В 2002 г. исполнилось сто лет со времени постройки «Улья» и, значит, возникновения Парижской школы в искусстве. Не было, как это принято в нашей стране, торжественных заседаний или юбилейных конференций. Неужели во Франции успели позабыть и Парижскую школу, и ее мэтров? Конечно же, нет. Была организована специальная выставка «Улей, нежный взгляд на обитель художников (1902–2002 гг.)» в Музее Монпарнаса. Автору сего труда посетить ее удалось не сразу.

Вначале состоялось знакомство с «Ульем» – внешне ничем не изменившимся строением в переулке Данциг. К ограде то и дело подходят группы туристов и через решетку стараются разглядеть и само здание, и окружающий его сад. Калитка постоянно на замке. Табличка предупреждает, что это частная собственность. Поэтому можно сфотографироваться на память и уйти, оглянувшись напоследок на обитель гениев ХХ в., а можно набраться терпения и все-таки проникнуть за ограду, если повезет. Автору помог случай.

В это время в Париже находилась бывший посол Турции в Беларуси госпожа Шуле Сойсал, большая поклонница творчества Шагала. Узнав о такой возможности, она тоже захотела побывать в «Улье». И вот опять запертая калитка. Из дома выходит седовласый господин. Мы тут же обращаемся к нему с рассказом о том, что приехали с родины Шагала, и просьбой провести нас внутрь. Благосклонно улыбнувшись, он разрешает нам войти во двор и, извинившись за то, что не может больше оставаться с нами, поскольку у него дела, советует объяснить строгой даме, которая может встретить нас в вестибюле, что мы пришли к нему в гости. Дамы на месте не оказалось, и мы смогли вволю побродить по саду и войти в здание. Теперь понятно, почему калитка «Улья» закрыта на замок.

Многие художники, жившие в «Улье» после Второй мировой войны, в конце концов становились известными, их работы выставлялись на престижных выставках, однако никто из них не добился всемирной славы, как их предшественники. Это можно объяснить многими причинами: и иной конъюнктурой на рынке искусства, и перемещением центров торговли художественными произведениями в другие культурные центры, в частности в Лондон и Нью-Йорк.

Возможно, что-то упущенное наверстает новое поколение художников. Среди них – Кандида, дочь Симоны Дат и Хуана Ромео – патриотов «Улья», которым удалось отстоять свою обитель в невероятно трудных условиях. Упорство и терпение родителей и стойкая художественная аура «Улья» – серьезная основа для успеха. К тому же Кандида родилась в студии, в которой когда-то жил Сутин, а работает в мастерской, принадлежавшей Шагалу.

Во время Второй мировой войны, когда художники покинули здание, спасаясь от преследования нацистов, в их мастерских поселились бродячие ремесленники, беженцы с севера страны, итальянские анархисты, прочий цивильный люд (так называли художники всех, кто не входил в их круг) и, прежде всего, рабочие вожирарских скотобоен, которые воспользовались возможностью поселиться рядом с местом работы за умеренную плату.

Однако вскоре после войны в мастерские в «Улье», занятые случайными жильцами, снова стали возвращаться художники. Это не были прежние обитатели – те либо погибли на войне, либо обосновались в других местах. Их сменило новое поколение. Первым был его типичный представитель Марсель Мули – участник войны, побывавший в фашистских застенках. После войны он решил продолжить прерванное войной занятие творчеством и обнаружил «Улей» с его пустующими мастерскими. Чтобы как-то прожить, он работал водителем большегрузных автомобилей, плотником, курьером. Постепенно через знакомых, общение в монпарнасских кафе он, как и другие художники, стал открывать для себя «Улей». История повторилась. И вот уже в нем поселился приехавший из Швейцарии Пьер Монуар. Поль Ребейроль устремился в Париж из Лимузена под влиянием творчества Сутина и, естественно, остался в «Улье». Постепенно формируется художественное объединение, которое критики назовут «Группой “Улья”». К ней присоединяются Симон Дат, Мишель де Галлар, Мишель Руссо, Майкл Томсон. Вскоре возникает еще одно объединение – вокруг прибывшего из Испании племянника Пикассо Хосе Фина группируются Жак Моэн, Роже Дюран и Франсуа Жакмен. В 1952 г. в «Улей» возвращается сын Кикоина Жак, который позже возьмет псевдоним Янкель.

В 1955 г. над «Ульем» нависла угроза, о чем известили читателей «Франс Суар», «Фигаро» и другие крупные газеты Франции. Дело в том, что был разработан план сноса целого ряда зданий, в которых располагались мастерские художников, в том числе и «Улья». Тотчас же был создан Комитет по спасению «Улья» во главе с Марком Шагалом. Письмо протеста, которое подписали Ле Корбюзье, Франсис Карко, Жорж Брак, Жан Кокто, Осип Цадкин и другие известные личности, возымело свое действие.

