Владимир Кржевов

[413]

Этничность или гражданство: к вопросу об основах национально-культурной интеграции

[414]

Обращение к литературе, затрагивающей смежные проблемы политической философии и общей этнологии, показывает, что в течение весьма продолжительного времени сохраняется значительный разброс подходов в понимании природы этнических феноменов, а также серьезные разногласия относительно характера этнических процессов, совершающихся в глобализирующемся сообществе второй половины ХХ – начала ХХI в. Наглядным примером отсутствия должной ясности в этом вопросе могут служить нередкие в историографии случаи, когда понятие «этногенез» наделяется существенно более широким смыслом, по сути эквивалентным представлению об историческом развитии общества. Точно так же понятия «народ», «нация», «государство» зачастую некритически используются как взаимозаменяемые – т. е. без различения особых содержаний каждого из них. Тем самым вычленение собственно этногенетической составляющей исторического процесса и постижение действующих здесь специфических закономерностей не рассматривается в качестве особой задачи.

Наиболее острыми остаются дискуссии о том, что в действительности представляют собой человеческие общности, привычно обозначаемые как «нации», где их истоки и в чем заключаются особенности их генезиса в современном мире. Центральным здесь оказывается вопрос, следует ли считать «нацию» полноценной этнокультурной общностью или все же правы те, кто видит в ней только множество людей, объединенных общим гражданством (как известно, именно такое понимание развивают сторонники так называемого крайнего, или «жесткого», конструктивизма).

Как можно видеть, аргументы сторон большей частью опираются на различные трактовки ключевого понятия – «этнос». Как в специальной литературе, так и в публицистике этот термин используется в ощутимо отличных друг от друга значениях. Однако, согласно уже довольно прочно утвердившемуся в философии науки представлению, столь значительные разночтения и интенсивность полемики по ключевым вопросам в одной и той же области знания свидетельствуют о недостаточности методологической рефлексии. Соответственно, главной задачей в методологии этнологических исследований становится прояснение содержания используемых в них понятий. Следуя общим правилам научного метода, эта задача может быть решена только путем выделения группы специфизирующих признаков, позволяющих понять, что мы имеем дело именно с этнической общностью, а не с какой-либо иной формой социальной интеграции – хозяйственной, политической и т. д. Иными словами, денотатом понятия «этнос» как понятия высшего уровня абстракции, т. е. понятия родового, должны выступать существенные особенности всего эмпирически наблюдаемого множества различных этнических общностей – в отвлечении от того, что их отличает друг от друга. Тем самым очевидна надобность проведения соответствующего анализа, позволяющего критически осмыслить основные заявленные позиции и предложить обоснования предпочтительных программ дальнейшей работы.

В этой связи хотелось бы сразу оговорить одно существенное обстоятельство. Поскольку важнейшей отличительной чертой социокультурных образований является присущая им способность к самореференции (на особое значение этой способности в последнее время указывали многие исследователи, в том числе Н. Луман), постольку методология социально-исторического знания должна эту особенность непременно учитывать. Отсюда одним из начальных условий научного постижения социума и происходящих в нем процессов представляется разработка специализированного языка, отличного от обыденных языков самоописания и повседневной коммуникации, практикуемых в наблюдаемых обществах. Особенно значимым это требование оказывается как раз в этнологии, поскольку факторы самосознания или, как теперь модно говорить, «самоидентификации» играют в жизни этносов огромную роль. Но поскольку самосознание этнокультурной группы всегда выражено в присущем ей особенном языке, этот последний не может быть непосредственно введен в контекст научного исследования, всегда оставаясь для него только языком-объектом. В этой связи следует еще раз подчеркнуть наличие принципиально важных различий между семантикой обыденных языков повседневного общения и значением терминов специализированного языка, разработанного для научного изучения этнических феноменов. Игнорирование этих различий неизбежно влечет сильные смысловые аберрации.

Принимая во внимание эти соображения, отметим, что основная и по сию пору вполне отчетливо различимая антитеза в подходах к пониманию сущности этнического – это антитеза «биологическое («природное») – «социокультурное». Несмотря на нередкие теперь риторические декларации о «мертвящих схематизациях», «избыточно жестких дихотомиях» и проистекающие отсюда благопожелания «стремиться к большей адекватности описаний и определений», позволяющих «более точно выразить сложный характер явления», указанная контроверза все же сохраняет свое методологическое значение.

Для уяснения существа аргументации, развиваемой сторонниками каждого из направлений, коротко охарактеризуем их ключевые идеи. Так, у авторитетного представителя первого направления Л.Н. Гумилева понимание сущности этнических феноменов первоначально выражено в предельно лапидарной формуле: «…этнос в своем становлении – феномен природный». Далее дается более развернутая характеристика: этнос есть «…специфическая форма существования вида Homo sapiens, а этногенез – локальный вариант внутривидового формообразования…». Таким образом, со всей определенностью утверждается, что этнологические исследования принадлежат области физической антропологии, а методы изучения этносов должны опираться на общие принципы теории эволюции органических видов. Эти установки были не раз уже критически проанализированы в научной литературе, поэтому ограничимся лишь теми аспектами, которые непосредственно значимы для рассмотрения нашей темы.

Прежде всего заслуживает внимания важная особенность – терминология развиваемой Гумилевым «метатеории» этничности заимствуется из физики и биологии, вместе с тем напрямую отсылая к представлениям, коренящимся в самых архаических пластах общественного сознания. Так, характерное для мифологического мышления убеждение о наличии прямой кровной связи всех членов некоторого сообщества трансформируется у Гумилева в положение о решающей роли «генетических факторов», якобы определяющих «энергетику» как этноса в целом, так и прежде всего образующего его ядра особо одаренных в этом смысле «пассионариев». Та же идея используется при описании различных «фаз» этногенеза, где изменения уровней «напряженности» присущей этносу «энергии» (якобы эмпирически наблюдаемые) на каждом этапе обуславливают характер его жизнедеятельности (для вящей убедительности этот тезис подкрепляется ссылкой на непреложные законы физики).

Такая, по видимости «научная», фразеология призвана засвидетельствовать обоснованность и строгую доказательность предлагаемых Гумилевым объяснений исторических событий. Однако во множестве случаев причинно-следственные связи в различных его исторических повествованиях выстраиваются вне заявленной общей логики, но лишь сообразно специфическому всякий раз видению описываемой ситуации. Отсюда занимающие автора события – будь то в сфере «социальной», «военно-политической» или собственно «этногенетической» – в разных контекстах объясняются несходным, а порой и весьма причудливым образом. При такой «методологии» об этносах и этногенезе можно писать все, что угодно, свободно комбинируя, а то и измышляя «факты» и придумывая для них причудливые и порой взаимно исключающие друг друга истолкования. Именно этим и отличаются вариации на этнологическую тему, наслаивающиеся друг на друга во множестве переизданий книг Гумилева. Порой получается очень красиво, практически всегда – занимательно (сочинениям Льва Николаевича невозможно отказать в литературном блеске), но познавательная ценность его опусов в силу указанных особенностей, увы, остается незначительной, а в строго научном плане их, пожалуй, следовало бы признать контрпродуктивными. Вопреки заверениям его многочисленных почитателей и последователей единая этнологическая концепция в его многочисленных работах никак не просматривается, о чем, в частности, свидетельствует еще и характерное для этого автора обилие утверждений ad hoc.

В целом же в современной этнологии преобладает понимание того, что биологическая трактовка явлений этничности входит в неразрешимое противоречие с прочно устоявшимся пониманием человека как прежде всего существа социального, носителя культуры (а не просто одной из разновидностей органической жизни). Наряду с этим последовательное применение этого подхода сталкивается с практически непреодолимыми затруднениями при сопоставлении с множеством твердо установленных исторических фактов.

Наряду с чисто биологической заслуживает быть упомянутой еще одна – можно сказать, предельно эссенциалистская – концепция этничности. В основу этой версии положено предположение о существовании некоей уже не «органической» в точном значении термина, но совершенно особой, так сказать, «собственно этнической», субстанции. По логике этого допущения, этническая субстанция (этничность) в той или иной исторически особенной форме необходимо соприсутствует в каждом отдельно взятом человеке, определяя его этническое своеобразие; соответственно, различные этносы – это своего рода агрегированные объединения людей, обладающих одной и той же этничностью. Если смотреть ретроспективно, такая трактовка вынуждает предположить, что своеобразная этничность каким-то неведомым образом обреталась «первопредками» каждой этнической группы и затем неким таинственным путем (передача «по крови» вроде бы исключалась) переходила ко всем их потомкам. Наряду с этим сторонники эссенциалистского подхода обыкновенно все же делают довольно сильный акцент на нежелательности кросс-этнических браков, так как у потомков подобных союзов якобы происходит «размывание этничности» и обусловленная этим «утрата идентичности». Также нельзя не отметить достаточно очевидные параллели между «субстанциальной концепцией» этничности и идеей О. Шпенглера о существовании строго обособленных и непроницаемых друг для друга культур/цивилизаций, порождаемых различными «прасимволами». Суть обеих концепций в том, что люди в каждом случае представляются тотально замкнутыми в своих культурных мирах существами, фатально обреченными на непреодолимое непонимание и питаемую этим враждебность к «чужим». Отсюда соблазнительно легко выводятся глубокомысленные «объяснения» характерных для наших дней осложнений и неурядиц, как внутренних, так и международных. Одной из главных причин переживаемого человечеством ХХ – ХХI вв. перманентного кризиса объявляется прогрессирующий рост миграционных потоков, обусловивший нарастание интенсивности контактов носителей различных культурных традиций. Все это-де может только катализировать развитие конфликтов между «цивилизациями».

Задаваясь вопросом о состоятельности субстанциальной концепции этнического, следует отметить, что, во-первых, как уже отмечалось, базовое ее допущение довольно сильно отдает мистикой, поскольку остаются непроясненными и природа этнической субстанции, и способы обретения «начальной этничности», и каналы ее передачи от предков к потомкам. Во-вторых, субстанциальная концепция, как и родственная ей биологическая, сталкиваются с довольно серьезным затруднением. Считая этническую принадлежность индивидов проявлением некоторой присущей им «неизменной природы» (органической или какой-то иной), сторонники обеих версий не могут дать внятного объяснения ни многообразию этнических общностей, ни наблюдаемым в истории изменениям форм этнокультурной интеграции. Эволюция этих последних в лучшем случае увязывается с нарастанием кросс-этнических браков и обусловленной ими метисацией потомства. Однако факты, приводимые в трудах многих и многих исследователей процессов этногенеза, недвусмысленно свидетельствуют о несостоятельности таких объяснений.

Другое – полярно противоположное – направление в этнологии может быть охарактеризовано словами одного из крупнейших авторитетов отечественной науки, академика В.П. Алексеева. «Биологический характер этносов, – пишет ученый, – опровергается, и, напротив, их историческая природа подчеркивается крайней неустойчивостью их биологической структуры… разнородные расовые элементы внутри народа охвачены единой культурой, представители их говорят на одном и том же родном языке и ощущают себя носителями самосознания одной и той же общности людей. Наоборот… морфологически сходные или даже почти тождественные народы (буряты и якуты, например), говорят на языках разных языковых семей и имеют… резко своеобразные культурные традиции… история… дает нам много примеров этнической консолидации и возникновения крупных народов… на основе… заведомо исторических факторов, без какого-либо влияния биологии или географии. Итак, исторический характер этносов несомненен…»

Эта позиция дополняется еще одним, методологически весьма важным положением. Оно было сформулировано Г.Г. Шпетом еще в 1920-х гг.: «…лишаются прежнего буквального смысла рассуждения о “духе” и “душе” коллектива как какого-то “взаимодействия”…единственно реальных индивидов; сам индивид – коллективен, и по составу, и как продукт реального взаимодействия. <…>Реален именно коллектив… и притом реален в своей совокупности и в силу своей совокупности» (курсив мой. – В.К.). В наши дни эта идея становится особенно актуальной, поскольку в научной и философской литературе сегодня явно преобладает точка зрения методологического индивидуализма. В этой связи следует особо подчеркнуть, что предложенный Шпетом принцип никак не связан с подходом, согласно которому социальные образования (общества или организованные группы людей) могут рассматриваться в качестве самодеятельных субъектов. (Заметим попутно, что имеющий широкое хождение термин «субъекты международного (и/или федерального) права» корректен лишь в очень специальной, чисто юридической трактовке.) Тезис о «реальности коллектива» лишь указывает на социальную сущность человеческих индивидов, чье формирование в качестве субъектов деятельности возможно только в социокультурной среде и только посредством интериоризации смыслов и значений, несомых совокупностью «кодов культуры».

