (Педерсен). Первая классификация русских глаголов с применением позиционного анализа // ИАН СССР, ОЛЯ, № 4, 1976. С. 375.

[180] Сапрыкин Д. Л . Regnum hominis (Имперский проект Френсиса Бэкона). М., 2001. С. 8.

[181] Поршнев Б. Ф. О начале человеческой истории (Проблемы палеопсихологии) . М., 1974. С. 369–371.

[182] Куценков П. А. Начало. Очерки истории первобытного и традиционного искусства. М.: АЛЕТЕЙА, 2001. С. 13.

[183] Там же. С. 14.

[184] Куценков П. А. Начало. Очерки истории первобытного и традиционного искусства. М., «АЛЕТЕЙА», 2001. С. 13.

[185] Беседа на слова «Вонми себе». – Cвт. Василий Великий. Творения, ч. IV. М., 1845. С. 44; ср. слова ап. Павла: « вникай в себя и в учение , занимайся сим постоянно; ибо так поступая, и себя спасешь, и слушающих тебя» (1 Тим 4. 16).

[186] Прп. Исаак Сирин . Творения. Слова подвижнические. Сергиев Посад, 1893. С. 17–18.

[187] Заметим, что слово cult – «воспитание», «почитание», происходит от colo – «возделываю», «обрабатываю землю», – ту самую землю, из которой был взят человек (см.: Быт 2: 7; 3: 19).

[188] Апостол Павел подчеркивает, что христианское служение есть служенiе логосное, словесное – λογική λατρεία (Рим 12. 1).

[189] Собственно, religio, – способ, посредством которого реализуется связь – religamen – человека с Богом, а через человека – и связь всего мира со своим Творцом.

[190] См.: Прп. Jустин Попови . Догматика Православне Цркве. Кн. 3. Београд, 1978. Гл. II. Црква непрекидна Педесетница. Пневматологиjа. Свети Дух у Цркви. С. 271–458.

[191] Прп. Исаак Сирин . Творения. Слова подвижнические. Сергиев Посад, 1893. С. 45.

[192] Цит по: Архиеп. Василий (Кривошеин). Преподобный Симеон Новый Богослов . Нижний Новгород, 1996. С. 219.

[193] По словам академика РАН И. Т. Фролова, «в наше время изучение человека вышло далеко за пределы специальных наук о нем и превратилось в общую проблему всей системы научного познания <…> В этой системе уже началось переосмысление привычной для нас картины мира и ведутся активные поиски действительного места, которое должен занимать человек. Утверждается приоритет человека во всем – в экономике, политике, духовной сфере. Все эти внутренние тенденции развития науки должны в конечном счете привести к кардинальному изменению всей системы знаний – основой пирамиды станут науки о человеке » (Фролов И. Т. Пирамиду наук необходимо перевернуть – в основании должна лежать наука о человеке : Интервью с академиком РАН Иваном Фроловым // Университетская книга, 1998. № 1. С. 26). Добавим, что сами «науки о человеке» должны разработать новую – «человекоразмерную» – методологию, предусматривающую возможность не только отстраненно-объективирующего, но и «включенного» подхода.

[194] Susanna Baruch, Audrey Huang, Daryl Pritchard, Andrea Kalfoglou, Gail Javitt, Rick Borchelt, Joan Scott, and Kathy Hudson, Human Germline Genetic Modification: Issues and Options for Policymakers . Washington: Genetics and Public Policy Center, 2005, p. 9.

[195] Hans Jonas, The Imperative of Responsibility: In Search of an Ethics for the Technological Age , trans. by Hans Jonas and David Herr. Chicago, University of Chicago Press, 1984, p. 21.

[196] Baruch, Human Germline Genetic Modifications , p. 9.

[197] Jason A. Barritt, Carol A. Brenner, Henry E. Malter, Jacques Cohen, Mitochondria in human offspring derived from ooplasmic transplantation: Brief communication // Human Reproduction, 16 (2001 Mar 1), p. 513–516; см. тж. Erik Parens and Eric Juengst, Inadvertently crossing the germ line // Science, 292 (2001 Apr 20), p. 397.