Тучи над «Ульем» стали вновь сгущаться в 1966 г., когда дети Жозефа Руссо, которому было завещано здание, решили продать его в связи с осуществлением проекта модернизации района Вожирар. Уже нашлась компания, готовая купить участок, чтобы построить на нем новое здание. 16 октября 1967 г. был подписан акт купли-продажи, но художники начали кампанию протеста. Им удалось достучаться до Министерства культуры Франции, которое аннулировало разрешение на застройку. Срочно изыскиваются деньги на выкуп «Улья». Просьбы направляются крупным финансистам, включая Ротшильда и Раймса. Как часто бывает, помог несчастный случай. В 1970 г. Министерство культуры приняло решение придать пристанищу художников на Монмартре Бато-Лавуар статус памятника культуры. Чета меценатов Рене и Женевьев Сейду уже собирались начать реставрацию, как вдруг 12 мая того же года в здании случился пожар, и оно сгорело дотла. Министерство культуры обратилось к Сейду с предложением использовать деньги, предназначавшиеся для реставрационных работ, на приобретение «Улья». Тех же осеняет еще более гениальная мысль – попросить самых известных художников пожертвовать по одной картине, затем эти картины продать и на вырученные деньги выкупить «Улей». Брак, Сезар, сын Кикоина – художник Янкель, Шагал и, конечно же, сами обитатели «Улья» незамедлительно предложили свои работы. Коллекционерами были пожертвованы работы Дега и Пикассо. Тем не менее вырученных денег не хватило. Однако благодаря Сейду «Улей» был, наконец, включен в список исторических памятников. Началось поэтапное восстановление здания. В каждую мастерскую была подведена вода, появилось центральное отопление. Прослужившая более семидесяти лет лестница была заменена на новую.

«Улей» сегодня

«Улей» не только выжил, его начали, если использовать современные термины, клонировать – у здания появились двойники. Один из самых известных коллекционеров и галерейщиков Шозо Иошии решил воспроизвести «Улей» в Японии. Эта идея пришла к нему, когда пронесся слух, что «Улей» собираются сносить. Он решил перевезти – камень за камнем – здание в Японию, чтобы еще раз воплотить замысел Альфреда Буше – помочь молодым художникам получить признание. «Улей» в переулке Данциг устоял, но Иошии, тем не менее, купил участок (330 га) в Киохару, что в двух часах езды от Токио, нашел чертежи парижского «Улья», нанял архитектора и в точности воспроизвел оригинал.

Японский «Улей» расположен среди рисовых полей и сакур, из его окон открывается вид на Фудзияму. Для того чтобы придать зданию парижский колорит, Иошии купил на одном из аукционов часть лестницы Эйфелевой башни, а на лужайке установил скульптуру Сезара «Кот». Однако главное внимание уделяется художникам. Они могут побыть здесь и один день, и жить подолгу. Лучшие работы выставляются в галереях мецената во всем мире. Спартанский быт и богатая духовная жизнь – главные элементы, которые Иошии удалось перенести с парижского переулка Данциг в японскую Киохару.

Парижский «Улей» теперь закрыт для случайных посетителей, чтобы те не мешали творчеству, не превращали это освященное талантом многих выдающихся личностей место в аттракцион или, выражаясь современным языком, в интерактивную экспозицию.

Поэтому и мы тихонько спустились вниз по лестнице и лишь на минуту задержались в фойе, чтобы почитать объявления о художественных выставках. Благодаря афише выставки, посвященной столетию самого «Улья» и, соответственно, Парижской школы, автору удалось найти Музей Монпарнаса.

История спасения этого объекта была не менее драматичной, чем кампания по спасению «Улья». Именно здесь, в одном из этих домиков, жила и работала художница Мария Васильева, которая во время Первой мировой войны, как отмечалось выше, организовала столовую, где художники могли дешево, а в трудные дни и бесплатно пообедать, декламировать стихи, спорить об искусстве.

Жизнь постепенно стала налаживаться, а художники по-прежнему собирались на авеню Мэн, в этом проезде 21, названном по номеру несуществующего дома, теперь уже не для того чтобы спастись от голодной смерти, а для того чтобы поболтать, иногда устроить маскарад с выпивкой. В их компании любил бывать местный водопроводчик. Благодаря стабильным доходам он скупил все домики в проезде 21, стал сдавать их художникам под мастерские, и сам поселился здесь же с семьей. Его маленькая дочь Линка была всеобщей любимицей. Став наследницей недвижимого имущества после смерти отца, она по-прежнему сдавала домики художникам и брала символическую арендную плату. Когда она умерла в 1990 г., наследники, оказавшиеся куда более практичными людьми, продали проезд мэрии округа. Помощник мэра решил распорядиться новой собственностью следующим образом: построить на входе в проезд два пятиэтажных дома с мастерскими и уютными квартирами для художников. Однако эти странные потенциальные обитатели столь, казалось бы, привлекательного пристанища восстали. Жители проезда организовали сопротивление во главе с художником-фотографом Роже Пиком. К ним присоединилась парижская интеллигенция. Строительные работы отменили.