Такое понимание позволяет обосновать положение, согласно которому специфизирующей чертой этнических общностей, позволяющей отличить их от других форм социальной интеграции, как раз и является присущая им исторически сложившаяся культура. Под этой последней сегодня понимается системная совокупность информационных программ, направляющих деятельность Человека общественного. К числу важнейших признаков, определяющих культурное своеобразие этноса, относятся общий всем его членам язык (вербальная речь, включающая лексику самоописания), а также множество существующих в тесной связи с ним иных, невербальных «культурных кодов». В терминах П.А. Сорокина, структурообразующим ядром, лежащим в основании системного единства всякой культуры, выступает триада разделяемых ее носителями базовых «смыслов – ценностей – норм», задающих основные характеристики присущих людям стандартов и стереотипов поведения. Наконец, особым критерием является этническое самосознание – свойственное членам группы представление о характерных для всех ее членов своеобразных чертах, сводимое к формуле «мы, отличные от других». Такое самосознание являет собой всегда необходимую, но – подчеркнем это особо – никогда не достаточную характеристику исторического бытия этнических общностей.

При этом, как представляется, объективные критерии этнокультурной принадлежности должны расцениваться как более весомые в сравнении с субъективными восприятиями и самооценками, свойственными входящим в этнос индивидам. (Не принимая слишком всерьез делавшиеся по ходу недавней переписи населения нарочито эпатирующие заявления ряда людей об их принадлежности к этносам «дельфинов» или «марсиан», отметим все же, что одного только субъективного убеждения человека недостаточно даже и в том случае, когда он вполне искренне идентифицирует себя с этносом своих предков, но при этом не знает ни их языка, ни обычаев.)

Однако, даже настаивая на решающем значении объективных критериев этничности, нельзя отрицать, что в обыденном мышлении сознание своей этнической принадлежности является важнейшей составляющей как мировоззрения в целом, так и обусловленной им мотивации социального поведения. Но как раз в силу этого обстоятельства особенно важно в каждом конкретном случае учитывать возможность довольно серьезных содержательных отличий в представлениях об общем «мы», бытующих в одном и том же народе в разные исторические эпохи, а также на разных уровнях общественной иерархии. Наряду с этим уже в индивидуальном опыте представлению о некотором конкретном «мы» могут отвечать группы людей, состоящие из индивидов, воспринимаемых как «свои» в силу близости по языку, мировоззрению, обычаям, «происхождению»; эти главенствующие признаки чаще всего дополняются более специфическими, присущими уже только отдельной конкретно взятой группе. Наряду с этим в обыденном сознании, которое, как правило, не связано с постоянной саморефлексией, привычное «мы» по преимуществу выражает эмоционально окрашенное внутреннее переживание индивида. Здесь ощутимо преобладает прочувствованное осознание своей принадлежности к некоторой наглядно представимой общности, причем, как это ни парадоксально, границы такой общности могут быть и не очень четкими, размытыми. Непременной составляющей такого комплекса представлений является также сознание (порой сильно акцентированное) присущих «нам» сравнительно с «другими» – «чужими» – отличий (реальных, а то и вымышленных).

Поскольку «свои»/«чужие» обозначаются посредством специфических имен-этнонимов, эти последние, как правило, несут еще и эмоционально-оценочную нагрузку, выражая преобладающие в данное время стереотипы восприятия. Стоит отметить, что характер такого рода стереотипов может меняться в зависимости от многих факторов; так, во время Великой Отечественной войны «немец» для граждан СССР означало «враг», тогда как «американцы» воспринимались как союзники. Не вызывает сомнений, что подобные установки способны оказывать на социальное поведение сильнейшее воздействие. Хорошо известно, что доведенное до крайних степеней сознание своей особости может порождать радикальную ксенофобию – готовность отторгнуть или унизить всякого, кто не воспринимается и не признается «своим».

Наряду с этим нельзя не отметить, что при изучении самосознания ряда этнических общностей возникает еще один пласт проблем, обусловленных действием такого фактора, как социальная стратификация. Влияние его особенно усугубляется в тех ситуациях, когда степень различий между стратами весьма значительна. Уровень материальной обеспеченности и образования разных общественных слоев, характер их деятельности и обыкновенно связанный с этим социальный статус не могут не сказываться на типичных для каждого из таких слоев особенностях культуры. В силу этого в стратифицированном обществе культурное единство «верхов» и «низов», в самом общем выражении неоспоримое, может порой сочетаться с весьма контрастными различиями. Тот же «общий язык этноса» может «внутри себя» быть существенно различным – грамматически и стилистически правильным, «литературным» в образованных слоях и «просторечным» в нижележащих социальных стратах (разумеется, речь идет лишь о преобладающих стандартах речевой практики).

Тем не менее взятая в своем целом культура – это непременная составляющая воспроизводства человеческого сообщества. С этих позиций становится очевидным, что необходимой предпосылкой складывания всякой этнокультурной общности и обретения ею специфических признаков является постоянно возобновляемое взаимодействие людей – множество совместно осуществляемых ими практик, соотнесенных между собой и направленных к поддержанию совместной жизни. Отсюда ясно также, что культурная преемственность обуславливается не путем прямого наследования неких изначально принадлежавших «первопредкам» самодовлеющих и сущих в себе и для себя ментальных и поведенческих черт, а только через усвоение новыми поколениями культурных кодов, программирующих повседневную деятельность. Исследование конкретного, т. е. всякий раз особенного, наполнения перечисленных общих признаков в разные исторические эпохи, а также их изменений во времени позволяет выявить основные факторы и общие закономерности процессов этногенеза. В этом плане следует прежде всего иметь в виду, что важнейшим требованием, обуславливающим долгосрочное поддержание жизни общества, является достаточный уровень релевантности культурных программ наличным объективным условиям и обстоятельствам – то, что можно охарактеризовать при помощи словосочетания «адаптивная ценность культуры». Но коль скоро условия и обстоятельства жизни сообщества с течением времени непременно меняются, его культура – во имя поддержания своей «адаптивной ценности» – также должна изменяться. Этой закономерностью в конечном счете объясняется возникновение исторически различных типов культуры.

Дальнейшее изложение будет сосредоточено на проблеме соотношения понятий «этнос» и «нация». Первое из них, как уже отмечалось, служит для выражения общей природы этнических феноменов, второе – выражает специфические особенности одной из форм этнической общности. При этом следует принять во внимание, что характерное для науки ХХ в. резкое увеличение объемов информации привело к тому, что в целом ряде областей знания исследования теперь проводятся на нескольких соотнесенных между собой уровнях абстракции. Социально-исторические дисциплины, и в их числе этнология, не составляют здесь исключения. И поскольку эмпирически наблюдаемые процессы жизнедеятельности людей отличаются чрезвычайно высоким разнообразием, ключевое значение обретает философская и методологическая рефлексия. Ведь, как уже было сказано выше, только располагая надежным понятийным и методическим инструментарием, исследователь получает возможность пройти между Сциллой поверхностных обобщений и Харибдой описания бесконечно умножаемых подробностей.

Соответственно, обращаясь к проблеме соотношения «этносов» и «наций», следует, на мой взгляд, исходить из теснейшего переплетения основных составляющих – экономической, политико-правовой и культурной – единого процесса становления новой формы социальной интеграции, получившей наименование «национальное государство». Дело в том, что их обособленное рассмотрение уводит в тень достаточно неоспоримое обстоятельство – ведь формирование единого централизованного государства среди прочего непременно сопровождается существенными изменениями в культуре этнотерриториальных групп, дотоле обособленных, а теперь объединяемых общей политической организацией и постепенно прорастающими экономическими связями. По всей видимости, именно упрочившиеся институты государственной власти становятся весьма действенным (но отнюдь не единственным) «инструментом» процесса культурной интеграции множества людей, до того пребывавших в состоянии относительной обособленности и разобщенности. На первых порах здесь превалирует необходимость распространения общей юрисдикции на всем очерченном государственными границами пространстве, благодаря чему общество достигает более высокого уровня управляемости. Наряду с этим установление общего гражданства (подданства) также «работает» на обеспечение более высокого уровня культурной интеграции – теперь люди (пусть сначала только номинально) пребывают в одном и том же правовом статусе. Но наиболее сильно обретению большей культурной гомогенности все же способствуют факторы экономического порядка; прежде всего – нарастание интенсивности процессов товарно-денежного обмена. Это, в свою очередь, влечет упрочение института независимой частной собственности и разработку необходимых для его нормального функционирования правовых гарантий.

Рассмотренное в несколько ином плане, действие тех же самых факторов обуславливает рост интенсивности коммуникаций между населением территорий, до того лишенных возможности близкого общения. Большое влияние на складывание конкретного облика «национального государства» оказывают также размеры территории, характер и способы расселения людей, мера начального этнокультурного разнообразия, тип политического устройства и особенности сложившихся политико-правовых практик, а также формы и масштабы социальной стратификации. Поскольку все перечисленные группы факторов взаимообусловлены, значительное рассогласование между ними – скажем, преобладание системы перераспределения ресурсов посредством политико-административных рычагов, блокирующее или существенно затрудняющее свободный экономический обмен, – способно значительно видоизменить характер процессов нациестроительства или даже заблокировать их. Тем не менее практически неизбежным следствием постепенно накапливающихся в образе жизни большого числа людей изменений – хозяйственно-экономических, политических, юридических, даже бытовых – становится преобразование культуры взаимодействующих индивидов и групп в направлении большей ее гомогенности, включающее, в частности, повышение уровня транспарентности отношений между ними.

В рамках другого подхода к изучению становления современных наций расставляются иные акценты. Здесь доминирует представление о «государстве-нации» (англоязычное «state-nation) – тем самым, как уже было сказано, «этническое» пытаются резко обособить от «национального». В этом случае «нация» мыслится как общность только политико-правовая, а этнокультурная принадлежность ее граждан выносится как бы «за скобки». Однако при таком подходе возникает целый ряд затруднений. Особенно ощутимыми они становятся в тех случаях, когда мы имеем дело с государствами, объединяющими множество различных этнических групп (такие государства именуются либо «полиэтническими», либо – заметим это особо – все же «многонациональными»). Конечно, нельзя не учитывать, что настойчиво проводимое разведение понятий «этнос» и «нация» бывает продиктовано соображениями прагматического свойства – стремлением противодействовать шовинистической идеологии, требующей создания «национального государства» как государства либо полностью этнически гомогенного, либо построенного на началах доминирования так называемой «титульной нации» и, соответственно, явной или скрытой дискриминации всех прочих этнических групп.

