Не знаю, насколько это будет корректно, но я собираюсь реагировать не только на то, что было представлено в сегодняшней презентации Владимира Автономова, но и на то, что говорилось в его статье [Автономов, 2015]. Мой комментарий будет состоять из двух частей. В первой я попытаюсь дать пару терминологических справок, предложить несколько терминологических уточнений и разъяснений, а во второй попробую уже ответить непосредственно на тот вопрос, который был вынесен в название нашего сегодняшнего круглого стола.

С чем связана необходимость (по крайней мере, в моих глазах) некоторых терминологических уточнений? Дело в том, что в статье Автономова тот круг мыслителей, который он рассматривает, подводится под рубрику «экономического либерализма» или «неолиберализма». Оба обозначения представляются мне не вполне корректными, когда мы говорим об этой группе мыслителей. Выражение «экономический либерализм» неудачно, потому что оно создаёт ложное впечатление, что они занимались только экономикой и их волновала только она. На самом деле это не так. А с «неолиберализмом» дело обстоит еще хуже. Когда жил Бастиа, этого термина просто не существовало; другие мыслители того же круга (например, Хайек) в явном виде отвергали попытки записывать их по ведомству неолиберализма. Существует корректный и широко употребляемый термин, которым можно охарактеризовать всех тех, о ком говорил Автономов, – «классический либерализм». Все эти люди – классические либералы.

Мой первый терминологический комментарий будет касаться происхождения самого понятия «либерализм». Автономов излагает в своей статье каноническую версию, согласно которой этот термин впервые появился в Испании во время наполеоновских войн, когда некая группа испанских интеллектуалов создала политическую партию и внесла в её название слово «либеральная». И уже потом понятие либерализма распространилось по всему миру. Однако новейшие изыскания, которые проделал современный американский исследователь [Клейн, 2014], рисуют иную картину.

В качестве политического термина слово «либеральный» впервые стало использоваться Адамом Смитом, его современником и коллегой Уильямом Робертсоном. Именно в их работах впервые встречаются такие выражения, как «либеральная система», «либеральные принципы», «либеральная политика». И уже от них этот термин сначала проникает в политический лексикон в Великобритании (в частности, начинает использоваться в парламентских дебатах той поры), а позднее попадает в языки других стран мира. Иными словами, это понятие мигрировало из Британии на континент, а не наоборот. Клейн показывает, анализируя чистоту употребления термина «либеральный» в текстах того времени, как после публикации «Богатство народов» происходит прямо-таки скачкообразное увеличение частоты его использования. Так что рождением «либерализма», как и рождением многих других вещей, мы обязаны деятелям шотландского Просвещения.

Перехожу к «неолиберализму». Это слово с очень тёмной и очень запутанной судьбой. Парадокс состоит в том, что ежегодно публикуются сотни статей и книг, клеймящих неолиберализм, но людей, которые называли бы себя неолибералами, в природе не существует. Их физически нет. «Неолиберализм» – это что-то наподобие неуловимого Джо из анекдота, которого никто не видел. И вот что по поводу этой странной асимметрии пишет один современный исследователь: «Самая удивительная характеристика неолиберализма заключается в том, что сегодня практически невозможно найти человека, который обозначал бы себя как “неолиберал”. В старые времена идеологические битвы велись, скажем, между консерваторами и социалистами, коллективистами и индивидуалистами. И хотя никакого согласия между этими враждующими группами быть не могло, по крайней мере, они сошлись бы в том, что действительно являются теми, за кого себя (или их) выдают. Социалиста не оскорбит, если бы консерватор назвал его социалистом, и наоборот. С другой стороны, в сегодняшних спорах о неолиберализме те, кого обвиняют в неолиберальных взглядах, никогда не назовут себя “неолибералами”» [Hartwich, 2009]. В современном словоупотреблении неолиберализм – не нейтральный термин, а бранная кличка.

Но так было не всегда. У этого выражения есть предыстория и есть история. Сначала о предыстории. Более или менее широкое распространение оно получило с легкой руки немецкого социолога и экономиста Александра Рюстова в тридцатые годы прошлого века. Рюстов полагал, что традиционный либерализм себя изжил и хотел заменить его чем-то более новым. Он считал, что государство должно вмешиваться в экономику гораздо активнее, чем допускал классический либерализм, и об этом говорят сами названия его книг: «Крах экономического либерализма», «Между капитализмом и коммунизмом» и т. д.

