Для чего нужна этика?

Из книги Projekt Weltethos

 

II. Для чего нужна этика?

Должно было стать ясным: катастрофические экономические, социальные, политические и экологические тенденции как первой, так и второй половины (этого) века, создают, по крайней мере, ex negativo необходимость в мировом этосе ради выживания человечества на этой земле. Диагнозы распада мало помогают нам в решении этой проблемы. Недостаточно здесь и прагматической социальной технологии, лишенной обоснования ценностей, независимо от ее западной или восточной направленности. Однако без морали, без общеобязательных этических норм, без «глобальных стандартов» (Global Standards), накапливая проблемы в течение десятилетий, народы подвергаются опасности прийти к кризису, который в конце концов приведет к национальному коллапсу, то есть экономической разрухе, социальному краху и политической катастрофе.

Иными словами, мы нуждаемся в размышлениях об этосе, о нравственной позиции человека; мы нуждаемся в этике, в философском или богословском учении о ценностях и нормах, которые должны руководить нашими решениями и действиями. В кризисе необходимо увидеть шанс найти решение (Response) проблемы (Challenge). Однако ответ, исходящий из отрицательного, вряд ли окажется исчерпывающим, если этика не хочет превратиться в ремонтную технику по исправлению дефицитов и слабостей. Поэтому нам нужно все же постараться дать положительный ответ на вопрос о мировом этосе. Начнем с основного вопроса любой этики: Для чего вообще нужна этика? Почему человек должен поступать этично?

1. По ту сторону добра и зла?

а. Почему нельзя делать зло?

Почему человек должен делать добро, а не зло? Почему он не стоит «по ту сторону добра и зла» (Ф. Ницше), обязанный только своей «воле к власти» (успеху, богатству, удовольствию)? Элементарные вопросы часто бывают самыми сложными – и они стоят сегодня не только перед «пермиссивным» Западом. Обычаи, законы и предания, многое из того, что было само собой разумеющимся в течение столетий, поскольку обеспечивалось религиозным авторитетом, сегодня во всем мире совсем не является само собой разумеющимся. Перед каждым отдельным человеком встают схожие вопросы:

– Почему люди не должны обманывать, изменять, обкрадывать, убивать других людей, если это приносит им пользу и в конкретном случае не стоит опасаться разоблачения и наказания?

– Почему политик должен противостоять коррупции, если он может быть уверен в конфиденциальности со стороны своих «спонсоров»?

– Почему бизнесмен (или банк) должен устанавливать границы жажде наживы, если жадность («Greed») и девиз: «Обогащайтесь!» проповедуется публично без всяких моральных ограничений?

– Почему исследователь (или исследовательский институт), занимающийся эмбрионами, не должен развивать коммерческую технологию размножения, которая гарантирует производство безупречных эмбрионов и выбрасывает выбракованные в мусор?

– Почему на основе пренатального определения пола нельзя заранее ликвидировать потомство нежеланного пола (например, женского)?

Однако эти вопросы обращены также и к большим коллективам: Почему одному народу, одной расе или религии, обладающими необходимыми средствами принуждения, непозволительно ненавидеть, преследовать, или, если возможно, даже депортировать или ликвидировать отличающееся от них, иноверное или «иностранное» меньшинство? Однако довольно о плохом!

b. Почему нужно делать добро?

Здесь вопросы также сначала обращены к отдельному человеку:

– Почему люди должны быть не бесцеремонными и жестокими, а приветливыми, обходительными и даже готовыми помочь, почему уже молодой человек должен отказаться от применения силы и принципиально выступать за неприменение насилия?

– Почему предприниматель (или банк) должен непременно корректно вести себя даже в том случае, если это никто не контролирует, почему профсоюзный функционер (даже в том случае, если это повредит его собственной карьере) должен стараться не только на пользу своей организации, но и на пользу общественного блага?

– Почему для ученого-естественника, врача – специалиста по репродуктивной медициной и для их институтов человек ни в коем случае не должен быть объектом коммерциализации и индустриализации (эмбрион как марочный продукт и объект торговли), но всегда должен быть правовым субъектом и целью?

Однако и здесь эти вопросы также обращены к большим коллективам: Почему один народ, одна раса или одна религия должны проявлять толерантность, уважение и даже почтение к другому народу, к другой расе или другой религии? Почему власть имущие в народе или религии должны непременно вносить вклад в дело мира, а не войны?

Зададим еще раз принципиальный вопрос: Почему человек, понимаемый как индивидуум, группа, нация, религия, должен вести себя по-человечески, поистине по-человечески, то есть гуманно? И почему он должен поступать так непременно, то есть в любом случае? И почему так должны поступать все, не исключая никаких социальных слоев, клик или групп? Это – основной вопрос любой этики.

2. Без основного консенсуса нет демократии

а. Дилемма демократии

То, что здесь заключена фундаментальная проблема западной демократии, о которой следует не самоуверенно морализировать, а самокритично размышлять, должно быть очевидно. Ведь свободное демократическое государство – в отличие от средневекового клерикального («черного») или современного тоталитарного («коричневого» или «красного») – должно быть мировоззренчески нейтральным уже исходя из собственного самопонимания. Это означает, что оно должно допускать различные религии и конфессии, философии и идеологии. И это, несомненно, означало грандиозный прогресс в истории человечества, так что сегодня повсюду в мире чувствуется необычайное стремление к свободе и правам человека, которое ни один западный интеллигент, постоянно пользующийся западной свободой, не должен дезавуировать как «типично западное». Демократическое государство, в соответствии со своей конституцией, должно уважать, защищать и поощрять свободу совести и религии, а также свободу прессы и собраний и все, что относится к современным правам человека. И все же этому государству при всем этом непозволительно предписывать в качестве обязательного тот или иной смысл или стиль жизни, ему непозволительно диктовать в правовом смысле высшие ценности и последние нормы, если оно не хочет нарушить свою мировоззренческую нейтральность.

Совершенно очевидно, что здесь заложена дилемма любого современного демократического государства (неважно, в Европе, Америке, Индии или Японии): оно обязуется соблюдать то, что оно одновременно не в состоянии предписать с юридической точки зрения. Именно плюралистическое общество, в том случае, если в нем должны сосуществовать различные мировоззрения, нуждается в основополагающем консенсусе, в который вносят свой вклад различные мировоззрения, так что, хотя «строгого» или тотального консенсуса и не получится, но вполне может образоваться «overlapping consensus» (Джон Роулз) Насколько далеко должен распространяться этот «перекрывающийся» этический основной консенсус в конкретном случае, зависит от исторической ситуации. Так, долгое время люди не считали нужным заботиться о бережном отношении и сохранении нечеловеческой природы, что сегодня просто необходимо для выживания самого человечества. Таким образом, консенсус должен постоянно находиться вновь и вновь в динамическом процессе.

b. Минимум общих ценностей, норм, позиций

Сегодня в значительной степени преобладает мнение, что без минимального основного консенсуса относительно определенных ценностей, норм и позиций достойное человека совместное сосуществование невозможно ни в малом, ни в большом сообществе. Без такого основного консенсуса, который все время заново должен находиться в диалоге, не в состоянии функционировать и современная демократия, которая даже, как показала, например, Веймарская республика с 1919 по 1933 г., погибает в хаосе или же в диктатуре.

Что означает минимальный основной консенсус? Поясним на нескольких примерах.

– Что является предпосылкой внутреннего мира малого или большого сообщества? Ответ: соглашение о возможности решения общественных конфликтов без применения насилия.

– Что составляет предпосылку экономического и правового порядка? Ответ: соглашение о наличии желания придерживаться определенного порядка и законов.

– Что является предпосылкой институтов, поддерживающих эти порядки и, с другой стороны, подчиненных постоянным историческим изменениям? Ответ: по крайней мере, подразумеваемое воля ко все новому и новому одобрению их существования.

Факт, однако, что, совершенно напротив, в идеологических спорах ставшего абстрактным и необозримым технологического мира кое-где все еще реагируют террором, все более само собой разумеющимися становятся разительный макиавеллизм в политике, «акульи» методы на бирже и либертинизм в частной жизни. Повторимся: здесь необходимо не морализирование, а рефлексия.

c. Свободно избранные связи

Если современное общество должно функционировать, то нельзя пренебрегать вопросом о целевых представлениях и о «лигатурах» (Ральф Дарендорф), свободно избранных связях индивидуума. Связи, которые должны становиться для человека не оковами и цепями, а помощью и поддержкой! И основополагающей в человеческой жизни все же является связь с направлением жизни, жизненными ценностями и нормами, жизненными позициями, смыслом жизни, и все это, если я не ошибаюсь, транснационально и транскультурно.

Людям обычно свойственно неискоренимое желание придерживаться чего-либо, надеяться на что-либо: в таком необозримо комплексном мире технологий и в перипетиях и неурядицах личной жизни иметь свою точку зрения, следовать какой-либо руководящей линии, располагать масштабами, представлением о цели, короче говоря, люди ощущают желание обладать чем-то вроде базового этического ориентира. И как бы ни была важна столь подчеркиваемая социальной психологией всесторонне открытая коммуникация в ставшем неуверенном из-за избытка информации и дезинформации современном индустриальном обществе, как бы ни были важны для практики предложенные с юридической стороны модели так называемое Alternative Dispute Resolution [6]Cp. E. G. Tannis, Alternative Dispute Resolution That Works . – North York / Canada, 1989.
, без привязанности к смыслу, ценностям и нормам человек не сможет вести себя истинно по-человечески ни в большом, ни в малом.

Что могло бы стать в этом контексте максимой с перспективой на будущее? Что могло бы послужить целевой этической установкой для третьего тысячелетия? Что могло бы стать лозунгом для стратегии будущего? Ответ: ключевым понятием для нашей стратегии будущего должна быть ответственность человека за эту планету, планетарная ответственность.

3. Лозунг будущего: планетарная ответственность

а. Вместо этики успеха или этики убеждений – этика ответственности

Требование глобальной ответственности означает, во-первых, требование противоположности простой этике успеха (Erfolgsethik); противоположности таким действиям, для которых цель освящает любые средства и для которых хорошо все, что «работает», приносит выгоду, власть или наслаждение. Именно это может привести к разительному либертинизму и макиавеллизму. Такая этика не может быть этикой будущего.

Однако еще менее этикой будущего может быть простая этика убеждений (Gesinnungsethik). Для такой этики, направленной на более или менее изолированную ценностную идею (справедливость, любовь, правда), важна исключительно внутренняя мотивация лица, совершающего действие. Она не учитывает при этом следствия решения или действия, конкретную ситуацию, ее требования или последствия. Такая «абсолютная» этика опасно неисторична (она игнорирует сложившуюся комплексность исторической ситуации), она аполитична (игнорирует комплексность заданных общественных структур и властных отношений), но именно так она может в крайнем случае оправдать даже терроризм по убеждению.

Напротив, плодотворной для будущего могла бы быть этика ответственности (Verantwortungsethik), предложенная зимой Революции 1918–1919 гг. великим социологом Максом Вебером. Такая этика и по Веберу не «беспринципна», однако она все реалистичнее задает вопрос о заведомых «последствиях» нашего действия и берет на себя ответственность за них: «И постольку этика убеждения и этика ответственности не суть абсолютные противоположности, но взаимодополнения, которые лишь вместе составляют подлинного человека, того, кто может иметь призвание к политике». Без этика убеждения этика ответственности превратилась бы в беспринципную этику успеха, для которой любое средство хорошо ради достижения целей. Без этики ответственности этика убеждения превратилась бы в пестование эгоцентризма.

Однако после Первой мировой войны знания и возможности человека неизмеримо возросли – с чрезвычайно опасными отдаленными последствиями для грядущих поколений, как мы видим на примере таких областей, как атомная энергия и генные технологии. Поэтому в конце 1970-х гг. американский философ немецкого происхождения Ханс Йонас по-новому и досконально продумал принцип ответственности для нашей технологической цивилизации в полностью изменившейся мировой ситуации с перспективой угрозы дальнейшему существованию человеческого рода. Действие, руководимое глобальной ответственностью за всю био-, лито-, гидро– и атмосферу нашей планеты! И, если подумать об энергетическом кризисе, истощении природы, росте населения, это включает самоограничение человека и его свободы в настоящем времени ради его выживания в будущем: таким образом, необходима новая этика, заботящаяся о будущем (и потому мудрая) и уважающая природу.

b. Ответственность за современность, окружающую среду и мир после нас

Таким образом, лозунг третьего тысячелетия должен быть конкретным:

ответственность мирового сообщества за его собственное будущее! Ответственность за современный нам мир и окружающую нас среду, а также за мир после нас. Ответственные лица различных мировых регионов, мировых религий и мировых идеологий призваны учиться мыслить и действовать в глобальных взаимосвязях! Особенно это требование, разумеется, относится к трем ведущим экономическим мировым регионам: Европейскому Сообществу, Северной Америке и Тихоокеанскому региону. Они не могут отказаться от ответственности за развитие других мировых регионов: Восточной Европы, Латинской Америки, Южной Азии, а также региона, где, после отрадных тенденций развития в Восточной Европе, также стремятся к позитивным изменениям, – Африки. Итак, на пороге третьего тысячелетия острее, чем когда-либо, встает кардинальный этический вопрос: при каких основных условиях мы можем выжить, выжить как люди на населенной Земле, и гуманно конструировать свою индивидуальную и социальную жизнь? При каких условиях человеческая цивилизация может благополучно перейти в третье тысячелетие? Какому основному принципу должны следовать руководящие работники политики, экономики, науки, а также религий? И при каких условиях отдельно взятый человек также сможет достичь счастливого и гармоничного существования?

с. Цель и критерий: человек

Ответ: человек должен стать большим, чем он есть, – он должен стать человечнее! Для человека хорошо то, что сохраняет, развивает, совершенствует его человеческое бытие, причем делает это совсем иначе, чем раньше. Человек должен использовать свой человеческий потенциал на пользу максимально гуманного общества и здоровой окружающей среды иначе, чем это делалось до сих пор. Ведь его поддающиеся активизации возможности гуманности превышают фактическое положение. В этом отношении реалистический принцип ответственности и «утопический» принцип надежды (Эрнст Блох) тесно связаны друг с другом.

Итак, мы ничего не имеем против сегодняшних «тенденций самости» (самоопределение, опыт поиска самости, нахождение самости, самореализация, самоосуществление), пока они не отграничиваются от ответственности за себя и за мир, ответственности за ближних, за общество и природу, пока они не превращаются в нарциссическое самолюбование и аутистический эгоцентризм. Самоутверждение и альтруизм не должны исключать друг друга. Для улучшения мира требуются идентичность и солидарность.

