До 1908 г. все в «Улье» происходило именно так, как задумывал Буше. Талантливые, но бедные художники, в основном французы, совершенствовали свое мастерство под его отеческой опекой. Академические традиции были нарушены Фернаном Леже, который своей картиной «Обнаженные в лесу» наделал не меньше шума, чем Пикассо своими «Девушками из Авиньона». Прежние каноны перестали быть барьерами, и в «Улей» хлынули живописцы и скульпторы, которые в своем творчестве следовали не академическим традициям, а собственным представлениям. Краски на их полотнах не соответствовали классической гармонии цвета и были лишь отражением их грез. В связи с этим распространенным стало шутливое сравнение Буше с курицей, которая высидела утят.

К ним можно отнести и Осипа Цадкина, который появился в «Улье» осенью 1910 г. Благодаря полученному хорошему образованию он усвоил французский язык и культуру страны настолько, что мог участвовать в поэтическом конкурсе наравне с культовым поэтом и автором психологических романов Реймоном Радиге. Как и вся монпарнасская молодежь, он не чуждался богемной жизни, однако при этом не забывал о творчестве. В 1911 г. Цадкин впервые выставил свои скульптуры в Осеннем салоне и Салоне независимых, затем участвовал в выставках в Петербурге (1912) и Берлине (1914), а первая персональная выставка состоялась в его мастерской (в доме № 35 по улице Русле), в которую он переехал в 1920 г. В том же году он женился на художнице Валентине Пракс. Работы Цадкина начинают привлекать все большее внимание, особенно в Бельгии и Голландии.

Конечно, жизнь в «Улье» для художников была довольно суровой – перебои с электричеством, отсутствие водопровода (воду надо было носить из фонтана в саду). В большинстве мастерских отопления не было, и некоторые жильцы сами мастерили что-то похожее на очаг. Зимой обитатели «Улья» почти не мылись и, чтобы не замерзнуть, постепенно натягивали на себя весь гардероб.

Однако главной проблемой все же была постоянная нехватка денег. К счастью, в кафе «Дом» художникам разрешали приходить со своими «багетами», чтобы есть их, макая в бесплатную горчицу в ожидании посетителя, который заплатит за чашку кофе в обмен на дружеский шарж. В «Куполе» наиболее щедрые клиенты платили за рисунок тарелочкой мясного ассорти.

Обитатели «Улья» не падали духом. Если кому-то удавалось продать картину, для всей компании организовывался пир, который сопровождался веселыми песнями, розыгрышами и бесконечными спорами об искусстве. Говорят, Шагал, Цадкин и Кремень были слишком заняты творчеством, чтобы напиваться и транжирить деньги. Они не поддавались искушению присоединиться к своего рода «общаку», когда тот, кому вдруг повезло, должен был поделиться с теми, кто был на мели.

Два раза в неделю в «Улье» появлялся старый польский еврей с тележкой, очень напоминавший персонажей на картинах Шагала, и предлагал его обитателям сосиски с хреном, соленые огурцы, хлеб с тмином, другие традиционные для выходцев из Восточной Европы яства и, конечно же, водку. В конце концов, он разорился, предоставляя соотечественникам кредиты, и вскоре после этого умер.

Понемногу творчество новой генерации обитателей «Улья» стало привлекать внимание галерейщиков, несмотря на то что к «Улью» – удаленному от центра месту – добираться было непросто. Обычные посетители выставок туда заглядывали редко. Совсем по-другому дело обстояло с театром, придуманным Буше. В специально оборудованном для этого зале на триста мест играли Мольера и других классиков. В них принимали участие актеры «Комеди Франсез», ведущих парижских театров. В этом же зале часто устраивались костюмированные балы, на которых публика дурачилась, отвлекаясь от нелегкой повседневной жизни.