Слово «неолиберализм» Рюстов пытался предложить в качестве обозначения для начавшего возрождаться в то время либерального движения (напомню, дело происходило в конце тридцатых годов прошлого века). Сегодня мы бы могли охарактеризовать его взгляды как правую социал-демократию. Сам Рюстов входил в группу немецких экономистов, которых позднее стали называть ордолибералами. И в течение определенного времени в Германии слово неолиберализм использовалось в том же ряду, что и термины ордолиберализм или социально-рыночное хозяйство. Но, конечно, в этой конкуренции терминов оно победить не могло. Чем дальше, тем больше выражение неолиберализм оттеснялось на обочину и выходило из широкого употребления, хотя в немецкоязычной литературе оно до сих пор иногда используется академическими исследователями как синоним термина ордолиберализм. Но, в общем, уже к концу шестидесятых годов прошлого века о неолиберализме мало кто вспоминал.

Теперь от предыстории – к истории. А история названия «неолиберализм» переносит нас в Латинскую Америку конца семидесятых-начала восьмидесятых годов прошлого века. Второе рождение этого термина связано с усилиями левых интеллектуалов в Латинской Америке, которым нужно было как-то обозначить экономический курс (абсолютно для них неприемлемый), который стал проводиться в Чили при Пиночете. Они-то и ввели в обиход термин неолиберализм, давая тем самым понять, что это какой-то ненастоящий, незаконнорожденный либерализм. Таким образом, с самого начала неолиберализм был рожден как бранная кличка, и в Латинской Америке он сразу же стал активно использоваться в этом качестве людьми националистических либо левых взглядов (люди либеральных взглядов никогда к нему не прибегали). И уже из Латинской Америки он распространился позднее по всему миру. Причем семантический анализ показывает, что это термин пустой – никакого устойчивого содержания у него нет, разные авторы используют его для обозначения разных явлений [Boas, Gans-Morse, 2010]. Еще раз повторю: из мыслителей, о которых говорил Автономов, никто неолибералом себя не считал.

Теперь я попытаюсь ответить на вопрос, который был вынесен в название нашего круглого стола: на какие свойства человека может опираться либерализм? При этом я пойду несколько странным путём. Понятно, что смысловое ядро либерализма можно определять разными способами, здесь существует множество возможных формулировок. Я буду отталкиваться от некоторых наиболее известных из этих определений, перебрасывая затем от них мостик к тем человеческим качествам, к тем человеческим свойствам, которые могут либо благоприятствовать, либо, наоборот, препятствовать утверждению либеральных идей и ценностей.

Первое такое определение абсолютно классическое, оно гласит, что либерализм – это социальная философия, стремящаяся к минимизации объёма насилия в обществе. Если это так, то чем милитаризированней общество, чем шире разлиты в нем агрессия, воинственность, готовность и склонность к насилию, чем слабее в людях внутренние ограничители на применение насилия, тем меньше шансов, что в подобной общественной атмосфере либеральные идеи и ценности смогут получить поддержку. И наоборот: чем миролюбивее общество, чем успешнее люди подавляют импульсы к агрессии и насилию, тем эти шансы выше. Я бы сказал, что отказ от насилия – главная предпосылка, главное необходимое условие для того, чтобы либеральное устройство общества вообще стало возможно. Многие другие качества тоже важны, но они, на мой взгляд, не являются такими уж жестко необходимыми.

Другое возможное определение либерализма: это социальная философия, стремящаяся к максимизации личного пространства человека – «зоны приватности» (domain of privacy), где каждый может принимать решения, не спрашивая разрешения ни у государства, ни у других институтов, ни у кого-либо из окружающих. В этом смысле чем внутренне независимее люди, чем больше они ценят свою автономию и готовы её защищать, тем лучше перспективы у либеральных инициатив (где бы они ни проявлялись – в экономике, в семейных отношениях, в интеллектуальной сфере). И наоборот: чем психологически зависимее являются члены общества, чем с большей готовностью они склонны подчиняться и подчинять других, чем активнее они навязывают другим свои представления о том, что такое хорошо и что такое плохо, тем неблагоприятнее среда для распространения либеральных представлений и ценностей. Важно, что люди должны не только быть готовы защищать свой domain of privacy, но и жестко ограничивать себя, отказываясь от вторжения в зону приватности других людей. Не-агрессия плюс психологическая независимость – хороший фундамент, на котором в принципе могут произрастать либеральные ценности и установки.

Третье определение, которое лично мне чрезвычайно нравится, принадлежит американскому философу Роберту Нозику. Нозик писал, что либерализм – это мета-утопия, в рамках которой каждый человек может попытаться реализовать свою собственную, личную утопию. С этой точки зрения чем больше в обществе людей с идеалистическими установками (то есть тех, чья жизнь не сводится просто к поддержанию текущего существования), чем больше людей, которые ставят перед собой высокие задачи и цели, тем благоприятнее атмосфера для распространения либеральных идей и ценностей. И наоборот: чем циничнее общество, чем сильней дискредитированы в нем высокие понятия и идеалы, тем меньше шансов у либерализма завоевать сердца людей.

