1777–1783

 

14. Византий

Когда османский султан Мехмед Второй в 1453 году захватил Константинополь, он проехал через весь город прямо к собору Святой Софии, великолепному храму Юстиниана. Перед тем как поклониться этому чуду христианской культуры, он посыпал голову землей, чтобы показать свое смирение перед Господом, и лишь затем вошел в собор. Войдя внутрь, он заметил, что один из солдат собрался украсть кусок мрамора. Султан потребовал объяснений. «Я сделал это во имя истинной веры», – ответил солдат. Тогда Мехмед пронзил его мечом со словами: «Довольствуйся драгоценностями и пленниками, а здания этого города принадлежат мне». Османы завоевывали Византию не для того, чтобы уничтожить достижения Константина.

Теперь Мехмед смог добавить к своим титулам турецкого хана, арабского султана и персидского падишаха, еще и имя «Кайзер-о-рум» – «Римский цезарь». С тех пор для представителей Запада он был не только Великим Турком, но и императором. Османский владыка унаследовал престиж Византии. «Никто не вправе усомниться в том, что вы – император ромеев, – пишет в 1466 году Мехмеду Завоевателю критский историк Георгий Трапезундский. – Тот, кто законно правит в столице империи, является императором, а Константинополь – столица империи ромеев… А кто есть и пребудет императором ромеев, тот – император всего мира» [1]Все примечания можно найти на сайте автора http://www.simonsebagmontefiore.com и ЛитРес. Издатель и автор ради удобства читателя решили не приводить их в бумажном издании книги.
. Это сокровище и стало предметом чаяний Потёмкина и Екатерины.

Османские земли растянулись от Багдада до Белграда, от Крыма до Каира, и в состав империи входили многие страны Юго-Восточной Европы: Болгария, Румыния, Албания, Греция, Югославия. Османы владели главными исламскими святынями от Дамаска и Иерусалима до Мекки и Медины. На протяжении столетий Черное море было их «чистой и непорочной девой», собственным озером султана, и средиземноморские берега от Кипра до Алжира и Туниса охраняли его порты. Это была поистине интернациональная империя, и ее не следовало называть «турецкой». Как правило, в сложной системе властных иерархий единственным турком был сам султан. Так называемая турецкая империя, будучи многонациональным государством, прекрасно осознавала эту свою особенность: у истоков ее создания стояли беглые православные, выходцы из балканских славян, которые и занимали все высокие посты при дворе, в чиновничьем аппарате и среди янычар – преторианской гвардии Стамбула.

В империи не существовало социальных классов как таковых: пока западные рыцари запутывались в дебрях генеалогий, в Османской империи процветала меритократия, при которой отпрыски албанских крестьян руководили страной от имени султана. Главным принципом являлось рабское подчинение всех граждан, в том числе великих визирей, султану, который воплощал в себе само государство. Вплоть до середины XVI века династия султанов представляла собою череду талантливых, беспощадных и деятельных лидеров. Но они пали жертвой собственного «греческого проекта»: всю грязную работу по управлению империей осуществляли их главные министры – великие визири, в то время как султаны оказывались окруженными ореолом святости, который поддерживали удушливо изощренные традиции византийских императоров. В самом деле, французский солдат барон де Тотт, присутствовавший на коронации Мустафы III в 1755 году, вспоминал, что, окруженный римскими плюмажами и даже фасциями, султан казался карликом по сравнению с величием собственного титула. Церемониал, разработанный еще в X веке Константином Порфирородным, стал для византийцев благословением и проклятием – и османских султанов он превратил из энергичных завоевателей, которые верхом на коне вели в бой свои армии, в изнеженных щеголей во главе армии из одалисок и евнухов. Греческие традиции стали причиной и других неприятностей.

Поначалу в империи еще не сложился порядок наследования власти, из-за чего переход престола зачастую сопровождался кровопролитиями. Новый император избавлялся от своих братьев, задушив их тетивой и не пролив тем самым ни капли царской крови – это считалось уважительным способом убийства. Одному из султанов пришлось таким образом уничтожить одиннадцать братьев. Но наконец здравый смысл подсказал, что жизни членов царского семейства напрасно пропадают впустую. Отныне османские принцы оставались в живых, но влачили существование пленников в роскошной золотой клетке, полупьяные от наслаждений, полуобразованные и полумертвые от страха перед удушающей тетивой. Когда они появлялись на публике, щуря сонные глаза, как перепуганные животные, новых султанов пробирал ужас – впрочем, ужас проходил, когда они вспоминали о поверженных трупах принцев прошлых поколений.

Всё государство было сковано закостенелой иерархической системой; на ее вершине располагался великий визирь, зачастую славянского происхождения, в его подчинении находились 2 000 придворных и 500 охранников-албанцев. Знатность каждого вельможи и каждого паши (дословно это звание переводится как «стопа султана») обозначалась числом конских хвостов – эта система рангов досталась в наследство от кочевого периода османской цивилизации. Великий визирь имел пять хвостов, низшие по званию паши – от одного до трех. Визири носили зеленые туфли и тюрбаны, стража султана – красные, муллы – синие. Головной убор и обувь османа были таким же знаком его ранга, как звездочки на погонах солдата. Чиновники носили зеленое, дворцовые служащие – красное. За каждой национальностью был закреплен свой цвет туфель: греки ходили в черной обуви, армяне – в фиолетовой, евреи – в синей. Что же касается головных уборов, то властная иерархия империи отражалась в роскошном многообразии шапок, украшенных мехами и перьями.

Султан обитал во дворце на мысе Сарайбурну, на византийском Акрополе. Дворец в соответствии с турецкими вкусами представлял собой вереницу все более изысканных внутренних двориков, которые соединялись между собой воротами и вели к жилой части дворца – харему. Те ворота, где обычно вершилось турецкое правосудие, стали символом османской государственности. Отсюда и второе название империи, под которым ее знали на Западе, – «Блистательная Порта».

В империи похоть владыки всегда поощрялась – таким образом у государства не было недостатка в мальчиках-наследниках. Поэтому если самого султана интересовало качество, то логика гарема требовала количества. Кстати говоря, евнухи, управлявшие придворной жизнью, были способны к сексуальным утехам, но не могли иметь потомства, и потому они также пользовались услугами гарема. В Дворцовой школе, обучавшей будущих пажей руководить делами империи, большинство учеников были албанского и сербского происхождения; гарем, который должен был поставлять наследников для управления империей, был полон светловолосых и голубоглазых славянок, купленных в Крыму. Вплоть до конца XVII века придворным lingua franca был, как ни странно, сербско-хорватский язык.

Османский султанат задыхался – но не от тетивы, а от устаревших традиций. Во времена Потёмкина султаны были связаны по рукам и ногам не только византийскими правилами, но и религиозным фундаментализмом мусульманских судей – улемов, а также политическим консерватизмом, который поддерживался благодаря схожим интересам двора и армии.

Империей правили страх и насилие. Султан все еще сохранял за собой власть казнить и миловать и пользовался ею без стеснения. Неожиданная смерть была частью сложного придворного этикета. Многие великие визири прославились своей гибелью, а не государственными достижениями. Им отрубали головы так часто, что, несмотря на все богатства, которые сулил этот пост, удивительно, если находились охотники занимать его. Султан Селим за время своего правления убил семерых визирей, так что фраза «Стать тебе визирем Селима» стала в просторечии пожеланием скорой смерти. Визири всегда имели при себе завещание на случай, если их вызовет к себе султан. Во время потёмкинской войны против турок были казнены 60 % визирей.

Смертные приговоры султана, которые он выносил одним незаметным знаком – легко топнув ногой в тронном зале или открыв определенное решетчатое окно, – обычно исполняли устрашающие немые палачи с помощью топора или тетивы. Частью османского ритуала казни было выставление отрубленных голов на всеобщее обозрение. Головы верховных чиновников помещались на белые мраморные столбы во дворце. Головы наиболее знатных господ набивали ватой, головы стоявших ниже в иерархии – соломой, а остальные клали в специальные ниши. Пейзаж вокруг дворца украшали груды человеческих внутренностей, отрезанных носов и языков. Провинившихся женщин, в том числе неудачливых прелестниц из гарема, зашивали в мешок и сбрасывали в Босфор [2]Под этой плитой лежит Бауер: ямщик, гони скорей!
.

Самой непосредственной угрозой для султана были его собственные янычары и простой народ. Жители Константинополя всегда были сами себе хозяевами, даже во времена Юстиниана. Теперь стамбульский сброд, возглавляемый янычарами или улемами, все чаще диктовал свою политическую волю. В 1780-е годы агент Потёмкина Пизани сообщал, что визири и другие чиновники «подначивают толпу», чтобы «смутить своего владыку» «самыми невероятными выходками» [3]Василий Степанович Попов  – доверенное лицо князя Г.А. Потёмкина, действительный тайный советник.
.

Руководство страной велось из рук вон плохо, и ситуацию усугубляли распущенность и коррупция. Причина этому – ошибки высших чинов: в 1774 году на смену талантливому султану Мустафе III на престол взошел Абдул-Хамид I, который первые 43 года своей жизни провел в заточении. Этот утонченный и испуганный мужчина был не способен быть успешным военным предводителем или реформатором, хотя и ему удалось не ударить в грязь лицом – он стал отцом двадцати двух детей. Он любил вино и часто говаривал, что если бы был иноверцем, то с радостью принял бы католицизм, потому что в католических странах растут лучшие сорта винограда: разве кто-то слыхал о протестантских винах? Эти неловкие шутки не слишком помогали поддерживать дисциплину в армии.

Когда Тотт создавал артиллерийский корпус, он пытался найти честного человека на должность заведующего финансами. «Честный человек… – отвечал визирь. – Где же нам его найти? Я не знаю ни одного». – Визирь обернулся к своему министру иностранных дел: – А ты? Знаком ли ты хоть с одним честным человеком?» – «Отнюдь нет, – рассмеялся реис-эфенди. – Вокруг меня одни проходимцы» [4]Барон Фридрих Мельхиор Гримм  – немецкий публицист эпохи Просвещения, критик и дипломат, многолетний корреспондент императрицы Екатерины Второй.
. Интеллектуальная мощь османского правительства тоже оставляла желать лучшего: невежество императорских чиновников стало притчей во языцех. Из присутствовавших на переговорах в Систове турецких представителей отличились сразу несколько: один из них заявил, что Испания находится в Африке; реис-эфенди, министр иностранных дел многонациональной империи, думал, что военные корабли не могут выйти в Балтийское море, и все они считали, что Гибралтар расположен около Англии [5]«В чем был гений Екатерины Великой? – спрашивал Сталин своего любимого помощника Андрея Жданова во время знаменитого разговора летом 1934 года. Сталин сам ответил на свой вопрос: – Ее величие в том, что она умела выбирать и выбрала князя Потёмкина и других талантливых любовников и государственных деятелей для управления страной». Автор узнал об этой истории, когда готовил другую свою книгу – «Сталин: двор Красного монарха», для которой брал интервью у Юрия Жданова, сына Андрея Жданова, а позже – зятя диктатора. Юрий Андреевич Жданов наблюдал эту сцену в детстве.
.

Империя больше не могла полагаться на одну лишь военную силу. Османы решили эту проблему, превратившись в такую же европейскую державу, как и другие западные государства. Они перевернули изречение Клаузевица с ног на голову: в то время как для большинства держав война – это политика с привлечением иных средств, то для османов политика была войной с привлечением иных средств. Усиление влияния России заставило Османскую империю сменить свои приоритеты. Потенциальные противники России – Франция, Пруссия, Швеция и Польша – стали четырьмя союзниками Блистательной Порты. Правила были просты: каждое государство предложило Порте денежную помощь в войне с Россией. Ни одна из европейских держав не могла спокойно смотреть на то, как русские подчиняют себе турок.

По выражению одного из посланников Потёмкина, империя напоминала «стареющую красавицу, которая не может смириться с тем, что ее время прошло». Но она все еще обладала огромными войсками и энергией мусульманского фанатизма. Империя, управлявшаяся тетивой, зелеными туфлями и константинопольской толпой, к 1780 году превратилась в прокаженного великана из Бробдингнега, чье тело все еще поражало воображение, хотя и распадалось на части прямо на глазах [6]В частности, в 1994 году один известный кембриджский историк описывал политические и военные способности Потёмкина и сформулировал интересную, но совершенно ничем не подтвержденную мысль о том, что ему «недоставало уверенности в себе где-либо помимо собственной спальни».
.

Двадцать седьмого апреля 1779 года великая княгиня Мария Федоровна родила сына, которого Екатерина и Потёмкин назвали Константином, предполагая, что он станет императором Константинополя после падения Порты. Два года назад великая княгиня уже подарила Российской империи наследника – первого внука Екатерины, великого князя Александра. Теперь она произвела на свет наследника греческой империи Византии.

Вооружившись античной историей, православным богословием и собственным романтическим воображением, Потёмкин создал свой «греческий проект», представлявший собой культурную программу, геополитическую систему и пропагандистскую кампанию вместе взятые. Он мечтал завоевать Константинополь и возвести на престол великого князя Константина. Екатерина наняла для маленького князя греческую няню по имени Елена и настояла, чтобы его обучили греческому языку [7]Дата его рождения, как и многие другие детали биографии, остаётся загадкой, поскольку в точности не известно, в каком возрасте он отправился в Москву и когда был записан в конную гвардию. Существует мнение, что он родился в 1742 году: эту дату приводит его племянник Самойлов. Даты и военные документы противоречат друг другу, и аргументы обеих сторон не слишком впечатляют. Указанная выше дата наиболее правдоподобна.
. В 1780-е годы Потёмкин лично участвовал в образовании великого князя. «Я одно только желал бы напомнить, – пишет он императрице по поводу учебных занятий Александра и Константина, – чтоб в учении языков греческий поставлен был главнейшим, ибо он основанием других. ‹…› Где Вы поставили чтение Евангелия, соображая с латынским, язык тут греческий пристойнее, ибо на нем оригинально сие писано». Екатерина оставила внизу свою пометку: «Переправь по сему» [8]Когда Григорий Потёмкин, которому суждено было потрясти воображение западных людей, обретал своё величие в Санкт-Петербурге, ему понадобилось обзавестись знаменитым предком. Для этих целей пригодился портрет сварливого, нетерпимого и педантичного российского посла, служившего в эпоху Короля-солнце и Весёлого короля; вероятно, он был получен в подарок от английского посольства и затем помещён в екатерининском Эрмитаже.
.

Нам доподлинно не известно, когда пара начала задумываться об античном величии и возрождении Византии, но скорее всего, это произошло в самом начале их отношений, когда Екатерина дразнила его «гяуром» (по-турецки «иноверец»). Должно быть, греческий проект впечатлил Екатерину своим странным сочетанием истории, фантазии и практицизма. Светлейший князь был создан для этого проекта, так же как и проект, в свою очередь, был создан для него. Он хорошо разбирался в истории и византийской православной теологии. Екатерина и Потёмкин, как все наиболее образованные люди своего времени, были воспитаны на античных текстах, от Тацита до Плутарха, отсюда и потёмкинское прозвище «Алкивиад» – хотя в отличие от него Екатерина не читала по-гречески. Он часто приказывал своим секретарям зачитывать фрагменты античных историков, и в его библиотеках хранились почти все их основные труды. В XVIII веке любители античности не просто читали истории о древних временах – они желали превзойти их. Они возводили здания подобно грекам и римлянам. Теперь Потёмкин решил узнать все возможное об Османской империи.

Эта идея была не нова: московские цари провозглашали Россию «Третьим Римом» с тех самых пор, как пал Константинополь – который русские все еще называли Царьградом, городом царей. В 1472 году великий князь Московский Иван III женился на племяннице последнего византийского императора Зое Палеологине (Софье Палеолог). Подданные называли его «новым царем Констянтином новому граду Констянтину – Москве» и царем (т. е. цезарем) – титулом, который затем принял и Иван Грозный. В начале XVI века монах Филофей записал свое знаменитое изречение: «два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не бывать» [9]Такой обычай сохранялся вплоть до 1917 года. Когда враги Распутина пожаловались Николаю II, что тот ходит в баню со своими поклонницами, последний русский царь ответил, что таков обычай простолюдинов.
. Но неоклассическое великолепие, смелый принцип совместного развития религии, культуры и политики, практическая выгода союза с Австрией и особый план деления территорий – все это было достоянием проекта Потёмкина. Благодаря своим талантам он не только спонтанно выдавал нагора новые идеи, но и обладал необходимым терпением и чутьем, чтобы воплотить их в жизнь: он следовал за византийским миражом с тех пор, как пришел к власти, и ему потребовалось шесть лет, чтобы расстроить пропрусские планы Панина.

Уже в 1775 году в Москве, когда Екатерина и Потёмкин праздновали подписание мирного договора с турками, князь завел дружбу с греческим монахом Евгением Булгарисом, который обеспечил теологическую составляющую греческого проекта. Девятого сентября 1775 года по предложению Потёмкина Екатерина назначила Булгариса первым архиепископом Славянским и Херсонским. Города Славянск и Херсон в то время еще не существовали. Херсон, получивший свое название в честь древнегреческого города Херсонеса, колыбели русского православия, пока был лишь одним из греческих образов в бурном воображении Потёмкина.

Назначение Булгариса архиепископом было призвано восславить греческие истоки русского православия – вероятно, таков был замысел Потёмкина. Одно из его первых решений на посту фаворита – учреждение греческой гимназии. Теперь он сделал Булгариса ее руководителем. Потёмкин желал, чтобы этот греческий архиепископ стал его «Гесиодом, Страбоном и Хризостомом», написал историю южных земель, открыл тайны, сокрытые в прошлом, и показал прямую связь между древними скифами и греко-славянской культурой. Булгарис никогда не писал исторических текстов, но переводил «Георгики» Вергилия и посвятил этот перевод Потёмкину, высочайшему и виднейшему ценителю эллинской культуры, а также сочинил оду своим новым Афинам на Днепре: она заканчивалась строками «Здесь мы вновь видим прежнюю Грецию; о славный князь, ты – победитель» [10]До сегодняшнего дня в потёмкинской части села кое-что сохранилось – Екатерининский источник и избушка двух восьмидесятилетних крестьян, которые пробавляются пчеловодством. В той части, где жили крепостные, остались только церковные руины. Рассказывают, что в советские годы комиссары держали в церкви скотину, но все животные заболели и погибли. Жители села всё ещё ищут клад, который называют «потёмкинским золотом», но пока не нашли ничего, кроме женских тел, захороненных на церковном кладбище в XVIII веке (предположительно, это сёстры Потёмкина).
. Все это было частью проэллинского проекта Потёмкина по созданию греческой цивилизации и новой Византийской империи вокруг Черного моря.

Работа над греческим проектом помогает нам увидеть, как сотрудничали князь и императрица. В 1780 году самый одаренный секретарь Екатерины Александр Безбородко подготовил «Мемориал по делам политическим», где излагал основы греческого проекта, поэтому считается, что весь замысел принадлежал ему. Но такая точка зрения свидетельствует о непонимании отношений, которые связывали троих людей, управлявших русской внешней политикой.

Потёмкин задумал греческий проект перед тем, как Безбородко приехал в Петербург, – об этом свидетельствуют его переписка и личные беседы, его покровительство Булгарису, выбор имени Константину и основание Херсона в 1778 году. «Мемориал» Безбородко был попыткой обосновать идею через описание византийско-османско-русских отношений начиная с середины X века, и этот текст был явно написан по заказу Екатерины и Потёмкина. Если взглянуть на проект австрийского мирного договора 1781 года, составленный Безбородко, станет ясно, как шла их работа. Секретарь писал на правой части листа, затем Потёмкин оставлял свои карандашные заметки, адресованные Екатерине, в левой части. С тех пор установился следующий порядок: Потёмкин порождал идеи, а Безбородко записывал их, поэтому после смерти князя секретарь совершенно справедливо писал, что Потёмкин был «редкий и отличный человек, особливо на выдумки, лишь бы только они не на его исполнения оставлялися» [11]В самом деле, Потёмкин заказал строительство круглого храма Вознесения Господня в Сторожах (на Большой Никитской), которая затем была перестроена его наследниками, – он умер, не успев воплотить в жизнь свои масштабные планы. Историки, полагающие, что он женился на Екатерине II в Москве, указывают, что венчание произошло именно в этой церкви.
.