Но какие бы проекты ни планировались для лучшего будущего человечества, должен присутствовать основной этический принцип: человек – это со времен Канта составляет формулировку категорического императива – никогда не должен превращаться только в средство. Он должен оставаться последней целью, всегда должен быть целью и критерием. Деньги и капитал – это средства, так же как и работа – средство. Наука, техника и промышленность – тоже средства. Они тоже ни в коем случае не «свободны от ценностей», не «нейтральны», а должны в каждом отдельном случае оцениваться и употребляться постольку, поскольку они служат человеку для его развития. Например, генная манипуляция человеческих зародышей согласно вышесказанному разрешена только в том случае, если она служит защите, сохранению и гуманизации человеческой жизни; потребительские исследования на эмбрионах являются экспериментом на человеке, который должен быть строго отклонен как негуманный.

Что касается экономики, то «прибыль – это не цель, а результат». Эти слова я однажды услышал от американского гуру в области менеджмента, профессора Петера Друкера, который недавно объявил о грядущей смене «делового общества» (Business Society) «обществом знания» (Knowledge Society), в котором воспитание и образование будут иметь решающее значение. Однако уже сейчас мы знаем, что компьютеры и машины, кибернетика и менеджмент, организация и система существуют для человека, а не наоборот. Или, иначе говоря, человек всегда должен оставаться субъектом и никогда не превращаться в объект. Это действительно не только в большой политике, но и в повседневности руководства предприятием (и об этом нам говорят именно экономические психологи и теоретики управления предприятиями): «“Человеческий фактор” является центральным движущим или тормозящим элементом как в производственном, так и в глобальном процессе» (Роланд Мюллер). Или, как высказывается Кнут Блейхер в сравнительном анализе культурных моделей менеджмента (США – Европа – Япония): «Изобретения и инновации создаются не машинами, а людьми, мотивированно использующими свой интеллект для распознания шансов, предотвращения рисков и создания посредством своей активности новых экономических, социальных и технических отношений. На смену реальному основному капиталу, который во времена стабильных тенденций развития был решающим для успеха предприятий, сегодня приходит человеческий капитал, определяющий будущий успех предприятия». В самом деле, не компьютер, а человек спасет человека.

d. Этика как общественная задача

Поэтому выдвигается программное требование: Этика, которая в современности все более начинает восприниматься как личное дело каждого, в постсовременности должна вновь стать общественной задачей первостепенного значения – ради блага человека и выживания человечества. При этом недостаточно привлечения экспертов по этике к работе различных общественных организациях в единичных случаев.

Нет, ввиду чрезвычайной комплексности проблем и специализации науки и техники этика сама нуждается в институционализации, продвинувшейся в Северной Америке гораздо дальше, чем в Европе и в Японии: этические комиссии, кафедры этики и этические кодексы, особенно в сферах биологии, медицины, техники и экономики (например, Кодекс поведения, Кодекс деловой этики (Code of Business Ethics), который решительно противостоит усиливающейся коррупции).

Не следует забывать, что и экономическое мышление и действие не являются свободными от ценностей или ценностно-нейтральными. Например, мнение, что исключительную задачу предприятия составляет принесение прибыли, а максимизация прибыли, – это лучший и единственный вклад предприятия в благополучие общества, и среди экономистов и специалистов по управлению предприятиями постепенно считается устаревшей точкой зрения. Экономисты сегодня тоже вспоминают о том, что великие европейские теоретики экономики и общества, от Аристотеля и Платона, Фомы Аквинского и до морального философа и основателя современной экономики Адама Смита, видели экономику и политику в общем этическом контексте.

Однако тот, кто поступает этично, действует поэтому не неэкономически, а осуществляет профилактику кризисов. Некоторым крупным предприятиям пришлось сначала пережить болезненные потери, прежде чем они извлекли для себя урок, что экономически эффективнейшим является не то предприятие, которое не заботится ни об экологических, ни о политических или этических импликациях своих продуктов, а то, которое включает их, при необходимости соглашаясь с кратковременными жертвами, и таким образом с самого начала избегает ощутимых штрафов и законодательных ограничений.

Подобно тому, как невозможно просто переложить социальную и экологическую ответственность на политиков, так же невозможно просто переложить нравственную, этическую ответственность на религию. При этом есть предприниматели, которым уже в кругу семьи их критичными сыновьями и дочерьми задается вопрос, заслуживает ли доверия такое разделение между экономикой и моралью, между ориентированным исключительно на получение прибыли ведением дел фирмы вне дома и этичной частной жизнью в доме. Нет, этичное поведение должно быть не только частным дополнением к концепциям маркетинга, стратегиям конкуренции, экологичной бухгалтерии и социальному балансу, но образовывать естественные границы человеческого социального поведения. Ведь и рыночной экономике, если она хочет социально функционировать и экологично регулироваться, требуются люди, руководящиеся совершенно определенными убеждениями и позициями. Да, в общем можно сказать:

е. Мирового порядка не может быть без мирового этоса

Ведь безусловно одно: человека нельзя улучшить посредством все большего количества законов и предписаний и, разумеется, посредством только психологии и социологии. Как в большом, так и в малом мы все время сталкиваемся с одной и той же ситуацией: знание дела еще не означает знания смысла, регламентации – это еще не ориентиры, а законы – еще не нравы. Праву тоже необходим нравственный фундамент! Этическое признание и одобрение обществом законов (за невыполнение которых государством предусмотрены санкции и выполнение которых может вынуждаться насилием) являются предпосылкой любой политической культуры. Какую пользу приносят отдельным государствам и организациям, неважно, ЕС, США или ООН, все новые и новые законы, если большая часть людей и не думает соблюдать их и постоянно находит множество средств и путей для того, чтобы безответственно добиваться собственных или коллективных интересов? Например, в США в следующие пять лет по причине новой волны наркотиков (согласно оценкам National Council on Crime and Delinquency, Национального совета по преступности и правонарушениям) необходимо будет построить новые камеры для 460 тысяч новых заключенных и потратить в целом 35 миллиардов долларов. Таким образом, уже из экономических соображений требование увеличения количества наблюдения и контроля, полиции, тюрем и более строгих законов не может быть единственным решением, чтобы справиться с такими серьезными проблемами нашего времени. Помимо вопроса финансирования переориентации кокаиновых плантаций в Южной Америке, речь, очевидно, одновременно идет об основной проблеме воспитания (семья, школа, группа, общественность) в Северной Америке (и Европе). «Quid leges sine moribus» – гласит римское изречение: «Что значат законы без (добрых) нравов»?!

Разумеется, во всех государствах мира существует экономический и правовой порядок, но ни в одном государстве мира он не будет функционировать без этического консенсуса, без этоса его граждан, которым живет демократическое правовое государство. Несомненно, и международное сообщество государств уже создало транснациональные, транскультурные, трансрелигиозные правовые структуры (без которых международные договоры были бы чистым самообманом); однако что такое мировой порядок без (при всей его связанности со временем) объединяющего и обязательного для всего человечества этоса, без мирового этоса (Weltethos)? Не в последнюю очередь мировой этос требуется мировому рынку! Мировое сообщество менее чем когда-либо сможет позволить себе существование пространств с полностью отличающейся или даже противоречивой в центральных пунктах этикой. Что толку от этически обоснованных запретов в одной стране (к примеру, определенных финансовых и биржевых манипуляций или агрессивных геннотехнологических исследований), если они могут быть обойдены при перемещении в другие страны? Если этика хочет функционировать на всеобщее благо, она должна быть неделимой. Единому миру все необходимее единый этос! Постсовременному человечеству требуются общие ценности, цели, идеалы, представления о будущем. Но здесь возникает большой спорный вопрос: не предполагает ли все это единой религиозной веры?

 

III. Коалиция верующих и неверующих

Неоспоримо, что в течение тысячелетий религии были системами ориентации, образовывавшими основу определенной морали, легитимировавшими ее, мотивировавшими к следованию ей и часто также предусматривавшими санкции за ее нарушение. Однако должно ли это оставаться неизменным и сегодня, в нашем в большей степени секуляризованном обществе?

1. Почему не мораль без религии?

а. Религии как амбивалентные явления

Никто не может отрицать, что религии, эти, как все человеческое, амбивалентные исторические величины, выполняли свою нравственную функцию кое-как, то хорошо, то плохо. Именно и хорошо, и плохо: пренебречь тем, что именно развитые религии внесли большой вклад в духовно-нравственный прогресс народов, может лишь предвзятость. Но и то, что они часто тормозили этот прогресс и даже препятствовали ему, настолько же бесспорно. Часто религии зарекомендовывали себя не как двигатели прогресса (так, несмотря на все односторонности и слабости, протестантская Реформация), а представали бастионами контрреформ и противниками Просвещения (так, как уже в XVI и XIX вв. и вновь сегодня, самоуправный, помешанный на власти Рим).

Положительное и отрицательное можно, конечно, рассказать не только о христианстве, но также и о иудаизме и исламе, об индуизме и буддизме, о китайском конфуцианизме и таоизме. В любой из великих мировых религий рядом с более или менее триумфальной историей успехов (которая чаще лучше известна приверженцам данной религии) существует также скандальная хроника (о которой они предпочитают умалчивать). Ведь до сих пор бывают времена, в которые, согласно формулировке американского психиатра Эдгара Дрейпера, «институционализированная религия не особенно стеснялась своих сумасбродных приверженцев, диких течений, комичных исцелений, скабрезных брахманов, параноидных проповедников, помешанных рабби, эксцентричных епископов или пап-психопатов; она была еще менее готова признать силу характера за теми еретиками, реформаторами или бунтарями, которые противились ее учению». Именно поэтому многие люди задают себе вопрос: почему не мораль без религии?

b. Разве люди не могут жить нравственно и без религии?

Верующим людям также придется признать, что нравственная жизнь возможна и без религии. Почему?

1. Существует достаточно биографических и психологических причин, по которым наши современники хотят отказаться от религии, превратившейся в обскурантизм, суеверие, отупление народа и «опиум».

2. Эмпирически невозможно отрицать, что нерелигиозные люди фактически и без религии обладают основными этическими ориентирами и ведут нравственную жизнь; более того, в истории нередко случалось, что не принадлежащие к какой бы то ни было религии люди продемонстрировали в своей жизни новый смысл человеческого достоинства и часто больше сделали для гражданской сознательности, свободы совести, свободы вероисповедания, чем приверженцы религий.

3. Антропологически невозможно отрицать, что многие нерелигиозные люди также развили и обладают принципиальными целями и приоритетами, ценностями и нормами, идеалами и моделями, критериями различения истинного и ложного.

4. С философской точки зрения бесспорно, что человек как разумное существо обладает действительной человеческой автономией, которая позволяет ему и без веры в Бога реализовывать базисное доверие в действительность и брать на себя ответственность в мире: ответственность за себя и за мир.

с. Свобода решения: за или против религии

Таким образом, бесспорно, что многие нерелигиозные люди сегодня примером своей жизни демонстрируют мораль, ориентированную на достоинство каждого человека; и к этому человеческому достоинству относятся в современном понимании разум и гражданская сознательность, свобода совести, свобода религии или вероисповедания и прочие права человека, которые утверждались в ходе долгой истории, часто с большим трудом и зачастую преодолевая противостояние этаблированных религий. И для мира между народами, для международного сотрудничества в политике, экономике и культуре и также для международных организаций, таких, как ООН и ЮНЕСКО, чрезвычайно важно, чтобы религиозные люди, будь они иудеями, христианами или мусульманами, индуистами, сикхами, буддистами, конфуцианцами, таоистами или еще кем-либо, признали бы, что и нерелигиозные люди, независимо от того, называют ли они себя «гуманистами» или «марксистами», так же могут по-своему представлять и защищать человеческое достоинство и права человека, гуманный этос. Ведь, в самом деле, и верующие, и неверующие согласны с тем, что написано в первой статье Всеобщей декларации прав человека, принятой Генеральной Ассамблеей ООН после Второй мировой войны и Холокоста 10 декабря 1948 г.: «Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены разумом и совестью и должны поступать в отношении друг друга в духе братства».

Отсюда вытекает также право на свободу религии (свободу вероисповедания), причем, о чем часто умалчивают фанатичные верующие, это право на свободу в двояком смысле: свобода для религии, с одной стороны, и свобода от религии, с другой стороны. Таким образом, право на свободу религии, если быть последовательными, включает также и право на отсутствие религии: «Каждый человек имеет право на свободу мысли, совести и религии; это право включает свободу менять свою религию или убеждения и свободу исповедовать свою религию или убеждения как единолично, так и сообща с другими, публичным или частным порядком в учении, богослужении и выполнении религиозных и ритуальных обрядов» (ст. 18).

Все это, кажется, возможно очень легко обосновать одним человеческим разумом, без всяких догматов веры. Почему же человеку не преодолеть, как этого требовал Иммануэль Кант в своей программной статье «Что такое Просвещение?», свое «состояние несовершеннолетия», в котором он находится «по собственной вине», свою «неспособность пользоваться собственным разумом без руководства другого», и не воспользоваться своим разумом в том числе для обоснования этики разума? Ведь эта неспособность, согласно Канту, основана не на «недостатке разума, но мужества». «Имей смелость пользоваться собственным разумом!» Именно поэтому многие специалисты философской и богословской этики сегодня представляют и защищают подлинную человеческую автономию во всех практических решениях человека, нравственную автономию, которую не может просто отменить и подлинная христианская вера. Необходимо, как минимум, обоюдное уважение верующих и неверующих.

2. Общая ответственность в обоюдном уважении

a. Необходимость коалиции

В обоюдном уважении будет также необходимой и коалиция верующих и неверующих (деистов, атеистов, агностиков) в пользу общего мирового этоса. Почему? Мы уже развили эту основную мысль и можем обобщить ее здесь еще раз:

4. Опасность смыслового, ценностного и нормативного вакуума угрожает как верующим, так и неверующим. Мы должны вместе противостоять потере старых ориентационных традиций и ориентационных инстанций и вытекающему из нее абсолютно фатальному кризису ориентиров.