[198] Thomas P. Zwaka and James A. Thomson, Homologous recombination in human embryonic stem cells // Nature Biotechnology, 21 (2003 Mar), p. 319–321.

[199] H. Kubota, M. R. Avarbock, R. L. Brinster, Growth factors essential for self-renewal and expansion of mouse spermatogonial stem cells // Proc Natl Acad Sci U S A, 101 (2004 Nov 23), p. 16489–16494.

[200] Donum Vitae, op. cit, I, 4, курсив в соответствии с оригиналом.

[201] The Catechism of the Catholic Church / English translation. Washington: United States Catholic Conference, 1994, 1997), № 2275, p. 549.

[202] Paul Ramsey, Fabricated Man: The Ethics of Genetic Control. New Haven: Yale University Press, 1970, p. 44.

[203] Leon R. Kass, Life, Liberty and the Defense of Dignity: The Challenge for Bioethics. San Francisco: Encounter Books, 2002, p. 7.

[204] Nigel M. de S. Cameron and Amy Michelle DeBaets, Germline gene modification and the human condition coram Deo , глава будущей книги R. Cole-Turner (ed.), Design and Destiny: Religious Perspectives on Human Germline Modification (выходит в 2006 г.).

[205] Audrey R. Chapman, Implications for Justice, in Audrey R. Chapman and Mark S. Frankel, eds., Designing our Descendants: The Promises and Perils of Genetic Modifications. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 2003, p. 152.

[206] Ср. Ronald M. Green, Fictional Perspectives on Human Genetic Engineering , будущая глава в R. Cole-Turner (ed.), Design and Destiny: Religious Perspectives on Human Germline Modification (выходит в 2006 г.), где дается обзор широкого спектра романов последних лет, посвященных теме человеческой трансформации, включая Nancy Kress ( Beggars in Spain , 1994; Beggars Ride, 1996; and Beggars and Choosers , 1997) и Octavia Butler ( Lilith’s Brood trilogy, which includes Dawn , 1987; Adulthood Rites , 1988; and Imago , 1989).

[207] Работа выполнена при поддержке Подворья Троице-Сергиевской Лавры в Москве.

[208] Крупп Х . Чего люди сегодня ожидают от техники? // Философия техники в ФРГ. М.: Прогресс, 1989. С. 440.

[209] Шпенглер О . Закат Европы . Т. 2. – Минск: Попурри, 1999. – С. 664–665.

[210] Ильин И. А. Основы христианской культуры // Ильин И. А. Одинокий художник.: Статьи. Речи. Лекции. – М.: Искусство, 1993. С. 294–295.

[211] Рафаил (Карелин), архимандрит. Церковь и мир на пороге Апокалипсиса . Изд. Спасо-Преображенского Мгарского монастыря, 1999. С. 331–332.

[212] Флоренский П. А . У водоразделов мысли // Священник Павел Флоренский. Соч.: В 4-х т. – М.: Наука, 2000. Т. 3(1). С. 421; 423.

[213] Покровский А. Н. Техногенный универсум отчуждения // Вестник национального технического университета «ХПИ». Харьков, 2002. № 5. С. 89–90.

[214] Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы . М.: CODA, 1997. С. 94.

[215] Хайдеггер М. Вопрос о технике // Хайдеггер М. Время и бытие: статьи и выступления . М.: Республика, 1993. С. 225; 233; 234; 237.

[216] Подробно о содержании нанотехнологического процесса см.: Лукьянец В. С. Наукоемкое будущее. Философия нанотехнологии. Загадка silentium universi // Практична фiлософiя. Киев, 2003. № 3; Лукьянец В. С. Человечество перед бездной будущего. Революция неопределённости // Практична фiлософiя. Киев, 2002. № 2; Лукьянец В. С. Философия науки: тернистый путь в век глобализации // Практична фiлософiя. Киев, 2001. № 2; Фейнман Р.Ф. Там, внизу, много места: приглашение в новый мир физики // Российский химический журнал. 2002. Т. XLVI. № 5; Drexler E. Engines of Creation . N. Y. 1986 // http://www.foresight.org/EOC/index.html .