Безбородко был «неуклюжим, нелепым и неопрятным» молодым украинцем с толстыми губами и глазами навыкате, он, словно слон, бродил по дворцу со спущенными чулками. Однако, как заметил Сегюр, «под внешней неловкостью он скрывал тончайший ум». Говорили, что он постоянно наслаждался оргиями в петербургских борделях. Действительно, он часто отсутствовал по полтора дня. Итальянская оперная дива привезла двух молоденьких итальянок для его сераля; он платил певице-сопрано по имени Давиа 8 000 рублей в месяц, что не мешало ей изменять ему с первым встречным. «Хотя он одевался богато, однако выглядел так, будто наспех натянул на себя одежду после оргии», как, возможно, и было на самом деле. Однажды он вернулся домой выпивши и узнал, что императрица срочно вызывает его к себе. Когда он прибыл во дворец, Екатерина потребовала документ, который он давно обещал подготовить. Секретарь достал лист бумаги и зачитал тщательно составленный указ. Екатерина поблагодарила его и пожелала забрать документ. Он отдал ей пустой лист бумаги и пал на колени. Безбородко позабыл выполнить поручение, но за такую блестящую импровизацию она его простила. Благодаря своему самостоятельному, невероятно острому и тонкому уму он стал потёмкинским протеже и политическим союзником, даже невзирая на то, что среди его друзей были противники князя, например Воронцовы. Признательность, которую он высказывает в письмах Потёмкину за его покровительство, свидетельствует о том, что князь всегда оставался для него старшим соратником [12]Молодой император, переместивший двор из Петербурга обратно в Москву, умер в своей пригородной резиденции. Сегодня в этом здании размещается Российский государственный военно-исторический архив, где хранится большинство потёмкинских документов.
. «Он продолжает быть ко мне хорошо расположенным, – пишет Безбородко другу, – мне кажется, что я и заслуживаю то, будучи часто принужден по его делам употреблять более политических оборотов, нежели по Европейским» [13]В течение XVII века фавориты постепенно превращались в фаворитов-министров, среди них – Оливарес в Испании, Ришелье и Мазарини во Франции. Они были не любовниками королей, но одарёнными политиками, которых избирали, чтобы держать под контролем непомерно разросшийся бюрократический аппарат. Эта эпоха подошла к концу, когда в 1661 году Людовик XIV после смерти Мазарини принял решение править самостоятельно. Но обычай переняли российские женщины-правительницы, и первой так поступила Екатерина I в 1725 году.
.

Светлейший князь работал и с другими министрами Екатерины – к примеру, с генеральным прокурором Вяземским и президентом Коммерц-коллегии Александром Воронцовым, братом Семена. Потёмкин, известный своими искусными интригами, пренебрегал устоявшимися правилами придворной политики: он смотрел на министров, особенно на Воронцова, «с величайшим презрением» и как-то раз сказал Харрису, что «даже если б мог от них избавиться, не сумел бы подыскать на их место никого достойнее» [14]В Историческом музее Смоленска хранится такой стеклянный кубок, якобы принадлежавший Потёмкину. Легенда гласит, что из него когда-то пила Екатерина Великая, проезжая через Смоленск.
. Безбородко, по-видимому, был единственным, кто заслужил его уважение. Потёмкин с гордостью говорил Екатерине, что никогда не пытался создать свою придворную партию в Петербурге. Он считал себя членом императорской семьи, а не наемным служащим-политиканом или простым фаворитом. Единственным членом его партии была Екатерина.

Первой ступенью греческого проекта была разрядка напряженности с Австрией. Обе стороны шли к этому уже некоторое время и подавали друг другу определенные дипломатические знаки. Владыка Священной Римской империи и соправитель Габсбургской монархии Иосиф II никогда не оставлял надежд на Баварский план, который привел к «картофельной войне». Он понимал, что без поддержки Потёмкина и Екатерины ему не получить Баварию, которая помогла бы эффективнее объединить его земли. С этой целью Иосиф стремился отговорить Россию от лелеемого Паниным плана союза с Пруссией. А если заодно ему бы удалось увеличить свои территории за счет османских земель, то это было бы двойной удачей. Таким образом, все дороги вели в Петербург.

Иосиф вместе со своей матерью Марией Терезией долгие годы считали Екатерину цареубийцей и нимфоманкой и называли ее «Оекатериненная принцесса цербстская». Теперь Иосиф счел, что выгода от союза с Россией стоит даже разногласий с матерью. Его мнение подтвердил канцлер, принц Венцель фон Кауниц-Ритберг, который в 1756 году инициировал дипломатическую революцию ради заключения союза с Францией, давней противницей Австрии. Кауниц был тщеславным, хладнокровным и сексуально озабоченным невротиком; он так боялся болезней, что заставлял Марию Терезию держать окна закрытыми. То, как он тщательно чистил зубы после каждого приема пищи, было самым отвратительным зрелищем венской общественной жизни. Кауниц настаивал, чтобы Кобенцль, австрийский посол в Петербурге, поставил «отношения с месье Потёмкиным на дружескую ногу… Доложите, как вы с ним ладите сейчас» [15]Алкивиад был известен своей бисексуальностью – среди его любовников был и Сократ, но не сохранилось никаких намёков на то, что Потёмкин разделял его эротические интересы. Алкивиадом (l’Alcibiade du Nord) называли и другого исторического персонажа, жившего в XVIII веке, – графа Армфельта, фаворита короля Швеции Густава III, ставшего затем другом царя Александра Первого.
.

Двадцать второго января 1780 года Иосиф отправил послание Екатерине через ее посла в Вене князя Дмитрия Голицына, сообщив, что желает встречи. Момент был выбран идеально. Четвертого февраля она известила его о своем согласии, предупредив об этом лишь Потёмкина, Безбородко и недовольного Никиту Панина. Встреча в белорусском Могилеве была назначена на 27 мая [16]Потёмкина иностранцы тоже описывали как гиганта. Конечно, в гвардию шли самые лучшие, но, судя по комментариям приезжих иностранцев, в то время российские мужчины отличались особой крепостью: «Русский крестьянин – это крупный, плотный, крепкий и хорошо выглядящий человек», – восторгалась леди Крейвен, путешествуя по империи.
.

Императрица и князь с нетерпением предвкушали эту встречу. С февраля до апреля они обсуждали каждую деталь предстоящего события. Волнение обуяло их обоих. Они успокаивали друг друга с супружеской заботой и затем, словно два заговорщика, погружались в планирование. Однажды в апреле Ланской сказал Екатерине, что чувствительный дух Потёмкина «наполнен безпокойствами». Возможно, его тревожили интриги против его планов относительно южных земель, но она успокаивала его словами о своей дружбе, «которую всегда и непременно найдешь в моей и ко мне привязанной душе того [Ланского], который тебя наравне со мною любит и почитает». Она с нежностью добавляет: «Сожаление же наше единственно об тебе, что ты находи[шь]ся в безпокойстве». Потёмкин огрызнулся на бедного юного Ланского, и тот поспешил к императрице. Она была обеспокоена, не понимая, чем же фаворит рассердил князя: «Пожалуй, дай мне знать: досадил ли тебе Александр Дмитр[иевич] и серди[шь]ся ли на него и за что имянно?» Письма даже намекают на любовные встречи прежних дней, хотя скорее всего они лишь обсуждали свои политические планы: «Мой дорогой друг, я кончила обедать и дверь с маленькой лестницы открыта. Если вы хотите говорить со мной, вы можете прийти».

В конце апреля светлейший князь выехал в Могилев, чтобы руководить подготовкой к приезду государыни и римского императора. Это была его затея, и императрица поручила ему все приготовления. Как только он уехал, Екатерина принялась скучать по супругу. «Мой добрый друг, пусто без тебя», – пишет она ему. Полные воодушевления письма летали туда и обратно. Девятого мая 1780 года Екатерина покинула Царское Село со своей свитой, куда входили племянницы князя Александра и Екатерина Энгельгардт и Безбородко. Никита Панин остался не у дел. Потёмкин уже приветствовал прибывшего в Могилев императора Иосифа, но Екатерина была еще в пути. Они с супругом продолжали обсуждать мельчайшие детали предстоящей встречи и тосковали друг о друге. «Буде луче найдешь способ, то уведоми меня, – пишет она о своем расписании дел, и затем подписывает: – Прощай, друг мой, мы очень тоскуем без тебя. Я весьма желаю скорее увидеться с тобою» [17]Его сила была не выдумкой – баронесса Димсдейл в 1781 году пишет о том, как колесо повозки Екатерины на аттракционе «Летающая гора» (предок американских горок) соскочило с оси, и Орлов, «удивительно сильный мужчина, встал позади нее и ногой направлял ее в нужном направлении».
.

 

15. Император Священной Римской империи

Двадцать первого марта 1780 года князь Потёмкин встречал императора Иосифа II, прибывшего в Россию инкогнито под именем графа Фалькенштейна. Сложно представить двух более разных и неподходивших друг другу людей. Строгий себялюбивый австрийский солдафон хотел немедленно приступить к обсуждению политических вопросов, но князь настоял на том, чтобы они сначала отправились в православную церковь. «До сих пор мы виделись с Потёмкиным только в публичных местах, и он не проронил о политике ни слова», – жаловался своей вечно недовольной матери Марии Терезии тридцатидевятилетний лысеющий, но довольно красивый для Габсбурга император. Недовольство Иосифа не имело значения, потому что Екатерина опаздывала всего на день. Император продолжал проявлять нетерпение, но Потёмкин хранил загадочное вежливое молчание: это был преднамеренный политический маневр, который должен был вынудить Иосифа открыться. Никто не знал, что задумали Потёмкин и Екатерина, но Фридрих Великий и султан Османской империи наблюдали за встречей с плохими предчувствиями, ведь она непосредственно их касалась.

Князь передал императору письмо от Екатерины, в котором ее надежды были выражены прямо: «Клянусь, что сегодня для меня нет ничего труднее, чем скрыть мою радость. Само имя графа Фалькенштейна внушает полное доверие…» [1]Все примечания можно найти на сайте автора http://www.simonsebagmontefiore.com и ЛитРес. Издатель и автор ради удобства читателя решили не приводить их в бумажном издании книги.
. Потёмкин пересказал Екатерине свои первые впечатления об Иосифе, и они с нетерпением обсудили их значение. Князь передал императрице необычные слова императора о ней. Об их уникальном партнерстве свидетельствует письмо Екатерины, которое она написала всего за сутки до своего приезда: «О Фальк[енштейне] стараться будем разобрать вместе» [2]Под этой плитой лежит Бауер: ямщик, гони скорей!
.

Сказать это было проще, чем сделать: странный характер императора озадачивал не только историков, но и современников. Никто другой так не сочетал в себе несочетаемые черты деспота эпохи Просвещения: Иосиф был гремучей смесью захватника, милитаристски настроенного самодержавного монарха и мыслителя, желавшего освободить свой народ от предрассудков прошлого. Он считал себя военным гением и королем-философом, как и его герой Фридрих Великий (враг, который почти полностью уничтожил наследство Иосифа). Идеи Иосифа были прекрасны, но при этом он ненавидел людей, был бестактным и совершенно не понимал, что политика – это искусство возможного. Его напряженные реформаторские усилия подпитывались невероятным честолюбием и были просто анекдотическими: он всерьез считал, что государство – это он.

Инкогнито Иосифа было символом всей его философии монархии. Он был напыщен и самодоволен и относился к своему имени так же, как к условиям, в которых жил, и как к своим реформам. «Вам известно ‹…› что во всех моих путешествиях я строго соблюдаю и ревностно охраняю права и преимущества, какие дает мне имя графа Фалькенштейна, – инструктировал Иосиф австрийского посланника Кобенцля. – Поэтому я буду в мундире и без орденов ‹…› Позаботьтесь подобрать для меня в Могилеве небольшую и скромную квартиру» [3]Василий Степанович Попов  – доверенное лицо князя Г.А. Потёмкина, действительный тайный советник.
.

Самопровозглашенный «первый чиновник государства» ходил в простом сером мундире, взял с собой лишь двоих спутников, соглашался есть только простую еду, подававшуюся на постоялых дворах, и предпочитал спать на походной военной кровати в придорожной таверне, а не во дворце. Таким образом он хотел поставить организатора встречи Потёмкина в затруднительное положение, но тот не ударил в грязь лицом. В России было мало захудалых таверн, которые ожидал увидеть император, поэтому Потёмкин оборудовал под них дома помещиков.

Император очень гордился тем, что постоянно, от рассвета до заката, инспектировал все, что только мог. Иосиф не понимал, что бездействию тоже надо научиться – поэтому принц де Линь говорил о нем, что «он слишком много правил и недостаточно царствовал». Де Линь хорошо понимал императора и обожал его: «Как мужчина, он был полон достоинств… Но как властитель он никогда не будет удовлетворен. Его царствование станет царством Приапа». После смерти отца в 1765 году Иосиф получил титул императора Священной Римской империи, или, как говорили немцы, кайзера, но был вынужден делить со своей матерью, величественной, добросердечной и мудрой Марией-Терезией власть над габсбургской монархией, куда входили Австрия, Венгрия, Галиция, Австрийские Нидерланды, Тоскана и некоторые балканские местности. Несмотря на свое ханжество и глубокую католическую набожность, она заложила основы реформ Иосифа – но он приступил к ним настолько жестко, что сначала они были фарсом, а затем стали катастрофой. Позже он предпринял некоторые шаги для освобождения крепостных и евреев, которым больше не нужно было носить желтую звезду Давида, было позволено свободно поклоняться своего Богу, посещать университеты и торговать. Он презирал собственную знать, а его реформы сыпались на подданных, как палочные удары. Иосиф не понимал их упорной неблагодарности. Когда он запретил гробы, чтобы экономить дерево и время, то оказался озадачен той яростью, с которой было встречено это нововведение, и был вынужден отменить свое решение. «Он даже души хочет облачить в мундиры! – восклицал Мирабо. – Это верх деспотизма».

Его личная жизнь была трагичной: первая жена, Изабелла Пармская, весьма талантливая женщина, предпочла мужу его сестру, но он продолжал любить ее. Она умерла молодой после трех лет замужества, и Иосиф, которому тогда было всего двадцать два, был безутешен. «Я потерял все. Моя обожаемая жена, объект моей нежности, мой единственный друг, скончалась. Я не знаю даже, жив ли я сам». Через семь лет от плеврита умерла и его единственная обожаемая дочь: «Прошу вас только отдать мне ее белое хлопковое платье, украшенное цветами…» Но даже эти печальные выплески эмоций были связаны с его собственными переживваниями, и больше ни с чем. Он женился на наследнице Виттельсбахов, Марии-Йозефе, чтобы получить право на владение Баварией, и обращался с ней крайне бессердечно. «Она невелика ростом, толста и не обладает и толикой шарма, – писал он. – Ее лицо все покрыто пятнами и прыщами. Зубы у нее ужасные».

В сексуальной жизни Иосиф метался между княжнами и проститутками, и если ему казалось, что он влюбляется в женщину, то он шел к проститутке, чтобы истощить себя. Де Линь писал, что император «не имел ни капли чувства юмора и не читал ничего, кроме официальных бумаг». Себя он считал образцом рационального достоинства, а ко всем остальным относился с сарказмом. Как мужчина он был вял и холоден; что же касается правительственной деятельности, Екатерина говорила, что «самым большим врагом этого государя был он сам». Поддержка этого кайзера была нужна Потёмкину, чтобы осуществить величайшие достижения своей карьеры [4]Барон Фридрих Мельхиор Гримм  – немецкий публицист эпохи Просвещения, критик и дипломат, многолетний корреспондент императрицы Екатерины Второй.
.

Двадцать четвёртого мая 1780 года императрица России в сопровождении эскадрона кирасиров въехала в Могилев через триумфальную арку – это произвело впечатление даже на сардонического кайзера: «Это было великолепно – польская шляхта верхами, гусары, кирасиры, генералы… наконец, она сама в двухместной карете, с фрейлиной девицей Энгельгардт». Императрица в сопровождении Потёмкина и фельдмаршала Румянцева-Задунайского, под канонаду пушек и звон колоколов посетила церковь и отправилась в резиденцию губернатора. Затем было четыре дня театров, песен и, конечно, фейерверков. Чтобы украсить эту тусклую столицу провинции, полученную от Польши только в 1772 году и наполненную поляками и евреями, и сделать из нее город, достойный кесарей, не скупились ни на какие расходы. Итальянский архитектор Бригонци построил театр, где для гостей пела его соотечественница Бонафина.

Иосиф надел мундир, и Потёмкин отвез его ко двору [5]«В чем был гений Екатерины Великой? – спрашивал Сталин своего любимого помощника Андрея Жданова во время знаменитого разговора летом 1934 года. Сталин сам ответил на свой вопрос: – Ее величие в том, что она умела выбирать и выбрала князя Потёмкина и других талантливых любовников и государственных деятелей для управления страной». Автор узнал об этой истории, когда готовил другую свою книгу – «Сталин: двор Красного монарха», для которой брал интервью у Юрия Жданова, сына Андрея Жданова, а позже – зятя диктатора. Юрий Андреевич Жданов наблюдал эту сцену в детстве.
. Светлейший представил двух царственных особ друг другу, и они сразу друг другу понравились – оба, разумеется, мечтали об Айя-Софии. После обеда правители поговорили о политике наедине, если не считать Потёмкина и его племянницу (и любовницу), Александру Энгельгардт. Екатерина отметила потом, что Иосиф «очень умен, любит говорить и говорит хорошо». Екатерина и сама говорила. Формально она не предложила ему участвовать в греческом проекте или проекте разделения Османской империи, но оба знали, почему они здесь. Она намекнула на свои мечты о Византии, и Иосиф писал матери, что «проект учреждения империи на востоке кипит у нее в голове и волнует ее душу». На следующий день во время представления комической оперы они поладили настолько хорошо, что Иосиф согласился на план, который, как Екатерина хвасталась Гримму, она «не осмеливалась разгласить». Они хотели произвести друг друга впечатление. Им нужно было понравиться друг другу. Они приложили к этому все свои усилия [6]В частности, в 1994 году один известный кембриджский историк описывал политические и военные способности Потёмкина и сформулировал интересную, но совершенно ничем не подтвержденную мысль о том, что ему «недоставало уверенности в себе где-либо помимо собственной спальни».
.

У смены направления внешней политики оставались противники, причем не только Панин и пруссофил великий князь Павел. Румянцев-Задунайский поинтересовался, предвещают ли эти торжества союз с Австрией – раздражительный герой войны считал себя в праве задать подобный вопрос. Императрица ответила, что «союз сей касательно турецкой войны выгоден, и князь Потёмкин то советует». Румянцев едко сказал, что ей следовало бы самой решать такие вопросы. «Один ум хорош, – парировала Екатерина, – а два лучше» [7]Дата его рождения, как и многие другие детали биографии, остаётся загадкой, поскольку в точности не известно, в каком возрасте он отправился в Москву и когда был записан в конную гвардию. Существует мнение, что он родился в 1742 году: эту дату приводит его племянник Самойлов. Даты и военные документы противоречат друг другу, и аргументы обеих сторон не слишком впечатляют. Указанная выше дата наиболее правдоподобна.
. Так они сотрудничали.

Иосиф, который желал контролировать все вокруг, просыпался рано утром и инспектировал все, что только мог. Как и многие бесталанные солдаты – например, Петр III и великий князь Павел, – он был уверен, что достаточно большое число инспекций и парадов превратят его во Фридриха Великого. Потёмкин вежливо сопровождал его на смотры российских войск, но в итоге счел горделивые прогулки императора слишком утомительными. Когда Иосиф упомянул один из «великолепных полков» Потёмкина, который он еще не видел, светлейший не захотел идти из-за того, что с минуты на минуту ожидалась плохая погода. Екатерине, как сварливой жене, пришлось приказать ему отвезти Иосифа в полк невзирая на погоду.

Для монархов был построен специальный шатер, чтобы они могли наблюдать за проходом кавалерии, в то время как остальные наблюдатели, включая племянника короля Польши принца Станислава Понятовского, который и оставил записи об этом, смотрели выступление, сидя на лошадях. Послышался отделанный гул, и затем князь Потёмкин во главе нескольких тысяч конников проскакал перед зрителями. Князь поднял саблю, чтобы скомандовать «в атаку», но конь внезапно присел под весом Потёмкина и взвился на дыбы, «как кентавр». Потёмкин, однако, удержался в седле и отдал команду. Полк перешел в галоп, находясь на расстоянии примерно четырех километров от зрителей, и остановился в строгом порядке напротив императорского шатра. «Я никогда не видел, чтобы кавалерия делала что-то подобное», – сказал Иосиф. Его комментарии об инциденте с Потёмкиным не сохранились [8]Когда Григорий Потёмкин, которому суждено было потрясти воображение западных людей, обретал своё величие в Санкт-Петербурге, ему понадобилось обзавестись знаменитым предком. Для этих целей пригодился портрет сварливого, нетерпимого и педантичного российского посла, служившего в эпоху Короля-солнце и Весёлого короля; вероятно, он был получен в подарок от английского посольства и затем помещён в екатерининском Эрмитаже.
.

Тридцатого мая Екатерина и Иосиф в одном экипаже выехали из Могилева в Смоленск, где на время их пути разошлись. Иосиф и пятеро сопровождающих поехали посмотреть Москву. Екатерина же находилась неподалеку от места рождения Потёмкина, Чижова. Существует легенда, согласно которой Потёмкин пригласил Екатерину посетить деревню, где вместе со своим племенником, Василием Энгельгардтом, одним из екатерининских флигель-адъютантов, а теперь и владельцев деревни, приветствовал ее у ворот и показал ей деревянную баню, где он родился. Впоследствии источник назвали в честь Екатерины. Затем они разделились – князь присоединился к Иосифу на пути в Москву, а императрица вернулась в Петербург. «Мой дорогой друг, – писала она Потёмкину, – как пусто без тебя» [9]Такой обычай сохранялся вплоть до 1917 года. Когда враги Распутина пожаловались Николаю II, что тот ходит в баню со своими поклонницами, последний русский царь ответил, что таков обычай простолюдинов.
.

