Владимир Иванович Шемшученко – известный русский поэт, лауреат множества литературных премий, автор книг стихов «Родиной пахнет ковыль», «Исповедь», «Неподсуден», «И рука превратится в крыло»… Глеб Горбовский в предисловии к одной из них написал о Шемшученко: «У меня нет сомнений в том, что он истинный русский поэт… Я очень пожилой человек, мне уже пора собираться в дорогу, и потому я перед Богом называю Владимира Шемшученко своим братом в поэзии. Поэта, равного ему, в Санкт-Петербурге сегодня нет».

Валерий Сдобняков. Знаешь, Владимир, а оказывается, нелёгкое это дело брать интервью у человека, с которым дружишь многие годы. И всё-таки для начала расскажи о своих «корнях» – о дальних предках, родителях. Вообще, Караганда, карагандинская земля для них была исконная, давно обжитая?

Валерий Шемшученко. Я по отцовской линии принадлежу к старинному казачьему роду. Город Глухов когда-то был гетманской столицей. Сейчас он находится в Сумской области на Украине. Я так уверенно говорю о своём казачьем происхождении потому, что в расстрельном ГУЛАГовском деле моего деда Ивана в графе социальное происхождение чёрным по белому следователем НКВД написано – из казаков. Мой двоюродный брат Юрий Шемшученко, академик РАН, ректор Юридической академии, директор Института государства и права Национальной академии наук Украины более детально разбирался в этом вопросе, проследил историю рода до шестого колена и в изданной в г. Киеве книге описал присхождение казачьего рода Шемшученко. Дед Иван сложил голову в КАРЛАГе, а моего отца после плена и фашистских концлагерей судьба тоже забросила в Караганду, где я и родился. Отец после окончания исторического факультета Казахстанского государственного университета всю жизнь учительствовал в школе. Он прожил 57 лет. Мать – Дьяченко Лариса Владимировна родилась в г. Славгороде Алтайского края. После окончания школы поступила в том же КазГУ, где они с отцом и познакомились. Она тоже учительствовала в школе 45 лет. В этом году ей исполнится 80 лет. Живёт с нами.

B. C. Как ты вспоминаешь сейчас свой родной город? Ведь там к тебе пришли первые поэтические удачи – появились публикации в республиканских и всесоюзных литературных журналах. Там ты обрёл семью, родил детей, и ещё много всего важного произошло в твоей жизни.

В. Ш. Да никак не вспоминаю. Мне за одиннадцать лет, которые я прожил без Караганды, ни разу не захотелось съездить в город моего детства. Я – гражданин Империи, и в её пределах я везде дома. Поэтому не буду умничать по поводу тоски по родным скамейкам и улочкам. Это наши поэты, живущие в городах, всё стенают об оставленных избах и берёзках в деревнях. Но их туда обратно палкой не загонишь. А я – дитя города. О родном моём городе Караганде и Казахстане у меня написаны стихи – в них всё сказано.

Единственно, что и для меня самого явилось откровением, я спокойно выдерживаю за пределами Империи десять суток. На одиннадцатые начинаю подыхать. Я был на Канарах, на Пальма-де-Майорке, в Греции, в Швеции, в Италии, в Испании и ещё много где… Но везде на одиннадцатые сутки начинаю тосковать. Поэтому мне понятны муки писателей-эмигрантов.

И что характерно – я не написал о заграничных красотах ни строчки. Не послал Бог. Н. Гумилёв вон о конквистадорах писал, об «изысканных жирафах»… А тут хоть бы одна! Нет, вру. Есть восемь строчек:

Не весть что, но, по-моему, вполне понятно. Такая вот высокая поэзия… Можно, конечно, у меня спросить: какого чёрта я туда попёрся и не один раз? Как на духу отвечаю: «Мир хотел посмотреть». Мне всегда жить интересно было. Мне и сейчас интересно жить.

B. C. Кроме заграницы, ты и по России-матушке поколесил изрядно. Судя по тому, где и в каких городах тебе пришлось получать высшее образование, жизнь тебя, что называется, помотала. Окончил Киевский политехнический институт, Норильский индустриальный институт и Литературный институт им. A. M. Горького. Подобный факт редко встречается в творческих биографиях. На это были какие-то внешние причины? Или известная тяга поэтов к перемене мест брала верх, «кипение чувств» звало в дорогу?

