Новые формы поведения как механизм социально-культурных и институциональных изменений

О. Б. Божков, Т. З. Протасенко

Рассматриваются новые формы поведения, возникшие в постперестроечный период. Новые практики связываются с социальными потрясениями, изменениями в законодательстве, а также с индивидуальными событиями.

Ключевые слова: поведение, новые формы, социальные изменения.

Введение

В течение жизни каждому приходится осваивать какие-либо новые для него формы поведения. В детстве мы поступаем в школу, и далеко не все моментально адаптируются к новым условиям. А потом многие осваивают нормы студенческой жизни, и они тоже даются многим отнюдь не сразу. Таких ситуаций можно перечислить немало: армия, новая работа и т. п. Но все эти ситуации в определенном смысле стандартны, освящены мощными пластами культурных традиций, и их можно квалифицировать как обычные житейские коллизии.

Мы сосредоточимся на новых формах поведения иного типа, а именно на таких, которые вызваны к жизни не событиями индивидуальной биографии, а социальными изменениями, если угодно, социальными потрясениями, кардинальными изменениями в законодательстве и т. п. Такое социальное событие, как перестройка, настолько изменило нашу жизнь, что многие «старые» привычные формы поведения оказались просто невозможными. Под влиянием этих изменений многие люди утратили свою прежнюю идентичность, кто-то в силу этой причины просто «потерял себя», а кто-то начал активно искать и осваивать действительно новые формы поведения. Наемные работники выступали в роли сначала кооператоров, а затем и самостоятельных предпринимателей. Инженеры и конструкторы примеряли на себя роль «челноков» (по советским понятиям ― спекулянтов). Кто-то уповал на «бешеные деньги» и все свои кровные оставлял в казино и у игровых автоматов. И эти примеры можно множить и множить.

Новыми формами поведения мы называем те виды (способы) поведения, которые обусловлены изменениями условий жизни (под влиянием изменения законодательства, технического прогресса и/или социальной инициативы людей) и обрели определенную форму и получили хотя бы минимальное статистически значимое распространение в социуме.

Некоторые из новых форм поведения, появившиеся в начале перестройки, уже канули в лету (например, «челноки»). Но изменения в нашей жизни продолжаются, Госдума принимает все новые и новые законы, которые, с одной стороны, становятся законами нашей жизни, а с другой ― оказываются либо просто неработающими, либо кардинально неисполнимыми, и именно к ним тоже приходится как-то приспосабливаться. Вот это и порождает новые формы поведения, подчас принимающие массовый характер, что, в свою очередь, ведет к изменению неработающих законов. Кроме того, новые формы поведения провоцируются (или стимулируются) не только законодательством, но и техническим прогрессом. И наконец, новые формы поведения (практики) могут заимствоваться из других культур.

Любая новая форма рождается, скорее всего, спонтанно, но не в раз. Этот процесс проходит как минимум три стадии. Сначала его практикуют «пионеры» (первопроходцы, активисты). Если их опыт оказывается эффективным, он начинает использоваться другими. Начальные стадии, как правило, протекают в более или менее однородной и локальной социальной среде. Третья стадия наступает, если новая форма поведения воспринимается и используется представителями иных социальных групп и слоев. Вероятны ситуации, когда та или иная форма поведения остается «достоянием» группы-первооткрывательницы, то есть имеет узколокальное распространение по типу субкультуры.

Для чего стоит изучать новые формы поведения? Да хотя бы для того, чтобы, говоря о будущем, не гадать на кофейной гуще и не строить воздушные замки в духе незабвенного господина Манилова. Сегодняшние новые формы поведения постепенно входят в повседневность, становятся обычными и закрепляются в культуре. Они могут принимать как позитивный, так и делинквентный (негативный) характер. Их изучение дает возможность оценить некоторые тренды повседневности завтрашнего дня и более осмысленно (во всяком случае ― более осторожно) строить и социальную политику, и воспитание подрастающих поколений.

Методические подходы к решению поставленной задачи

«Первопроходцы» действуют методом проб и ошибок, каждый раз осмысливая и сам способ действий в изменившихся условиях, и эффекты применения данного способа. Тем не менее вряд ли они в состоянии описать сам процесс поиска. Те, кто следует их примеру (или научению), тем более не в состоянии сделать это. Поэтому традиционные для социологии методы опроса здесь, скорее всего, малоэффективны. Первоначально мы использовали собственный жизненный опыт, наблюдения и умозаключения для того, чтобы обнаружить и в общих чертах описать те формы поведения, которые можно назвать новыми в указанном выше смысле; затем обратились к материалам прессы и только потом ― к экспертам (журналистам, социологам, психологам, социальным работникам и др.).

В 2012 году, воспользовавшись практикой, которую студенты проходили в СИ РАН, мы провели первый зондаж с помощью традиционного анкетного опроса (точнее, трехступенчатого пилотажа: автозаполнение анкет разработчиками, заполнение анкет студентами, затем опрос студентами по откорректированной анкете своих родных и знакомых). Конечно, этот зондаж не претендовал на репрезентативность, но среди опрошенных были представители разных социальных слоев и разных демографических групп.

Основную информацию по теме мы почерпнули из корпуса текстов, опубликованных в СМИ. Отдельные вопросы мы включали в методики массовых опросов, которые проводил в течение 2012–2014 годов СЦ «Мегаполис» (научный руководитель этого исследовательского коллектива ― Т. З. Протасенко).

Заметим, что сложность изучения новых форм поведения состоит, в частности, в том, что многие из них ― даже очень эффектные (но не эффективные) ― оказываются «однодневками» и «живут» не дольше мотылька или падающей капли.

Первая задача, которую мы ставили, начиная это исследование, ― составить некий реестр новых форм поведения (см. приложения). Естественно, мы не претендуем на его полноту, и со временем он будет пополняться. В ходе накопления данных отчетливо выделились по меньшей мере три основные причины, вызывающие порождение новых форм поведения.

Таблица 1

Причины, вызывающие новые формы поведения

В ячейках таблицы показаны не столько конкретные формы поведения, сколько их блоки или конгломераты. К новым формам поведения можно отнести и сюжет, связанный с однополыми браками (союзами, партнерствами), которым было посвящено наше исследование 2011 года (Божков, Протасенко 2012 – а; Божков, Протасенко 2012 – б; Bozhkov, Protasenko 2013).

О факторах, способствующих появлению новых форм поведения

Пожалуй, один из самых сильных факторов, порождающих новые формы поведения, ― это достижения технического прогресса, прежде всего развитие современных средств мобильной связи. Сегодня мы уже плохо представляем, как можно обходиться без мобильного телефона. Многие привыкли к безналичным расчетам (получение заработной платы на банковскую карту, расчет за покупки с помощью тех же карт и т. п.). Вряд ли стоит говорить о достоинствах Интернета, хотя сегодня все чаще речь идет о негативных сторонах этого средства коммуникации.

А чего стоит внедрение портативных сканирующих устройств, обеспечивших быстрое обслуживание в торговле при разнообразных расчетах (например, оплата коммунальных платежей, когда код плательщика и сумма считываются прямо с квитанции). Это техническое новшество серьезно изменило многое в поведении людей.

Стоит отметить и активное внедрение современной техники в учреждениях государственной службы (единые центры документов, разнообразные базы данных и т. п.). Правда, несмотря на то что почти все госучреждения оснащены сегодня компьютерной техникой, врачи в районных поликлиниках, например, до сих пор больше занимаются писанием многочисленных бумажек от руки, нежели общаются с пациентами и лечат их. Да и во многих других государственных учреждениях, несмотря на развитие электронных баз данных, все еще (неизвестно зачем) требуют от клиентов ксерокопии многочисленных документов (паспорта, пенсионного удостоверения, справок об инвалидности, свидетельств о рождении и смерти и т. п.).

Следующий по силе воздействия на порождение новых форм поведения фактор ― текущее законодательство. Действие этого фактора не всегда очевидно, а кроме того, он порождает как позитивные, так и негативные формы. Последнее связано с тем, что значительное количество новых законов имеют декларативный (и декоративный) характер и не содержат ясно выраженных механизмов их реализации (исполнения).

В частности, разнообразие форм и способов оплаты труда есть реакция на налоговую политику государства, зафиксированную в новом законодательстве, постановлениях правительства и указах президента. Многочисленные протестные акции также вызваны непродуманными и непоследовательно принимаемыми законами и постановлениями правительства (закон о монетизации льгот, реформы в армии, в полиции, в системах образования и науки и многое другое).

Приведем данные опроса относительно «белых» и «серых» зарплат.

Таблица 2

Распределение ответов на вопрос: «В сегодняшних экономических условиях многие получают два вида зарплаты ― официальную и неофициальную. Какой вид зарплаты получаете Вы?»

Доля петербуржцев, получающих исключительно официальную зарплату, не изменилась по отношению к началу года и составляет 77,2 % от числа работающих. 16,1 % наряду с официальным окладом получают дополнительные наличные в конвертах, 3,0 % работающих ― полностью «черную» зарплату.

Рис. 1. Динамика доли получающих только официальную зарплату

Рис. 2. Динамика доли получающих только неофициальную зарплату

Среди профессиональных групп наиболее высокая доля «серых» зарплат зафиксирована среди квалифицированных работников отраслевых технологических профессий (29,6 % против 16,1 % для всей выборки). С высокой долей вероятности можно предположить, что в условиях дефицита кадров этих специальностей работодатели вынуждены в дополнение к установленным ставкам дополнительно стимулировать работников.

По отраслям экономики наименьшая доля получающих официальную зарплату наблюдается в таких видах экономической деятельности, как ремонт автотранспортных средств, бытовых изделий и предметов личного пользования (лишь 30,2 %!), предоставление прочих коммунальных, социальных и персональных услуг (54,9 %) гостиницы и рестораны (59,8 %), строительство (62,9 %). Именно в этих отраслях экономики работник наименее социально защищен: с одной стороны, большинство предприятий этого сектора являются негосударственными, социальная ответственность почти полностью на совести работодателя, с другой ― работники этих отраслей находятся в условиях наиболее жесткой конкуренции с иностранными трудовыми мигрантами.

Таблица 3

Распределение ответов на вопросы: «Скажите, пожалуйста, а Вы хотели бы получать всю Вашу зарплату только официально?» и (для тех, кто изъявил такое желание) «Если для получения только официальной зарплаты надо будет уменьшить Ваш сегодняшний заработок, то на какой процент его уменьшения Вы готовы пойти?»

Подавляющее большинство получающих «серые» и «черные» зарплаты (92,2 % от числа этой группы) не готовы пойти ни на какое уменьшение своего фактического заработка ради перевода зарплаты в официальную, несмотря на гипотетическое увеличение накопительной части пенсии, гражданскую сознательность и прочие подобные соображения. Таким образом, единственный возможный путь легализации зарплат ― административный. В первую очередь ― повышение минимальной заработной платы, сокращение налогов на ФОТ, а также законодательная поддержка постоянного населения, граждан РФ, в части трудовой конкуренции с иностранными мигрантами.

Заметим, что деление заработной платы (особенно в негосударственных учреждениях) на «белую» ― через бухгалтерию и ведомости и «черную» ― в конвертах ― это один из способов ухода от чрезмерных налогов. Таких способов на самом деле гораздо больше, но практически все они находятся вне законов, «в теневой» зоне. Отсюда и нелегальные мигранты, многие из которых фактически оказываются в трудовом рабстве. Отсюда и «резиновые» квартиры, где люди проживают в нечеловеческих условиях.

Здесь уместно вспомнить Мишеля де Серто и его концепцию уловок и приемов, которые используют «слабые» в борьбе с «сильными», хотя при этом «слабые» вроде бы выступают как вполне законопослушные граждане (Серто, 2013). Так, зафиксированные в нашем списке некоторые новые формы поведения как раз представляют собой именно такие «уловки» и «приемы» (например, «народные гулянья», «гайд-парк», parking-day, «критическая масса», «оккупай», «митинг игрушек»).

Сегодня появилось много новых (не известных ранее ни в советское, ни уже в постсоветское время) профессий и форм занятости. Правда, некоторые из профессий сменили не только названия, но и получили легальный статус. Например, бывшие (как правило, нелегальные) квартирные маклеры нынче вполне уважаемые риэлторы. Если раньше государство признавало в качестве людей так называемых свободных профессий лишь членов творческих союзов: художников, писателей и поэтов и некоторых артистов, то теперь появилось и новое слово ― фрилансер, обозначающее любого, кто занят какой-либо законной деятельностью вне официальных структур. Если раньше человек (причем далеко не всякий) мог работать максимум на двух работах: в отделе кадров одной находилась его трудовая книжка (основное место работы), на второй он был «совместителем», то теперь число мест работы у каждого может быть не ограниченным ничем (разве что тем, что в сутках по-прежнему всего 24 часа). Но раньше и второе место работы могло быть только в том случае, если на основной работе человек получит разрешение на совместительство. Безусловно, в сфере труда свободы стало существенно больше. Однако многие из новых «свобод» или плохо, или никак не прописаны в законе о труде.

Надо сказать, что проблема занятости сегодня актуальна не только в России. Свидетельством того, что новые формы поведения существенно влияют на общество, может служить необычайная популярность на очередном конгрессе Международной социологической ассоциации (Иокагама, 2014) проблемы так называемого прекариата. В последнее время это понятие стало занимать все более заметное место в научном обороте политологов, экономистов, конфликтологов и социологов. К этому термину прибегают при описании меняющейся стратификации общества в условиях глобализации, указывая, что исподволь в современном мире нарождается новый социальный класс. Некоторые исследователи убеждены, что это опасный класс (Guy Standing, 2014).

Фактор социальной инициативы наиболее часто «работает» в сферах межиндивидуального взаимодействия людей и культуры, а также разнообразных форм гражданской социальной инициативы. В то же время обращает на себя внимание тот факт, что многие из этих форм поведения носят «импортные» названия, хотя вполне поддаются переводу на русский язык: parking-day, «оккупай», cop watching (копвотч), fashion for rent, книттинг, коучсерфинг, фрирайд, street-workout, коворкинг, дауншифтинг, фрилансер, «playback-театр» и т. п.

Впрочем, и этот класс новых форм поведения отчасти «спровоцирован» новым законодательством: легальным открытием границ, легализацией зарубежных каналов информации и т. п.

Новые формы поведения (практики), которые мы отнесли к этой группе, как правило, имеют неофициальный характер, относительно легко воспроизводятся, доступны многим благодаря информационным технологиям, а также ситуационной и тематической неограниченности. Но самое главное – они рождаются, казалось бы, стихийно. А их экспериментальность не исключает способности быть носителями серьезных и современных социальных, политических, гражданских тенденций в обществе. Они выступают как стихийный ответ на самые разнообразные вызовы, с которыми не справляются традиции и институциализированные формы поведения. Эмпирические наблюдения свидетельствуют о том, что не всякие новые формы поведения (особенно в сфере молодежного досуга) отвечают критериям нормы и цивилизованности.

Не станем перечислять все эти формы, желающие могут самостоятельно проанализировать реестр новых форм поведения, зафиксированных нами в приложении. Остановимся лишь на одной из них, оригинальной и недорогой, ― рекламе на асфальте. Что же здесь рекламируется? Ветеринарные лечебницы; ремонтные работы, в частности установка «дышащих» натяжных потолков; косметические салоны; туристические фирмы; городской экстремальный туризм ― прогулки по крышам и многое другое. И наряду с этим весь город перенасыщен и такой рекламой: «Юля 24 часа, номер телефона и сердечко», а также «Красотки», «Девочки», «Милашки», «Приятный отдых», какие-то непонятные (во всяком случае, нам) «Чиройлик КиЗ». Есть подозрение, что это реклама «ночных бабочек», а попросту проституток. Причем ареал обслуживания чрезвычайно широк. Некие Юля, Оля и Света охватили своей рекламой огромную площадь почти всего Центрального района (включая бывший Смольнинский, Дзержинский и Октябрьский районы).

* * *

Приступая к разработке этой темы, мы имели уже некоторый, если можно так сказать, теоретический задел (Божков, 2010: 199‒219). Еще в 2007‒2008 годах были сделаны некоторые замеры, в частности, относительно популярности некоторых аспектов ночной жизни в городе.

Таблица 4

Распределение ответов на вопрос: «В нашем городе активно развиваются различные формы отдыха и посещения магазинов в ночное время. Лично Вас это интересует?»

Как видим, общий уровень интереса жителей Санкт-Петербурга к ночным формам отдыха и посещению магазинов относительно высокий. За зафиксированным уровнем интереса, конечно же, не стоит готовность проводить все ночи напролет вне своего дома. Это в большей степени резервирование возможностей и услуг, которыми, в принципе, более четверти взрослых петербуржцев готовы пользоваться.

Без проведения специального исследования было ясно, что ночная жизнь, прежде всего, интересует молодежь. В связи с этим наш опрос лишь определил конкретные доли потенциальных пользователей ночным досуговым и торговым сервисом, а не сделал каких-либо открытий в этой сфере петербургской жизни.

В том же исследовании респондентам были заданы следующие вопросы:

«Посещение каких конкретно мест отдыха, спорта, торговли Вас интересует в ночное время?» Хотя на этот вопрос отвечали только те, кого ночной досуг и покупки интересуют, за 100 % принимается все взрослое население Петербурга. Сумма ответов больше 100 %, так как учитывались все пожелания респондентов (на графике «Интересует»).