Музей Монпарнаса

Теперь в одном из домиков находится Музей Монпарнаса. Здесь устраиваются выставки работ художников Парижской школы, демонстрируются фильмы о периоде ее расцвета, о великих личностях, спасавшихся здесь когда-то от голода и одиночества. Музей, в общем-то, как говорят, «не раскручен». Поэтому посетителей, как правило, немного. Ничто не нарушает атмосферу времен Пикассо, Брака, Модильяни, Матисса, Сутина, Маревны (Марии Воробьевой-Стебельской), Кикоина, Цадкина.

Как правило, прошлое легче музеефицировать, чем продлевать традиции. Существует ли аналог Парижской школы в наше время? На этот вопрос нет однозначного ответа.

«Улей» продолжает существовать. В нем сейчас живут и работают художники из тринадцати стран. Насколько известно, из бывшего СССР нет никого. На то есть много причин. С одной стороны, «железный занавес», разделивший Европу после Второй мировой войны, оказался непреодолимым для художников. С другой стороны, развивалась своя художественная школа, собственные учебные заведения обеспечивали хорошую академическую подготовку. И все же как не согласиться с мнением организаторов Московской выставки французской живописи 1928 г. о необходимости внимательного ознакомления с эволюцией искусства в различных странах Запада. Это важно для того, чтобы избавиться от комплекса неполноценности, которым долгое время страдали наши деятели искусства, понять, что в творчестве важное значение имеет индивидуальность мастера, а не его умение следовать той или иной тенденции. Изолированность от внешнего мира не позволяла советским художникам получить международное признание.

Вопрос о необходимости открытия экспозиции, посвященной Сутину в Смиловичах, по большому счету не дискутировался. Другое дело, что местное руководство практически ничего не знало о всемирно известном земляке. Поэтому мало чем могло помочь, но и не препятствовало осуществлению проекта ЮНЕСКО. Были выделены две комнаты в Доме детского творчества, а жители Смиловичей подарили музею некоторые предметы домашнего обихода начала ХХ в.

К разработке концепции экспозиции подключилась заместитель директора Национального художественного музея Республики Беларусь Надежда Михайловна Усова, а воплощение замыслов в жизнь стало возможным благодаря порой героическим усилиям дизайнера Надежды Владимировны Кухаренко. Сейчас в первом зале посетители могут увидеть составленное по архивным документам генеалогическое древо Сутиных. Возле большого чугунка легли тринадцать деревянных ложек. На большинстве из них уже значатся имена едоков, ежедневно собиравшихся к столу для скудной трапезы. Поиск братьев и сестер Хаима Сутина продолжается. Среди экспонатов музея – фрагмент Свитков Торы XVIII века. Директор Музея истории и культуры евреев Беларуси Инна Герасимова рассказала о необычной судьбе экспоната. 14 сентября 1941 г. более 2 тысяч смиловичских евреев были расстреляны фашистами. В одном из разоренных еврейских домов местный крестьянин нашел несколько Свитков Торы и в дальнейшем использовал их в качестве изоляционного материала для утепления чердака при строительстве нового дома. В таком виде Свитки пролежали на чердаке дома в поселке Дукора более 65 лет. Затем внук крестьянина передал Свитки Торы в Музей истории и культуры евреев Беларуси, где они хранятся в настоящее время. Один фрагмент Свитков Торы было решено подарить музею Хаима Сутина, открывшемуся в Смиловичах, таким образом, священная реликвия вернулась в то место, где долгие годы находилась, чтобы стать памятником всей уничтоженной еврейской общине Смиловичей. В этом же зале показаны и другие вехи допарижского периода жизни художника (учеба в художественной школе Я. Кругера и Школе рисования в Вильно). Парижский же период показан в соседней комнате, стилизованной под кафе «Ротонда». Для посетителей демонстрируется фильм, основанный на интервью с близкими друзьями и коллегами Х. Сутина. Подготовлена аудиоэкскурсия по двум залам, где размещена экспозиция. В экспозиции нашло отражение и творчество Льва Бакста, Михаила Кикоина, Пинхуса Кременя, Якова Балглея, Евгения Зака, Оскара Мещанинова. По понятным причинам, здесь нет оригинальных работ, однако репродукции выполнены достаточно качественно, роллеты на окнах с изображениями Парижа создают атмосферу начала прошлого века, а посетителей угощают кофе в чашках такой же формы, как и в настоящей «Ротонде». Поэтому, как заметила белорусская газета «Культура», экспозиция «цепляет».

Церемония завершения совместного проекта Национальной комиссии по делам ЮНЕСКО и Национального художественного музея Республики Беларусь состоялась 12 февраля 2008 г. На ней присутствовали руководство Червенского района и ведущих музеев Беларуси, представители Министерства культуры, Министерства спорта и туризма, туристических организаций, издательств, искусствоведы, критики, представители средств массовой информации. Французское посольство было представлено советником по вопросам культуры Жан-Луи Пеллетеном и консулом Жозеттой Мира.