5. У демократии без доправового консенсуса возникают проблемы с легитимацией. Хотя свободолюбивое демократическое государство и должно быть мировоззренчески нейтральным, однако, ему необходим минимальный основной консенсус касательно определенных ценностей, норм и позиций, потому что без этого основного морального консенсуса невозможно достойное человека совместное существование. Из этого следует:

6. Человеческое общество не сможет выжить без этоса, конкретно:

– внутреннего мира не может быть без соглашения о ненасильственном разрешении конфликтов;

– экономического и правового порядка не может быть без желания соблюдать определенный порядок и определенные законы;

– никаких общественных институтов не может быть без – по крайней мере, молчаливого, – согласия заинтересованных граждан.

b. Реализуемость коалиции

Если такая коалиция между верующими и неверующими в пользу мирового этоса необходима, существует ли также возможность ее конкретной реализации? Да, ведь вместе с верующими и неверующие могут противостоять любому тривиальному нигилизму, диффузному цинизму и социальному холоду и убежденно и убедительно прилагать все усилия:

7. Чтобы основное право всех людей (какого бы пола они ни были, какой бы нации, религии, расе или классу ни принадлежали бы) на достойную человека жизнь не игнорировалось бы дальше, как это было до сих пор, а постепенно реализовывалось;

8. Чтобы (в отличие от большей частью потерянных в этом отношении 80-х гг.) пропасть между богатыми и бедными странами не увеличивалась;

9. Чтобы трущобы в бедных кварталах четвертого мира не продолжали расти;

10. Чтобы достигнутый уровень благосостояния не был разрушен экологическими катастрофами и международными миграциями;

11. Чтобы стало возможным мировое сообщество без войн, в котором материальные неравенства медленно выравнивались бы посредством подъема жизненного стандарта бедных.

Если мы хотим именно в новой Европе, которая ни в коем случае не может снова стать прежней «досовременной», «христианской» Европой, избежать возрождения традиционных фронтов (консерваторы– либералы, клерикалы – лаицисты…), необходимо будет придать большее значение коалиции между верующими и неверующими. Разумеется, такая коалиция не свободна от имманентных проблем.

Перевела с немецкого Анна Петрова

 

Ответственность двуликого Януса (наука в ситуации культурного кризиса)

Тема ответственности науки обсуждается давно. Но не вполне ясно, о какой ответственности идет речь. Иногда это понятие трактуется предельно широко: от науки ждут решений, от которых зависит, будет ли вообще продолжаться человеческий род. От ученых требуют не только прогнозов, но и гарантий будущего. Что станет с человеческим миром, если он не овладеет новыми источниками энергии, не создаст технологий, способных обеспечить жизнь быстро растущих человеческих масс, не найдет защиты от глобальных катастроф, к которым ведет неразумное техническое развитие, не предотвратит социальные катаклизмы, войны? Еще никогда будущее так не зависело от настоящего: человечество стало смертным и даже, как говорил булгаковский Воланд, «внезапно смертным», ибо всеобщая гибель может наступить как результат случайности, оплошности, злого умысла или психопатии изуверов. Но никогда человечество не располагало и столь мощными средствами защиты от возможных крушений. И этим оно в значительной мере обязано науке. Множество наших современников склонны объяснять недостатки своей жизни не чрезмерным, а, напротив, слишком малым участием в ней науки и научных знаний. Получается, что наука ответственна за исполнение чуть ли не всех чаяний человечества. И если они не сбываются, в этом обвиняют науку и ученых – подобно тому, как язычники хлестали своих идолов, не оправдавших надежд.

Подобные рассуждения об ответственности науки либо слишком абстрактны, либо переходят на частности, например, когда речь идет о каких-то юридических, политических или экономических казусах, связанных с деятельностью того или иного ученого или научного сообщества. Разбор таких казусов мало что дает для понимания того, в чем состоит ответственность науки и чем она отличается от ответственности политики, церкви, медицины, образования, бизнеса…

Образ науки (например, каким он формируется в общественном сознании под сильным влиянием СМИ) противоречив: с одной стороны, наука – оплот настоящего и надежда на будущее, с другой – она несет опасности: призраки Хиросимы и Чернобыля бродят по миру. Но какую бы сторону противоречия мы ни взяли, степень ответственности, возлагаемой на науку, велика. Сами ученые время от времени привлекают общественное внимание к проблемам, возникающим, если соединение результатов науки с практикой грозит тяжкими последствиями. Резонанс таких обращений (особенно в критические моменты современной истории) бывал значительным и влиял не только на решения властей, но и на отношение общества к науке. Но бывает и так, что подобные обращения вязнут в общем равнодушии, лишь слегка оживляя интерес к сенсациям. Выходит, что ответственность науки – величина переменная, она зависит от множества факторов (социальных, политических, военных и др.). Но как совместить с этой переменчивостью и зависимостью от обстоятельств всеобщность ожиданий и требований, предъявляемых науке?

Вообще говоря, ответственность – понятие, имеющее смысл, если указано кто (субъект ответственности), перед кем (лицо, инстанция), за что (объект ответственности), где и когда (локализованность в пространстве и времени) отвечает. Если так, то ответственность науки слишком многолика и неопределенна.

Кому или чему адресуются мольбы или инвективы, упоминающие науку? Конкретному ученому, научному институту, в котором он работает, министерству, ведающему делами науки в той или иной стране, или «незримому колледжу», сообществу специалистов, работающих над одними и теми же или сходными проблемами, решение которых имеет важные практические последствия? За что несут ответственность эти субъекты: за выбор направления исследований, за то или иное конкретное действие (поступок) в рамках этого направления, за возможные последствия своей работы? Перед кем они должны отвечать? Перед теми, кто «заказывает» и финансирует их деятельность? Перед налогоплательщиками? Перед правом и законом? Перед своей совестью или судом общественного мнения? Перед Всевышним?

Кто и как устанавливает характер ответственности науки и ее меру? Существует ли «срок давности», по истечении которого ученый, чьи изыскания в итоге привели к возникновению серьезных опасностей для людей, более не ответственен ни перед людским, ни перед Божьим судом? Или же О. Ган, Р. Оппенгеймер и П. Ферми по сей день ответственны за Хиросиму и Чернобыль?

Сколько таких вопросов? Чем конкретнее вопрос об ответственности науки, тем точнее мог бы быть ответ, но тем он дальше от общего смысла проблемы; и наоборот, попытки ответить на вопрос об ответственности науки, так сказать в «общем виде», приводят только к расплывчатым призывам или меланхолическим сетованиям.

* * *

Что до юридической ответственности ученых, она определена государственными законами и правовыми традициями общества, в котором они живут и работают, и этим в принципе не отличается от ответственности граждан, занятых в иных профессиях. Например, в некоторых странах существуют законы, запрещающие проведение экспериментов по «клонированию» человеческих существ; эти законы иногда критикуют, аргументируя тем, что они сдерживают развитие одной из самых перспективных областей науки, обещающей в будущем невиданные успехи медицины. Помимо законов, есть еще общественное мнение, находящееся под воздействием различных – религиозных, традиционных, социально-психологических и др. факторов. Сами ученые не единодушны в оценке возможных последствий клонирования человека. Пока продолжается дискуссия, затрагивающая не только правовые и моральные, но и экономические аспекты проблемы, профессиональная работа ученых подчиняется действующему законодательству. Возможно, оно будет изменено, и те действия, которые сегодня противозаконны, завтра признают допустимыми и даже желательными. Но точно так же изменяются законы, регулирующие другую, экономическую, например, деятельность: купивший в магазине товар и сбывший его по более высокой цене гражданин СССР нес уголовную ответственность, тогда как точно такие действия, если они не связаны с нарушением налоговых и иных обязательств, в современной России законом не запрещены.

Когда говорят об ответственности науки, чаще имеют в виду ее социальный и моральный статус. Например, в заявлении участников III Пагуошской конференции (1958 г.), подписанном выдающимися учеными того времени, было сказано: «Знание своего дела позволяет ученым предвидеть заранее опасности, вытекающие из развития естествознания, и ясно представлять связанные с ним перспективы. Они обладают здесь особыми правами и вместе с тем несут особую ответственность за решение самой жгучей проблемы нашего времени». Тогда имелась в виду угроза применения оружия массового поражения, в создании которого прямо участвовали ученые. «Особое право» – право высказывать компетентные мнения, а «особая ответственность» – в том, что использование этого права составляет моральный долг (речь шла о спасении жизни на Земле): уклонение от него ставит ученого в аморальную позицию. В этом смысле действия коллектива ученых под руководством академика Н. Н. Моисеева, не только подтвердившего прогноз К. Сагана о неминуемой глобальной катастрофе в случае крупномасштабной ядерной войны, но и представившего доклад о полученных результатах на научной конференции в Вашингтоне (1 ноября 1983 г.), имевший важнейшие политические последствия, были не только профессиональными, но и в высшей степени моральными.

Особый моральный статус науки еще недавно полагался чем-то соответствующим самой ее природе. В том же заявлении 1958 г. говорилось, что собственная цель науки «состоит в том, чтобы увеличивать сумму человеческих знаний и помогать покорению сил природы для блага всего человечества». Участие науки в гонке вооружений сумму знаний, что и говорить, увеличивало, но служило интересам отдельных государств и политических сил, а значит, не отвечало «собственной цели» науки. Но «собственная» ли это ее цель, если огромное число ученых продолжает, как и ранее, участвовать в разработке средств уничтожения, возможно, еще более разрушительных, чем ядерное оружие?

Сходными оценками целей науки руководствовались ученые Римского клуба, которые поставили опасности неконтролируемого научно-технического прогресса в один ряд с применением достижений науки для создания оружия массового поражения. Они также полагали, что моральный и социальный долг людей науки состоит в том, чтобы способствовать ее развитию в безопасном и благотворном для человечества русле. Организатор и первый президент Римского клуба А. Печчеи писал: «Инициатива установления определенного кодекса, регулирующего границы и ответственность за научное и техническое развитие и внедрение, должна исходить прежде всего от самих представителей научной общественности, от ученого сообщества… Известно, что сегодня в мире больше ученых, чем их было за предшествующие века. Как социальная группа, они представляют сейчас достаточно реальную силу, чтобы недвусмысленно и во весь голос заявить о необходимости всесторонне оценивать технический прогресс и потребовать постепенного введения контроля за его развитием в мировых масштабах».

Что касается недвусмысленных и громких заявлений, в них, кажется, недостатка нет. Есть и реальные дела. Например, уже свыше тридцати лет существуют крупные национальные (правительственные и корпоративные), а также международные организации и институты, работающие в русле движения «Technology Assessment», задачей которых является всесторонний анализ конкретных научно-технических проектов и выработка рекомендаций по предупреждению опасностей, связанных с их реализацией. Хотя сделанного ими нельзя недооценивать, вряд ли можно сказать, что этому движению удалось «иммунизировать» мир от угроз, связанных с научно-техническим «прогрессом». Но еще более сомнительным было бы утверждение, что ученые в подобных институтах сознают и выполняют свой моральный долг лучше, чем их коллеги, занятые разработками тех проектов, которые подвергаются критической экспертизе. Естественнее предположить, что все заняты своим делом: одни выполняют проекты так, чтобы удовлетворить требования определенных заказчиков, другие – тоже по заказу – анализируют эти проекты и сигнализируют о их возможных невыгодных или опасных последствиях.

Вера в моральную силу научного сообщества, в его способность стать решающим политическим и культурным фактором нашей эпохи – отголосок времен, когда в науке видели едва ли не основной двигатель духовного и культурного развития общества, марширующего по направлению к идеальным целям человечества. По этой вере, люди науки – слуги Истории и Прогресса, носители высших ценностей, возвышающие свой голос именно тогда, когда человечество особенно нуждается в их указаниях и руководстве. Но действительность далека от этого представления. Мировое научное сообщество состоит вовсе не из святых или подвижников. В огромном большинстве его члены – профессионалы, работающие по найму, получающие свое вознаграждение не за то, что способствуют процветанию человечества или служат истине, а за конкретные результаты своего труда. Но разве не точно так поступают люди всех иных профессий?

«Нравственная ответственность» ученых – проблема, не имеющая простой и однозначной формулировки. О какой нравственности идет речь? Как и всякая профессия, наука имеет свой «этос», работа ученых подчинена определенным моральным требованиям. Известны попытки объединить эти требования в нечто вроде «морального кодекса» ученого. Так могут быть прочитаны «принципы Большой науки», в начале прошлого века сформулированные Р. Мертоном:

– ученый не должен останавливаться ни перед какими «запертыми» или «тайными» дверьми, за которыми, возможно, находятся важные истины; разумеется, его исследовательскую свободу, как и свободу всякого человека, можно насильственно ограничить (все равно, прямым запретом или прекращением финансирования), но важно, чтобы ограничение не исходило «изнутри», чтобы человек науки был духовно свободен в своем поиске;

– истина – высшая и безусловная ценность, поэтому морально все то, что позволяет эту истину искать, находить и сообщать о ней не только коллегам, но всему человечеству (а то, что мешает этому – аморально, например безнравственно держать в тайне какие-то научные результаты, особенно если это связано с корыстью, страхом или какими-то другими, не имеющими отношения к науке соображениями);

– ценность истины неразрывно связана с ценностью свободы: в своем поиске ученый подчинен требованиям рациональности (логике и опыту), но совершенно свободен от власти авторитета или авторитета власти; если ты уверен в своей научной правоте, ты должен высказать свое мнение, даже если оно противоречит мнению лауреата Нобелевской премии или директора института, в котором ты работаешь; следовать этому принципу – морально, нарушать его – аморально, и это относится не только к отдельному ученому, но и к любой научной организации, да и к науке в целом.

Это отчасти напоминает Моральный кодекс строителя коммунизма, пропагандировавшийся полвека назад в нашей стране. Каждый принцип, взятый в отдельности, симпатичен. Однако идеал «нравственной науки» так же отстоит от действительности, как реальная жизнь и поведение нормального человека 1960-х гг. отличались от пропагандистских клише. Можно, конечно, сказать, что идеал нужен, чтобы направлять и исправлять реальность. Но соотношение идеала и реальности более сложно. Ведь нравственный идеал часто бывает ширмой, за которой уютно устраиваются лицемерие и цинизм.

Ни один из принципов Р. Мертона (они приведены здесь в интерпретированной форме, но это, полагаю, не искажает их содержания) не может быть принят как абсолютный; более того, попытка прямого их применения ведет к апориям. Так, стремление к истине «во что бы то ни стало» может обернуться фанатизмом, потерей моральной чувствительности. Духовно свободный человек отличается от фанатика тем, что он и только он решает, идти напролом или остановиться и отступить ради более важных, чем решение очередной познавательной задачи, ценностей. Да и научные истины бывают разными по значению (не говоря уже о случаях, когда секретность научных результатов входит в государственные и национальные интересы, а ее нарушение служит отнюдь не «человечеству», а опять же частным, но чужим, интересам). Что касается свободного выражения мнений в научных коммуникациях, то и этот принцип может быть извращен; нельзя забывать, что «низвержение» научных авторитетов бывает соблазном для честолюбивых неофитов и что рациональный критицизм морален только тогда, когда он в первую очередь питает самокритику.

