Какие чувства охватили Шагала, когда он вышел на перрон витебского вокзала июньским днем 1914 г.? Радость от встречи с родным городом? Безусловно. Витебск он видел во сне все годы, проведенные в Париже. По утрам ночные видения отражались на полотнах. А вот наяву? Не разочаровал ли город своей провинциальностью теперь уже почти парижанина? Современные искусствоведы и журналисты, для которых все, что за пределами Москвы, – глубокая провинция, неизменно называют Витебск времен, предшествовавших Первой мировой войне, «маленьким захолустным городком». От штампов, кочующих из публикации в публикацию и из фильма в фильм, избавиться трудно, но достаточно вспомнить, что Витебск был не только губернским городом, но и одним из первых городов в Российской империи, где пустили трамвай. Чтобы нововведение оказалось прибыльным делом, нужны были и расстояния, и соответствующее количество пассажиров. И то и другое в Витебске было. Для крупного торгового и промышленного центра региона требовалось немало рабочих рук, а их владельцам – хлеба и зрелищ. Хлеб в Витебске был. Огромные хлебные склады, которые во время войны и в послевоенные годы разрухи не только не дали погибнуть населению, но и привлекали многих людей искусства. Зрелища в Витебске тоже были. Не так много, как в столицах, но достаточно, чтобы не слыть культурным захолустьем. В городском театре регулярно ставились спектакли столичных антреприз. В кинотеатрах шли премьерные фильмы. Здесь нередко выступали Федор Шаляпин и другие столичные знаменитости. Наконец, в Витебске была своя художественная школа, в которой преподавал выпускник Петербургской академии художеств Юрий (Иегуда, Юдель) Пэн. По иронии судьбы, ученики этого убежденного приверженца реализма в живописи стали яркими представителями модернизма в искусстве (М. Шагал, О. Цадкин, О. Мещанинов, Эль Лисицкий).

А сейчас Марка Шагала ждали встречи с родными, невестой Беллой и ее родителями Розенфельдами – владельцами лучшего в городе ювелирного магазина, которые, несомненно, считали брак сына грузчика и дочери преуспевающих негоциантов мезальянсом. Но ведь их дочь была влюблена в этого молодого человека с сомнительной профессией, да и жених, надо признать, был хорош собой, к тому же со столичным образованием, а теперь уже и с парижскими манерами (знали бы они о нравах «Улья»!). К тому же и Белле был чужд патриархальный образ жизни. Ведь она закончила историко-философский факультет женских курсов Герье в Москве и мечтала стать актрисой. Короче говоря, Розенфельды смирились с неизбежностью, надеясь, что они будут счастливы. Кстати, опасения оказались напрасными. Белла до самой своей смерти оставалась любимой женщиной и музой художника. Однако началась Первая мировая война… Планы Шагала вернуться с молодой женой в Париж рухнули. Путь во Францию был закрыт.

В Париже вслед за началом боевых действий между Германией и Францией 1 августа 1914 г. закрывает свои двери для посетителей «Мулен Руж», пустеют и другие увеселительные заведения. Вопреки календарю, реально XIX век закончился именно в этот день.

У французов вспыхнуло чувство патриотизма. Цель была ясна – борьба с врагом. Для иностранцев ситуация оказалась неоднозначной. Как-то все обратили внимание на то, что немцы, включая писателей, поэтов и художников, вдруг исчезли из Парижа за месяц до начала войны. Многие другие иностранные граждане возвращались на родину, опасаясь вступления германских войск. Оставшиеся должны были зарегистрироваться в полиции и получить специальные документы.

Большинство художников с Монпарнаса были патриотами Франции, как и граждане этой страны. Они все чаще останавливались у расклеенных на столбах объявлений о мобилизации, чтобы узнать адрес сборного пункта. Наступил день, когда все, кто мобилизовался, решили собраться и выпить на прощанье перед уходом на фронт.

«Ротонда», «Дом», другие пристанища творческого люда опустели. За столиками с виноватым видом сидели те, кого забраковала комиссия. А над Браком, Дереном, Леже уже свистела шрапнель, с ними в окопах были Орлан, Сальмон, Карко. Осип Цадкин записался добровольцем на фронт и выносил раненых с поля боя.