Все пили кофе и шампанское под французскую музыку, хвалили инициаторов создания экспозиции и в один голос поддерживали идею создания целого туристского маршрута «Пространство Сутина». Событие нашло отражение в программах новостей всех телевизионных каналов и сообщениях основных газет Беларуси.

Через год эта же компания вновь встретилась, чтобы отметить годовщину создания экспозиции. Как-то сама собой родилась идея отмечать в феврале каждого года и день рождения Сутина, правда, он и сам не знал точной даты своего рождения. Кстати, и на этот раз не обошлось без подарков. Национальный художественный музей Беларуси подарил портрет художника, нарисованный к столетнему юбилею Олегом Чубаковым. Белорусское издательство «Четыре четверти», проведя большую работу по сбору материалов о самом художнике, его родине – Смиловичах, о достопримечательностях близлежащих окрестностей, выпустило художественный буклет (на четырех языках) «Пространство Сутина». Тем самым был внесен конкретный вклад в создание одноименного туристского маршрута. Книга отзывов ежедневно пополняется записями посетителей на самых разных языках.

Экспозиция, посвященная Х. Сутину, в Смиловичах

Открытие экспозиции, посвященной Сутину, стало в Беларуси заметным, но не из ряда вон выходящим событием. А ведь в начале 1980-х гг. на самом высоком уровне обсуждался вопрос о целесообразности включения в Белорусскую энциклопедию и статьи о Шагале. Его имя не упоминалось в исследованиях по истории искусства Беларуси.

Шагал, конечно же, знал, что Витебск был разрушен во время Второй мировой войны, и поэтому не надеялся увидеть дом, в котором когда-то жила вся его семья. Однако здание чудом уцелело, хотя и находилось рядом с вокзалом, который подвергся массированной бомбардировке. Тем не менее этому не придали особого значения, поскольку никакой команды сверху по этому поводу не было. И понятно, почему. «Формализм» в творчестве художника, который к тому же в советских энциклопедиях значился как французский живописец, не укладывался в понятие «социалистический реализм».

Однако настали другие времена. Беларусь обрела суверенитет, а с ним и возможность принимать решения по «закрытым» ранее вопросам. В начале 1990-х гг. в Витебске был создан общественный Шагаловский комитет во главе с поэтом Давидом Симановичем, а в 1991 г. городским исполнительным комитетом было принято решение о создании Музея Марка Шагала, которому было передано здание выставочного зала по ул. Путна, 2. Здесь сейчас находится Арт-центр Шагала. Затем дошла очередь и до дома на ул. Покровской.

Шагал родился на Песковатике, но его родители вскоре переехали в Задвинье. Вначале у них был один деревянный дом на Покровской. Однако семья все увеличивалась, отец и мать работали не покладая рук и построили еще два деревянных и один кирпичный дом. В кирпичном доме, в котором сейчас размещается Дом-музей художника, его мать открыла небольшую бакалейную лавку. При создании экспозиции были использованы зарисовки «интерьеров» родительского дома, которые он сделал в 1911 г. перед отъездом в Париж. Сейчас они хранятся в Центре Жоржа Помпиду.

Открытие экспозиции, посвященной Х. Сутину, в Смиловичах

Арт-центр Шагала в Витебске

В создании музея принял участие «Круг содействия “Дому-музею Шагала в Витебске”» из немецкого города Нинбург. Как всегда, такие начинания оказываются успешными благодаря энтузиастам. «Круг содействия» организовали доктор Кристофер Гольдман, Грета Шер, Вольфанг Копф, Герхард Виганд. Они подарили первые литографии и книги о художнике. К ним присоединился доктор Генрих Мандель из немецкого города Иррель, который из личного собрания подарил Арт-центру много графических работ Шагала и две тысячи книг. В результате сформировалась солидная библиотека по модернизму в изобразительном искусстве. Позже были установлены контакты с внучками Шагала Мерет Мейер-Грабер и Беллой Мейер. Именно благодаря им в Минске и Витебске состоялись выставки работ из собраний семьи (в основном гравюр и акварелей). Живописные полотна выставлялись по всему миру, в Париже, в Москве. В Витебске по-прежнему нет ни одной работы Шагала. Слишком поздно?

Между тем на родине художника каждый год проводятся Международные Шагаловские дни. Национальный академический театр имени Якуба Коласа в Витебске поставил спектакль по пьесе В. Дроздова «Шагал, Шагал», который был показан на многих сценах Европы и Америки, а в 2002 г. – и в Париже в Центре Пьера Кардена по приглашению самого всемирно известного кутюрье. Вдохновленный успехом театр поставил пьесы того же автора о Хаиме Сутине и Юделе Пэне. Получилась трилогия о самых известных художниках Парижской школы и о наставнике-реалисте. В 2008 г. в Минске при содействии ЮНЕСКО вышла книга «250 асоб з Беларусі ў дыялогах культур» с очерками о художниках Парижской школы. Для многих они стали откровением. Почти сразу же в маленьком городке Узде местный предприниматель выпустил настенный календарь, посвященный 125-летию со дня рождения Евгения Зака. Так что – не поздно. Часто свет от ярких явлений, как от звезд, в искусстве в особенности, доходит через многие годы, бывает, через столетия, и остается навсегда.