Думается, однако, что стремление воспрепятствовать развитию этнофобии и порождаемых ею настроений и практик совсем не требует жесткого противопоставления понятий «этнос» и «нация», более того, такое противопоставление представляется контрпродуктивным – даже и с узкопрагматических позиций. Дело в том, что «государство» и «гражданство» суть прежде всего социальные институты и потому не тождественны «нации» – конечно, если понимать ее как особую форму культурной общности людей. Все эти понятия выражают разные смыслы и потому принадлежат разным категориальным рядам. Анализ полемики по этим проблемам позволяет увидеть, что подобная терминологическая неточность затрудняет понимание общей направленности процессов нациестроительства и выявление их закономерностей. Довольно трудно оспорить, что достижение необходимого уровня культурной интеграции граждан единого государства имеет немалое значение в деле обеспечения его стабильности. При этом не последнюю роль в решении этой задачи играет неукоснительное соблюдение во всевозможных административных и судебных практиках принципа равноправия людей, принадлежащих различным этнокультурным общностям. На этой основе со временем вырабатывается единая общегражданская культура, характеризуемая, в частности, достаточно высоким уровнем толерантности в межэтнических отношениях. Таким образом, «со-гражданство» перестает восприниматься как чисто формальная статусная позиция, цементируя становящуюся культурную общность – единую нацию (подробнее об этом будет сказано ниже).

Наряду с этим нельзя не отметить, что вразрез с утверждениями все тех же «жестких конструктивистов» формирование нового культурного облика сообщества – при всей значимости направляющих воздействий со стороны государства – до сего времени совершалось и совершается по преимуществу спонтанно. Дело тут в том, что преобразования культуры и отвечающие им изменения массовой психологии обуславливались главным образом теми новациями, что меняли характер повседневной жизнедеятельности людей. Необходимость адаптации к этим изменениям и вынуждала, и побуждала их к поиску новых форм самоидентификации и выработке новых стандартов социального поведения. «Каждый исторически образующийся коллектив, – писал в этой связи Г.Г. Шпет, – …по своему воспринимает, воображает, оценивает… объективно текущую обстановку, условия своего бытия, само это бытие, – и именно в этом его отношении ко всему, что объективно есть, выражается его “дух”, или “душа”, или “характер”… <…> Мы должны научиться заключать от объективного к соответствующему субъекту» (курсив мой. – В.К.). Этот методологический принцип позволяет понять, что вопреки установкам конструктивистского подхода формирование гражданской нации нельзя рассматривать только как последовательное, идущее от этапа к этапу воплощение «проекта», перманентно контролируемое властвующей элитой. Более плодотворной – как в чисто теоретическом плане, так и в плане практической политики – представляется концепция, в которой нация рассматривается как особая форма этнокультурной общности, генезис которой закономерно совершался в ряде обществ на протяжении последних пятисот приблизительно лет.

Развивая эту тему, представляется целесообразным уточнить еще смысл двух ключевых понятий – «гражданское общество» и «гражданская нация», также порой ошибочно трактуемых как синонимы. Так, термин «гражданское общество», некогда служивший для характеристики новой формы социальной организации, значительно отличающейся от предшествующего ей сословного общества, теперь по преимуществу используется для обозначения совокупности самодеятельных общественных объединений, преследующих разнообразные цели некоммерческого характера. Известная расплывчатость, нечеткость смысловых границ этого термина дала повод Б.Г. Капустину для иронического замечания в том духе, что, несмотря на частоту упоминаний, «гражданское общество» следует уподобить кэролловскому Чеширскому коту и его улыбке. Согласно этому автору, в итоге шедших длительное время дискуссий «наступает момент окончательного обнаружения отсутствия Чеширского кота. <…>…улыбка… т. е. моральная привлекательность гражданского общества, есть, а самого кота, т. е. социологически обнаруживаемого гражданского общества, нет» (курсив мой. – В.К.). Подобный скепсис обосновывается следующим образом – во-первых, утверждается, что образ «гражданского общества» обитает преимущественно в головах небольшого числа интеллектуалов, выражая их прекраснодушные упования, – ведь в реальном мире не существует ничего подобного чаемой ими общности высокоморальных индивидов, исполненных социальной ответственности и гражданской солидарности. Эти соображения, в частности, иллюстрируются ссылками на Ю. Хабермаса с его моделью «коммуникативного сообщества». Однако такого рода аргументы никак не доказывают отсутствие гражданского общества как объекта, потенциально доступного наблюдению и исследованию. Расхождение эмпирических данных с идеалом указывает на фантастичность последнего, но это претензия к авторам, предающимся грезам вместо того, чтобы изучать действительность.

Другой аргумент – коль скоро термин «гражданское общество» обозначает множество частных лиц и их добровольных объединений, по идее существующих совершенно независимо от государства, то мы опять-таки сталкиваемся с несоответствием – свидетельства все более и более нарастающей государственной поддержки такого рода объединений и организаций растут как снежный ком. И какая же может быть «независимость», когда «государство всеобщего благоденствия» тратит на социальные нужды прямо-таки астрономические суммы.

Однако и это соображение трудно признать исчерпывающим – в данном случае термин «гражданское общество» неправомерно используется в очень узком значении, обозначая лишь специфические группы получателей разнообразных социальных трансфертов. Прочие характеристики – и прежде всего те, что конституируют его как особенную форму социальной организации, – при таком понимании уходят из поля зрения.

Наконец, окончательно развенчать иллюзии относительно существования в современном мире «гражданского общества» как «зоны свободы, равенства и солидарности» призван следующий довод: любое общество, вне всякого сомнения, всегда являет собой иерархически организованную систему с достаточно жесткой субординацией социальных ролей и отвечающей ей совокупности правил, регламентирующих социальное поведение и отношения между людьми. Но, коль скоро так, все представления о хотя бы даже возможности существования общества, лишенного этих характеристик, являются не более чем фикцией.

Здесь, как можно видеть, опровергается не столько существование гражданского общества, сколько самое правомерность использования категорий «свобода, равенство и солидарность» для осмысления деятельности человека и структурных форм ее организации. Таким образом, вопрос из сферы компетенции теоретической социологии и теории государства и права переводится в область философии. Ну а здесь уже довольно давно были преодолены представления об абсолютной, не знающей никаких ограничений «свободе» и столь же абсолютных «равенстве» и «солидарности». Другими словами, принципы социальной организации – в любых ее формах, в том числе иерархических, – отнюдь не запрещают использовать понятия свободы и солидарности для изучения общественных процессов. Что же касается равенства, то как раз применительно к «гражданскому обществу» следует говорить не о «равенстве вообще», а лишь о равенстве определенного типа – именно о равенстве правовом. При этом важно, что в этой своеобразной форме оно утверждается как раз в условиях достаточно выраженной имущественной и ролевой стратификации, когда далеко зашедшее разделение труда требует организации взаимодействия специализированных производителей в статусе независимых частных собственников. Наиболее эффективным регулятором такого взаимодействия становятся законодательные установления, построенные на принципе гражданского равноправия. В целом же, рассуждая о «свободе, равенстве и солидарности», важно не упускать из вида, что конкретно-исторические формы их бытования довольно сильно варьируют в зависимости от способа общественного устройства и типа культуры.

Осмысляя феномен «гражданского общества», следует непременно учитывать его генезис – ведь исторически оно формируется и укрепляется по мере разложения и распада предшествующего ему общества сословного, постепенно «замещая» его собой. В терминах Гегеля эта историческая трансформация осмыслена следующим образом – становящееся гражданское общество конституируется на основе двух взаимополагаемых принципов: «Одним является конкретное лицо… как особенная цель… но существенно соотносящееся с другой такой особенностью… так что каждое из них утверждает свою значимость и удовлетворяется только как опосредованное другой особенностью и вместе с тем как всецело опосредованное только формой всеобщности, другим принципом гражданского общества».

В переводе на более современный язык в понятии «гражданского общества» фиксируются два важных момента – во-первых, это принципиально новый способ обособления индивидов: принадлежность человека к сословию заменяется на положение «частного лица», пребывающего среди других частных лиц; во-вторых, – это кардинально изменившийся характер связей между такими лицами. Как и в любой другой общественной форме, существом этих связей остается взаимозависимость. Но теперь это прежде всего взаимозависимость контрагентов, включенных в сеть постоянно возобновляемых отношений товарообмена. В целом же мы получаем картину общества, где отношения самодеятельных товаропроизводителей являют собой структурную целостность, впервые в истории очень четко отграниченную от «государства». Это последнее, в свою очередь, рассматривается исключительно как пребывающий вне и над этой автономной целостностью институт публичной власти. Такая конфигурация, в свою очередь, требует нового, доселе неизвестного порядка отношений между государством и обществом – теперь суверенная власть обретает свои прерогативы только посредством волеизъявления суверенных граждан, а главной задачей государства становится всесторонняя поддержка и обеспечение гражданских прав и свобод.

Резюмируя сказанное, отметим, что понятие «гражданское общество» описывает изменения в положении некоторого политически интегрированного множества людей, обладающих отныне одинаковым, общим для всех правовым статусом (граждане государства), но при этом не входящих в публичные властные структуры (аппарат государственной власти). Тем самым основной акцент в анализе гражданского общества делается на существовании такой структуры социальных связей (заметим, вполне наблюдаемой), где основным элементом являются автономные самодеятельные индивиды – частные собственники, или суверенные лица, – носители неотъемлемых прав, соблюдение которых гарантируется институтами публичной власти. Отсюда, в частности, следует, что формирование второго структурного уровня гражданского общества – т. е. совокупности некоммерческих и непрофессиональных институтов и организаций – возможно только на базе уже сложившейся структуры отношений между свободными частными лицами.

В отличие от «гражданского общества» термин «гражданская нация» целесообразно использовать для характеристики культурной общности, обнимающей людей, живущих в четко очерченных политических границах и в большинстве своем обладающих набором устойчивых общих черт (знаний и определенных ценностных установок, а также интериоризованных индивидами стандартов и стереотипов социального и политического поведения). В данном случае важнейшей чертой такой общности является присущее ее членам отчетливое сознание своей гражданской принадлежности и ответственности (сознание «мы – граждане») и вытекающего отсюда права прямого соучастия в делах, направленных на реализацию общих интересов. Среди ценностных предпочтений, необходимо присущих «гражданской нации», следует в первую очередь выделить принцип верховенства прав человека. Особая значимость этого принципа обусловлена тем, что только в случае его соблюдения у людей сохраняется способность «управлять и быть управляемыми в качестве свободных граждан».

Сообразуясь с логикой такого подхода, можно видеть, что «гражданское общество» не просто возникает в силу единовременного политико-правового акта, утверждающего формальное равенство, но формируется в течение некоторого времени – по ходу действительного, а не чисто декларативного разрушения сословных перегородок. В дальнейшем мера его зрелости и развития напрямую сказывается в способности направлять деятельность институтов власти согласно принципам правового равенства граждан и защиты их интересов. Отсюда также ясно, что и «гражданская нация» не рождается спонтанно и одномоментно, обретая себя лишь в результате усилий, направленных на упрочение гражданского общества и его институтов в их взаимодействии с государством. Вместе с тем начиная с известного момента уже ставшая «гражданская нация», знаменуя собой новый уровень консолидации общества, оказывается важнейшим фактором его дальнейшего стабильного развития.

