Русские эмигранты о псевдонимах
Публикация и вступительная статья Олега Коростелева
В печати русского зарубежья тема псевдонимов обсуждалась неоднократно, причем разброс мнений был чрезвычайно широк: от предложений вообще отказаться от псевдонимов до требований свято соблюдать право каждого автора подписываться как ему угодно.
Преобладало, впрочем, зубоскальство над незадачливыми провинциальными репортерами, не соразмерявшими чрезмерно громкие псевдонимы с мелкотемьем своих писаний. С тем же сарказмом писали в эмиграции и о пролетарских авторах, кинувшихся в другую крайность и бравших принижающие псевдонимы (можно бы сказать «прибедняющиеся», да звучит двусмысленно, хотя в обоих смыслах верно).
Обсуждались также причины, по которым авторы брали псевдоним. А. Ренников и А. Яблоновский видели в вычурных псевдонимах только людское тщеславие и недостаток вкуса. В. Ф. Ходасевич подвел под это целую историко-литературную базу .
Тэффи со свойственным ей юмором объясняла выбор собственного псевдонима чистой случайностью, да и в псевдонимах других авторов не усматривала большого исторического и философского значения .
Вадим Белов (совсем как Бубеннов вкупе с Шолоховым четверть века спустя ) был недоволен самим фактом, что в «эпоху, когда все борются с одним общим врагом», люди подписываются не своим именем, а скрываются за псевдонимами .
По ходу дела решались и конкретные задачи, как при попытке дискредитировать «полковника Шумского», который был и не генерального штаба, и не полковником, и даже не Шумским . Это, впрочем, действия не возымело, и «полковник Шумский» продолжал печататься в «Последних новостях» и выступать с докладами.
Партийные клички большевистских чиновников проходили в эмигрантской печати отдельной большой темой.
Большевики впрямь настолько переусердствовали с партийными псевдонимами, что это стало притчей во языцех. Роман Гуль и десятилетия спустя всех их чохом именовал не иначе как псевдонимами, управляющими страной и стремящимися к управлению миром .
А. Яблоновский один из своих фельетонов начал так:
Все советские люди меняют свои фамилии на псевдонимы.
Это правило.
Исключение составляет только советский адвокат Членов, который один из всех доволен своей фамилией [663] .
Д. В. Философов как один из наиболее «непримиримых» выступал в печати на эту тему многократно. Однако и Философов ничего не мог сказать против самого факта использования партийных псевдонимов, неудовольствие его вызвало лишь то, что в качестве псевдонима использовались имена известных людей .
Впрочем, А. Яблоновский уверял, что в СССР разрешается присваивать без изменений любые фамилии, кроме белогвардейских .
Журналистская этика требовала соблюдения тайны псевдонима, даже если сам автор не особо скрывал свое истинное лицо. Целый ряд коллизий и публикаций в эмигрантской печати был связан именно с этим.
Рецензируя очередной номер «Современных записок», один из редакторов «Верст» Д. П. Святополк-Мирский заметил, что напечатанная в этом номере журнала статья Г. П. Федотова «Революция идет» «является только вариацией на темы его же статей, печатавшихся (под псевдонимом Е. Богданов) в “Верстах”» .
Прочитав этот номер «Евразии», В. Ф. Ходасевич писал М. В. Вишняку 21 августа 1929 г.: «Обратите внимание на то, что редактор “Верст” разоблачает псевдоним своего сотрудника! (Пусть все это знают – никто не имеет права это делать печатно, а уж редактор…)» .
Хотя сам В. Ф. Ходасевич как-то отождествил в печати Антона Крайнего и З. Н. Гиппиус, считая, что этот псевдоним давно ни для кого секрета не представляет . Гиппиус, однако, это не понравилось, и она откликнулась эпиграммой:
И. Л. Солоневич, напротив, настаивал на необходимости раскрытия некоторых псевдонимов и, отзываясь на заметку в «Возрождении» , подводил теоретическую базу:
В литературной практике не принято раскрывать псевдонимов – однако по такому случаю можно сделать и некоторое исключение из общепринятых правил. […] Наше же дело здесь заключается в том, чтобы успеть продезинфицировать эмиграцию, пока еще не поздно, от таких господ [670] .
Раскрывая чужой псевдоним, И. Л. Солоневич почему-то все же подписался криптонимом, хотя и довольно прозрачным, таким же, как разоблачаемый им Александр Валерианович Зайцев из Тяньцзина.
Наиболее определенно И. Л. Солоневич сформулировал свою позицию уже после войны:
Я не знаю, как вам, но лично мне все эти анонимы, псевдонимы, ЦК партии и вообще «мы» надоели окончательно. Лично «я» хочу знать, с кем именно я имею дело. Вы, вероятно, тоже хотите. Когда А. Керенский пишет «я», то я знаю, с кем именно «я» имею дело. Когда солидаристы пишут «мы», то этого не знаю даже и я. Можно предполагать, что того же не знает даже и НКВД, – но это было бы совершенно наивным предположением. Уж если ему удалось спереть секрет атомной бомбы в САСШ, то уж секрет партии НТСНП (с) НКВД знает совершенно точно.
Мы живем в эпоху еще никогда небывалого в истории человечества обмана. Какого-то сплошного Societé anonyme et pseudonyme.
От нашего «русского» имени говорят: большевики, власовцы, монархисты, демократы, республиканцы, НТСНП (с) и АБВГД. И никто из нас, или, по крайней мере, очень немногие из нас толком знают: так что же за люди скрываются под этими всеми буквами азбуки? [671]
А «Возрождение» в пылу полемики с милюковскими «Последними новостями» стало называть оппонента «газетой псевдонимов» .
Специально для полемики был создан пародийный образ генерала Дитятина, который с гордостью причислял себя «к славной стае псевдонимов и анонимов из “Последних новостей”» . Зачем понадобилось бороться с псевдонимами посредством псевдонима же, не совсем понятно.
Набоков в своем рассказе «Уста к устам», написанном в 1933 г., в самый пик полемики между двумя главными эмигрантскими газетами, вывел под именем Евфратского сотрудника «Последних новостей» Г. В. Адамовича как «журналиста с именем – вернее, с дюжиной псевдонимов» .
А. Ренников в своем фельетоне «Чека в Париже» приравнял к советским методы решения проблем сотрудниками «Последних новостей» .
Таким образом, разброс мнений по поводу псевдонимов был в эмиграции очень широк, представляя весь возможный спектр, от самых крайних до умеренных.
Та же картина наблюдалась и на практике: одни авторы (как, например, Бунин или Мережковский) относились к псевдонимам отрицательно и подписывались только собственным именем, другие прибегали к псевдонимам лишь изредка и по большой необходимости (к примеру, Ф. А. Степун откровенно признавался: «Очень не люблю псевдонимов» , однако все же подписывался ими), третьи (как М. А. Осоргин или П. М. Пильский) использовали десятки псевдонимов.
Забавно, что большинство фельетонов, посвященных псевдонимам, подписаны также псевдонимами.
Ниже публикуются некоторые из наиболее характерных статей, заметок и фельетонов о псевдонимах, появившиеся в периодике русского зарубежья.