«Не припомните, а что конкретно Вы посещали в ночное время за последние 30 дней?» Хотя на этот вопрос отвечали только те, кто посещал различные места отдыха и торговли в ночное время за последние 30 дней от момента проведения нашего опроса, за 100 % принимается все взрослое население Петербурга. Сумма ответов больше 100 %, так как учитывались все пожелания респондентов (на графике «Посещали»). Распределение ответов отражено на рисунке 3.

Рис. 3. Интерес и реальное поведение горожан по отношению к учреждениям, работающим ночью

При анализе конкретной доли клиентов ночных мест отдыха и торговли необходимо в первую очередь учитывать конкретный период проведения исследования. В нашем случае это период с 12 ноября по 12 декабря 2007 года. Естественно, если бы мы оценивали посещаемость ночных мест отдыха и торговли в конце декабря 2007 ― начале января 2008 года, то получили бы более высокую долю их клиентов.

Сопоставление результатов наших исследований предоставляет возможность оценить уровень соответствия потребительского спроса и текущих предложений рынка услуг на ночные формы проведения отдыха и посещение торговых фирм.

Данное сопоставление показывает, что потенциальный спрос существенно превышает реальные предложения рынка ночных услуг. По некоторым видам этих услуг несоответствие спроса и предложения оценивается в разы.

Так, например, плавать ночью в бассейне хотели бы около 2,5 % от числа взрослого населения нашего города, а реально посетили бассейн на последние 30 дней лишь 0,2 % (несоответствие спроса и предложения в 12,5 раз).

Конечно, далеко не все из интересующихся ночными формами отдыха и торговли готовы реализовать свои интересы на практике, однако когда потенциальный спрос превышает реальные предложения во много раз, то это явный сигнал о том, что предложения рынка отстают от потребительского спроса.

В апреле 2008 года в массовую анкету был включен также вопрос: «В конце мая наш город отмечает свой день рождения. Есть предложение открыть в этот день все музеи города для ночного посещения. Лично Вы за или против этого предложения?» За 100 % принимается каждая из анализируемых групп жителей нашего города. Суммы ответов по группам меньше 100 % на доли отказов отвечать.

Рис. 4. Отношение горожан к ночным посещениям музеев

Данный вопрос изучался нами по просьбе заказчика. При его интерпретации необходимо учитывать, что за общественной поддержкой предложения об открытии в День города ночного посещения всех музеев еще не следует активная готовность их посетить. Тем не менее жизнь показала, что «Ночи культуры» получили поддержку населения, российские граждане положительно восприняли европейские нормы.

На первом этапе исследования в 2012 году мы решили повторить некоторые замеры в традиционном ключе. Была разработана анкета, и проведен ее корректный (как по учебникам) многоступенчатый пилотаж. Очень кстати пришлась студенческая практика базовых кафедр, с которыми сотрудничает научно-образовательный центр СИ РАН.

Первая ступень пилотажа ― мы сами выступили в качестве респондентов ― прошла вполне успешно. На второй ступени в качестве респондентов выступили студенты-практиканты. Они не только заполнили анкету, но и высказали ряд критических суждений, которые, безусловно, способствовали улучшению методики. В частности, на этой ступени выяснилось, что мы совершенно не предусмотрели в качестве респондентов студентов. Поэтому уже при постановке задачи практикантам анкету пришлось существенно откорректировать. Третья ступень пилотажа ― студенты по этой методике опрашивали своих родных, друзей и просто знакомых. При этом каждый анкетер по каждому респонденту должен был представить отчет, в котором надо было отразить определенные «технические» и содержательные моменты. А именно: 1) в какой форме проходил опрос (самостоятельное заполнение анкеты респондентом в присутствии анкетера или без его присутствия, в частности по электронной почте; заполнение анкеты анкетером): 2) где проходил опрос (дома, на работе или в каком-либо ином месте); 3) какие вопросы вызвали затруднения у респондентов (например, неточное понимание или непонимание сути вопроса), какие вопросы вызывали у последних особенный энтузиазм; 4) какие вопросы заинтересовали респондентов; и наконец, 5) общее отношение респондентов к опросу (добровольное с интересом; добровольное, но после уговоров; заинтересованное или «дежурно-вежливое»). Эти отчеты обсуждались с практикантами и были приняты во внимание при окончательной доработке методики.

Но пилотировалась не только сама по себе методика, а также и процедуры кодирования, ввода и анализа полученных данных. В ходе пилотажа (2-й и 3-й ступеней) было получено 80 качественно заполненных анкет. Понятно, что эта выборка не репрезентативна, но среди опрошенных представлены примерно в равных пропорциях представители всех возрастных категорий, есть люди разных уровней образования и разных сфер деятельности. Понятно, что это всего лишь зондаж. Но некоторые тенденции этот зондаж дает возможность увидеть.

Обсуждение некоторых результатов пилотажа

Начнем с традиционного, казалось бы, сюжета ― отношения людей к праздникам, ему был посвящен один из блоков анкеты. Здесь за последнее время произошли кое-какие изменения: некоторые советские праздники ушли в прошлое, появились новые (уже постсоветские), оказались легализованными некоторые церковные или религиозные праздники. В анкете список праздников имел случайный («перемешанный») порядок. При анализе мы собрали их в смысловые группы (см. табл. 5–7). Соответствующий вопрос был призван зафиксировать не только сам факт «отмечают или не отмечают» люди тот или иной праздник, но и обычное для людей место проведения каждого отмечаемого праздника.

Как видим, семейные (светские) праздники люди, во‑первых, как правило, отмечают, и чаще всего дома (табл. 5). Однако мы обратили внимание на тот факт, что довольно заметная доля опрошенных не отмечает годовщины свадьбы. И дело не только в том, что среди опрошенных значительна доля холостых, но и среди семейных каждый четвертый эту дату не почитает за праздник и не отмечает ее.

Таблица 5

Семейные (светские) праздники

В 2007–2008 годах петербуржцам был задан такой вопрос: «4 ноября в нашей стране отмечался новый государственный праздник ― День согласия и примирения, а 7 ноября многие праздновали День Октябрьской революции. Скажите, пожалуйста, а какие из этих дней отмечали Вы?» 100 % ― все взрослое население Петербурга. Сумма ответов по группам меньше 100 % на долю отказавшихся отвечать.

Рис. 4. Отношение к красным датам современного календаря

Рисунок 4 свидетельствует о том, что новый праздник еще не стал всенародным, а старый всенародным уже быть перестал.

В таблице 6 представлено отношение опрошенных к традиционным советским праздникам и одному постсоветскому. Очевидна тенденция непризнания праздниками Первомая и 7 ноября, но и новый праздник ― День независимости ― похоже, еще не вошел в быт горожан.

Таблица 6

Советские (и постсоветские) праздники

Повторимся, что данные этого зондажа не репрезентативны, но довольно правдоподобны. Об этом свидетельствуют данные таблицы 7. Реже всего опрошенные отмечают крещение ― праздник XIX века, тогда как Масленица, Пасха и Рождество даже в самые «крутые» советские атеистические времена никогда не уходили из обихода. И не удивительно, что более 60 % опрошенных эти праздники отмечают. При этом в восприятии многих вовсе они не являются ни церковными, ни религиозными. Выскажу крамольную мысль ― это скорее языческие праздники. И именно эти, менее всего нагруженные религиозным смыслом праздники начали активно популяризироваться и поощряться в начале перестройки.

Таблица 7

Церковные праздники

Теперь рассмотрим действительно новые, совсем недавно узаконенные формы поведения. В первую очередь это легализованная ночная торговля (см. табл. 8). Ведь в советское время жизнь в городе заканчивалась в полночь. Правда, в последние перед перестройкой годы уже после 23 часов в городах (я уж не говорю про села) жизнь практически замирала, что давало простор «теневой» экономике. Сегодня и после 11 вечера можно купить любые продукты в магазинах «24 часа». И, как видим, подавляющее большинство опрошенных пользуются этой возможностью, причем не только в «экстренных случаях», модальная группа ― «время от времени». Не удивительно также, что ночью к услугам аптек люди прибегают преимущественно в «экстренных случаях». Причем чаще это делают женщины.

Понятно также, что ночные клубы, дискотеки и фитнес-клубы привлекают исключительно самые молодые группы опрошенных.

Менее прозрачна ситуация с предпочтениями людей относительно новых (безналичных) форм оплаты труда. Во-первых, степень распространения этих форм, конечно, связана с техническими возможностями и определяются уровнем технического прогресса. Во-вторых, здесь вступают в силу и административные влияния: многие предприятия и учреждения переводят своих сотрудников на банковские формы расчета «силовыми» способами. То есть трудящихся никто не спрашивает, как им было бы удобнее получать заработную плату (поэтому в названии таблицы слово «предпочтительная» мы взяли в кавычки). И, как видно из таблицы 9, значительная часть работодателей предпочитают сокращать кассиров и выплачивать заработную плату через банки.

Таблица 8

Часто ли Вам удается пользоваться ночными магазинами и учреждениями обслуживания? %

Таблица 9

Форма выплаты зарплаты

А вот способы и формы расчета за покупки и услуги гражданам особенно сильно пока никто навязать не может (см. табл. 10). Но и здесь скорее сказывается уровень технического прогресса, нежели собственные предпочтения опрошенных. Ибо только крупные супермаркеты, сетевые магазины и молы оснащены соответствующим оборудованием для оплаты товаров с помощью пластиковых банковских карточек. Пока что подавляющее большинство опрошенных «де факто» расплачиваются в магазинах и учреждениях обслуживания исключительно наличными деньгами, хотя многие имеют банковские карты и предпочли бы расплачиваться «безналично». Об этом свидетельствует и тот факт, что более 5 % опрошенных выбирают пункт «все равно как», то есть у них есть возможность для безналичного расчета.

Таблица 10

Распространенные формы расчета за покупки и услуги, %

Несколько слов о реакции горожан на такие новые для них явления и формы экономического поведения, как рекламные акции и операции с ценными бумагами (см. табл. 11 и 12).

Таблица 11

Внимание к рекламным акциям

Таблица 12

Отношение к операциям с акциями и ценными бумагами

Похоже, что эти формы поведения пока не имеют широкого распространения. Притом что рекламные акции, вероятно в силу интенсивного «навязывания» их потребителям, привлекают (хотя бы иногда) большое число людей (более 50 %), операции с ценными бумагами привлекают менее 20 % опрошенных и лишь около 6 % из них утверждают, что участвуют в таких операциях регулярно. И в том и в другом случае к этим формам поведения скорее склонны более молодые люди. Среди лиц старше 50 лет таких очевидное меньшинство.

И наконец, еще об одной новой форме поведения ― покупках через Интернет (см. табл. 13).

Как видим, регулярно к этой форме поведения пока что обращаются минимальное число опрошенных. Преимущественно это молодые люди. Несколько большее число людей, но тоже не слишком многие, редко используют эту удобную форму покупательских практик. Но вот что интересно, об этой группе нельзя сказать, что в ней преобладает молодежь: здесь более равномерно представлены разные возрастные группы опрошенных.

И еще раз необходимо повторить, что это всего лишь зондаж, выборка, конечно же, непредставительна. Тем не менее результаты зондажа обозначают вполне определенные тенденции и способствуют обнаружению механизмов распространения разных типов новых форм поведения. Надеемся, что откорректированная по итогам пилотажа методика в массовом обследовании может дать вполне достоверные и надежные результаты.

Таблица 13

Покупки в интернет-магазинах, %

Кроме того, на следующих этапах исследования предполагается активно использовать так называемые качественные методы: кейс-стади и фокус-группы. На этих качественных данных мы предполагаем получить более детальную информацию, прежде всего по тем формам поведения, которые относятся к «самодеятельной активности» людей.

Заключение

В заключение стоит заметить, что большинство перечисленных в нашем реестре новых форм поведения имеет преимущественно городскую прописку. Для сельской местности в большей мере характерны проблемы трудовой сферы (формы занятости, безработица и т. п.). На самом деле сельские безработные ― типичный прекариат, перебивающийся случайными грошовыми заработками или пополняющий армию мелкого криминалитета (воровство, мародерство и т. п.).

Подавляющее большинство успешных сельских предпринимателей и фермеров вынуждены действовать «на грани фола» и использовать внеэкономические методы решения производственных проблем. Их успешность держится в основном на приобретенном еще в советские времена социальном капитале (а если попросту, по-старому, по-советски, то на блате и «связях с нужными людьми»).

К сожалению, из-за мизерного (фактически ― отсутствующего) финансирования не было реальной возможности провести третий этап исследовательского проекта (специализированные репрезентативные опросы населения), который позволил бы оценить степень распространенности в разных слоях населения тех или иных новых форм поведения. Однако выполненные этапы исследования вполне подготовили все необходимое для его (заключительного этапа) реализации.

Сам по себе составленный перечень (реестр) новых форм поведения является важным научным результатом. В наших публикациях имеются концептуальные и методические наработки для продолжения исследования, тем более что сейчас уже ясно, как и по каким критериям необходимо пополнять этот реестр, а также в каком ключе, в рамках каких социологических концепций вести анализ этого эмпирического материала. Особенно перспективной представляется оценка новых форм поведения с точки зрения движения к цивилизованности или к децивилизованности.

Источники

Божков О. Б. Возможности социальных изменений: о применении «теории практик» // Петербургская социология сегодня. Сборник научных трудов СИ РАН. СПб.: Нестор-История, 2010. С. 199–219.

Божков О. Б., Протасенко Т. З. Сюжет, который навязывается обществу. Кому-то это надо? // Социологический журнал. 2012. № 3. С. 156–169.

Божков О., Протасенко Т. Однополые браки ― проблема в основном политическая // Телескоп: журнал социологических и маркетинговых исследований. 2012. № 1. С. 35–42.

Серто Мишель де. Изобретение повседневности. Искусство делать. СПб.: Изд-во Европ. ун-та в СПб., 2013.

Bozhkov O. B. and Protasenko T. Z. Same-Sex Marriage A Story Being Foisted on Society – Who Benefits from It? // Sociological Research. 2013. Vol. 52, № 5. September – October. Р. 59–73.

Guy Standing. A Precariat Charter (From denizens to citizens). Bloomsburg: London-NY-Sidney, 2014.

 

Приложения

Таблица 1

Новые явления жизни (новые формы поведения)

Митинг игрушек

Форма протеста в режиме «гражданское общество»

Движение «Мода в аренду» стремительно набирает популярность.

Ходьба с лыжными палками

Таблица 2

Специфические для Санкт-Петербурга институциональные формы

Интеграционный театр «Куклы» ― театр для всех детей

 

Взаимодействие институтов местной власти и предпринимательства на селе

С. Н. Игнатова, О. Б. Божков

В статье рассматривается взаимодействие и противостояние институтов местной власти и предпринимательства на селе. Многолетние исследования показали важную роль такого взаимодействия для стабилизации состояния сельских территорий. Оба института прошли путь реформирования в 1990–2000-х годах. Дается анализ, насколько отвечает сложившаяся в современной России конфигурация данных институтов потребностям российского общества, как эта конфигурация выглядит и как различные институты координируют свою деятельность. Успешность предпринимательской активности в сельском хозяйстве по преимуществу определяется стратегией руководства района (и области) в отношении этой отрасли, а также человеческим и социальным капиталом самих руководителей предприятий. Все это сопровождается консервацией протосоветских норм и практик взаимодействия различных институтов, когда их субъекты лишены реальной самостоятельности. Ни местное самоуправление, ни сельский предприниматель так и не обрели независимости от влияния властных структур различного уровня.

Ключевые слова: сельские территории, органы местной власти, предпринимательство, институты.

Введение

Любые социальные трансформации сопровождаются изменениями социальных, экономических, политических институтов общества. Изменения эти могут быть стремительными или медленными, глубокими или поверхностными, содержать стимулы для дальнейшего движения или воспроизводить элементы прежней системы. Двадцать пять лет с начала реформирования институциональной структуры страны – достаточный срок, чтобы подвести некоторые итоги. В статье мы остановимся на проблемах функционирования двух значимых общественных институтов – местной власти и предпринимательства, их взаимодействии и противостоянии на примере практик таких взаимоотношений в рамках сельского социума и их роли в преобразовании российского села. Анализ практик согласования интересов института местной власти и института предпринимательства на локальном уровне крайне важен для понимания институциональных структур, сложившихся к настоящему моменту, и перспектив их дальнейшего развития. Каждый из этих институтов подвергся существенным видоизменениям за прошедшие годы: менялась нормативная база, выстраивались новые правила и условия деятельности. Однако общепризнанным является факт незавершенности данных процессов: все реформы местного самоуправления и местного администрирования не достигли своей цели, а институт предпринимательства подвергается жесточайшему давлению как со стороны государства, так и действующей нормативно-правовой базы. Полученные выводы основываются на результатах многолетних исследований (2004–2009) периферийных сельскохозяйственных районов Нечерноземной полосы РФ (обследования проводились в семи районах Тверской, Новгородской, Вологодской и Ленинградской областей РФ). Выводы, сделанные нами, оказались крайне близки к результатам других исследователей, работавших в разные периоды времени в других регионах страны, что подтверждает выявленные тенденции.