В заключение хотелось бы особо выделить одно, ныне несомненно наиболее значимое для обсуждаемой темы соображение. Драматические обстоятельства последних десятилетий позволяют утверждать, что со второй примерно половины ХХ в. история человечества претерпела более чем существенную качественную трансформацию. Начиная с этого времени запущенные много ранее процессы глобализации перешли в новую фазу. Опуская более подробные аргументы, отмечу лишь, что логика этих процессов обещает в ближайшем будущем дальнейшее нарастание процессов социокультурной интеграции. Поэтому одной из составляющих изменений должно стать преодоление культурного разобщения отдельных ветвей человечества – как необходимой предпосылки снижения уровня конфликтности в отношениях между ними. Итогом этого процесса может стать преобразование человечества ХХI в. в единый социальный организм, способный адаптироваться к новым требованиям, порожденным накопившимися за последние полтора-два столетия изменениями в условиях жизни людей и формах их социальной организации. Однако важно понимать, что в отличие от предыдущих эпох мы не можем более полагаться на спонтанный ход событий, когда возникавшие по ходу истории отклонения или деформации ее магистрального пути со временем корректировались. Сегодня мощь вооружений такова, что позволяет не только государствам, но и небольшим группам и даже отдельным индивидам причинить практически невосполнимый ущерб жизнедеятельности всего мирового сообщества. И если ранее в наших силах было преодолеть разрушительные последствия крупномасштабных конфликтов (даже такие, какие причинила Вторая мировая война), то теперь риск необратимых потерь стал слишком велик. Отсюда следует, что человечество сумеет сохранить себя, лишь только осознанными созидательными усилиями поддерживая мирные отношения между народами, обеспечивая развитие, отвечающее общим закономерностям исторического процесса.

 

Нина Багдасарова, Марина Глушкова

[427]

На обломках устаревших категорий: анализ политической теории через призму практики национального строительства в Кыргызстане

Последние несколько лет Кыргызстан стал ареной развернутых дебатов, посвященных этнической политике. Они начались в конце 2010 г., который был отмечен тяжелым политическим кризисом. В апреле прокатились протестные выступления, приведшие к нелегитимной смене президента и политического режима; в июне 2010 г. на юге страны возникли массовые межэтнические столкновения, в результате которых погибли сотни людей. Реакцией со стороны государства и общества стала разработка сначала двух альтернативных, а затем и третьего (компромиссного) варианта политики в области межэтнических отношений. Эти три документа, наряду с Концепцией этнического развития 2004 г., которая является единственным до 2011 г. прецедентом в официальных попытках оформления этой политики, будут выступать в качестве основного объекта данного исследования.

Методологический национализм и подходы к анализу

«Методологический национализм» – это система взглядов, которые базируются, в первую очередь, на представлении о национальном государстве как некотором «естественном» способе политического устройства. В последнее время исторический анализ появления современной модели национального государства, с одной стороны, и дискурс о глобализации и изменении его роли – с другой, делают критику «методологического национализма» все более популярной. С точки зрения Андреаса Виммера и Нины Глик Шиллер, методологический национализм предполагает несколько «логических» ловушек, которых очень сложно избежать, размышляя над процессами государственного и национального строительства, а в нашем случае и над оформлением отношений между разными этническими группами внутри одной нации. Одна из этих ловушек обусловлена преуменьшением «роли национализма в построении современного государства путем аналитического отделения подъема национализма от современного государства и демократии. Таким путем, национальное конструирование процесса строительства современного государства и демократизации было практически невидимым. Государство и нация рассматривались как два отдельных объекта исследования. Многие ученые изучали нацию как основную область идентичности. Нация рассматривается как группа людей, имеющих общее происхождение и историю… Напротив, “государство”, в большинстве случаев, понимается как независимая система правления, существующая на определенной территории. В политологии это привело к созданию теории, рассматривающей государство как нейтральную территорию для различных групп, с собственными интересами – исключая, таким образом, из картины тот факт, что современное государство, само по себе, вошло в симбиозные отношения с политическим проектом национализма».

Другой ловушкой была «территориализация» анализа, т. е. выбор в качестве основного объекта некоторой единицы, заключенной в определенные границы, как правило совпадающие с государственными. В результате, по образному выражению Э. Гидденса, «сеть социальной жизни была сплетена внутри контейнера, называемого национальным обществом», а «все, что выходит за его пределы, аналитически отсекается… Общество контейнера захватывает культуру, политику, экономику и ограниченную группу людей. В структурировании единого общественного устройства основные теоретические дискуссии разворачивались вокруг относительной ценности каждого из этих измерений (последователи Парсонса выступали за культуру, тогда как марксисты благоволили к экономике) – и в выявлении, насколько общество определяет поведение индивидов или, наоборот, социальные структуры возникают из действий отдельных личностей. Практически никакого внимания не было уделено вопросу, почему эти границы общества контейнера прочерчены определенным образом и каковы последствия методологического ограничения аналитического горизонта – таким образом, взаимосвязи и процессы, имеющие место за пределами границы, были удалены из поля зрения».

На этой метафоре контейнера, которая во многом определяет саму суть методологического национализма, стоит остановиться подробнее.

Очевидно, понятие «суверенитета», на которое ориентировались вновь возникшие в 1991 г. на месте бывших советских республик государства, существовало в рамках «методологического национализма» и было напрямую связано с реализацией «контейнерной метафоры». Идея суверенитета, взятая всеми странами за основу на рубеже 1980-х и 1990-х, была проста. Некий «народ», заключенный в границах случившегося на тот момент по факту «контейнера», произвел акт «самоопределения» и передал полномочия управления собой определенному государству, которое обязалось защищать его интересы. Другое дело, что содержимое в каждом из «контейнеров» оказалось настолько неоднородным, что выделить в качестве приоритета тот или иной «национальный» (в смысле «общенародный») интерес было достаточно сложно, также как сложно оказалось и удержать баланс интересов в тех случаях, когда приоритетов было выделено несколько.

Нам представляется важным обратить внимание на то, что вновь созданное на обломках СССР государство-нация, запертое внутри государственных границ, не является конечной метафорой «контейнеризации» общности людей, оказавшихся жителями данной территории. Главная гипотеза, подтверждению которой будет посвящена последующая аргументация, сводится к тому, что «контейнерное» представление распространялось и на те этнические и языковые общности, которые уществовали на этой замкнутой территории. Если вспомнить логику, в которой происходило возникновение новых государств на территории бывшего СССР, которая по меткому выражению того времени получила название «парад суверенитетов», станет очевидно, что во многих отношениях эти более «мелкие контейнеры» в рамках «объемлющего контейнера» воспринимались как внутренняя угроза для последнего.

В явном или неявном виде, в сфере осмысления и оформления межэтнических отношений, присутствовала идея о том, что «чужеродные» («не совпадающие по составу») группы-контейнеры должны были быть каким-то образом нейтрализованы: минимизированы, ассимилированы, зафиксированы в подчиненной позиции. В этнической и языковой политике бывших прибалтийских республик эта идея проявилась практически сразу и в совершенно эксплицитной форме, в первую очередь в законах о гражданстве и создании различных статусов «граждан», «неграждан», «лиц с недостаточным знанием государственного языка» и т. п. В Центральной Азии, включая Кыргызстан, эта идея так и не получила воплощения на уровне официальных документов (исключая, правда, законы о государственном языке, которые во всех республиках носят достаточно дискриминационный характер). В то же время имплицитно представление о том, что «неоднородность содержимого внутри контейнера» является серьезной угрозой национальной безопасности, присутствует и в официальной риторике, и в медийных дискурсах, и просто на улицах.

Если проанализировать метафору «мелких контейнеров внутри большого контейнера», то можно представить себе, в каких ситуациях их существование не выглядит угрожающим. Главным условием устранения угрозы выступает «гомогенизация» содержимого. Таким образом, можно описать три основных варианта существующих на сегодня подходов к политике в этнической сфере.

(1) Если потенциально контейнер наполнен не группами, а «индивидами» (что соответствует западной либеральной традиции национально-государственного устройства), то это, очевидно, снижает угрозу. На практике такое представление соответствует идее «гражданской нации», которая базируется на идее прав человека и подразумевает в качестве действующей единицы отдельного гражданина. Для «здорового» и безопасного функционирования государства хорошо, чтобы эти «единицы» были более или менее гомологичными, и именно поэтому за представлением о гражданской нации, в классическом ее варианте, всегда маячит процесс ассимиляции.

(2) Если «мелкие контейнеры» не изолированы сами в себе, а являются проницаемыми/полуоткрытыми, то это может служить созданию условий для циркуляции между содержимым этих контейнеров и «объемлющим» содержимым «большого контейнера». Определенная степень гомогенизации, как минимум достаточная для снятия «ощущения угрозы», при этом достигается. На практике такое представление воплощается в государствах с продуманной политикой мультикультурализма, при которой соблюдается баланс между возможностями для групп сохранять свое культурное и языковое своеобразие и при этом интегрироваться в доминирующую культурную и языковую среду.

(3) Если границы объемлющего контейнера символически совпадают с границами явно обозначенного «этнического большинства», а в нем как некие «чужеродные тела» находятся контейнеры поменьше, то речь идет о метафоре этноцентричного националистического типа государства. Зачастую в подобных странах реализуются политики, при которых отдельные группы наделяются статусами и правами, отличающими их от «основного» населения. Варианты политики, ориентированные на идею групповых прав, включая, например, права этнических меньшинств, в рамках контейнерной метафоры всегда снижают возможности для «гомогенизации» и увеличивают риски изоляции «мелких контейнеров», которые в случае крайней изоляции могут попытаться «вырваться за пределы» объемлющих границ, что, собственно, и отражает самый страшный «ночной кошмар» любого националистического большинства. В то же время это желание «изолировать», как бы вынести «за скобки» все элементы инаковости также связывает националистические фантазии с идеей ассимиляции.

Безусловно, «приведение всех к общему знаменателю» через идею равных гражданских прав – путь, прямо противоположный тому, к которому ведет идея радикального исключения. Но логика, заданная метафорой гомогенного содержимого, присутствует и в том и в другом случае, что часто обуславливает одновременное присутствие этих подходов на политической арене. Как правило, они находятся в диалектической связке и борются, при этом взаимно полагая друг друга. И в процессе этой борьбы отношение к различиям, готовность принимать, а не отвергать Другого становится ключевым фактором противостояния фашизма и либерализма.

Важно отметить, что как раз в логике третьего представления и существуют те политики (как люди, так и документы), которые мечтают о государстве-нации как о «контейнере с совершенным гомогенным содержимым» именно в терминах «отсутствия различий». Парадоксальным образом, эти радикально патриотичные политики (и люди, и документы) стремятся организовать практику государственного управления в формате, который для существования государства является наиболее рискованным. Когда мы сталкиваемся с иррациональностью политики внутри какого-то подхода (включая консервативные и этноцентричные подходы к построению нации-государства), как раз привлечение метафоры и может выступать в качестве инструмента для объяснения кажущегося отсутствия логики. Однако в данном случае логическое противоречие существует внутри самой метафоры и требует поиска дополнительных объяснений.

Хотя Кыргызстан является маленькой страной, которая совсем недавно стала независимой, в его короткой истории в формате концептуальных документов были закреплены все три описанные выше метафоры. На примере развития идей по созданию «этнических политик» в Кыргызстане можно попробовать проследить, как и когда эти метафоры возникают и становятся «работающими».

Кыргызстан-2011: две Концепции как два альтернативных взгляда на нациестроительство

Весной 2011 г. в Кыргызстане возникла нетривиальная политическая коллизия, связанная с возникновением в политическом пространстве двух альтернативных документов, посвященных этнической политике. Один из них был инициирован аппаратом президента и получил название «Концепция этнической политики и консолидации общества “Мекеним-Кыргызстан”». Другой официально назывался «Государственная Концепция национальной политики КР» и был выдвинут депутатом Нарматовой, проект которой был реализован командой экспертов, собранных партией «Ата-Журт». Одновременное появление двух этих текстов носило знаковый характер, так как являлось первой официальной артикуляцией со стороны новой власти своего отношения к ситуации в сфере межэтнических отношений, и шире – в области национально-государственного строительства. Причем две ветви власти (президент и парламент) выразили прямо противоположное отношение к будущему гражданскому проекту. Объединяет оба документа то, что они апеллируют к некоторым основаниям для видения единой нации Кыргызстана, которое обращено к будущему, именно потому, что настоящее положение дел и с той и с другой точки зрения кажется неудовлетворительным.