Иосиф не понимал Потёмкина. «Князь Потёмкин желает ехать в Москву, чтобы все мне показать, – сообщал он матери. – Доверие к нему неизменно высоко. Ее величество даже раз назвала его за столом своим верным учеником ‹…› Но пока он не сказал ничего примечательного. Надеюсь, он покажет себя во время поездки». Иосиф снова оказался обескуражен. Император беспрестанно и педантично излагал все свои идеи, но в перерывах между осмотрами Потёмкин постоянно впадал в мечтательное состояние. Князь хотел добиться от Иосифа заключения союза, но он не был льстецом и тот факт, что он путешествовал в компании главы дома Габсбургов не произвел на него такого сильного впечатления, как ожидалось. Иосиф написал из Москвы «своей дорогой матери», что Потёмкин рассказал ему про основные моменты из истории некоторых достопримечательностей, но большинство мест ему приходится посещать самостоятельно. Потёмкин привык спать долго, а император вставал на рассвете, чтобы что-то осмотреть. Ко времени отъезда Иосиф негодовал, что Потёмкин «позволил себе отдыхать. В Москве я виделся с ним всего трижды, и он ни разу не поговорил со мной о делах». Этот человек, заключил он, «слишком ленив и беззаботен, чтобы приводить что-нибудь в движение» [10]До сегодняшнего дня в потёмкинской части села кое-что сохранилось – Екатерининский источник и избушка двух восьмидесятилетних крестьян, которые пробавляются пчеловодством. В той части, где жили крепостные, остались только церковные руины. Рассказывают, что в советские годы комиссары держали в церкви скотину, но все животные заболели и погибли. Жители села всё ещё ищут клад, который называют «потёмкинским золотом», но пока не нашли ничего, кроме женских тел, захороненных на церковном кладбище в XVIII веке (предположительно, это сёстры Потёмкина).
.

Восемнадцатого июня Иосиф с Потёмкиным прибыли в Петербург и приступили к обсуждению их будущего сотрудничетва. В Царском Селе Потёмкин организовал для графа Фалькенштейна приятный сюрприз. Он приказал английскому садовнику Екатерины (который до того жил в Хакни, а родился в Ганновере) с говорящей фамилией Буш создать специальную таверну для императора, обожавшего постоялые дворы. Когда баронесса Димсдейл, английская жена доктора императорской семьи, посетила это место годом позже, садовник с гордостью рассказал ей, как вешал на здание вывеску с надписью «Доспехи графа Фалькенштейна». Сам он ходил с табличкой «Хозяин таверны». Иосиф обедал в «Доспехах Фалькенштейна» вареной говядиной, супом, ветчиной и «вкусными, но простыми русскими блюдами». Остается только гадать, уловил ли неспособный к юмору педант смысл шутки [11]В самом деле, Потёмкин заказал строительство круглого храма Вознесения Господня в Сторожах (на Большой Никитской), которая затем была перестроена его наследниками, – он умер, не успев воплотить в жизнь свои масштабные планы. Историки, полагающие, что он женился на Екатерине II в Москве, указывают, что венчание произошло именно в этой церкви.
.

Веселье продолжалось, а российские министры и дипломаты были вне себя от беспокойства, потому что чувствовали приближение огромных, но пока еще невидимых перемен. Когда все вернулись в Петербург, Иосиф встретился с Никитой Паниным. «Этот человек, – отметил кайзер, – может вселять такой же страх, как и его антагонист князь Потёмкин». К началу июля князь начал обсуждать с императором, императрицей и австрийским послом Кобенцлем заключение формального договора, чтобы «восстановить былую уверенность и близость между двумя дворами». Екатерина видела, что император подобен двуликому Янусу, но в своих наполовину публичных письмах Гримму писала, что он «крепок умом, хорошо сложен и очень умен». Ко времени отъезда стороны стали ближе, но ни о чем не договорились. Мария Терезия продолжала править Веной [12]Молодой император, переместивший двор из Петербурга обратно в Москву, умер в своей пригородной резиденции. Сегодня в этом здании размещается Российский государственный военно-исторический архив, где хранится большинство потёмкинских документов.
.

После отъезда Иосифа, прямо во время переговоров о создании союза России с Австрией, Пруссией и Британией, в Москве умерла Дарья, мать Потёмкина, с которой он давно не общался. Когда новости дошли до императрицы, она была на пути в Царское Село, а князь – в расположенной неподалеку летней резиденции Озерки. Екатерина настояла на том, чтобы рассказать ему самой, поэтому изменила маршрут и поехала к нему. Часто больнее потерять родителя, от которого ты далек, чем того, кто тебе близок: Потёмкин рыдал, потому что, по замечанию наблюдавшего сцену Корберона, «сочетал в себе как хорошие, так и дурные стороны sensitivite» [13]В течение XVII века фавориты постепенно превращались в фаворитов-министров, среди них – Оливарес в Испании, Ришелье и Мазарини во Франции. Они были не любовниками королей, но одарёнными политиками, которых избирали, чтобы держать под контролем непомерно разросшийся бюрократический аппарат. Эта эпоха подошла к концу, когда в 1661 году Людовик XIV после смерти Мазарини принял решение править самостоятельно. Но обычай переняли российские женщины-правительницы, и первой так поступила Екатерина I в 1725 году.
. Это было еще мягко сказано.

Успешный визит Иосифа в Москву всех взбудоражил. Прусская партия, то есть Панин и великий князь Павел, была в смятении. Фридрих Великий решил отправить в Петербург прусского принца, чтобы что-то противопоставить успеху Габсбургов. Задолго до встречи в Могилеве его посол Герц обсуждал такой визит с Потёмкиным и Паниным. Вместо принца Генриха, который теперь хорошо знал Потёмкина, Фридрих отправил своего племянника и наследника, Фридриха Вильгельма. Идея была не очень хорошей. Иосиф, несмотря на всю свою педантичность, производил впечатление на тех, с кем общался, а Фридрих Вильгельм, получивший от короля специальные указания льстить Потёмкину, был нескладным и тучным прусским грубияном, не обладавшим никакими выдающимися чертами. Принц Генрих почтительно написал Потёмкину, попросив приветливо отнестись к неуклюжему племяннику – тоном человека, который специально шлет дешевый подарок, но заранее извиняется за его плохое качество.

Двадцать шестого августа Потёмкин и Панин вместе встретили принца. Правда, Потёмкин сразу объявил, что Александра Энгельхардт не «даст ему ужина» [14]В Историческом музее Смоленска хранится такой стеклянный кубок, якобы принадлежавший Потёмкину. Легенда гласит, что из него когда-то пила Екатерина Великая, проезжая через Смоленск.
, а Екатерина назвала его «неповоротливым, неразговорчивым и неуклюжим толстяком». Гогенцоллерн скоро надоел всей столице, за исключением великого князя, который был так влюблен во Фридриха Великого и его военную муштру, что его устраивал любой прусский принц. Кроме того, план Фридриха уже был испорчен прибытием секретного оружия Иосифа II – принца де Линя [15]Алкивиад был известен своей бисексуальностью – среди его любовников был и Сократ, но не сохранилось никаких намёков на то, что Потёмкин разделял его эротические интересы. Алкивиадом (l’Alcibiade du Nord) называли и другого исторического персонажа, жившего в XVIII веке, – графа Армфельта, фаворита короля Швеции Густава III, ставшего затем другом царя Александра Первого.
.

Корберон и Герц, принимая желаемое за действительное, убедили друг друга, что из визита Иосифа ничего не выйдет. Корберон, правда, после этого посетил обед, на котором присутствовали супруги Кобенцли и «только что прибывший граф де Линь с сыном». Корберон нашел, что «гранд-сеньор Фландрский» всего лишь «старая развалина» – но это было далеко от истины.

Шарль-Жозеф, принц де Линь, которому на тот момент было пятьдесят, оставался вечно молодым, озорным и непринужденно остроумным аристократом эпохи Просвещения. Он был наследником имперского княжества, полученного его предком в 1602 году, а нянька заставляла его танцевать с нею и спать раздетым возле нее. Он женился на наследнице Лихтенштейна, но в первые же недели после женитьбы назвал свой брак «абсурдным», а после и вовсе потерял к нему интерес. Через три недели он вступил в связь с горничной. Во время Семилетней войны де Линь руководил полком и отличился в битве при Колине. «Я желал бы быть хорошенькой девушкой до тридцати лет, генералом ‹…› до шестидесяти, – говорил он после войны Фридриху Великому, – а потом, до восьмидесяти, кардиналом». Однако его угнетало одно – он желал, чтобы его серьезно воспринимали как генерала, но никто, от Иосифа до Потёмкина, не желал дать ему возможность проявить себя в военном командовании. Это причиняло ему боль [16]Потёмкина иностранцы тоже описывали как гиганта. Конечно, в гвардию шли самые лучшие, но, судя по комментариям приезжих иностранцев, в то время российские мужчины отличались особой крепостью: «Русский крестьянин – это крупный, плотный, крепкий и хорошо выглядящий человек», – восторгалась леди Крейвен, путешествуя по империи.
.

Величайшим талантом де Линя было его умение дружить. Он очаровал всю Европу и воспринимал каждый день как комедию, которая могла превратиться в эпиграмму, каждую женщину – как приключение, которое могло превратиться в поэму, а каждого монарха – как крепость, которая должна была пасть под натиском его острот. Его льстивость могла быть тошнотворной: «Какой бесстыдный лицемер этот де Линь», – писал один из очевидцев. Но это работало. Он был другом как Иосифа II, так и Фридриха Великого, Руссо, Вольтера, Казановы и королевы Марии-Антуанетты, что показывает, как мал мир в его эпоху. Ни в ком лучше не выразился дух распущенного космополитизма конца восемнадцатого века. «Мне нравится всюду быть иностранцем… – говорил он. – Французом в Австрии, австрийцем во Франции, французом и австрийцем в России».

Письма де Линя переписывали, его остроты повторяли во всех гостиных Европы – как и было задумано. Он был прекрасным писателем, и никто не смог превзойти созданные им злые портреты великих мужей того времени, особенно Потёмкина, который его завораживал. Его «Пестрые заметки» вместе с «Историей моей жизни» Казановы – два лучших описания эпохи: де Линь находился на верхней, а Казанова на нижней ступени одного и того же общества. Раз за разом по всей Европе они встречали одних и тех же шарлатанов, герцогов, проституток и графинь на балах и за карточными столами, в операх и борделях, придорожных трактирах и королевских дворцах.

Де Линь приводил Потёмкина в восторг. Дружба этих двух мастеров слова разгоралась и затухала так, как если бы была любовной связью. Она отражена в многочисленных сохранившихся в архивах Потёмкина неопубликованных письмах де Линя, написанных его маленькой рукой, сочащихся остроумием и умом, а затем становящихся нечитаемыми. «Дипломатического жокея», как он сам себя называл, приглашали на все приватные карточные игры императрицы, на все ее выезды и обеды в Царском Селе. Неповоротливый принц прусский не имел ни малейшего шанса против мужчины, которого Екатерина называла «самым приятным и легким в обхождении человеком», какого она когда-либо встречала, «соединяющим глубокий оригинальный ум с детской проказливостью».

И только великий князь Павел возился с Фридрихом-Вильгельмом, из-за чего тот все больше отдалялся от Екатерины и Потёмкина. Екатерина устроила в Эрмитажном театре спектакль, бал и ужин в честь принца Пруссии, но увидев, что он явился туда вместе с великим князем и его женой, сказала Харрису: «Хочу, чтобы вы защитили меня от этих увальней», после чего исчезла. Дипломаты интересовались, где же императрица. Оказалось, что она играла в бильярд с Потёмкиным и де Линем [17]Его сила была не выдумкой – баронесса Димсдейл в 1781 году пишет о том, как колесо повозки Екатерины на аттракционе «Летающая гора» (предок американских горок) соскочило с оси, и Орлов, «удивительно сильный мужчина, встал позади нее и ногой направлял ее в нужном направлении».
.

Императрица и светлейший князь вздохнули свободно, когда Фридрих-Вильгельм наконец удалился, не получив ничего. Он заметил, что его приняли холодно: став королем, он отомстит. Но де Линя русские отпустили с трудом. «Дипломатический жокей», как истинный джентльмен, остался немного дольше. Наконец в октябре он настоял на том, что ему пора уезжать, и Потёмкин отправился с ним, чтобы показать один из своих полков, и отпустил только с горой подарков: лошадьми, крепостными и инкрустированной бриллиантами шкатулкой. Потёмкин скучал по де Линю и постоянно спрашивал Кобенцля, когда тот вернется.

Именно этого австрийцы и добивались. Они засыпали Потёмкина комплиментами; вот один из примеров дипломатической лести: Кобенцль попросил своего императора по возможности упоминать о достоинствах Потёмкина в депешах, написанных «открытым текстом». Одновременно он польстил и Иосифу, отметив, что русский политик ценит мнение кайзера выше, чем слова королей Пруссии или Швеции. Но прямые комплименты императора необходимо было сохранить для особых случаев. Кроме того, он просил Иосифа также передать привет племянницам Потёмкина, девицам Энгельгардт [18]Именно это Чудо Бранденбургского дома вдохновило Гитлера и Геббельса в 1945 году в бункере в Берлине, когда смерть президента Рузвельта, казалось, должна была разъединить союзников. Фридрих вскричал: «Мессалина Севера мертва!» – и одобрил «поистине немецкое сердце» Петра Третьего.
.

Семнадцатого (28) ноября 1780 года Иосиф освободился от оков благоразумной Марии Терезии. Ее смерть после сорока лет правления дала Иосифу возможность практически разрушить наследие Габсбургов таким образом, какой даже Фридрих Прусский не мог представить. В траурных письмах, которыми обменивались Вена и Петербург, горе с трудом скрывало усмешку. «Император, – писал де Линь в письме к Потёмкину 25 ноября, всего через неделю после смерти императрицы, – исполнен дружеских чувств к вам ‹…› Я имел истинное удовольствие убедиться, что они полностью совпадают с моими ‹…› Давайте мне знать время от времени, что вы меня не забыли» [19]Благополучие Панина зиждилось на его женитьбе на племяннице фаворита Петра Великого, князя Александра Меншикова, который начал карьеру с продажи пирогов.
. Так вопрос, конечно, даже не стоял.

Когда тело императрицы-королевы было погребено в Кайзергруфте – императорской усыпальнице в венской капуцинской церкви, – Иосиф понял, что может начать сближение с Россией. Потёмкин заявил Кобенцлю о своей «заинтересованности» и «серьезности намерений». Екатерина позаботилась о том, чтобы обо всех подробностях сообщали ей, а не «старому мошеннику» Панину, как она назвала его в письме к Потёмкину [20]Алексей Григорьевич Бобринский (1762–1813) был тем самым ребёнком, которого она вынашивала в то время, когда умерла Елизавета. Хотя он так и не был признан законным сыном Екатерины, она, тем не менее, позаботилась о его воспитании. Он вёл разгульную жизнь в Париже, а императрица оплачивала его счета; затем вернулся домой, чтобы вскоре вновь уехать. Позднее Павел I признал его законным братом и пожаловал ему графский титул.
. Екатерина и Иосиф сосредоточились на грядущей борьбе с султаном.

Сэр Джеймс Харрис, который думал, что союз с Австрией поможет его миссии, по-прежнему не мог понять нежелание России вступать в союз с Британией, даже после возвращения Потёмкина из Могилева. Отшучиваясь, Потёмкин обосновывал отказ Екатерины надуманными оправданиями, в том числе ссылаясь на «дурака и вруна фаворита» Ланского, женскую слабость, связанную со «страстями» и «ловкой лестью» Иосифа II, который заставил ее думать, что она «величайшая из царствующих особ Европы». Такая резкая критика не только демонстрировала искреннее разочарование Потёмкина в попытках управлять Екатериной, но это была и его хитрой Потёмкуловкой. Это наглядный пример того, как Потёмкин «разыгрывал» бедного Харриса, потому что секретные письма между Потёмкиным и Екатериной доказывают, что они оба основывали всю свою политическую систему на альянсе с Австрией [21]Что, однако, не помешало одному дипломату заявить, что Потёмкин «раздобыл в Париже стеклянный глаз».
. Харрис наконец-то понял, как ошибся, поддерживая Потёмкина против Панина, потому что Потёмкину теперь было неинтересно поддерживать союз с Англией, хотя он и сохранял дружелюбие, в то время как Панин стал открыто враждебным.

Видя враждебность Панина, Харрис попросил отозвать его домой. Но Лондон продолжал давить, требуя найти способ заключения союза с Россией. В ночных разговорах с Потёмкиным находчивый Харрис разработал грандиозную схему. Воображение Потёмкина стало источником официальной британской политики. Князь предложил, чтобы Британия пообещала России «нечто заслуживающее внимания» ради присоединения России к английской войне. В шифровке от ноября 1780 года Харрис рассказал своему госсекретарю, виконту Стормонту, что «князь Потёмкин, хотя прямо не говорит этого, ясно дал мне понять: единственное, что может убедить императрицу стать нашей союзницей, – это уступка Минорки». Эта мысль была не такой уж странной, как может показаться: в 1780 году Потёмкин строил свой Черноморский флот и собирался отправлять через проливы торговые корабли в такие средиземноморские порты, как Марсель. Порт Маон на Минорке мог стать хорошей морской базой. Россия в ходе последней войны заняла греческие острова, но к моменту заключения мира не удержала ни одного. Планируя раздел Османской империи, Потёмкин регулярно предлагал Крит Франции и Англии. Однако Потёмкин был осторожен и, как писал Харрис, не излагал свой план напрямую. Это была одна из фантастических игр по построению империи, в которые любил играть светлейший, и которые ему ничего не стоили.

Потёмкина вдохновляла мысль о российской морской базе на Минорке, особенно с учетом того, что Британия оставила бы там огромные запасы стоимостью два миллиона фунтов стерлингов, которые перешли бы во владение России – то есть Потёмкина. Он каждый день встречался с Харрисом, чтобы обсудить это, и 19 декабря 1780 года устроил для посланника разговор с Екатериной наедине. До того, как призвать Харриса, князь сам отправился к Екатерине провел у нее два часа и вышел «с самым удовлетворенным видом». Это был высший момент дружбы Харриса со светлейшим. «Однажды, поздно вечером, когда мы сидели с ним вдвоем, он вдруг принялся описывать, какие преимущества вынесла бы Россия из этого проекта…» Можно представить себе детскую радость, призрачные мечты и лихорадочное возбуждение Потёмкина, лежавшего на диване в своих покоях, окруженного бутылками токайского и шампанского, с картами на игральном столе: «Он уже представлял себе, как русский флот стоит в Минорке, греки заселяют остров и он сам становится столпом славы императрицы посреди моря» [22]Брат фаворита императрицы Елизаветы был назначен на должность гетмана Украины, когда ему ещё не было двадцати пяти. Таким образом, во всё время правления Елизаветы он был губернатором формально полунезависимых казачьих земель. Разумовский поддержал екатерининский переворот, а затем высказал просьбу, чтобы гетманский пост передавался в его семье по наследству. Екатерина отказалась, отменила эту должность, заменив её Малороссийской коллегией, и сделала его фельдмаршалом.
.

Императрица понимала преимущества базы на Минорке, но сказала Потёмкину: «Невеста слишком хороша, тут не без подвоха». Кажется, она не могла противостоять возбуждению Потёмкина, пока они были вместе, но как только он уходил, то Екатерина начинала лучше оценивать ситуацию. Российский флот еще не был построен, а без поддержки Британии порт было не удержать. Она отказалась от Минорки. И оказалась права: та была слишком далеко, и Британия сама вскоре потеряла остров.

Потёмкин ворчал, что Екатерина стала «подозрительна, нерешительна и недальновидна», но это снова было отчасти притворством. Харрис по-прежнему надеялся, что князь хочет союза с Англией: «Обедал в среду в Царском Селе с князем Потёмкиным ‹…› Он так рассудительно и благосклонно говорил об интересах двух наших дворов, что я более чем когда-либо сожалел о его частых приступах лени и рассеянности». Он все еще не понимал, что интересы Потёмкина лежали не на западе, а на юге. Тем не менее, пока князь тайно вел переговоры с австрийцами, сэр Джеймс пытался добиться своего.

Иосиф и Екатерина тем временем согласовали условия оборонительного трактата, включавшего секретные пункты о Высокой Порте, но тут великое предприятие Потёмкина натолкнулось на препятствие вполне в духе времени. Это была так называемая «альтернатива», дипломатическая традиция, согласно которой монархи, подписывавшие договор, сначала ставили свою подпись первой на одном экземпляре, а затем второй на другом. Император Священной Римской империи, бывший старшим правителем Европы, всегда подписывался первым на обоих экземплярах. Но Екатерина отказывалась признать, что Россия находится ниже Рима, а Иосиф отказывался уронить свое достоинство как кайзера, подписавшись вторым. Таким образом, при перераспределении восточных земель камнем преткновения оказался вопрос протокола.