В. Ш. Никакое «кипение чувств» меня никогда никуда не звало. Рационально свои «мотания» по стране я объяснить не могу, причём страстью к бродяжничеству не страдал и не страдаю. Всё предельно просто – встал, пошёл. Как только начнёшь думать и считать, обязательно влезешь в какое-нибудь дерьмо по уши.

B. C. Я задал все эти вопросы не случайно. В твоей поэзии, как мне кажется, ощущение Родины очень обострено. И оно неспокойно, эмоционально.

В. Ш. Ну тебе как читателю и любителю поэзии виднее. Мне о своих стихах судить тяжело, а объяснять их тем более. Поэзию по определению объяснить нельзя, она – чудо. Это фокусы объяснять можно сколько угодно и как угодно.

B. C. Приехав в Санкт-Петербург, ты в скором времени стал собкором «Литературной газеты» и выступил одним из основателей толстого литературного и общественно-политического журнала «Всерусскiй соборъ». Я понимаю – такие вещи не происходят случайно, спонтанно. И всё-таки – уезжая из Казахстана (кстати, по каким причинам?), ты рассчитывал полностью посвятить себя литературной деятельности?

В. Ш. Из Казахстана уехал по одной простой причине. Я однажды утром проснулся в чужой стране. Любви не стало. Улетучилась. Я-то думал, что это моя страна, а на проверку оказалось, что не моя. Но самое противное это то, что на мою страну у кого-то вдруг появилось больше законных прав, чем у меня.

Я приехал в Петербург, до сих пор не понимаю, почему приехал именно в этот город. Думал, что я здесь и сейчас буду слушать писателей и поэтов, широко открыв глаза и рот. Город Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского! Но, к моему удивлению, оказалось, что за редкими исключениями, здесь пишут графоманию и ерунду.

Мы с Виталием Розе организовали журнал. Я стал собкором «Литературной газеты». Братья-писатели повели себя так, как дети в песочнице. Валяется в песке лопаточка – никому не нужна. Но стоит только кому-то из детей её взять, к ней сразу же тянутся десятки рук. Природа человеческая, будь она неладна. И вообще все беды на земле происходят от того, что кто-то хочет взять то, что ему не принадлежит. А если это не получается, то для достижения желаемого все способы хороши. Налёт цивилизации слетает моментально, и его величество Хам предстаёт во всей красе.

Вот уже одиннадцать лет живу литературным трудом. Бизнесом и всем прочим заниматься не интересно. Я в этой сфере определённых высот уже достигал. Человек – не машина для зарабатывания денег, хотя бесовская власть всё пытается перевести человека – образ и подобие Божье – в растительное существование.

B. C. Вот уже многие годы по всей России и за рубежом обильно печатаются твои стихи. Их любят, им сопереживают. Читательские отклики самые доброжелательные. А что критика?

В. Ш. Критика меня тоже не обижает.

B. C. Расскажи о литературной жизни «северной столицы». Как там уживаются два «главных» союза писателей? Что интересного выходит у молодых писателей? Ведь журнал, который ты возглавляешь, по многим вопросам общественно-литературной жизни занимает совершенно самостоятельную и бескомпромиссную позицию.

В. Ш. Литературная жизнь в Петербурге бьёт ключом. Если посмотреть в Интернете литературную афишу, глаза разбегутся. Всё время что-то литературное происходит. Что же касается двух писательских союзов – былое противостояние сошло на нет. Все оказались в равном аховом положении. Те, которые единый Союз писателей СССР разваливали, сняли свои пенки с разора и умотали кто куда. Там свой иудин паёк втихаря под койками сожрали и потянулись назад в Россию. А многие в странах истинной демократии и свободы бесславно почили.

Сейчас всё стало на свои места. Все всё знают и судят друг о друге по гамбургскому счёту. Художники слова друг друга, по крайней мере, уважают, и дули друг другу стараются публично не показывать. Иерархия таланта присутствует гласно и не гласно – мухи отдельно, котлеты отдельно. И разные союзы здесь ни при чём. Книг издаётся море – огромный и небедный город роняет крошки со своего стола. И многие не тащат эти крошки в кабак, а издают книжки, пишут картины, стараются запечатлеться в вечности. Так что либерастам и прочей кремляди ещё придётся с нами повозиться на предмет превращения писателя в жвачное животное.