[217] См.: Лукьянец В. С. Наукоемкое будущее. Философия нанотехнологии. Загадка silentium universi . С. 23.

[218] См. подробно: Лукьянец В. С. Наука в горизонте постэсхатологической эпохи // Практична фiлософiя. Киев, 2003. № 2. С. 14.

[219] Богословы и философы, рассматривающие биоэтику с христианской точки зрения: Поль Рамси, Тристрам Энгельгарт, Джон Полкингхорн, Джон Уатт, Тед Петерс, Селия Дин-Драммонд и другие. Придется отметить, однако, что не все они в своих теориях и аргументациях придерживаются единой линии.

[220] Harris, John, The Value of Life: An introduction to medical ethics, London: Routledge and Kegan Paul, 1989, p. 7.

[221] Tooley, Michael, Abortion and Infanticide Peter Singer (ed.) // Applied Ethics, Oxford: Oxford University Press, p. 60.

[222] Kuhse, Helga and Singer, Peter, The Moral Status of the Embryo: Two View Points в William Walters and Peter Singer (eds.) // Test-Tube Babies: A guide to moral question, present techniques and future possibilities. Melbourne: Oxford University Press, 1982, p. 60.

[223] В докладе Л. Бортолотти и Дж. Харриса, представленном на Международной конференции «Этика, наука и основы нравственной философии человеческого родовспоможения». Лондон, 2004.

[224] Locke, John в Harris, John, The Value of Life, p. 18.

[225] Harris, John, The Value of Life, p. 18.

[226] Ibid., p. 19.

[227] Tooley, Michael, Abortion and Infanticide в Peter Singer (ed.) // Applied Ethics, Oxford: Oxford University Press, p. 64.

[228] Johnstone, Brian, The Moral Status of the Embryo: Two viewpoints в William Walters and Peter Singer (eds.) // Test-Tube Babies: A guide to moral question, present techniques and future possibilities. Melbourne: Oxford University Press, 1982, p. 52.

[229] http://www.neurologychannel.com/dementia/viewed on 24/02/05.

[230] Все приписываемые личности качества суть способности мозга. Обычный пример, который любят приводить неверующие моралисты, чтобы доказать истинность этого предположения, – это мозг в качестве органа для трансплантации. В этом случае выживает не тот, кто дает в качестве органа для пересадки свое тело, но тот, кто дает для «пересадки» свой мозг. См. Parfit, Derek, Reasons and Persons, Oxford: Clarendon Press, 1984.

[231] Люди, страдающие слабоумием (особенно тогда, когда недуг развивается медленно), имеют время, чтобы осознать, что они «сходят с ума». Утрата мыслительных функций может быть чрезвычайно мучительной и подавляющей, что обычно и происходит со слабоумными людьми. См. Boustani, M. and Watson, L., The Interface of Depression and Dementia // Psychiatric Times, March 2004, 21:3. Через некоторое время депрессия и нравственные страдания могут пройти, однако страдающие слабоумием люди все еще могут ощущать физическую боль.

[232] См.: Питер Зингер о правах животных. Например, Singer, P., Animal Liberation, 2 nd ed., London: Thorsons, 1991; Singer, P., Practical Ethics, Cambridge: Cambridge University Press, 1979; Regan, T. and Singer. (eds.), Animal Rights and Human Obligations, Englewood Cliffs, N.J.: Prentice-Hall, 1976.

[233] Например, некто никогда не заботился о своих родителях и вдруг видит, что это его последний шанс продемонстрировать свою любовь и заботу о слабоумной матери и таким образом успокоить свою совесть.

[234] Под потенциальной возможностью мы имеем в виду отсутствие будущего в данный момент, но которое при определенных условиях может быть обретено.