Трансформация института местной власти

Институт местного самоуправления – один из самых многострадальных в российском обществе. Такое количество реформ и мелких изменений, пожалуй, не пережил ни один другой. Было три крупных волны преобразований, отмеченных принятием федеральных законов или целевых программ, ни одна из которых до конца не была реализована. Организационно структура уровней власти практически не изменилась, по сути она воспроизвела себя полностью, изменились лишь названия. Например, взаимодействие района и сельского поселения в настоящий момент складывается в следующую схему, мало отличающуюся от схемы взаимодействия в советский период времени (см. табл. 1 и 2). Содержательные изменения на уровне законодательства огромны: заявлены разграничения функций на всех уровнях представительной и исполнительной власти, а также финансовая самостоятельность самоуправляемых территорий. Что же изменилось в деятельности органов местной власти, если рассматривать не многочисленные законодательные инициативы, а реальное положение дел, актуальные практики администраций сельских поселений, и если для сравнения брать не идеологическую константу, а обратить внимание только на принципы работы сельских и районных советов советского периода?

Таблица 1

Структура советской аграрной институциональной системы

Таблица 2

Структура современной аграрной институциональной системы

Органы территориального управления всегда являлись важнейшим институтом российской аграрной системы. Через них государство осуществляло контроль данной сферы как с точки зрения экономических результатов, так и в части контроля за сельским социумом. «Советская аграрная институциональная система состояла из трех институтов: колхоз/совхоз, личное подсобное хозяйство и сельскохозяйственный район (бывший уезд) как объект территориального управления… На самом деле реальным государственным поместьем-предприятием был сельский район, во главе которого стоял первый секретарь райкома, объединявший в себе функции и наместника центральной власти, и управляющего государственным районным предприятием» (Ефимов, 2009: 93). В результате безостановочного нормотворчества, преследующего цели централизации власти на более-менее контролируемых уровнях, к настоящему моменту почти полностью воспроизведена именно советская по структуре система разделения полномочий между ветвями государственной и публичной власти, когда районный масштаб является основным, а местное самоуправление в форме ли советов народных депутатов, как во времена СССР, или муниципальных депутатов, как сейчас, является лишь фикцией, удобной и неработающей идеологической ширмой. Сколь бы ни были местные депутаты заинтересованы в развитии своей территории, их мнение, запросы населения не могут влиять на утвержденные бюджеты поселений, их структуру и наполнение. Бесправность и виртуальность низового уровня управления заставляет население добровольно делегировать свои нужды на более высокий уровень. Как отмечают главы администраций, «все через район практически идет»; «вертикаль власти, конечно, всегда существует ― через район, а потом уже в область».

За прошедшие годы ни экономическая, ни политическая база органов местного самоуправления никак не укрепилась. Наличие финансовых средств и прав распоряжения ресурсами местности одно из главных условий самостоятельности органов местной власти, независимости от влияния, а также давления районной или областной администрации. Однако постоянным трендом государственной политики в области местного самоуправления стало отсутствие условий финансового самообеспечения территориальных органов власти для выполнения ими законодательно закрепленных функций. По словам наших информантов, «полномочий много». «Были бы они подкреплены финансами. Полномочия – деньги». Все обследованные сельские поселения оказались финансово несостоятельными: «вот если 5 200 000 всего бюджет, и вот только около 800 000 ― это наш собственные доходы»; «доходов, к сожалению, у нас мало. Вот из девяти миллионов, где миллион триста ― это доход. Основная статья доходов ― это у нас было налог на доходы физических лиц. Подоходный налог, одним словом». Сельские поселения свои бюджеты формируют преимущественно из части подоходного налога жителей поселения, части налогов на прибыль зарегистрированных на их территории предприятий и земельного налога. Но предприятий на селе практически нет, кроме тех сельскохозяйственных, которые сумели выжить в сложных экономических условиях, и совсем незначительного числа предприятий торговли. Есть еще лесной комплекс, однако чаще всего его организации зарегистрированы в районных или областных центрах.

Р.: Вот если бы кто спросил: «Какое у вас градообразующее предприятие»? Ну, нет такого, которое бы увеличивало бы… и строило экономику нашего поселения. (№ 78, глава администрации, ж., 42 г.)

Р.: Ну, у сельхозпредприятия какие доходы. Я это как бы не считаю, и даже во внимание особо не беру. (№ 76, глава администрации, ж., 46 л.)

Р.: Предпринимателей я Вам сказал четыре штуки. Но на них же тоже далеко не выживешь. Таких этих ярких «новых русских» нет у нас. (№ 41, глава администрации, м., 51 г.)

Доля местных бюджетов в консолидированном бюджете сокращалась постепенно и достигла к настоящему моменту такого фантастического минимума, когда бюджеты поселений не в состоянии обеспечить финансирование любой хозяйственной деятельности на своей территории без помощи вышестоящих бюджетов. Органы местного самоуправления как были, так и остались почти беспомощными дополнениями областных и районных органов власти. Это привело к тому, что большинство их полномочий разрешительного и контрольного характера по факту перешло районной администрации, чьи финансовые и административные возможности оказались несколько шире.

Р.: Ну, в принципе, в районе сделана такая структура, что у них все деньги на руках, и они перечисляют в бухгалтерию, и они оттуда распоряжаются финансами, да. (№ 41, глава администрации, м., 51 г.)

Р.: Вот для нас заводят бюджет, который нам нужен, допустим условно десять миллионов. Но явно этих денег все равно не хватает, скромно только можно прожить. Вот почему у нас тоже часть полномочий передано в район. (№ 80, глава администрации, м., 51 г.)

Лексика наших информантов явно свидетельствует о полной зависимости сельских поселений от районных и областных администраций: им «ставят» определенные суммы в бюджеты на осуществление тех или иных мероприятий, например инфраструктурного характера, или обязательных выплат; они абсолютно не свободны в выборе приоритетов в силу несамостоятельности в распоряжении финансами.

Р.: Вот прошлый год мы жили лучше, чем в этот год, нам ставили деньги, и на благоустройство ставили первый год, ставили нам на другое, на другие мероприятия. В этот год почему-то нам ставят только чисто одну зарплату. И субвенции, которые мы должны перечислить, это культура и ЖКХ. И больше денег у нас лишних нет, мы даже имеем задолженность в настоящее время за расчистку дорог. (№ 6, глава администрации, ж., 46 л.)

Р.: Вот сейчас единственное, нам на благоустройство 180 тысяч пообещали , что поставят , так, конечно, мы сейчас немножечко поделаем, и дорог поремонтируем, и колодцев поремонтируем. И людям уже, конечно, будет приятнее, и все. Как раз перед выборами. (№ 36, глава администрации, ж., 48 л.)

Основным ограничителем трансформации данного института является страх государства как самостоятельного агента реформ передать на местный уровень максимум возможностей для решения базовых социальных и экономических проблем населения на конкретной территории. Отсюда постоянные противоречия между вроде бы более-менее прогрессивными законами и полномочиями, которыми наделены местные органы власти, и реальными ограничениями, делающими всю систему отношений практически неработоспособной. Между тем ситуация полностью консервируется ФЗ № 136, когда вместо бюджетной реформы, помогающей поселениям увеличивать доходную базу, средства оставляются на уровне районов, туда же переводятся и все хозяйственные полномочия, ранее закрепленные за местным самоуправлением на уровне поселения. «В итоге сельские и районные администрации в основном заняты реализацией делегированных, то есть доведенных сверху, полномочий» (Адуков 2007).

Чем же такая ситуация отличается от той, которая сложилась к середине – концу 80-х годов прошлого века в СССР и которую яростно критиковали за неэффективность, губительность для любого местного проекта? Та же полная финансовая несостоятельность местных органов власти, тотальная подчиненность и подотчетность вышестоящим инстанциям, существование на локальном уровне за счет трансфертов из центра (районного, областного, республиканского тогда и федерального в настоящий момент). Только нынче создается иллюзия самостоятельности и независимости местной власти: трансферты формируют бюджеты муниципалитетов, которые они распределяют для реализации своих функций и задач. Разница, видимо, в объемах и направлениях таких трансфертов.

Р.: И в данной ситуации у нас свой бюджет. Бюджет небольшой. А полномочий очень много. И вот на каждое полномочие нужны средства. А средств нет. Работаем скромно очень… И на сегодня идей новых очень много в плане экономического развития нашего поселения, но не все от нас зависит. Не все от нас зависит. Район помогает, область помогает. Но хотелось бы больше. (№ 80, глава администрации, м., 51 г.)

Р: Так у нас нету, как такового у нас в администрации сейчас нету бюджета, а бюджет есть там в районе. И: И вам выделяют какие-то средства? Р: Да, выделяют только по нашим заявкам. И то, если есть. На уличное освещение, на водопровод, потом на ремонт школьных учреждений, медпунктов – все по заявкам. (№ 57, глава администрации, ж., 44 г.)

Фактически бюджеты состоят из фонда оплаты труда работников местных администраций. Доходная часть почти исключительно является трансфертами на ремонт ЖКХ, местных дорог, зарплату работникам социальной сферы и т. д., поскольку доля собираемых на территории налогов крайне невелика. На фоне отсутствия реальных рычагов управления территорией современные местные администрации вынуждены выполнять только часть возложенных на них законом функций, а именно те, которые требуют минимального финансового сопровождения и максимального личного участия, включенности самих администраторов – это оказание различных административных услуг населению. Поддержание находящихся на балансе инфраструктурных объектов, а также создание и поддержание минимально приемлемой социальной, бизнес-среды на территории осуществляется только при поддержке районного руководства.

Р.: Меньше стало хозяйственной деятельности теперь у нас. Как бы мы отвечаем за территорию, но нет ЖКХ, в основном-то головная боль, но как бы уже не наша… (№ 30, глава администрации, ж., 49 л.)

Р.: …вроде бы и хорошо, что все у нас убрали… Но вроде бы было бы все, и знал бы, более владел ситуацией. И.: То есть, получается, что вы как бы отвечаете за то, чтобы это все работало, но при этом… Р.: Да-да-да. И.: Это не ваше ведомство? Р.: Наше, на нашей территории, значит, мы должны все это содержать вот. И.: Да. Но при этом это отдельная структура? Р.: Да. (№ 30, глава администрации, ж., 49 л.)

Именно оно решает, какими объектами и как управлять, одобряет или не одобряет проведение тех или иных социальных и культурных мероприятий. Без одобрения и финансирования со стороны этой инстанции местные власти ничего реализовать не могут. Для жителя села не секрет, что в местном бюджете денег нет, он ничего и не просит, кроме человеческого участия представителей местной администрации в своих житейских проблемах. А главы администраций сельских поселений честно признаются, что «работают в тесном сотрудничестве с районом, потому что нам, сельским администрациям, нам без района не прожить».

Недостающие средства представители местных органов власти вынуждены искать у местного бизнеса: либо через добровольное его участие в делах сельского социума, либо через внеэкономическое принуждение.

Р.: Вот, земельный налог с сельхозпредприятий, то есть наш СПК, ― мы теперь КФХ, ― тоже платит земельный налог. Это теоретически. А практически хрен кто что платит ― по той простой причине, что у него нет денег, чтобы этот налог заплатить, вот. Но для того, чтобы всякие тут налоговые особо не бухтели, наш КФХ закрывает это самый земельный налог всякими услугами. К примеру, там, расчистка дорог идет в зимнее время. (№ 61, глава администрации, м., 34 г.)

С бизнеса фактически собирается добровольная дань, рента на осуществление местными администрациями различных мероприятий за право беспроблемно функционировать на данной территории. Такие неформальные трансферты компенсируют местной власти дефициты бюджета: «ходим с протянутой рукой, у нас же ничего нет своего. Чего-то просим, а так-то материально ничем не обеспечивают нас». Получается, что предприниматели на селе платят налог дважды – государству и местной администрации, но уже напрямую, минуя всю цепочку налогового администрирования.

Р.: Мы работаем в тесном сотрудничестве с теми предприятиями, которые находятся на территории нашего поселения. И.: В чем это сотрудничество заключается? Р.: Мы часто собираемся и обсуждаем вопросы житейские нашего поселения. Я же сказал, что средств требуется много для решения вопросов, а в бюджете их заложено мало. И.: То есть вы как-то консолидируетесь и общими усилиями… Р.: Да, да. Мы встречаемся с руководителями местных организаций, с руководителями частных фирм. И решаем вопросы. С одними, например, решаем вопрос помощи населению, завозку дров… Где-то подсыпают дороги, где-то ремонтируют мосты, где-то помогают денежными средствами, например в организации такого праздника, как 9 Мая, Дня пожилого человека, праздника «Моя деревня». (№ 80, глава администрации, м., 51 г.)

Р.: Мы потому что идем к ним с протянутой рукой. Что-то прочистить, вот начинается снег зимой – и мы опять просим. У нас же нет в администрации техники никакой, а у нас такое поселение огромное. Ну, заключаем договора периодически, но не хватает нам средств. Мы и ограничены, у нас вот средств не хватает, мы идем просить к нашим предпринимателям, которых мы, как говорится, не можем «тронуть»… (№ 78, глава администрации, ж., 42 г.)

К тому же финансовые вливания местных предприятий в поддержание существования сельской местности опять же давняя традиция, очень знакомая сельским жителям. Колхозы и совхозы и при советской власти осуществляли функцию софинансирования территорий – за счет прямых дотаций с ведома и по приказу райкомов или обкомов КПСС, за счет формальной и неформальной поддержки занятого на предприятиях населения. Без такого перераспределения средств территория и тогда не могла развиваться. Предприятия строили и содержали жилье, объекты социальной и инженерной инфраструктуры, организовывали культурно-массовые мероприятия ― в общем, закрывали прорехи недофинансирования через централизованные государственные каналы. Большинство административных работников хорошо помнят такую практику и при отсутствии денежных ресурсов вынужденно к ней возвращаются.

Р.: Ну, в основном строительством совхоз, совхозное хозяйство занималось. Типа оно, если так грубо сказать, градообразующее предприятие было. Теперь их разрушили, и сельские советы основу потеряли. Не на что опереться сельским советам. И.: А раньше на что опирались? Р.: Да, раньше, вот, допустим, там более-менее хозяйства сохранились. Там что у людей – в основном это социальные вопросы решают, решает хозяйство. А в Алексейкове, здесь никого, поэтому приходится все социальные вопросы решать сельскому округу. (№ 41, глава администрации, м., 51 г.)

Р.: Давали бы больше средств. Мне кажется, что власть без денег это не власть. [Раньше] все делали вот эти предприятия. Видимо, я не знаю, у них была заложена статья какая или нет. Сейчас же все это переложено именно на администрацию. (№ 2, глава администрации, ж., 54 г.)

В настоящий момент создана система, когда финансово не участвующий бизнес становится невыгоден местным властям. Следовательно, решение проблемы отсутствия доходной базы в бюджетах муниципалитетов сейчас находится в плоскости создания со стороны местной власти условий для развития предпринимательской среды на данной территории. Основным же направлением бизнеса на сельских периферийных территориях по-прежнему остается сельское хозяйство. И не потому, что это крайне прибыльное производство, а в силу невозможности систематически развивать иные направления деятельности. Можно выделить еще лесозаготовку и лесопереработку (чаще всего самого примитивного, базового характера) и торговый сектор, который обеспечивает товарами первой необходимости жителей села. Однако наличие сельскохозяйственного предприятия на территории поселения и сельскими жителями, и представителями местных властей воспринимается как основа существования локального сельского социума.

Р.: Я всегда говорила и говорить буду ― в деревне должно быть сельское хозяйство. Для сельского населения должно быть сельхозпредприятие… Как раньше совхозы были, пусть даже акционерные общества. И люди бы жили бы лучше. Потому что в деревнях люди живут плоховато. (№ 76, глава администрации, ж., 46 л.)

Р.: Я думаю, что государству надо в первую очередь обратить внимание на сельское хозяйство. Или все деревни вымрут. (№ 57, глава администрации, ж., 44 г.)

Конечно, в условиях сельской периферии это совсем небольшие суммы, несопоставимые с финансовой нагрузкой, которая ложится на плечи крупного и сверхкрупного капитала. Но и бизнес на такой территории в основном малый, а чаще всего мелкий, который сам едва сводит концы с концами. Правда, следует отметить, что предприниматели понимают сложность финансового положения местных администраций и хотя и ропщут, но стараются услугами и финансами поддерживать жизнеобеспечение сельского социума, так как иных способов помощи у них нет.

Р.: А что администрация? (неразб.) сюда приходит, и что ей – мерзнуть? Ей дают крохи, и все. А потом, в своем колхозе же никуда: ни водопровода не сдают, ничего не сдают под администрацию. Мы сами понимаем, что им не справиться, и все делаем. У нас все в руках: техника, все уже знаем, что делать, специалисты есть по той или иной отрасли. А она что сделает? – Она ничего не сделает. У нее ничего, кроме ручки и карандаша, нет. Бумаги – и то нету, не купить, денег нету. Наше родное государство даже на бумагу денег не дает этому органу. (№ 43, руководитель хозяйства, м., 70 л.)

Р.: Например, зимой дороги чистить надо в населенный пунктах (53 населенных пункта на территории), хлеб возить надо. Людей в больницу, потому что все престарелые в деревнях живут. Если человек заболел, надо, чтобы машина пришла, забрала его, а если дороги нет ― значит, не попадешь. Вот и помогаем – трактор, иногда два. Другой раз снегом дороги занесет – расчищаем, помогаем. Чтобы выжить. Они ведь без нас ничто, потому что налоги на неработающие предприятия поступают, если нас не будет, то и их практически не будет. Некому работать. Налоги с самих себя, что ли, собирать? (№ 27, руководитель хозяйства, м., 62 г.)