Александр ЯблоновскийЯблоновский Александр [Снадзский А. А.] Алдаданов // Возрождение. 1927. 17 авг. № 806. С. 2.
Алдаданов
Советский гражданин Ландау, состоящий в распоряжении наркомфина в СССР, обратился в московский ЗАГС с просьбой о разрешении ему именоваться «Алдановым».
Загс отклонил просьбу, но только наполовину.
– Ввиду того, что существует эмигрантский писатель Алданов, советскому гражданину было бы неудобно присваивать себе такую белогвардейскую фамилию. А потому пусть тов. Ландау называется не «Алданов», а «Алдаданов».
Таким образом выход из положения все-таки найден.
– Разрешается воровать у эмигрантов их белогвардейские фамилии, но только с некоторой переделкой в советском вкусе.
Например, если бы советский фельетонист Заславский захотел называться Буниным, то Загс назвал бы его –
– Бубубунин.
А если бы Клара Цеткин пожелала присвоить себе фамилию г-жи Гиппиус, то ее назвали бы:
– Клара Гиппипипиус.
Напоминаем, однако, любителям чужих фамилий неглупые слова старика Гомера, который говорил, что каждый человек «имя свое в сладостный дар себе получает».
К сожалению, в «социалистическом отечестве» эти гордые слова давно забыты. Там все стараются получить какую-нибудь новую кличку и как-нибудь сорвать с себя «стыдную» фамилию своих отцов.
Если не ошибаюсь, первый отказался от «сладостного дара» г-н Нахамкес, который украл фамилию у русского академика Стеклова.
Правда, предки г-на Нахамкеса были, как говорят, стекольщиками. И значит, какое-то отношение к стеклу имел и их знаменитый потомок.
Но за Стекловым гуськом потянулись и все прочие, так что среди советского Олимпа не оставалось ни одного человека, сохранившего отцовское прозвище.
– Государством эти люди управляют под псевдонимами. Это их правило. И я не удивляюсь, что дело дошло даже до «Алдаданова».
Дмитрий ФилософовФилософов Д. Большевицкие псевдонимы: Таинственный Федор Гирса // За свободу! Варшава, 1929. 12 дек. № 331 (2964). С. 2.
Большевицкие псевдонимы: Таинственный Федор Гирса
Как мы уже сообщали, г. Беседовский приступил к печатанию своих мемуаров.
Мемуары эти печатаются во многих газетах, частями.
В газете «Сегодня» (от 10 дек.) г. Беседовский рассказывает о своей «дипломатической» службе в Вене, куда он выехал из Москвы в начале февраля 1923 года.
В Вену я поехал через Москву, где познакомился с Коцюбинским и получил от него ряд указаний. Резидентом Чека при нашей венской миссии был назначен галичанин, называвшийся Федор Гирса. Это, впрочем, не была его настоящая фамилия. Резиденты Чека всегда фигурируют под ложными фамилиями. Переезжая в другую страну, они эту фамилию меняют, так что некоторые из них, часто меняющие место своей работы, в конце концов забывают иногда, какую фамилию они раньше носили, и на этой почве происходят разные анекдотические происшествия.
Нового тут ничего нет.
Особенно для нас эмигрантов.
Мы давно знаем, что «псевдоним» является как бы «второй натурой» большевиков, и мы всегда удивлялись, что «державы» принимают «верительные грамоты» от псевдонимов.
Но в данном случае интересен самый псевдоним, который избрал для своей благочестивой работы в Вене московский чекист.
«Гирса» фамилия очень известная в Чехословакии. Г-н Вацлав (Вячеслав) Гирса состоял чуть ли не с основания чехословацкой республики ближайшим помощником министра иностранных дел Бенеша, в качестве вице-министра. Ныне он занимает пост чехословацкого посланника в Варшаве.
Брат его, Федор Гирса, с давних времен находится в Москве в качестве торгового представителя Чехословакии.
Советское правительство не могло этого не знать, и тем не менее оно (очевидно сознательно!) дало своему агенту в Вене имя и фамилию «Федора Гирсы».
Советские дипломаты чрезвычайно внимательно следят за эмигрантской печатью. Непрестанно на нее жалуются «властям предержащим», заявляют протесты, пишут ноты…
О выступлениях же Беседовского они молчат, воды в рот набравши.
Рискуя на себя навлечь гнев советских дипломатов, мы все-таки (правда, очень почтительно!) заявляем, что давать чекисту, работающему в качестве «дипломата» за границей, фамилию столь известных и уважаемых дипломатических деятелей чехословацкой республики – значит проявлять нахальство, превосходящее все пределы.
А. РенниковРенников А. [Селитренников А. М.] Чека в Париже // Возрождение. 1930. 6 окт. № 1952. С. 2.
Чека в Париже
Невероятно, но факт.
Произошло ли это под влиянием советского ГПУ или бурцевского анти-ГПУ, однако несомненно следующее: в недрах парижской левой общественности образовалась своя Чека, возглавляемая тройкой:
Кулишер.
Соловейчик.
Талин.
Первый, как оказалось, состоит тайным агентом Разведупра организации РДО; второй – деятельным работником иностранного отдела – ИНО партии эсеров; третий – членом ЦИКа, ВЦИКа, Ячейки и Политбюро парижского объединения меньшевиков.
Кто такой Кулишер?
До настоящего времени деятельность Кулишера (по-английски Кулайшер) в общественных парижских кругах представлялась совершенно неясной. Говорили, будто Кулишер – бывший профессор военного времени, окончивший ускоренные научные курсы вместо пятилетки в два года. Биографы утверждали, кроме того, что Кулишер – бывший друг Шпенглера, внук Фейербаха и приемный сын Ницше. Говорили о нем также, будто его ученые работы о деторождаемости в России получили чрезвычайно широкую известность в крупных университетских центрах Конотопа, Винницы, Белой Церкви.
И, несмотря на все это, открытой видной роли в парижских кругах Кулишер не играл.
Как часто бывает в подобных случаях, обладая огромными полномочиями по надзору за левой общественностью, Кулишер формально довольствовался скромным званием рядового сотрудника «Последних новостей», в редакции не имел даже отдельного стола с собственным выдвижным ящиком, а приносил только статьи на безразличные темы, главным образом о чужом национализме, и сейчас же уходил в те двери, в которые входил.
События показали, что не в столе и не в ящике было дело, а в чемто другом, более важном.
Кто такой Соловейчик?
Соловейчик, сын небогатых родителей, родился неизвестно где, но скоро переехал оттуда неизвестно куда, где и начал свою широкую политическую и публицистическую карьеру, помещая в периодических изданиях статьи и заметки под псевдонимом: «Соловей-Алябьев», «фон Нахтигаль», «Бульбуль Паша», «Райская птица» и пр.
До последнего времени деятельность Соловейчика в парижских общественных кругах представлялась совершенно неясной. Однако, как часто бывает в подобных случаях, состоя формально швейцаром при редакции «Современных записок» у М. Вишняка, Соловейчик вел тайный надзор за выполнением социалистической программы в журнале, противодействовал помещению черносотенной изящной литературы и сообщал в центр о тех уклонах, которые производили в очередном номере сборника И. С. Шмелев или И. А. Бунин.