[235] Tooley, Michael, Abortion and Infanticide. Oxford: Clarendon Press, 1983, pp. 309ff.

[236] Harris, John, Clones, Genes and Immortality. Oxford, New York: Oxford University Press, 1998, p. 50.

[237] См. Софокл, Царь Эдип .

[238] Johnes, H., W. Jr., ‘The Ethics of In Vitro Fertilization – 1981’ в R.Edwards and J. Purdy (eds), Human Conception In Vitro, London: Academic Press, 1981; Harris John, Clones, Genes and Immortability, Oxford, New York: Oxford University Press, 1998, p. 47, ft. 9.

[239] Brunner, Emil, Man in Revolt: A Christian Antropology / Пер. Olive Weon (London: R. T. S. Lutter-worth, 1939), p. 92.

[240] Barr, J., The Image of God and the Book of Genesis – A Study in Terminology, BJRL 51, 1968, pp. 11–26; Clines, D.J.A., The Image of God in Man. TBI 19, 1968, pp. 53–103; Miller, M. 1972. In the “Image” and “Likeness” of God. JBL 91, 1972, pp. 289–304; Von Rad, G., Old Testament Theology, London: S. C. M. Press, 1975; Zimmerli, W., Old Testament Theology in Outline, Edinburgh: T & T clark, 1978.

[241] Третья черта присуща в основном православной традиции.

[242] См. Eichrodt, Walter, Theology of the Old Testament / Пер. J.A.Baker, London: SCM Press, 1967.

[243] См. Deddo, Gary, Karl Barth’s theology of relations: Trinitarian, Christological, and human: towards an ethic of the family. New York: P. Lang, 1999.

[244] Марк 12:30–31.

[245] White, L., Jr, The Historical Roots of Our Ecologic Crisis // Science 155, 1967, pp. 1203–1207.

[246] Ibid., p. 1205.

[247] Ibid., p. 1204.

[248] Ibid., p. 1205.

[249] Dawkins, R., The Selfish Gene . Oxford: Oxford University Press, 1989.

[250] Warnock, Mary, In Vitro Fertilization: The Ethical Issues II // Philosophical Quarterly, 33, 1983, pp. 238–249 (241).

[251] Стоит отметить, что греческое слово, обозначающее понятие «религия», – θρησκεία – также происходит от слова θρώσκω.

[252] Warnock, Mary, In Vitro Fertilization: The Ethical Issues II // Philosophical Quarterly, 33, 1983, p. 238.

[253] Bergson, H., The Creative Mind / Пер. Mabelle L. Adison, New York: Philisophical Library, 1946.

[254] Тем не менее единственные живые существа, которые в состоянии отвечать всем кри териям личностности, – это люди. Даже секулярные теоретики-утилитаристы не могут избежать антропоцентризма, пусть даже косвенно.

[255] Nancey Murphy and George F. R. Ellis, On the Moral Nature of the Universe: Theology, Cosmology and Ethics. Minneapolis: Fortress Press, 1996.

[256] См., прежде всего, Arthur Peacocke, Theology for a Scientific Age: Being and Becoming – Natural, Divine, and Human, enlarged ed. Minneapolis: Fortress, 1993.

[257] Alasdair MacIntyre, After Virtue, 2nd ed. Notre Dame: University of Notre Dame Press, 1984.

[258] James Wm. McClendon, Jr., Ethics: Systematic Theology Volume 1. Nashville: Abingdon Press, 1986.

[259] Во многих контекстах понятия «phisicalistic» и «materialistic» взаимозаменяемы, однако в англоязычной философии языка второе понятие гораздо чаще используется не в связи с теорией человеческой природы, а как характеристика мировоззрения, отрицающего существование Бога. Поэтому первое определение нам показалось более нейтральным. Возможно, подобное замечание справедливо и для посткоммунистического контекста. – Прим. авт.

[259] Действительно справедливо. Именно поэтому мы используем в перевода более принятое в русской философской традиции и одновременно достаточно точно передающее содержание английского понятия составное определение «религиозно-материалистический». – Прим. пер.