Дом-музей М. Шагала на Покровской

Произведения более молодых художников из Беларуси также все чаще замечаются среди сотен тысяч работ коллег из разных стран, как и прежде, направляющихся в Париж в поисках вдохновения и всемирной славы. В 2002 и 2007 гг. успешно прошли выставки произведений современных белорусских художников в Центре Пьера Кардена.

Былые культурные связи с Францией возобновляются, и художественные контакты начала XX в. трудно переоценить. Феномену художественной эмиграции из Беларуси еще предстоит стать предметом будущих исследований.

Из окна мастерской Янкеля, сына Мишеля Кикоина, открывается изумительный вид на парк, на купол Дома инвалидов, отражающий последние лучи заходящего солнца. Прекрасная натура для трогающих душу пейзажей. На стенах же просторной мастерской, куда меня пригласили благодаря любезному содействию Елены Якуниной, президента ассоциации Gaelia, занимающейся продвижением во Франции художников из России, – яркие абстрактные полотна. Я не задаю вопросы, а просто слушаю живой рассказ жизнерадостного восьмидесятипятилетнего человека об отце, о сестре Клер, которая в свои девяносто лет совсем ослепла, о дяде Хаиме Сутине, о внучках другого дяди – Пинхуса Кременя, которые живут где-то совсем рядом, о его собственной жизни, сначала полной лишений в «Улье», а потом – ожиданий самого страшного в годы войны, о своей карьере как геолога и сопутствующих ей приключениях в Африке, а затем в Израиле. Туда он направился добровольцем для участия в арабо-израильском конфликте, но смог добраться на Синайский полуостров, когда война уже закончилась. Мы смотрим работы отца. Автопортрет, несколько пейзажей, написанных маслом, литографии, рисунки. При этом я чувствую внутренний дискомфорт от несоответствия реально увиденного с популярными описаниями творчества Кикоина как «полного жизнелюбия и нежности ко всему, что стремилась отобразить на полотне его кисть». Все оказалось несколько другим, гораздо более резким и экспрессивным. Позже я нашел у друга семьи Кикоиных, искусствоведа Лидии Лашеналь, объяснение этого дискомфорта. По ее мнению, Кикоин на самом деле не «круглый», как его представляют некоторые критики, а «прямоугольный» художник, лирик с острым взглядом, чеканным словом, уверенно шагающий по жизненному пути, гурман, игрок, не сдерживающий свой азарт, но укрощающий свою гордыню во имя веры в свое искусство и красоту мира. Подтверждением этого наблюдения служит и мнение о своем творчестве самого Кикоина: «Моя художественная манера очень проста: я впадаю в ярость в отношении самого себя, а если рядом домработница, то я испытываю ярость в отношении ее! Вот что помогает мне в работе; все это странно, но происходит все именно так! Необходимо, чтобы кто-то приводил меня в ярость; я в этом уверен, это, как Бальзаку кофе ночь напролет, в этом что-то есть; для работы… нужен возбудитель!»

Во дворе Дома-музея М. Шагала

Сцена из спектакля «Шагал, Шагал…»

Слово «ярость» не сразу пришло на ум как аналог французскому «colere». Злость, гнев… Нет, ярость! Скорее даже яростность. Демонстративная, как у Модильяни, скрытая угрюмостью, как у Сутина, или воспринимаемая, как оптимизм Кикоина. Но всегда ярость благородная, как у настоящих художников. Именно это свойство, присущее любому человеку, у многих обитателей «Улья» гипертрофировалось как реакция на унижения на родине, лишения во Франции и воплотилось в творческую энергию, сконцентрировавшуюся на полотнах.

Янкель рассказывает о том, что лет двадцать назад его друг, физик, показал книгу «Молекулярная физика», написанную советскими учеными Кикоиными. Янкель написал им письмо, чтобы выяснить, не состоит ли он с ними в родстве. Реакция последовала не сразу. У адресата к тому времени были достаточно сложные отношения с КГБ. Он позвонил старшему брату и сыну, рассказал о письме и о своем решении не отвечать. Родителей, которые могли бы пролить какой-то свет на давние семейные отношения, к тому времени давно уже не было в живых. Отец умер за несколько лет до войны, а мать, оставшаяся одна в Пскове, не успела эвакуироваться и разделила страшную судьбу евреев, попавших в руки немцев. Лишь через несколько лет внучка адресата, к тому времени натурализовавшаяся в Америке, нанесла визит Янкелю и его сестре Клер, выяснив при этом, что она принадлежит к ветви, происходящей от того же гомельского раввина, что и французские Кикоины. К еще одной ветви принадлежат кинорежиссеры и продюсеры Жерар Кикоин и его брат Жильбер.