Привлекал «Улей» и поэтов. Одним из завсегдатаев мастерских был Гийом Аполлинер. С художниками его роднил дух авангардизма, пронизывающий все его произведения, которые критики и сейчас называют формалистическими. Сборники стихотворений поэта «Бестиарий, или Кортеж Орфея», «Алкоголь. Стихи» нашли живой отклик, например, у дадаистов – представителей зародившегося в годы Первой мировой войны течения в культуре, главной идеей которого было разрушение какой бы то ни было эстетики. Тем не менее некоторые из его произведений стали классикой, например хрестоматийное стихотворение «На мосту Мирабо». К этому нужно лишь добавить, что настоящей фамилией Аполлинера, одного из самых известных французских поэтов ХХ в., была фамилия Костровицкий. Он – внебрачный ребенок дочери польского эмигранта, российской подданной Ангелики Костровицкой. Родился в Риме 26 августа 1880 г. и был наречен, как это было принято во многих католических семьях в бывшей Речи Посполитой, Вильгельм Альберт Владимир Александр Аполлинарий. Его дед, Михаил Аполлинарий Костровицкий, штабс-капитан русской армии, принимал участие в восстании 1863 г. и был вынужден эмигрировать.

Костровицкие были родом из Беларуси. Согласно наиболее распространенному мнению, их родовое поместье Дорошковичи находилось недалеко от Новогрудка. Это подтверждают тем фактом, что, уезжая в ссылку, Адам Мицкевич посвятил прабабушке Аполлинера Людвике Костровицкой стихотворение «Матрос» («…Погибнуть страна не может, // Где жены и девы такие»). Однако сейчас обсуждается предположение, согласно которому Костровицким принадлежали Дорожковичи недалеко от Дисны (теперь это Витебская область).

Гийом Аполлинер

Ангелика Костровицкая, мать Аполлинера

Кто был отцом поэта, до сих пор не ясно. Аполлинер не считал своим отцом друга матери, итальянского офицера Франческо д’Аспермонта. По мнению некоторых исследователей, отцом поэта мог быть внебрачный сын Наполеона II и одной из виленских Костровицких. Того ребенком отобрали у матери, воспитывали в Ватикане под вымышленным именем и назначили на церковную должность. Некоторые произведения Аполлинера (повесть «Затравленный орел») свидетельствуют о том, что поэт считал себя наследником Бонапартов, но при этом не испытывал симпатии к Наполеону I за совершенное, по его мнению, предательство по отношению к Польше. В любом случае, он считал себя, по меньшей мере, наполовину славянином. Поэт помнил рассказы матери о детстве, хранил вещи, привезенные с родины предков, немного знал славянские языки, что позволяло ему знакомиться с литературой на этих языках. Кстати, и окружавшие Аполлинера поэты-французы живо интересовались событиями в Восточной Европе и России. Блез Сандрар написал поэму «Проза транссибирского экспресса и маленькой Жанны Французской»; Андре Сальмон, с которым Аполлинер познакомился в 1903 г., знал русский язык, и его лучшие воспоминания молодости, связанные с Петербургом, нашли отражение в поэме, озаглавленной русским словом «Prikaz». Действие в романах Макса Жакоба во многих случаях происходит в России, а Поль Элюар в день кончины Аполлинера (1918) закончил перевод «Балаганчика» Александра Блока.

Аполлинер с братом Альбертом в Монте-Карло

До девяти лет Аполлинарий Костровицкий жил в Италии, а следующие десять лет – главным образом в Монако, а также в Ницце и Каннах. В Париже Костровицкие поселились только в 1899 г. Как иностранец, юноша должен был регистрироваться в полицейском участке, а это осложняло и без того нелегкую жизнь. Он соглашался на любую работу – от конторщика до «литературного негра», однако жил в постоянной бедности. Относительное благополучие ему обеспечило место домашнего учителя в семье де Мило, но все было омрачено неразделенной любовью к англичанке Анни Плейден, служившей в той же семье гувернанткой. К тому времени у поэта выработались достаточно радикальные жизненные принципы, поэтому стихи его были революционными, а значит, печатались с трудом. Некоторые из них были опубликованы лишь полвека спустя. Первые литературные произведения Вильгельма Костровицкого были опубликованы в периодике в 1901–1902 гг. В марте 1902 г. он впервые подписал одно из них именем Гийом Аполлинер, образованным из французской формы имен Вильгельм Аполлинарий: Guillaume Apollinaire. Использование псевдонимов было тогда распространенным явлением. Его придумал для себя и родственник Аполлинера белорусский писатель, художник и языковед Казимир Костровицкий, также родившийся вдали от родины предков, в Тобольске, в семье участника того же восстания 1863 г. Вернувшись в Беларусь и начав литературную деятельность, он стал известен как Карусь Каганец.