Лоббирование двух документов на уровне парламента и других структур привело к попыткам привести оба документа к общему знаменателю и создать третий, объединяющий обе концепции. Только к концу 2013 г. этот заключительный вариант концепции был опубликован под эгидой администрации президента и после одобрения на заседании Совета безопасности, получив официальный статус, подкреплен национальным планом действий по реализации Концепции и бюджетными средствами на его осуществление. В данном документе, в первую очередь, описывается ряд вполне практических и бесспорных в своей необходимости, институциональных изменений в области культуры, образования, местного самоуправления, использования языков и т. д. В этом отношении в нем политика в смысле policy явно превалирует над политикой в смысле politics, и в этом, собственно, и выразился смысл политического компромисса, позволившего объединить два политически несовместимых подхода.

Кыргызстан в перспективе независимой истории: площадка для разработки политик в области нациестроительства

Вся эта двухгодичная коллизия, которая завершилась официальным одобрением компромиссного документа 2013 г., случилась не на «пустом месте», а имеет под собой определенную предысторию, которая существенна для настоящего анализа.

В короткой истории Кыргызстана можно отметить несколько этапов, когда та или иная идеология оказывалась превалирующей. В период «парада суверенитетов» на рубеже 1980 – 1990-х гг. этнонационалистические взгляды были популярны и у населения, и в политической риторике властей. Это время к тому же означено всплеском этнического насилия на юге в 1990 г.

Однако уже в 1993–1994 гг. предпринимаются активные попытки власти для снятия социальной и межэтнической напряженности. Создается первая на территории бывшего СССР Ассамблея народа Кыргызстана, объединяющая различные национально-культурные центры этнических групп, проживающих в республике, русский язык получает официальный статус, закрепленный законодательно и на уровне Конституции. Возникает знаменитая идеологема «Кыргызстан – наш общий дом», очевидно ориентированная на построение гражданской нации. Около 10 лет Кыргызстан представляется «островком демократии», в республике присутствует огромное число бизнес-компаний из всех регионов мира, открываются университеты, продвигающие различные модели и языки обучения (Кыргызско-Российский Славянский университет, Американский, Турецкий, Арабский, два Кыргызско-Узбекских университета в Оше). В 2004 г. на курултае Ассамблеи народа Кыргызстана (АНК), в присутствии и при активной поддержке президента Аскара Акаева принимается Концепция этнического развития, которая будет ниже проанализирована более детально.

После событий 2005 г., когда Аскара Акаева на посту президента сменил Курманбек Бакиев, маятник качнулся в другую сторону. Риторика и обращение власти к населению строились по большей части как обращение к «кыргызскому народу», а не к «народу Кыргызстана». Большая часть официальных выступлений президента и его встреч с правительством и парламентом стали проводиться на кыргызском языке, что раньше было скорее исключением, чем правилом. Вопрос языка вернулся в политическое пространство. В течение 2006–2008 гг. произошло несколько выступлений со стороны узбекского населения с требованиями «официального статуса» для узбекского языка, которые вызвали серьезное напряжение в обществе. И хотя незадолго до выборов Бакиев выступил с программой обновления страны, в которой говорилось о необходимости многоязычия и развития гражданского самосознания, тон и пафос документа не скрывал этноцентрического «однонационального» характера нового курса. В итоге зимой 2010 г. противостояние «бакиевской власти» и «народа» было окрашено не только политическим недовольством, но и мотивами «предательства своего народа», «пренебрежения истинными кыргызскими ценностями», «угнетения свободолюбивых кыргызов». Это противостояние уже в ходе протестов, начавшихся зимой, было как бы присвоено кыргызским населением. Оно завершилось революционными событиями 7 апреля на центральной площади Бишкека, когда погибли 89 человек, причем практически все они были молодыми парнями-кыргызами.

На фоне этой тенденции вопрос, обращенный к представителям не-большинства на следующий день после изгнания с поста Курманбека Бакиева, выглядел для многих вполне естественным: почему вас не было на площади во время революции? Упрек состоял в том, что только кыргызы умирали 7 апреля на площади, а значит, «остальных» не волнует свобода и будущее государства, и только кыргызы по-настоящему заинтересованы в своей родине и могут быть истинными патриотами. Как ответ на эти вопросы, которые все же не артикулировались в медийном пространстве и не были предъявлены официально (насколько в тот момент могла идти речь об официальности), на заборе разгромленного «Белого дома» висели растяжки и плакаты с выражением соболезнования погибшим, практически от всех крупных этнических объединений АНК. Эти плакаты начинались парафразом одних и тех же слов, в различных вариациях: «Дунгане (уйгуры, украинцы и т. д.) Кыргызстана глубоко скорбят в связи с гибелью героев 7 апреля и прилагают все усилия к тому, чтобы текущий кризис завершился».

С этого момента граница была публично предъявлена, и новый дискурс о «межэтнических отношениях», который никогда раньше в Кыргызстане не существовал открыто, стал доминирующим. Основа этого дискурса состоит в одном простом утверждении большинства: Кыргызстан – это наша земля, всем остальным на нее наплевать, они на ней гости, пришлые, временщики. И еще: у НИХ есть СВОЯ родина, эта – НАША.

Когда 19 апреля начались погромы в селе Маевка под Бишкеком, в которых пострадали местные турки, стало понятно, что эти риторические фигуры далеко не безобидны. В данной логике между дискурсом о «гостях» и дискурсом о «врагах» остается только шаг, который может оказаться очень коротким, что и подтвердили июньские события на Юге.

Более того, после июня 2010 г. можно наблюдать постоянную подмену и чередование этих понятий «гостя – врага», которое в полной мере и определило характер одной из Концепций, а именно Государственной концепции национальной политики, подготовленной депутатом Надирой Нарматовой. В свою очередь, Концепция этнической политики и консолидации общества «Мекеним Кыргызстан» также отвечает на этот вызов попыткой предложить альтернативное представление о «Родине» и «народе Кыргызстана» как «гражданской нации».

Как уже отмечалось выше, оба подхода взаимозависимы и одновременное появление двух этих документов представляется вполне закономерным. Как будет показано ниже, в тексте двух концепций хорошо просматриваются «контейнерные метафоры» третьего и двух первых типов. Однако, несмотря на то что к 2011 г. политическое пространство было совершенно четко поделено на две взаимоисключающие половины, в каждом из текстов можно обнаружить и следы другой метафоры – метафоры политического пространства 2004 г., зафиксированной в Концепции этнического развития, – метафоры множественности и взаимопроникновения разного.

Метафора «третьего рода»: идея равенства, при котором кто-то всегда оказывается равнее [436]

Начать анализ представляется целесообразным с концепции, отражающей этнонационалистическую позицию, которая сегодня характерна для значительной части политической элиты Кыргызстана. Сложно утверждать, что эта позиция является доминирующей, однако она, безусловно, концентрирует и собирает вокруг себя огромное количество «плавающих вокруг» дискурсивных фигур и во многом определяетпространство для дискуссии. Полное название документа – Закон «Концепция государственной национальной политики Кыргызской Республики». Словосочетание «национальная политика» используется здесь в традиционном советском смысле, означающем политику в этнической сфере. И хотя сам текст Концепции возникает скорее из «защитного» залога, как превентивная попытка ответить на критику «Запада» по поводу Ошских событий 2010 г., он несет в себе серьезный потенциал самоутверждения и предъявления четких границ кыргызского государства-нации.

Данный документ писался начиная с конца 2010 г., и в публичном пространстве было опубликовано три его хронологически последовательных версии. Как уже было упомянуто – одновременно создавались два альтернативных документа, а последняя версия «национальной политики» готовилась уже в качестве объединенного варианта с либеральной Концепцией «Мекеним Кыргызстан». Именно поэтому присутствие в этой версии «альтернативных» фрагментов становится очень заметно. Серьезно меняются сам тон и стиль документа. Его структура, от версии к версии, менялась мало, но следует отметить, что в итоговом документе был удален первый раздел – Необходимость принятия закона «Концепции государственной национальной политики». Кроме того, во вторую и третью версии были включены два довольно сильно отличающихся варианта нового раздела – Основные понятия и термины, используемые в Концепции. В итоговом документе структура выглядела следующим образом:

I Общие положения

II Принципы национальной политики

III Цель и задачи Концепции

1. В государственно-правовой политике

2. В социально-экономической политике

3. В языковой политике

4. В политике, образовании и науки

5. В сфере культуры и воспитания молодежи

6. В сфере средств массовой информации

IV Реализация Концепции

V Основные понятия и термины, используемые в Концепции

Самая первая версия документа начиналась следующим абзацем:

Процессы, происходящие в современном Кыргызстане, конкретно высветили риски и угрозы, с которыми столкнулось государство, и его возможности на их реагирование. Июньские события 2010 года на юге страны, а также конфликты на межнациональной почве в Чуйской долине показали причины возникновения напряжения в этой тонкой и деликатной сфере человеческих отношений и упущения в национальной политике. Свое крайне негативное влияние они оказали на сохранении государственности, суверенитета, территориальной целостности и в целом на развитие Кыргызской Республики.

Такое начало сразу же создает алармический фон для всего последующего текста. В последней версии начало документа производится из несколько более спокойного залога:

Независимая суверенная Кыргызская Республика имеет свои глубокие исторические корни. Кыргызский народ в своей тысячелетней богатой истории пережил различные этапы становления и развития государственности. Этноним «кыргыз» впервые встречается в письменных источниках начиная с 3 в. до н. э. В IX в. кыргызами был создан «великий Кыргызский каганат». Перипетии судьбы позволили кыргызам в начале ХХ в. воссоздать свое государство: Кара-Кыргызскую Автономную область (1924 г.), Кыргызскую Автономную Республику (1926 г.), Кыргызскую Советскую Социалистическую Республику (1936 г.).

Провозглашение независимой Кыргызской Республики в 1991 г. стало подлинным возрождением суверенной государственности народа. Период, прошедший со времени провозглашения Кыргызской Республики как суверенного государства, высветил новые вызовы в государственном строительстве и межэтнических отношениях. К сожалению, эти проблемы наиболее сильно проявились в нашей стране в 2010 году в ряде конфликтов на межэтнической почве. В условиях острой политической борьбы, обусловленных многочисленными нарушениями прав человека, комплексом социально-экономических проблем, межрегиональные и межэтнические противоречия были использованы для провоцирования трагических событий на юге Кыргызстана. Свое крайне негативное влияние они оказали на фактор сохранения государственности, суверенитета, территориальной целостности и на развитие страны в целом.

Очевидно, что даже в более сдержанном варианте обоснования документ воспринимается как ответ на угрозу. Более того, акцент на «суверенности кыргызского народа» на самом деле скорее усиливает «защитный» характер текста. В этой логике неизбежно возникают вопросы о том, кто, кому и каким образом угрожает?

Описание этой угрозы можно проследить на истории изменения одного абзаца, который в трех версиях текста был включен в раздел Общие положения. В двух первых вариантах текста он выделялся авторами жирным шрифтом и, очевидно, рассматривался как ключевой. Данный фрагмент (включая все редакторские правки, которые он претерпел) является в буквальном смысле симптоматическим.

В первоначальной версии этот абзац выглядит следующим образом:

Базовым элементом национальной политики является – целенаправленное развитие кыргызского этноса как интегрирующего и консолидирующего ядра кыргызского общества. Реальное оздоровление этнополитической ситуации в стране и психологического самочувствия кыргызов может быть обеспечено не за счет создания неких институциональных условий для защиты большинства от меньшинств , а на пути формирования у кыргызов представлений об их действительной роли в деле национальной интеграции общества. Благополучие, стабильность, мир и согласие в стране в значительной мере зависит от взаимоотношений и сотрудничества титульной нации с этническими группами, с которыми кыргызы составляют народ Кыргызстана (курсив мой. – Н.Б. ) [437] .