Это был один из тех кризисов, когда разногласия между Потёмкиным и Екатериной проявлялись особенно ярко. Императрица упрямилась, князь просил ее быть более гибкой и подписать договор. Перебранка партнеров заметна в их переписке и депешах Кобенцля. Потёмкин бегал от одной стороны к другой. В конце концов Екатерина приказала передать Кобенцлю, «чтобы он отстал от подобной пустоши, которая неминуемо дело остановит». Все действительно приостановилось.

Эти трения не способствовали удовлетворению требований Потёмкина относительно его племянниц Александры и Екатерины, каждая из которых собиралась замуж. Вскоре в конфликт был втянут даже фаворит Екатерины Ланской. Но Екатерина в итоге придумала решение, которое можно было предложить Иосифу: они оба обменяются подписанными письмами, в которых будут описаны их обязательства друг перед другом, а договор подписывать не станут [23]Мать Румянцева родилась в 1699 году и дожила до восьмидесяти девяти лет. Эта знатнейшая придворная дама знавала герцога Мальборо и Людовика XIV, помнила Версаль и день основания Санкт-Петербурга. Всю свою жизнь она похвалялась тем, что была последней любовницей Петра Первого. Даты, безусловно, совпадали: мальчика назвали Петром в честь царя. Его законный отец также был крупной фигурой в русской истории: выходец из провинции превратился в графа, генерал-аншефа и одного из доверенных лиц Петра Великого; Пётр отправил этого головореза в Австрию выследить своего сына-беглеца, царевича Алексея, и привезти его на родину, где по приказу отца его пытали и замучили до смерти.
.

Глубоко уязвленный князь, столкнувшись с вероятностью краха главного проекта всей его жизни, слег с «плохим пищеварением». Екатерина отправилась к нему и провела в его покоях весь вечер, «с 8 часов до полуночи». Мир был восстановлен.

Десятого мая 1781 года, когда кризис из-за договора с Австрией достиг своего пика, Потёмкин отправил графа Марка Войновича, моряка из Далмации, устроить небольшое «нашествие» на Персию. Пытаясь устранить препятствия на пути своего греческого проекта, он также проводил тайную персидскую политику.

Эта параллельная политическая линия развивалась весь год, пока шли переговоры с Австрией. Одиннадцатого января 1780 года, за десять дней до того, как Иосиф II предложил встретиться с Екатериной в Могилеве, светлейший князь приказал лучшему из своих генералов Александру Суворову собрать в Астрахани войска для вторжения. Он велел переправить на юг корабли, которые с 1778 года по его приказу строили в Казани на Волге. На заключение союза с Австрией мог понадобиться еще не один год. Тем временем Россия собиралась попытать счастья с Персидской империей вместо Османской.

В те годы Персия занимала обширные земли к югу от Каспия, Баку, Дербент, всю территорию сегодняшнего Азербайджана, большую часть Армении и половину Грузии. Армяне и грузины исповедовали православие. Как и в случае с греками, валахами и молдаванами, Потёмкин мечтал освободить своих единоверцев и присоединить их страны к Российской империи. Он договорился о встрече с представителями Армении в Петербурге, чтобы обсудить освобождение армянских христиан от персидского ига.

Князь был одним из немногих русских государственных деятелей в ту эпоху, которые разбирались в торговле: он знал, что от торгового поста на восточном берегу Каспия до Персидского залива всего тридцать дней пути и всего за пять недель можно добраться до Индии через Кандагар. Иными словами, это был первый и не слишком эффективный ход Потёмкина в «Большой игре». Нам известно, что Потёмкин старался отвлечь внимание своих британских друзей от греческого проекта с помощью «персидского». Французы и британцы с интересом следили за развитием его тайных персидских планов. Шесть лет спустя французский посол все еще будет пытаться раскрыть эти потёмкинские секреты.

В феврале 1780 года Саша Ланской тяжело заболел, Потёмкин решил повременить с наступлением, и Суворов остался дожидаться приказа в унылой провинциальной Астрахани. Как только антиосманский греческий проект и встреча с Иосифом получили подтверждение, Потёмкин уже не мог себе позволить рассредоточить войска. Планы изменились. В начале 1781 года князь отменил наступление и вместо этого убедил Екатерину отправить небольшую экспедицию под командованием тридцатилетнего Войновича, которого одни считали «опасным пиратом» из Далмации, а другие – «итальянцем, шпионящим в пользу венских министров». Войнович сражался за русских в первой Русско-турецкой войне и временно захватил Бейрут (ныне столица Ливана).

Двадцать девятого июня 1781 года эта маленькая военно-морская экспедиция в составе трех фрегатов и еще нескольких транспортных кораблей отправилась в Каспийское море, чтобы добраться до персидского торгового поста и заложить основы екатерининской империи в Центральной Азии. Персия была в замешательстве, но Ага-Мохаммед-Хан, сатрап ашхабадской провинции по другую сторону Каспия, заигрывал со всеми сторонами конфликта. Этот устрашающий и достойный восхищения правитель, создатель империи, в юные годы кастрированный врагами его отца, надеялся сам занять шахский престол. Он ничего не имел против русского торгового поста на восточном берегу, возможно, планируя с русской помощью раздобыть средства на содержание собственной армии.

Экспедиция Войновича стала результатом причудливого просвещенческого смешения научной жажды знаний, корыстных помыслов и чисто имперского тщеславия. В поездку отправились всего 600 человек, а также пятьдесят пехотинцев и весьма уважаемый Потёмкиным человек – немецкий еврей ботаник Карл-Людвиг Габлиц; возможно, именно он написал безымянный отчет о Персидской экспедиции князя, который сохранился в архиве на набережной Орсе. Войнович, пожалуй, не вполне годился для этой непростой задачи, но и без того экспедиция была слишком маленькой и не имела никакой поддержки. Вероятно, причиной тому стал очередной компромисс между осмотрительностью Екатерины и фантазией Потёмкина. К тому времени, как экспедиция отправилась в путь, императрица и князь полностью погрузились в дела Царьграда и Вены, отвлекшись от Ашхабада и Кандагара.

Войнович получил от князя указания не применять силу, однако, прибыв на место, «поступил противоположным образом». Переплыв море, он встретил Ага-Мохаммеда, стоявшего лагерем со своими войсками, и показал себя «никуда не годным придворным и политиком». Персидский князь был все еще заинтересован в русском торговом посте и даже предложил отправить своего племянника с делегацией в Петербург. Вместо этого Войнович неблагоразумно решил построить небольшую крепость – как будто его двадцать пушек и 650 человек могли всерьез сражаться с персидской армией. Он устраивал торжества для персов и вызывающе палил из пушек, в результате напрасно перепугав и без того подозрительных местных жителей, до которых ранее дошел слух, что Суворов якобы идет через Дагестан с 60 000 солдат. Этот слух был, вероятно, первым британским выступлением в «Большой игре», и эта интрига им удалась. Ага-Мохаммед решил не иметь дела с недалекими и беспардонными русскими.

Глава местного селения пригласил Войновича и Габлица на обед. Едва они прибыли, дом окружили 600 персидских воинов. Войновичу и Габлицу предложили выбор: лишиться головы или покинуть свои укрепления и немедленно убраться восвояси. Они предпочли второй вариант, и не зря, поскольку Ага-Мохаммед был способен на неистовую жестокость: позднее он ослепит 20 000 человек – все мужское население городка, который попытался сопротивляться ему. Также он умудрился сделать невозможное – стать единственным евнухом в истории, основавшим собственную династию – Каджаров. Династию продолжил племянник Ага-Мохаммеда; его потомки правили Персией вплоть до начала XX века, а затем их сменили Пехлеви. Прошло еще сто лет, прежде чем России удалось завоевать Среднюю Азию [24]В одном из недатированных любовных писем 1774 года, которое, как считается, знаменует собой начало их романа, Екатерина пишет Потёмкину, что некий придворный, возможно, союзник Орлова, предупредил её, что её поведение по отношению к Потёмкину становится опасным, и попросил позволения отослать его обратно на фронт, с чем она и согласилась.
.

Флотилия с позором отправилась на родину. Потёмкин, должно быть, взял на себя ответственность за эту донкихотскую экспедицию, которая могла бы окончиться катастрофой – и в самом деле, виной тому его византийский стиль правления: он хотел запастись альтернативным вариантом на случай, если в Вене что-то пойдет не так [25]Пётр I сделал князем своего фаворита Меншикова, но это единственное исключение. После 1796 года император Павел и его преемники стали раздавать княжеские титулы направо и налево, в результате чего престиж этого звания изрядно уменьшился.
.

Однако все прошло успешно. Иосиф согласился подписать секретный договор, обменявшись с Екатериной письмами. На протяжении полугода Европа была убеждена, что переговоры прервались, но 18 мая Екатерина отправила письмо «моему дорогому Брату», и Иосиф послал ей ответ. Она согласилась поддержать Австрию в конфронтации с Пруссией, а Иосиф, к большой радости Потёмкина, обещал России защиту от турок: «Три месяца спустя обязуюсь… объявить войну…» Таким образом Австрия выступила гарантом мирных переговоров России с Турцией [26]После смерти Александра Первого в 1825 году широко распространилось поверье, что он стал монахом и отправился странствовать по Руси.
. Этот поворот в российской внешней политике был личной победой Потёмкина.

Екатерина и Потёмкин находили удовольствие в том, чтобы водить за нос все международное сообщество. Французские, прусские и британские послы раздавали взятки направо и налево, лишь бы узнать, что же на самом деле происходит. Харрис настороженно заметил, что «мой друг» был «в приподнятом настроении», но «избегал в разговоре политических тем». Кобенцль, который, разумеется, все знал, тоже был доволен. «Наше предприятие, – говорил он своему императору, – остается секретом для всех, кроме князя Потёмкина и Безбородко» [27]О, господин Потёмкин, что за странное чудо вы содеяли, расстроив так голову, которая доселе слыла всюду одной из лучших в Европе? ( фр. )
. Вскоре Иосиф понял, что Екатерина обычно добивается всего, чего ни пожелает. Несмотря на приоритетность греческого проекта, она не оставила идею вооруженного нейтралитета и убедила Пруссию и Австрию подписать трактат. «Как говорится, Господь дает женщине все, что она хочет, – философствовал Иосиф, – и всякий человек, попав к ним в руки, всегда заходит дальше, чем хотел бы». Екатерина и Потёмкин торжествовали: императрицу так взволновало одно лестное письмо Иосифа, что она даже зарделась.

Договоренность сохранялась в тайне. Харрис заподозрил, что соглашение достигнуто, лишь месяц спустя, 25 июня, дав взятку в 1600 фунтов секретарю Безбородко, однако от остальных секрет удавалось скрывать почти два года. Его знали лишь Екатерина, Потёмкин и Безбородко; великого князя Павла в известность не поставили. Панин удалился в свои смоленские владения [28]В конце XIX века художник Константин Сомов, один из основателей общества «Мир искусства», чей отец в то время был хранителем в Эрмитаже, как-то раз собрал на чаепитие свой дружеский круг. Среди них были преимущественно гомосексуалы: поэт Михаил Кузмин, вероятно, балетный импресарио Сергей Дягилев и несколько других мужчин. Как позднее рассказывал автор книги «Другой Петербург» К. Ротиков, Сомов поведал гостям, что его отец обнаружил в хранившейся в музее екатерининской коллекции огромный слепок члена Потёмкина в натуральную величину. Недоверчивых слушателей провели в другую комнату, где они с видом подлинных ценителей и затаив дыхание увидели фарфоровое «великолепное орудие» Потёмкина, завернутое в вату и шелк и лежавшее в деревянном ларце. Затем слепок вернули в Эрмитаж, где, надо заметить, его больше никто не видел. Когда автор сей книги посетил Эрмитаж с целью осмотреть коллекцию Потёмкина, о слепке сведений не обнаружилось – что, впрочем, объяснимо, ведь музей такой огромный.
. Партнеры поздравляли друг друга с победой. Екатерина сравнивала себя и Потёмкина с героями античной мифологии, лучшими друзьями Пиладом и Орестом. «Мой старинный друг Пилад – человек умный», – хвалила она его.

Однако теперь перед ними возникла иная трудность: великий князь Павел был весьма скептически настроен по отношению к южной экспансии и австрийскому союзу. Подражая своему отцу, он был «пруссаком». В июле, когда Екатерина пригласила британского доктора барона Димсдейла с супругой, чтобы сделать юным князьям Александру и Константину прививки от оспы, Никита Панин потребовал, чтобы ему позволили вернуться и следить за исполнением процедуры; эту хитрость они придумали вместе с Павлом. Екатерина усмехалась: «Если он надеется снова занять пост первого министра, то жестоко ошибается. При моем дворе он отныне может быть только сиделкой».

Екатерина и Потёмкин размышляли, как защитить свои политические проекты от вмешательства Павла и, если возможно, расположить его к союзу с Австрией. Может быть, отправить их с женой в путешествие в Вену и Париж – в обход Берлина, где сидит старик Фридрих? Если бы Екатерина предложила ему такую идею, нервный Павел счел бы это уловкой Потёмкина, желающего отстранить его от дел. Светлейший князь занимался созданием своего собственного царства, основывал причерноморские города и организовывал свадьбы племянниц. Нельзя было позволить Павлу нарушить эти планы. И Потёмкин нашел решение [29]Эта баня, как и их покои, до наших дней не сохранилась, погибнув в пожаре 1837 года. Но взглянув снаружи, мы можем увидеть золотой купол и крест часовни. Теперь на месте бани располагается Египетский зал Эрмитажа, где и сегодня царят прохлада и влажность банных комнат.
.

 

16. Три свадьбы и корона

Вскоре после того, как был подписан договор с Австрией, Екатерина приступила к осуществлению плана своего супруга. Она убедила князя Репнина, племянника Панина, пригласить Павла в поездку по Австрии, представив это как его собственную идею. Павел попался на крючок и попросил императрицу отпустить его. Притворившись недовольной, Екатерина согласилась – однако ее очень беспокоило, как будет держать себя ее ожесточенный и нервный сын. «Смею просить ваше императорское величество о снисхождении ‹…› к неопытной молодости», – писала она Иосифу. Иосиф прислал приглашение, Павел и Мария Федоровна ждали поездки с нетерпением. Они даже смягчились по отношению к Потёмкину, который в свою очередь при всякой возможности расхваливал Павла [1]Все примечания можно найти на сайте автора http://www.simonsebagmontefiore.com и ЛитРес. Издатель и автор ради удобства читателя решили не приводить их в бумажном издании книги.
.

Панин прознал об этом замысле. «Старый хитрец» не скрывал своего раздражения. Он поспешил обратно в Петербург и внушил Павлу опасения, что путешествие – на самом деле часть заговора против него. Подобные поездки были небезопасны для российских князей: все хорошо помнили, что сына Петра Первого Алексея привезли на родину из Вены и довели пытками до смерти. Эта опасность – не пустой звук для царевича, отец которого был убит его собственной матерью; он почти никому не мог доверять. Панин предположил, что лучше поехать в Берлин, а не в Вену, а затем намекнул, что Павла не только лишат права на престол и предположительно убьют, но и отнимут у него детей. Великий князь впал в истерику.

На следующее утро, в воскресенье тринадцатого сентября, великий князь и княгиня, охваченные паникой, отказались уезжать из Царского Села. Они сослались на необходимость присматривать за детьми после прививок. Чтобы их успокоить, Екатерина призвала врачей, Роджерсона и Димсдейла. Переполох при дворе длился три дня, и дипломаты судачили о том, не повредит ли дружеским отношениям с Австрией то, что наследник престола не слушается императрицы и князя. Потёмкин «по своему обыкновению» молча мерил шагами комнату, а затем бросился к императрице. Екатерина не была Петром Великим, но отказ Павла следовать ее воле вызвал бы нешуточный кризис наследования. Партнеры решили принудить Павла уехать. Когда Потёмкин спустя час вернулся к Харрису, вопрос был улажен.

Отъезд стал небольшой трагедией для царской семьи, и это могли видеть все придворные, а также окружение Павла и слуги. Девятнадцатого сентября наследник, уезжавший инкогнито под именем графа Северного и его супруга, поцеловали детей на прощание. Великая княгиня упала в обморок, и ее без сознания отнесли в карету. Великий князь последовал за ней, объятый унизительным ужасом. Императрица и ее «тяжелая артиллерия» в лице Потёмкина, князя Орлова и вероломного графа Панина вышли провожать Павла. Угрюмый Павел, усаживаясь в карету, что-то прошептал Панину; тот не ответил.

Наследник опустил шторы и приказал кучеру немедля трогать. На следующее утро Панин был отправлен обратно в деревню [2]Под этой плитой лежит Бауер: ямщик, гони скорей!
.

Светлейший князь, наслаждаясь своей политической победой, занялся приготовлениями к свадьбам своих племянниц-любовниц, Сашеньки и Катеньки. Десятого ноября 1781 года Катенька-«Венера» – Екатерина Энгельгардт, которой в свое время увлекались не только сыновья Екатерины Павел и Бобринский, но и половина придворных, – вышла замуж за болезненного, но богатого графа Павла Мартыновича Скавронского. Свадьба состоялась в дворцовой часовне. Скваронский вел свой род от ливонского брата Екатерины I, супруги Петра I, и был невероятно эксцентричным человеком. Он вырос в Италии, которую считал своим домом, и казался Потёмкину подходящей кандидатурой: этот покладистый клоун был страстным меломаном, сам сочинял музыку и давал концерты, хотя не имел к тому совершенно никаких способностей. Его слугам было запрещено разговаривать и велено изъясняться только речитативом. Он отдавал распоряжения с помощью музыки, а его гости вели беседу в форме вокальной импровизации. Его торжественные обеды с пением в обществе сонной кокетливой Катеньки наверняка выглядели весьма потешно [3]Василий Степанович Попов  – доверенное лицо князя Г.А. Потёмкина, действительный тайный советник.
. Императрица сомневалась, что Скавронский способен сделать женщину счастливой – он «глуповат и неловок», полагала она, добавляя, что вопрос с замужеством Катеньки «живо трогает нас обоих и нам близок», так как она считала племянниц Потёмкина почти что членами своей семьи. Князь не согласился с ней – слабость и богатство Скавронского были ему на руку [4]Барон Фридрих Мельхиор Гримм  – немецкий публицист эпохи Просвещения, критик и дипломат, многолетний корреспондент императрицы Екатерины Второй.
.

Два дня спустя Сашенька обвенчалась с союзником своего дяди, великим гетманом польским Ксаверием Браницким. Сорокадевятилетний добродушный дебошир был полон амбиций и всего добивался самостоятельно. Он сделал карьеру благодаря дружбе с королем Станиславом Августом. Казанова называл его недалеким и безрассудным «польским головорезом» и дрался с ним на дуэли, так как Браницкий оскорбил его любовницу, итальянскую актрису Бинетти. Оба были ранены (причем Браницкий – весьма серьезно), но в итоге стали друзьями [5]«В чем был гений Екатерины Великой? – спрашивал Сталин своего любимого помощника Андрея Жданова во время знаменитого разговора летом 1934 года. Сталин сам ответил на свой вопрос: – Ее величие в том, что она умела выбирать и выбрала князя Потёмкина и других талантливых любовников и государственных деятелей для управления страной». Автор узнал об этой истории, когда готовил другую свою книгу – «Сталин: двор Красного монарха», для которой брал интервью у Юрия Жданова, сына Андрея Жданова, а позже – зятя диктатора. Юрий Андреевич Жданов наблюдал эту сцену в детстве.
. Когда Сегюр проезжал через Варшаву, Браницкий явился к нему в традиционном польском костюме – красных сапогах, коричневой накидке, меховой шапке и при сабле – и сказал: «Вот два достойных спутника для ваших странствий» – и вручил ему два богато украшенных пистолета [6]В частности, в 1994 году один известный кембриджский историк описывал политические и военные способности Потёмкина и сформулировал интересную, но совершенно ничем не подтвержденную мысль о том, что ему «недоставало уверенности в себе где-либо помимо собственной спальни».
.