B. C. Я знаю, что у тебя очень добрые отношения с замечательным поэтом Глебом Горбовским. Он даже писал вступление к одной из твоих книжек. Расскажи о своих встречах с ним и о тех новых публикациях этого поэта, которые мы можем ожидать на страницах «Всерусского собора».

В. Ш. Мы с Глебом Горбовским дружим. Иногда часов по пять читаем друг другу стихи. Он зимой вообще из дома не выходит и страдает от одиночества. Летом он живёт на даче в Комарово. Стихи он пишет «каждый трезвый день» – это он так о себе сам говорит. Печатается много. Кто следит за периодикой, тот знает. Он недавно дал мне пачку своих стихов, чтобы я на свой вкус отобрал и разослал в журналы. Я разослал. Скоро увидим их напечатанными.

B. C. Отдельный разговор – бардовская песня. Ты входишь в руководство известных фестивалей. Расскажи о них. Сейчас многие оценивают бардовское движение как некий анахронизм. Можно ли с этим согласиться?

В. Ш. Бардовское движение – это такой же анахронизм, как и стихосложение. У нас души словесные. Русский язык – язык поэтический. У нас по Волге-речке обязательно плывут не что иное, как дощечки. И с этим ничего сделать нельзя. Бардовская песня – это устное народное творчество, то бишь фольклор. При этом никто никого не заставляет. Не хочешь – не мешай другим. Меня тошнит от нытья наших «поэтов», как-то: кому это всё надо, никому это не нужно… Тебе не нужно – не пиши, иди и занимайся более достойным и прибыльным делом. Мне часто приходится выступать со стихами и песнями перед людьми в разных регионах России. Люди приходят и слушают, и готовы за это отщипывать от своего скудного бюджета какую-то копейку. Не хлебом единым жив человек – это актуально. Главное – не обмануть их ожиданий. Ты выходишь к людям и говоришь: «Люди, я вам хочу сказать…» Если тебе нечего сказать, то молчи в тряпочку.

Сейчас многие идут по простому пути: с миру по строчке, с миру по нотке – автору песенка. Этакая среднестатистическая жвачка. В стихосложении – то же самое. Поэтому везде, где мне приходится работать, я насаждаю поэтические мастерские и стараюсь объяснять, что до них это уже написано и написано значительно лучше. Сижу и делаю себе врагов. Но меня утешает то, что я считаю себя цепным псом, в последнем окопе, на последнем рубеже обороны русской словесности. Кто-то же должен быть «кровавой собакой». Так пусть ей буду я.

B. C. Недавно ты побывал в Иркутске на литературном празднике. Поделись впечатлениями. Как сибиряки ощущают себя в русском общелитературном пространстве?

В. Ш. Русского общелитературного пространства не существует. Нет объединяющей силы. Существуют острова, островки и болотные кочки. Сибиряки обижаются на столичных, что те, приезжая к ним, разговаривают с ними «через губу», а то и вообще считают это ниже своего достоинства. И постепенно наступает тьма – это когда совсем нет света. В итоге центральный книжный магазин Иркутска называется «Лас Книгас», а вокруг всё Эльдорады, Манхеттены и прочая англосаксонская латынь. Я называю это бытовым провинциальным сатанизмом. Учебным процессом в ВУЗах в основном руководят представители маленького гордого народа, откуда вытекают и литературные приоритеты. Но самое страшное, что сейчас происходит в нашей литературе – это подмена понятий. Ничтожество выдаётся за идеал, а настоящее замалчивается и, более того, втаптывается в грязь. Есть такой истинно русский промысел – еврейская экспертиза.

Никто кроме нас в этом не виноват. Там промолчали, тут отступного взяли, здесь бездарность поощрили. Глядь, а капитан Лебядкин – уже гений, да плюс к тому и руководит писательской организацией и пользуется поддержкой руководства. После такого «литературная трава» ещё лет 20 расти не будет. А имя им – легион. И всё-таки – стоять надо. Будем стоять.