Поэтическо-каллиграфические эксперименты Аполлинера

Уже самые первые стихи мало кому известного поэта Аполлинера впоследствии повлияли на развитие французской поэзии. В них конкретная содержательность, которую к тому времени успели изгнать символисты, сочеталась с лиризмом и иронией. Одних творчество поэта привлекало, других отталкивало своей новизной. Искания новых форм в искусстве привели Аполлинера к знакомству с Пикассо. К тому времени они, оба чужеземцы, пока еще не получили признания. И хотя их творчество развивалось в противоположных направлениях, Аполлинера привлекало в работах Пикассо и других современных живописцев стремление отказаться от наскучившего голого академизма. Он даже пытался в поэзии произвести реформу, соответствующую ломке живописи, которую совершили кубисты, но потом все-таки вернулся к реализму. Тем не менее дружба с художниками-новаторами продолжалась. Аполлинер был частым гостем в «Улье». Нередко его можно было видеть и в монпарнасских кафе. С ними в компании часто бывал другой поэт-авангардист Блез Сандрар. Оба могли говорить по-русски, они же подбирали французские названия к картинам художника. Вскоре после переезда в «Улей» Шагал написал картину, а у Сандрара родилось стихотворение «Портрет», посвященные новому приятелю. Аполлинер же посвятил Шагалу стихотворение «Сквозь Европу».

Благодаря Аполлинеру, по мнению некоторых искусствоведов, Шагал и стал родоначальником сюрреализма. Когда поэт, зайдя впервые в мастерскую Шагала, начал рассматривать картины, то воскликнул: «Surnaturel!» Так была сформулирована концепция, которая позже начала называться «сюрреализмом». Самое интересное заключалось в том, что Шагал до конца жизни отрицал свою причастность к этому течению, как, впрочем, и к любому другому.

Постепенно к обитателям «Улья», прибившимся к нему из далеких «полей», приходило понимание реального Парижа. Известный литератор Илья Эренбург, много лет проживший в Париже, рассуждая по поводу русского мифа о французе, который «быстр, как взор, и пуст, как вздор», о его легкомыслии и опрометчивости, о его тщеславии и безнравственности, а также мифа о Париже, который называли «новым Вавилоном» и который слыл не только законодателем мод, но и питомником распутства, писал: «Как не походила на подобные описания страна, где я оказался, где семейные устои были куда сильнее, чем в России, где люди дорожили вековыми навыками, порой, и предрассудками, где в буржуазных квартирах были закрыты ставни, чтобы не выгорели обои, где боялись, как чумы, сквозняков, где ложились спать в десять и вставали с петухами, где в ночных кабаках редко можно было услышать французскую речь, где я мог сосчитать на пальцах знакомых, которые побывали за границей!»

Один из залов Осеннего салона. 1912 г.

Весьма консервативным был и рынок искусства. В начале века практически не существовало института, как тогда говорили, маршанов, или профессиональных торговцев произведениями искусства – дилеров, галерейщиков, как их называют сейчас. До 60-х гг. XIX в. единственным местом, где официально выставлялись на продажу произведения искусства, были салоны, которые проводились в зале Аполлона в Лувре Французской академией живописи и скульптуры. Как правило, это были картины и скульптуры, официально одобренные и принятые для экспозиции этими салонами. Поэтому и не воспринимались всерьез неизвестно откуда взявшиеся молодые люди, называвшие себя художниками.