Для Р. Мертона характерно восприятие науки как «силы, несущей свет разума, тесно связанной с идеалами свободного критического мышления и, следовательно, демократии». Профессиональная этика ученого у него выступает как этика «открытого общества». К. Поппер рассматривал «Большую науку» как идеальную модель «открытого общества», а его методологическую концепцию И. Лакатос называл «кодексом научной честности»; эта метафора хорошо передает суть дела. Возможна и другая позиция: роль науки как деятельности по производству знаний социально и политически нейтральна, следовательно, ее профессиональная этика «инвариантна» при любом общественном строе. Подобно тому, как пекарю зазорно печь и продавать невкусный хлеб, ученому постыдно подтасовывать факты и заниматься фальсификацией экспериментальных данных. Присваивать чужие научные идеи так же аморально, как воровать деньги. А вот «антисциентисты» усматривают в науке орудие власти, пособницу тоталитаризма и одну из причин дегуманизации современного мира. Если наука повинна в грехах общества, подозрительна и ее этика.

В зависимости от различного понимания науки и ее моральная ответственность трактуется по-разному. Ученый несет ответственность за качество своей работы. Согласно принципам корпоративной этики он как член научного коллектива (например, научной школы) делит с ним ответственность за принимаемые решения. Когда же речь идет о моральной ответственности науки как социального института, важно, о какой морали идет речь, с какой позиции оцениваются функции и результаты науки.

Некоторые авторы отмечают, что наука как часть культуры не избежала современного кризиса, оказавшись нравственно несостоятельной и инертной. Ученые, заявляет С. Л. Яки, член Папской академии наук, оказались неспособными «положить конец тем действиям, которые могли бы оказаться гораздо более эффективными в приближении дня Страшного суда, чем все ангельские трубы вместе взятые». Отдельные и разрозненные призывы прекратить работу над водородной или нейтронной бомбой, над стратегической оборонной инициативой, известной под названием «звездные войны», использовать до предела экологически безопасные источники энергии, такие как солнечная энергия или приливные волны, оказались наивными. Научное сообщество не смогло возвыситься над общим уровнем нравственности общества, в котором «ни одной трещины не дает броня нравственной глухоты, с готовностью приветствующей увеличение уровня жизни благодаря технологии, которая одновременно составляет угрозу». Поэтому в век науки нравственная надежда человечества связана не с наукой, а с верой, с Христом, который и является подлинным спасителем человечества. «То, что связать свой жребий со Христом есть также действие, наиболее достойное с научной точки зрения, несомненно будет утешительной мыслью в век науки». По сути, католический богослов говорит о необходимости соединения развития цивилизации с высшими духовными ценностями, без которого нет выхода ни из нравственного, ни из технологического, ни из какого бы то ни было еще глобального тупика. И в этом он прав. Но что упрекать науку в нравственном несовершенстве, если точно такой упрек можно предъявить едва ли не всему человечеству? Почему именно наука должна быть (но не стала) эталоном высокой морали?

Никто не удивляется, например, тому, что политика далека от нравственных идеалов. Со времен Макиавелли известно, что политик, вознамерившийся строго руководствоваться принципами, которые можно найти в учебниках по этике, не только потерпел бы полный крах, но, что важнее, привел бы к провалу человеческие массы, которыми ему выпало руководить (что было бы совершенно аморально!). Политика не может осуществляться под диктовку морали: «Ходячее выражение “политика – грязное дело”, как ни парадоксально, оказывается тем справедливее, чем ближе реальная политика подходит к “идеалу” чистой политики». Вряд ли кто-то увидит в сферах бизнеса или менеджмента ту среду, в которой господствуют образцы высокой «общечеловеческой» морали. Но к науке предъявляют самые высокие моральные требования, обвиняя ее в том, что она им не соответствует!

Между тем, в ряде случаев диктат морали может тормозить развитие науки. Несколько десятилетий назад мысль о пересадке человеческих органов от живого или мертвого донора для спасения жизни или исцеления пациента могла казаться не только фантастической, но и аморальной. Сегодня уже сотни людей живут с пересаженным донорским сердцем, тысячи – с другими трансплантированными органами. В прошлом морально-религиозный запрет на анатомирование трупов тормозил развитие медицины, физиологии и других наук о человеческом организме. Моральное осуждение вивисекции сдерживало развитие знаний о системе кровообращения у высших животных. Здесь напрашивается аналогия с политикой, но кто решится сказать, что науке присущ некий «макиавеллизм»?

Вообще говоря, этические требования могут противоречить друг другу. Выполнять профессиональный долг – этично, но если это связано с тем, что приходится приглушать голос своей совести? Этический выбор за тем или иным ученым или исследовательским коллективом. И на этот выбор могут влиять различные факторы (религиозные убеждения, традиции, патриотизм или его отсутствие, стремление к успеху, честолюбие, давление обстоятельств). Конечно, это не кантовская этика «нравственных императивов», обладающих всеобщим и безусловным значением, «автономных» по отношению к любым посторонним факторам, а потому и формальных. Но если речь идет об ответственности в одном из указанных (конкретных) смыслов, то кантовская этика молчит. Воля, по Канту, сама себе предписывающая моральный закон, только перед собой и ответственна. Когда же говорят о моральной ответственности науки, имеют в виду нечто другое: не автономию «практического разума ученых», а зависимость их профессиональных действий от морали, доминирующей в обществе.

Но моральные требования определяют только контуры проблемной ситуации, в которой субъект, принимающий то или иное решение, совершает выбор и несет ответственность за него. Ни отдельному ученому, ни научному сообществу не снять с себя бремя свободы, спрятавшись за мораль. Поэтому, если происходит расщепление поведенческих ориентировок, если сознание мечется между долгом гражданина и профессиональными ценностями, между привлекательностью стереотипов социального успеха и нравственной самооценкой, то это скорее говорит о противоречивости самого нравственного выбора.

* * *

Так, размышления о нравственной ответственности науки выводят на проблему противоречия между культурой как горизонтом ценностей, выступающих ориентирами свободного поведения людей, и цивилизацией как системой формальных условий, необходимых для того, чтобы возможности этого ориентирования актуализировались.

Культура определяет ценностные смыслы общественного и личностного бытия. Цивилизация обеспечивает формы социальной организации, технические средства, регламент общественного поведения. Цивилизация превращает идеальные планы культуры в реальные программы, определяет в них место и роль социальных институтов (в том числе – науки), как и отдельных людей, устанавливает правила общежития, в которых находят более или менее адекватное выражение культурные универсалии. Это исторически обусловленные границы культуры.

Культурные идеалы и цели выступают как жизненные ориентиры в контексте цивилизации. За его рамками – это только символы. Цивилизация – сила, которая «блокирует» примитивные и разрушительные инстинкты, слепую стихию неразумия или разнузданность интеллекта. Однако никакие успехи цивилизации не гарантируют ей окончательной победы. «Внезапные» катастрофы уничтожают ее вековую работу. Опыт ХХ столетия показал, что варварство вполне уживается и с наукой, и с техникой, и с формальными механизмами контроля и порядка. Осмысливая этот опыт, некоторые мыслители пришли к выводу, что причина катастроф заключена в самой цивилизации, в ее «репрессивной» сущности. Во всяком случае, очевидно, что познавательные способности человека могут вполне аккомодироваться «дьявольским началом». Противостоять ему может только цивилизация, одухотворенная культурой.

Культура – не пассивный реагент воздействий цивилизации, она способна сбрасывать с себя устаревшие и отжившие ее формы и проектировать новые. Это – творческая лаборатория человеческого духа. Формирующиеся в ней идеалы и ценности становятся общезначимыми благодаря традициям. В динамичных обществах традиции недостаточны, а идеалы и ценности воплощаются в принципах цивилизации. Но культура обладает автономией, внутренними импульсами саморазвития.

Взаимообусловленность культуры и цивилизации может нарушаться. Наличные формы цивилизации имитируют культуру, «подменяют» ее. Поэтому Н. А. Бердяев называл цивилизацию «смертью духа культуры»: культура «ссыхается» в цивилизацию, а цивилизация без культуры превращается в антигуманный механизм. Как сохранить их связь?

Цивилизация должна направлять развитие культуры в контролируемое русло, но оставлять пространство свободы для творческой работы духа, культура должна формировать осознанные потребности и ожидания (психологические установки), осуществление которых ведет к преобразованию цивилизации, сохраняя ее от деструктивного бунта. Если этого не происходит, наступает кризис культуры, за которым следует и распад цивилизации.

Сегодня европейская культура находится в таком кризисе. Один из его признаков – утрата связи науки с культурными универсалиями.

Некогда вдохновленная мировоззренческим оптимизмом уверенность в безграничности познавательных возможностей науки подменена духовно бесплодной жаждой всеохватности. Эта жажда, конечно, находит себе практическое оправдание: нельзя заранее знать, к каким практическим пользам может вести даже самое отвлеченное исследование, а опыт показывает, что пользы могут быть чрезвычайными. Свою свободу наука охраняет от внешнего вмешательства (особенно от агрессивного и некомпетентного) постулатами о ценности «свободного и суверенного» научно-исследовательского труда и об органическом единстве всех частей и элементов своей грандиозной системы. Но если эта ценность трансформируется в самодовлеющую профессиональную ориентацию, в этом виден симптом неблагополучия культуры, ее «аварии». «Чем более четко научное познание пытается выделить суверенную территорию, определяя свой предмет, объект и метод; чем более замкнутым хотелось бы видеть науке пространство ее интеллектуального и духовного суверенитета в сознании культуры, чем более прочны и устойчивы стены, тем, вероятно, все более и более шатким, зыбким, непрочным грозит оказаться ее самостояние-в-культуре».

И тогда научный прогресс уже не воспринимается как составная часть культурного развития. Г. Люббе констатирует: «Когнитивное содержание научного прогресса… уже никак не затрагивает нас ни в культурном, ни тем более в политическом отношении». Оторванность науки от «человеческих масс», индифферентных по отношению к профессиональным ценностям науки, особенно сказывается в те периоды, когда само это развитие приносит не только блага, но и угрозы. Под сомнение ставится даже превосходство научно-технического прогресса над донаучными формами человеческой активности. Если ценность науки измерять только ее практическими применениями, то одного ядерного или космического оружия достаточно, чтобы дискредитировать эту ценность. Научное знание, используемое лишь как средство рационализации всевозможных видов человеческой практики, легко становится средством гипертрофии рационально-технического начала, «роботизации» человека.

* * *

Наука – один из главных узлов, связывающих культуру и цивилизацию. Она одновременно принадлежит и культуре, и цивилизации. В этом ее сила и источник продуктивности, в этом же – причина противоречивости ее облика.

Наука производит знания (ее методы, теории, экспериментальная техника, системы хранения, обработки и передачи информации – все это может рассматриваться как средства этого производства). Это требует особой подготовки и квалификации от людей, занятых в науке. Их труд оплачивается так же, как любой другой профессиональный труд, и требует специальной (институциональной) организации. Наука – участник рынка: производимая ею продукция обменивается на рынке, участвует в его формировании и во многом определяет его характер, поскольку «наукоемкость» (не только производства, но и вообще всех процессов и элементов рынка) является в современном товарообмене важнейшим параметром. В этом смысле наука является частью экономики, специфическим бизнесом, сектор которого неуклонно растет (даже фундаментальная наука, которая, безусловно, не может прямо выходить на рынок, тем не менее опосредованно воздействует на рыночные процессы, а в иных обстоятельствах – определяет их направленность и интенсивность; примеры, связанные с ролью математики, атомной и субатомной физики, молекулярной биологии, космологии, теории информации, теоретической экономики, психологии и других фундаментальных наук в формировании современного рынка, хрестоматийны и общеизвестны).

Вместе с тем наука не только участвует в производственных и рыночных процессах. Добываемые ею знания обладают духовной ценностью; они оказывают воздействие на формирование человеческого сознания, его отношения к миру. Поиск истины и обладание ею – одно из величайших наслаждений человека, источник его радостей, сфера приложения его творческих возможностей. Научные идеи являются культурным достоянием человечества.

Итак, наука производит знания, которые участвуют во всех жизненных процессах современного человечества, и субъекта этих знаний, человека. Как выразился М. К. Мамардашвили, наука есть сфера деятельности, в которой происходит «экспериментирование с человеческими возможностями», реализация «возможного человека». В ней воплощена противоречивость движущегося познания. Она «конструирует» природный и социальный Космос из добытых знаний, позволяет культуре ощущать себя его частью. Но в то же время она постоянно разрушает свое собственное единство, реконструирует мир, выходит за рамки установленных ею же понятий, преступает пределы наличных возможностей познания, реализуемых в культуре. Это означает, что наука – не только порождение культуры, но и сила, создающая и преобразующая культурные «проекты». После Коперника и Галилея, Фарадея и Максвелла, Дарвина и Фрейда, Эйнштейна и Бора, Вавилова, Уотсона, Крика, Вернадского, Чу и других великих первопроходцев науки европейская культура приобретала новые черты, становилась иной по сравнению с ее предшествующими эпохами. Так было и так, хотелось бы верить, будет всегда.

Но работа науки может осуществляться только в конкретных исторических формах цивилизации. Можно сказать, что наука становится непосредственной культуропроизводительной силой, если опирается на цивилизацию и в то же время направляет ее изменения.

Связь культуры и цивилизации зависит от исторического движения научного познания, и в то же время последнее зависит от этой связи. Научные знания расширяют пространство свободы, обогащают духовный мир человека. Познание одухотворено идеалами истины, гармонии, красоты. Знания могут иметь практическое применение, они участвуют в создании материальных благ, позволяют находить новые возможности использования природных сил и ресурсов, рационально организовывать производственные и социальные процессы. Духовную ценность знания нельзя отделить от его практической полезности.

Наука – двуликий Янус. Как духовные ценности научные знания принадлежат культуре, как стимулы и основания практики – они служат цивилизации. Если удерживается равновесие между культурой и цивилизацией, единство этих начал свойственно и науке. Когда равновесие нарушено, наступает кризис, охватывающий и науку, оба ее лика искажаются.