Трансформация хозяйствующих субъектов

За прошедшие годы институт предпринимательства на селе также претерпел ряд изменений. Но пока мы наблюдаем только адаптацию этого института к рыночным условиям хозяйствования. Странно было бы надеяться, что его можно реформировать несколькими законами. К тому же принятые законы затрагивали только часть системы, а именно колхозы и совхозы, назначив их главным злом. Однако колхоз ― это лишь форма объединения крестьян, «коллективный колхозник». Колхозы (совхозы) являлись основными товаропроизводителями, но не осуществляли управление сельским хозяйством на локальном уровне. Настоящая же проблема крылась именно в системе управления товаропроизводителями, которая в СССР была централизованной, иерархизованной, и требовала постоянной отчетности в жесткой системе показателей. Не случайно в архивах Лесного района Тверской области в ежегодном сводном отчете района перед райкомом КПСС о состоянии сельского хозяйства (начало 1960-х годов) мы прочитали поражающую своей прямотой и неподдельной искренностью фразу: «План по убыткам выполнен». В сам момент радикальных реформ в сельском хозяйстве, которые пришлись на тяжелые 1990-е годы, система зашаталась и, казалось бы, рухнула. Однако нет, она выстояла, несколько трансформировалась и опять предстала в виде строгой, созданной на основе внутренних правил функционирования бюрократии, линии взаимных отчетов и привилегий. Сельскохозяйственное предприятие по-прежнему с точки зрения различных административных инстанций является объектом управления, его успешная деятельность становится частью личных достижений представителей власти любого уровня: от главы поселения до руководителя района, области и т. д. Только ресурсов для осуществления такого управления на низких уровнях все меньше, а на уровне поселения и вовсе нет.

Реформы были направлены на реорганизацию малоэффективного колхозно-совхозного строя и создание слоя сельскохозяйственных предпринимателей. Но формирование институциональной базы для другого типа организации сельскохозяйственного производства входило в противоречие со слабой финансовой, налоговой и правовой составляющей. С одной стороны, работники наделялись правом выбора организационных форм хозяйствования, выхода из коллективного хозяйства с предоставлением имущественного и земельного пая, снимались ограничения для ведения личного подсобного хозяйства. С другой стороны, недостаточная поддержка реформ со стороны государственных институтов, а подчас и прямое сопротивление им привели к тому, что из крестьян эффективных собственников и товаропроизводителей сделать не удалось, материально-техническая база с/х производства в значительной мере была утрачена, а сельскохозяйственные предприятия оказались на грани банкротства.

Организационно-правовая форма сельскохозяйственных предприятий фактически не изменилась: появившиеся ООО, ТОО, АОЗТ, СПК, ТВ, ПК юридически являются такими же коллективными хозяйствами, как и советские колхозы. Если в советском предприятии «реально главным лицом, которое предоставляло и реализовывало интересы предприятия и трудового коллектива, был его директор» (Долгопятова и др. 2009: 91), то и сейчас ситуация мало чем изменилась. Именно руководитель предприятия, директор, которого выбирают пайщики предприятия, по сути, является единоличным распорядителем коллективной собственности, поскольку собственники предприятия, бывшие колхозники, фактически уклонились от его управления. Правда, прав у пайщиков-дольщиков в настоящее время гораздо больше, но при этом крестьяне-сособственники свои права собственности практически никак не реализуют, перекладывая всю ответственность за судьбу предприятия на его руководство, им же нанятый менеджмент. Наблюдается полнейшая незаинтересованность в управлении собственным имуществом. При этом и полноценными собственниками крестьян назвать нельзя: во всех обследованных нами хозяйствах паевые отношения до сих пор юридически не оформлены, а жители села не понимают, зачем им проявлять активную позицию, если поддержка сельскому хозяйству минимальна, а перспективы ведения такого рода бизнеса более чем туманны. Особенно в Нечерноземье.

Р.: Нет, у нас не государственное предприятие, у нас акционерное общество. Но люди все равно, хочу сказать, люди еще этого не понимают. Я сама тоже акционер совхоза «Бокситогорский». До сих пор у меня числится пай, который неизвестно в каком месте находится. Он просто на бумаге, что пай у меня есть. И.: То есть это не выделяли и не оформляли? Р.: Нет, кто хотел ― пожалуйста. Выделяли. Но мы в совхозе были, и я считала, что мне не нужно. Решили ― пай, ну и решили. Решили ― акционерное общество, да, может быть, это удобнее, лучше. Но практически… Вот сейчас, может быть, люди немножко созрели бы, осознали, что это твое личное, что ты уже должен о нем заботиться, что ты должен как-то спросить с руководителя, как, чего и что. А ведь раньше даже мы, главные специалисты, недопонимали это все равно ― что это, зачем. Собственность ― ну и собственность. Что это ― собственность? Мы считали, что это ― общее, как при советской власти. (№ 76, глава администрации, ж., 46 л.)

Следующий этап институциональных изменений в сельском хозяйстве связан с концентрацией собственности, когда крестьяне-собственники фактически теряют право собственности на сельскохозяйственные паи (земельные и материальные). В исследуемых нами районах такая концентрация происходит путем перевода ООО, СПК и прочих предприятий в частную форму собственности (КФХ, ЧП). За пайщиками остаются предприятия-банкроты, а работающие активы, основные фонды и оборотные средства переводятся в индивидуальную собственность так называемых инвесторов, которые за редким исключением являются директорами, председателями, ведущими специалистами этих же предприятий. Исключение составляют настоящие, хоть и микроскопические инвесторы – в основном владельцы предприятий лесного хозяйства, сферы торговли.

Р.: …там бывшие директора вот колхозов, получив практический опыт руководства и сумев, извините, облапошить своих односельчан, прибрать там все это к рукам, потому что у них есть, что же заложить уже. И для них это уже перспектива. А для тех, кто начнет работать без долгосрочных кредитов лет на двадцать – двадцать пять, ничего не сделать. (№ 4, руководитель КФХ, м., 57 л.)

Если в более прибыльных промышленных отраслях подобные процессы прошли еще в 1990-е годы, то в сельском хозяйстве они только начались (и сильно дифференцированы территориально в зависимости от объема сохранившихся фондов и природных условий). Эти процессы нельзя характеризовать как негативные, они скорее завязаны на поиск эффективных собственников и просто растянуты во времени. Однако здесь вмешивается фактор присутствия на территории другого социального института – местной власти. Затянувшиеся преобразования стало очень удобно контролировать и использовать в интересах представителей этого института: одним, «своим» можно предложить организовать крестьянско-фермерское хозяйство на базе бывшего ООО, создать условия для выгодного, малозатратного способа преобразования собственности, а другие, кто и хотел бы осуществить такую же операцию, пусть довольствуются меньшим, завоевывают доверие районного или областного руководства.

Главное приобретение периода реформ ― это появление фермерских, а также крупных частных предприятий. Что касается второго типа предприятий, то агрохолдинги, вертикально интегрированные компании и просто сверхкрупные с/х предприятия в большей степени располагаются в регионах России с благоприятным для ведения сельского хозяйства климатом, а также в непосредственной близости от крупных городов, способных потребить производимую на таких предприятиях продукцию. Мелкие, малые и средние предприятия – удел Нечерноземной полосы России, удаленной от крупных центров провинции.

Как изменились нормативные правила и условия для ведения бизнеса в сельском хозяйстве? За прошедшие двадцать пять лет произошли некоторые существенные сдвиги, однако до сих пор это очень низкорентабельная отрасль в целом, которой по-прежнему не хватает самих важных мер аграрной политики государства: системы государственных дотаций и субсидий, длинных кредитных линий, налоговых льгот. Стал ли сельский предприниматель/товаропроизводитель самостоятельным экономическим агентом? Как видим, не совсем. Его ресурсы ограничены не только низкой прибыльностью и эффективностью самого производства, но и административными рычагами, которые по-прежнему в руках местной власти, в основном районной или областной, как обладающей большими ресурсами и возможностями. Если деятельность советского предприятия опиралась «на внешние и не рыночные, а иерархические механизмы координации» (Долгопятова и др. 2009: 91), то современное предприятие, действуя уже в рыночных условиях, все равно испытывает давление нерыночных институтов: от неформальных форм взаимодействия с властными, административными структурами до прямых коррупционных схем.

Районная или областная администрация может помочь с оформлением земли, формированием залога для получения кредита, выступить гарантом при получении кредита, дать неформальное разрешение на реализацию продукции бюджетным учреждениям, что для сельскохозяйственных предприятий просто подарок. Район разрешает или нет продавать молоко и мясо в другие регионы, где цены выше, или давит на производителя с целью поддержать местного переработчика молока, зачастую находящегося в собственности районного руководства. Район всеми способами поддерживает нужных ему предпринимателей, с которыми администраторов связывают дружеские, родственные или партнерские взаимоотношения, и топит тех, кто ему невыгоден. Даже сильные предприниматели в свое время воспользовались поддержкой района для преобразования колхозов в частные предприятия. Одни присоединили к своему успешному предприятию еще несколько со всеми ресурсами и фондами «по просьбе районной администрации и первого заместителя губернатора области», другие вошли в «пилотные» проекты по поддержке села, в рамках которых областные и районные власти строят «коммунизм» в отдельно взятом поселении: максимум вложений в социально-бытовую сферу, огромные дотации конкретным сельхозпроизводителям (до 50–90 % по различным статьям). И хотя сейчас такие «успешные» предприятия могут диктовать районной власти свои условия, тем не менее они склонны взаимодействовать на неформальном уровне, договариваться по спорным, проблемным моментам. «Региональные власти “выращивают” показательные бизнесы в той или иной сфере (фермерство, инновации, частная медицина и т. п.), тем самым искусственно фабрикуя успешные “кейсы” развития рыночных отношений на подведомственной территории, с помощью которых впоследствии отчитываются “наверх”. Таким “демонстрационным” предпринимателям (фермерам) оказывается целенаправленная и всемерная поддержка, начиная от содействия в получении лицензий и разрешений на деятельность, заканчивая организацией гарантированного сбыта продукции, криминальными формами обеспечения монопольного положения на местном рынке и прямой финансовой поддержкой, оформленной в региональных и муниципальных программах развития малого и среднего предпринимательства» (Кордонский и др. 2011: 32).

Р.: Так я вот думаю, что все это должно быть на уровне государства решено. А не от лояльности района, начальника зависеть. А то вот выберут три-четыре хозяйства в районе и вот вокруг них ходят, прискакивают все. А остальных даже нет. (№ 4, руководитель КФХ, м., 57 л.)

То есть фактически никакой полной самостоятельности нет, а есть скрытая, превращенная форма хозяйственного, экономического диктата через те рычаги, которыми район располагает. Такая практика процветает и в силу того, что от местной администрации вышестоящие инстанции постоянно требуют отчета о работе сельского хозяйства на вверенной территории, о развитии предпринимательской среды и еще много о чем. На этих отчетах основываются показатели эффективности работы местной власти. Раз так, она, конечно, всеми силами будет контролировать эту самую предпринимательскую среду, стараться сделать ее лояльной и более-менее управляемой.

Других способов взаимодействия в настоящее время и не предложено. Финансовых, материальных ресурсов у местной власти мало, путем льгот, преференций, субсидий и т. д. (то есть формальных механизмов) она свои взаимоотношения с бизнесом выстроить не может, а следовательно, ведущими становятся неформальные. Их стараются институционализировать и представить действенными, работающими, правильными, выгодными для обеих сторон. Данные отношения укладываются в форму патрон-клиентских, где между местной властью и предпринимателями предполагается сугубо неформальное, недокументированное взаимодействие, которое компенсирует отсутствие или дефицит формальных институтов. Они включают формальные и неформальные, легальные и нелегальные виды деятельности, и преимущества в них принадлежат той стороне, которая обладает или распоряжается властными, экономическими, материальными и прочими ресурсами. Обе стороны получают от таких отношений свою выгоду: предприниматели помощь и поддержку, местные власти хорошую отчетность и бонусы от вышестоящих инстанций.

Неформальные взаимодействия и высокий уровень администрирования – этим отличалась как раз советская экономическая система, когда без одобрения и поддержки различных структур государственного управления (партийного руководства, руководства территорий) не происходили никакие крупные изменения, преобразования в хозяйственной деятельности предприятий, закрепленных за данным уровнем управления. Формально местная власть тогда была одним из активных субъектов, имеющим влияние и ресурсы. А на практике эти ресурсы выделялись по указанию сверху, если более высоким инстанциям управления необходимо было поддержать развитие той или иной территории, того или иного предприятия.

Такой способ взаимодействия бизнеса и властных структур стал воспроизводиться еще в начале реформ, укоренился и неизменно сопровождает развитие обоих институтов. Наши интервью показывают, с одной стороны, высокий уровень стремления к полной функциональной самостоятельности (ее как раз демонстрируют более успешные предприятия), а с другой – в условиях крайней экономической и правовой неопределенности – к сохранению и углублению таких отношений как единственных способов увеличить ресурсную базу предприятий. Заметна тоска слабых хозяйств по прежней руководящей и направляющей роли сельхозотделов райкомов и райисполкомов – ныне управлений сельского хозяйства при различного рода администрациях: их хвалят за заботу и помощь или ругают за отсутствие поддержки сельхозпредприятиям. И совершенно противоположны высказывания более крепких, прибыльных предприятий, которым такие управления в нынешнем виде не могут помочь, так как не обладают никакими ресурсами, а отчетность требуют большую.

Р.: …вот если Управление сельского хозяйства. Приехали они к нам как-то, головой покачали и все – «работайте дальше». Чем они помочь могут? Техникой? У них такая техника, которую выбрасывают. Зачем нам такая техника? (№ 15, руководитель хозяйства, м., 48 л.)

Р.2: Да Управление замордовано само по себе. Оно замордовано этими же отчетами, этими же бумажками до такой степени. Они не успевают в хозяйства ездить, они сидят целыми днями и всем штабом пишут отчетики, справочки и прочее. И.: Но им же теперь никто не подчиняется? Р.2: Как не подчиняется? А с них-то сверху спрашивают, они-то бюджетники. Они бы и хотели приехать, иногда, может быть, что-то поделать, подсказать, еще что-то, хотя бы руку на пульсе держать – так им некогда выехать. Во-первых, ограничение по топливу очень большое, у них финансирование очень слабое на это дело. А во‑вторых, они бумагами сами зашиты. (№ 48, руководитель ИЧП, м., 33 г.)

Они не смогли стать полноценными инфраструктурными центрами, предоставляющими сбытовые, ветеринарные, консультационные услуги, необходимые и начинающим и опытным предпринимателям, поскольку совсем не вписывались в складывавшуюся систему связи управления и производства, где формальным механизмам так и не дали сформироваться, а почти полностью заменили неформальными. И это все на фоне полного отсутствия внятной политики со стороны государства, как основного института, формирующего условия такого рода взаимодействий.

Можно предположить, что такой тип отношений с муниципальными властями актуален для территориально зависимых бизнесов и в городском пространстве, например локальной сферы услуг (розничная торговля, социально-бытовое обслуживание). В сельской местности это в первую очередь сельскохозяйственные предприятия – они полностью ориентированы на территорию, а потому прямо попадают в сферу интересов местных властей не только как налогоплательщики, но и как основные агенты сельского территориального сообщества. Более высокие уровни власти взаимодействуют с более серьезными и масштабными бизнесами.

Заключение

Итак, связка местной власти и сельских предпринимателей налицо. Какую роль она играет в развитии сельских территорий в целом и сельскохозяйственного производства, в частности? Является ли она фактором экономического роста или, напротив, тормозит его, загоняя предприятия в рамки административного права?

Несмотря на территориальную близость и сходство географических и климатических условий, каждый из обследованных районов имеет свою тактику и стратегию ведения сельскохозяйственного производства в зависимости от целого ряда внешних и внутренних причин. Экспертная оценка результатов взаимодействия вышеуказанных факторов в разных районах показала, какая конфигурация факторов дает наилучший результат. В тех районах, где сложилась определенная политика целеполагания в отношении сельскохозяйственных предприятий, а именно местные власти создают благоприятные условия для перевода хозяйств в частную собственность (КФХ, ЧП), финансово поддерживают сельское хозяйство через систему дотаций и субсидий, помогают с поиском, получением, оформлением кредитов по различным программам, ищут инвесторов для перспективных хозяйств, – сельское хозяйство хоть и медленно, и с большими издержками, но развивается и является существенной составляющей экономик районов. Это видно и по количеству успешных хозяйств, и по конкретным показателям работы предприятий: уровень надоев, урожайность основных культур, количество обрабатываемых земель, прибыльность/убыточность предприятий, уровень их технической оснащенности. Там, где районной политики не видно, где к сельскому хозяйству относятся только как к единице в отчете, происходит стагнация отрасли. Что интересно, такое же положение дел отмечал В. М. Ефимов по результатам своего исследования 1999 года: «в тех районах, где… по существу в значительной степени сохранили характер отношений между районом и хозяйствами/предприятиями, результаты были не столь печальными» (Ефимов, 2009: 105).

Предприниматели не в состоянии сами справиться с проблемами, порожденными отсутствием должного внимания и помощи и на уровне государства, и на локальном уровне. Сложившаяся система цен, налогов, кредитов, земельных отношений без помощи со стороны органов власти буквально убивает предприятия. Прошло более десяти лет, а ничего не изменилось. Роль территории и политики территориальных властей остается ведущей, притом что государственная политика полна недоработок и противоречий. Заинтересованные стороны (предприниматели и местные власти) как бы преломляют нормы государственной аграрной политики к реалиям хозяйственной жизни, дорабатывают их на местах так, чтобы они были работающими, позволяли хоть как-то функционировать, и желательно в позитивном направлении. В противном случае важнейший элемент стабильности сельского сообщества просто не выживет.