События показали, что и в данном случае не в функциях швейцара было дело, а в чем-то другом, более важном.
Кто такой Талин?
Талин, сын небогатых родителей, начал свою деятельность в городе Измаил, в мануфактурном магазине по распределению материй по полкам, но вскоре оставил это занятие, сохранив, однако, в душе прежнее увлечение материализмом. Писал под многочисленными псевдонимами, начиная с Барона Брамбеуса. В парижских общественных кругах деятельность его представлялась совершенно неясной, в редакциях «Последних новостей» и «Современных записок» он не только не имел собственного стола или ящика, но часто не знал даже, в какую корзину бросили его рукопись.
Однако, как часто бывает в подобных случаях… Впрочем, перейдем к делу.
Разгром периодических изданий
Неизменные уклоны, которые в последнее время стали обнаруживать «Современные записки» и «Последние новости», как видно, переполнили чашу терпения упомянутой тройки.
После ряда тайных совещаний ее в отделах ИНО, Разведупра, ОСО, ЦИКа, ВЦИКа, Ячейки и Политбюро, организация РДО получила от Кулишера резкое предупреждение относительно уклонения от генеральной линии, редакция «Современных записок» – такое же предупреждение от Соловейчика с Талиным, а через несколько дней, когда М. Вишняк прибыл по литературным делам в редакцию «Последних новостей» и находился в кабинете у П. Н. Милюкова, в дверь вдруг вошли, вооруженные браунингами, Кулишер, Соловейчик, Талин. И произошло следующее объяснение:
Кулишер . Павел Николаевич, прошу немедленно сдать мне редакторские дела и отправиться к Лесину.
Милюков . На каком основании?
Кулишер . Во-первых, несмотря на наши предупреждения, ваш помощник Демидов в газете слишком много пишет о православии. Во-вторых, слово «национальный» вы опять не всегда ставите в кавычки. В-третьих, описание таких случаев, как казаки на могиле Неизвестного солдата, у вас приводится в благожелательных тонах. В-четвертых, ваш сотрудник Лукин неизменно подписывается капитаном второго ранга, а не бывшим капитаном бывшего второго ранга, как мы того требуем.
Объяснение тройки с несчастным профессором было настолько горячо и бурно, что М. Вишняк, воспользовавшись суматохой, проскочил к окну, выпрыгнул во двор и, перепрыгнув через стенку соседнего дома, бросился в ближайший комиссариат для передачи себя под защиту французской полиции. Что же касается П. Н. Милюкова, то он только вздохнул, с завистью увидев, как Вишняк выскочил, вспомнил про свои преклонные годы, в которых каждый небольшой заборчик кажется непреодолимой стеной плача… И, опустив голову, произнес:
– Я в вашей власти, товарищи.
О «выпадах»[Б. п.] О «выпадах» // Возрождение. Париж, 1931. 30 апр. № 2158. С. 2.
Вчера в «Посл[едних] нов[остях]» мы прочли следующую заметку под заглавием «Новый выпад “Возрождения”» [677] :
Несколько времени тому назад Союз русских журналистов обсуждал вопрос о недопустимых приемах полемики, к которым прибегает иногда эмигрантская пресса.
Обращаем внимание Союза на последнюю выходку газеты «Возрождение» в номере 2156 [678] , по поводу помещенной у нас статьи М. Александрова [679] .
В нескольких строках обозреватель печати этой газеты сумел совместить: 1) попытку раскрытия псевдонима автора этой статьи и автора передовых статей нашей газеты, 2) бесцеремонное извращение смысла статьи, сопровождаемое такими выражениями, как «обычная для него наглость» и т. п., 3) попытку заподозрить ученое звание предполагаемого автора статьи и 4) какие-то непонятные инсинуации по поводу личности проф. Кулишера. Ответить «словом» на подобные литературные приемы невозможно; но отметить для сведения Союза этот очередной эпизод, – увы, один из многих! – мы считаем не лишним.
Газета «Посл[едние] нов[ости]», позволяющая себе по всякому поводу и без повода личные выпады по адресу сотрудников всех других газет, вынуждает время от времени своих противников к резким ответам. Опровержений «П[оследние] н[овости]» никогда не печатает.
Злоупотребляя псевдонимами для брани и для травли, газета претендует на безнаказанность и на неприкосновенность ее псевдонимов. Признавая за писателями и журналистами право пользования псевдонимом, мы будем бороться с злоупотреблением этим правом, будем и впредь срывать маски с тех, кто из-за прикрытия псевдонима делает вылазки личного характера, как это имело место в случае г. Кулишера.
Что же касается обращения к Союзу журналистов, то г. Милюкову ли, принципиально отменившему в своей газете право опровержений за лицами оклеветанными им, говорить о чистоте литературных нравов?
Александр ЯблоновскийЯблоновский Александр [Снадзский А. А.] О псевдонимах // Возрождение. Париж, 1931. 6 июня. № 2195. С. 3.
О псевдонимах
Я никогда не мог понять пристрастия некоторых литераторов (и наших, и не наших) к псевдонимам.
На мой взгляд, это какое-то чудачество.
– Зачем человеку кличка, если у него есть имя, доставшееся от родителей. И зачем писателю прятаться за какую-то чужую спину, хотя бы только воображаемую?
– Разве мы делаем бесчестное дело?
Некоторые любители берут даже по два и по три псевдонима, хотя ни один не может толком ответить на вопрос:
– Что нам скрывать и от кого скрывать, и зачем скрывать?
Есть только два случая, когда псевдоним кажется мне уместным и законным:
– Если фамилия человека смешна и неприлична (мало ли какие прозвища бывали на Руси: иной фамилии и выговорить нельзя при дамах).
– Если фамилия человека опозорена его предками.
Но все остальное положительно от лукавого.
Я знаю, впрочем, что псевдонимы берутся часто смолоду и по легкомыслию. Помню, например, как в русской провинции делались литераторы с псевдонимами.
Сначала молодой человек держит экзамен за шесть классов гимназии и, конечно, не выдерживает.
Потом молодой человек держит за четыре класса и, если тоже не выдерживает, то поступает в газету и выбирает себе пышный псевдоним:
– «Марк Аврелий», «Тарквиний Гордый», «Теофраст Ренодо» и т. д.
К сожалению, редакторы допускали эту смешную безвкусицу, и я знаю только один случай, когда редактор категорически запретил и Марка Аврелия и Тарквиния Гордого, да и то лишь потому, что Аврелий в публичном месте подрался с Тарквинием, и дело двух римских императоров поплыло к мировому.
Очень любят псевдонимы и французы. Недавно я читал, что какой-то французский литератор (очевидно, очень молодой человек) пожелал называться «Вольтером» и даже «закрепил» за собой этот псевдоним в «хронике общества писателей».
Напрасно молодому человеку разъясняли, что выбранный им псевдоним в свое время был уже использован г. Аруэ и что чужие прозвища даже на конских заводах не принято заимствовать. Так, если какая-нибудь лошадь прославилась под именем «Гальтимора» или «Гладиатора», то вновь родившихся жеребят уже не называют этими прославленными именами (считается неприлично).