Во втором варианте Концепции этот абзац уже звучит иначе (по-прежнему выделен жирным):

Базовым элементом национальной политики является целенаправленное развитие кыргызской нации как интегрирующего и консолидирующего ядра кыргызского общества. Реальное оздоровление этнополитической ситуации в стране и моральная ответственность кыргызов обеспечивается не за счет создания неких институциональных условий для защиты меньшинства большинством . Оно обеспечивается путем формирования у кыргызов представлений об их действительной роли в деле национальной интеграции общества и у представителей других этносов, являющихся гражданами Кыргызской Республики, чувства патриотизма за свое Отечество. Благополучие, стабильность, мир и согласие в стране в значительной мере зависят от взаимоотношений и взаимосотрудничества титульной нации с этническими группами, с которыми кыргызы составляют народ Кыргызстана [438] (курсив мой. – Н.Б. ).

И, наконец, последний вариант – жирным уже не выделяется и почти теряется в тексте:

Основой национальной политики Кыргызстана является целенаправленное развитие кыргызской нации, как государствообразующей, консолидирующей и интегрирующей кыргызстанское общество.

Реальное оздоровление межэтнической ситуации в стране обеспечивается как за счет создания законодательных и институциональных условий для соблюдения прав граждан, независимо от их этнической принадлежности, так и путем формирования у кыргызов понимания их ответственности в деле консолидации кыргызстанского общества [439] .

Безусловно, в первоначальной версии внимание фиксируется в первую очередь на пассаже, который говорит о создании институциональных условий для защиты большинства от меньшинств, поскольку эта фраза находится в явном противоречии с общепринятой риторикой подобных документов. «Защита прав меньшинств» является гораздо более распространенным клише в таких случаях, и в исправленной версии это выражение к нему уже гораздо ближе (создания неких институциональных условий для защиты меньшинства большинством). Можно было бы интерпретировать эту терминологическую инверсию просто психоаналитически, как закравшуюся в текст оговорку, если бы не изменения, которые произошли в тексте вокруг этого оборота.

В первом случае «защита большинства от меньшинств» связывается с реальным оздоровлением этнополитической ситуации в стране и психологическим самочувствием кыргызов, во втором «защита меньшинства большинством» – с реальным оздоровлением этнополитической ситуации в стране и моральной ответственностью кыргызов. Можно говорить о том, что редактирование было связано не просто с устранением «неудобного» выражения, а с пересмотром всего смысла тех институциональных условий, которые НЕ подходят для оздоровления обстановки. Если в первом случае «большинство» явно является объектом защиты «от меньшинств», то во втором оно уже, наоборот, выступает в роли «защитника» меньшинств, хотя от кого их надо защищать, остается совершенно неясно. В окончательной версии мотив «защиты» вообще исчезает из текста и вместо него возникает «соблюдение прав граждан». Кроме того, создание «институциональных условий» для него уже не противостоит «формированию у кыргызов понимания их ответственности в деле консолидации кыргызстанского общества», а выступает наряду с этой ответственностью еще одним фактором «оздоровления межэтнической ситуации».

Можно представить, что контейнерная метафора принимает следующую форму: внутри объемлющего контейнера («государство») находится еще один крупный контейнер («кыргызы»), практически совпадающий с объемлющим по объему и границам, но при этом какимто образом он пребывает во враждебном окружении. Этот большой контейнер способен за счет некой самотрансформации («принятия на себя определенной роли и ответственности») создать такую конфигурацию отношений с этим опасным окружением, которое сделает его безопасным. Во всех трех случаях ситуация, в которой находится этот контейнер, завязана на «формирования у кыргызов представлений об их действительной роли в деле национальной интеграции общества».

Трагедия данной интерпретации «контейнера в контейнере» состоит в том, что нигде по ходу текста так и не возникает описания того, в чем же состоит эта роль кыргызов в интеграции. Политика, которая может быть основана на подобной Концепции, всегда будет нацелена на воспроизводство и производство все новых и новых угроз, поскольку в ней не показаны механизмы, позволяющие «контейнерам внутри контейнера» войти в коммуникацию и «интегрироваться» в единое целое. При этом все имеющиеся контейнеры не изолированы друга от друга, т. е. если они не вступают в коммуникацию и не синхронизируют (или гармонизируют) свои движения, они обречены на бесконечные столкновения, их взаимодействие действительно выглядит угрожающим.

Собственно, внутреннее противоречие содержится в структуре самой метафоры: если этническое большинство (в данном случае кыргызы) является «государствообразующей нацией», то оно рано или поздно утрачивает все свои этнические характеристики, и границы «этнокультурного контейнера» данной группы неизбежно расширяются до границ собственно объемлющего контейнера, так что его содержимое становится все более и более нейтральным и деиндивидуализированным. Однако сегодня все, что связано с кыргызской культурой и языком (и именно в этнических аспектах их использования), имеет настолько высокую значимость для националистически ориентированных представителей данной группы, что о процессе «отказа» от своего «собственного» культурного контейнера при разработке политики не может быть и речи. При этом в современную эпоху ни для какого государства уже невозможно и проведение политики «тотальной ассимиляции» в рамках определенной этнокультурной матрицы. В этой ситуации противоречие между несовпадением границ «объемлющего» контейнера и контейнера «этнического большинства» становится системным. Невозможность определять «внутреннюю среду» объемлющего контейнера создает ощущение враждебного окружения и воспроизводит постоянное напряжение внутри всех контейнеров одновременно.

Объединение метафор 1 и 2: субстанция гражданской нации как «равные», хоть и «неровные» атомы

Как уже было упомянуто, параллельно писались два документа, которые их авторам представлялись несовместимыми идеологически. Второй документ «Мекеним Кыргызстан»: Концепция этнической политики и консолидации общества Кыргызской Республики, очевидно, имел антинационалистическую направленность и в нем отсылки к метафоре третьего типа, естественно, отсутствуют. Документ и властью, и самой командой экпертов, которая его писала, рассматривался как декларация построения гражданской нации в стране. Между тем явного предпочтения метафоры-1 в тексте нет, риторические фигуры, касающиеся «гражданского единства», постоянно соседствуют с подчеркиванием этнокультурного многообразия страны, т. е. метафора-1 постоянно сопровождается метафорой-2. И это становится заметно уже на уровне оглавления:

Введение

I Опыт государственного управления по формированию общенационального единства и межэтнических отношений

II Принципы реализации этнической политики и консолидации общества

III Цели и основные задачи этнической политики и консолидации общества

IV Языковая политика как фактор консолидации общества

Повышение интегрирующей роли государственного и официального языков

Гарантии и условия поддержки языков этнических групп

V Образование в целях развития и мира

Отражение многообразия в системе образования

Формирование многоязычного гражданина

VI Средства массовой информации и культура

Роль культуры и СМИ в формировании общегражданской идентичности

Популяризация кыргызской культуры и культур других этнических сообществ

Расширение возможностей СМИ для продвижения идеи межэтнической консолидации общества

VII Эффективное участие граждан в политической, экономической и общественной жизни

Политические участие

Эффективное участие в экономической жизни

Участие в общественной жизни

Обеспечение справедливости, верховенства права и безопасности

VIII Управление межэтническими отношениями на уровне местных сообществ

IX Реализация концепции

Глоссарий терминов и понятий, используемых в концепции [441]

Внутри текста присутствие двух метафор уже становится своего рода рефреном. Например, во Введении первые абзацы выглядят следующим образом:

Необходимость разработки Концепции и Плана действий обусловлена следующими факторами:

Кыргызская Республика – молодое независимое государство, стремящееся к достижению гражданского единства и укреплению государственности. Консолидация усилий всех граждан страны является потенциалом для ее развития.

На территории Кыргызской Республики проживают десятки этнических групп, имеющих свою историю, язык и культурные особенности. Признание ценности многообразия подразумевает удовлетворение этнокультурных потребностей всех этнических сообществ и их гармоничное взаимодействие [442] .

В разделе II, где перечисляются принципы Концепции, два принципа из трех (Принцип социальной сплоченности и Принцип сохранения самобытности этносов и развития культурного многообразия) снова воспроизводят эту же структуру аргументации:

II. Принципы реализации этнической политики и консолидации общества

Принцип равенства и недискриминации означает, что все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Никто не должен быть ущемлен в правах на основании принадлежности к определенной расовой, религиозной, этнокультурной, языковой, гендерной или возрастной группе. Данный принцип предполагает соблюдение равных прав и создание возможностей, при которых каждый гражданин Кыргызской Республики может на практике пользоваться своими гражданскими, политическими, экономическими, социальными и культурными правами.

Принцип социальной сплоченности направлен на укрепление гражданского единства и принятие общих, выработанных веками ценностей и идеалов, которые объединяют всех граждан независимо от их этнического происхождения. Консолидация народа Кыргызстана основывается на общей истории и равной ответственности граждан за страну и ее будущее.

Принцип сохранения самобытности этносов и развития культурного многообразия подразумевает создание условий для удовлетворения этнокультурных потребностей людей разных национальностей и развития межкультурного диалога. Общее культурное наследие народа Кыргызстана является ценностью общества и достоянием страны [443] .

В следующем разделе оба послания о гражданском единстве и этническом многообразии уже интегрированы в одну фразу:

Целью Концепции является консолидация общества на основе общегражданской идентичности, совместной ответственности граждан Кыргызстана за сохранение единства и культурного многообразия страны [444] .

В разделе «Языковая политика как фактор консолидации общества» всего два подраздела, один из которых посвящен государственному и официальным языкам, а другой – языкам этнических групп. Примеры подобного рода можно продолжать, используя практически каждый раздел документа.

Для настоящего анализа важно обратить внимание на тот факт, что, несмотря на декларативное объявление приоритета «общегражданской идентичности», его продвижение в тексте постоянно сопровождается отсылками к этническому многообразию. Следует помнить, что в конце 2010 – начале 2011 г. Кыргызстан существовал в ситуации острой политической конфронтации, причем националистический дискурс (почти фашистский на тот момент) был в публичном пространстве доминирующим.

Если вновь обратиться к предложенным метафорам как к инструменту анализа, то можно предположить, что в этой ситуации использование только метафоры-1, описывающей «гражданскую нацию», могло быть прочитано как некий призыв к ассимиляции, основанной на совершенно абстрактных принципах «недискриминации», индивидуальных «прав» и «свобод», которые вдобавок имеют очевидное «западное» происхождение. Эта идея была бы неприемлема как для националистов, так и для представителей так называемых «меньшинств». Причем как для первых, так и для вторых оказалось бы неприемлемым своеобразное выхолащивание «этнической» составляющей, характерное для антинационалистического дискурса. Националисты очень серьезно относятся ко всем отсылкам, связанным с кыргызской культурой и языком. А со стороны меньшинств призыв к гражданскому единству, предъявленный в чистом виде, мог быть прочитан как попытка ассимилировать жителей страны в рамках «кыргызской» этнокультурной и языковой общности.

Таким образом, метафора-1 была дополнена метафорой-2, лежащей в основе политики мультикультурализма. При этом если метафора-1 подразумевает некую общность «индивидов», то метафора-2, очевидно, ориентирована на существование групп и описывает контейнеры «коллективные».

В итоге Концепция этнической политики и консолидации общества Кыргызской Республики включает в себя оба элемента, имеющие критическое значение и для этнонационалистической метафоры-3: с одной стороны, она ориентирована на единство, с другой – подчеркивает важность наличия этнических общностей и того, как они относятся друг к другу и воспринимают друг друга.