Однако все это сопровождается консервацией протосоветских норм и практик взаимодействия различных институтов, когда их субъекты лишены реальной самостоятельности. Ни местное самоуправление, ни сельский предприниматель так и не обрели независимости от влияния властных структур различного уровня. К сожалению, такая консервация в настоящий момент является стержнем государственной политики по отношению к данным институтам.

Источники

Адуков Р. Местное самоуправление на селе: состояние, проблемы и пути развития // Экономика сельскохозяйственных и перерабатывающих предприятий. 2007. № 9 (http://www.adukov.ru/articles/puti_razvitiya_msu/).

Афанасьев М. Н. Клиентелизм и российская государственность: исследование клиентарных отношений, их роли в эволюции и упадке прошлых форм российской государственности, их влияния на политические институты и деятельность властвующих групп в современной России. М.: МОНФ, 2000. 317 с.

Барсукова С. Ю. Вехи аграрной политики России в 2000-е годы // Мир России. 2013. № 1. С. 11.

Долгопятова Т. Г., Ивасаки И., Яковлев А. А. Российский бизнес 20 лет спустя: путь от социалистического предприятия к рыночной фирме // Мир России. 2009. № 4. С. 91.

Ефимов В. М. Эволюционный анализ русской аграрной институциональной системы // Мир России. 2009. № 1. С. 74–116.

Кордонский С. Г., Плюснин Ю. М., Крашенинникова Ю. А., Тукаева А. Р., Моргунова О. М., Ахунов Д. Э., Бойков Д. В. Российская провинция и ее обитатели (опыт наблюдения и попытка описания) // Мир России. 2011. № 1. С. 32.

 

Автобиографические нарративы как ресурс для изучения социально-культурных изменений

Н. Н. Цветаева

В статье излагается история создания Биографического фонда Социологического института РАН и анализируются некоторые методологические и методические ориентиры работы автора статьи с материалами Фонда по изучению социально-культурных изменений.

Ключевые слова: биографический фонд, автобиографические нарративы, изучение социально-культурных изменений, методологические и методические ориентиры.

История создания Биографического фонда

Биографический фонд был создан в институте 25 лет назад, в 1989 году. Собрание Фонда составляют автобиографические свидетельства обычных людей (их нарративы), а также биографические интервью, генеалогии, дневники, семейные хроники и материалы нескольких тематических биографических конкурсов. Эти «документы жизни» поступали и поступают в Фонд разными способами. Первоначально, когда Фонд только создавался, это были разного рода автобиографические нарративы, рассказы о прожитой жизни, которые присылались в Фонд после обращения к населению через ленинградские (тогда) радио и газеты. Затем Фонд провел несколько биографических тематических конкурсов. Кроме того, в Фонде есть и биографические интервью, которые проводились его организаторами с целью понять специфику каждого метода сбора таких материалов, а также уточнить и расширить предмет исследований. Конечно, в силу того, что люди рассказывают или описывают истории своей жизни, когда большая часть жизни уже прожита и есть время подводить какие-то итоги, большую часть Фонда составляют автобиографические свидетельства представителей старших советских поколений. В связи с этим одной из проблем развития Фонда является проблема расширения имеющихся в нем материалов и привлечения к написанию такого рода текстов более молодых людей. Однако надо признать, что письменная культура такого рода уходит. И даже проведение Фондом биографических конкурсов, как показывает практика, становится все более проблематичным, так как количество присылаемых на такие конкурсы материалов все время уменьшается. Тем не менее собрание Фонда постоянно пополняется, и сегодня Фонд насчитывает более 700 единиц хранения.

Основная идея создания Фонда и основной мотив проблематизации собираемых в нем автобиографических свидетельств обычных людей формулировалась как изучение социально-культурных изменений на уровне повседневности. Эта формулировка была подсказана как самой жизнью, происходившими тогда в стране радикальными переменами, так и изменениями в методологии социального исследования. Уже в начале 80-х годов прошлого века ведущие социальные исследователи стали определять культурную и познавательную ситуацию, в которой оказался мир, как распад ориентирующих ценностных систем и недоверие к так называемым «большим нарративам». Новая перспектива социального познания предполагала особое внимание к микроуровню социальной жизни, к вариативности и множественности культурных и языковых практик, традиций, идеологий, форм жизни, которые уже не охватывались традиционными схемами классической социологии. С этих позиций интерпретативный подход качественного социологического исследования, в рамках которого изучаются автобиографические нарративы, был призван описать эту сложность и неоднозначность быстро меняющего мира и тем самым расширить горизонт понимания происходящих и происходивших в мире и обществе социально-культурных изменений.

Методологические и методические ориентиры анализа автобиографических нарративов

В отличие от начала 1990-х годов, когда создавался Фонд и когда в российской социологии начал формироваться интерес к качественным методам и к автобиографическим свидетельствам обычных людей, сегодня уже есть отечественные работы по методологии качественного социологического исследования и сегодня такие свидетельства уже признанный в отечественной социологии источник социального знания. Автобиографические нарративы дают возможность проблематизировать разные стороны социального опыта как на индивидуальном и групповом уровнях, так и на уровне общества в целом. Исследовательской проблематикой становятся социальная обусловленность жизненного пути, коллективное историческое сознание, интернализация культурных образцов, типы культурных ориентаций и стилей жизни, стандарты профессиональной карьеры, выбор и смена профессий, механизмы трансляции ценностей и т. д. И если представлять возможные перспективы изучения такого эмпирического материала, то кажется совершенно очевидным, что он может быть использован в самых разных тематических направлениях. Здесь, прежде всего, возникают проблемы интереса к такому материалу и формулировки исследовательских задач, а значит, и разработки методов и методик его анализа.

Сегодня, также в отличие от начала 1990-х, уже известны разнообразные методы анализа такого рода текстов. Но использование того или иного метода всегда тесно связано со структурой и особенностями имеющегося материала и с направленностью исследовательского интереса, с проблематизацией и тематизацией этого материала. И, если посмотреть на публикации по результатам исследований автобиографических нарративов, становится очевидным, что в основе этой работы лежит разная исследовательская логика, разные методы и стратегии. Конечно, во многом эту ситуацию определяет утвердившаяся установка на полипарадигмальность социальной науки, свободу и своеобразие исследовательских методик. Можно также предположить, что универсальных методик такой работы и быть не может, так как интерпретация нарративов, как и составление методик их анализа, это итерационный процесс, который включает возвратно-поступательное движение по герменевтическому кругу и предполагает целый ряд мер, направленных на корректировку программы и методик исследования, на их уточнение, аналитическое «перечитывание» и многоступенчатое кодирование материала. Практическую стратегию такого рода работы хорошо описывает английский социальный историк П. Томпсон, говоря о том, что нет установленной процедуры, по которой может быть направлен постоянно развивающийся поиск интерпретации таких материалов, что обнаружение информации и развитие интерпретации идут параллельно, «рука об руку» (Томпсон, 2003). В результате проблемы и гипотезы, которые исследователь надеется раскрыть, в процессе работы постоянно корректируются, уточняются. Отчасти поэтому всегда трудно представлять результаты такого исследования, результаты итерационного процесса и «восхождения к теории».

Таким образом, как и в любом качественном исследовании, проблематизация и тематизация автобиографических нарративов является открытым процессом, который не связан напрямую с количеством материала и в большой степени зависит от теоретической чувствительности» исследователя, его знаний и опыта (Страус, Корбин, 2001: 21). Так как речь идет о поисках новых признаков исследуемого предметного поля, а не о распространенности и статистической репрезентативности какого-то уже известного признака или явления, то методы отбора такого материала тесно связаны с целями исследования. Между изучаемой исследователем проблемой и формируемой им «выборкой» автобиографических нарративов устанавливаются довольно гибкие отношения. В принципе даже единственный полный рассказ о прожитой жизни может позволить сформулировать тему (проблему) исследования, а тем более когда у исследователя имеются какие-либо возможности для сравнительного анализа. Однако дать ключ к формулировке темы может и неполнота представленной в нарративе информации о каких-то этапах жизненного опыта рассказчика. В случае такого рода «умолчаний» исследовательской проблемой может стать целый ряд вопросов: о чем и почему человек умалчивает, что стоит за этими умолчаниями, какие слои автобиографического повествования открыты, а какие – скрыты, какова динамика биографического сознания и что представляет собой биографический импульс – желание человека рассказать историю своей жизни (Голофаст, 1997: 23–26).

Иногда тематизация автобиографических нарративов задается уже методом их сбора. Так происходит, например, при проведении биографических конкурсов. В этом случае участникам конкурса предлагается описать их жизненный путь с особым вниманием к девизу конкурса и выделенным исследователями темам. Однако надо отметить, что таким образом организованная тематизация нарративов определенным образом сужает исследовательское поле. В такого рода тематизированных нарративах неизбежно проявляется давление социально-культурных форм, наработанных как историей общества, так и доминирующими в данный момент времени нормативными дискурсами. И хотя в нетематизированных, спонтанно написанных нарративах давление этих форм тоже достаточно очевидно, но все же они в большей степени открыты для постановки исследовательских вопросов. В них ярче, чем в тематизированных нарративах, представлены ценностные установки практического сознания, типизации обыденного языка, конечные смыслы значений, которые позволяют обнаружить, как в повседневности работают нормы, создаваемые на верхних уровнях культуры, и как связаны разные пласты ценностного сознания общества.

Кроме того, нетематизированные автобиографические нарративы предоставляют еще один значимый вариант проблематизации. Такие спонтанно написанные тексты обращают внимание на причины, вызывающие желание рассказать о своей жизни. В этой связи можно, например, согласиться, что биографический импульс (желание рассказать о своей жизни) возникает как потребность решить какую-то экзистенциальную проблему и что в таком нарративе человек стремится согласовать индивидуальный и социальный полюсы своей жизни (Бургос 1992: 125).

В любом случае обнаружение мотивов создания спонтанных автобиографических нарративов открывает целый ряд возможностей анализировать природу биографического сознания.

Важно также отметить, что при аналитическом чтении автобиографических нарративов (при первичном кодировании семантического поля, которое они образуют) можно натолкнуться и на те проблемы, которые исследователь не увидел, планируя их сбор (например, организацию тематического биографического конкурса). И такие «неожиданно» возникшие проблемы могут быть очень плодотворными и рождать новые гипотезы, а иногда и задавать новое направление уже запланированному исследованию. В то же время затраты времени и сил на аналитическое прочтение и кодирование автобиографических нарративов могут и не дать достаточно хороших результатов, позволяющих раскрыть изначально сформулированную проблему. Другими словами, аналитическая работа с такими текстами трудно поддается планированию и во многом, как уже говорилось, является открытым процессом.

Еще один важный ориентир исследовательской работы с автобиографическими нарративами – это сформулированные в методологии качественного исследования два типа интерпретации – реалистический и нарративный анализы (Готлиб, 2004: 184). Считается, что в рамках реалистического анализа исследователь анализирует нарративы как свидетельство о социальной реальности, ориентируясь на соответствие между историей жизни и рассказом о ней и пытаясь воссоздать детали той или иной социально-исторической реальности. Так, например, с помощью таких нарративов можно выяснить, как меняются условия труда или тип социальной мобильности. Иными словами, в рамках реалистического анализа исследователь ориентируется на получение знания о каких-то сегментах социальной реальности, которая стоит «за текстом», а язык текста рассматривается как посредник между исследователем и реальностью. Возможно, что эта ориентация на воссоздание сегментов социальной реальности дает основание Полу Томпсону называть этот тип интерпретации реконструктивным анализом и считать, что результаты этого анализа даже можно использовать для статистических размышлений (Томпсон, 2003).

Другой тип интерпретации – нарративный (семантический) анализ – в принципе считается междисциплинарным методом анализа текстов и имеет довольно большую историю, хотя разные исследователи по-разному определяют и понимают теорию и практику такого анализа. В целом нарративный анализ представляет собой совокупность конкретных приемов работы с текстами, которые различаются по степени формализации и фокусу исследовательского интереса. В рамках нарративного анализа рассказанная история жизни интерпретируется во взаимоотношениях с более широким культурным контекстом, со сложившимися в обществе классификациями и ценностными иерархиями, наработанными культурой и историей общества. Этот тип интерпретации считается средством содержательного анализа социальной жизни, который позволяет описать «большие нарративы», те мифы и идеологемы, которые имели хождение в стране в тот или иной период ее истории.

В нарративном анализе интерпретируются не факты, не сегменты социальной реальности, а смысловые структуры автобиографических нарративов, которые возникают из переплетения описываемых в них реалий жизненного опыта и наличествующих в культуре общества форм объяснения и осмысления этого опыта. С помощью этих форм авторы нарративов упорядочивают свои повествования, придавая им связность и сюжетную организованность. Эти формы, как справедливо полагает Мартина Бургос, помогают нам жить, дают чувство осмысленности (Бургас 1992: 124). А Пол Томпсон образно называет типичные формы объяснения, используемые в автобиографических рассказах о прожитой жизни, «мифами, которыми мы живем» (Томпсон 2003: 273). Исследование этих форм (лингвистических ресурсов, нормативных дискурсов, которые используются в автобиографических нарративах для презентации опытов жизни) позволяет понять и описать ценностные установки и социальные представления общества в разных сегментах культурного поля, а также идентифицировать правила и нормы, которых придерживаются люди, мотивируя свои решения, выборы и практики.

Важно еще раз подчеркнуть, что в рамках нарративного анализа проблема объективности и достоверности свидетельств, которые представлены в автобиографических нарративах, не является главной. Довольно очевидно, что всегда можно написать или рассказать об одних и тех же событиях совершенно по-разному, в зависимости от ценностных установок автора нарратива и времени создания этого нарратива. Исследовательская стратегия нарративного анализа делает акцент как раз на субъективности свидетельств, представленных в нарративах, на тех субъективных повествовательных конструкциях, «формулах логики», которые порождены жизненным опытом авторов этих нарративов. Другими словами, нарративный анализ ориентирован не на истинность автобиографического повествования и его соответствие реальности, а на истины опыта авторов нарративов, на их опыт осмысления пережитого. И понимаются эти истины опыта только в процессе интерпретации, когда исследователь определяет тот социально-исторический контекст, в котором эти истины сформировались, а также те нормативные дискурсы, мировоззренческие системы, которые на них повлияли (Ярская-Смирнова 1997: 44).

С представленных здесь позиций была проведена интерпретация автобиографических нарративов Фонда и поэтапно реконструированы особенности социальных представлений и ценностных ориентиров нескольких поколенческих групп/когорт в их отношении к трем историческим периодам радикальных преобразований жизненного устройства российского общества. Цель исследования формулировалась как интерпретативный анализ поэтапной симптоматики происходивших в российском обществе социально-культурных изменений. Исследовались связи социальных представлений и ценностных ориентиров с разными пластами культурного поля (с социально-структурными и поколенческими характеристиками авторов биографических нарративов), а также с разными нормативными дискурсами, наработанными обществом в тот или иной период его истории. На первом этапе интерпретировались автобиографические нарративы людей крестьянского происхождения, которые описывали, как после Октябрьской революции 1917 года они «пережили» коллективизацию их крестьянских хозяйств и адаптировались к новой, советской, жизни. На втором этапе анализировались автобиографические нарративы участников биографического конкурса «Гляжу в себя как в зеркало эпохи» (1994 г.), которые описывали, как в их жизни отразились такая значимая веха истории страны, как «оттепель». На третьем этапе был проведен анализ автобиографических нарративов участников конкурса «Жить в эпоху перемен» (2000 г.), которые на рубеже веков подводили итоги переменам, произошедшим за последние 10–15 лет ХХ века. Результаты интерпретативного анализа представлены в ряде публикаций научных трудов Социологического института РАН (Цветаева 2009: 131–144; 2010: 220–231; 2011: 190–199).

Источники

Берто Д., Берто-Вьям И. Наследство и род: трансляция и социальная мобильность на протяжении пяти поколений // Вопросы социологии. 1992. Т. 1, № 2. С. 106–122.

Бургос М. История жизни. Рассказывание и поиск себя // Вопросы социологии. 1992. Т. 1, № 2. С. 125.

Бурдье П. Биографическая иллюзия // Интеракция, интервью, интерпретация. 2002. № 1. С. 75–81.

Голофаст В. Б. Ветер перемен в социологии // Журнал социологии и социальной антропологии. 2000. Т. 3, № 4. С. 31–42.

Голофаст В. Три слоя биографического повествования // Биографический метод в изучении постсоциалистических обществ. Материалы международного семинара. Санкт-Петербург 14–17 нояб. 1996 г. СПб., 1997. С. 23–26.

Готлиб А. Качественное социологическое исследование: познавательные и экзистенциальные горизонты. Самара: Универс-групп, 2004. 448 с.

Ильин В. И. Драматургия качественного полевого исследования. СПб.: Интерсоцис, 2006. 256 с.

Козлова Н. Н Опыт социологического чтения «человеческих документов», или Размышления о значимости методологической рефлексии // Социологические исследования. 2000. № 9. С. 22–32;

Пузанова Ж. В., Троцук И. В. Нарративный анализ: понятие или метафора // Социология: 4М. 2003. № 17. С. 56–82.