Но г. Вольтер Второй лошадиные образцы не считает для себя обязательными и – кто знает? – может быть, появится еще и Вольтер Третий и Вольтер Четвертый. Хорошо, если гг. Вольтеры поссорятся между собой, по примеру русских Марка Аврелия и Тарквиния Гордого, и редакторы перестанут печатать все «вольтеровское», во избежание насмешек. Ну, а если нет, то, конечно, тогда к Вольтеру привыкнут читатели, и у французов будет два писателя одноименных:
– Вольтер умный и Вольтер другой.
ТэффиТэффи [Лохвицкая Н. А.] Псевдоним // Возрождение. Париж, 1931. 20 дек. № 2392. С. 2.
Псевдоним
Меня часто спрашивают о происхождении моего псевдонима.
Действительно – почему вдруг «Тэффи»? Что за собачья кличка? Недаром в России многие из читателей «Русского слова» давали это имя своим фоксам и левреткам.
Почему русская женщина подписывает свои произведения каким-то англизированным словом?
Уже если захотела взять псевдоним, так можно было выбрать что-нибудь более звонкое или, по крайней мере, с налетом идейности, как Максим Горький, Демьян Бедный, Скиталец. Это все намеки на некие поэтические страдания и располагает к себе читателя.
Кроме того, женщины-писательницы часто выбирают себе мужской псевдоним. Это очень умно и осторожно. К дамам принято относиться с легкой усмешечкой и даже недоверием.
– И где это она понахваталась?
– Это, наверно, за нее муж пишет.
Была писательница Марко Вовчок, талантливая романистка и общественная деятельница, подписывалась «Вергежский», талантливая поэтесса подписывает свои критические статьи «Антон Крайний». Все это, повторяю, имеет свой raison d’être. Умно и красиво. Но – «Тэффи» – что за ерунда?
Так вот, хочу честно объяснить, как это все произошло.
Происхождение этого дикого имени относится к первым шагам моей литературной деятельности. Я тогда только что напечатала два-три стихотворения, подписанные моим настоящим именем, и написала одноактную пьеску, а как надо поступить, чтобы эта пьеска попала на сцену, я совершенно не знала. Все кругом говорили, что это абсолютно невозможно, что нужно иметь связи в театральном мире и нужно иметь крупное литературное имя, иначе пьеску не только не поставят, но никогда и не прочтут.
– Ну кому из директоров театра охота читать всякую дребедень, когда уже написан «Гамлет» и «Ревизор»? А тем более дамскую стряпню!
Вот тут я и призадумалась.
Прятаться за мужской псевдоним не хотелось. Малодушно и трусливо. Лучше выбрать что-нибудь непонятное, ни то ни се.
Но – что?
Нужно такое имя, которое принесло бы счастье. Лучше всего имя какого-нибудь дурака – дураки всегда счастливые.
За дураками, конечно, дело не стало. Я их знавала в большом количестве. Но уж если выбирать, то что-нибудь отменное. И тут вспомнился мне один дурак, действительно отменный и вдобавок такой, которому везло, значит, самой судьбой за идеального дурака признанный.
Звали его Степан, а домашние называли его Стеффи. Отбросив из деликатности первую букву (чтобы дурак не зазнался), я решила подписать пьеску свою «Тэффи» и, будь что будет, послала ее прямо в дирекцию Суворинского театра. Никому ни о чем не рассказывала, потому что уверена была в провале моего предприятия.
Прошло месяца два. О пьеске своей я почти забыла и из всего затем сделала только назидательный вывод, что не всегда и дураки приносят счастье.
И вот читаю как-то «Новое время» и вижу нечто.
«Принята к постановке в Малом театре одноактная пьеса Тэффи “Женский вопрос”».
Первое, что я испытала, – безумный испуг.
Второе – безграничное отчаяние.
Я сразу вдруг поняла, что пьеска моя непроходимый вздор, что она глупа, скучна, что под псевдонимом надолго не спрячешься, что пьеса, конечно, провалится с треском и покроет меня позором на всю жизнь. И как быть, я не знала, и посоветоваться ни с кем не могла.
И тут еще с ужасом вспомнила, что, посылая рукопись, пометила имя и адрес отправителя. Хорошо, если они там подумают, что я это по просьбе гнусного автора отослала пакет, а если догадаются, тогда что?
Но долго раздумывать не пришлось. На другой же день почта принесла мне официальное письмо, в котором сообщалось, что пьеса моя пойдет такого-то числа, а репетиции начнутся тогда-то, и я приглашалась на них присутствовать.
Итак – все открыто. Пути к отступлению отрезаны. Я провалилась на самое дно, и так как страшнее в этом деле уже ничего не было, то можно было обдумать положение.
Почему, собственно говоря, я решила, что пьеса так уж плоха! Если бы была плоха, ее бы не приняли. Тут, конечно, большую роль сыграло счастье моего дурака, чье имя я взяла. Подпишись я Кантом или Спинозой, наверное, пьесу бы отвергли.
– Надо взять себя в руки и пойти на репетицию, а то они еще меня через полицию потребуют.
Пошла.
Режиссировал Евтихий Карпов, человек старого закала, новшеств никаких не признававший.
– Павильончик, три двери, роль назубок и шпарь ее лицом к публике.
Встретил он меня покровительственно:
– Автор? Ну ладно. Садитесь и сидите тихо.
Нужно ли прибавлять, что я сидела тихо.
А на сцене шла репетиция. Молоденькая актриса, Гринева (я иногда встречаю ее сейчас в Париже. Она так мало изменилась, что смотрю на нее с замиранием сердца, как тогда…). Гринева играла главную роль. В руках у нее был свернутый комочком носовой платок, который она все время прижимала ко рту, – это была мода того сезона у молодых актрис.
– Не бурчи под нос! – кричал Карпов. – Лицом к публике! Роли не знаешь! Роли не знаешь!
– Я знаю роль! – обиженно говорила Гринева.
– Знаешь? Ну ладно. Суфлер! Молчать! Пусть жарит без суфлера, на постном масле!
Карпов был плохой психолог. Никакая роль в голове не удержится после такой острастки.
– Какой ужас, какой ужас! – думала я. – Зачем я написала эту ужасную пьесу! Зачем послала ее в театр! Мучают актеров, заставляют их учить назубок придуманную мною ахинею. А потом пьеса провалится и газеты напишут: «Стыдно серьезному театру заниматься таким вздором, когда народ голодает». А потом, когда я пойду в воскресенье к бабушке завтракать, она посмотрит на меня строго и скажет: «До нас дошли слухи о твоих историях. Надеюсь, что это неверно».
Я все-таки ходила на репетиции. Очень удивляло меня, что актеры дружелюбно со мной здороваются – я думала, что все они должны меня ненавидеть и презирать.
Карпов хохотал:
– Несчастный автор чахнет и худеет с каждым днем.
«Несчастный автор» молчал и старался не заплакать.
И вот наступило неотвратимое. Наступил день спектакля.