И последняя вещь, о которой я хотел бы сказать со ссылкой на концепцию Хайека о трёх источниках человеческих ценностей, трёх источниках морали в жизни современного человека. Хайек выделяет три пласта моральных установок, моральных ценностей. Первый слой – это ценности и установки, которые были выработаны в течение многих тысячелетий, когда люди жили замкнутыми общинами из нескольких десятков человек, это ценности малого («закрытого») общества (они до сих пор составляют фундамент семейных отношений). Второй слой – это установки и ценности, которые сформировались, когда люди начали жить в обществе, которое Хайек вслед за Смитом называл Great Society, – когда они научились мирно и взаимовыгодно взаимодействовать с чужаками, с незнакомыми им людьми. Это такие ценности, как честность, уважение к собственности, благоразумие, выполнение данных обещаний и т. д. И, наконец^ третий слой – это сознательно избираемые моральные установки; ценности; являющиеся продуктом деятельности нашего разума.

С точки зрения Хайека, парадокс состоит в том, что в современном мире ценности первого и третьего уровней очень часто объединяются в борьбе против ценностей второго ряда: объединяются в их отрицании; в стремлении покончить с ними. Наиболее яркий пример такого рода он усматривал в социализме: с одной стороньц социализм апеллировал к атавистическим инстинктам социальной справедливости; характерным для «закрытого» общества; но, с другой; получал интеллектуальную поддержку от различных новейших рационалистических концепций.

Если посмотреть на обсуждаемую проблему с этой точки зрения, то можно сказать; что чем прочнее усвоены обществом ценности второго порядка; чем более склонны его члены быть честными; выполнять обещания; не посягать на чужое; чем сильнее внутренние ограничители; которые препятствуют им нарушать эти моральные нормы; то есть чем глубже укоренены в нем установки; которые Макклоски называет «буржуазными добродетелями»; тем шире пространство для утверждения либеральных идей и ценностей. И наоборот: чем аморалистичнее в этом смысле общество; чем более нормальным; незазорным; привычным или даже похвальным считаются пренебрежение «буржуазными добродетелями» и их нарушение; тем труднее будут прививаться в нем либеральные принципы.

Таким образом; если подытожить; то можно сказать; что не-агрессия (то есть отказ от использования насилия); психологическая независимость; идеалистические установки; уважение к высоким целям и ценностям; соблюдение «буржуазных» моральных норм – вот все то, что создаёт потенциально благоприятную среду для осуществления либеральных преобразований. И если мы посмотрим под этим углом зрения на современное российское общество; то перед нами предстанет практически полный негатив того описания; которое я представил. Это очень милитаризованное; очень агрессивное; очень склонное к насилию общество; это общество; где широко распространена готовность как подчинять; так и подчиняться; склонность навязывать другим свои представления о том; что такое хорошо и что такое плохо; общество; где в значительной мере дискредитированы любые идеалы и где моральные нормы среднего ряда; о которых я говорил; с легкость нарушаются и преступаются.

Из моих комментариев может возникнуть впечатление; что классические либералы были прекраснодушными мечтателями и идеализировали природу человека. Ничто не может быть дальше от правды; чем подобное предположение. В вопросе о природе человека; в понимании его ограниченности и несовершенств они были предельными реалистами. Так, по словам Хайека, в либерализме человек предстает не как «высокорациональное и непогрешимое; а как достаточно иррациональное и подверженное заблуждениям существо; ошибки которого корректируются в ходе общественного процесса». С точки зрения классических либералов «человек ленив и склонен к праздности, недальновиден и расточителен и только силой обстоятельств его можно заставить вести себя экономно и осмотрительно, дабы приспособить его средства к его же целям» [Хайек, 2001]. Рациональным и кооперативным человек не рождается, а становится благодаря определенным социальным институтам. И собственно в либерализме находит выражение квинтэссенция этих институтов.

Если возможно, я хотел бы сделать ещё пару замечаний. На мой взгляд, два самых спорных момента в сообщении Автономова содержались в самом конце, на последнем слайде его презентации под названием «Гипотеза», где он переходит к обсуждению связи либерализма с реформами в постсоциалистических странах. Во-первых, такой прыжок от классических либералов прошлого к реформам в переходных экономиках может создать ложное впечатление, что эти реформы проводились людьми, которые были поклонниками, сторонниками, продолжателями идей классического либерализма.