Рустин М. Размышления по поводу поворота к биографиям в социальных науках // Интеракция, интервью, интерпретация. 2002. № 1. С. 7–24.

Семенова В. В. Качественные методы: введение в гуманистическую социологию. М.: Добросвет, 1998. 292 с.

Страус А., Корбин Дж. Основы качественного исследования: обоснованная теория, процедуры и техники. М.: Эдиториал УРСС, 2001.

Танчер В., Скокова Л. Культуральная социология: «сильная программа» исследований смыслов социальной жизни // Социология: теория, методы, маркетинг. 2009. № 4. С. 30.

Тичер С., Мейер М., Водак Р., Веттер Е. Методы анализа текста и дискурса / пер. с англ. Харьков: Гуманитарный центр, 2009. 356 с.

Томпсон П. Голос Прошлого. Устная история: пер. с англ. М.: Весь мир, 2003. 368 с.

Троцук И. В. Теория и практика нарративного анализа в социологии. М.: Изд-во РУДН, 2006. 246 с.

Ушакин С. А. Количественный стиль: потребление в условиях символического дефицита // Социологический журнал. 1999. № 3/4. С. 190.

Фукс-Хайнритц В. Биографический метод // Биографический метод: история, методология и практика / Институт социологии РАН. М., 1994. С. 23–24.

Цветаева Н. Н. Логика жизни и логика идеологии через призму советской эпохи // Петербургская социология сегодня. Сборник научных трудов Социологического института РАН. СПб.: Нестор-История, 2009. С. 131–144.

Цветаева Н. Н. Биографический контекст социально-культурных изменений: резистентность к идеологическим нормам советского времени // Петербургская социология сегодня. Сборник научных трудов Социологического института РАН. СПб.: Нестор-История, 2010. С. 220–231.

Цветаева Н. Н. Биографические нарративы: межпоколенческие различия ценностной адаптации к социальным изменениям // Петербургская социология сегодня. Сборник научных трудов Социологического института РАН. СПб.: Нестор-История, 2011. C. 190–199.

Ярская-Смирнова Е. Р. Нарративный анализ в социологии // Социологический журнал. 1997. № 3. С. 38–61.

 

Что утратила социология, став «наукой» и перестав быть «социальной мыслью»?

А. Г. Щелкин

В большинстве случаев в современной социологии смыcл «ценностного» аспекта социологического знания понимается в контексте позитивистского подхода. Образцом и вершиной со времен М. Вебера считается «знание, свободное от ценностей». Между тем в «оценке», которая в классические времена присутствовала в корпусе социальной мысли, нет ничего субъективного и предосудительного. «Оценка» – это, прежде всего, определение того, насколько наблюдаемый социальный феномен соответствует / не соответствует своей «институциональной» природе. Автор статьи солидаризируется с высказыванием К. Ясперса о том, что понимание по своей природе всегда связано с оценкой. Социология, свободная от «оценки» и «деонтологии» (категории «должного»), вырождается в «объективистскую» науку, все фиксирующую и измеряющую. Такая социология не различает подлинные социальные вещи от неподлинных. Социология, будучи «социальной мыслью», всегда несла в себе мощь критического и оценочного взгляда на мир.

Ключевые слова: генезис социологии, социологическое знание, «социальная мысль», критическая социология, «бюджетная» социология, постмодернизм в социологии.

Социология сделалась опасно независимой от самого мира, который она поклялась изучать объективно.

А. Гоулднер. Наступающий кризис западной социологии

Академическая традиция связывает начало социологии с первыми проблесками и успехами общественной мысли, начиная c ab ovo, то есть фактически с корифеев античности и двигаясь по нарастающей к таким фигурам, как Вико, Монтескье, Токвиль и равноценные им, трактуя весь этот этап скорее как период протосоциологии, чем собственно дебют научной социологии. «От общественной мысли к социологической теории» – именно такой статьей Алвина Боскова начинается хрестоматий труд Г. Беккера и А. Боскова «Современная социологическая теория» (1957). Легко догадаться, что область социальной мысли как поприще, из которого рождается наука социологии, трактуется в 1950-е годы как такая сфера, которая явно уступает научной объективности и беспристрастности собственно социологии, которая свое триумфальное присутствие начала с конца XIX столетия. Одним словом, социология как наука закономерно пришла на место социальной мысли, чей пафос состоял будто бы в «проповедничестве, описании желаемых форм человеческого опыта и построении конгениальных императивов социального действия, <…> оценке, чем наблюдении, суждении, чем знании» (Беккер, Босков 1961: 16). Не удивительно, что главный упрек авторов вышеупомянутого труда к знанию в формате «социальной мысли» в обобщенном виде сводится к решительным формулировкам: «Социальная мысль не проводит различия между политическим, экономическим и этическим» (там же: 58). Все это надо понимать так, что-де только социология в качестве науки свободна от «примесей» политического, экономического и этического характера. И в этой свободе от «внесоциологического» собственно социология достигает якобы своей полной убедительности как адекватная, научная дисциплина. Проще говоря, принято считать, что социология выросла из коротких штанишек эпохи «социальной мысли» и что этот процесс необратим, закономерен и позитивен. Не мудрствуя лукаво, этот стереотип воспроизводят и многие отечественные авторы – «от социальной мысли к социологической теории». Подобная оценка подкрепляется при этом даже неким чувством deja vu: например, поколения людей, обученных мыслить в марксистской традиции, еще помнят нечто аналогичное – развитие социалистической мысли «от утопии к науке».

Однако сегодня эта снисходительная и, как выясняется, несколько поспешная манера трактовать историю социальной и политической мысли только как социологию в ее эмбриональном состоянии вызывает к себе все более скептическое отношение. Больше того, начинает расти убеждение, что кризис в сегодняшней социологии во многом обусловлен утратой тех преимуществ, которыми обладало общественное знание до своего превращения в чисто социологическую дисциплину. На рубеже 1950-х и 1960-х годов в профессиональном сообществе социологов начинается критика, а по сути самокритика социологии. Сначала бунт поднимают одиночки – Ч. Р. Миллс, А. Гоулднер, Р. Арон и др. Затем недовольство состоянием дел в «современной» социологии звучит уже фактически в хоровом исполнении и crescendo: П. Бурдье, А. Турен, М. Буравой, М. Вевёрка, Р. Коллинз, А. Гиденс, Л. Болтянски и др. Примечательно при этом, что сама социология переживает самый что ни на есть настоящий «расцвет» – если судить хотя бы по числу неимоверно выросших прикладных социологий, не говоря уже о новых «видах» и «подвидах» социологии (например, «визуальная социология»), включая сюда и самые экзотичные варианты (скажем, «гламурная социология» (Иванов 2008.) Что же касается теоретической социологии, то и она, как никогда, отмечена знаком плодородного изобилия – теоретическая социология стала полипарадигмальной наукой, число школ и направлений в ней беспрецедентно подскочило вверх. Одна за другой возникали неизведанные территории социума, включая и такую знаменитую нынче terra incognita, как повседневность. И все-таки тематический триумф социологической науки не смог скрыть самого главного – социология на рубеже XXI столетия оказалась в кризисе, природа которого стала ведущей темой среди социологов.

Об откровенном равнодушии академической социологии к реальным проблемам социума убедительно заговорил еще Р. Чарлс Миллс, который называл это равнодушие «интеллектуальным упущением» современных ему ученых, а грандиозную конструкцию Т. Парсонса оценил как праздную «великую теорию». В конце 1950-х, когда в общественной науке царило заметное умиротворение, рождаемое симптомами «общества всеобщего благоденствия», академическая социология еще пыталась сохранять свой авторитет чисто теоретической науки, объясняя критическую позицию таких исследователей, как Ч. Р. Миллс, избыточной склонностью к популизму и левой политической ориентацией. Но уже в 1970-е годы, в эпоху критических работ А. Гоулднера, такая оценка «неравнодушной социологии» едва ли стала казаться убедительным аргументом.

* * *

А. Гоулднер назвал свой концепт «социологией социологии», или «рефлексивной социологией». И хотя эпитет «рефлексивный» сегодня самый расхожий у социологов (Н. Луман, П. Бурдье, Э. Гидденс и др.), тем не менее у А. Гоулднера мы находим использование и применение этого термина в его важном критическом смысле. Этот критический вывод, который социология делает относительно социологии, то есть относительно самой себя, откровенно нелицеприятный. Причина кризиса науки о социуме лежит сугубо на совести социологов, которые потеряли интерес к критическим проблемам общества и самоизолировались в собственном дискурсе. По словам А. Гоулднера, мы наблюдаем «растущее отчуждение социологов <…> от общества в целом, в котором они живут и работают <…> Социология сделалась опасно независимой от мира, который она поклялась изучать объективно» (Гоулднер 2003: 569). Ощущение непорядка в огромном социологическом хозяйстве у американского автора принимает форму, близкую к призыву пересмотреть ситуацию, прежде всего по причине контраста между тем, что делает и чего не делает современная социология. Поэтому agent’а вернувшейся к своему призванию социальной науки формулируется им решительно и, можно сказать, вполне предсказуемо: «Рефлексивная социология имеет задачу – и это основная часть ее исторической миссии – помогать людям в их борьбе за обладание тем, что им принадлежит, – обществом и культурой – и содействовать их пониманию того, кем они являются и чего могут хотеть» (Гоулднер 2003: 566). Если дезертирство социологов от этой миссии – это род профессионального предательства и отступничества от своей дисциплины, то первоочередная задача «рефлексивной социологии» – исследовать условия возвращения социолога в свою профессию. И главное, а может быть, и единственное требование состоит в том, чтобы ученый-социолог вернулся в свою профессию не просто в качестве узкого специалиста, как это характерно, например, в естественных и технических науках, но в качестве полноценного субъекта социума, то есть как человек, через сознание которого проходит историческая и социальная проблематика текущего момента.

На эту тему А. Гоулднер высказывается достаточно охотно и предметно: «Рефлексивная социология воплощает в себе критический подход к традиционной концепции об ограниченной роли ученого и видит ей альтернативу. Она имеет целью преобразовать отношение социолога к своей работе» (Гоулднер: 552). Или в том же духе: «Корни социологии уходят в природу социолога как человека <…> Вопрос, который должен стоять перед ним, это не просто вопрос, как работать, но вопрос, как жить» (Гоулднер 2003: 546). Отсюда и сверхзадача «рефлексивной социологии» – «преобразовать самого социолога, глубже проникнуть в его повседневную жизнь и работу <…> и поднять самосознание до нового исторического уровня» (Гоулднер 2003: 546). Целесообразно еще раз подчеркнуть, что автор книги «Наступающий кризис западной социологии» все время акцентирует внимание на социологе не как просто специалисте, а скорее как человеке, укорененном в масштабности социальной жизни, текущей истории, в злобе дня современности. Поэтому сопровождающие его (социолога) эмпирические обстоятельства, в частности бремя корпоративной или бюджетной зависимости, надо рассматривать не как обогащающие социологическое сознание формы социальной включенности и ответственности, а, наоборот, как то, что надо преодолевать в духе критической «рефлексивной социологии». Неизбежная и дополнительная сложность такой «освободительной операции» состоит в том, что ситуация похожа на ту, которую описал в своем знаменитом признании Сергей Довлатов: «Я думал, что продал душу дьяволу, а оказалось, что я ее подарил». И тем не менее императив социолога остается неумолимым, но одновременно и возвышенным: чтобы была реализована «историческая миссия, которая дала бы возможность социологии действовать гуманно во внешнем мире» (Гоулднер 2003: 570), сам социолог должен присутствовать в своей профессии широким личностным и социальным диапазоном своих качеств, то есть на высоте принципов, на высоте Esse Homo.

Однако этот выход из создавшегося положения означает, что в этом пункте американский исследователь как раз пошел «против течения». Именно то, что представлялось самым очевидным и неоспоримым для социолога: «беспристрастность», «объективизм», «свобода от моральных и критических оценок», – все это, считает А. Гоулднер, напротив, как раз и закладывает основу наблюдаемого и растущего неблагополучия социологической теории: имеет место «отказ от ценностных суждений, в результате чего социология, искаженная таким образом, в конце концов [многое] теряет как в отношении своего эмпирического реализма, так и в отношении своей нравственной восприимчивости (выделено мной. – А. Щ.)» (Гоулднер 2003: 544). И сегодня есть основание говорить об огромной заслуге талантливого американского социолога, состоящей уже в том, что он в эпоху господствовавшего веберовской парадигмы о «свободной от ценностей» общественной науке, заговорил в открытую об ущербности подобного способа производства социологического знания, опасности, так сказать, «аксеологической аллергии», наблюдаемой en masse в корпорации современных социологов.

Здесь было бы уместно вспомнить, что «история про ценности» – это старая история. Социальная и философская мысль классической эпохи, то есть до своего неокантианского грехопадения, как-то легко и мудро обходилась без того, чтобы в моральной, идейной, «смысловой», иначе говоря, в ценностной компоненте знания видеть искажающий, субъективный, ложный элемент этого знания. Эпистемологический и аксиологический порядок вещей пребывал в единстве, которое составляет всегда условие социального и цивилизационного успеха, условие общественной онтологии. Разорвать связь между Умом, Сердцем и Волей, с помощью которых человек (и как действующее лицо, и как социальный ученый) ориентируется в мире и реагирует на него, означает тот разрыв с действительностью, который сегодня так прекрасно демонстрирует социологический постмодернизм с его релятивизацией и деонтологизацией социума. Однако здесь по причине краткости изложения не приходится развивать эту тему в обобщенных терминах. Во всяком случае, те, кто с интересом и пониманием относится к этим трудным вопросам века сего, может найти конгениального собеседника в лице замечательного отечественного мыслителя и автора сочинения «Что такое классика?» Михаила Лифшица. В самом деле, Лифшиц, можно сказать, вовремя напомнил азы классического (так получилось, что марксового) подхода к этой проблеме. В качестве же небольшого экскурса в мир идей Михаила Лифшица было бы целесообразно напомнить только следующее. По поводу исторических и социальных причин «бегства от оценки» в тихую гавань квазинаучного объективизма мы находим у М. Лифшица существенное объяснение: «Волна вульгарного материализма и позитивизма затопила сознание образованного мещанства еще во второй половине прошлого века, и нет от нее спасения даже сейчас, сто лет спустя. Согласно ходячему представлению, отражающему известный период жизни человечества, научное знание само по себе не знает никаких ценностей, никаких идеалов и связей объективного мира с внутренней жизнью личности. Остались только голые массы фактов, «свирепая имманенция», по выражению Хомякова (В мире эстетики: 185). Включение оценки, неравнодушности субъекта познания к своему объекту в научную картину мира – это совсем не аксиологический произвол в смысле произвольного приписывания вещам тех или иных ценностей по прихоти наблюдателя. Оценка, опирающаяся на критерий «нормы», «нормальности», «подлинности» и проч., также приближает нас к истине предмета, как и аподиктическое, или, скажем привычнее, понятийное познание/сознание. Отсюда более чем уместно напоминание М. Лифшица о том, что сама жизнь, в принципе, неравнодушна к собственным ненормальностям, патологиям и отклонениям. И это неравнодушие может быть понято как укорененность «оценки» в бытие. «Бытие, включая сюда и бытие общественное, не лишено предикатов ценности и не лежит по ту сторону добра и зла, в царстве нейтральных, безразличных к человеку законов необходимости» (Лифшиц 1985: 185). Если эта мысль не покажется читателю экстравагантной, то ее можно повторить и в такой редакции: «Ценность есть истина, истина есть ценность». (Лифшиц 1985: 185), понимая под истиной не только и не столько банальное «соответствие» знания о предмете самому предмету, а соответствие предмета своей собственной и «истинной» природе. Или в редакции М. Лифшица, которому и принадлежит неустанно повторяемое напоминание из классики: «Истина не только там, где налицо это соответствие мысли и ее предмета. Она, прежде всего, там, где действительность соответствует самой себе. Есть истина самих вещей и положений» (Лифшиц 1985: 267).

Если социум отклонился в своем развитии или самовоспроизводстве таким образом, что травматично затронуто то, что на языке общественной науки называется «условиями всякой социальности», то «оценочная» реакция на этот факт – либо со стороны действующих реальных субъектов, либо со стороны социального ученого (социолога), – скорее всего, будет идти в том же направлении, что и объективная «понятийная» фиксация этого (ненормального) факта. К. Ясперс, имея в виду то же самое, писал: «Понимание же по своей природе всегда связано с оценкой» (Ясперс 1994: 40). Есть почти дословная формула и у М. С. Кагана, который в качестве объекта критики со стороны Михаила Лифшица прошел в 1960-е неплохую школу последнего: «Познание слито с оценкой». И обобщая эту «историю» в онтологических терминах, остается фиксировать важное положение: не субъект (актор или социолог) выражает себя через оценку или научное суждение, а самое социальное бытие «высказывается о себе самом» с помощью субъекта как автора этой оценки или этого научного суждения.