Примером может служить история становления науки в России, начало которой положено преобразованиями Петра I. Царь-реформатор вводил основы европейской цивилизации в стране, культурные основания которой явно не соответствовали этим основам, в первую очередь – формам государственной и общественной жизни. Петр I нуждался в науке и обученных специалистах для преобразований армии, военной техники, создания промышленности и систем коммуникации, организации государственной бюрократии. Но его мало заботили культурные основания европейской науки, которые были чужды не только деспотическому характеру императора, но, что важнее, культурной «почве» России конца XVII – начала XVIII столетия. Импортированная из Европы наука была первоклассной, среди первых русских академиков были всемирно известные ученые: Л. Эйлер, Д. и Н. Бернулли, Х. Гольдбах и др. Однако внедрение науки в русскую культуру происходило медленно и болезненно, наталкиваясь на недоверие, непонимание и даже враждебность со стороны духовных традиций, моральных устоев, всего уклада жизни. Ценностный статус науки, ориентированной на рациональное исследование, проникающее в любые сферы природы и общественной жизни, противоречил и традиционным ценностям русской культуры допетровской эпохи, и прагматическим ори-ентациям Петровской реформы. Противоречие между почвенной культурой и импортируемой цивилизацией тормозило развитие русской науки, которая набрала темпы количественного и качественного роста только полтора столетия спустя – с началом процессов, связанных с реформой 1861 г.

Пожалуй, еще более драматично складываются судьбы российской науки в наши дни. Нельзя сводить деградацию науки на постсоветском пространстве к экономическим и политическим трудностям перехода от бюрократического тоталитаризма в социалистической драпировке к рыночной экономике и демократии. Одна из причин бедствий отечественной науки – во многом сохранившийся с XVIII века раскол между нею и культурными запросами общества. На протяжении почти всего ХХ века ее развитие в нашей стране было практически полностью подчинено потребностям государственной машины, в первую очередь – потребностям в новейших военных технологиях. Милитаризованная и «огосударствленная» наука обладала мощной – как материально-финансовой, так и идеологической – поддержкой власти и развивалась достаточно быстрыми темпами, значительно замедлившимися в период, когда одряхлевшая власть и уродливая экономика уже не могли сохранять интенсивность этого движения. Однако она так и не укоренилась среди духовных ориентиров. Как ни старались пропагандисты, поиск истины, творческая устремленность, связи между научным познанием мира и духовным совершенствованием человека не были признаны обществом как основные ценности. Растущая масса людей, занятых в науке, главным образом ориентировалась на престиж и материальные выгоды научных профессий, на возможность вырваться из удручающей скуки «советского быта» за счет мнимой или реальной причастности к «высоким» началам, составлявшим мифологию науки в обыденном сознании. Когда же тоталитарный колосс рухнул, развалилась милитаризованная экономика, и государство уже не могло, да и не хотело поддерживать высокий уровень институциализированной науки и социальный престиж ученых, общество в целом осталось равнодушным к их падению. У российской науки по-прежнему нет прочной культурной почвы.

Реформы российской науки, необходимость которых осознается всеми (по крайней мере, никем напрямую не оспаривается), идут трудно и противоречиво. Научное сообщество расколото, и, хотя кризис науки в стране отрицать невозможно, характер кризиса расценивается по-разному. Среди его причин называют архаичность институциональной организации, например само существование Российской Академии наук в ее нынешнем статусе некоторыми авторами ставится под сомнение. В «изобличительных» тонах изображается история Академии, от ее основания до нынешних времен. Ее традиции, под которыми понимаются главным образом отношения Академии с властными структурами и формирование научного истеблишмента, подвергаются язвительной критике. Будируя общественное мнение параллелями между паразитическими отрядами российской бюрократии и «вождями и попечителями» отечественной науки из числа членов РАН, призывают «замороченного налогоплательщика» прозреть и возроптать против перспективы «оплачивать из своего тощего кармана всевозможные удовольствия разнообразных над ним “элит”». Подчеркивают морально-социальные различия между учеными: одни (не лучшие, но «шустрые») ищут карьеру и благополучие за рубежом, другие (не шустрые, но лучшие) усердно и скромно трудятся на родине; одни прозябают на нищенскую зарплату, другие отхватывают жирные куски национального достояния, скрываясь от контроля со стороны государства и общества за непроницаемыми корпоративными заборами. «Когорту постоянно голосующих друг за друга по разнообразным поводам членов Академии правомерно рассматривать… как некую закрытую корпорацию, участники которой в большинстве своем подчиняются корпоративным же правилам поведения и системе ценностей. И история Академии наук убедительно свидетельствует, что эту корпорацию изначально отличала бесцеремонная замкнутость на собственных интересах».

В такого рода критике, как это часто бывает, истина перемешана с ложью. Хлесткие оценки подменяют объективный анализ прошлого и настоящего российской науки в целом и Академии наук в частности. Хороша или плоха Академия – вопрос, не имеющий смысла, если его рассматривать вне исторического контекста. Осуществилась бы травля и разгром отечественной генетики, будь Академия действительно «закрытой корпорацией»? Если бы ее «закрытость» была рубежом, перед которым останавливались бы претензии власти на тоталитарность? На подобные вопросы, если они вообще уместны, нельзя отвечать сходу. Когда же критика Академии, справедливость которой в некоторых моментах нельзя отрицать, ведется на фоне реформ, не имеющих ясной стратегической направленности, она выступает как пропагандистское обеспечение этих кампаний. Естественно, это встречает контркритику, ставящую под сомнение уже саму необходимость Министерства образования и науки, реформаторские усилия которого называются невежественными и разрушительными.

Обратим внимание: какова бы ни была позиция критиков, они акцентируют моральную и социальную роль научного сообщества. «Цеховая», или «корпоративная», система профессиональных или моральных предпочтений, разумеется, не тождественна интересам общества и государства. Но кто выражает и защищает общенациональные и государственные интересы? Политические элиты соперничают, а то и воюют друг с другом за право выступать от имени народа, его общих и высших интересов. Российская демократия, незрелая и часто уродливая, пока вряд ли является гарантом политики, которая выражала бы эти интересы. Многие реформы государственного масштаба проводятся политическими «корпорациями», камуфлирующими собственные интересы под общенациональные. Люди, обладающие научными профессиями, званиями и степенями, часто вовлекаются в политику, входят во властные структуры или в политическую оппозицию, и тогда разделяют с ними моральную и социальную ответственность. Нельзя не видеть, что политическая деятельность ученых часто направлена на реализацию лоббистских целей. В этом нет ничего неестественного, такова действительность. Но это означает, что общественному контролю должны подлежать не только научные, но и политические «корпорации». Однако в условиях, когда нет или почти нет «гражданского общества», такой контроль либо затруднен или вовсе невозможен. Вот и раздаются призывы к государству выступить в роли той силы, которая обеспечит подчинение научных корпораций национальным научно-техническим приоритетам, формирование системы которых должно происходить с участием «представителей многих общественных групп». Именно подчинение, ибо «насквозь корпоративная» наука сопротивляется этим приоритетам, выставляя такое оружие самообороны как «лукавый принцип «свободы исследований». Этому принципу, считает Г. Хромов, надобно противопоставить принцип «Не общество для науки, а наука для общества». Но является ли нынешнее Российское государство действительным выразителем национальных интересов? В условиях, когда обострены социальные противоречия и нет политической стабильности, на этот вопрос нет удовлетворительного ответа.

* * *

Вернемся к ответственности двуликого Януса. То, что ученые, исследовательские коллективы, научные институты и сообщества отвечают за свою работу – это общее требование цивилизации. Добротность результатов, уровень профессиональной квалификации работников, внутренняя логичность направлений и устойчиво ускоряющиеся темпы развития, своевременный отклик на актуальные проблемы, возникающие перед обществом, эффективная связь с другими системами обеспечения цивилизованной жизни (в том числе с системой образования и воспитания), способность не только решать возникшие проблемы, но и предвидеть будущие – в этом (всего не перечислить) выражается ответственность работников науки. Моральный аспект этой ответственности выражен в профессиональной этике ученых, которая при всей ее специфичности все же в принципиальных моментах совпадает с этикой честного и добросовестного труда.

Как часть и ресурс культуры, наука ответственна за действенность ее духовных ориентиров, за то, чтобы они не стали только «знаками», в которых закодирована устаревшая и никому, по сути, не нужная информация.

Ученые не могут взвешивать научные знания на «весах добра и зла» – таких весов нет в научных лабораториях. Но они могут и должны способствовать тому, чтобы различение добра и зла сохранилось как ориентир культуры. Речь не только о научных и философских исследованиях социальных явлений вообще или биологических оснований нравственного поведения (чем, например, занимается «биоэтика») в частности; наука как культура – это прежде всего ориентация на ценность познания, которая не сводится к возможным или действительным его практическим применениям. Познания, которое своим главным результатом имеет самого человека, а не различные блага для человека.

Профессиональная ответственность ученых выражается в правовых или этических категориях. Культурный долг науки выразить сложнее.

Культура (в том смысле, в каком я здесь использую этот термин) создается и удерживается в бытии духовными усилиями людей. Это условие «очеловечения» биологических существ. Человек – существо культуротворящее.

Во множественности культур выражено то обстоятельство, что духовная работа человечества осуществляется в различных формах, определяемых разнообразием условий и творческих возможностей.

Наука – одна из таких возможностей. Она возникла в европейской культуре как реплика духа в его исторической трагедии, не завершившейся по сей день, реплика, которая передает смысл этой трагедии. Возникнув, она стала частью этой культуры, но не такой, какая может быть отделена от целого, в то время как целое продолжало бы существовать и без этой части (как тело человека без ноги изуродовано, но живо, тогда как тело без головы или сердца – труп). Современная европейская культура насквозь пронизана наукой.

Несколько столетий происходил процесс, который многими и часто оценивался как прогрессивный: наука заняла особое место в ряду других культурообразующих сил. О. Конт даже заявил, что на высшей стадии своего развития общество должно основываться на принципах, которые имеют силу «естественных» (то есть научно установленных, выведенных из фактов) законов. Это означало, что цели и ценности, образующие культуру, должны стать научными истинами. Например, ученые-социологи, которым якобы ведомы законы общественной жизни, должны стать учителями и руководителями общества, вытеснив с этой роли иных претендентов, в первую очередь священников и философов (что касается политиков, то они должны либо сами стать социологами, либо приблизить ученых к власти настолько, чтобы ни одно значимое решение не могло быть принято без их «благословения»; социология – «позитивная религия»). Надо сказать, что соблазн «наукоцентризма» был сильным; многие ученые с энтузиазмом восприняли идею о своей мессианской роли. Культура оказалась ареной борьбы духовных начал, борьбы, в которой, казалось, наука одержала победу. Но победа, если можно так назвать заполнение духовного пространства идеями, заимствованными из «парадигмальных» научных теорий, оказалась пирровой; попытка превратить ценностный и целевой ряд культуры в некую «вертикаль», на верху которой – «научные истины», сделала эту вертикаль неустойчивой. Она и обрушилась под ураганами современной истории.

Теперь универсалии культуры объявляют «симулякрами», знаками несуществующих сущностей, потребными лишь для видимости связи между эпохами да облегчения коммуникации между людьми, эти эпохи населяющими. На смену лозунгу о приоритете науки в культуре пришла постмодернистская реклама «посткультурной» действительности, «уставшей» от культуры, от ее «духовного гнета». Это, впрочем, не мешает ссылаться на «научные данные» и авторитет научных дисциплин, якобы подтверждающие необходимость исхода человечества из «царства культурных универсалий» в «мир практической свободы». Но если исход состоится, наука – не творец культуры, а инструмент «воли к власти» – над природой и над людьми.

Таким образом, «наукоцентричная» европейская культура перестает быть самой собой. Это и есть ее кризис, затрагивающий все человечество: судьба мировой культуры зависит от его последствий. К ним можно причислить и «столкновение цивилизаций», и комплекс глобальных проблем (в том числе угрозу планетарных антропогенных катастроф), и крушение человека, ставшего объектом манипулирования, которое не встречает сопротивления именно потому, что универсалия свободы заменена свободой-симулякром.

Наука была участницей, а не зрителем процессов, которые вели к кризису, и если вообще можно говорить об ответственности культуры за собственную судьбу, то наука должна взять на себя часть этой ответственности. Культура жива, пока люди признают над собой власть ее универсалий. Точно так же культурная значимость науки сохраняется до тех пор, пока те, кто работает в науке, видят в своей деятельности не только способ заработать на жизнь или удовлетворить честолюбие, а те, кто «потребляют» результаты науки, не сводят их к повышению комфортности жизни или, наоборот, к угрозам своему житейскому благополучию.

Культура стоит на единстве противоположностей существования и сущности человека, ее универсалии – это исторически обусловленные представления о сущности, которые выступают как цели и ориентиры существования. Но само это различение может стать и часто становится невыносимым бременем. Человеку трудно и дискомфортно осознавать себя не равным своей сущности, ему невмоготу жить в постоянном сопоставлении своей малости и греховности с масштабом своей ответственности за принадлежность к человечеству. Как выразился И. Кант, «успокоение» человека тем, что он достоин этой принадлежности, «лишь негативно в отношении всего, что жизнь может сделать приятным». Культура, в которой достоинство человека есть «результат уважения не к жизни, а к чему-то совершенно другому, в сравнении и сопоставлении с чем жизнь со всеми ее удовольствиями не имеет никакого значения», когда «человек живет лишь из чувства долга, а не потому, что находит какое-то удовольствие в жизни», не могла не вызвать бунта и не могла сопротивляться ему, потому что непомерность ее требований вырождалась в ритуал выспренних говорений или в культуртрегерство, лишь углубляющее пропасть между индивидуальным и всеобщим модусами человеческого бытия.

Этот бунт завершился распадом классической культурной парадигмы, в которой наука играла значительную роль. Ей на смену явилось соперничество модернистских парадигм: индивидуалистической, утверждающей превосходство ценностей личной жизни над культурными ограничениями, и тоталитарной (отвлекаясь от политических и идеологических коннотаций тоталитаризма), в центре которой – принцип подчинения ценностных ориентаций индивида нормам и принципам «всеобщего коллектива». Соперничество, в котором наука участвовала уже не как самостоятельная культурная сила, а скорее как оружие борьбы, зашло в тупик: ни та, ни другая парадигмы не смогли предотвратить «ссыхание культуры» в цивилизацию, которая превращается в формальную шелуху, так легко спадающую с человека, как только ему случится хоть на время ускользнуть от контроля. Теперь перед европейской культурой маячит перспектива постмодерна, а это, как уже было сказано, перспектива посткультуры. И вопрос звучит вполне по-гамлетовски: быть европейской (а значит и мировой) культуре или не быть? Ответ не может быть только созерцательно-теоретическим. Отвечает действие или бездействие, духовное усилие либо отсутствие оного. Можно надеяться, что европейская культура не согласится с прогнозами О. Шпенглера и не примет свой «закат» как неизбежность старости и умирания.