Аполлинера война застала в курортном городке Довиль. К тому времени он был настроен антивоенно, но не мог уклоняться от участия в войне, когда его друзья-французы уходили на фронт. К тому же он надеялся, что солдатская форма растопит лед в отношениях с Луизой де Колиньи-Шатийон, дамой высшего света, с которой он познакомился в сентябре 1914 г. в Ницце. И действительно, Лу приехала на свидание к Аполлинеру в артиллерийское училище в Ниме, куда он записался курсантом, но затем вернулась к прежней жизни и, похоже, совсем забыла о поэте. 5 апреля 1915 г. Аполлинер прибыл на фронт в качестве рядового артиллериста. В ноябре того же года он был произведен в подпоручики и служил уже в пехоте. В марте следующего года Аполлинер был тяжело ранен в голову осколком снаряда.

Кикоин, как и многие художники-иностранцы, вставшие на защиту Франции, которую они считали второй родиной, записался в «армию иностранных рабочих». Оказалось, что на фронте действия бойцов этой армии ограничивались рытьем окопов, но вскоре и это оказалось ненужным.

Сутин, как и Кикоин, записался в рабочую бригаду и тоже рыл траншеи, но демобилизовался по состоянию здоровья. Чтобы как-то выжить, он устроился на работу в компанию «Рено», которая во время войны изготовляла снаряды, но поранил палец и ушел с завода, опасаясь, что покалечится и не сможет держать кисть. Он стал разгружать вагоны. Вечерами его иногда видели в «Ротонде». Если у него было несколько су, он шел в дальний зал кафе и устраивался за отдельным столиком, где в полном одиночестве неподвижно сидел часами.

Раненый Аполлинер

Война круто изменила монпарнасскую жизнь. Был объявлен комендантский час, введено нормированное питание. В начале войны кафе были открыты только до 8 вечера, в них запретили продавать абсент. Перестали принимать бумажные деньги, ценились только золото и серебро. Тем временем немцы занимали один город за другим. Сам Париж оказался в опасности. 29 августа 1914 г. он впервые подвергся бомбардировке. В первый раз было применено затемнение.

Сутин переехал в Сите-Фальгьер. Так называли мастерские, построенные Жаном Александром Фальгьером, чья репутация как скульптора была достаточно основательной благодаря полученной премии Рима и солидным заказам. Предполагалось, что в мастерских будут работать его помощники. Среди обитателей Сите-Фальгьер появилось и множество никому не известных художников-иностранцев.

Сутин нашел приют в студии, которую занимал Оскар Мещанинов, приехавший в Париж еще в 1907 г. Здесь же Мещанинов посещал занятия в Национальной школе декоративных искусств, работал помощником у известного скульптора Ж. Бернара, подружился с Пикассо, Риверой, Модильяни и успел получить известность. Бюсты и торсы, выполненные Мещаниновым из мрамора, гранита и бронзы, выставлялись в Национальном обществе изящных искусств, Академии искусств, Обществе французских художников, Осенних салонах и Салонах независимых. Не порывал он связей и с Россией. В 1915–1916 гг. его работы выставлялись в Петрограде на выставках «Мира искусства». Кстати, именно Мещанинов познакомил Сутина с Модильяни.

Долгими осенними и зимними вечерами в Сите-Фальгьер экономили электричество и жили при свечах. Рисовать при таком освещении было невозможно, а вот читать – вполне. Сутину попалась книга покончившего с собой в двадцатитрехлетнем возрасте австрийского философа Отто Вайнингера. Автор проповедовал духовное превосходство мужчины над женщиной и, рассуждая о расовых различиях, утверждал, что еврей не способен на творчество. Нет ничего удивительного в том, что эти теории впечатлили и без того страдавшего от комплекса неполноценности Хаима. В его творчестве, в котором и до этого отсутствовали явные элементы иудаизма, стала преобладать христианская тематика (соборы, падре, молящиеся). Он никогда не подчеркивал, что он еврей, в отличие от Амедео Модильяни, который делал это постоянно, выдавая себя, ко всему прочему, за потомка Спинозы, пока кто-то деликатно не заметил, что великий еврейский философ умер бездетным.

На первый взгляд, трудно сказать, что объединяло этих двух внешне совершенно разных людей. Возможно, Модильяни, эпатажный красавец в черном вельветовом костюме, подпоясанный красным кушаком, чувствовал себя увереннее рядом с убого одетым и жалким на вид Сутиным. Ведь этого любимца женщин мучила самая большая печаль для творческой личности – непризнание. Ничто не помогало – ни свой собственный стиль в скульптуре и живописи, навеянный африканскими масками, ни нарочито разгульный даже на фоне либеральных нравов Монпарнаса образ жизни. Его ню иногда вызывали скандал, в первый же день снимались с экспозиции, но не воспринимались всерьез ни маршанами, ни критиками. В лучшем случае – упоминание фамилии через запятую среди других участников выставки. Возможно, если бы Сутин добился серьезного успеха при жизни нового приятеля, их отношения были бы другими. А пока их объединяла в том числе и горькая участь безвестности.