– Идти или не идти?
Решила идти, но залезть куда-нибудь в последние ряды, чтобы никто меня и не видел. Карпов ведь такой энергичный. Если пьеса провалится, он может высунуться из-за кулис и прямо закричать мне: «Пошла вон, дура!».
Пьеску мою пристегнули к какой-то длинной и нудной четырехактной скучище начинающего автора.
Публика зевала, скучала, посвистывала.
И вот, после финального свистка и антракта, взвился, как говорится, занавес и затарантили мои персонажи.
– Какой ужас! Какой срам! – думала я.
Но публика засмеялась раз, засмеялась два и пошла веселиться. Я живо забыла, что я автор, и хохотала вместе со всеми, когда комическая старуха Яблочкина, изображающая женщину-генерала, маршировала по сцене в мундире и играла на губах военные сигналы. Актеры вообще были хорошие и разыграли пьеску на славу.
– Автора! – закричали из публики. – Автора!
Как быть?
Подняли занавес. Актеры кланялись. Показывали, что ищут автора.
Я вскочила с места, пошла в коридор по направлению к кулисам. В это время занавес уже опустили, и я повернула назад. Но публика снова звала автора, и снова поднялся занавес, и актеры кланялись, и кто-то грозно кричал на сцене: «Да где же автор?», и я опять кинулась к кулисам, но занавес снова опустили. Продолжалась эта беготня моя по коридору до тех пор, пока кто-то лохматый (впоследствии оказалось, что это А. Р. Кугель) не схватил меня за руку и не заорал:
– Да вот же она, черт возьми!
Но в это время занавес, поднятый в шестой раз, опустился окончательно и публика стала расходиться.
На другой день я в первый раз в жизни беседовала с посетившим меня журналистом. Меня интервьюировали.
– Над чем вы сейчас работаете?
– Я шью туфли для куклы моей племянницы…
– Гм… вот как! А что означает ваш псевдоним?
– Это… имя одного дур… то есть так, фамилия…
– А мне сказали, что это из Киплинга.
Я спасена! Я спасена! Я спасена! Действительно, у Киплинга есть такое имя. Да, наконец, и в «Трильби» и песенка такая есть:
«Taffy was a walesman,
Taffy was a thief…»
Сразу все вспомнилось.
– Ну да, конечно, из Киплинга!
В газетах появился мой портрет с подписью «Taffy».
Кончено. Отступления не было.
Так и осталось
Тэффи.
Александр ЯблоновскийЯблоновский Александр [Снадзский А. А.] О том, о сем… // Возрождение. Париж, 1932. 10 авг. № 2626. С. 3.
О том, о сем…
Недавно в Харькове, на столбах, была расклеена такая афиша:
«Товарищ Ариадна Энтузиазм сделает доклад о “массовых играх революции”.
Обсуждать тезисы доклада будут: товарищ Роза Вихрь, т. Коммун-Парижский, Пролетарцев, Безуклонский и др.».
Признаюсь, мне не было смешно, когда я читал эту афишу, а скорее грустно. И прежде были революционные псевдонимы (и даже больше, чем позволяли правила приличия). Но прежде было как-то больше вкуса, больше грамотности, больше здравого смысла.
Теперь же псевдоним ничего не прикрывает, а скорее разоблачает человека с точки зрения умственных способностей и духовного багажа вообще.
Разве может быть умной женщиной Ариадна Энтузиазм?
Разве имена Розы Вихрь и товарища Коммун-Пожарского [так!] не говорят о местечковой претензии местечковых Прометеев, похитивших отнюдь не огонь с неба, а буржуазные «излишки»?
Есть псевдонимы просто глупые. Но есть псевдонимы, горящие на лице человека, как каторжные клейма. И совершенно непонятно становится, зачем эти бедные люди сами себя клеймят? Не угодно ли, в самом деле, до старости лет носить кличку Ариадны Энтузиазм или Розы Вихрь…
[…]
Али-БабаАли-Баба [Алексеев Н. Н.] Отклики: Псевдонимы // Возрождение. 1936. 16 апр. № 3970. С. 2.
Псевдонимы
В собрании о[бщест]ва галлиполийцев на докладе об авиации [680] известный специалист на днях заявил, что сотрудник «П[оследних] новостей», говорящий об авиации и подписывающий свои статьи «полк. Шумский», ничего в авиации не смыслит. Председательствовавший на докладе генерал всемирной известности нашел нужным также посвятить несколько слов «военному лектору» и сказал: «Во-первых, г. Шумский не Шумский, а Соломонов из кантонистов. Во-вторых, не полковник, а капитан, и в-третьих, он не принадлежит к семье русского генерального штаба».
Верю компетентности суровых критиков, нашедших необходимым сделать такие заявления. Но и от себя позволю высказать недоумение: либо Шумский, либо полковник (или капитан) Соломонов, но ни в коем случае «полковник» не может пристегиваться к псевдониму. Правда, б. военный обозреватель «Нивы» в России не злоупотреблял подобным сочетанием и разрешил вольность лишь в газете г. Милюкова, когда последнему понадобился военный специалист.
Дурные примеры заразительны, и злоупотребление чинами и титулами стало обыденным явлением, особенно у людей тщеславных и расчетливых. Появились в полковничьих погонах деятели сцены и женихи с княжескими титулами. Это, так сказать, особая квалифицированная порода «стрелков». Другие «стрелки» по невежеству, по корысти или в забвении пьяного угара пристают к парижскому прохожему за подаянием и титулуют облюбованную жертву «сиятельством» или «высокоблагородием», а себя «князем» и «полковником царской службы».
Но то, что позволено «стрелку» с церковной паперти, как будто все же не подобает людям, претендующим на принадлежность к отбору эмиграции, и, как никак, но представляющих зарубежную Россию перед Европой и Америкой.
А. РенниковРенников А. [Селитренников А. М.] Псевдонимы // Возрождение. 1936. 27 апр. № 3981. С. 3.
Псевдонимы
Господи, до чего тщеславны российские демократы!
Страшно даже подумать.
Относительно западных товарищей не берусь говорить: мало их здесь. Известно мне только, что обожают они быть шефами: шеф экипа, шеф санитарного обоза, шеф уборной на вокзалах железной дороги…
Но наши русские демократы – это уже что-то исключительное по претензиям на высокопоставленность. Что им звание шефа! Пустяки. Выше брать надо. Позвучнее, поярче.
Уже давно, еще в старой дореволюционной России, демократы и социалисты научились достигать этих высот, благодаря одному простому, но верному методу: придумыванию для себя псевдонима. Выступает на общественную арену Бронштейн… И сейчас же берет старую дворянскую фамилию: Троцкий. Появляется на горизонте Валлах-Финкельштейн и тотчас же занимает у дворян фамилию: Литвинов.
Казалось бы, при отчаянной ненависти к дворянам, к королям, к царям, можно было бы политическим деятелям левого толка брать псевдонимы чисто демократические: Разуваев, например, Колупаев, Голоштанников, Гармошкин, Михрюткин… Мало ли их! Это соответствовало бы и направлению мыслей. И идеалу сближения с черноземным народом.