История социальной науки, точнее, ее методологии на рубеже ХХ столетия, как известно, пошла, вдохновляясь не столько наследием Г. Гегеля, сколько И. Канта, хотя сам Гегель считал, что «приговор философии Канта вынесен уже давно» (Гегель. Афоризмы… http://hegel.ru/aphorisms.html). «Неокантианская революция» (В. Дильтей, В. Виндельбанд, Г. Риккерт), результатом которой было разведение на разные полюса «познания» и «оценки», а самое удручающее – рассмотрение «оценки» как самостоятельного и совершенно независимого от рационального познания (и несовпадающего с ним) отношения к миру, как это произошло в «аксиологии (теории ценностей)» Р. Г. Лотце, Г. Мюнстерберг и др., – так вот, эта «неокантианская революция» не могла не иметь своих последствий для социальных наук. Путь к позитивизму и сциентизму в этих науках был открыт. В лучшем случае, как это случилось с М. Вебером, социологическая мысль стала жертвой дуализма: М. Вебер считал приемлемым допускать ориентацию на ценности со стороны реальных субъектов (т. н. «субъективные значения») и даже такую ориентацию на эти «значения» со стороны социолога (в своей «понимающей социологии») и в то же время провозглашал главное требование к общественной науке быть «свободной от ценностей». Многие сегодняшние социологи не видят в этом ничего порочного. Более того, третируют «оценку», «нормативность» и прочее в социологии как некий атавизм, не делающий чести строго «научному» познанию. «Ценностные суждения» изгнаны из садов социологии, и часто сторонники этого поверхностного подхода в полемике с теми, кто не разделяет этого упрощенного взгляда, осуждают последних за якобы неуместную в «очень научной» социологии «этическую», «нормативную» и вообще «философскую» составляющую их суждений.

Есть и еще одна сторона все той же проблемы, которая появляется сразу, как только мы пытаемся, с лучшими намерениями, конечно, освободить наше неравнодушное к миру сознание (в данном случае социологическое сознание) от всего того, что, по нашему мнению, к «строгому» знанию отношения не имеет. Кроме негативного отношения к ценностным суждениям в структуре научного знания аналогичная «аллергия» отмечается обычно и к суждениям, выраженным в терминах «долженствования». Картина социального феномена, отраженная в терминах «сущего», вполне может корреспондироваться с объектом, схваченным в терминах «должного». Конечно, кантовская традиция отбила у многих современных, а тем более «постсовременных» социологов желание и способность относиться к «должному» и «долженствованию» как к такому «содержанию», которое имеет отношение не столько к субъекту познания, сколько к объекту. А между тем в более фундаментальной традиции, идущей от Аристотеля, «долженствование» имеет своим источником не столько форменный «долг человека» (полюс субъекта), сколько истинную «природу вещей» (полюс объекта), которая, собственно, и ориентирует «добродетельного» человека в этом мире. В этом смысле всякое адекватное знание в делах человеческих несет в себе импульс и императив «долженствования» – держаться «природы вещей». «Пользуйтесь, но не злоупотребляйте!» – скажет по этому поводу на языке эпохи Просвещения Вольтер. Собственно, в словаре социологической грамматики многие категории суть парные в том смысле, что одна категория из этой пары всегда ориентирует скорее на «норму», другая – чаще на «патологию»: социализация – депривация, солидарность – аномия, «парадигмальное» поведение – девиантное поведение и т. д. Очевидно, что при такой анатомии социологического знания «должное» буквально вплетено в когнитивную ткань социологии как науки о социальном «сущем». Должно произойти что-то неблагополучное в атмосфере ментальной культуры рода человеческого, чтобы это стремление производителя и носителя социологического знания к артикуляции и материализации «нормы» в отличие от «патологии» было признано как произвол и самонадеянность субъекта.

Как бы то ни было, но на сегодняшний день существует достаточно свидетельств, что уроки, какие преподнесла социальная философии в лице марксовой концепции о месте и роли сознания в социуме (и шире – в мире), не пошли впрок. Убирая из социологии оценочные и нормативные суждения, ей нанесли, может быть, самые чувствительные раны. Между тем эти суждения, не имея того значения, которые несут суждения научно-понятийные, являются, как говорилось выше, часто сигналом и знаком благополучия или неблагополучия изучаемых вещей. В этом смысле они, так или иначе, ориентируют самое научное познание, сообщают нам на языке чувств и упований важные вещи, и говорят подчас глубже, сразу и a priori в гораздо большей степени, чем так называемая строгая наука. Симптоматичен в этом плане тот эпизод в недавней истории философии, когда Ф. Ницше начал борьбу за новый тип гуманитарной науки, свободной от сомнительного достоинства быть «по ту сторону добра и зла», когда Ф. Ницше предложил образ и парадигму «веселой науки» (Die fröhliche Wissenschaft). Иногда это словосочетание переводят, может быть, более адекватно замыслу Ницше ― как «радостная наука». Сам Ницше не удержался от того, чтобы не броситься в крайность, отрицая «академическую» науку («Я ушел из дома ученых, да еще хлопнул дверью»). Ницше сделал ставку на «оценивающую» способность человека как главную способность, считая что «ценностное» содержание вещи – это тот первичный и мгновенно понятный язык, на котором мир разговаривает с человеком. Человеку мир понятнее через «оценку», «измерение» (по шкале ценностей). Ницше даже этимологию слово «человек» (Mensch) производит от слова «измеряющий» (Messende) – версия, правда, условная, не поддерживаемая филологами. И хотя немецкий романтик вышел далеко за границы корректного решения поставленного им вопроса, но самый бунт его против «объективистского» упоения современной ему науки, бунт против изгнания оценки, повторим, характерен и симптоматичен в контексте нашей темы.

Впрочем, если вернуться к собственно социологии, то будет понятнее, почему А. Гоулднер направил свой исследовательский энтузиазм не на разработку «еще одной» модели/концепции современного общества, а поставил вопрос о неполадках в самом социологическом инструментарии. Пользуясь метафорой Ф. Ницше, американский социолог не посчитал «обезмуженное косоглазие» текущей социологии достойной парадигмой и вменил в вину этой социологии уже отмеченный «отказ от ценностных суждений» со всеми вытекающими для социальной науки последствиями. А. Гоулднер был, таким образом, одним из тех, кто уже в 1960-е годы услышал первые удары раскатистого грома, возвестившие то, что сам автор назвал «наступающим кризисом западной социологии».

* * *

Но по-настоящему гром ударил десятилетия спустя, когда уже на рубеже XXI столетия поднялся «девятый вал» дискуссии вокруг социального статуса и предназначения социологии как науки. Академической/теоретической социологии был выставлен целый набор претензий, после чего она уже не могла оставаться прежней и делать вид, что ничего не случилось. Упреки сыпались, можно сказать, со всех сторон, и большинство из них своим острием били в одну точку – социологии пора становиться не столько созерцанием общества, сколько активным инструментом его (общества) устроения, как бы в точном соответствии с пониманием природы социологии ее отцом-основателем О. Контом. (Аналогия с «11-м тезисом о Фейербахе» К. Маркса скорее подразумевалась, чем артикулировалась.) Проще говоря, если есть понимание общества как «активного общества» (А. Этциони, A. Etziony), то почему социологии отказано в праве на существование в своей главной и единственной модальности ― «активной социологии»? Есть несколько аспектов этой «активной социологии», которые, собственно, делают ее востребованной современным социумом для выражения саморефлексии и самоконструирования этого социума. Очевидно, что после подобной трансформации можно говорить, что мы уже имеем дело с таким корпусом научного знания, которое обладает всеми достоинствами «социальной мысли».

* * *

«Социальная мысль», в отличие от позитивистски трактуемого «социального знания», четко характеризуется духом гуманистической интенции, силой аристотелевской энтелехии, образом будущего состояния, проще говоря ― модусом проектности. Это и неудивительно. Человек детерминирует (проектирует) сам себя в настоящем через дизайн своего будущего. Это сторона дела давно и сущностно отрефлексирована в экзистенциализме: «Человек – существо, которое устремлено к будущему и сознает, что оно проецирует себя в будущее. Человек – это, прежде всего, проект… Ничто не существует до этого проекта… и человек станет таким, каков его проект бытия» (Сартр Ж.-П. http://bank.napishem.com/rabota-o-rabote-j-p-sartra-ekzistencializm-eto-gumanizm‑91077.html). Именно в этом качестве «проектности» только и может быть востребована обществом настоящая социология. Общество свободных людей проектирует себя через «выбираемое/альтернатируемое будущее». Социум же, предоставленный сам себе и творимый не «проектной» мыслью, а «ситуационным эгоизмом», скорее, представляет собой то, что Гегель в своей «Феноменологии духа» назвал «духовным царством животных».

Говоря о природе «социальной мысли», исследователи постоянно обращают внимание на то, что социальная реальность никогда не ограничивается «наличной действительностью» и не исчерпывается ею. Она полна возможностей, «проектностей», которые реализуются как «проекты будущего», как «надежды будущего», как «нормальные утопии». В этом плане напрашивается сходство с главной идеей немецкого философа-социолога Эрнста Блоха, идеей, сформулированной им в известной работе «Принцип надежды» (1960). Называя ползучий эмпиризм в социологической науке своеобразным «натурализмом», «прилипанием к вещам», автор перечисляет неизбежные пороки такого знания, «никогда не идущего дальше констатации того, что есть фактически, не продвигающегося к исследованию того, что происходит сущностно» (Э. Блох 1991: 77). Социолог рискует встретиться с «неготовым миром», если в его арсенале нет категории «проективности», то есть представления о мире, реализованном в «садах других возможностях». «Действительность без реальной возможности, – пишет Э. Блох, – не совершенна, а мир без черт, несущих в себе будущее, так же мало заслуживает внимания искусства, науки, как мир обывателя. Конкретная утопия стоит на горизонте любой реальности» (Э. Блох 1991: 78). Придерживаясь этой логики, не будет преувеличением и излишней метафоричностью сказать, что плоский и холодный «реализм» социологической науки проигрывает «объемности» и «теплоте» социальной мысли.

Определенным подтверждением склонности возвращения «социального знания» к статусу «социальной мысли» может служить наблюдаемое многими исследователями трансформация эпистемы теоретической (созерцательной) именно в эпистему проективную (деятельностную). Недавно отечественный исследователь Михаил Эпштейн поделился своими наблюдениями: «Теоретическое знание <…> становится все более проективным, переходит в системное изменение своего предмета. <…> Само познание определенного предмета становится актом его сотворения. Потому теория и возникает сразу в виде проекта, то есть деятельного отношения к объекту; она не успевает оформиться и застыть в виде чистой теории, парящей над неизменностью своего предмета» (Эпштейн http://znaniesila.livejournal.com/36238. html). Впрочем, было бы неверно утверждать, что «проектность» человеческой мысли – это исключительный феномен современности. Об этом справедливо догадывались со времен античности: «Чтобы понять вещь, надо сделать ее» (Софокл). Очевидно, что «делание вещи» предполагает означенную «проектность», то есть образ «нормального» будущего этой (еще не сделанной) вещи. Таким образом, если социология как наука/теория теряет вкус к «проектности», она теряет слишком много, чтобы оправдать возлагаемые на нее надежды. При этом, конечно, «проектность» как свойство социальной мысли имеет и свою «темную сторону» – проектность подчас подменяется идеологической необузданностью. Характерный пример – международный, «неокоммунистический» проект «Венера» Жана Фреско и Роксаны Медоуз. В России в 1990-е в национал-имперском стиле отметились такие авторы «Русского проекта», как А. Дугин, Ю. Никитин, В. Михайлов, Ю. Козенкова и др. См. портал «Проектное государство» (http://www. proektnoegosudarstvo.ru/publications/proektnost/).

Тот факт, что дефицит ценностного, деонтологического элемента в социологическом знании становится все более неприемлемым, находит своеобразное подтверждение в том, что и в сфере социологии мы наблюдаем тягу не только и не столько к работе с «протокольными» и «фиксирующими» наличную реальность суждениями, сколько повышенный интерес к «возможным мирам», к «виртуалистике» в целом. В самом деле если профессия социолога допускает неравнодушное отношение к объекту и результатам своего исследования, несет в себе аксиологическое отношение к социальной реальности, то это значит, что в социологическом сознании как бы присутствует рецепт выбора между «нормой» и «патологией», между «подлинным» и «неподлинным», между «хорошим» и «плохим» (обществами), между «сущностным» и «контингентным» и т. д. К сожалению, однако, принцип «виртуального (полипарадигмального) видения» мира в современной (в основном постмодернистской) социологии не столько намекает на природу социальной мысли (которой органически присущ аксеологический вердикт), сколько маскирует и искажает природу этой способности. Для постмодернисткой методы все «миры» и «видения» ценностно равнозначны и равнодопустимы. Такая «проектность» и такое «визионерство» заметно ослабляют потенциал социальной мысли как таковой – тот потенциал социальной мысли, который всегда выигрывает в сравнении с оппортунизмом позитивистской социологии и «подменой реальности» в постмодернистской социологии (см., например: Силаева 2004).

* * *

Если исторический императив социологии состоит в том, чтобы быть «неравнодушной социологией» (каковая «неравнодушность» всегда характеризовала социальную мысль), то логичны были бы поиски изменений в адресате современной социологии: кому предназначено социологическое знание? Вариантов собственно немного – это: 1) сами социологи, 2) государственная власть, 3) гражданское общество. С точки зрения обсуждаемого здесь вопроса об истинном предназначении науки социологии, то хотя первые два адресата не исключаются из списка, тем не менее все больше ожиданий связывается с той ситуацией, когда «заказчиком» и «потребителем» социологического знания становится – сначала потенциально, а затем и реально – гражданское общество. Эта тенденция возникла не сегодня. Сегодня же об этом социологи заговорили в открытую, с полным пониманием сути дела: социология должна «вернуться» туда, где она, собственно, и возникает как знание, то есть в общество, в гражданское общество.

В самом общем виде об этом постоянно говорит Э. Гидденс в связи с дефиницией природы социологии. «Социология не только наука о современном обществе, она становится значительным элементом его выживания <…> Наше мышление и наше поведение испытывают сложное воздействие социологического знания <…> Социология находится в рефлексивных отношениях с людьми, чье поведение она изучает» (Гидденс 2005: 637–638). Более «активистски» аналогичный вопрос ставит М. Буравой: «Мы потратили сто лет на построение профессионального знания, перевод здравого смысла в науку, и сейчас более чем готовы к выполнению систематического обратного перевода, перемещая знание туда, откуда оно пришло» (Буравой 2007: 124). Впервые же, однако, понимание того, что принцип «чистой социологии», «социологии ради социологии» как некоего «le art pour le art» – это тупиковый способ существования общественного знания, пришло к социологам, прежде всего, к занимающимся даже не теоретической социологией, а конкретными исследованиями. Французская исследовательница К. Клеман недавно напомнила, что «некоторые социологи, в частности Алан Турен, даже включили этот момент – обсуждение результатов исследования с объектом исследования – в свою методологию» (Общественная роль социологии 2008: 74). По существу, речь идет о такой программной максиме, которую удачнее всех сформулировал М. Вевёрка, обозначив ее как реституция социологического знания. Опять же имеется в виду возвращение социологического знания его подлинным владельцам – членам гражданского общества, имеются в виду «попытки социологов связать знания, полученные или накопленные им/ею, науку, с вопросами, которые волнуют публику. Например, можно выполнить исследование по профсоюзам или борцам за права человека и начать обсуждение результатов с профсоюзными лидерами или активистами борьбы за права человека. Эту работу исследователи часто называют “реституция”, то есть возвращение тем, кто затронут в исследовании, возвращение им знаний, полученных от них, с их помощью, например, метода глубинных интервью» (Вевёрка 2009: 12). Вопрос о «возвращении социологии» в лоно гражданского общества имеет свою финансово-экономическую сторону. В одних странах социология финансируется не зависимыми от правительства бюджетами частных университетов, фондов и проч., в других – государственное бюджетирование составляет значительную часть финансирования деятельности социологов. Университетская зависимость социологии придает последней герметически-академический характер, а в последнее время (в связи с расширением масштабов бизнеса образовательных услуг в университетах) ― такой же закрытый образовательный лоск. Что собственно не сильно способствует открытости «гражданскому сектору», если не считать тех социологических услуг, которые покупает для своих нужд «конкретный» бизнес. Зависимость же социологии от государственного бюджета и вообще, похоже, снимает проблему «свободного творчества» как таковую на, казалось бы, очевидных и «легальных» основаниях: «кто нас ужинает, тот нас и танцует». У проблемы с условным названием «возвращающаяся социология» нет простых решений. Но общий тренд очевиден. Каким бы «незапланированным» испытаниям ни подвергалось современное общество, оно уже при первой возможности опирается на политическую культуру гражданских институтов. Или, как пишет А. Турен, «Сегодня существуют бок о бок общества, становящиеся всё более гражданскими, где большое число действующих лиц оказывает влияние на политические решения» (Турен 1998: 21). Ориентация социологического компаса на гражданское общество – это в значительной степени борьба за достойное и независимое бюджетирование социальной мысли как социологической работы. В конце концов, многое, если не все, зависит от того ответа, который мы даем на вопрос: «Может ли быть “бюджетное общество” “гражданским обществом”?» Посильные размышления см.: «Может ли бюджетное общество быть гражданским обществом?» (Щелкин 2013: 340–341).