Браницкий рассорился с польским королем и, сочтя, что сотрудничество с русскими сулит ему большое будущее, нашел в Потёмкине родную душу. Они познакомились в Петербурге в 1775 году, и с тех пор Браницкий старался угодить Потёмкину, выполняя его поручения в Польше. Двадцать седьмого марта того же года он написал «дорогому генералу», что «Польша предоставила мне честь» сообщить Потёмкину новость о том, что князю пожалован сертификат об индигенате, то есть о польском дворянстве; это был первый шаг на пути к овладению Курляндией или к польской короне – «запасному плацдарму» на случай смерти Екатерины [7]Дата его рождения, как и многие другие детали биографии, остаётся загадкой, поскольку в точности не известно, в каком возрасте он отправился в Москву и когда был записан в конную гвардию. Существует мнение, что он родился в 1742 году: эту дату приводит его племянник Самойлов. Даты и военные документы противоречат друг другу, и аргументы обеих сторон не слишком впечатляют. Указанная выше дата наиболее правдоподобна.
. Брак Браницкого и Сашеньки должен был проложить дорогу в Польшу для семьи Потёмкина [8]Когда Григорий Потёмкин, которому суждено было потрясти воображение западных людей, обретал своё величие в Санкт-Петербурге, ему понадобилось обзавестись знаменитым предком. Для этих целей пригодился портрет сварливого, нетерпимого и педантичного российского посла, служившего в эпоху Короля-солнце и Весёлого короля; вероятно, он был получен в подарок от английского посольства и затем помещён в екатерининском Эрмитаже.
.

Императрица лично контролировала подготовку к свадьбе Александры и «польского головореза». Утром невесту привели в покои Екатерины, и та «собственноручно надела Александре свои роскошные украшения». В нашем распоряжении имеется описание похожей церемонии венчания одной из наиболее близких императрице фрейлин, дочери Льва Нарышкина: «Эта дама была одета в итальянскую сорочку из серебряной парчи с длинными рукавами… и огромным кринолином». Невеста обедала с императрицей, а в церкви стояла на коврике из «бирюзового шелка». Согласно обряду жених и невеста несли в руках свечи, а над их головами держали короны. Они обменялись кольцами, и священник взял «шелковый отрез длиной два или три ярда и обвязал их руки». По окончании церемонии состоялся торжественный обед, после которого невеста вернула императрице драгоценности и получила в дар 5 000 рублей [9]Такой обычай сохранялся вплоть до 1917 года. Когда враги Распутина пожаловались Николаю II, что тот ходит в баню со своими поклонницами, последний русский царь ответил, что таков обычай простолюдинов.
.

Почти в это же самое время четвертая сестра – «Надежда безнадежная», которая в 1779 году менее удачно вышла замуж за полковника П.А. Измайлова, овдовела и затем стала женой потёмкинского соратника сенатора П.А. Шепелева. Пятая племянница Татьяна в 1785 году вышла замуж за своего дальнего кузена генерала-лейтенанта Михаила Сергеевича Потёмкина, который был на 25 лет ее старше. Светлейший князь прозвал его «святым» за добрый характер, и этот брак был счастливым, однако, увы, Михаил прожил недолго [10]До сегодняшнего дня в потёмкинской части села кое-что сохранилось – Екатерининский источник и избушка двух восьмидесятилетних крестьян, которые пробавляются пчеловодством. В той части, где жили крепостные, остались только церковные руины. Рассказывают, что в советские годы комиссары держали в церкви скотину, но все животные заболели и погибли. Жители села всё ещё ищут клад, который называют «потёмкинским золотом», но пока не нашли ничего, кроме женских тел, захороненных на церковном кладбище в XVIII веке (предположительно, это сёстры Потёмкина).
.

Если Варвара и Александра рано или поздно прекратили свою связь с Потёмкиным, то графиня Екатерина Скавронская, по-видимому, и далее оставалась его любовницей. «Положение дел все то же, – писал Иосифу II Кобенцль. – Муж весьма ревнив и не одобряет происходящего, но ему недостает смелости положить этой связи конец». Даже пять лет спустя Екатерина была «красивей прежнего и оставалась любимой наложницей своего дядюшки» [11]В самом деле, Потёмкин заказал строительство круглого храма Вознесения Господня в Сторожах (на Большой Никитской), которая затем была перестроена его наследниками, – он умер, не успев воплотить в жизнь свои масштабные планы. Историки, полагающие, что он женился на Екатерине II в Москве, указывают, что венчание произошло именно в этой церкви.
.

В 1784 году Потёмкин назначил Скавронского послом в Неаполе, и эта возможность попасть в страну величайших маэстро привела его в восторг. Но его супругу не очень интересовала итальянская опера, а Потёмкин, у которого, конечно параллельно были другие любовницы, все же дорожил своей безмятежной племянницей и не хотел с ней разлучаться. В итоге ей все же пришлось уехать, но ненадолго. Ее муж отправлял Потёмкину письма, представлявшие собой образец самого унизительного заискивания: «Я не в силах выразить всю свою радость и признательность, с которой я читал ваше милостивое письмо; я счастлив, что вы так добры ко мне и не забываете своего покорного слугу. Я посвятил всю жизнь мою тому, чтобы заслужить ваше расположение, которое, смею предположить, никто не ценит выше меня». Более того, Скавронский в отчаянии умолял Потёмкина помочь ему избежать дипломатических faux pas <ляпов>. Князь, должно быть, усмехался, читая эти слова, хотя ему понравились скульптуры, присланные Скваронским из Италии [12]Молодой император, переместивший двор из Петербурга обратно в Москву, умер в своей пригородной резиденции. Сегодня в этом здании размещается Российский государственный военно-исторический архив, где хранится большинство потёмкинских документов.
. Как ни удивительно, в Неаполе в перерывах между оперными ариями граф обзавелся потомством, и его дочь однажды станет европейской знаменитостью.

Скавронский неизменно сообщал князю, что его супруга с нетерпением ждет возможности воссоединиться с дядюшкой в России, что, возможно, было правдой, поскольку мечтательный «ангел» тосковала по родине. В Неаполе она обзавелась служанкой, которую держала под кроватью и приказывала ей «рассказывать одну и ту же историю каждую ночь», чтобы помочь Екатерине уснуть. Днем она «всегда бездельничала», вела «до крайности пустые разговоры» и вовсю флиртовала [13]В течение XVII века фавориты постепенно превращались в фаворитов-министров, среди них – Оливарес в Испании, Ришелье и Мазарини во Франции. Они были не любовниками королей, но одарёнными политиками, которых избирали, чтобы держать под контролем непомерно разросшийся бюрократический аппарат. Эта эпоха подошла к концу, когда в 1661 году Людовик XIV после смерти Мазарини принял решение править самостоятельно. Но обычай переняли российские женщины-правительницы, и первой так поступила Екатерина I в 1725 году.
. Она стала главной кокеткой Неаполя, и ее высоко оценивали в городе, который скоро окажется под властью чар Эммы, леди Гамильтон. Но когда Потёмкин благодаря своим успехам привлек к себе внимание всей Европы, Катенька устремилась домой, чтобы разделить его триумф.

Графиня Александра Браницкая оставалась конфиданткой Потёмкина и его польским агентом, а также ближайшей подругой Екатерины. Пока ее супруг-транжира усердно проматывал их состояние, она не менее усердно его увеличивала, что приводило к спорам с дядюшкой, но, тем не менее, они всегда мирились [14]В Историческом музее Смоленска хранится такой стеклянный кубок, якобы принадлежавший Потёмкину. Легенда гласит, что из него когда-то пила Екатерина Великая, проезжая через Смоленск.
. До конца жизни она часто находилась подле Потёмкина и императрицы, хотя в основном жила в своих польских и белорусских имениях. Она писала ему страстные письма своим неразборчивым почерком: «Папа, жизнь моя, мне так грустно быть вдали от тебя… Прошу тебя об одной лишь милости – не забывай меня, люби меня всегда, никто не любит тебя сильнее, чем я. Боже, как я буду счастлива тебя увидеть» [15]Алкивиад был известен своей бисексуальностью – среди его любовников был и Сократ, но не сохранилось никаких намёков на то, что Потёмкин разделял его эротические интересы. Алкивиадом (l’Alcibiade du Nord) называли и другого исторического персонажа, жившего в XVIII веке, – графа Армфельта, фаворита короля Швеции Густава III, ставшего затем другом царя Александра Первого.
. Она пользовалась всеобщим уважением. Современники писали о ее высоких нравственных качествах и считали, что всю свою жизнь она была «образцом верности супругу» [16]Потёмкина иностранцы тоже описывали как гиганта. Конечно, в гвардию шли самые лучшие, но, судя по комментариям приезжих иностранцев, в то время российские мужчины отличались особой крепостью: «Русский крестьянин – это крупный, плотный, крепкий и хорошо выглядящий человек», – восторгалась леди Крейвен, путешествуя по империи.
, что было необычно для той эпохи, а особенно для женщины, которая вышла замуж за пожилого ловеласа. У них была большая семья. Возможно, она и впрямь полюбила Браницкого за его притягательную грубость.

Эти три замужества стали причиной споров между Екатериной и Потёмкиным по поводу орденов и денег, дарованных его семье: 600 000 рублей, орден Святой Екатерины для будущей великой генеральши (Александры) и портрет императрицы для княгини Голицыной (Варвары). Потёмкин полагал, что государство должно обеспечивать его племянниц – разве они не были членами семьи императрицы? После нескольких ссор он все же добился своего благодаря глубокому убеждению, что о близких нужно неустанно заботиться.

Павел покинул Царское Село, затаив глубокую ненависть к светлейшему князю. Но Потёмкин рассуждал как монарх, а не как министр, и пытался сохранить равновесие между придворными партиями и иностранными державами. В ноябре он обсуждал с Харрисом возможность частично вернуть Панину прежнее влияние, вероятно, чтобы тем самым уравновесить усиливавшегося Безбородко [17]Его сила была не выдумкой – баронесса Димсдейл в 1781 году пишет о том, как колесо повозки Екатерины на аттракционе «Летающая гора» (предок американских горок) соскочило с оси, и Орлов, «удивительно сильный мужчина, встал позади нее и ногой направлял ее в нужном направлении».
. Отсутствие мстительности было одной из его лучших черт, которую мы так редко встречаем даже у самых демократичных политиков. А может быть, ему просто хотелось положить конец панинским унижениям. Так или иначе, триумф Потёмкина подкосил Панина: в октябре он тяжело заболел.

В начале 1782 года растерянный Кобенцль сообщил Иосифу, что Потёмкин начал симпатизировать Пруссии. И Кобенцль, и Харрис в своих докладах признавались, что не в силах постичь мотивы потёмкинских действий, но князь, склоняясь к Австрии, тем не менее всю жизнь стремился найти срединное положение между двумя немецкими монархиями [18]Именно это Чудо Бранденбургского дома вдохновило Гитлера и Геббельса в 1945 году в бункере в Берлине, когда смерть президента Рузвельта, казалось, должна была разъединить союзников. Фридрих вскричал: «Мессалина Севера мертва!» – и одобрил «поистине немецкое сердце» Петра Третьего.
.

Приехав в Вену, Павел привел в ужас своих гостеприимных хозяев, особенно после того, как Иосиф поведал ему тайну о существовании русско-австрийского союза. Габсбург понял, что «слабость и малодушие великого князя вкупе с его лживостью» помешают этому злобному курносому параноику стать успешным правителем. Павел провел в Австрии шесть недель, досаждая Иосифу рассказами о своей ненависти к Потёмкину. Когда он прибыл в габсбургские земли в Италии, то в беседах с Леопольдом, братом Иосифа и великим герцогом Тосканы, возмущенно разглагольствовал о правлении своей матери, ругая греческий проект и австрийский союз. Замысел Екатерины «расширить свои территории за счет турецких земель и возродить константинопольскую империю» был «никуда не годным». Австрия наверняка подкупила этого предателя Потёмкина. Когда Павел взойдет на престол, он арестует его и швырнет в темницу [19]Благополучие Панина зиждилось на его женитьбе на племяннице фаворита Петра Великого, князя Александра Меншикова, который начал карьеру с продажи пирогов.
! Братья Габсбурги испытали большое облегчение, когда граф Северный уехал в Париж.

Князь мог укрепить свои позиции в противостоянии с Павлом лишь двумя способами: либо изменить порядок наследования, либо создать для себя «запасной плацдарм» в другой стране. Поэтому он решил дискредитировать Павла раз и навсегда и, возможно, в дальнейшем лишить его права наследования и передать трон его сыну Александру. Когда Потёмкин узнал, что одним из приближенных Павла был Александр Куракин, племянник Панина и такой же пруссофил, то через Кобенцля попросил австрийцев передать ему письма Павла, которые перехватил «Черный кабинет». Австрийская секретная служба сообщила Потёмкину информацию, которую они обнаружили в переписке Павла с Паниным. Князь намеревался доказать, что Куракин шпионит в пользу пруссаков, и тем самым бросить тень на самого Павла [20]Алексей Григорьевич Бобринский (1762–1813) был тем самым ребёнком, которого она вынашивала в то время, когда умерла Елизавета. Хотя он так и не был признан законным сыном Екатерины, она, тем не менее, позаботилась о его воспитании. Он вёл разгульную жизнь в Париже, а императрица оплачивала его счета; затем вернулся домой, чтобы вскоре вновь уехать. Позднее Павел I признал его законным братом и пожаловал ему графский титул.
.

Никита Панин, хоть и был болен, понимал, что переписка Куракина будет перлюстрирована, и поэтому договорился с Павлом, чтобы тот поддерживал связь со своими сторонниками через третье лицо – Павла Бибикова, флигель-адъютанта императрицы, сына знаменитого генерала. Перлюстрированное в начале 1782 года письмо Бибикова Куракину произвело эффект разорвавшейся бомбы и послужило для Екатерины еще более весомой, чем заговор Салдерна, причиной отстранить Павла от власти до конца ее жизни. Бибиков писал о екатерининской России: «кругом нас совершаются дурные дела ‹…› отечество страдает», а также критиковал «кривого» «Циклопа» Потёмкина за то, что тот развалил российскую армию, и писал, что если князь сломает шею, все наконец вернется на круги своя.

Екатерина была взволнована и рассержена. Бибикова тут же арестовали. Императрица лично составила текст допроса, который вел Шешковский. В свое оправдание Бибиков сообщил, что был расстроен переводом своего полка на юг. Екатерина отправила протокол допроса светлейшему князю и велела передать дело Бибикова в Тайную экспедицию при Сенате. Там на судебном процессе Бибикова признали виновным в государственной измене, в клевете на своего командующего Потёмкина и согласно военным законам приговорили к смертной казни.

Тут Потёмкин проявил свое благородство. Несмотря на то что приближенные Павла обсуждали возможность сломать ему шею, в письме от 15 апреля 1782 года Потёмкин попросил Екатерину проявить милосердие: «Естьли добродетель и производит завистников, то что сие в сравнении тех благ, которыми она услаждает своих исполнителей. ‹…› Вы уже помиловали, верно. Он потщится, исправя развращенные свои склонности, учинить себя достойным Вашего Величества подданным, а я и сию милость причту ко многим на меня излияниям». Признавая, что он трепещет перед возмездием Потёмкина, Бибиков плакал на допросе. Он предложил принести публичные извинения.

«Моего мщения напрасно он страшится, – писал Потёмкин императрице, – ибо между способностьми, которые мне Бог дал, сей склонности меня вовсе лишил. Я и тово торжества не желаю, чтоб он и прощения у меня публично просил. ‹…› Равно не найдет он примера, чтобы в жизнь мою кому мстил» [21]Что, однако, не помешало одному дипломату заявить, что Потёмкин «раздобыл в Париже стеклянный глаз».
. В этом он не солгал – более того, здесь проявляется тщательно взвешенная скромность политика: он никогда не оказывал больше давления, чем было необходимо, и потом никогда не провоцировал нежелательной реакции.

Бибиков и Куракин, призванный на родину из Парижа, отправились в ссылку на юг. Когда по окончании путешествия наследник вернулся в Петербург, его влияние ослабело и ряды единомышленников оскудели. Даже мать презрительно называла своего раздражительного, приносившего столько хлопот сына и его супругу «Die schwere Bagage» – «тяжелой ношей» [22]Брат фаворита императрицы Елизаветы был назначен на должность гетмана Украины, когда ему ещё не было двадцати пяти. Таким образом, во всё время правления Елизаветы он был губернатором формально полунезависимых казачьих земель. Разумовский поддержал екатерининский переворот, а затем высказал просьбу, чтобы гетманский пост передавался в его семье по наследству. Екатерина отказалась, отменила эту должность, заменив её Малороссийской коллегией, и сделала его фельдмаршалом.
. «Князь Потёмкин теперь счастливее, чем когда-либо», – доложил Кобенцль Иосифу [23]Мать Румянцева родилась в 1699 году и дожила до восьмидесяти девяти лет. Эта знатнейшая придворная дама знавала герцога Мальборо и Людовика XIV, помнила Версаль и день основания Санкт-Петербурга. Всю свою жизнь она похвалялась тем, что была последней любовницей Петра Первого. Даты, безусловно, совпадали: мальчика назвали Петром в честь царя. Его законный отец также был крупной фигурой в русской истории: выходец из провинции превратился в графа, генерал-аншефа и одного из доверенных лиц Петра Великого; Пётр отправил этого головореза в Австрию выследить своего сына-беглеца, царевича Алексея, и привезти его на родину, где по приказу отца его пытали и замучили до смерти.
.

Секретный австрийский договор вскоре подвергся испытанию – в Крыму, открывавшем путь в Черное море, в последнем бастионе татар и ключевой точке потёмкинской южной экспансии. В мае князь отправился «на короткий срок» в Москву, чтобы осмотреть свои имения. Пока он был в пути, турки снова подвигли крымчан на восстание против ставленника Екатерины Шахина Гирея, который вновь бежал вместе с другими русскими гражданами. Ханство опять охватили беспорядки.

Императрица отправила гонца к князю. «Мой дорогой друг, возвращайтесь как можно скорее», – писала она 3 июня 1782 года, устало добавляя, что им придется выполнить свое обещание и восстановить хана в правах, несмотря на то, что это уже третий подобный инцидент. Она также рассказала Потёмкину новости о том, что 1/12 апреля британский адмирал Родни разбил французский флот адмирала Жозефа де Грасса в битве у островов Всех Святых в Карибском море, тем самым немного улучшив бедственное положение Англии после приобретения Америкой независимости. Екатерина понимала, что поддерживать Шахина Гирея в Крыму уже нецелесообразно, но выбор дальнейших действий зависел от позиции европейских держав – и от Потёмкина. «Все сие мы б с тобою в полчаса положили на меры, – пишет она своему супругу, – а теперь не знаю, где тебя найти. Всячески тебя прошу поспешить своим приездом, ибо ничего так не опасаюсь, как что-нибудь проронить или оплошать». Вот самое ясное подтверждение их партнерства и равноправия [24]В одном из недатированных любовных писем 1774 года, которое, как считается, знаменует собой начало их романа, Екатерина пишет Потёмкину, что некий придворный, возможно, союзник Орлова, предупредил её, что её поведение по отношению к Потёмкину становится опасным, и попросил позволения отослать его обратно на фронт, с чем она и согласилась.
.

Князь счел эту крымскую суматоху подходящим историческим моментом, поскольку Британия и Франция все еще были заняты войной. Он примчался в Петербург и немедленно отправил сэру Джеймсу Харрису озорное письмо на французском, нацарапанное его неразборчивым почерком: «Vive la Grande Bretagne et Rodney; je viens d’arriver, mon cher Harris; devinez qui vous e´crit and venez me voir tout de suite».

В полночный час Харрис устремился через все Царское Село на встречу с «этим выдающимся человеком, который», как он писал новому министру иностранных дел, своему близкому другу Чарльзу Джеймсу Фоксу, «ежедневно меня изумляет». Сэр Джеймс обнаружил Потёмкина в лихорадочном волнении. Светлейший князь настоял на том, чтобы беседовать всю ночь, невзирая на то, что он только что преодолел «3000 верст за 16 дней и за это время спал лишь три раза. Он не только посетил несколько имений и каждую церковь, мимо которой проезжал, но и терпеливо снес все проволочки и утомительные формальности, связанные с военными и гражданскими почестями, которыми его осыпали по приказу императрицы… однако он не выказывает ни единого знака усталости… и когда мы расстались, я определенно выглядел более утомленным» [25]Пётр I сделал князем своего фаворита Меншикова, но это единственное исключение. После 1796 года император Павел и его преемники стали раздавать княжеские титулы направо и налево, в результате чего престиж этого звания изрядно уменьшился.
.

Воссоединившись, князь и императрица решили восстановить Шахина Гирея на крымском троне, но в то же время апеллировать к австрийскому договору на случай, если дело закончится войной с Блистательной Портой. Иосиф с такой готовностью ответил «моей императрице, моему другу, моей союзнице, моей героине» [26]После смерти Александра Первого в 1825 году широко распространилось поверье, что он стал монахом и отправился странствовать по Руси.
, что пока Потёмкин готовился дать вооруженный ответ на крымский кризис, Екатерина воспользовалась возможностью превратить греческий проект из мечты в реальную политическую стратегию. Десятого сентября 1782 года Екатерина рассказала о проекте Иосифу, который счел его решительно неосуществимым, но поразился его размаху. Сперва Екатерина хотела возродить «древнюю греческую монархию из руин… варварского режима, который сейчас находится у власти», для «младшего из моих внуков, великого князя Константина». Затем она намеревалась создать Дакийское царство на месте римской провинции (ныне территория Румынии), «независимое от трех монархий государство… под управлением христианского монарха… и преданного нам человека, на которого оба императорских двора могли бы полагаться». Из писем Кобенцля становится ясно, что Дакия предназначалась для Потёмкина.