Однако каждый из этих элементов действительно противоположен по своему содержанию тому, как они представлены в Концепции государственной национальной политики . Единство в данном случае является не исключающим, как в метафоре-3, а включающим. И этнические сообщества за счет этого кажутся в значительно меньшей степени изолированными друг от друга сосудами, размещенными в общем контейнерном пространстве. Как уже отмечалось выше, для мультикультурной метафоры-2 характерен образ таких мелких контейнеров, которые не герметичны и допускают циркулирующий обмен своего содержимого с «окружающей средой». Эта среда соответствует некоему относительно универсальному варианту «доминирующей культуры», которая, как правило, давным-давно перестала восприниматься как «этническая».

Можно представить себе, что в Канаде или Австралии такой «средовой культурой» является культура условно-европейская, пусть даже в каком-то смысле явно англосаксонски ориентированная. В настоящее время она имеет характер нейтрально-нормативной культурной матрицы и отнюдь не является набором «английских традиций и обычаев». В Кыргызстане такой тип средовой культуры также присутствует – это вариант современного социального габитуса, ориентированного на тот же условный «европейский модерн». Отчасти он связан с наследием советской (в определенном смысле даже и русской) культуры, которая как раз и выполняла функцию модернизационной трансформации. Но, кроме того, это еще и легко узнаваемый и вполне универсальный культурный код урбанистического космополитизма, слегка (как, впрочем, и везде в мире) окрашенный местным колоритом. В этом отношении «этническая» составляющая в этой доминантной культурной среде как раз и возникает за счет обмена информацией с «проницаемыми» мелкими контейнерами – носителями языков и традиций, отличных от этой среды.

Это тождество и одновременно противоположность двух базовых элементов (единства и наличия групп), проанализированные выше, делает их действительно «альтернативными» подходами к пониманию политики в сфере национального строительства. Они взаимно исключают и взаимно полагают друг друга и определяют необходимость одной-единственной стратегии выбора – страной должен быть выбран только один из этих подходов, третьего – не дано! Все попытки объединить эти документы приводили к тому, что слегка перемешанные фрагменты текстов были совершенно четко вписаны в рамки либо «этнонационалистического», либо «гражданско-мультикультурного» видения политики.

Концепция этнического развития 2004 г.: «Назад в будущее» или смена метафоры

Выше уже отмечалось, что в каждой из конкурирующих Концепций проступают контуры другого документа. Этот документ назывался «Основы этнического развития» и был первым официальным документом Кыргызстана в области этнической политики, одобренным на 4-м Курултае народа Кыргызской Республики. Следы влияния Концепции 2004 г. можно проследить по тому, что в тексте каждой из концепций, написанных после 2010 г., выражение «этническое развитие» встречается по нескольку раз и используется по умолчанию, как не требующее дополнительных объяснений и интерпретаций. Между тем это словосочетание существует практически только на территории Кыргызстана, так как оно было придумано для обозначения нового концептуального подхода к политике в сфере национального строительства и межэтнических отношений в 2001 г. Скорее всего, это выражение не оказало существенного влияния на концептуальное понимание проблемы, но за прошедшие годы оно прочно закрепилось в публичной риторике, связанной с этническими вопросами.

«Основы этнического развития» являются документом, который впервые в истории страны открыто декларировал определенную позицию власти и общества в этнической сфере. В то время казалось, что его идеология близка к довольно радикальным версиям мультикультурализма, и предполагалось, что при содействии Ассамблеи народа Кыргызстана политика власти будет развиваться в данном направлении. Тем не менее, как будет показано ниже, авторы данной Концепции намеренно вводили в обиход новое понятие «этническое развитие», как раз имея в виду важность преодоления тех ограничений, которые они видели в мультикультурализме.

Этот документ значительно короче двух последующих вариантов политики, но он и не претендовал на полноту и назывался «основами политики». Его структура предельно проста:

Преамбула

Описание ситуации

Основные положения этнического развития

Заключение [448]

В Преамбуле речь идет о том, почему Концепция была создана:

Предназначение Концепции этнического развития (КЭР) заключается в том, чтобы:

● на основе существующего мирового и отечественного опыта организации межэтнических отношений и национального строительства, с учетом современной ситуации в Кыргызстане сформировать основания нового мировоззренческого и деятельностного походов к развитию полиэтнического общества Кыргызстана;

● обеспечить шаги дальнейшего развития этнической сферы Кыргызской Республики путем создания основы для будущих стратегических документов – законодательных актов, проектов, стратегий и программ широкого общественного назначения, призванных решать задачи развития и регулирования межэтнических отношений, поддержки этнического и культурного разнообразия в стране, активизации интеграционных процессов, национального единения, обеспечения конституционных прав человека и гражданина в республике [449] .

Как видно из этого фрагмента, идеология документа действительно близка к той, что была проанализирована относительно Концепции этнической политики и консолидации общества Кыргызской Республики, и перекликается с подходами, связанными и с построением гражданской нации, и с политикой мультикультурализма. Тем не менее уже с первых абзацев видны и существенные различия. И из самой Преамбулы, и из раздела Описание ситуации становится понятно, что Концепция создавалась не в ответ на угрозы или в отчаянном стремлении вернуть единство расколовшемуся по этническому признаку населению. Достаточно привести следующие фрагменты из этих разделов:

В Кыргызстане политика в этнической сфере сконцентрирована в идеях «Кыргызстан – наш общий дом» и «Кыргызстан – страна прав человека». Демократический выбор страны, способствуя диалогу государства и общества, обеспечивает воплощение этих идей в реальность с учетом интересов всех заинтересованных сторон, позволяет расширять рамки и направления развития и решать задачи общенационального масштаба, помогает осознать ответственность за существующее положение дел каждому члену общества [450] .

Концепция учитывает необходимость обеспечения единства и целостности Кыргызстана в новых исторических условиях развития государственности; согласования государственных и общенародных интересов; налаживания межэтнических связей, партнерства и сотрудничества; сохранения и развития многообразия языков и культур полиэтнического общества КР. Она определяет смену подхода к развитию этнической сферы Кыргызстана как единого целого и этим способствует всестороннему развитию каждой из этнических групп. Вместе с тем, КЭР КР формирует и предоставляет возможность по-новому и адекватно времени сформировать приоритеты и характер современной этнической политики в КР, которая сегодня в большей степени представляет собой систему мер и действий, связанных с реагированием на текущую ситуацию, чем комплекс действий программно-стратегического содержания [451] .

Кыргызская Республика – государство, в котором проживают представители 154-х этносов, являющихся носителями неповторимых культурных особенностей. Все они разделяют историческую судьбу Кыргызстана, играют важную роль в формировании современной кыргызской государственности и в определении будущего страны.

В стране нет выраженных национальных противостояний и конфликтов, для доминирующей общественной идеологии не характерны проявления воинствующего шовинизма, национализма и дискриминации по этническому признаку [452] .

В приведенных фрагментах обращает на себя внимание не только тон и стиль документа, в котором алармические нотки просто отсутствуют. В нем есть отсылка к еще одной метафоре, которая содержится в лозунге «Кыргызстан – наш общий дом», пожалуй, единственном публичном высказывании, которое в первые годы независимости претендовало на роль своеобразной «национальной идеологии».

Для настоящего анализа сравнение метафор «контейнера» и «дома» существенно. С одной стороны, дом – это метафора ограниченного стенами и крышей пространства и в этом смысле между ними есть сходство; можно говорить о том, что дом является одним из вариантов контейнерной метафоры. С другой – в метафоре дома очень сложно представить появление других ограниченных пространств, разве что начать оперировать понятиями «комнат» и «этажей», к чему содержание высказывания, очевидно, не располагает. Отношение к стране как к общему дому, напротив, отсылает к образу чего-то общего, разделяемого, совместного. К образу чего-то такого, что требует ухода и заботы тех, кто в этом общем пространстве находится. А кроме того дом предполагает наличие определенной атмосферы, включающей всех в систему отношений, характерную для близких людей – родственников или соседей.

Рассматривая следующий раздел КЭР, можно заметить, что эта концепция писалась в рамках видения еще одного представления о жизни в общем доме и заботе о нем. Это представление закреплено в популярной русской поговорке, посвященной людям, особенно заинтересованным в близких: «Все в дом». Этнические группы, как жители дома (а не безличные пространства внутри дома, какими являются «контейнеры в контейнере»!), выступают в роли тех, кто находит и преумножает ресурсы, стараясь разделить их со всеми, кто в доме живет.

В момент, когда писалась КЭР, партнерство граждан страны с «этническими родинами» было довольно заметным источником развития. В сфере образования финансы и учебные материалы поступали из разных мест для разных целей – начиная от помощи в открытии языковых классов и курсов и заканчивая основанием новых факультетов и даже университетов. Многие члены АНК (объединения корейцев, украинцев, немцев, турок, евреев и т. д.) были активно вовлечены в данную работу. Благодаря этим же связям в страну поступали инвестиции и развивался бизнес. Эта активность была специально отмечена в КЭР:

Внешнеполитический курс Кыргызстана, направленный на укрепление сотрудничества со многими странами, в том числе и с историческими родинами тех народов, представители которых проживают на территории республики, позволяет привлекать дополнительные ресурсы для развития как отдельных этнических групп, так и страны в целом [453] .

Однако идея работы с ресурсами не ограничивалась только попытками их привлечения извне. Вся базовая идеология КЭР, собственно, состояла в том, что социальный и культурный капитал, который содержится в опыте совместного проживания людей внутри сообществ, может стать новым источником и двигателем развития, если его использовать в рамках организации межэтнического взаимодействия. Эта идеология и ее основания были представлены в последнем разделе КЭР Основные положения:

…новые задачи развития, стоящие сегодня перед Кыргызской Республикой в целом и по отношению к этнической сфере – в частности, требуют расширения, уточнения и дополнения, а также выработку новых конструктивных и адекватных времени оснований для обеспечения процессов этнического развития в их позитивном русле.

В этой связи таковыми в рамках Концепции выделяются следующие положения [454] :

● Равноправное положение и равная значимость всех этнических групп

● Гармоничное сочетание гражданской и этнокультурной идентичности

● Определяющая роль кыргызского этноса в построении толерантных межэтнических отношений

● Равные условия для развития всех этнокультурных групп

● Поддержка этнокультурного разнообразия

● Разделение ответственности и полномочий в сфере этнического развития

● Партнерское взаимодействие и открытый культурный обмен [455] .

Более детальная интерпретация понятия «ресурс», которая продвигается в КЭР, содержится в разделах Равные условия для развития всех этнических групп и Поддержка этнокультурного многообразия, которые стоит привести полностью:

Равные условия для развития всех этнокультурных групп

В правовом поле Кыргызстана сегодня созданы достаточные и необходимые условия для удовлетворения этнокультурных потребностей – существует возможность для создания национально-культурных общественных объединений, открытия классов с обучением на родном и языке и т. д. В то же время эти возможности зачастую не обеспечены программами, механизмами и ресурсами для реализации. Восполнить этот недостаток может активное использование гуманитарных ресурсов развития – образовательных, культурных, языковых, информационных, коммуникативных, организационных и др. Доступ к этим ресурсам зависит не только от политики государства, но и от инициативы самих этнических сообществ.

Поддержка этнокультурного разнообразия

Годы независимости Кыргызстана, его открытость миру, включение в мировые процессы позволило за счет активных миграционных и коммуникационных процессов сформировать и «динамическую» составляющую этнокультурного разнообразия. Такой гуманитарный ресурс развития не может быть не задействован, тем более что именно он является наиболее ликвидным и может быть переведен в материальный, финансовый и др. Это касается и системы образования, и существования многих успешных совместных предприятий и фирм, созданных при поддержке этнической родины или представителей этнической группы из-за рубежа. Разнообразие традиций и различных способов ведения хозяйства создает возможности для развития бизнеса на территории страны и в отсутствии внешней поддержки. Такое разнообразие обеспечивается не просто толерантным отношением друг к другу проживающих рядом этнических групп. Совместное сосуществование разных культур не как чужих, а как своих, принадлежащих всему народу – является одним из важнейших условий этнического развития и формирования на территории страны уникального культурного пространства [456] (курсив мой. – Н.Б. ).