Янкель вместе с сестрой Клер основал Фонд Кикоина. Основной своей задачей эта организация считает собирание работ Мишеля Кикоина и художников круга Парижской школы, издание альбомов и монографий, посвященных его творчеству, и «возрождение интереса, который подвигнул этих иностранцев из всех четырех сторон света собраться во Франции в начале века». В ответ на рассуждения о том, что было бы хорошо, если бы работы отца оказались на родине, звучит: «Слишком поздно». Янкель перечисляет музеи, в которые были проданы или переданы работы отца уже в послевоенное время: Музей Пети-Пале (Женева), Национальная галерея Виктории (Мельбурн), музей Тель-Авива, музей Израиля. Многие из картин все же остались в Париже и хранятся в Национальном музее современного искусства Центра имени Жоржа Помпиду и в Музее современного искусства города Парижа. При этом основная часть из них выставлена в Музее искусства и истории иудаизма. Правда, несколько работ хранится у сестры Клер. Теперь ее фамилия Маратье.

Мадам Маратье в разговоре с гостями с родины ее отца не скрывает своего возраста и, похоже, принимает как должное очередную порцию совершенно искреннего восхищения ее памятью, живостью, несмотря на полную потерю зрения, острой реакции.

– Слишком поздно, – словно эхо вторит она брату, слушая сетования по поводу того, что в Беларуси нет ни одной картины ее отца, да и вообще ни одной работы художников Парижской школы.

– Почти все, что у меня было, я передала Музею искусства и истории иудаизма.

Присутствующая при разговоре директор музея госпожа Сигал удовлетворенным кивком головы подтверждает свершившееся.

– Остались лишь пару работ: пейзаж, портрет покойного мужа… Он у меня занимался нефтяным бизнесом. Поэтому я несколько раз была в Советском Союзе. Но никогда не была в Беларуси, откуда мои родители.

Из окон роскошной даже по меркам фешенебельного района улицы Фабер квартиры Клер Маратье, так же как и из окна ее брата, виден великолепный купол Дома инвалидов. Стены увешаны картинами и рисунками художников Парижской школы, в том числе Пикассо. И это после того, как стараниями сотрудников Музея искусства и истории иудаизма более тридцати работ только Кикоина получили новый адрес.

– Мама рассказывала, что все в родне тяготели к искусству. Дед, хотя и занимался в основном заготовками древесины, увлекался музыкальными инструментами, – оживленно продолжает мадам Маратье. Похоже, она не против визита гостей с родины родителей, однако в ходе беседы о возможной выставке работ отца то и дело кивает головой в сторону госпожи Сигал. Та же соглашается принять нас в музее для продолжения разговора, предварив приглашение рассуждениями о высокой стоимости страховки, о долгосрочных планах музея, которые пока никак не предусматривают выставки в Беларуси, даже в обмен на что-либо из фондов белорусских музеев.

Тональность разговора в самом музее вначале остается прежней. Казалось бы, заманчивые предложения об организации взамен выставок Ю. Пэна, Я. Кругера – учителей многих мэтров Парижской школы – сводятся к страховке, планам музея, невозможности внести изменения в постоянную экспозицию.

Экспозиция музея заслуживает высокой оценки. Не очень большая, по меркам парижских музеев, она все же дает представление об иудейской культуре и особенностях ее развития в различных частях мира, в том числе и на территории Великого княжества Литовского. Все же, даже с учетом исторических реалий, трудно согласиться с указателями к фотографиям и макетам синагог в Слониме и Кобрине, которые, если верить надписям на них, находятся по-прежнему в Литве. Поражают тонкой работы предметы культа из серебра, а вот живопись, по известным причинам, представлена в основном работами ХХ в. Литографии и рисунки М. Шагала, небольшой портрет работы Х. Сутина и много картин М. Кикоина.

На прощание не звучит, как не подлежащий обжалованию приговор, «слишком поздно», а произносятся слова: «Ну, давайте подумаем», которые воспринимаются уже как приглашение к продолжению диалога.

Спустя год ведем разговор о Сутине в другой квартире, и уже не в Париже, а в Минске. Автор вместе с заместителем директора Национального художественного музея Надеждой Михайловной Усовой в гостях у Нины Александровны Ферапонтовой – племянницы художника. Из ящичков серванта достаются все новые документы, которые ставят под сомнение, а то и вовсе развенчивают многие мифы.

Нина Александровна (в детстве отец Шалом и мама Эртель Цукерманы звали ее Наха) рассказывает, что ее мама была самой младшей дочерью Залмана Моисеевича и Сары Хламовны Сутиных, т. е. младшей сестрой Хаима. Дедушка умер в 1932 г., а бабушка – в 1938. Годы их смерти подтверждены документально свидетельствами жителей Смиловичей. Таким образом, эмоциональные публикации об их расстреле нацистами при ликвидации Смиловичского гетто – всего лишь домысел, к сожалению, опубликованный в одной серьезной газете. Не погибли тогда же и их дети и внуки. Некоторые уехали задолго до Второй мировой войны в Америку. Другие же, как Нина Александровна, успели эвакуироваться, а затем вернулись на родину.