Ответ Иосифа был таким же решительным: в общих чертах он одобрил проект. Взамен он пожелал получить Хотинскую крепость, часть Валахии и Белград. Венеция должна была уступить ему Истрию и Далматию и в свою очередь получить Морею, Кипр и Крит. Все это, подытожил он, едва ли возможно осуществить без помощи Франции – вероятно, ей стоит предложить Египет. Подробности выяснятся лишь в ходе войны и переговоров, но в целом он дал свое согласие [27]О, господин Потёмкин, что за странное чудо вы содеяли, расстроив так голову, которая доселе слыла всюду одной из лучших в Европе? ( фр. )
.

Верил ли в самом деле Потёмкин в возможность возродить Византийскую империю под началом Константина, а ему самому стать королем Дакии? Эта идея увлекала его, но он никогда не брался за невозможное. Дакийский замысел был реализован в середине XIX века, когда возникла Румыния, и Потёмкин определенно планировал осуществить эту часть проекта. Но способности рассуждать здраво он не терял [28]В конце XIX века художник Константин Сомов, один из основателей общества «Мир искусства», чей отец в то время был хранителем в Эрмитаже, как-то раз собрал на чаепитие свой дружеский круг. Среди них были преимущественно гомосексуалы: поэт Михаил Кузмин, вероятно, балетный импресарио Сергей Дягилев и несколько других мужчин. Как позднее рассказывал автор книги «Другой Петербург» К. Ротиков, Сомов поведал гостям, что его отец обнаружил в хранившейся в музее екатерининской коллекции огромный слепок члена Потёмкина в натуральную величину. Недоверчивых слушателей провели в другую комнату, где они с видом подлинных ценителей и затаив дыхание увидели фарфоровое «великолепное орудие» Потёмкина, завернутое в вату и шелк и лежавшее в деревянном ларце. Затем слепок вернули в Эрмитаж, где, надо заметить, его больше никто не видел. Когда автор сей книги посетил Эрмитаж с целью осмотреть коллекцию Потёмкина, о слепке сведений не обнаружилось – что, впрочем, объяснимо, ведь музей такой огромный.
.

В течение 1785 года он обсуждал турецкий вопрос с французским посланником Сегюром и заявлил, что мог бы захватить Стамбул, однако признал, что новый Византий пока остается лишь «химерой». Все это «чепуха, – говорил он. – Не стоит внимания». Но затем князь лукаво заметил, что три или четыре державы могли бы выгнать турок в Азию и освободить Египет, Архипелаг, Грецию и всю Европу от османского ига. Много лет спустя Потёмкин спросил своего чтеца, который декламировал Плутарха, сможет ли он посетить Константинополь. Секретарь тактично ответил, что это вполне возможно. «Этого довольно! – воскликнул Потёмкин. – Если бы кто-то сказал, что я не могу там побывать, я бы выстрелил себе в голову» [29]Эта баня, как и их покои, до наших дней не сохранилась, погибнув в пожаре 1837 года. Но взглянув снаружи, мы можем увидеть золотой купол и крест часовни. Теперь на месте бани располагается Египетский зал Эрмитажа, где и сегодня царят прохлада и влажность банных комнат.
. Потёмкин всегда был гибким человеком, и в сентябре 1788 года именно он предположил, что Константин мог бы стать королем Швеции, которая находится довольно далеко от Царьграда [30]Успокойтесь, друг мой, вот лучший совет, который могу вам дать ( фр. )
. Он желал извлечь из этой идеи стратегические выгоды и осуществить ее до той степени, до которой возможно.

Екатерина Великая лично дала нам понять, каков вклад Потёмкина в австрийский союз и греческий проект. «Система с Венским двором есть Ваша работа», – писала она ему позднее [31]Знаком анархии, захлестнувшей Поволжье, было то, что еще один Петр Третий, беглый крепостной, смог снарядить свою повстанческую армию, завоевать Троицк, к юго-востоку от Москвы, и основать там еще один гротескный двор.
.

Седьмого августа 1782 года императрица и светлейший князь присутствовали на открытии гигантской статуи Петра Первого – «Медного всадника» работы Фальконе, который до сих пор стоит на Сенатской площади в Петербурге. Памятник стал символом их желания превзойти достижения Петра, который столь многого достиг в Балтике, но потерпел неудачу на юге. Князь приказал своему племяннику, генерал-майору Самойлову, начать подготовку к восстановлению порядка в Крыму, но решил и сам отправиться на юг и принять деятельное участие в процессе. Если ранее партнерство Потёмкина и Екатерины ограничивалось внутренними делами империи, то с момента этой поездки начинается эра масштабных свершений. Теперь Екатерина понимала, что они будут проводить в разлуке едва ли не больше времени, чем вместе. Это был его желанный путь к величию, но Екатерина все же с нежностью писала, когда он был в отъезде: «Не люблю, когда ты не у меня возле бока, барин мой дорогой». Первого сентября 1782 года князь покинул Петербург и направился в Крым [32]В 1925 году переименован в Сталинград, в 1961-м – в Волгоград.
.

 

17. Крым, потёмкинский рай

Потёмкин назвал Крым «бородавкой на носу» Екатерины, но этим землям суждено было стать его собственным русским «раем». Крымский полуостров не только поражал своей пышной красотой, но и был настоящим международным сокровищем – издревле он служил перевалочным пунктом, власть над которым позволяла контролировать все Черное море. Древние греки, готы, гунны, византийцы, хазары, караимы, грузины, армяне, генуэзцы и татары, которые пришли позднее, – все они были здесь лишь гостями, приехавшими покупать и продавать свое добро, а сам полуостров, казалось, не принадлежал никому. Потёмкина, любителя античности, в Крыму привлекали руины Херсонеса и загадочный храм Ифигении, дочери Агамемнона. Но он был также чрезвычайно заинтересован в стратегическом значении Крыма и в истории этого форпоста монголов, три столетия державших Русь под гнетом ига.

Крымское ханство (на Западе их знали как крымских татар) в 1782 году уже казалось архаическим государством – последним оплотом монгольской цивилизации. Крымская династия Гиреев была второй по значению Османской империи, поскольку вела свою родословную от самого Чингисхана и могла похвастаться более знатным происхождением, чем Османский дом. Если Рим и Византия представляли две из трех международных линий наследования императорской власти, то третьей была династия Чингизидов. Ей принадлежали земли в Анатолии, где османы держали в заключении потенциальных претендентов на престол – это была своего рода «золотая клетка» для Гиреев. Если бы вдруг род Османов прекратился, то подразумевалось, что Чингизиды Гиреи станут их наследниками. Они всегда были скорее союзниками, чем подданными.

Ханство было основано в 1441 году, когда Хаджи Гирей смог вывести территории из состава Золотой Орды и объявил себя первым ханом Крыма и черноморских берегов. Его преемник Менгли Гирей признал верховную власть османского султана, и с тех пор эти государства сосуществовали в напряженных, но уважительных союзнических отношениях. Татары охраняли Черное море, защищали северные турецкие границы и поставляли светловолосых рабов-славян для продажи в константинопольские публичные дома и на галеры. Удалось подсчитать, что с 1601 по 1655 год они захватили больше 150 000 рабов. Их армии в 50 000 – 100 000 конников держали под контролем восточные степи, совершая набеги на Московскую Русь всякий раз, когда на невольничьих рынках нужны были новые рабы. Они были вооружены квадратными луками длиной в шесть футов и стрелами длиной в два фута, мушкетами, пистолетами с лазурными и изумрудными вставками и круглыми богато украшенными щитами. Вплоть до XV века ханы-Чингизиды собирали дань с русских царей и польских королей. Гиреи верили, что их род в своем величии не имеет себе равных. «Его императорское светило воссияло над великолепным горизонтом», – начертал один из ханов в Бахчисарайском дворце, где ханы обитали в своих сералях под охраной 2 100 секбанов (константинопольских янычар) как уменьшенные копии Великого Турка. «Блистательный крымский трон озарил своим ярким сиянием весь мир».

На протяжении трех столетий татарское государство было одним из самых влиятельных в Восточной Европе, а их конница, вероятно, лучшей среди европейских держав. Их земли не ограничивались Крымом: во времена своего расцвета в XVI веке господство татар простиралось от Трансильвании и Польши до Астрахани и Казани, и их границы проходили на полпути от Бахчисарая до Москвы. Даже при Потёмкине ханскую власть признавали на огромной территории – от кубанских степей на востоке до Бессарабии на западе, от самых дальних крымских мысов до Запорожской Сечи, иными словами, «в тех землях, которые отделяют Российскую империю от Черного моря». Татарские ханы нередко объединялись с Литвой против Московской Руси, а в XVI веке даже добрались до московского посада и сожгли его [1]Все примечания можно найти на сайте автора http://www.simonsebagmontefiore.com и ЛитРес. Издатель и автор ради удобства читателя решили не приводить их в бумажном издании книги.
. Но у их государства была своя ахиллесова пята – ханы не наследовали власть, а избирались. Гиреям подчинялись мурзы – татарские семьи, которые тоже вели свой род от монголов; они избирали одного из Гиреев ханом, а другого – его прямым наследником, калгаем (причем он не обязательно должен был приходиться хану сыном). Более того, существенную часть ханских подданных составляли непокорные кочевники – ногайские татары. Поэтому полноценную власть хан получал лишь во время войн [2]Под этой плитой лежит Бауер: ямщик, гони скорей!
.

Барон де Тотт, французский советник османов, был отправлен в Крым, где вместе с ханом в сопровождении 6000 всадников наслаждался прогулками верхом и охотой с соколами и гончими. Когда в 1768 году Блистательная Порта объявила России войну, хан Кырым Гирей встал во главе стотысячной армии и вместе с Тоттом поскакал навстречу русским войскам на бессарабско-польской границе, где как раз служил молодой Потёмкин. Когда Кырым Гирей скончался (вероятно, он был отравлен), татары сделали остановку в Бессарабии, чтобы избрать нового хана Девлета Гирея, и барон де Тотт был одним из последних свидетелей архаичного очарования монархии Чингизидов: «В шляпе, украшенной двумя плюмажами, усеянными алмазами, с луком и колчаном через плечо, предшествуемый гвардией и многими лошадьми, которых холки были украшены плюмажами, сопутствуемый знаменем пророка и всем своим двором, хан въехал в город и направился во дворец; там, в зале Дивана, сидя на троне, он принимал знаки покорности от всех вельмож». Этот величественный военный церемониал кочевников сопровождался нелепыми представлениями «множества оркестров, актеров и шутов». Отправляясь на войну, хан, подобно своим монгольским праотцам, восседал в шатре, «изнутри обитом красным сукном» [3]Василий Степанович Попов  – доверенное лицо князя Г.А. Потёмкина, действительный тайный советник.
.

Первые набеги увенчались успехом, однако впоследствии Русско-турецкая война стала катастрофой для крымских татар. Девлет Гирей в своем красном шатре не избегнул печальной участи, и ему на смену пришел менее влиятельный правитель. Тотта отозвали в Константинополь, но увы, татарская армия осталась на Дунае вместе с основными османскими силами, поэтому в 1771 году, когда Василий Долгорукий занял Крым, они не смогли защитить свои земли. Как мы видели, из-за Пугачевского восстания и дипломатических обстоятельств к 1774 году Россия не смогла сохранить все свои военные приобретения. Но при заключении Кючук-Кайнарджийского мира Екатерина по разумному совету Потёмкина настояла на том, чтобы татары получили независимость от султана, который сохранил лишь номинальную религиозную власть над ними в качестве халифа. Эта «независимость» принесла новые беды.

У трагедии Крыма было лицо и имя. Калгай Шахин Гирей (или, как называла его Екатерина, татарский «дофин») в 1771 году во главе крымской делегации отправился в Петербург. «У него славный характер, – писала Екатерина Вольтеру, – он пишет стихи по-арабски… когда ему будет позволено смотреть на танцующих девушек, он собирается присоединиться к моим вечерним встречам по воскресеньям». Шахин был не только хорош собой, но и получил хорошее образование в Венеции. Россия приняла решение возвести его на ханский престол, когда крымские татары согласились на свою независимость от Стамбула, подписав Карасубазарский мирный договор в ноябре 1772 года. В этом году Шахин Гирей покинул российскую столицу, получив 20 000 рублей и золотой меч [4]Барон Фридрих Мельхиор Гримм  – немецкий публицист эпохи Просвещения, критик и дипломат, многолетний корреспондент императрицы Екатерины Второй.
. Однако Османская империя не признала независимость Крыма, несмотря на свое формальное согласие, закрепленное в Кючук-Кайнарджийском договоре и Айналы-Кавакской конвенции. Они передали противникам Кинбурн на Днепре и две свои крепости на Азове, но сохранили крепость Очаков, откуда могли угрожать русским, занявшим земли между Днепром и Бугом.

В апреле 1777 года Шахин Гирей был избран ханом. Русский двор слишком увлек его, а внешний лоск западной образованности не смог скрыть его политическую несостоятельность, невежество в военных вопросах и безудержную жестокость. Словно исламский Иосиф II – за вычетом его филантропии, – Шахин при поддержке армии наемников под предводительством польского дворянина принялся за создание просвещенной деспотии. Тем временем русские поселили 1200 примкнувших к ним в ходе войны греков в городе Еникале на Азовском море – эти «албанцы», как их называли, вскоре вступили в конфликт с татарами. Когда османы направили флот с одним из бывших ханов, чтобы тот занял место Шахина, татары взбунтовались, и Шахину снова пришлось бежать. В феврале 1778 года Потёмкин приказал готовить еще одну военную операцию, а османы в это время сделали нелепое заявление о том, что Шахин – иноверец: ведь он «спит на кровати, сидит на стуле и не возносит надлежащих молитв» [5]«В чем был гений Екатерины Великой? – спрашивал Сталин своего любимого помощника Андрея Жданова во время знаменитого разговора летом 1934 года. Сталин сам ответил на свой вопрос: – Ее величие в том, что она умела выбирать и выбрала князя Потёмкина и других талантливых любовников и государственных деятелей для управления страной». Автор узнал об этой истории, когда готовил другую свою книгу – «Сталин: двор Красного монарха», для которой брал интервью у Юрия Жданова, сына Андрея Жданова, а позже – зятя диктатора. Юрий Андреевич Жданов наблюдал эту сцену в детстве.
. Восстановленный на престоле хан настолько заблуждался относительно своих политических возможностей, что, если верить Потёмкину, считал себя крымским Петром Великим и так жестоко расправлялся с противниками, что шокировал даже русских. Екатерина надеялась, что хан извлечет урок из своих ошибок.

И все же Потёмкин постарался ослабить Крымское ханство. Его экономика зависела от православных народов – греческих, грузинских и армянских садоводов и торговцев. Рассерженные на «албанцев» и подстрекаемые муллами и польскими наемниками Шахина Гирея татары ополчились против христиан. В 1779 году русские под руководством генерала Александра Суворова помогли бежать 31 098 христианам, которые, вероятно, были рады спастись из этого мусульманского хаоса и найти убежище в православной империи. Россия обещала им экономические привилегии, но на деле их исход обернулся настоящим маршем смерти. О жилищах для них никто не позаботился, и многие погибли в пути. Ответственность за эту трагедию лежит на плечах Потёмкина и Румянцева-Задунайского, осуществлявших политическоее и военное руководство этой операцией. Однако Потёмкин все же смог расселить большинство беженцев в Таганроге и в своем новом городе Мариуполе. Для империи это был успех: оставшись без торговых связей и сельского хозяйства, Шахин оказался перед риском разорения и мог рассчитывать лишь на щедрость русских. Летом 1782 года его братья подняли восстание, и когда он вновь бежал и стал молить Россию о помощи, то ханом избрали одного из братьев, Бахадыра Гирея. Но его правление было недолгим.

Потёмкину, который получил теперь полную власть на юге, потребовалось всего шестнадцать дней, чтобы от Балтики примчаться к Черному морю. Он скакал со скоростью самых быстрых гонцов и с досадой писал Екатерине о «неприятных спутниках, худой погоде, дурных дорог[ах] и нехороших лошадях» [6]В частности, в 1994 году один известный кембриджский историк описывал политические и военные способности Потёмкина и сформулировал интересную, но совершенно ничем не подтвержденную мысль о том, что ему «недоставало уверенности в себе где-либо помимо собственной спальни».
. Неприятным спутником был, скорее всего, майор Семпл. Потёмкин расспрашивал его об армиях Западной Европы, и этот жулик позднее заявлял, что давал Потёмкину советы насчет военных реформ, хотя нужно сказать, что потёмкинские идеи родились еще до прибытия Семпла и получили свое воплощение уже после его отъезда. Мошенник вскоре истощил терпение князя. Всю дорогу Потёмкин и Екатерина обменивались сердечными письмами. Ей хотелось узнать, как обстоят дела в Крыму, но вместо этого она писала ему о болезни Катеньки Скавронской. Ланской навестил ее и затем сообщил Екатерине и Потёмкину, что Катеньке становится лучше. Таким было распределение ролей в их необычной семье [7]Дата его рождения, как и многие другие детали биографии, остаётся загадкой, поскольку в точности не известно, в каком возрасте он отправился в Москву и когда был записан в конную гвардию. Существует мнение, что он родился в 1742 году: эту дату приводит его племянник Самойлов. Даты и военные документы противоречат друг другу, и аргументы обеих сторон не слишком впечатляют. Указанная выше дата наиболее правдоподобна.
.

Шестнадцатого сентября 1782 года светлейший князь въехал в свой новый город Херсон. Двадцать второго сентября в Петровске (ныне Бердянск) он встретился с Шахином Гиреем, чтобы обсудить условия российской интервенции. Затем он приказал генералу Бальмену ввести войска в Крым. Русские подавили восстание, «без особой на то нужды» убив 400 человек, и захватили Бахчисарай. Шахин Гирей под охраной русских солдат вновь овладел своей столицей. Тридцатого сентября, в день именин Потёмкина, которые раньше он обычно отмечал с Екатериной в своих апартаментах, она, как любящая жена, прислала ему подарки – походный столовый сервиз и несессер: «Заехал ты, мой друг, в глушь для своих имянин» [8]Когда Григорий Потёмкин, которому суждено было потрясти воображение западных людей, обретал своё величие в Санкт-Петербурге, ему понадобилось обзавестись знаменитым предком. Для этих целей пригодился портрет сварливого, нетерпимого и педантичного российского посла, служившего в эпоху Короля-солнце и Весёлого короля; вероятно, он был получен в подарок от английского посольства и затем помещён в екатерининском Эрмитаже.
.

К середине октября удалось достичь определенной стабильности, и Потёмкин вернулся в Херсон. До конца своих дней он будет проводить много времени на юге. Екатерина очень скучала по нему, но относилась с пониманием: «…хотя не люблю, когда ты не у меня возле бока, барин мой дорогой, но, я должна признаться, что четырехнедельное пребывание твое в Херсоне, конечно, важную пользу в себе заключает» [9]Такой обычай сохранялся вплоть до 1917 года. Когда враги Распутина пожаловались Николаю II, что тот ходит в баню со своими поклонницами, последний русский царь ответил, что таков обычай простолюдинов.
. Он приложил много усилий к тому, чтобы ускорить застройку города и мобилизовать судостроение, и проверил, как идет строительство крепости Кинбурн напротив османских укреплений Очакова. «Как сему городишке нос подымать противу молодого Херсонского Колосса!» – восклицала Екатерина, ожидая вместе с Потёмкиным, объявит ли Блистательная Порта войну России. К счастью, совместными усилиями Австрия и Россия все же смогли внушить османам трепет [10]До сегодняшнего дня в потёмкинской части села кое-что сохранилось – Екатерининский источник и избушка двух восьмидесятилетних крестьян, которые пробавляются пчеловодством. В той части, где жили крепостные, остались только церковные руины. Рассказывают, что в советские годы комиссары держали в церкви скотину, но все животные заболели и погибли. Жители села всё ещё ищут клад, который называют «потёмкинским золотом», но пока не нашли ничего, кроме женских тел, захороненных на церковном кладбище в XVIII веке (предположительно, это сёстры Потёмкина).
. Колосс устремился обратно в Петербург, чтобы убедить Екатерину решиться на аннексию ханства [11]В самом деле, Потёмкин заказал строительство круглого храма Вознесения Господня в Сторожах (на Большой Никитской), которая затем была перестроена его наследниками, – он умер, не успев воплотить в жизнь свои масштабные планы. Историки, полагающие, что он женился на Екатерине II в Москве, указывают, что венчание произошло именно в этой церкви.
.

В конце октября князь вернулся в столицу уже другим человеком. Он обрел свое предназначение, и все обратили внимание на то, «что за эти шесть месяцев характер и поведение князя Потёмкина существенно изменились, – докладывал Харрис лорду Грэнтэму, новому министру иностранных дел. – Он встает рано и много работает и не только открыт ко всем, но и обходителен» [12]Молодой император, переместивший двор из Петербурга обратно в Москву, умер в своей пригородной резиденции. Сегодня в этом здании размещается Российский государственный военно-исторический архив, где хранится большинство потёмкинских документов.
.