Сегодня многие социологи отмечают заметные признаки сдвига их науки от сугубо профессионального герметизма, постмодернистской схоластики и всякого рода квази-«методологических» совершенствований в сторону активного присутствия и даже внедрения социологических «эпистем» в жизнь современного общества, в повседневность современного человека. Отмечают как нарастающий факт ориентацию социологии на прагматизм общественной науки: «В современном социальном и гуманитарном знании присутствует заметный прагматический мотив. Социологическая теория не может претендовать на высокую оценку, если она не преследует практические цели служения обществу» (Головин 2007: 5). Идея практического служения обществу для социологии и для многих других гуманитарных наук опирается на самые разнообразные практики реализации этой идеи. Наиболее широкий диапазон этих практик представлен, например, в социологическом консультировании, в клиент-центрированной терапии психолога К. Роджерса, в практике «заботы о себе» (Le souci de soi) М. Фуко и проч. В то же время прагматизм социологии как знак времени, как «прагматический поворот» имеет и другой, более важный, принципиальный и далеко не утилитарный смысл. Речь идет о социологии как «инобытии» социума в том плане, что общество как praxis как предметная жизнь, как архитектура социальных институтов, как система действий и поступков не может состояться без социальной мысли, в которой этот социум в идеологической или теоретической форме так или иначе отрефлексирован, отрепетирован, оценен, идеализирован, представлен в «норме» и т. д. «Получающийся (на практике) социум», конечно, отличается от своего «концептного инобытия», но через последовательность итераций пытается удерживать уровень «нормы» и «цивилизованности», а отдельные этапы исторической диахронии социума и вообще подпадают под понятие «прогресса» и необратимого «цивилизационного успеха». Практическая роль социальной мысли здесь особенно велика, тем более что в человеческом мире идеальное (от слова идея, а не от слова идеал) проектирование будущего меньше всего напоминает модель производства артефактов, когда столяр, например, тоже имеет в голове проект/представление о стуле или столе. В делах человеческих, как говорил Наполеон, «нет ничего более редкого, чем план». Единственная, но негарантированная страховка от проекта, который заканчивается «с точностью до наоборот», это свойство социальной мысли (и в подражание ей свойство социологии) быть критической, быть критическим исследованием социальной реальности. О критичности социологии сейчас говорят очень много, но не всегда удачно.

Прежде всего, на ум приходит мощная кампания «за критическую социологию» М. Буравого. Американский исследователь, как известно, делит всю социологию на четыре группы: профессиональная, критическая, прикладная и публичная (Буравой 2008). Почему-то сразу хочется отметить, что дело не в том, исчерпывающе или неисчерпывающе выглядит эта классификация. Дело и не в том, что к ней могут быть высказаны другие похожие претензии. Вопрос в ином. Как-то сразу бросается в глаза: не слишком ли узко и специфично понимается критика общества, осуществляемая силами социологии? Получается так, что в действительности может быть такая вот «особливая» дисциплина, отрасль знания, как «критическая социология», которая в отличие от трех других социологий берет на себя эксклюзивную «критическую» работу. Представлять дело так – значит очень непосредственно понимать природу критичности всякой человеческой мысли, а тем более мысли социальной, мысли социологической. Из двух мыслей по большому счету не та критична, которая, не видя предмет в целом, но обозревая только часть и принимая ее за целое, говорит реальности свое «нет», – по гамбургскому счету критична мысль системная, видящая предмет или ситуацию целостно, включая и ту неполноценность «критики», идущей от «частичной» мысли. Социальная теория, поглощающая другую теорию как свою часть, обладая большей эпистемологической полнотой, уже в силу этого располагает большей критической мощью перед второй, так называемой фрагментной теорией. Другими словами, если мысль несет на себе крест быть только «критической», пренебрегая оптикой универсального видения, то такая мысль имеет тенденцию вырождаться в критиканство и утрату своей честной репутации. Уже упоминавшийся советский исследователь М. Лифшиц показал на истории русской литературы драму «критического реализма» перед лицом пушкинской классики и универсализма, которые делали это пушкинское видение мира на порядок перспективнее, оптимистичнее и – самое главное – критичнее (Лифшиц 1995). Возвращаясь к М. Буравому с его проектом «критической социологии», можно сказать, что она, хотя и предлагает по-американски понятный и «прагматичный» формат такой «критической социологии», однако важные и глубинные аспекты социальной критики этот проект упускает. В чем-то он даже уступает давно прошедшей классике «негативной диалектики» Т. Адорно и пафосу всей критической теории общества франкфуртской школы.

Возможно, это плохая услуга социологии – редуцировать ее критическо-освободительный потенциал до возможностей одного из четырех подразделений в предложенном М. Буровым разделении социологического труда. Дело в том, что адекватно и в доступной ей полноте выстроенная социологическая мысль не может не иметь значения критерия для критической оценки всякой «девиантной» реальности и тех «образов», в которых эта реальность легитимизируется и оправдывается. Возникает закономерное и хрестоматийное чувство «обиды за державу» социологии, когда критические возможности последней трактуют так узко-ведомственно и не в пример утилитарно. В связи с этим целесообразно коснуться, правда, одним штрихом, темы социологии как целостной общественной науки. Потерять целостность – это настоящая драма для любого образования, тем более для такой науки, как социология, – науки об обществе и о том, что пронизано обществом («общество», между прочим, от слова «общее»). Социолог, утративший этот «дух целостности» своей науки, рискует превратиться в узкого специалиста, которого ждет самый неприятный сюрприз, если не наказание: такой «прикладной профессионал» с какого-то момента просто теряет из виду смысл и природу изучаемого феномена. Так, например, произошло с темой «повседневность», на которую в модном рвении буквально набросились молодые и немолодые социологи: вырвав этот феномен из контекста социальной реальности, разместились на «территории» повседневности как на необитаемом острове и сделали этот феномен «непрозрачным» – непрозрачным для отражения в нем других слоев социальной реальности, как это неизбежно присутствует в реальной анатомии общества. Очевидно, что такой подход не только бьет мимо цели, но и (поэтому) не может быть критическим видением повседневности, в котором она как всякий социологический факт/объект нуждается. Подобного рода результаты иногда и справедливо называют расплатой, в нашем случае – расплатой за фрагментализм. И верно: дело в том, что в отличие от других наук и научных направлений, так или иначе изучающих общественные явления (политэкономия, политология и проч.), социологию отличает холистский характер (Социология,1999: 260). В социологии, конечно, прикладничество и специализация имеют свое оправдание и свою необходимость, однако самый дизайн социологического знания начинается этажом выше, где, собственно, и реализуется по-настоящему критическое видение изучаемых социальных предметов. Сегодня же, по ряду признаний самих социологов, их наука не готова к критическому восприятию действительности. Это один из самых существенных упреков к «теоретической» социологии. По убедительному мнению заметного французского социолога Л. Болтянски, разрыв между необходимостью критики современного социума и недееспособности сегодняшней социологии к этой критике вызывает чувство, которое иначе, как смятением, не назовешь (Болтянски, Кьяпелло 2013).

Нельзя сказать, что «смятение», о котором говорит Л. Болтянски, происходит от того, что социология застыла на пике своих классических достижений в период со второй половины XIX века до середины ХХ столетия и оказалась неготовой к «сокрушительной силе современности» (Э. Гидденс). Напротив, сегодняшняя социология стала ареной, на которой мы наблюдали вторжение самых ярких до экзотичности «модернистских» и «постмодернистских» концептов и интеллектуальных инноваций. Вроде бы помощь подоспела вовремя и несмотря на неизбежные в таких делах трудности и препятствия: по известному правилу общественное сознание / социальная мысль отстает от бытия. Но как странно выглядели эти помощники! Ж. Деррида сокрушительно деконструировал «логоцентризм» как фундамент европейской рациональности и цивилизационной императив – классической культуры, Ж. Лиотар с беспечностью знаменитого испанского идальго бросался на «кванторы всеобщности», принимая их за исчадье тоталитаризма и фашизма, Ж. Бодрийяр «поменял» реальность на гиперреальность, кишащую симулякрами, этими «копиями без оригиналов».

Деонтологизация социума, реконструкция его исключительно в феноменологических терминах, ставка на «различие» и социологический релятивизм (все социальные состояния равноценны) – с этим уже соглашаются многие авторы – плохо отвечает самой природе и миссии социологии: быть органической частью общества, его социальным самосознанием, самокритикой, а значит, научным инструментом социального праксиса, когнитивным средством самовоспроизводства и внутренним механизмом социальной эволюции общества (Щелкин 2013: 19). В результате стало ясно, что постмодернизм в социологии перешел ту границу реальности, за которой начинается скорее бегство от этой реальности, чем ее новое осмысление и освоение. Наиболее последователен в критическом отношении к этой «аберрации» наш отечественный социолог Н. Розов, который классифицирует постмодернизм в социологии не как «теорию», а как «антитеорию», «как антитеоретическую установку» (Розов 2007).

Что получается? Ощущение такое, что нечто подобное на духовном и интеллектуальном поприще уже происходило и вообще постоянно происходит. Чистое de javu. Классика уступает место декадансу, в нашем случае ― социологическому «постмодернизму», надо думать, однако, с одним обнадеживающим результатом: чтобы сменить незатейливых претендентов «вечным возвращением», «ренессансом» классики, той теоретической и культурной классики, которая не боится искусительных испытаний временем и свободой. Возможно, это возвращение сегодня уже происходит буквально на наших глазах. Опять же – в наблюдаемой тяге оторваться от иссушающего присутствия в атмосфере чисто теоретических и академических социологических спекуляций и вступить в животворный поток и творчество социальной мысли. И опять же – мотивация к этому растет по мере убедительности того факта, что в отличие от «социальной мысли», которая, как правило, включает в себя взгляд в будущее, видение развития вещей в направлении к «норме» и в этом смысле к «идеалу», «социологическое знание», скорее, ограничивается оппортунистикой, прагматикой, лояльностью и созерцательностью.

* * *

Если есть необходимость развернутого резюме к теме, обсуждаемой в данной статье, то оно, по мнению автора и с благоволения терпеливого читателя, могло бы выглядеть следующим образом. Наблюдаемая, протестная по своему смыслу, реакция на состояние дел в теперешней социологии едва ли может вызывать удивление. Отказ современной социологии от таких онтологических характеристик социального бытия, как «норма», «сущность», «природа», «идеал / идеальное состояние», «истинное/подлинное бытие» социального мира, цивилизованность, гуманизм etc., в сфере социума и соответствующая артикуляция постмодернистского релятивизма, которая признает как равноправные любые состояния «социальных вещей» – «цивилизаций», «культур», «практик», «парадигм поведения» (все, естественно, во множественном числе), – подобная «великая трансформация» и стала причиной наблюдаемого кризиса в социологии и реакции на него. Вопрос, действительно, онтологический: в чем смысл всякой человеческой мысли, а тем более социологической? Раньше ответ на него был как бы ясен сам собой: быть воплощаемой или, по крайней мере, оставаться интенцией. «Мысль – это репетиция действия», – как говорил один классик. Уже упоминалось выше, что как только общественные идеи стали в духе неокантианской модели освобождаться от оценки происходящего (то, за что боролись Виндельбанд, Риккерт, Вебер и др.) и приняли форму чисто «социологического знания», они потеряли достоинства и преимущества «общественной мысли», не приобретя при этом в полной мере качеств объективности и действительности. Само социологическое сообщество не могло не почувствовать, что с его научным аппаратом происходит что-то неладное. Можно привести один пример, который мог бы пояснить вышесказанное. Большинство сегодняшних международных социологических конгрессов проходит под маркой обсуждения состояния и перспектив именно «социальной мысли» в ее исторической преемственности и многообразии гражданской востребованности. Примерно о той же тенденции с известной заинтересованностью и настойчивостью говорят и отечественные социологи: Ж. Тощенко с его «социологией жизни», которая «переводит социологию из плоскости регистрирующей науки в плоскость общественной силы» (Тощенко http://toschenko. ru/publication/13/); Л. Гудков: «Социология рождается из духа общества» (Гудков 2010: 106). Тема необходимости «вернуть» обществу социологическое знание, которое сегодня концентрируется на полюсе профессионального ученого сообщества, во многих случаях финансируемого и опекаемого властью, созвучна с аналогичными идеями молодого Маркса, когда-то говорившего о необходимости «обмирщения философии». Результат такого «хождения» философии в мир: самая философия становится мирской, а мир – что самое главное – становится «философичнее», иными словами ― рациональнее, просвещеннее, лучше, цивилизованнее, или, пользуясь современным социологическим арго, появляются признаки «хорошего общества» (Федотова 2005). Оставаясь в рамках этой философской реминисценции, можно привести слова известного отечественного исследователя науки и характера современного научного рационализма В. Лекторского: «Философия должна идти “в массы”, должна “обмирщаться” (по выражению Маркса). К сожалению, многим людям сегодня не до философии, не до науки и не до культуры» (Лекторский 2009: 418).

«Проектная» и «идейная» насыщенность социологии, ее критичность, построенная на системном и универсальном видении своих предметов, опора на классику социальной/социологической мысли – это sine qua non удержания современного социума в рамках «цивилизованного состояния». Многие аспекты современной социологии, однако, по-постмодернистски равнодушны к опасности утраты культуры и цивилизованного габитуса, наблюдаемые в модернистских практиках современного общества. Упоение «архаикой», инфляция культуры, децивилизация, или то, что называется «варварством в условиях цивилизации», ― одним словом, современная антикультура, – все это далеко небезобидные, а мужественнее сказать, небезопасные симптомы. В связи с этим было бы вполне своевременным вспомнить, что Ф. Ницше называл свой интеллектуальный вклад «философией подозрения» – подозрения ко всем признакам декадентского попустительства в современной ему Европы. Созвучно звучит и призыв П. Бурдье рассматривать социологию «как средство бдительности». И все потому, что, как сказал А. Камю, «варварство никогда не бывает временным».

В современной России свои аналоги децивилизационного «спуска в Мальштрем» – своя «темная демократия пригородов», свои рецидивы «черносотенства». Вот почему почти пророчески прозвучали из далекого 1968 года слова проницательного свидетеля уже давно начавшемуся испытанию на прочность «условий цивилизации» – слова, тревожная и настойчивая актуальность которых только растет: «У нас теперь в моде социология – так вот что является главной социологической проблемой всей современной цивилизации на десятки лет, если не больше!» (Лифшиц http://scepsis.net/library/id_3538. html).

Источники

Беккер Г., Босков А. Современная социологическая теория. М.: ИИЛ, 1961.

Блох Э. Принцип надежды // Утопия и утопическое мышление. Антология зарубежной литературы. М.: Прогресс, 1991.

Болтянски Л., Кьяпелло Э. Новый дух капитализма. М.: Новое литературное обозрение, 2013.

Бурдье П. Начала. М.: Socio-Logos, 1994.

Буравой М. За публичную социологию // Социальная политика в современной России: реформы и повседневность. М.: ЦСПГИ; Вариант, 2008.

Буравой М. Отвечая на вызовы глобальной социологии // Журнал социологии и социальной антропологии. 2010. № 4. С. 187–193.

Вевёрка М. Некоторые соображения по прочтении статьи М. Буравого «Что делать?» // Социологические исследования. 2009. № 4. С. 9–13.

Гегель. Афоризмы. URL: http://hegel. ru/aphorisms.html

Гидденс Э. Социология. М.: Едиториал УРСС, 2005.

Головин Н. Предисловие // Луман. Н. Социальные системы: очерк общей теории. СПб.: Наука, 2007.

Гоулднер А. Наступающий кризис западной социологии. СПб.: Наука, 2003.

Гудков Л. Есть ли основания у теоретической социологии в России? // Социологический журнал. 2010. № 1. С. 104–126.

Иванов Д. Глэм-капитализм. СПб: Изд-во СПб. ун-та, 2008.

Иванов Д. Актуальная социология // Проблемы теоретической социологии. СПб.: Изд-во СПб. ун-та, 2009.

Лифшиц М. Либерализм и демократия. URL: http://scepsis.net/library/id_3538.html

Лифшиц М. Очерки русской культуры. М.: Наследие, 1995.

Лекторский В. Наш философский дом. М.: Прогресс-Традиция, 2009.

Общественная роль социологии / под ред. П. Романова и Е. Ярской-Смирновой. М.: ЦСПГИ; Вариант, 2008 (Б-ка Журнала исследований социальной политики).

Розов Н. (Не)мыслящая Россия: антитеоретический консенсус как фактор интеллектуальной стагнации // Прогнозис. 2007. № 3. С. 98–115.

Сартр Ж.-П. Экзистенциализм – это гуманизм. URL: http://bank.napishem.com/rabota-o-rabote-j-p-sartra-ekzistencializm-eto-gumanizm‑91077.html

Силаева В. Подмена реальности как социокультурный механизм виртуализации общества: автореф. дис. … к. ф. н. М.: МГТУ им. Н. Э. Баумана, 2004.

Социология // Большой социологический словарь (Collins). Т. 2: пер. с англ. М.: Вече; АСТ, 1999.

Турен А. Возвращение человека действующего. Очерк социологии. М.: Научный мир, 1998.

Федотова В. Хорошее общество. М.: Прогресс-Традиция, 2005.

Харчева В. Основы социологии: учебник для XXI века. М.: Логос, 2000. Гл. 2: От социальной мысли к социологической теории.

Щелкин А. Какая социология нужна для модернизирующейся России? // Щелкин А. Социология – это больше и интереснее, чем вы думали. СПб.: Русская культура, 2013. С. 9–12.

Щелкин А. Может ли бюджетное общество быть гражданским обществом? // Там же. С. 340–341.

Щелкин А. Невыносимая легкость кризиса современной социологии // Там же. С. 19–21.

Эпштейн М. Проективная теория в естественных и гуманитарных науках // Знание ― сила. 2012. № 4. С. 98–105 (URL: http://znaniesila.livejournal.com/36238.html).

Ясперс К. Смысл и назначение истории. М.: Республика, 1994.