Амедео Модильяни

Оскар Мещанинов. Портрет работы А. Модильяни. На аукционе Сотбис в 2007 г. в Москве продан за 30,6 млн долларов США

Полвека спустя Кремень вспоминал о том, как однажды вечером он зашел к приятелям в Сите-Фальгьер: «Тогда выбрасывалась вся мебель, поскольку повсюду было полно клопов. Я пришел посмотреть картину, что-то вроде этого. Модильяни и Сутин лежали на полу, у них не было ни электричества, ни газа. Оба со свечами в руках, Модильяни читал Данте, а Сутин – «Маленького парижанина». Оба на полу с сооруженными “водными преградами”. Они разместили емкости с водой вокруг себя, чтобы клопы не могли до них добраться. Но те клопы были умными. Они забирались на потолок и прыгали оттуда, как парашютисты. Был случай, когда однажды клоп забрался Сутину в ухо. Это была трагедия».

Прогнать тоску приятели пытались вином. Инициатором попоек всегда был Модильяни. Иногда приходил денежный перевод от его матушки из Ливорно или удавалось заполучить пару франков за карандашные портреты американских туристов. Платили в основном дамы в возрасте, независимо от того, нравился им результат позирования или нет. Просто художник был чертовски хорош собой. Тогда заказывали бутылку абсента. В менее удачные дни друзья довольствовались дешевым вином. Во хмелю Модильяни был способен на многое – и на пьяный кураж, и на декламирование Данте. «Божественную комедию» он знал наизусть. Сутин же иногда начинал неуклюже пританцовывать, напевая чаще одну и ту же песню на идиш. Сутину деньги доставались тяжелее. Первую картину, написанную еще в Вильно, купил скульптор Инденбаум, который, бывало, и возвращал приобретенные у Сутина картины, если на них появлялся более состоятельный покупатель. Пару картин приобрел Мещанинов. И Кикоин, и Кремень, чем могли, помогали Сутину. Тот же впадал в ярость, если обнаруживал, что Кремень пользовался той же, что и он, натурой, и уничтожал написанные в том месте этюды. Эгоизм Сутина, который с годами стал проявляться все отчетливее, в конце концов приводил к разрыву отношений с некоторыми из друзей. Последним из поводов стала грустная история, связанная с одним портным, который водил дружбу с монпарнасскими художниками, в том числе и с Сутиным, снабжая их время от времени деньгами, бесплатно штопая одежду. Когда же художники финансово окрепли и стали носить брюки без заплат, оставшийся без гроша в кармане портной заболел туберкулезом. Кремень продал одну из своих картин, отдал деньги бедняге и пришел к Сутину с предложением сделать то же самое. Однако Хаим долго уходил от разговора, но под натиском Кременя все-таки пообещал дать ему картину. Портной, уже пребывая в тяжелом состоянии, несколько раз приходил за обещанным, но так ничего и не получил. После этого Кремень надолго прекратил всякие контакты с бывшим приятелем. Но это случится потом, в еще одной жизни Хаима Сутина, которая была уже не за горами. Горы еще предстояло преодолеть, и в этом по-прежнему ему помогали друзья и знакомые.

В 1915 г. Модильяни после нескольких лет увлечения скульптурой вновь занялся рисованием. Карандашными набросками и даже маслом он частенько изображал Сутина. Когда искусствовед Мишель Жорж-Мишель написал для одной из газет статью о Сутине, ему сказали: «Чего ради стоит заниматься этим Сутиным? Это несерьезно. О его работах вряд ли будут знать дальше перекрестка Вавен, как и о картинах Модильяни».

Конечно, они глубоко ошибались в своих предсказаниях, но тогда действительно было не самое лучшее время для искусства. Кафе у перекрестка Вавен опустели. Многие художники по-прежнему были на фронте. Это Модильяни, как и Сутина, Эренбурга, Диего де Ривера, никуда не взяли по состоянию здоровья. Исчезли иностранцы. Фужита – в Лондоне. Там же – Паскен, собирающийся отплыть в Америку на борту «Луизианы».