Это безусловно не так в девяносто девяти процентов случаев, поскольку интеллектуальное «окормление» реформаторов в этих странах, конечно же, осуществлял мейнстрим экономической науки, а он, мягко говоря, относится к классическому либерализму без особой симпатии. Куда ближе ему «новый», или «социальный», либерализм. Сегодня классический либерализм находится на периферии интеллектуального пространства западных стран; внутри экономической профессии он также пребывает на периферии. Конечно, его неявное, скрытое влияние достаточно существенно, но все равно это не мейнстрим. И в этом смысле Хайек или Мизес не несут интеллектуальной ответственности за то, как проводились реформы в постсоциалистических странах и что в результате из них получилось.

Во-вторых, мне хотелось бы сказать несколько слов о финальной «гипотезе» Автономова. В ней предполагается, что реформаторские элиты в переходных странах были настроены патерналистски, то есть думали не только о себе, но прежде всего о благе общества. В то же время население (рядовые граждане) не ценило свободу и думало только о своём собственном материальном благополучии. Из-за того, что патерналистски настроенные реформаторы не могли опереться на ценность свободы, чуждую основной массе населения, они вынуждены были действовать по отношению к ней обманом и подкупом (я немного утрирую). И эта картинка, это описание предлагается Автономовым в качестве объяснения или, по крайней мере, в качестве одного из факторов, объясняющих, почему реформы в постсоциалистических странах оказались, мягко говоря, полууспешны.

Я могу предложить на выбор две альтернативные картинки, два альтернативных описания, не настаивая на том, что какой-то из этих вариантов является более точным. По крайней мере, эти альтернативные гипотезы, на мой взгляд, не менее правдоподобны. Первая из них сводится к тому, что на самом деле реформаторские элиты в постсоциалистических странах были плотью от плоти своих обществ, они точно также страдали гипертрофированной заботой исключительно о своём собственном благополучии. И многое из того, что произошло в переходных экономиках, объясняется именно этим. Возможно, все дело как раз в том, что реформаторские элиты заботились почти исключительно лишь о своём собственном материальном благополучии, были движимы узкокорыстными интересами, тогда как благо общества было им по большому счету безразлично (иными словами – они были недостаточно идеалистичны).

Другая альтернативная гипотеза (на мой взгляд, не менее вероятная) предполагает, что на самом деле на старте реформ в переходных обществах ценность свободы котировалась очень высоко. Но реальный ход реформ привел к тому, что она была почти полностью вытравлена из общественного сознания. Дело, следовательно, не в том, что ценность свободы была изначально чужда большинству граждан этих стран, а в том, что она в результате практического осуществления реформ была сильнейшим образом дискредитирована. Люди просто-напросто почувствовали себя обманутыми, разочаровавшись в том, во что когда-то верили.

Но тем не менее мне не хотелось бы заканчивать на этой пессимистической ноте. Буквально на последней странице статьи Автономова есть сноска, где говорится о том, что в китайском языке нет слова, которое бы обозначало свободу в нашем понимании, что в нем есть только одно слово, отдаленно напоминающее слово «свобода», и оно выражает ощущение мятежного неподчинения порядку.

Мне хотелось бы заметить, что для России, для русского языка такой «отмазки» нет. В русском языке есть два, казалось бы, близких по значению слова, оба имеющих индоевропейские корни. С одной стороны, существует слово «воля», однокоренное с такими словами, как власть, владение, владычество и т. д. Оно восходит к имени скотьего бога Велеса, темного бога хаоса, бога неупорядоченной стихийной силы. Слово «воля», как и его китайский аналог, несет на себе коннотации мятежного устремления, не знающего границ безудержного своеволия. С другой стороны, существует слово «свобода», также индоевропейского происхождения. В санскрите словами с этим корнем обозначалось организованное, освоенное, обжитое человеком упорядоченное пространство, противостоящее окружающему хаосу (ср. – «слобода»).

И если судить о наличии или отсутствии в обществе определенных ценностей по словарному запасу, характерному для того или иного языка, то тогда получается, что перспективы либерализма в России не так уж и безнадежны…

Список литературы

Автономов В. С. На какие свойства человека может опереться экономический либерализм // Вопросы экономики, 2015.№ 8.с.5–24.

Хайек Ф. Индивидуализм и экономический порядок. М., 2001.

Klein D. The origin of «Liberalism» The Atlantic.http://www.theatlantic.com/ politics/archive/2014/02/ the-origin-of-liberalism/283780/.

Hartwich O. M. Neoliberalism: The Genesis of a Political Swearword.2009.CIS Occasional Paper 114.

Boas T. C., Gans-Morse J. Neoliberalism: From New Liberal Philosophy to Anti– Liberal Slogan // Studies in Comparative International Development.