Если так, то науке предстоит духовное преображение. Она должна вновь стать «призванием», а не только «профессией». Но призвание ученого – не словесный штамп, обозначающий способность к продуктивной профессиональной работе. Это ответ на призыв, исходящий от культуры. Преображение науки не может совершиться без усилия культуры, то есть без духовных усилий людей.

И отсюда следует, что культура ответственна перед наукой в той же мере, в какой наука ответственна перед культурой. По сути, речь идет об одной и той же ответственности – об осознании реальности кризиса и стремлении к его преодолению.

 

Идеал открытого общества и рецепция религиозного дискурса современной наукой

Традиционный образ науки предполагает свободу от всяких ценностей. Главная забота ученого – обеспечение достоверности знания. Познавательные процедуры безличностны и даже бессубъектны. Появление фигуры наблюдателя в квантовой механике ничего в этой ситуации не меняет. Наблюдатель – это всего лишь носитель познавательных функций. Его роль мало отличается от роли измерительного прибора. Считается, что подобная бессубъектность требуется для достижения научной истины. Последняя не должна быть затемнена никакими личными установками исследователя, не должна иметь и следа аксиологических и этических предпочтений. Все ценности и моральные нормы есть плод субъективного выбора. Они обременены случайными факторами, связанными с частными социальными, историческими, биографическими обстоятельствами. Между тем научная истина – общезначима. Ее содержание не зависит ни от каких субъективных обстоятельств.

Естественное возражение против описанного идеала состоит в том, что его невозможно реализовать. Наука создается людьми, которые едва ли смогут стать бескорыстными рыцарями познания. Если не сама научная методология, то выбор направлений исследований и характер постановки исследовательских задач всегда зависит от личных и корпоративных интересов, источников финансирования, вмешательства государства и пр. На это, однако, можно ответить, что образ науки, свободной от ценностей, тем не менее сохраняет актуальность в качестве идеала или, используя выражение Хабермаса, «осознанной утопии». Пусть он никогда не будет существовать в реальности, но его необходимо иметь в виду как образец, близость к которому характеризует качество научной деятельности.

Я постараюсь показать, что описанное выше представление о науке несостоятельно даже в качестве идеала. Само представление о научной истине делает подобный идеал невозможным, а стремление к нему – опасным. Я намерен показать также, что наука не может быть свободна от моральных норм и что осознание этого обстоятельства открывает специфическое поле для взаимодействия науки и религии.

Прежде всего, заметим, что само упоминание об истине не позволяет сохранить в чистоте идеал науки, свободной от ценностей. Если нас интересуют не только процедуры, но и люди, их осуществляющие, то мы должны признать, что истина и выступает в качестве ценности. И эта ценность – не единственная. Установка на достижение истины имплицирует целую систему ценностей и моральных норм, определяющих деятельность научного сообщества. Речь, заметим, будет при этом идти об идеальном научном сообществе, то есть о таком, которое действительно озабочено поиском истины, а не, скажем, достижением военного превосходства или получением прибыли.

Обратимся для начала к тому описанию морали научного сообщества, признающего истину высшей ценностью, которое было предложено американским социологом Р. К. Мертоном. Он ввел понятие «этос науки», включающего совокупность следующих норм.

1. Коммунизм (Сommunism) – результаты исследований принадлежат всему научному сообществу и должны быть сразу опубликованы.

2. Универсализм (Universalism): – оценка результатов исследований должна производиться объективно, невзирая на личностные особенности.

3. Незаинтересованность (Disinterestedness) – исследователи должны быть заинтересованы исключительно в познании истины и защищены от вненаучных интересов.

4. Организованный скептицизм (Organised Scepticism) – долг ученого критично оценивать любое свое и чужое суждение.

В этом перечне норм научного сообщества можно обнаружить следующие ценностные установки. Во-первых, истина рассматривается как высшая ценность, ради которой ученый должен пожертвовать всеми личными или корпоративными амбициями, мнениями, предпочтениями и пр. Во-вторых, признается необходимым принять требования критического рационализма. Научное сообщество поддерживает внутри себя обстановку открытой дискуссии, свободной критики всех результатов, методов, предпосылок, способов аргументации и т. д. Иными словами, все, что касается содержания научной деятельности, открыто для аргументированной критики. В-третьих, наконец, важнейшей ценностью представляется автономия научного сообщества. Его деятельность не должна ни в какой мере определяться вненаучными интересами. Аргументы вненаучного характера не могут влиять на методы научных исследований и оценку результатов. Важно, что вторая и третья из названных ценностей производны от первой. Критический рационализм и автономия важны постольку, поскольку служат делу достижения научной истины. Интересно, однако, что именно из этих двух установок вытекают все моральные нормы научного сообщества. Получается, что роль морали в рамках этоса науки инструментальна. Она призвана обеспечить обстановку, благоприятную для достижения основной цели научной деятельности. Из этого следует, что при всем внимании к этическому аспекту существования научного сообщества, Мертон рассматривает мораль как нечто внешнее для содержания науки. Научная истина и, соответственно, научная методология остаются свободными от ценностей и моральных установок. Последние никак не могут повлиять на содержание первых.

Я думаю, что оба этих – взаимосвязанных – положения весьма сомнительны. Во-первых, мораль ни при каких обстоятельствах не может быть лишь инструментом. Хотя при известных обстоятельствах следование требованиям морали и может способствовать достижению каких-либо внеморальных целей, однако смысл морального поведения не в этом. Во-вторых, содержание научной деятельности и самой научной истины отнюдь не нейтрально по отношению к морали научного сообщества, его нормам, а также его ценностям.

Прежде чем это показать, я хочу обратить внимание на противоречивость или, как минимум, непоследовательность мертоновского идеала. Требование открытости к критике и рациональной дискуссии входит в конфликт с требованием автономии. Последняя предполагает как раз закрытость научного сообщества, его непроницаемость для любых аргументов, кроме научных. Эта закрытость, несомненно, имеет основания. Достаточно вспомнить лишь несколько эпизодов из истории науки ХХ столетия, чтобы увидеть сколь насущно для научного сообщества сохранять свою автономию. Попытки создания «арийской математики» в нацистской Германии или «мичуринско-лысенковской биологии» в Советском Союзе убедительно указывают на необходимость предохранять науку от вненаучных влияний. Впрочем, здесь нужна одна оговорка. Не следует путать ненаучное с нерациональным. Указанные прецеденты связаны с тем, что ученым попытались навязать не только чуждые науке, но откровенно иррациональные императивы, поддержанные авторитетом власти или даже прямым насилием. Но является ли полная закрытость научного сообщества лучшей гарантией от иррационального воздействия на науку? Скорее всего, она не является гарантией вообще.

Сильная авторитарная власть способна в любой момент пренебречь этой автономией. Проблема поэтому не в чуждых науке аргументах, а в том, насколько значима рациональная аргументация в обществе в целом. Здесь следует иметь в виду, что рациональная аргументация далеко не всегда совпадает с научной. Монополия науки на рациональность – один из предрассудков эпохи Просвещения, впрочем, бережно (причем без всяких рациональных оснований) сохраняемый многими и в наше время. Мы же сейчас сталкиваемся с ситуацией, когда закрытость научного сообщества к рациональным аргументам, развиваемым вне его рамок, может оказаться просто опасной. Если достижение научной истины – единственная достойная цель, то всякие попытки ограничить научные исследования, исходя, например, из моральных соображений или вследствие их (исследований) социальной опасности, не могут приниматься в расчет. Все, что может быть сделано, должно быть сделано. Однако, подобный подход едва ли уместен, когда речь идет о вмешательстве в генные структуры человека или разработке нанотехнологий.

В этой связи представляется уместным вопрос о восприимчивости науки к рациональной аргументации ненаучного характера. Предваряя последующие рассуждения, скажу, что, на мой взгляд, провозглашенный Мертоном организованный скептицизм должен быть распространен и за пределы научного сообщества. Рациональная критическая оценка научных результатов и методов может исходить не только от ученых. Правда, критерии оценки окажутся иными, чем в рамках научного сообщества.

Чтобы показать возможность подобной открытости, следует сказать несколько слов о характере научной истины. Распространенная точка зрения состоит в том, что истина есть соответствие научного суждения (модели или теории) реальности. Однако едва ли можно всерьез придерживаться этого наивного реализма по отношению к науке (и к познавательной деятельности вообще). Нет даже смысла перечислять философов науки, объяснявших несостоятельность такого взгляда. В качестве примера такой критики можно привести аргумент Патнэма о циркулярном характере любой попытки установить подобное соответствие. Чтобы узнать, что наше суждение соответствует реальности нам надо уже иметь суждение, соответствующее реальности. Иными словами, у нас никогда нет почвы для сопоставления. Поэтому требуется иное определение истинности. Не входя в долгие дискуссии о возможных определениях, хочу указать на одно – по-видимому, не вызывающее сомнений, – обстоятельство: истина есть предмет согласия. В известном смысле парадигмой здесь является вердикт присяжных, признаваемый в качестве судебной истины. Истинно то, относительно чего достигнут консенсус. Конечно, процедура достижения этого консенсуса довольно сложна. Если речь идет о научной истине, то принятие ее связано с длительным процессом согласований нового результата с совокупностью ранее установленных истин, теорий, результатов экспериментов. Но так или иначе принятие научного результата и наделение его статусом истины есть своеобразный вердикт, который выносит научное сообщество, то есть плод согласия, достигнутого после длительного обсуждения. Сказанное вовсе не означает, что научная истина есть лишь конвенция, имеющая только субъективное значение. Достижение консенсуса – это не субъективный акт, а результат согласованной практики научного сообщества. Сама согласованность и успешность этой практики свидетельствуют об определенном соответствии обсуждаемого суждения, теории или модели реальности. Однако соответствие это может быть установлено лишь косвенно.

Важным аспектом принятия научной истины является предъявляемое к нему требование универсальности. Ученый, представляющий результаты своей деятельности, претендует на согласие всего сообщества, а при более широком взгляде – на универсальное признание своего результата. Здесь просматривается прямая аналогия с категорическим императивом. Когда я предъявляю миру свои научные результаты, я претендую на то, что они обретут всеобщее признание. Точно так же категорический императив допускает руководствоваться при выборе поступка только таким правилом, которое могло бы стать всеобщим законом. Поэтому мы вправе рассматривать научную деятельность как разновидность морального поведения. Нормы морали оказываются не внешними факторами, а внутренними регулятивами процесса достижения истины. Движение к истине осуществляется только в коммуникативном пространстве, и каждый шаг к ней этически значим.

В свете сказанного необходимо пересмотреть значение моральных норм для научной деятельности. Это не просто инструмент, способствующий достижению истины. Поскольку истина есть согласие (или согласованная практика), то подчиненная принципам морали совместная деятельность ученых оказывается, по существу, целью, а не средством. Такие нормы, как открытость, свобода суждения, ответственность, имплицитно присутствуют в каждом научном результате.

Речь, повторю, идет об идеале. Но если принять этот идеал, то мы увидим, что ему противоречит корпоративная замкнутость научного сообщества. В принципе можно говорить о том, что рост этой замкнутости увеличивает иррациональность научной деятельности. Прежде всего, возникает вопрос об универсальности научного результата. В силу каких аргументов человек, не обладающий специальным знанием, должен принять научную истину? Наука здесь неожиданно выступает с чисто авторитарных позиций. Ученый начинает напоминать жреца или мага, наделенного неким тайным знанием и выполняющим сакральную функцию. С высоты своей посвященности он преподносит человечеству плоды своих научных поисков, не допуская никакой критики со стороны профанов. Поставленная в такую позицию наука сама довольно естественно превращается в инструмент власти. Отделенность науки от множества не посвященных в ее тайны, делает последних естественным объектом манипулирования. Происходит это самыми разными способами. Нет смысла подробно обсуждать их все – я остановлюсь лишь на одном, особенно показательном для обсуждения вопроса об истине.

Рассмотрим ситуацию, вполне очевидную для современного, достаточно далекого от науки человека. Сейчас постоянно возникает потребность в экспертной оценке различных новшеств, появляющихся на рынке. Новые лекарственные средства или методы лечения, новые виды электронной техники и информационных услуг, пищевые продукты, разработанные по каким-то невиданным ранее технологиям, – все это, с одной стороны, очень привлекает, сулит сделать жизнь более удобной, но с другой стороны, постоянно настораживает. Никто не знает, не является ли очередной предлагаемый рынком продукт опасным для здоровья, не следует ли, по соображениям безопасности, ограничить его использование или вовсе отказаться от него. Разобраться в этом самому нереально, поэтому необходимо объективное суждение эксперта. Однако очень часто эти суждения вызывают сомнение. Нередко приходится сталкиваться с тем, что мнения различных экспертов оказываются прямо противоположными. Когда при появлении какого-либо новшества мы слышим уверения в его исключительной благотворности и безопасности, раздающиеся из уст солидного обладателя ученых степеней и званий, возникает нехорошая мысль, что этот эксперт сам весьма заинтересован в продвижении оцениваемого продукта. Но и когда появляются сообщения о независимых экспертизах, установивших опасность какой-нибудь разработки, также возникает похожая мысль: не имеем ли мы дело с попыткой скомпрометировать разработчиков, предпринятой их конкурентами? Описанная ситуация представляет собой предельный случай, когда научная истина оказывается заложницей корпоративных интересов. В современных условиях научный результат, достигнутый какой-либо группой исследователей, часто оказывается почти недоступным для проверки. Это создает возможность для широких спекуляций и манипулирования общественным мнением.