Но нет! Что поделаешь с проклятым тщеславием! Как ни парадоксально, но чем левее были все эти враги царизма и капитализма, тем пышнее и знатнее выбирали они себе псевдонимы.
Пишет какой-нибудь шкловский фармацевт в меньшевицкой газете безумно социалистические фельетоны. Клокочет ненавистью к клерикализму, к империализму. А подписывается, подлец, страшно сказать как:
«Нума Помпилий».
То есть римский царь. Ужасный царь, любитель религиозных церемоний и празднеств!
Или начинает строчить в эсеровской газетке какой-нибудь, выгнанный за неуспех, семинарист. Злобно порочит монархический строй, высшие круги, аристократию… А подписывается каналья в то же время под своими статьями:
Дон Педро.
А почему именно «дон», если сам против дворян? А почему именно Педро, если эти самые дон Педро были бразильскими императорами?
И сколько по всей России, во всех газетах, толклось таких непреклонных демократов и социалистов с именами не менее пышными: Один – король Лир. Другой – дон Карлос. Третий – Тарквиний Гордый. Четвертый – Марк Аврелий. Пятый – Октавиан Август.
Все эти императоры, короли, цари, доны со всех сторон наваливались на несчастное российское государство, трепали его, долбили, подтачивали, общими усилиями свалили, в конце концов…
И вот, началась псевдонимная свистопляска по всей территории бывшей России. И псевдонимом прикрылось даже название страны.
* * *
Ну, а здесь, в эмиграции, для остатков революционной демократии, выброшенной большевиками за ненадобностью, настали, конечно, тяжелые времена. Все их более счастливые коллеги прекрасно устроились там: Тарквинии Гордые – комиссарами, Марки Аврелии – завами, Нумы Помпилии – директорами, дворяне Литвиновы – наркоминделами… А они, изгои, околачиваются здесь, сами не зная, зачем; эмигрантами себя не чувствуют, советскими гражданами тоже…
И единственно, что осталось им в утешение здесь – это, в созвучии с советской властью, развивать псевдонимное дело.
На подобие того, как в СССР даже слово маршал сделали теперь псевдонимом для вахмистров.
Вот возьмем, например, хотя бы Гецевича-Миркина. В бытность свою в России этот демократ не успел еще завладеть никаким звучным псевдонимом, вроде короля Лира. Оставаться же здесь просто Миркиным или просто Гецевичем, когда Ворошилов стал маршалом, было бы изменой и советскому строю и демократической тенденции старого времени.
И, после совещания с П. Н. Милюковым, Миркин придумал, наконец, для себя псевдоним:
«Профессор».
То есть профессор Миркин-Гецевич. Миркин-Гецевич фамилия; профессор же – его псевдоним.
А за Миркиным-Гецевичем – такой же псевдоним захватил для себя Кулишер. За Кулишером – Сватиков. А глядя на трех этих профессоров, с одной стороны, и на Буденного, с другой, подполковник Соломонов обиделся, сказал: «ба!.. Чем я хуже?» И стал всюду подписываться: полковник Шумский…
* * *
Да, конечно, это тщеславие. Тщеславие характерное для вождей демократии. Но если такова уж псевдонимная традиция российских революционных кругов, то почему, в самом деле, зарубежным демократам останавливаться и не развивать этого дела дальше, параллельно с советской эволюцией?
Сегодня можно ввести в круг псевдонимов звание профессора. Чин полковника. А через несколько лет – глядишь – и вся наша заграничная республиканская демократия уже достигла небывалых социальных высот:
Канцлер Рубинштейн. Фельдмаршал Шумский. Ординарный профессор Поляков-Литовцев. Принц Уэльский П. Н. Милюков. Эрцгерцог С. Н. Волконский. Инфанта Кускова…
Вадим Белов
Опущенное забрало
Публикация и вступительная статья Аурики Меймре
Вадим Михайлович Белов (1890–1930-e), подпоручик царской армии, сотрудник журналов «Нива», «Солнце России», газет «Биржевые ведомости», «Рижский курьер» и др. изданий, автор книг «Лицо войны. Записки офицера» (1915), «Кровью и железом: Впечатления офицера-участника» (1915) и «Разумейте языцы» (1916), прибыл с семьей из Петрограда в Эстонию 18 июня 1920 г., перейдя границу нелегально. После кратковременного ареста семья поселилась в Тарту, где 30 июля Белов выступил с лекцией «О современной России: нравы, быт и культура», прочитанной позже также в Ревеле, Нарве, Иевве и Печорах.
В конце августа, уже обосновавшись в Ревеле, Белов начинает сотрудничать в местной русскоязычной газете «Последние известия», подписывая свои материалы собственным именем либо своими же инициалами (В. Б., В. Б – ов). В течение первых двух месяцев сотрудничества Белов публикует как политические фельетоны и статьи, так и литературную и театральную критику. В декабре 1920 г. политические фельетоны прекратились, чему в январе следующего года он дал следующее объяснение: «С недавних пор всякий раз, когда садишься за работу, берешься за перо, – испытываешь чувство нерешительности в справедливости и целесообразности того пути, на котором стоишь» .
Во время духовного кризиса Белова заинтересовала новая идея, послужившая причиной его ухода из «Последних известий» в начале апреля 1921 г. Он организовал в Ревеле газету «Свободное слово», стал ее редактором и одним из авторов. Первый номер «Свободного слова» вышел 17 апреля 1921 г. На страницах этой газеты политическое лицо Белова вырисовывается более четко, проявляется его «сменовеховство», хотя своих политических фельетонов он публикует немного.
Помимо сотрудничества в двух названных местных газетах, за время пребывания в Эстонии Белов написал по меньшей мере две книги: «Белая печать, ее идеология, роль, значение и деятельность. Материалы для будущего историка» (Пг., 1922), которая, таким образом, стала первым исследованием русской эмигрантской периодики, и «По новым вехам» (Ревель, 1921).
За два года жизни в Эстонии В. Белова и его семью несколько раз пытались выдворить из страны за просоветскую деятельность, но до 27 апреля 1922 г. ему удавалось избежать подобного поворота судьбы, однако в итоге местным властям все же удалось его депортировать. Тем не менее в марте 1923 г. следы Белова вновь обнаруживаются в Эстонии, на этот раз всего лишь на три дня: с 17 по 20 апреля он проездом находится в Ревеле, с тем чтобы отправиться дальше, скорее всего, в Ригу, где он, по сообщению рижской газеты «Сегодня», был задержан в 1926 г. и как советский шпион выслан из Латвии. Чем занимался Белов после его высылки в СССР, пока нам не известно, однако, по некоторым сведениям, в 1930-х гг. он был расстрелян как белогвардеец.