[260] Первым результатом совместных усилий можно считать вышедший под нашей редакцией сборник. См.: Warren Sbrown, Nancey Murphy, and Newton Malony, eds. Whatever Happened to the Soul? Theological and Scientific Portraits of Human Nature. См. также мою работу Bodies and Souls or Spirited Bodies? (Готовится к публикации: Cambridge: Cambridge University Press, 2006).

[261] Joseph Le Doux, The Emotional Brain: The Mysterious Underpinnings of Emotional Life. New York: Simon and Schuster, 1996, 69.

[262] James D. G. Dunn, The Theology of the Apostle Paul. Grand Rapids, MI: Eerdmans, 1998, 54. Dunn attributes the aspective/partitive account to D. E. H. Whitely, The Theology of St Paul. Oxford: Blackwell, 1964.

[263] David Kelsey, The Uses of Scripture in Recent Theology. Philadelphia: Westminster, 1975, p. 159.

[264] Gillman. The Death of Death , p. 238.

[265] Ibid, p. 262

[266] Wolfhart Pannenberg, Jesus – God and Man. Philadelphia, PA: Westminster Press, 1968.

[267] See Phillip Cary, Augustine’s Invention of the Inner Self: The Legacy of a Christian Platonist . Oxford: Oxford University Press, 2000.

[268] Бл. Августин. Исповедь . Кн.10.

[269] Owen Thomas, Some Problems in Contemporary Christian Theology // Anglican Theological Review 82, no. 2 (Spring 2000), p. 267–281.

[270] Ibid, p. 267.

[271] Ibid, p. 268.

[272] Owen C. Thomas, Interiority and Christian Spirituality // Journal of Religion 80, 1 (2000), p. 41–60; 51.

[273] Ibid, p. 52.

[274] Thomas, Some Problems , p. 278.

[275] До начала Второй мировой войны в США было стерилизовано ок. 50 000 «недочеловеков» (см. Новая философская энциклопедия, Т. 2, С. 6. М., 2001).

[276] Напомним, что в известной статье В. Ульянова (1913) «Три источника и составные марксизма» перечисляются немецкая диалектика, французский социализм, английская политэкономия.

[277] Франчук В.И. Универсальные механизмы эволюции // Вопросы философии, 2005, № 4.

[278] Последующие разделы частично основаны на трудах Грегерсена (Gregersen, 2005b).

[279] В литературе встречаются еще два предположения о происхождении этого слова: 1) из арабского слова «rizq», означавшего «зависимость от Бога или предопределения»; 2) от латинского слова «resecare», то есть «резать», однако, согласно Раммштеду (Rammstedt, 1992: 1045–1055), обе эти гипотезы маловероятны.

[280] Люманн дает следующее определение…

[281] См. Никлас Люманн:

[282] Я развиваю эту тему в других своих работах. См. Грегерсен (1998; 2003).

[283] О том, насколько важна для христианства связь человечества, природы и Бога, и о значении этой связи для экологического мышления в частности, см. Scott (2004).

[284] См. анализ Чарльза Тейлора (Charles Taylor, 2000), который указывает на важность методистского движения в формировании современных церковных организаций. Тейлор понимает институциональный сдвиг от государственной церкви к деноминациям как движение от «старо-Дюркгеймовского» к «ново-Дюркгеймовскому» месту церковных организаций в современных обществах. – Я хотел бы выразить благодарность за эту ссылку моему коллеге профессору Карстену Паллесену (Carsten Pallesen).

[285] «Мысли» Паскаля публиковались много раз. Я использовал текст сочинений Паскаля (1977: 9-23) и следую толкованиям Алана Хайека (Alan Hajek, 2004).

[286] См. обсуждение теории рационального выбора веры Родни Старка (Rodney Stark) y Юнга (Young, 1997).

[287] Сходный случай предсказания витка насилия см. в Gigerenzer (2002, 185–197).

Содержание