Светлейший князь даже распустил свой двор. Майор Семпл попытался воспользоваться покровительством Потёмкина, чтобы прижать петербургских купцов и вытянуть денег из герцогини Кингстон. Когда он пригрозил герцогине, что пошлет к ней за деньгами русских солдат, Потёмкин разоблачил этого «короля мошенников», и тому пришлось бежать из России, по пути обманывая попавшихся ему под руку торговцев. О его дальнейших приключениях нам мало что известно, но позднее де Линь писал Потёмкину, что повстречался с «одним из англичан Вашего Высочества, майором Семплом, который поведал мне, что сопровождал вас в крымских завоеваниях». В Англии Семпла осудили за мошенничество и в 1795 году отправили в ссылку, откуда он бежал и умер в лондонской тюрьме в 1799 году [13]В течение XVII века фавориты постепенно превращались в фаворитов-министров, среди них – Оливарес в Испании, Ришелье и Мазарини во Франции. Они были не любовниками королей, но одарёнными политиками, которых избирали, чтобы держать под контролем непомерно разросшийся бюрократический аппарат. Эта эпоха подошла к концу, когда в 1661 году Людовик XIV после смерти Мазарини принял решение править самостоятельно. Но обычай переняли российские женщины-правительницы, и первой так поступила Екатерина I в 1725 году.
. Светлейшего князя забавлял этот паноптикум шарлатанов – он кое-чему научился у них, и его изумительная память сохранила эти познания. Они его использовали, но Потёмкин, как и всегда, вышел из этой истории победителем.

Теперь он решил продать все свое богатство – особняки, лошадей, поместья и драгоценности, – обзавелся «внушительной суммой наличных» и объявил, что собирается оставить дела и уехать в Италию. Он сказал Харрису, что утратил влияние, и сообщил Екатерине о своем желании уйти в отставку, но она не отпустила его. Потёмкин постоянно угрожал ей отставкой – Екатерина наверняка уже привыкла к подобным угрозам. Тем не менее никто в точности не знал, что же происходит [14]В Историческом музее Смоленска хранится такой стеклянный кубок, якобы принадлежавший Потёмкину. Легенда гласит, что из него когда-то пила Екатерина Великая, проезжая через Смоленск.
. Он даже уплатил все свои долги.

Казалось, что Господь Бог тоже вернул свой долг Потёмкину. После смерти своей молодой жены в июне 1781 года князь Орлов потерял рассудок от горя и бродил, причитая, по дворцовым коридорам. Тридцать первого марта 1783 года Никита Панин скончался от апоплексического удара. Когда два эти светила, которые ненавидели друг друга, но нехотя отдавали должное Потёмкину, умерли с разницей в несколько дней, Екатерина подумала, что они будут «удивлены этой встречей в загробном мире» [15]Алкивиад был известен своей бисексуальностью – среди его любовников был и Сократ, но не сохранилось никаких намёков на то, что Потёмкин разделял его эротические интересы. Алкивиадом (l’Alcibiade du Nord) называли и другого исторического персонажа, жившего в XVIII веке, – графа Армфельта, фаворита короля Швеции Густава III, ставшего затем другом царя Александра Первого.
.

Князь приводил в порядок свои дела, потому что отправлялся на юг – исполнять главную миссию своей жизни. Когда «сердечный друг» Екатерины вернулся в Петербург, он был в расцвете своих творческих сил и фонтанировал идеями, такими же яркими, как искры из фейерверка «колесо Екатерины». Он немедля принялся убеждать ее разобраться с крымским вопросом раз и навсегда. Была ли Екатерина упрямым и бескомпромиссным стратегом, а Потёмкин – осмотрительным тактиком, какими их обычно изображают поздние историки? В этой ситуации Потёмкин проявил упрямство и настоял на своем, но в других случаях их роли распределялись по-разному, и любые обобщения будут неправильны. Они сталкивались с трудностями и опасностями, спорили, кричали, обижались, мирились и вновь ссорились, пока наконец не выработали совместный политический курс.

В конце ноября князь со всей страстью и ораторским мастерством разъясняет Екатерине, почему Крым, который «положением своим разрывает наши границы», должен быть захвачен – ведь османы, владея им, могут «входить к нам, так сказать, в сердце». На это необходимо решиться сейчас, пока не минул благоприятный момент, когда британцы заняты войной с французами и американцами, Австрия все еще готова поддержать Россию, а Стамбул измучен мятежами и чумой. Посреди империалистической риторики и исторических фактов он восклицает: «Положите ж теперь, что Крым Ваш и что нету уже сей бородавки на носу ‹…› Всемилостивейшая Государыня! ‹…› Вы обязаны возвысить славу России. Посмотрите, кому оспорили, кто что приобрел: Франция взяла Корсику, Цесарцы без войны у турков в Молдавии взяли больше, нежели мы. Нет державы в Европе, чтобы не поделили между собой Азии, Африки, Америки. Приобретение Крыма ни усилить, ни обогатить Вас не может, а только покой доставит. Удар сильный – да кому? Туркам. Сие Вас еще больше обязывает. Поверьте, что Вы сим приобретением безсмертную славу получите и такую, какой ни один Государь в России еще не имел. Сия слава проложит дорогу еще к другой и большей славе: с Крымом достанется и господство в Черном море. – И добавляет: – Нужен в России рай» [16]Потёмкина иностранцы тоже описывали как гиганта. Конечно, в гвардию шли самые лучшие, но, судя по комментариям приезжих иностранцев, в то время российские мужчины отличались особой крепостью: «Русский крестьянин – это крупный, плотный, крепкий и хорошо выглядящий человек», – восторгалась леди Крейвен, путешествуя по империи.
.

Екатерина сомневалась, не приведет ли эта операция к войне. Не стоит ли захватить лишь Ахтиарскую гавань, а не все ханство? Потёмкин жаловался Харрису на осторожность Екатерины: «Мы никогда не заглядываем ни в прошлое, ни в будущее и полагаемся лишь на сиюминутные настроения… Если бы я мог быть уверен, что получу одобрение за достойные дела и порицание за недостойные, я бы знал, на что опереться…» Наконец и Харрису нашлось применение: Потёмкин заручился его обещанием, что Британия не станет препятствовать российской экспансии на османских землях [17]Его сила была не выдумкой – баронесса Димсдейл в 1781 году пишет о том, как колесо повозки Екатерины на аттракционе «Летающая гора» (предок американских горок) соскочило с оси, и Орлов, «удивительно сильный мужчина, встал позади нее и ногой направлял ее в нужном направлении».
.

Спустя пару недель после возвращения Потёмкина 14 декабря 1782 года Екатерина направила на его имя «секретнейший» рескрипт с позволением аннексировать Крым – но лишь в том случае, если Шахин Гирей погибнет, будет свергнут или откажется уступить Ахтиарскую гавань, или если османы совершат нападение, или… В списке было столько условий, что они оба понимали: на самом деле он имел карт-бланш на свою затею, если будет уверен в ее успехе. Екатерина объявила Потёмкину свою волю «на присвоение того полуострова и присоединение его к Российской империи с полною нашею доверенностию и с совершенным удостоверением, что вы к исполнению сего не упустите ни времени удобнаго, ни способов, от вас зависящих». Все еще сохранялась вероятность войны с Османской империей или вмешательства Высших сил [18]Именно это Чудо Бранденбургского дома вдохновило Гитлера и Геббельса в 1945 году в бункере в Берлине, когда смерть президента Рузвельта, казалось, должна была разъединить союзников. Фридрих вскричал: «Мессалина Севера мертва!» – и одобрил «поистине немецкое сердце» Петра Третьего.
.

Нет ничего удивительного в том, что Потёмкин так много работал. Ему приходилось вести подготовку к войне с Блистательной Портой, которой он в то же время надеялся избежать. Екатерина писала Иосифу о том, как идут дела, рассчитывая, что если император будет полностью информирован, то не станет протестовать. Если им удастся провести эту операцию быстро и бескровно, то Крым окажется в руках русских еще до того, как Европа успеет опомниться. Времени оставалось совсем мало, поскольку Франция и Британия уже обсуждали условия перемирия в американской войне. Они подписали прелиминарии девятого (20) января в Париже. Мирное соглашение пока не было ратифицировано, поэтому Россия могла рассчитывать еще на шесть месяцев. Дипломаты гадали, как далеко способны зайти партнеры. «Масштаб замыслов князя Потёмкина растет с каждым днем и достиг небывалых размеров, – пишет Харрис, – что сравнимо с амбициями самой императрицы» [19]Благополучие Панина зиждилось на его женитьбе на племяннице фаворита Петра Великого, князя Александра Меншикова, который начал карьеру с продажи пирогов.
. Со стороны сэра Джеймса было преуменьшением сказать, что, «несмотря на все попытки скрыть свои чувства», светлейший князь выглядел «очень расстроенным, что наша война подходит к завершению» [20]Алексей Григорьевич Бобринский (1762–1813) был тем самым ребёнком, которого она вынашивала в то время, когда умерла Елизавета. Хотя он так и не был признан законным сыном Екатерины, она, тем не менее, позаботилась о его воспитании. Он вёл разгульную жизнь в Париже, а императрица оплачивала его счета; затем вернулся домой, чтобы вскоре вновь уехать. Позднее Павел I признал его законным братом и пожаловал ему графский титул.
.

Потёмкину недолго оставалось наслаждаться обществом сэра Джеймса Харриса. Англичанин почувствовал, что на своем посту в Петербурге он сделал все, что мог. Когда его друг, пророссийски настроенный политик Чарльз Джеймс Фокс вернулся в министерство в составе коалиции Фокса и Норта, Харрис обратился с просьбой отозвать его на родину, пока отношения с Россией еще не разладились. Последняя встреча сэра Джеймса и князя состоялась весной, когда Потёмкин был чрезвычайно занят своими южными хлопотами. Двадцатого августа 1783 года, уже после отъезда Потёмкина, Харрис получил прощальную аудиенцию императрицы и затем отправился домой.

Харрис напрасно возлагал надежды на человека, который охотно ратовал за союз с Англией, но на самом деле проводил совершенно иную политику на юге. Когда Россия договорилась о союзе с Австрией, стало очевидно, что Потёмкин вводил Харриса в заблуждение.

Сэр Джеймс покинул Петербург, состоя на хорошем счету в Лондоне, потому что его роль потёмкинского друга и наставника в освоении английской культуры позволила ему войти в круг приближенных к властной верхушке, что ранее не удавалось никому из послов. Однако он, вероятно, питал смешанные чувства к Потёмкину, который обвел его вокруг пальца. «Князь Потёмкин больше не принадлежит к числу наших друзей», – с грустью пишет он Чарльзу Джеймсу Фоксу. Судя по архивам Потёмкина, еще много лет они состояли в приятельской переписке. Харрис часто рекомендовал князю британских путешественников – одним из них был мемуарист архидиакон Кокс. «Знаю, что должен извиниться перед Вами, – пишет Харрис, – …но мне хорошо известно, как Вы симпатизируете литераторам…» Екатерина пришла к выводу, что Харрис – «скандалист и интриган». Потёмкин был склонен увлекаться своими друзьями, но затем быстро охладевал к ним. Следующему английскому послу он сообщил, что оказал большую помощь Харрису, который «все испортил», и жаловался Безбородко, что Харрис был человеком «коварным, лживым и весьма непохвальных качеств». В дальнейшем их дружба не выдержала натиска той враждебности, которая усиливалась в Англии по отношению к России – вот еще один пример того, как политика разлучает друзей [21]Что, однако, не помешало одному дипломату заявить, что Потёмкин «раздобыл в Париже стеклянный глаз».
.

Февраль и март 1783 года князь провел за разработкой военных планов по отношению к Швеции и Пруссии, потенциальным османским союзникам в борьбе с Россией. В это же время Потёмкин выдвинул войска навстречу туркам и отправил Балтийский флот обратно в Средиземное море. Какой бы ни была эта война, сражения будут вестись за османскую крепость Очаков, которая контролирует лиман (устье) Днепра и, таким образом, выход в Черное море. Потёмкин также принялся за реформу мундира и вооружения русских солдат: в одном из своих меморандумов к Екатерине он, апеллируя к здравому смыслу и уснащая речь красочными просторечиями, предложил облегчить долю простого солдата, избавившись от всего щегольского прусского убранства. Он действительно хотел позаботиться об удобстве своих людей – желание, отнюдь не свойственное русским генералам и командующим в XVIII веке.

Русскому пехотинцу полагалось пудрить волосы и заплетать их в косу, а также носить крайне непрактичную одежду – узкие высокие сапоги, чулки, дорогие штаны из оленьей кожи и остроконечную треугольную шляпу, которая несмотря на свою громоздкость никак не защищала голову. «Одежда войск и амуниция таковы, что придумать почти нельзя лучше к угнетению солдата», – писал Потёмкин, предлагая «всякое щегольство… уничтожить». Его нападки на прусскую военную прическу являют нам типичное потёмкинское красноречие: «Завиваться, пудриться, плесть косы, солдатское ли это дело? У них камердинеров нет. На что же пукли? Всяк должен согласиться, что полезнее голову мыть и чесать, нежели отягощать пудрою, салом, мукою, шпильками, косами. Туалет солдатский должен быть таков, что встал, то готов». Спустя всего несколько месяцев после того, как Потёмкин стал фаворитом, он приказал офицерам руководить солдатами без применения бесчеловечного насилия, из-за которого военная служба оказывалась отвратительной и невыносимой. Вместо этого он рекомендовал применять сердечное и терпеливое объяснение. Начиная с 1774 года он занимался совершенствованием русской кавалерии, создал новые драгунские полки и ввел новое, более удобное обмундирование и вооружение для кирасиров.

Потёмкин опережал свое время и к тому же сумел избежать заражения бездумной пруссоманией, которой страдали многие западные и русские генералы. В качестве образца для нового обмундирования он взял не жесткую парадную униформу пруссаков, а легкий казацкий мундир. Это новое облачение будет названо в его честь: теплые удобные шапки, закрывающие уши, короткие стрижки, портянки вместо чулок, свободная обувь и штыки вместо церемониальных шпаг. Потёмкинская униформа стала эталоном «красоты, простоты и удобства одежды, соответствующей климату и духу страны» [22]Брат фаворита императрицы Елизаветы был назначен на должность гетмана Украины, когда ему ещё не было двадцати пяти. Таким образом, во всё время правления Елизаветы он был губернатором формально полунезависимых казачьих земель. Разумовский поддержал екатерининский переворот, а затем высказал просьбу, чтобы гетманский пост передавался в его семье по наследству. Екатерина отказалась, отменила эту должность, заменив её Малороссийской коллегией, и сделала его фельдмаршалом.
.

Настало время отъезда. Он знал, что если затея с Крымом удастся, «вскоре меня увидят в новом свете, а если мои действия не получат одобрения, то я удалюсь в деревню и больше никогда не появлюсь при дворе» [23]Мать Румянцева родилась в 1699 году и дожила до восьмидесяти девяти лет. Эта знатнейшая придворная дама знавала герцога Мальборо и Людовика XIV, помнила Версаль и день основания Санкт-Петербурга. Всю свою жизнь она похвалялась тем, что была последней любовницей Петра Первого. Даты, безусловно, совпадали: мальчика назвали Петром в честь царя. Его законный отец также был крупной фигурой в русской истории: выходец из провинции превратился в графа, генерал-аншефа и одного из доверенных лиц Петра Великого; Пётр отправил этого головореза в Австрию выследить своего сына-беглеца, царевича Алексея, и привезти его на родину, где по приказу отца его пытали и замучили до смерти.
. Однако князь лукавил: он был убежден, что ему все по плечу. Он покинул Петербург в зените своей славы. Завадовский с горечью писал Румянцеву-Задунайскому, что Потёмкина в столице считали «всевидящим оком». Но Харрис знал, что дело было рискованным: «Князь Потёмкин отправляется командовать армией, каким бы опасным ни был этот шаг для его дальнейшей судьбы» [24]В одном из недатированных любовных писем 1774 года, которое, как считается, знаменует собой начало их романа, Екатерина пишет Потёмкину, что некий придворный, возможно, союзник Орлова, предупредил её, что её поведение по отношению к Потёмкину становится опасным, и попросил позволения отослать его обратно на фронт, с чем она и согласилась.
.

Наконец князь сделал новую прическу, вероятно, чтобы придать себе более представительный вид государственного деятеля. «Великая Княгиня изволила говорить, как вы остриглись, то ваша фигура переменилась в дезавантаже», – писал Михаил Потёмкин светлейшему князю. Отрадно знать, что за два века до появления телевидения прически тоже имели политическое значение [25]Пётр I сделал князем своего фаворита Меншикова, но это единственное исключение. После 1796 года император Павел и его преемники стали раздавать княжеские титулы направо и налево, в результате чего престиж этого звания изрядно уменьшился.
. Итак, сведены все счеты, обрезаны все прежние политические и финансовые связи, а заодно и длинные волосы, и 6 апреля 1783 года Потёмкин уехал на юг покорять свой «рай» в сопровождении приближенных, в числе которых была и самая юная его племянница Татьяна Энгельгардт.

Прежде чем приступить к военным действиям, князь собирался присутствовать на крестинах. Дядюшка и его бойкая маленькая Татьяна приехали в Белую Церковь, имение Сашеньки Браницкой, на крестины ее новорожденного ребенка. Безбородко следил за перемещениями Потёмкина из Петербурга. «Мы имеем известие, что князь Потёмкин 27 апреля выехал из Кричева, – пишет министр Семену Воронцову, – и что второго мая, свершив крестины в Белой Церкви, на другой же день отправится». Нечасто случалось, чтобы европейские правительства уделяли так много внимания чьим-то крестинам.

Князь действовал с не свойственной ему неторопливостью. Каждое следующее письмо императрицы было все более взволнованным. Поначалу партнеры наслаждались своей политической эквилибристикой, словно разбойники, планирующие ограбление. Они подозревали, что император Иосиф завидует российским трофеям, полученным от Турции в 1774 году, и Екатерина сказала Потёмкину, что «твердо решилась ни на кого, кроме себя, не рассчитывать. Когда пирог будет испечен, у каждого появится аппетит». Что же до дружественной туркам Франции, «французский гром, или луче сказать, зарницы» беспокоил императрицу не больше, чем нерешительность Иосифа. «Пожалуй, не оставь меня без уведомления о себе и о делах». Потёмкин всегда осознавал важность союза с Австрией, но не мог удержаться от насмешек над колебаниями Иосифа и его канцлера: «Кауниц ужом и жабою хочет вывертеть систему политическую новую, – писал он Екатерине 22 апреля, подбадривая ее: – Облекись, матушка, твердостию на все попытки, а паче против внутренних и внешних бурбонцев ‹…› На Императора не надейтесь много, но продолжать дружеское с ним обхождение нужно» [26]После смерти Александра Первого в 1825 году широко распространилось поверье, что он стал монахом и отправился странствовать по Руси.
.

Помощники Потёмкина готовили к предстоящим событиям крымских и кубанских татар, в то время как русские войска готовились к сражению с османами. Бальмену досталось самое несложное задание: 19 апреля в крымском городе Карасубазар он добился от Шахина Гирея отречения от престола в обмен на обещание щедрой финансовой помощи и, возможно, другого трона. «Голубчик мой Князь!» – радостно воскликнула Екатерина, получив это известие [27]О, господин Потёмкин, что за странное чудо вы содеяли, расстроив так голову, которая доселе слыла всюду одной из лучших в Европе? ( фр. )
. Когда в начале мая князь наконец добрался до Херсона, он обнаружил, что русская бюрократическая машина, как и обычно, не могла сдвинуться с места без его кипучей энергии. «Матушка Государыня, – докладывает он Екатерине в начале мая, – приехав в Херсон, измучился как собака и не могу добиться толку по Адмиралтейству. Все запущено, ничему нет порядочной записки». Он, словно крестьянский мальчишка, считал, что в европейских правительствах заседают одни собаки, волки и жабы.