Ситуация была особенно ужасной для выходцев из Российской империи, которые из-за военных действий не получали денег от родственников, попечителей или правительства, если оно оплачивало их пребывание во Франции. Большинство торговцев, когда-то интересовавшихся их работами, перестали что-либо покупать. Немногие из оставшихся в Париже перекупщиков интересовались чем угодно, но только не экспрессионизмом Парижской школы. Лишь Зборовский остался верен художникам, которых когда-то взял под свою опеку.

Мария за работой

Одной из самых заметных фигур на Монпарнасе в то время была Мария Васильева, которая приехала в Париж в 1907 г., получив от царицы Марии Федоровны стипендию для продолжения занятий искусством. Вначале она посещала частную академию Анри Матисса, а в 1910 г. принимала деятельное участие в создании русской академии для соотечественников, десятками приезжавших в то время в Париж и на первых порах испытывавших проблемы с французским языком. С началом войны, когда о какой-либо стипендии и речи быть не могло, у большинства из них возникла перспектива остаться без средств к существованию. Тогда эта хрупкая, но очень энергичная женщина открыла в квартале Мэн столовую. Дохода от нее практически не было, но для многих столовая стала единственным спасением от голодной смерти. Деньги добывались за счет продажи кукол, которые Мария Васильева мастерила из воска и ярких лоскутьев для бутика известного кутюрье Поля Пуаре. В моду как раз входили мягкие углы, а куклы среди диванных подушек придавали интерьеру особый шик.

Далеко не все могли заплатить за тарелку супа, но его, пусть не очень наваристого, хватало всем. Зато веселья было с избытком. Ведь какая колоритная компания здесь собиралась: весь Монпарнас – Пикассо, Брак, Леже, Модильяни, Цадкин. Разумеется, и Кикоин, и Сутин, и Кремень, и многие другие выходцы из Российской империи приходили сюда. Где-то выли сирены, а здесь читали стихи, слушали музыку, танцевали. Соседи неоднократно сообщали полиции об «этом опасном рассаднике революции» и называли Марию Васильеву не иначе как «еще одна Мата Хари». Ее даже арестовывали, но каждый раз она спокойно протягивала жандармам письмо самого генерала Жоффра, в нем он благодарил ее за радушный прием, который она оказывала доблестным французским воинам.

А на террасах монпарнасских кафе – в основном молодежь, приехавшая из нейтральных стран, которая, не обращая внимания на осуждающие взгляды и даже гневные замечания женщин и стариков, проводивших своих родных на фронт, разглагольствовала о слабости французской армии, проповедовала пацифистские идеи. Масло в огонь подливали экстремисты из России, ратующие за победу Вильгельма II над своим кузеном Николаем II, ненавистным самодержцем. Либиону приходилось временами утихомиривать пораженцев. Полиция вежливо, но настойчиво предлагала, чтобы Лев Давидович Бронштейн (он же Троцкий) отправился играть в шахматы куда-нибудь в другое место.

Зимой 1917 г. полиция все чаще наведывалась в «Ротонду» по причине того, что там арестовали несколько торговцев кокаином. Ситуация на фронте все ухудшалась. После нескольких случаев солдатских бунтов военным запретили посещать это заведение, которое отныне должно закрываться не позднее 10 часов вечера. Либион по-прежнему привечал в кафе каждого, в том числе и русских революционеров. Кафе на время закрыли. Тем не менее неисправимый владелец «Ротонды» по случаю свержения русского царя угощал вином всех посетителей. Его арестовали за контрабандную торговлю американскими сигаретами и отвели в полицейский участок, где выписали огромный штраф и приказали закрыть кафе. На этот раз удар оказался слишком тяжелым. Либион вынужден был продать «Ротонду» и приходил туда уже сам как посетитель. Завсегдатаи его любимого заведения по-прежнему относились к нему с большим уважением и дарили свои картины. Теперь просто так, а не за обед. Годы спустя ловкие маршаны выманивали у него картины Модильяни, Кислинга, Цадкина буквально за гроши.

Один из вечеров в столовой Марии Васильевой. Рисунок Де Фугстедта

Мария Васильева

Роза Кикоин (в девичестве Бунимович)

Дети Кикоиных Клер и Жак

Несмотря на недовольство жены, Зборовский взял Сутина под свое крыло. В 1918 г. в компании с Модильяни и Фужитой он увез его из Парижа в Ниццу, подальше от бомбардировок, которые немцы под конец войны устраивали все чаще.