Кажется, что сейчас намечается новая тенденция в жизни научного сообщества. Суть этой тенденции – принципиальное изменение форм научной деятельности, связанное с появлением концепции проекта. Рискну сказать, что если указанная тенденция будет развиваться, то научное сообщество вовсе перестанет существовать. Проект представляет собой, как правило, междисциплинарную исследовательскую задачу, в которую вовлечены как ученые (причем разных специальностей), так и специалисты иных областей, такие как менеджеры, юристы и пр. Существуют, конечно, проекты, имеющие чисто исследовательские цели, но таких, судя по всему, мало. Как правило, разработка проекта связана либо с коммерческими, либо с политическими целями. В первом случае они курируются и финансируются компаниями, заинтересованными в получении прибыли, во втором – государством. В обоих случаях деятельность, развиваемая в рамках проекта, в той или иной мере связана с коммерческой или государственной тайной. Ученый, вовлеченный в проект, осознает себя скорее членом команды разработчиков, чем членом научного сообщества. Это значит, что его главный интерес состоит в достижении цели проекта, а не в получении научной истины. О какой-либо открытости (универсальности, незаинтересованности, организованном скептицизме) говорить не приходится. Возникла подобная форма, уже достаточно давно. Оборонные заказы, обеспечивавшие ученых работой на протяжении почти всего ХХ века, представляют собой типичный пример этого способа организации науки. Сейчас, однако, появляется все больше масштабных коммерческих проектов, захватывающих разные области фундаментальных исследований. Складывающаяся ситуация ведет к очевидному росту корпоративной замкнутости научной деятельности. Кроме того, происходит постепенный сдвиг в представлении о научной истине. Истина, выявленная в рамках проекта, есть не столько согласованная практика научного сообщества, сколько коммерческий или политический успех, достигнутый на определенном промежутке времени. Иными словами, относительность истины возрастает с ростом корпоративной замкнутости. Появляется множество разных «истин», противоречащих одна другой вследствие того, что они получены работающими в рамках разных проектов исследовательскими группами. Характерный пример таких разногласий мы приводили выше. Я не думаю при этом, что когда, например, высказываются взаимоисключающие суждения об опасности той или иной разработки, мы непременно имеем дело с откровенной нечестностью. Дело в том, что такого рода оценки в самом деле не однозначны. Но когда исследования закрыты, методики не разглашаются, а эксперты, принадлежащие к разным замкнутым группам, не имеют шанса для открытой полемики, каждый из них выбирает ту часть спектра возможных оценок, которая выгоднее его корпорации.

В описанном случае мы имеем дело с очередным шагом в сторону корпоративной замкнутости и закрытости научной деятельности, который ведет к разрушению самого научного сообщества. Ситуация не новая – закрытость научных исследований, связанных с военными разработками, уже давно стала привычной. К сожалению, эта тенденция усугубляется: наука все больше опутывается сетью военных или коммерческих секретов. Я бы хотел указать на насущность прямо противоположной тенденции. Основным этическим принципам научного сообщества, вытекающим из самого понятия научной истины, соответствует максимальная открытость научной деятельности. Эта открытость отнюдь не может сводится к простой информированности общества по поводу ведущихся научных исследований. Смысл ее – в широком рациональном обсуждении направления этих исследований, их методов и возможных результатов. Иными словами, речь должна идти об открытости научного сообщества (включая и исследовательские группы, создаваемые в рамках проектов) для аргументов, традиционно воспринимаемых как ненаучные. Речь идет, прежде всего, об аргументах этического характера. Однако значимый аргументационный ресурс, могущий повлиять на научную деятельность, существует в религии.

У западной науки накопился серьезный отрицательный опыт сосуществования религии и науки. Начиная с XVIII века религия воспринимается преимущественно как источник иррациональных убеждений, принципиально чуждых науке. Эти убеждения необходимо либо разоблачать, либо просто игнорировать. Религиозные сообщества нередко отвечали весьма агрессивно, провозглашая ту или иную научную теорию неприемлемой по причине расхождения с Библией. Если говорить о ХХ веке, то больше всего досталось от них эволюционным теориям. Естественно, что подобные демарши только укрепляли предубеждения противоположной стороны. Правда, в последнее время нередки попытки сближения научных и богословских концепций. Определенную популярность приобрели рассуждения о том, что научная картина мира вполне соответствует библейской. Подобное сближение мировоззренческих позиций представляет несомненный интерес. Его позитивный смысл можно увидеть хотя бы в том, что научное сообщество (или, по крайней мере, некоторая его часть) не рассматривает религию исключительно как источник заблуждений. Однако область рационального взаимодействия религии и науки не может быть этим исчерпана. По-видимому, наиболее значимой областью возможной дискуссии является этика. Весьма насущно, на мой взгляд, совместное обсуждение моральной стороны научной деятельности. Именно в этом обсуждении требуется особое внимание к религиозной аргументации со стороны научного сообщества, поскольку религии могут представить совершенно иной, неизвестный науке, взгляд на природу человека и его отношения с миром. Весьма примечательно в этом смысле выступление Юргена Хабермаса, утверждающего, что аргументационный ресурс секулярного общества недостаточен для того, чтобы удержать человечество от опасных для него действий. Речь идет, прежде всего, о внедрении в человеческую природу на уровне генных технологий. В рамках науки не существует возможности определить ту черту, переход которой может иметь катастрофические последствия. Вопрос здесь не в научном предвидении возможных результатов, а в моральной допустимости тех или иных операций. В этой связи Хабермас настаивает на открытости секулярной части общества для аргументов, развиваемых в рамках религиозного дискурса.

В заключение замечу, что речь здесь должна идти не только об ответственности и открытости научного сообщества. Существенная проблема – готовность религиозных сообществ к такой открытости. Аргументационный ресурс религиозного дискурса сейчас почти не развит. Его раскрытие составляет сферу ответственности религии в современном мире. Пока же остается серьезный вопрос: сможет ли религиозный дискурс (в том числе и христианское богословие) представить этически релевантные соображения, могущие претендовать на универсальное значение?

 

Ответственность ученого

Проблему ответственности ученого можно разделить на две части: во-первых, это его ответственность по отношению к самим занятиям наукой и, во-вторых, его ответственность как ученого по отношению ко всему обществу. Давайте для начала посмотрим на ученого в его лаборатории, так как обычно человек много лет занимается наукой прежде, чем он начинает осознавать свою ответственность перед обществом и постигает науку в такой степени, чтобы нести эту ответственность достаточно эффективно. Еще одна причина состоит в том, что занятия наукой представляют собой отличную тренировку ума и готовят человека к исполнению обязанностей перед обществом.

Это разграничение ответственности, разумеется, относится не только к ученым – оно в такой же степени относится и к любой познавательной деятельности, которая ведется систематически и рационально. Поэтому большую часть того, о чем мы будем говорить, можно применить не только к ученым, но также ко всем, кто занят в других отраслях знания. Особенно важно, однако, что ученые должны максимально осознавать свою ответственность, так как их труд оказывает огромное воздействие на нашу жизнь сегодня, и еще большее воздействие он будет оказывать на нашу жизнь в будущем.

Итак, возвращаясь к ученому, мы хотели бы узнать: в чем именно состоит его ответственность, какими качествами он должен обладать, чтобы добиться успеха на ниве своего труда, и в каком направлении эти качества должны развиваться в ходе его научных исследований? Для этого нам необходимо понять, чего он хочет достичь и каким образом. Цель ученого – получить как можно больше сведений о мире, где мы живем. Он хочет точно знать причины того, почему все происходит так, а не иначе. Он хочет приоткрыть завесу над неведомыми пока отношениями между явлениями, которые до сих пор считались не связанными между собой. Чем больше он знает о предмете, тем большей властью над ним он обладает, так что может использовать его в качестве орудия для завоевания все более широкого пространства знаний, которое постепенно перед ним раскрывается.

В драме научных исследований участвуют два персонажа: пассивный – это данный нам материальный мир, и активный – это пытливый, вопрошающий и размышляющий человеческий ум. Сначала ученый изучает и проводит эксперименты, чтобы получить знания, а затем систематизирует и обобщает их, призывая на помощь теорию. Иногда говорят, что науку можно рассматривать просто как установление связей и систематизацию данных, полученных от наших ощущений. Эта позиция, пусть даже правильная с логической точки зрения, не может предложить достаточных оснований для научной деятельности в целом. Что бы ни говорили некоторые философы, ученый-исследователь всегда уверен в том, что он открывает о мире что-то новое. Более того, если его единственная цель – раскрытие неких закономерностей, то непонятно, почему он набирает все больше и больше фактов, усложняя себе задачу.

В самом деле, чтобы достичь успеха, ученый должен обладать многими качествами. Он должен быть внимательным и усердным наблюдателем, так как часто о тончайших открытиях свидетельствуют лишь едва различимые явления. Экспериментальные исследования часто требуют многих часов тщательных и утомительных наблюдений, нередко сопровождаемых появлением бессмысленных, на первый взгляд, данных, значение которых проясняется лишь впоследствие. Вновь и вновь его опыты будут проваливаться из какой-нибудь пустяковой или досадной ошибки, и он вынужден начать все сначала и опять трудиться с терпением и настойчивостью.

Когда ученый собрал достаточно точных данных о предмете своего исследования, перед ним встает следующая задача – попытаться объяснить их с помощью теории. Чтобы преуспеть в этом, он должен обладать богатым воображением и дерзостью в построении гипотез. Но когда он уже сформулировал свою теорию, выводы из нее он должен суметь доказать с помощью эксперимента. Почти неизбежно появятся какие-то нестыковки, и ему, возможно, придется либо вовсе отказаться от теории, совершенствованию которой он посвятил тяжкие труды, либо существенно изменить ее. Это поистине суровая школа, которая требует отказа от любой концепции, сколь бы стройной и уравновешенной она ни была, если ее не удается проверить экспериментально. Пожалуй, больше, чем какое-либо другое занятие, экспериментальная наука воспитывает целеустремленность и смирение. В конце жизни, посвященной научным трудам наивысшего порядка, лорд Кельвин писал: «Все мои усердные труды по продвижению науки вперед, которым я посвятил пятьдесят пять лет моей жизни, можно описать одним словом, и слово это – неудача». Ученому постоянно приходится признаваться себе в том, что материальный мир ведет себя не так, как он бы хотел; этот мир упрям и неподатлив. Он вынужден принять требования этого мира к выпестованной им теории и смириться с его строгими законами. Ему приходится даже радоваться, когда развенчиваются его собственные теории, если этого требует истина. <…>

С годами ученый обретает одно из наиболее характерных своих качеств, а именно – непоколебимую приверженность истине. Он прекрасно знает, что любое отклонение от нее, даже если оно принесет ему временную славу, в конце концов обнаружится. Он знает, что в конечном итоге бесполезно «подгонять» результаты опытов с тем, чтобы согласовать их со своей теорией, или же насильно притягивать теорию к результатам экспериментов. Он осознает тщетность попыток подогнать науку к заранее заданным идеям и категорически отвергает всякие поползновения ограничить свободу его творчества. Эта необходимость полной объективности и преданности истине свойственна, разумеется, не только науке, но любой исследовательской деятельности. Однако будет правильно сказать, что нигде больше ошибки, подтасовки и нечестное поведение не обнаруживаются столь быстро, как в науке. Эксперимент может повторить кто угодно и где угодно, если только он обладает необходимыми инструментами и навыками. Теории обычно приходится излагать математически, а это исключает какую бы то ни было неопределенность. Между теорией и экспериментом существует тесная связь, и их можно быстро и точно сравнить между собой. Математические формулировки в большинстве наук дают возможность подвергнуть теорию и эксперименты самой строгой проверке – более строгой, чем, например, те, что относятся к теориям, связанным с развитием цивилизаций. Контакты в науке в целом происходят быстро и продуктивно, и множество журналистов тут же доносят подробности последних достижений до всех, кто в них заинтересован. Подтверждение нового открытия или проверка новой теории облегчается тем, что в данной области работает значительное количество ученых, которые поддерживают между собою контакты, несмотря на расстояния. <…>

Все это логически подводит нас к следующим качествам хорошего ученого. Он должен проявлять любознательность по отношению к своему предмету изучения и уверенность в том, что решение может быть найдено. На пути его неизбежно постигнет так много разочарований, а также грядут такие времена, когда все пойдет наперекосяк, и ему будет казаться, что все напрасно и надежды нет. И если он не является неисправимым оптимистом, его постигнет искушение бросить свои занятия. В этом смысле его отношение к науке, особенно когда над ним больше уже не нависают экзамены, тесно связано с его жизненной философией как таковой. Если он считает, что Вселенная представляет собою просто нечто серое, скучное, бессмысленное и случайное, едва ли у него будет стимул и энергия для того, чтобы посвятить свою жизнь раскрытию ее тайн, поскольку часть ее вряд ли значит хоть сколько-нибудь больше, чем целое. <…>

Порой ученый оказывается в весьма деликатных ситуациях, когда ему некому помочь. Он должен принять решение под свою ответственность, сообразуясь со своей совестью. Например, некий теоретик может сказать экспериментатору, что опыт, который он собирается провести, неизбежно потерпит неудачу, так как это вытекает из некоторых вычислений, основанных на существующих теориях. Но можем ли мы заранее знать результат опыта, пока мы его не провели? Бесчисленное количество раз в истории науки дерзкие экспериментаторы опрокидывали предрассудки теоретиков. Тем не менее, эти предрассудки столько раз оказывались истиной, что не обращать на них внимание значит потратить месяцы и даже годы труда впустую. В конце концов, экспериментатор должен сам принять решение и взять на себя ответственность за его последствия.

В сходной ситуации оказывается человек, который много лет трудился над подтверждением своей теории и внезапно столкнулся с фактом, явно опровергающим ее. Ему нельзя поддаваться искушению проигнорировать этот факт. Однако ему приходится сталкиваться с еще более тонким искушением объяснить этот факт таким образом, чтобы просто отделаться от него. Это не просто вопрос честности перед самим собой, потому что часто ученый оправдывается приверженностью своей теории, несмотря на несколько неудобных фактов. В самом деле, многие великие ученые часто придерживались своей теории, несмотря на противоречащие им факты, и в конце концов доказали свою правоту, а казавшиеся аномальными наблюдения оказывались таковыми по причинам, о которых тогда никто даже не догадывался.

Итак, практика научных исследований может и должна вести к развитию восторженной любви к истине, под контролем объективной критики и сбалансированных суждений. Таковые качества имеют наибольшую ценность тогда, когда ученый начинает размышлять о своей ответственности перед обществом, и именно к этому вопросу мы сейчас и подходим.