Вадим Белов
Опущенное забрало
Когда речь заходит о смелых людях, о легендарных храбрецах, о тех, в которых сознание правоты совершаемого и необходимости его осуществить берет верх над инстинктом самосохранения, над чувством естественной осторожности, над невольной растерянностью, овладевающей в минуты крайних решений, почему-то всегда имеются в виду герои, не сгибающие головы под неприятельскими пулями, совершающие изумительные по своей дерзости подвиги, часто обставленные торжественно и шумно, или отважные субъекты, ловко и бесстрашно парирующие ночью в темной улице нападения апаша… Все это так, и никто не станет отрицать то, что солдат, бегущий с фронта или простреливающий себе руку, чтобы быть эвакуированным, что офицер, прибегающий к протекции, чтобы остаться в тылу и не идти в бой, что, наконец, прохожий, при нападении разбойника покорно поднимающий «руки вверх», в то время как у него в кармане – револьвер, все они – трусы, но нельзя обойти вниманием и того обстоятельства, что в среде людей совсем не военных, в среде людей, далеких от бравых подвигов и неприятных ночных встреч в темных переулках, существует обширная группа лиц, относительно которых затрудняешься высказать свое мнение, чтобы не обозвать труса глупцом и наоборот.
Не знаю, как кто, но лично я, разворачивая газетный лист и встречая под статьями и под заметками загадочные подписи в роде, например, «Ив. Ив. Пет.», «Монокль», «Незнакомец», «Серг – в», «Читатель» и т. п., неизменно испытываю смешанное чувство удивления, досады и сожаления…
Каждый поступок человека, находящегося в здравом уме и твердой памяти, должен иметь оправдание, и не совсем понятной, мне кажется, для любознательного читателя является сумма причин, заставивших, например, Ивана Ивановича Петрова подписать свою статью «Ив. Ив. Пет.» и т. д.
Если этот Иван Иванович пишет о том, что ему достоверно не известно, и он не может потому подписаться полным именем, спрашивается, какое, вообще, он имеет право писать на эту тему и своим анонимным писанием вводить в заблуждение читателей.
Если же этот автор пишет о том, что ему хорошо известно, или что является его личным убеждением, в этом случае ясно, что загадочная подпись есть тот щит, за которым прячется трус…
Но в этом случае не совсем понятно, почему этот щит сделан из столь прозрачного вещества, ибо, я полагаю, каждому читателю ясно, что под загадочными литерами «Ив. Ив. Пет.» скрывается никто иной, как Иван Иванович Петров… По-видимому, Ивану Ивановичу, с одной стороны, хочется сказать свое слово и увидеть хоть кусочки своего имени напечатанными, а с другой – страшновато. «И хочется, и колется, и мама не велит!..»
Г. Серг – в рассуждает, вероятно, так: «тот, кто знает, что я работаю в газете, поймет, что Серг – в – это я, Сергеев, а прочие могут догадаться… В случае же чего всегда можно отпереться: так мол и так, Серг – в – вовсе не я, Сергеев, а какой-то Сергунов что-ли…»
Или что-нибудь в этом роде!
Все эти «Монокли», «Лорнеты», «Читатели» и пр., и пр. прежде всего пошлы, да простят мне авторы, скрывающиеся за этими хрупкими щитами, – а затем нелепы, ибо, повторяю, совершенно неясна цель подобного маскарада… А в особенности в наши дни!..
Мы переживаем эпоху, когда все борются с одним общим врагом, все борются с большевизмом, как с политическим течением, разрушившим все, чем живет сердце, идущим вразрез потребностям человеческой природы, основанным на тупом и гнусном насилии над человеческой личностью, над обычаями и традициями общества, и все мы боремся, как умеем и чем можем… Одни – оружием, другие – пером и словом… Есть и такие, которые вовсе не борются, а остаются равнодушными зрителями, но не о них идет речь.
Люди, пишущие о большевизме, как о гибели России, люди, работающие над внедрением в сознание масс убеждения, что большевизм не есть благо человечества, а, напротив, его порабощение, должны иметь храбрость открыть свое настоящее лицо, иначе к их словам не будет должного доверия, и вся их работа пропадет понапрасну.
Оправданий в этом смысле не может быть: если ты хочешь бороться – имей храбрость делать это открыто, не прячась за угол, если этого мужества в тебе нет, и ты придумываешь себе псевдонимы, которые загородили бы тебя от опасности, неминуемо висящей над каждым борющимся против ига поработителей, – брось перо и ступай в ряды равнодушных зрителей всенародной трагедии.
В репертуаре оправданий, выдумываемых людьми с заячьими душами, особенно модной стала в последнее время ссылка на родных и близких, оставшихся в совдепии, и на те репрессии, которым эти близкие могут быть подвергнуты в том случае, если выяснится, что какой-нибудь «Монокль», «Ив. Ив. Пет.» или «Читатель» – никто иной, как Петров, Сидоров или Иванов.
Оправдание это наивно и недостойно людей умных и мужественных.
Полагаем, что советские власти – не наивные простаки и не Дон-Кихоты, а потому, с одной стороны, они не станут охотиться за семьей какого-нибудь икса, помещающего раз в неделю в газете пять строчек о порядках в советском кооперативе, и, с другой стороны, их вряд ли сумеет ввести в заблуждение пошлым псевдонимом крупный анти-большевистский работник.
Полагаем, что не только местонахождение родственников лиц, энергично борющихся с советовластием, – оружием ли, пером ли, в открытую ли или с опущенным забралом, – известно соответствующим большевистским инстанциям, но они не хуже осведомлены и об образе жизни своих политических противников, об их словах, переписке, планах на будущее и т. д.
Наивные «Монокли», «Читатели», «Незнакомцы» и прочие анонимы уподобляются страусам, если вести активную работу, они надеются за размалеванными масками скрыть свои, искаженные заячьим страхом, лица или, если они – не более как маленькие безыдейные честолюбцы, графоманы и пошляки, зачем они засоряют своими анонимными, а следовательно, трусливыми и часто недостоверными строками газетные листы?..
Борьба словом – больше даже, чем борьба оружием, – требуется для успешного исхода доверия и уважения к тем, кто ее ведет и ею руководит.
Какого же уважения может ждать тот, под чьим опущенным забралом скрывается неизвестно чье лицо?
Владислав Ходасевич
Адъективизм
Публикация, вступительная статья и примечания Манфреда Шрубы
Воспроизводимый ниже фельетон опубликован в декабре 1935 г. в парижской газете «Возрождение» как один из материалов рубрики «Литературная летопись», которая в 1927–1937 гг. публиковалась по четвергам на страницах «Возрождения» за подписью «Гулливер». Под этим псевдонимом В. Ф. Ходасевич и Н. Н. Берберова писали о литературных новинках.
Атрибуция отдельных текстов Гулливера в «Литературной летописи» Берберовой или Ходасевичу (а многие из них, судя по всему, создавались в соавторстве, по крайней мере до начала 1930-х гг.) – дело достаточно проблематичное . Можно предполагать, что после того, как они расстались в 1932 г., рубрику вел преимущественно Ходасевич, особенно если речь шла о поэзии, об истории русской литературы или о Пушкине. Так как все три темы встречаются в заметке «Адъективизм», относящейся к 1935 году, ее можно с большой долей вероятности приписать именно Ходасевичу. Также некоторые стилистические особенности текста – в частности, его едкий юмор (подразумеваем пассаж о поэте, который «не пощадив матушки своей, назвался Приблудным») – сближают этот фельетон скорее с манерой Ходасевича, чем Берберовой.