Кикоин же, вернувшись после демобилизации в Париж, почти сразу женился на землячке Розе Бунимович – революционерке по духу и убеждениям, которая, по мнению ее сына, была еще большей радикалкой, чем ее муж. В 1915 г. у них родилась дочь, ее назвали французским именем Клер. Кстати, Роза со своими детьми со дня их рождения говорила только по-французски. Это, наверное, означало то, что она собиралась остаться здесь на всю жизнь. Молодой папа не задерживался дома и отправлялся делать зарисовки укреплений в Иси-ле-Мулино, а затем в компании Сутина и Модильяни с упоением рисовал пейзажи в съемной комнатенке в Кламаре. Самого видного из них мужчину – конечно же Моди – уполномочивали относить их творения в местную галерею, чтобы за вырученные деньги оплатить жилье и кое-как прокормиться. Иногда посланцу удавалось сбыть картины и не пропить выручку в какой-нибудь таверне.

Заглянув ненадолго в «Улей», Кикоин снова отправлялся в путь. В 1917 г. это были города Сере и Канны, где он и Сутин открыли для себя пейзажи и краски Сезанна.

В 1918 г. юг Франции покорил и Кременя. Сере станет его любимым местом. Он будет неоднократно сюда возвращаться, впоследствии именно здесь построит себе дом и проведет остаток своей долгой жизни.

Фронт так и не дошел до Витебска, но город заполонили беженцы из западной части Российской империи. Появилось множество типажей, которые так и просились на полотно. Марк Шагал не выпускал кисть из рук. В наше время посетители ретроспективных выставок художника единодушно приходят к выводу о том, что именно этот витебский период был самым плодотворным в его творчестве. Ведь тогда им и были созданы такие шедевры, как «Любовники в сером», «Любовники в розовом», «Любовники в зеленом», «Над Витебском», «День рождения», «Еврей в ярко-красном», «Парикмахерская дяди в Лиозно», «Лежащий поэт». Шагал стал известным у себя на родине. В марте 1915 г. он получил приглашение критика Якова Тугендхольда принять участие в выставке «1915 год» в галерее Михайловой в Москве. Вскоре в совместной публикации Я. Тугендхольда и А. Эфроса «Новый талант» будут отмечены фольклорные мотивы в работах художника, пока еще неизвестного в Москве, но уже получившего признание за рубежом.

Брат Беллы Яков, преуспевающий экономист, пристроил его служащим в Военно-промышленный комитет в Петрограде, куда молодожены перебрались вскоре после свадьбы, которая состоялась 15 июля 1915 г. В мае 1916 г. у них родилась дочь Ида.

Именно в Петрограде за Шагалом начинает закрепляться статус одного из самых заметных представителей молодого поколения художников. В апреле 1916 г. 63 работы Шагала были выставлены в галерее Надежды Добычиной. Эта галерея в то время являлась одним из самых преуспевающих заведений подобного рода в России. В ней выставлялись работы Гончаровой, Альтмана, Розановой. Именно здесь осенью 1915 г. Казимир Малевич впервые предложил вниманию озадаченной публики свои абстрактные геометрические композиции.

Работы Шагала начинают приобретать коллекционеры, в том числе известный меценат Иван Морозов, благодаря которому в России оказались богатые коллекции работ импрессионистов и постимпрессионистов.

Марк Шагал входит в круг российской интеллигенции. Владимир Маяковский подарит ему свою книгу с надписью: «Дай Бог, чтобы каждый шагал, как Шагал». Художник подключается к деятельности Общества поощрения еврейского искусства в Петрограде. Вероятно, при содействии этого общества он получил заказ на роспись стен еврейской средней школы, разместившейся в здании главной синагоги Петрограда. Шагал, который всегда был аполитичен, встретил революцию с энтузиазмом, ведь благодаря ей в России отменялась черта оседлости, а евреи уравнивались в правах с другими гражданами. В 1918 г. в Москве была опубликована первая монография на русском языке о творчестве художника «Искусство Марка Шагала», написанная Я. Тугендхольдом и А. Эфросом и оформленная самим Шагалом.

В стране, где большинство населения было неграмотным, народное просвещение стало одним из главных направлений деятельности правительства, пришедшего к власти после революции. Народный комиссариат просвещения возглавил А. Луначарский, знакомый Марка Шагала по Парижу. Ленин, не будучи поклонником модернизма, понимал, что сторонники модернистских течений в искусстве, или футуристы, как их называли в России, притеснявшиеся прежним режимом и считавшие себя «левыми», могут стать движущей силой в создании новой культуры.