Несмотря на всю схожесть подходов, рассматривая внимательно эти два положения, можно заметить сущностные отличия политики «этнического развития» от политики мультикультурализма. Возвращаясь к анализу метафор, можно снова вспомнить идею о том, что политика мультикультурализма предполагает «проницаемость» мелких контейнеров, но отнюдь не отменяет их. Идея «этнического развития» превращает «проницаемость» в полную открытость и делает понятие контейнера практически не функциональным. Содержимое «мелкого» контейнера открыто в этом случае не просто для ознакомления, но и для освоения и активного присвоения. Это трансформирует содержимое объемлющего контейнера не до состояния «этнически нейтральной» культурной среды, а до состояния среды (если уж довести «химическую метафоризацию» до логического предела) в определенном смысле «агрессивной»: окисляющей, формирующей новые соединения, трансформирующей.

В этом отношении метафоры, связанные с пространством (будь то контейнер или даже дом), становятся для понимания подхода не вполне релевантными. Или же пространство в этих метафорах должно обрести иное качество, так как контейнерная метафора, безусловно, оперирует понятием «пустого» Ньютонова пространства, заполненного объектами. В известной шутке про пространства Ньютона и Эйнштейна говорится, что «если забрать все вещи из Ньютонова пространства, то оно останется, а если из Эйнштейнова, то они заберут его с собой». Пространственная метафора «этнического развития» соотносима скорее с Эйнштейновым пространством. Этническое развитие не подразумевает никакого «вместилища» для различных культур, оно и есть сами эти культуры. Это модель динамического пространства, которое постоянно создается и пересоздается за счет взаимодействия всевозможных частей, которые его составляют.

Методологически данный подход значительно ближе к современным интерпретациям социальной реальности, которая рассматривается как постоянно конструируемый объект. Социальная жизнь непрерывно производится (и воспроизводится) за счет характерных социальных практик. В этом смысле для исследователя сегодня важнее описать, как осуществляется это производство, чем представить некий «образ» реальности, который в некотором смысле оказывается неуловим.

В заключение анализа КЭР КР 2004 г. необходимо остановиться на важнейшем для этого документа пункте, связанном с отношением к так называемому «этническому большинству», поскольку никакая самая радикальная концепция, претендующая на реализацию, не может существовать независимо от той политической ситуации, в которой этот процесс происходит. Вопрос о «титульной» или «государствообразующей» нации является одним из центральных в дискурсе о постсоветских суверенных государствах. В Кыргызстане, как и в большинстве остальных постсоветских стран, политический авторитет национализма всегда был достаточно высок. Даже если эта идеология не совпадала с доминирующей риторикой власти, как это было в Кыргызстане в начале 2000-х, с ее существованием приходилось считаться всем (включая власть), кто работал в поле межэтнических отношений и национального строительства.

В КЭР роль этнического большинства представлена в нескольких положениях. Прежде всего, в положении Равноправное положение и равная значимость всех этнических групп представлена вполне определенная позиция в отношении политической парадигмы «большинство-меньшинство»:

На территории Кыргызстана накоплен многовековой опыт совместного проживания представителей разных этнических групп, образующих общее культурное пространство. В таких условиях не вполне адекватно искусственное деление населения страны на «основное» и «национальные меньшинства», как это принято в некоторых международных документах. Выделение подобных категорий не является сегодня бесспорным ни в теории международных отношений, ни в юридической и политической практике. Данные документы направлены, как правило, на защиту прав граждан, которые могут оказаться уязвимыми с точки зрения положения их культуры и языка. Однако в Кыргызстане проблемы в сфере удовлетворения этнокультурных потребностей, в том числе и в области развития языка, характерны для кыргызов в той же степени, как и для представителей других этносов. С другой стороны, представители многих этнических групп Кыргызстана не ощущают себя «меньшинством», так же как не воспринимаются в качестве «меньшинства» и кыргызским населением [457] .

В данном отрывке интересна логика «выравнивания» позиций различных групп: не только меньшинства разделяют судьбу и проблемы большинства, потому что им довелось жить на одной земле и разделить общую судьбу, но и наоборот. Типично «меньшинские» проблемы оказываются характерны и разделяемы большинством, и именно поэтому их можно и нужно решать сообща и на равных основаниях. Это положение завершается цитатой из речи президента Аскара Акаева: «…Та роль, которую играют этнические группы и сообщества в жизни Кыргызской Республики, делает некорректным и неправильным отношение к ним как к диаспорам каких-то других народов, живущим внутри нашего общества. Этнические сообщества – неотъемлемая и неразделимая часть народа Кыргызстана».

В то же время понятно, что логика выравнивания отнюдь не решает политической проблемы, связанной с наличием этнической группы, которая воспринимается большинством населения как «основная», и той роли, которая у нее существует в обществе. В связи с этим в Концепции появляются два положения – Определяющая роль кыргызского этноса в построении межэтнических отношений и Равные условия для развития всех этнокультурных групп, которые стоит привести целиком.

Определяющая роль кыргызского этноса в построении межэтнических отношений

В настоящее время в республике кыргызский этнос по отношению к другим этническим группам является этносом, представляющим в количественном исчислении и социальное, и этническое большинство. В этой связи кыргызскому этносу предстоит в полной мере не только сохранить, но и развить в качестве образца как уже существующие принципы (толерантность, взаимопонимание и поддержка, межэтническое согласие), так и новые (равенство, социальное партнерство, активное взаимодействие и т. д.), взяв на себя при этом функции «ведущего» этноса в обществе.

Равные условия для развития всех этнокультурных групп

В правовом поле Кыргызстана сегодня созданы достаточные и необходимые условия для удовлетворения этнокультурных потребностей – существует возможность для создания национально-культурных общественных объединений, открытия классов с обучением на родном и языке и т. д. В то же время эти возможности зачастую не обеспечены программами, механизмами и ресурсами для реализации. Восполнить этот недостаток может активное использование гуманитарных ресурсов развития – образовательных, культурных, языковых, информационных, коммуникативных, организационных и др. Доступ к этим ресурсам зависит не только от политики государства, но и от инициативы самих этнических сообществ [459] .

Попытка определить роль «ведущего этноса» и при этом «не потерять лицо» является невыполнимой задачей. В КЭР эта попытка заключалась в том, чтобы отметить «особую» ответственность, которая лежит на большинстве при установлении взаимоотношений с другими группами. В некотором смысле с этим нельзя не согласиться, поскольку модус отношений между этническими сообществами зачастую задается позицией большинства. Первое положение, безусловно, перекликается с теми абзацами, которые подвергались симптоматическому переписыванию в националистической по духу Концепции государственной национальной политики. Интересно, что в какой-то момент авторы этой Концепции также прибегают к этой логике, чтобы выделить кыргызское этническое большинство как «особую» группу, подчеркивая, что особость возникает не за счет привилегий, а как раз напротив, за счет «груза дополнительных забот и обязательств».

Второе положение может считываться как некоторая политическая банальность, но для полноты настоящего анализа необходимо отметить, что в какой-то момент в 2004–2005 гг. в АНК активно обсуждался вопрос о создании кыргызского этнокультурного центра, на равных основаниях с другими членами Ассамблеи. Сам факт возможности подобных дискуссий представляется сегодня очень важным – несколько лет спустя даже воспоминание об этих разговорах стало казаться нереальным.

Если бы этот шаг состоялся, то в стране возникло бы беспрецедентное институциональное закрепление действительно равного положения всех этнических групп. Причем в этом случае не меньшинства «подтягивались» бы до уровня большинства, а как раз наоборот – этническое большинство получило бы статус «обычной» этнической группы. В этом случае у кыргызов исчезла бы необходимость «растягивать» границы своего этнокультурного контейнера до границ объемлющего контейнера и одно из существенных противоречий, присутствующих в метафоре-3, было бы разрешено. Сегодня сложно говорить о том, какие политические последствия мог бы иметь этот шаг, но то, что в определенный момент такое развитие событий было возможно, само по себе заслуживает внимания.

Пространственная метафора в политической теории и практике

Хорошо известно, что между политической теорией и практикой управления существует серьезный зазор. Критика понятий национального государства, суверенитета, нации, этнической группы далеко не сразу отражается на процессе принятия политических решений. С другой стороны, практика освоения и воплощения этих решений на уровне повседневности зачастую ускользает от внимания исследователей. Анализ сложного взаимодействия между разными уровнями политического подразумевает и понимание того, какие метафорические модели стоят за различными интерпретациями социальной реальности. Роль метафоры в формировании определенного образа мира, который в свою очередь определяет поведение людей, является центральной.

В настоящем тексте была предпринята попытка рассмотреть влияние тех метафор, которые лежат в основе трех наиболее популярных типов политики в области управления этнокультурным многообразием на уровне «суверенной нации-государства». Были предложены три метафоры, связанные с различным представлением о внутреннем устройстве нации-государства в контексте этнического и культурного многообразия. Каждая из этих трех метафор базируется на совершенно определенной идее пространства и, согласно известной критике методологического национализма, связана с идеей территориальности, как основы любого государственного, а в нашем случае национально-государственного устройства.

В качестве инструмента для анализа была предложена «контейнерная метафора», подразумевающая наличие пространства, заполненного различными индивидуальными и групповыми агентами, которые в свою очередь тоже могут рассматриваться как емкости с определенным содержимым. Как показал анализ политических документов, созданных в Кыргызстане, использование данного вида метафоры может быть сопряжено с наличием серьезной напряженности или даже конфликта в обществе. Можно предположить, что подобная ситуация актуализирует границы между сообществами и делает актуальными дистанции между ними. Как результат разрешения этой напряженности возникают политики, направленные на организацию взаимодействия «сообществ-контейнеров» между собой внутри объемлющих границ контейнера национального государства.

В то же время в политической ситуации, не предполагающей явного противостояния между различными группами внутри общества, предложения по выработке политики в области национального строительства могут строиться на метафорах иного рода. Если даже и предположить, что эти метафоры имеют пространственный характер, сам образ и концепт пространства в них имеет совершенно иную природу. Поскольку границы и дистанции между сообществами в эти периоды не так значимы, то и пространство в этих случаях приобретает другую плотность, оно не ориентировано на пустоты, скорее ассоциируется с тканью и переплетениями, чем с емкостями и наполнителями. Вполне вероятно, что именно благодаря этому в политических документах возникают идеи о других типах взаимодействия и институциональной организации в условиях этнокультурного многообразия.

Концепция этнического развития, созданная и принятая в Кыргызстане 2004 г., явно отличается от тех более традиционных вариантов этнической политики, которые возникли в стране в 2011 г., спустя семь лет, две революции и одну вспышку массового этнического насилия. За все годы независимости Кыргызстана начало 2000-х оказалось периодом, когда этничность была предельно деполитизирована. В этот момент метафора, определившая видение будущей нации, ассоциировалась не столько с пространством и даже не с тканью, в которой переплетение нитей может ослабевать и создавать зазоры. Идея полностью открытых для взаимодействия культур значительно больше похожа на традиционный кыргызский узор из войлока, в котором шерсть разных цветов как бы вбита в плотную фактуру. Очертания фигур на войлочной поверхности расплывчаты и состоят из огромного числа взаимопереходов – у них нет границ, между ними нет расстояний, если даже и считать войлок тканью, то этот тип ткани, который практически не поддается дегенерации…

Фантазм о «единстве и многообразии», который возникает из метафоры такого рода, является продуктом политического бессознательного, не отягощенного травмами и конфликтами. Как бы наивно и утопично ни выглядели концептуальные построения, порожденные подобным источником, только они и позволяют «заступить» за пределы тех метафорических образов и рациональных категорий, которые постепенно перестают работать и помогать обществу в организации политической реальности.