Заметка Гулливера-Ходасевича – блестящий микроанализ «адъективного псевдонима» как достаточно распространенной в России модели образования художественного прозвища. Подобные псевдонимы двухчастны и составлены следующим образом: к имени – чаще всего русскому – присовокупляется прилагательное, выполняющее функцию фамилии: Максим + Горький, Андрей + Белый и т. п. (эти и другие общеизвестные псевдонимы данного типа упоминаются в тексте Ходасевича).
В фельетоне Гулливера псевдоним А. М. Пешкова назван «изобретением» («был по своему времени изобретением удачным»), что, однако, нельзя понимать в том смысле, что Максим Горький изобрел этот тип прозвища. Адъективные псевдонимы встречаются в русской литературе и до Горького; назовем в качестве примеров популярного в 1880–1890-е гг. писателя Игнатия Николаевича Потапенко (1856–1929), выпустившего в 1881 г. сборник стихов под псевдонимом «Иван Бездольный», литератора и этнографа Филиппа Диомидовича Нефедова (1838–1902), пользовавшегося в 1860–1870-е гг. псевдонимом «Иван Безпечальный», или прозаика и журналиста Владимира Рафаиловича Зотова (1821–1896), употреблявшего в 1840–1850-е гг. псевдоним «Виктор Нескромный». Примеры можно легко умножить.
Широкое распространение этот тип псевдонима получил в связи с явлением Максима Горького на литературной сцене столицы в 1898 г. – в частности, в среде писателей из народа и писателей-самоучек (например, Антон Безродный – С. Г. Утков), а также в области юмористики (не только общеизвестные Саша Черный – А. М. Гликберг, Демьян Бедный – Е. А. Придворов, но, например, еще и Саша Лысый – А. А. Гермейер).
Особенно популярной данная модель стала в раннесоветское время, когда многие и многие десятки новоявленных пролетарских писателей наперегонки подыскивали себе адъективные псевдонимы, подражая в этом, впрочем, не одному Максиму Горькому, но в не меньшей степени и Демьяну Бедному.
В эмигрантской литературе, напротив, ничего подобного не наблюдается, что лишний раз подчеркивает связь модели адъективного псевдонима в 1920–1930-е гг. с советско-пролетарской линией русской словесности. Писатели-эмигранты Максим Горький, Андрей Белый, Саша Черный и З. Н. Гиппиус (Антон Крайний) здесь не в счет – все эти псевдонимы были приняты задолго до эмиграции их носителей. Едва ли не единственный попавшийся нам в печати русского зарубежья псевдоним, образованный по данной модели, это Андрей Беспечальный – этим именем подписывались в 1922–1923 гг. в берлинской сменовеховской, просоветской (именно!) газете «Накануне» стихотворные басни – подражания Демьяну Бедному. Данный псевдоним мы склонны приписать А. В. Бобрищеву-Пушкину – правда, без особо веских на то аргументов, кроме того, что названный писатель печатал схожие вещи в «Накануне» и под собственным именем; дополнительной уликой может разве послужить некоторое совпадение в инициалах. Еще один пример – откровенно пародийный Демьян Вредный, появляющийся в ряду сотрудников юмористического журнала «Хлыст» (Нарва, 1931) .
Так как адъективные псевдонимы были распространенным явлением и характерной чертой раннесоветской литературы, вполне закономерно, что в сатирических произведениях, изображающих литературную жизнь советской России 1920-х гг., в изобилии встречаются пародийные псевдонимы данного типа. Лучший пример тому – роман М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита», где видную роль играет пролетарский писатель Иван Николаевич Понырев – он же Иван Бездомный. К данной категории примыкает также персонаж комедии В. В. Маяковского «Баня» – художник («портретист, баталист, натуралист») Исак Бельведонский. Назовем еще несколько персонажей из советских сатирических комедий 1920-х гг. В водевиле В. П. Катаева «Квадратура круга» (1928) встречается поэт Емельян Черноземный; в комедии Л. Никулина и В. Ардова «Таракановщина» (1929), где осмеянию подвергается столичная писательская среда, в числе персонажей находятся сразу три литератора с адъективными псевдонимами: Кондрат Озимый («поэт мужиковствующий»), Иван Сермяжный («средних лет поэтесса с мужским псевдонимом») и Константин Константинович Московский («поэт монументальный»). Приведем еще один, менее очевидный, пример в пьесе польского драматурга и прозаика-сатирика Славомира Мрожека «Miłość na Krymie» («Любовь в Крыму», 1993), действие которой происходит отчасти в Советской России 1920-х гг., причем в среде писателей и литературных функционеров, встречается молодой пролетарский поэт Ilja Zubatyj .
Гулливер
Адъективизм
Псевдоним Максима Горького был по своему времени изобретением удачным . То же самое можно сказать и о псевдониме Андрея Белого: тут не было уже новизны , но то, что желательно было выразить, было выражено. Вполне законно и отнюдь не безвкусно было вслед затем появление Антона Крайнего : прием, уже устарелый, в этом псевдониме был, разумеется, применен до некоторой степени пародийно: не следует забывать, что этот псевдоним был взят для статей преимущественно полемических. Однако ясно было, что для большой художественной литературы адъективные псевдонимы после Горького и Белого уже не годятся. Поэтому не случайно было, что следующие адъективные псевдонимы – Саша Черный и Демьян Бедный – появились в сниженной области литературы: в юмористике и полу-юмористике. Естественно, что прием, уже опустившийся в юмористику, в большой литературе мог быть подхвачен только теми, кто не сознавал его затрепанности. Поэтому не случайно, что псевдоним Лидии Лесной принадлежал поэтессе безвкусной, подражательной и не талантливой. Нужно думать, что если бы все в русской словесности обстояло благополучно, адъективных псевдонимов после Лидии Лесной у нас долго бы не было. Но революция среди прочих низменных стихий разнуздала и безвкусицу. В память и в честь Максима Горького и Демьяна Бедного на лице словесности, один за другим, точно волдыри, повыскакивали адъективные псевдонимы, которых носители уподобились нищим, обнажающим ради промысла свои уродства и язвы: страницы советских журналов покрылись подписями Голодного , Бездомного , Безродного . Нашелся один такой, что, не пощадив матушки своей, назвался Приблудным . Окончание гражданской войны и торжество агитационной словесности были ознаменованы появлением Артема Веселого . Казалось, после этого наступит конец. Но вот, после некоторой передышки, на страницах «Литературного современника» появились стихи Вадима Земного . Человек как бы хочет сказать самим своим прозвищем:
К сожалению, стихи его плохи.
Во всем этом странно, необъяснимо, почти даже невероятно то, что ни разу не довелось нам увидеть какого-нибудь Касьяна иль Митрофана Красного .
Маленькая историческая справка: нам кажется, что адъективные псевдонимы имеют своим родоначальником легендарного барда Архипа Лысого, о коем предание сохранено в «Истории села Горюхина» .
Гулливер [Ходасевич В. Ф.] Адъективизм // Возрождение. 1935. 5 дек. № 3837. С. 4.