Как протест против консерватизма и элитарности, в конце XIX в. стали появляться альтернативные возможности для экспонирования художественных произведений. Прежде всего это были уже упоминавшиеся выставки Салон независимых и Осенний салон, которые проводились соответственно весной и осенью. С появлением крупных коллекционеров, приезжавших в Париж из Америки и России, чтобы по совету наиболее опытных и дальновидных торговцев скупать произведения искусства и тем самым выгодно вкладывать деньги, как это другие делали с недвижимостью, ситуация стала меняться в еще большей степени. Менялся подход к интерьеру гостиниц и даже квартир. В моду входят импрессионисты. Берта Вейль – владелица антикварной лавки на улице Виктор-Массе, 25 начала активно предлагать коллекционерам работы совершенно неизвестных художников – Пикассо, Матисса, Вламинка, Марке, Дюфи. Кто-то действовал более осторожно, предлагая художникам не деньги, а только краски и холст. Но это касалось лишь художников, обитавших на Монмартре. Дилеры еще не спешили на Монпарнас. «Улей» не попадал в их поле зрения, тем более что с его обитателями вообще было трудно общаться – на первых порах они не знали ни слова по-французски. На выручку стали приходить перекупщики картин нового поколения с иным складом характера и ума. Среди них – Леопольд Зборовский, занявшийся продажей картин во время войны, чтобы как-то выжить.

Зборовский прежде всего был поэтом, а уже потом торговым агентом. Он родился в Залещиках, недалеко от Кракова, в той части Польши, которая входила тогда в состав Австро-Венгрии. Учился Леопольд в Краковском университете, где получил звание магистра философии. Зборовский принадлежал к поэтической школе конструктивистов. Он был недоволен поэзией старой Польши, хотя в каждом его стихотворении ощущалась тоска по родине. В Париж он приехал в 1913 г. изучать французскую культуру в Сорбонне. Здесь и застала его война. Зборовского признали иностранцем из неприятельской страны и поместили в концлагерь. Через некоторое время французское правительство освободило поляков. В поисках заработка этот воспитанный человек испробовал разные занятия. Сначала он выискивал в антикварных магазинах и на тележках старьевщиков редкие книги. Наконец ему удалось продать за крупную сумму миниатюру, которую он приобрел только потому, что она ему понравилась. Он был тонким ценителем искусства.

Леопольд Зборовский

Картины художников, с которыми Зборовский общался в монпарнасских кафе, он затем предлагал крупным торговцам. Именно благодаря ему получило признание творчество Модильяни. По существовавшему между ними договору художнику полагалось пятнадцать франков в день. Сумма, достаточная для сносного существования человека, ведущего нормальный образ жизни. Правда, у Модильяни он был иной. Тем не менее художник имел возможность работать. С 1916 до весны 1919 г. Модильяни написал двести портретов и обнаженных натур, практически почти все свои картины. Зборовскому же часто с большим трудом удавалось выполнять свои обязательства. Не уговорив какого-нибудь торговца купить картину, он закладывал последние украшения жены, ее привезенную из Польши шубу или даже занимал деньги у консьержки. И все-таки он не только пристраивал картины, но и повышал их стоимость. Он опекал и друзей Модильяни, в частности Сутина, хоть и не выносил его из-за неотесанности. Но именно Сутин принес ему целое состояние.