Племянница Х. Сутина Н. А. Ферапонтова

Нина Александровна помнит бабушку. Она жила вместе с родителями, хотя, придерживаясь традиций, предписываемых религией, питалась отдельно. Детская память сохранила всякие вкусности в красивых обертках, которыми ее иногда баловала бабушка. Лакомства такого рода в предвоенной Беларуси можно было купить только в магазинах системы Торгсина (торговли с иностранцами). Возможно, бабушка Сара могла получать валюту от детей, уехавших в Америку. В книге «Сутин» Клариссы Никоидски приводится копия письма Хаиму Сутину, написанного на идиш его младшей сестрой Эртель Цукерман (мамой Нины Александровны), в котором она сообщает о смерти отца и брата Янкеля, передает привет от племянницы Наумы и шурина, жалуется на плохое здоровье (она вскоре умрет в довольно молодом возрасте), просит прислать ей денег на лечение от диабета. При этом она с благодарностью вспоминает о подарке, полученном от него ранее. Как видим, утверждения о том, что Сутин категорически отказывался иметь какие-либо контакты с родственниками, похоже, миф.

Письмо сестры Х. Сутина Эртель Цукерман

И воспоминания о родине не были только мрачными. До Первой мировой войны в Смиловичском дворце, пока его не разграбили немецкие войска, был зимний сад, парадный зал с коллекциями столового серебра и фарфора, портретная галерея с известной картиной Валентия Ваньковича «Мицкевич на скале Аю-Даг». Тогдашний владелец замка Леон-Доминик (Лев Львович) Ванькович – депутат Думы от Игуменского уезда, сотрудничал с Минской городской опекой над детскими приютами. И поэтому история о том, что он дал Хаиму Сутину деньги на краски, когда тот рисовал под вербами в усадебном парке, вполне может быть не просто легендой. Пожалуй, главное здесь то, что будущий художник мог видеть и даже рисовать не только серые избы и заборы под таким же серым небом.

В июле 2008 г. в Национальном художественном музее Беларуси открылась выставка керамических работ Пикассо, литографий Фернана Леже и Надежды Ходосевич-Леже. Все произведения – из фондов музея.

Впервые выставка работ Фернана Леже была устроена Надеждой Леже в 1963 г. После этого она много раз бывала в СССР. В 1970 г., наконец посетив родные места, художница подарила свои мозаичные работы школе в Зембине, что в Борисовском районе, копии картин и скульптур известных мастеров – белорусским музеям, а графические работы Ф. Леже и свои собственные произведения – Государственному художественному музею БССР, который теперь называется Национальным художественным музеем Республики Беларусь. Она хотела поместить мозаичное панно Фернана Леже на фасаде минского Дворца спорта, но у тогдашнего руководства Беларуси не было нескольких тысяч долларов, чтобы оплатить труд итальянских мозаичников, а может, и желания. Даже в семидесятые годы манера письма Леже выглядела в их глазах слишком вызывающе.

Надежда Ходосевич-Леже умерла в 1983 г. в Париже. Говорят, она хотела, чтобы ее похоронили на родине, но покоится она во Франции, рядом с мужем.

Умерла ли вместе с ней на родине художников Парижской школы идея создания музея или хотя бы формирования собрания их произведений? Действительно ли столь безоговорочно утверждение: «Слишком поздно»?

В мае 2011 года, когда в Париже еще не испарился тот особый флер романтических предчувствий, который особенно присущ городу в эту пору, в дверь бюро арт-дилера Надин Незавер позвонили. Один из визитеров – автор этой книги – представил своих спутников из Минска: председателя правления Белгазпромбанка Виктора Бабарико, его супругу Марину и начальника отдела банка по связям с общественностью Сергея Приемко. Хозяйка, известный эксперт по Парижской школе, автор многих публикаций по этой теме, член Французского союза экспертов по антиквариату и произведениям искусства, ждала гостей, поэтому предложила не только отведать кофе, но и посмотреть специально доставленные в бюро работы уроженцев Беларуси.

Рассматривая картины, гости задавали вопросы, свидетельствующие о том, что они «в теме». Было ясно, что обращение к госпоже Незавер с просьбой подобрать картины из коллекций потомков художников – не ради праздного любопытства. После обмена мнениями о работах состоялся естественный для профессионалов разговор о их стоимости, который закончился эпохальной фразой: «Покупаем все работы!»