Очевидно, Марка Шагала ждала блестящая карьера столичного аппаратчика, но тут сыграла свою роль женская интуиция Беллы, которая уговорила мужа отказаться от предложений подобного рода. Ей удалось объяснить, что поддавшись соблазну стать функционером, он не сможет заниматься творчеством и погибнет как художник. В конце концов, в ноябре 1917 г. Шагал с семьей вернулся в Витебск.

К тому времени вихрь революции еще не закружил Витебск, и Шагалы поселились в доме родителей Беллы, вновь обретя покой и комфорт. Марк вернулся к живописи. Именно в этот период были написаны «Над городом», «Прогулка», «Двойной портрет с бокалом вина». Однако революционный дух, которым он заразился в Петербурге, вскоре дал о себе знать.

Шагал, пожалуй, первым обратился к Луначарскому с предложением организовать в Витебске школу изобразительных искусств. Ответ, который хоть пришел и не сразу, превзошел все ожидания Марка. 12 сентября 1918 г. он был назначен уполномоченным коллегии по делам искусств Народного комиссариата просвещения в Витебской губернии. А это означало, что в его ведении оказались не только организация школ искусств, но и музеев, выставок и других культурных акций.

Первой такой акцией стало художественное оформление города к первой годовщине Октябрьской революции. За одну ночь улицы Витебска заполнили не только кумачовые транспаранты, но и изображения летящих по воздуху животных в неестественных для них красках. Местная газета назвала это «мистической и формалистической вакханалией». Принятию административных мер к Марку Шагалу как автору эскизов помешало лишь покровительство самого наркома Луначарского. Однако эти модернистские начинания оказались для консервативно настроенных администраторов наивными шалостями по сравнению с тем, что предстояло им увидеть в скором будущем.

Для работы в школе, которая была открыта в конце января 1919 г. в бывшем доме банкира на улице Бухаринской (ныне улица «Правды») под названием Народное художественное училище, он пригласил целую плеяду российских художников-модернистов. Этому способствовали не только атмосфера творческой свободы в школе и городе, но и благоприятная продовольственная ситуация.

Первым директором училища стал Мстислав Добужинский – один из наставников Марка Шагала в школе Званцевой в Петербурге. После его отъезда, с весны 1919 г. руководить училищем стал сам Шагал. В школе преподавали Иван Пуни, его жена Ксения Богуславская и, конечно же, Юрий Пэн. Шагал пригласил его не только по старой памяти как своего учителя, но и в качестве противовеса все громче заявлявшим о себе супрематистам. Их идеолог Казимир Малевич приехал в Витебск по приглашению Эль Лисицкого в конце 1919 г. После длительных творческих поисков, переходя от «русского импрессионизма» к неопримитивизму, он в то время остановился на геометрической абстракции, названной супрематизмом, или беспредметной живописью. Позже Малевич будет вынужден отказаться и от этого течения, но тогда он находил все новых последователей, в том числе и в стенах витебского Народного художественного училища. Это не могло не вызывать чувства ревности у Шагала, который был вечно занят добыванием бумаги, красок, наконец, хлеба для преподавателей и учащихся и, конечно, не мог оказывать большое влияние на художественный процесс. Лишь успех на состоявшейся в апреле—июне 1919 г. в петроградском Зимнем дворце Первой государственной выставке революционного искусства успокаивал его творческое самолюбие. На ней государством было куплено восемь работ художника.

Циркуляр отдела ИЗО Художественной секции Наркомпроса РСФСР Витебскому губисполкому о назначении коллегией по делам искусств и художественной промышленности художника Марка Шагала уполномоченным по делам искусств Витебской губернии. 14 сентября 1918 г.

Здание Витебского художественного училища. Бухаринская ул., 10

Тем временем политическая ситуация оставалась напряженной. На западе большая часть Беларуси была оккупирована Польшей, к югу от Витебска продолжалась гражданская война. Положение с продовольствием все ухудшалось. Дом родителей Беллы конфисковали, и пришлось скитаться по чужим углам. Культура все более отодвигалась на задний план. Преподаватели стали разъезжаться. Конфликт в стенах училища так и не удалось погасить. Более того, как писал Шагал в своих мемуарах «Моя жизнь», в его отсутствие было принято решение предложить ему покинуть училище в течение 24 часов. Все это заставило Шагала уехать в Москву в июне 1920 г. Лисицкий оставался в Витебске до начала 1921 г., Малевич продержался до 1922 г.