Большинство же художников были рады и тому, что кто-нибудь платил за них шесть су за чашку кофе или что их рисунки, картины принимались в обмен на обеды, которыми из жалости кормил их владелец «Ротонды» месье Либион. Да, да! Тот самый Либион, который до этого владел кафе «Данциг» и продал Альфреду Буше участок для строительства «Улья». Когда в 1911 г. он купил «Ротонду», это было самое заурядное кафе на пересечении бульваров Монпарнас и Распай. Оно стало популярным не только потому, что находилось на южной стороне и на его согреваемой солнцем террасе всегда было намного уютнее, чем в расположенном напротив «Доме». Теплую атмосферу в «Ротонде» создавал хозяин заведения. Либион, несмотря на свое, на самом деле, непоказное благодушие, был специалистом по выгодным сделкам. В 1911 г. он купил обувной магазин в здании на углу бульваров Монпарнас и Распай и, распродав весь товар, переделал его в бар. Вскоре он расширил свое заведение за счет еще одной соседней лавки. Получился второй зал для завсегдатаев. К тому же он обустроил и террасу, причем очень продуманно – с нее открывался вид сразу на два бульвара. Вся интернациональная братия перекочевала в новое заведение Либиона. Понимая ситуацию, в которой нередко оказывались многие клиенты, Либион не требовал обновления заказа и позволял им часами сидеть с пустым бокалом или чашкой, из которой уже давно был выпит кофе. Он говорил о них так: «Эти типы обращают на себя внимание, в конце концов они сделают мое кафе знаменитым». И действительно, со временем кафе приобрело мировую известность. Самые выдающиеся живописцы и скульпторы, писатели и поэты были его завсегдатаями. Ленин и Троцкий приходили сюда, чтобы сыграть партию в шахматы, Луначарский рассуждал с соседом по столику о влиянии искусства на массы. А его соседями могли быть Пикассо, Брак, Дерен, Кислинг, Фужита и многие другие художники из Америки, Скандинавии, Восточной Европы и, конечно же, из Российской империи. Поэты и писатели Сандрар, Сальмон, Фарг, Кокто в ходе бесконечных разговоров поглядывали на натурщиц, прохаживающихся между столиками в надежде получить заказ на позирование. В кафе всегда было полно народу, хотя оно не отличалось от сотен других. Как вспоминает Эренбург, «у цинковой стойки извозчики, шоферы такси, служащие пили кофе или аперитивы. Позади была темная комната, прокуренная раз и навсегда, десять—двенадцать столиков. Вечером эта комната заполнялась; стоял крик: спорили о живописи, декламировали стихи, обсуждали, где достать пять франков, ссорились, мирились; кто-нибудь напивался, его вытаскивали. В два часа ночи “Ротонда” закрывалась на один час; иногда хозяин разрешал завсегдатаям, если они вели себя пристойно, просидеть часок в темном помещении – это было нарушением полицейских правил; в три часа кафе открывалось, и можно было продолжать невеселые разговоры». Сюда мог зайти каждый – у владельца не было никаких предубеждений в отношении посетителей. К большинству из них он обращался на «ты», к постоянным клиентам относился, как к членам семьи, и позволял им днями просиживать в кафе, ничего не заказывая. После того как Либиону рассказали, что, как пишут в газетах, картины Пикассо покупает русский князь Щукин, он стал приветствовать художника с особым почтением. Если какой-нибудь бездомный художник засыпал за столиком, Либион наказывал официантам не будить бедолагу. В кафе была даже витрина, где посетители без постоянного места жительства могли оставлять послания и тем самым корреспондировать друг с другом. По адресу «Ротонды» направлялись письма из других городов и даже стран.

Кафе «Ротонда»

Виктор Либион (в центре) с посетителями кафе «Ротонда»

Кафе «Ротонда». На заднем плане в центре Либион, слева М. Волошин и И. Эренбург. Рисунок Де Фугстедта

Либион привязывался к своим клиентам, а не к их работам. Те картины, которые он получал в качестве платы за тарелку рагу, очевидно, не хранились. Его расположенная по соседству квартира была обставлена в стиле мелкого буржуа. На стене висели репродукции слащавых пейзажей. Хозяин не любил азартных затей и спокойно относился к рассказам о том, что некоторые богатеют на живописи, покупая за бесценок картины у никому не известных художников и перепродавая их спустя годы за большие деньги.

Расплачивались рисунками и в других подобных заведениях Монпарнаса. На улице Кампань-Премьер бывшая модель Розали Тобиа открыла кафе-молочную. Аполлинер, Сальмон, Модильяни, Кислинг сделали его своей столовой. Еда у Розали стоила очень дешево, но если у художников совсем не было денег, она их кормила супом, который мог утолить самый острый голод. И тем не менее Модильяни в пьяном кураже мог довести до бешенства даже эту добрую женщину. Ходят легенды, что она в ярости бросала рисунки художника, полученные в качестве платы за еду, в погреб на съедение крысам. Ее же сын утверждал, что мать была женщиной не только уравновешенной, но и хозяйственной и поэтому использовала рисунки для растопки плиты.

Розали принимает заказ у посетителей