За последнее десятилетие мы стали свидетелями значительного возрастания среди ученых, особенно среди физиков-ядерщиков, осознания своей ответственности перед обществом. Причиной послужил тот факт, что за последнее время научные достижения внедряются в жизнь все быстрее и быстрее, так что сам ученый имеет возможность наблюдать весь процесс – от зарождения идеи в его уме до ее широкого применения, которое происходит в течение нескольких лет. <…>

Во время войны ученые, работавшие в Лос-Аламосе, трудились под таким давлением и в таком темпе, что едва ли кто из них думал о своих нравственных обязательствах. Когда ученому с мировым именем доктору Х. А. Бету (H. A. Bethe) задали вопрос о позиции лос-аламосских ученых по поводу нравственных и гуманитарных проблем, связанных с их деятельностью, он ответил: «К сожалению, я вынужден признать, что во время войны – по крайней мере – я мало обращал на это внимание. Нам надо было сделать работу, и очень тяжелую. Прежде всего, мы хотели завершить эту работу. Нам казалось, что важнее всего для нас было внести свой вклад в победу – так, как мы могли это сделать. Только тогда, когда наши труды были закончены – когда бомба была сброшена на Японию – или, может быть, чуть раньше, мы начали задумываться над нравственными аспектами их применения». (326)

Многие ученые возражали против сбрасывания бомбы на Японию, однако последнее слово было уже не за ними. Тем не менее именно их работа стала причиной появления бомбы, и это произвело на них неизгладимое впечатление. Их глава, Дж. Роберт Оппенгеймер, подвел итог в одной незабываемой фразе: «Если говорить прямо, то никакая грубость, никакая насмешка, никакое преувеличение не смогут скрыть того факта, что физики познали грех, и от этого знания им уже никуда не спрятаться».

Поэтому после войны, когда физики захотели вернуться в свои университеты и вновь погрузиться в свои мирные академические занятия, они горели желанием искупить «грех Аламогордо», оказав влияние на национальную политику таким образом, чтобы ядерное оружие больше никогда не применялось. Вот что сказал Оппенгеймер: «У меня было ощущение тяжелой ответственности, интерес и живое участие ко всем проблемам, с которыми столкнулась наша страна в связи с развитием атомной энергии» (15). Итак, он вместе с другими физиками-ядерщиками не жалел усилий на установление международного контроля над атомной энергией с тем, чтобы способствовать широкому ее применению в мирных целях и не позволить применять ее в целях разрушения. Для этого гениальным ученым Барухом был предложен план, предусматривавший учреждение Международной Организации по Развитию Атомной Энергии для контроля над всем производственным процессом, так чтобы ни одна страна не могла бы получить такое количество ядерного материала (обогащенной урановой руды), которое можно было бы использовать в военных целях, что могло бы стать угрозой миру. Как только была основана эта Организация, Соединенные Штаты, которые в то время фактически имели монополию над подобными процессами, предложили обнародовать все имеющиеся научные данные и путем контроля и инспекции добиться, чтобы в этой области не было никакой подпольной деятельности. Этот благородный призыв был тепло встречен всеми членами ООН, за исключением СССР и стран, находящихся под его влиянием, жесткая позиция которых не позволила реализовать этот план.

Ученые продолжали консультировать Правительство, и многие из них вернулись в Лос-Аламос, чтобы приумножить убойную силу атомного оружия, которое, как они с сожалением признали, оказалось необходимым в неудовлетворительной для США международной обстановке. Их нравственное чувство еще раз подверглось испытанию в 1949 году, когда встал вопрос о производстве термоядерной или водородной бомбы. Многие из них, увидев, что за последние годы все их усилия по обеспечению международного сотрудничества потерпели крах, испытали отвращение в отношении нового предложения, так как предвидели, что оно только добавит проблем, но никак не разрешит уже имеющиеся. Бет сказал: «Мне казалось, что все это предприятие по созданию бомбы еще большей мощности было просто ужасающим, и я совершенно не знал, что мне делать… Я оказался в подвешенном состоянии. Мне казалось, что разработка термоядерного оружия не решит ни одной из проблем, с которыми мы столкнулись, и, тем не менее, я был совсем не уверен в том, должен ли я отказываться… Доктора Оппенгеймера я нашел столь же встревоженным и в том же состоянии неуверенности о том, что нужно делать… Я имел очень долгую и откровенную беседу с доктором Вайскопфом о том, какая может быть война при наличии водородного оружия. Нам пришлось согласиться с тем, что если нам и суждено будет победить в такой войне, то мир после нее будет уже совсем не таким, каким нам хотелось бы его сохранить. Мы лишимся тех вещей, за которые воевали. Это был очень долгий разговор и очень тяжелый для нас обоих… Боюсь, что мои внутренние тревоги так и остались со мной до сих пор – на этот вопрос я сам себе так и не ответил. Я до сих пор чувствую, что совершил ошибку. Однако обратного пути нет». (328–329).

Многие ученые требовали сделать еще одну попытку заключить международное соглашение до того, как будет принято решение делать водородную бомбу. Г-н Кенанн, некоторое время бывший послом Соединенных Штатов в Москве, долго обсуждал эту тему с Оппенгеймером. У Кеннана возникло впечатление, что Оппенгеймер «очень сильно озабочен чрезвычайно тяжелыми последствиями этого решения… Он осознавал, что все это может зайти слишком далеко. Что почти невозможно даже себе представить, если такого рода гонка вооружений и средств массового уничтожения будет бесконтрольно продолжаться. А потому он был очень сильно встревожен и озабочен тем, чтобы было принято максимально взвешенное и разумное решение» (358).

Тем не менее водородная бомба была сделана, а мир до сих пор разделен. Физики-ядерщики до сих пор бьются над тем, чтобы привлечь внимание к ужасающим последствиям возможной войны с применением ядерного оружия.

Физики-ядерщики больше других ученых осознают степень своей социальной ответственности, потому что результаты их труда – как благие, так и разрушительные – гораздо более очевидны, чем результаты ученых, работающих в других отраслях. Однако эту ответственность несут на себе все ученые без исключения, и очень важно, чтобы они осознавали ее как можно полнее.

Если наши действия оказывают влияние на других людей, мы отвечаем за то, чтобы они шли им на благо. И мы должны задать себе вопрос: в какой степени это относится к ученому? Нет никакого сомнения в том, что его деятельность оказывает громадное влияние на его собратьев по человечеству. Каких же действий можно, однако, от него ожидать?

Это сразу же приводит к ряду весьма сложных проблем, решения которых далеко не так очевидны. Прежде, чем мы их рассмотрим, полезно было бы прояснить некоторые недоразумения. Например, можно сказать, что ученый мог бы запросто снять с себя ответственность перед обществом, делая открытия в области, полезной для людей и не занимаясь тем, что принесет вред. Тогда воздействие его трудов на общество может быть только благим. К сожалению, однако, все далеко не так просто, как кажется на первый взгляд, потому что одно и то же открытие может быть почти без изменений использоваться как во благо, так и во зло. Более того, вообще-то говоря, невозможно предсказать воздействие на общество какого-либо конкретного открытия, особенно сделанного в области чистой науки. Например, могли ли Хан и Страссман, изучавшие химическую природу вещества, полученного в результате воздействия нейтронного излучения на уран, предвидеть последствия этого уранового излучения? И если они не могли предвидеть, куда приведут их исследования, как можно требовать от них каких-то действий, нейтрализующих влияние их открытий на общество? Даже в случае прикладной науки, когда определенный хорошо известный результат приспосабливается и используется с намеченной целью, так что обычно можно предсказать его немедленный эффект, отдаленные результаты открытия все же остаются нам неизвестны. Так что необходимо согласиться с тем фактом, что обычно мы не знаем последствий ни одного конкретного открытия.

Но как только общественные следствия какого-либо открытия становятся известны, ученый начинает нести за него ответственность. Обычно должно пройти несколько лет, даже несмотря на нынешнюю быстроту научного прогресса, между открытием и его широким применением, и именно в этот критический период на ученого падает наибольшая ответственность. Например, воздействие открытия ядерного излучения на общество было осознано учеными очень скоро после того, как было сделано это открытие, однако оказывать это воздействие на общество оно стало только через много лет.

Тогда предположим, что ученый сделал открытие и осознает его социальные последствия. Каких действий можно от него ожидать? Мы уже говорили: он должен сделать все возможное, чтобы полностью обезопасить эти последствия, удостоверившись в том, что его открытие не будет использовано во зло. Однако было бы нелепо утверждать, что по причине важности науки общество должно управляться учеными, поскольку в этой сфере они не получили специального образования. Этого мнения придерживаются некоторые ученые. Все мы, к сожалению, прекрасно знаем ученых, которые демонстрируют восхитительную сдержанность и осторожность, когда речь идет о предметах, в которых они компетентны, и которые, однако отбрасывают всякую осторожность, касаясь вещей, в которых они почти не разбираются. Так что в целом придется признать, что, хотя занятия наукой развивают множество личных качеств, ценность которых невозможно недооценить, если ученый обращается к другой сфере деятельности, то никакой багаж научных знаний не гарантирует, что он может авторитетно судить и о других областях. Это, разумеется, не относится к тем, кто специально прошел обучение для того, чтобы подготовиться к общественной работе, однако, к сожалению, примеров таких ученых очень мало.

Что должен сделать ученый, так это предусмотреть, чтобы власть имущие имели бы на руках все факты, необходимые для принятия благих для общества решений. В целом это означает, что ему придется взять на себя труд перевести технические термины на язык, понятный тем, кому придется иметь с ними дело. И его обязанности не заканчиваются представлением оформленного доклада. Он должен позаботиться о том, чтобы власти полностью оценили последствия того, что он им представил. Поскольку политики слишком часто думают лишь о следующих выборах, но никак не о последующих поколениях, и частенько слишком заняты, чтобы слушать безумных ученых, приходиться прибегать к настойчивой агитации прежде, чем предмет привлечет внимание, которого он заслуживает. В настоящее время в этой стране это происходит довольно редко, так как важность науки оценивается высоко и в правительственных консультативных органах сейчас есть много специалистов высокого уровня.

Надо заменить, что все это не относится к ученому-середнячку. Он занят рутинными процессами исследования, из которых вряд ли можно ожидать какого-либо выдающегося открытия. Следует ли из этого, что он не несет конкретной ответственности? Нет, все-таки несет, потому что ответственность за то, чтобы открытие использовалось во благо, лежит не только на самом авторе, но также на тех, кто достаточно компетентен, чтобы оценить его важность и воздействие на общественную жизнь. Консультирование правительства – это только часть необходимого для того, чтобы обеспечить мудрое использование открытия. Необходимо также основанное на широкой информированности общественное мнение, по крайней мере, в демократических странах, дабы удостовериться в том, что Правительство имеет общую поддержку любых мер, которые будут необходимы. Формирование общественного мнения есть задача не для одного или нескольких ученых – это задача для них всех. Это составляет первейшую социальную ответственность ученого. Он должен делать все от него зависящее, чтобы стимулировать и вести основанную на фактах публичную дискуссию о возможностях науки. Он может это делать в основном через поддерживающие организации, такие, например, как Ассоциация физиков-атомщиков, занимающаяся распространением надежной научной информации среди широкой публики. Незаменимым помощником в этом деле служат средства массовой информации, поскольку они выходят на гораздо более широкую публику, чем это могут сделать ученые. На этом поле деятельности ученый может сотрудничать с журналистом, добиваясь чтобы общество было проинформировано о последних научных достижениях простым, но достаточно точным языком. Здесь кроется серьезное затруднение, так как для точного и лаконичного выражения своих мыслей наука разработала специальную терминологию, в основном едва ли понятную для широкого круга людей. Тем не менее, обычно при небольшом усилии основные факты без большого ущерба для точности можно объяснить достаточно простым языком. Обычно журналисты стремятся сотрудничать с учеными, хотя, к несчастью, можно привести множество примеров, когда в прошлом научные данные излагались в прессе в искаженном виде.

Недавно произошло два случая, когда ученые сочли своим долгом выступить. Первый касался вопроса об атомных электростанциях, которые, согласно некоторым газетным публикациям, выбрасывают в атмосферу тучи смертоносных радиоактивных газов. Такие истории, если только их не опровергнуть, могут легко настроить читающую публику против благотворных научных достижений. Ученым пришлось разъяснить, что, хотя радиоактивные вещества действительно производятся на атомных электростанциях в значительных количествах, все же можно принять необходимые меры предосторожности и сделать так, чтобы не позволить этим веществам проникать в атмосферу до тех пор, пока их радиоактивность не уменьшится до безопасного уровня.

Второй пример касается испытаний термоядерного оружия. Раньше было известно, что некоторые правительства стремились ограничить опасность таких испытаний для населения близлежащих островов, а также для всего остального мира. Были опубликованы статьи, нацеленные на то, чтобы успокоить общественное мнение. Однако крупные ученые, особенно генетики, были далеко не так оптимистичны. Последующие публикации были гораздо более реалистичными, благодаря ученым, взявшим на себя смелость опровергнуть предшествующие заявления. Само существование свободных и независимых ученых, готовых в случае необходимости выступать в прессе, оказывает весьма благотворное влияние на тех, кто говорит от имени правительства.

Ответственность ученого не заканчивается на том, чтобы должным образом проинформировать читающую публику, потому что по причине высокого статуса науки в современном обществе она оказывает также существенное влияние и на другие отрасли знания. Довольно часто ученый, заслуживший хорошую репутацию за свой научный труд, или, еще чаще все же возможно, некий дилетант от науки использует научные или псевдонаучные аргументы с целью поддержки философских или политических доктрин, к которым они не имеют никакого отношения. Такого рода аргументы могут вызвать грандиозную сумятицу среди тех, кто не обладает достаточными знаниями в этой области и не может подойти к ним критически, чтобы опровергнуть содержащиеся в них ложные утверждения. Ученые же несут ответственность за то, чтобы аргументированно опровергать подобные доводы. Это очевидно необходимо, когда выводы ложны, однако это тем более необходимо, когда они соответствуют истине, ибо в этом случае возникает опасность того, что истинные выводы в конце концов будут дискредитированы наравне с ложными утверждениями, приводимыми в их доказательство. <…>

Таким образом, если ученый желает занять свое законное место в современном обществе, он должен взять на себя немалый груз ответственности. От его слов и поступков в большой степени будет зависеть путь, по которому в течение последующих лет пойдет стремительно развивающаяся современная цивилизация. Было бы неправильно относиться к науке как к узким, пагубным для души поискам, которые безжалостно сводят тех, кто занимается ею, на уровень ограниченных автоматов, неспособных ни к какой другой человеческой деятельности и не могущих дать обществу ничего, кроме своих технических достижений. Напротив, изучение науки, предпринимаемое в полном осознании как ее могущества, так и ее ограниченности, развивает в человеке множество качеств, необходимых также для того, чтобы нести ответственность перед обществом. И ученый может это сделать, только если в свои отношения с остальным человечеством он привнесет ту свободу духа, целеустремленность и преданность истине, которымм он научился во время своих научных трудов.

Перевела с английского Марина Карпец