Эпитет «эпохальная» не покажется слишком пафосным, если учесть, что прошло целое столетие с того времени, когда меценаты Щукин и Морозов собрали для России одну из лучших в мире коллекцию импрессионистов, чем обеспечили мировую славу художникам этого течения. И вот теперь представители Беларуси еще раз напомнили миру о Парижской школе в изобразительном искусстве. Но если Шагал и Сутин не нуждаются в рекламе, то приобретение в большом количестве работ, скажем, Осипа Любича и Сэма Царфина не осталось незамеченным в мире искусства. Участились аукционы по продаже работ художников Парижской школы не только в самой французской столице, но и в других городах. Однако, и пожалуй, это самое главное, участниками этих аукционов теперь стали и граждане Беларуси.

Грандиозная покупка обсуждалась в кафе «Ротонда». Виктор Бабарико в разговоре участвовал уже не как финансист, а как коллекционер, обладающий произведениями всемирно известных художников. Безусловно, и возглавляемый им банк удачно вложил деньги в произведения искусства. Как говорится, беспроигрышный вариант. При этом надо учесть, что банк направляет средства и на такие благородные дела, как содействие Международному благотворительному фонду помощи детям «Шанс», на проведение ставших традиционными театральных недель с участием лучших трупп со всего мира, на поддержку созданного при помощи банка Центра визуальных и исполнительских искусств. Не случайна, конечно, и награда – золотая медаль на всебелорусском конкурсе «Бренд года» (2011) в номинации «Социально активная и ответственная позиция».

Каково же будущее коллекции? По мнению Виктора Бабарико, она должна стать основой для создания музея частных коллекций в Беларуси. Верить в такую перспективу позволяет, прежде всего, большой интерес в нашем государстве к приобретенной Белгазпромбанком коллекции. Глава Республики Беларусь издал специальное распоряжение о компенсации банку налога на добавленную стоимость, уплаченного при перевозе коллекции картин через государственную границу. Банк же согласился с предусмотренным в распоряжении условием включить коллекцию в Государственный список историко-культурных ценностей. Это означает, что ни одно произведение не сможет покинуть территорию нашей страны без специального разрешения Совета Министров Беларуси.

Судя по парижской коллекции и более поздним приобретениям картин (среди них работы Шагала и Сутина), предоставленных банком для большой осенней выставки 2012 года в Национальном художественном музее Республики Беларусь, идея создания в Минске аналога парижских «Пинакотеки» или музея «Орсе» не кажется утопической.

Так что же это такое – Парижская школа в искусстве? Направление, метод, стиль? Что объединяет многочисленных художников со всех концов света, устремившихся в Париж в начале XX в.? Можно ли принять мнение писателя Ильи Эренбурга о том, что «Парижская школа» – это лишь этикетка, придуманная искусствоведами, «поскольку нет ничего общего между сухим и бескрасочным кубизмом, которым увлекался тогда Ривера, и лирической живописью Модильяни, между Леже и Сутиным»? Скорее стоит согласиться с мыслью Эренбурга о том, что это была школа жизни, притом жестокая. Школа, в которой ученики быстро взрослели и становились мэтрами. Именно Париж помог каждому из них обрести творческое лицо. Постоянное общение художников, разногласия и в то же время взаимная поддержка создавали уникальные условия творческого соревнования. Здесь переплетались биографии, возникали многочисленные новые течения. Художественная информация распространялась стремительно, и можно понять, почему ситуация в искусстве менялась подчас в течение месяцев. Это способствовало тому, что творчество представителей Парижской школы составляет золотые страницы истории искусства.

Никто тогда не мог предположить, что такие неуклюжие на вид «простофили» из белорусских местечек создадут новое явление в искусстве, которое сами французы назовут Ecole de Paris (Парижской школой). Однако без их врожденной меланхолии, лиризма, ностальгии, поэзии и интимности возникшие в Париже кубизм, фовизм и другие направления модернизма могли оказаться очередными экспериментами, которых было не счесть в начале ХХ в. Именно пришельцы из Восточной Европы придали новому течению сдержанность и элегантность, густые краски и необыкновенную экспрессивность. Их произведения стремятся заполучить самые консервативные музеи, а их полные страданий судьбы давно стали легендами.

Один очень талантливый театральный режиссер сказал, что в общем-то публика, обитавшая на Монпарнасе в первой трети ХХ в., не творила, а скорее разрушала искусство, а нынешний ажиотаж вокруг ее творчества – не что иное как раскрутка. Автор в то время не смог толком возразить собеседнику. Теперь же, пройдя физически и виртуально тропами широко известных художников Парижской школы, он сказал бы, что действительно их эксперименты, как и сама их жизнь, были порой шокирующими. Но, сами того не ведая, они спасали искусство от рутинного академизма, от пошлости и слащавости.

Мед, принесенный в парижский «Улей» из Беларуси, собирался с разных цветов. Они не были яркими, но запах неприметных на первый взгляд растений вересковых равнин всегда стоек, ведь каждое из них имеет свой особенный аромат. И собранный с них мед не бывает приторным. Он всегда немного горчит. Воздух Парижа сделал его еще и терпким.