Теперь князь, охваченный тревогой и жаждой деятельности, бросил все силы на то, чтобы захватить Крым без чьей-либо помощи. Архивные документы позволяют увидеть, как работал этот энергичный и одаренный человек. В рескриптах Потёмкина его генералам (Бальмену в Крыму, Суворову и Павлу Потёмкину на Кубани) учтена каждая мелочь: предписывается бережно относиться к татарам, расквартировать полки, привести в готовность артиллерию на тот случай, если она понадобится при осаде Очакова, а шпиона «арестовать и отправить ко мне». Когда один из полковников проявил чрезмерную почтительность к бывшему хану, Потёмкин саркастически ответил: «Офицер вы или ханский лакей?» Также князь подробнейшим образом описал, как следует проводить процедуру принесения присяги [28]В конце XIX века художник Константин Сомов, один из основателей общества «Мир искусства», чей отец в то время был хранителем в Эрмитаже, как-то раз собрал на чаепитие свой дружеский круг. Среди них были преимущественно гомосексуалы: поэт Михаил Кузмин, вероятно, балетный импресарио Сергей Дягилев и несколько других мужчин. Как позднее рассказывал автор книги «Другой Петербург» К. Ротиков, Сомов поведал гостям, что его отец обнаружил в хранившейся в музее екатерининской коллекции огромный слепок члена Потёмкина в натуральную величину. Недоверчивых слушателей провели в другую комнату, где они с видом подлинных ценителей и затаив дыхание увидели фарфоровое «великолепное орудие» Потёмкина, завернутое в вату и шелк и лежавшее в деревянном ларце. Затем слепок вернули в Эрмитаж, где, надо заметить, его больше никто не видел. Когда автор сей книги посетил Эрмитаж с целью осмотреть коллекцию Потёмкина, о слепке сведений не обнаружилось – что, впрочем, объяснимо, ведь музей такой огромный.
.

Тем временем восточнее Крыма и Кубани и южнее Кавказских гор он вел переговоры с двумя грузинскими царями о российском протекторате, а также с персидским сатрапом и армянскими повстанцами об учреждении независимого армянского государства. Вдобавок ко всему в Крыму разразилась эпидемия чумы, занесенной из Константинополя, поэтому пришлось позаботиться о карантинных мерах. «Предписываю, как иметь осторожность, то есть повторяю зады, принуждаю к чистоте, хожу по лазаретам чумным и тем подаю пример часто заглядывать в них остающимся здесь начальникам, – писал Потёмкин Безбородко. Это была лишь одна из задач, стоявших в то время перед князем. – Богу одному известно, что я из сил выбился». А помимо этого ему приходилось также следить за положением дел в Европе и заботиться о Екатерине [29]Эта баня, как и их покои, до наших дней не сохранилась, погибнув в пожаре 1837 года. Но взглянув снаружи, мы можем увидеть золотой купол и крест часовни. Теперь на месте бани располагается Египетский зал Эрмитажа, где и сегодня царят прохлада и влажность банных комнат.
. Он журил ее: «Вы мне все милости делали без моей прозьбы. Не откажите теперь той, которая мне всех нужнее, то есть – берегите здоровье».

Теперь в планы Екатерины попытался вмешаться Фридрих Великий, который подговорил французов остановить ее. Потёмкин бросил ему вызов: пусть только этот старый прусский «барышник» попробует «послать сюда войск французских, мы бы их по-русски отделали». Шведский король Густав, который тешил себя надеждами повторить успех своего кумира Александра Великого, настаивал на встрече с Екатериной – он рассчитывал извлечь свою выгоду из русско-турецкого конфликта и возродить утраченную Швецией Балтийскую империю. Но визит короля к императрице пришлось отложить, когда во время военного парада он упал с лошади и сломал руку. «Александр Македонский пред войском от своей оплошности не падал с коня», – иронизировала Екатерина в письме Потёмкину. Когда Густав наконец прибыл, крымский «пирог» уже был испечен и съеден.

Граф де Верженн, французский министр иностранных дел, обратился к австрийскому послу в Париже, чтобы обсудить совместные действия в ответ на русские замыслы. Иосиф II, нехотя согласившись на планы Екатерины и опасаясь упустить возможность заполучить османские земли, внезапно взял себя в руки и сообщил ужаснувшемуся Верженну о русско-австрийском договоре. В отсутствие поддержки своего австрийского союзника измученная Франция не решилась на активные действия. А в Британии, которая наконец выбралась из американской трясины, лорд Грэнтэм сообщил Харрису, что если «Франция не собирается подавать голос в защиту турок… то зачем же нам вмешиваться? Сейчас не время вновь вступать в перебранку».

Союз с Австрией имел решающее значение. «…Твое пророчество, друг мой сердечный и умный, сбылось, – писала Екатерина супругу. – Аппетит к ним пришел во время еды». Казалось, партнерам сопутствует успех [30]Успокойтесь, друг мой, вот лучший совет, который могу вам дать ( фр. )
.

Потёмкин с головой погрузился в свои многочисленные дела, так что даже перестал регулярно писать Екатерине. Она беспокоилась и часто писала ему в мае и июне, сердито замечая: «Пока ты жалуешься, что от меня нет известий, мне казалось, что от тебя давно нету писем…» Эти двое вызывали друг у друга раздражение, как с ними всегда бывало во время политических кризисов. Императрица хотела знать, выехал ли хан из Крыма, чтобы татары могли принести присягу и она имела возможность опубликовать своей манифест о присоединении Крыма.

Усердно работая в Херсоне, Потёмкин стремился ускорить отъезд Шахина, который все оттягивал этот момент, несмотря на полученные 200 000 рублей пенсии. Татары не собирались сотрудничать, пока хан оставался на полуострове. Хан уже отправил свой багаж в Петровск, но его офицеры убеждали мулл не доверять русским. Наконец пришли известия от Павла Потёмкина и Суворова с далекой Кубани: кочевники-ногайцы готовы присягнуть Екатерине. Необходимо было действовать слаженно. Князь настаивал на том, чтобы аннексия прошла без жертв и выглядела как свободное волеизъявление крымских жителей. Наконец в конце мая Потёмкин написал императрице, что отбывает из Херсона в Крым: «…матушка родная, я совсем наготове ехать в Крым. Жду с часу на час выезда ханского».

Князь приехал в Крым и остановился в Карасубазаре, готовясь принять присягу 28 июня, в годовщину воцарения Екатерины. Но дело затягивалось. Увлеченно работая до измождения, князь ухитрялся производить впечатление по-восточному расслабленного человека: «видел я его в Крыму лежа на софе, – писал один из его офицеров, – окруженного фруктами и казавшегося ничем не занимавшегося, но посреди толикой беспечности Крым покорил России» [31]Знаком анархии, захлестнувшей Поволжье, было то, что еще один Петр Третий, беглый крепостной, смог снарядить свою повстанческую армию, завоевать Троицк, к юго-востоку от Москвы, и основать там еще один гротескный двор.
.

Екатерина то тосковала по Потёмкину, то негодовала: «Ни я, и никто не знает, где ты». В начале июня она скучает по нему: «…Жалею и часто тужу, что ты там, а не здесь, ибо без тебя я как без рук». Месяц спустя она сердится: «Ты можешь себе представить, в каком я должна быть безпокойстве, не имея от тебя ни строки более пяти недель ‹…› Я ждала занятия Крыма, по крайнем сроке, в половине мая, а теперь и половина июля, а я о том не более знаю, как и Папа Римский» [32]В 1925 году переименован в Сталинград, в 1961-м – в Волгоград.
. Затем она разволновалась, что он мог погибнуть от чумы. По всей вероятности, Потёмкин решил подождать с письмами, пока не сможет поднести весь Крым и Кубань к ногам Екатерины.

Мурзы и муллы со всего древнего Крымского ханства собрались, чтобы присягнуть на Коране православной императрице, восседавшей на троне в тысяче миль оттуда. Потёмкин сам принимал присягу, сперва у духовенства, затем у всех остальных. Самая впечатляющая церемония прошла на восточной окраине Кубани. В определенный день 6000 татарских шатров, принадлежавших Ногайской Орде, раскинулись по Ейской степи. Тысячи маленьких, но выносливых монгольских коней бегали вокруг лагеря. Русские солдаты пристально наблюдали за происходившим. Ногайцам зачитали текст отречения Шахина, а затем они в присутствии Суворова принесли присягу императрице. Они вернулись к своим ордам, которые тоже повторили присягу. После этого начался праздник: для торжества зарезали и съели 100 быков и 800 баранов. Ногайцы пили водку, поскольку вино запрещено Кораном. После бессчетных тостов и криков «ура» казаки и ногайцы устроили состязания в верховой езде. Затем ногайцы ушли восвояси, потеряв свою свободу через 600 лет после того, как Чингисхан отправил свои орды на запад [33]Есть и еще одна версия о московском венчании. В XIX веке коллекционер князь С. Голицын часто приглашал посетителей в свой дворец на Волхонке, заявляя, что в 1775 году здесь останавливалась Екатерина во время своего приезда в город. Он показывал гостям две иконы, которые Екатерина предположительно подарила для его часовни в память о том, что именно там она обвенчалась с Потёмкиным.
.

Десятого июля князь наконец нарушил молчание и отправил императрице письмо: «Я чрез три дни поздравлю Вас с Крымом. Все знатные уже присягнули, теперь за ними последуют и все». Двадцатого (31) июля Екатерина получила доклад Потёмкина о том, что крымские татары и две ногайские орды принесли присягу. Это принесло ей огромное облегчение; императрица так измучилась ожиданием, что ответила прохладно, но потом чувства улеглись и, получив объяснения Потёмкина, она по достоинству оценила его достижения: «Вот как много славных дел совершено в короткое время». В письмах он делится с ней множеством идей о городах, портах и кораблях и сыплет античными метафорами, описывая свои новые земли. Его энтузиазм всегда был заразителен. Екатерина наконец искренне развеселилась, когда прочла в его письме, что трусливые слухи о чуме распространялись «теми, у коих сборное место Спа и Париж» [34]Дорогой супруг ( фр. )
.

Несколько дней спустя светлейший князь достал из шляпы еще одного зайца: Грузинское царство согласилось на протекторат России. Горный Кавказ, расположенный между Черным и Каспийским морями, представлял собой пеструю мозаику царств и княжеств, подчинявшихся окружавшим их империям – России, Турции и Персии. На северо-западе Потёмкин только что аннексировал Кубань, которой управляли крымские татары. В кавказских предгорьях русские генералы с трудом удерживали непокорных горцев-мусульман Чечни и Дагестана. Южнее персидская и турецкая империи поделили территории между собой. Располагавшиеся там православные грузинские княжества Картли-Кахетия и Имеретия в своей романтической дикости казались мифическими или библейскими царствами – потому неудивительно, что их владыки звались соответственно Геркулес и Соломон.

Геркулес, или Ираклий, талантливый строитель империи, казалось, оставался в век Вольтера последним средневековым рыцарем. Его имя как нельзя более ему подходило. Этот потомок династии Багратидов, которая правила Грузией вот уже тысячу лет, был царем-полководцем. Он получил свой трон благодаря сражениям в Индии на персидской службе и сумел создать небольшую империю на окраине Персии и Турции. В то время это был уже немолодой человек «среднего роста, с вытянутым лицом, большими глазами и короткой бородкой», как мы можем судить из записок одного путешественника; «свою молодость он провел при дворе Надир Шаха, где приобрел склонность к персидским обычаям…» Ираклий прославился «своей отвагой и военным мастерством. Садясь на лошадь, он всегда имел при себе пару заряженных пистолетов, заткнутых за пояс, а если враг был где-то поблизости, то еще и мушкет…» Не менее замечательна личность другого грузинского царя, Соломона из Имеретии: его неоднократно свергали и затем возвращали ему трон; «шестнадцать лет он прожил в пещерах, как дикарь, и благодаря своей храбрости пресек несколько покушений на его жизнь». Он тоже никогда не расставался с мушкетом [35]Екатерина пожаловала Дарье особняк на Пречистенке, где та прожила всю оставшуюся жизнь.
.

Когда в 1768 году русские вступили в войну, Екатерина оказала поддержку Ираклию и Соломону, но после 1774 года оставила их на растерзание шаху и султану. Потёмкин, ободренный заключением союза с Австрией, решил усилить давление на османов и начать переговоры с Грузией. Он вступил с Ираклием в переписку, спросив, не враждует ли тот с Соломоном – ведь Потёмкин хотел заполучить оба царства.

Тридцать первого декабря 1782 года царь Ираклий сообщил «милостивому князю», что вверяет «себя, свое потомства и свой православный народ» России. Потёмкин велел начать переговоры своему кузену, командующему кавказскими войсками. Двадцать четвертого июля 1783 года Павел Потёмкин от лица светлейшего князя подписал с Ираклием Георгиевский трактат [36]До 1733 года акушерские щипцы были личным секретом хирургической династии Чемберленов. В те годы даже медицинские знания передавались по наследству.
.

Потёмкин, который все еще стоял лагерем в крымском Карасубазаре, пришел в восторг. Ему удалось сделать императрице еще один роскошный подарок, и его антично-православное воодушевление было весьма заразительным:

«Матушка Государыня. Вот, моя кормилица, и грузинские дела приведены к концу. Какой Государь составил толь блестящую эпоху, как Вы. Не один тут блеск. Польза еще большая. Земли, на которые Александр и Помпеи, так сказать, лишь поглядели, те Вы привязали к скипетру российскому, а таврический Херсон – источник нашего християнства, а потому и людскости, уже в объятиях своей дщери. Тут есть что-то мистическое.

Род татарский – тиран России некогда, а в недавних времянах стократный разоритель, коего силу подсек царь Иван Васильевич. Вы же истребили корень. Граница теперешняя обещает покой России, зависть Европе и страх Порте Оттоманской. Взойди на трофей, не обагренный кровию, и прикажи историкам заготовить больше чернил и бумаги» [37]Говорили, что Потёмкин приложил руку к гибели княгини, нанеся тайный визит акушерке. Медицинское убийство в России – частый мотив в параноидальных политических слухах; сталинское «дело врачей» тоже возникло из страха перед «убийцами в белых халатах». Князь Орлов, великая княгиня Наталья, любовник Екатерины Александр Ланской и сам Потёмкин – все они, если верить слухам, погибли от рук своих лечащих докторов, а Потёмкин был якобы причастен к смерти первых троих.
.

На Екатерину все это произвело впечатление. Поблагодарив Потёмкина за все его заслуги, она подписала договор, в котором были закреплены титулы Ираклия, границы его царства и право на чеканку собственной монеты. В сентябре Павел Потёмкин построил дорогу взамен вьючной тропы и в карете, запряженной восемью лошадьми, поскакал через Кавказ в город Тифлис (ныне Тбилиси). В ноябре два русских батальона вошли в столицу. Князь отправился руководить строительством укреплений на новой российской границе, а тем временем два грузинских царевича, сыновья Ираклия, уехали в Петербург, чтобы присоединиться к космополитичному двору Потёмкина [38]Павел и Мария Федоровна обвенчались 26 сентября 1776 года. Их царственными потомками были Александр I и Николай I, который правил страной до 1855 года. Их второй сын Константин должен был также взойти на престол, но отказался, что послужило стимулом к восстанию декабристов в 1825 году.
.

Но и это было еще не все. Несмотря на то, что две года назад каспийская экспедиция Войновича потерпела неудачу, Потёмкин вознамерился заключить с Персией союз против османов. Безбородко, один из немногих, кто понимал геополитические замыслы Потёмкина, говорил, что планы князя не ограничивались этой восточной версией австрийского союза. Князь убедил Екатерину издать Крымский рескрипт, который предоставлял ему полномочия продвинуться дальше, к Каспию, и создать два новых княжества: армянское (ныне Армения) и еще одно на каспийских берегах (ныне Азербайджан), которыми мог бы управлять Шахин Гирей, бывший крымский хан [39]Он стал первым российским министром образования при Александре I.
.

В начале 1784 года в Исфахане Потёмкин беседовал с персидским ханом, предлагая ему также заключить союз с империей и создать армянское царство. Потёмкин сообщал императрице, что персидский наместник готов «сделать все, что нам угодно, желая приобресть благоволение Государыни и признание его в шахском достоинстве» [40]Письма с упоминаниями «духов Калиостро» В.С. Лопатин и другие исследователи склонны датировать 1774 годом, поскольку они так откровенно свидетельствуют о страсти к Потёмкину. Однако граф Калиостро в 1776–1777 годах только лишь появился в Лондоне, поэтому едва ли они могли обсуждать его «снадобья» двумя годами раньше. В 1778 году Калиостро пустился в странствия по Европе, имел большой успех в Митаве, опекая герцогское семейство и других курляндских аристократов, а затем прибыл в Петербург, где встретился с Потёмкиным; об их отношениях мы расскажем в следующей главе. Если иначе истолковать ее слова о том, что «полтора года назад» вместо «Ледяного супа» – Васильчикова – ей следовало бы обратить внимание на Потёмкина, то письмо можно датировать 1779–1780 годами, когда их воссоединение могло напомнить Екатерине о тех потерянных восемнадцати месяцах.
. Переговоры с персидскими правителями, ханами Шуши и Гойи, и карабахскими армянами успешно продолжались в течение 1774 года. Потёмкин отправил посланника в Исфахан, но хан скончался, и посол вернулся обратно. В конце концов персидско-армянский проект закончился ничем, но на тот момент этих достижений было достаточно.

Обрадованная Екатерина осыпала его похвалами как императрица, любовница и подруга: «За все приложенные тобою труды и неограниченные попечения по моим делам не могу тебе довольно изъяснить мое признание. Ты сам знаешь, колико я чувствительна к заслугам, а твои – отличные, так как и моя к тебе дружба и любовь. Дай Бог тебе здоровья и продолжение сил телесных и душевных» [41]Среди адъютантов Екатерины, кроме фаворита, числились также отпрыски аристократических семейств и несколько племянников Потёмкина. Ситуация осложнялась тем, что в июне 1776 года Потёмкин учредил должность императорских флигель-адъютантов и собственноручно написал список их обязанностей (который заверила лично Екатерина), заключавшихся во всесторонней помощи адъютантам. Князь также располагал собственными флигель-адъютантами, зачастую затем переходившими в штат Екатерины.
.

В конце августа 1783 года князь слег с тяжелой лихорадкой. Он был изможден своими масштабными замыслами, постоянными поездками, близостью чумы и грязной водой и лежал при смерти в уютном татарском домишке посреди зеленых пастбищ Карасубазара.

Потёмкин не мог позволить себе отдых, но в середине сентября его здоровье улучшилось. В Европе продолжали негодовать по поводу российских приобретений. Несмотря на то что его жар то утихал, то снова усиливался, он проводил смотр русских войск. По уже сложившейся традиции Екатерина, Безбородко и иностранные послы в Петербурге следили за каждым его стоном. Когда он уехал в региональный центр Кременчуг, подальше от зачумленного Крыма и Херсона, Екатерина, как обеспокоенная супруга, писала: «Ты не умеешь быть болен и ‹…› во время выздоровления никак не бережешься ‹…› зделай милость, вспомни в нынешнем случае, что здоровье твое в себе какую важность заключает: благо Империи и мою славу добрую». Она понимала, что от него зависело расширение и развитие южных земель: «Поберегись, ради самого Бога, не пусти мою прозьбу мимо ушей. Важнейшее предприятие в свете без тебя оборотится ни во что. Не токмо чтоб осудить, я хвалю тебя, что в Кременчуг переехал, но сие не должно было делать в самую опасность болезни. Я ужаснулась, как услышала, что ты в таком состоянии переехал триста верст» [42]Если ваш отъезд тому причиною, вы неправы ( фр. )
.

Два российских империалиста наслаждались своим успехом. Потёмкин погрузился в романтические неоклассицистские мечты, а Екатерина с грубоватым, почти сталинским удовлетворением сообщала: «На зависть Европы я весьма спокойно смотрю: пусть балагурят, а мы дело делаем». Она вновь уверила Потёмкина в прочности его положения: «Про меня знай, что я на век к тебе непременна» [43]Георг-Людвиг также был дядей ее мужа Петра III и приезжал гостить в Петербург во время его недолгого царствования. По иронии судьбы, его ординарцем был молодой Потёмкин.
. В подтверждение этих слов она пожаловала ему 100 000 рублей на постройку нового дома, будущего Таврического дворца [44]После ее кончины недоброжелатели герцога скандировали: «La pleures-tu comme mari. Comme ta fille ou ta ma î tresse?» (Ты оплакиваешь ее как муж? Горюешь по дочери или по любовнице?)
.

Он без конца работал. Ему было известно, что из-за ногайских орд на Кубани всегда будет неспокойно, поэтому, словно предчувствуя грядущие мрачные страницы российской истории, он замыслил переселить кочевников в степи между Волгой и Уралом. Слухи об этом достигли ногайцев. В это время Шахин Гирей, надоедливый щеголь-чингизид, укрылся в Тамани и установил оттуда сообщение с ордами. Едва завершились щедрые суворовские празднества в степи, ногайцы вырезали своих пророссийски настроенных мурз – возможно, по совету Шахина. Деятельный Суворов немедленно бросился за бунтарями и 1 октября уничтожил их [45]Многие из этих сокровищ Потёмкин продемонстрировал гостям на своем балу в 1791 году, о котором будет сказано ниже, в 32 главе. Большая часть потёмкинской коллекции ныне хранится в Эрмитаже, и в музее выставлено немало предметов искусства, когда-то принадлежавших герцогине Кингстон. Жадность Гарновского стала его проклятием: император Павел I бросил его в темницу за долги, и в 1810 году он умер в бедности.
.

Русским послом в Порте был Яков Булгаков, университетский друг Потёмкина, который наблюдал за реакцией османов, проводя с ними переговоры о торговом трактате. Он сообщил, что турки «о Крыме спорить не будут, ежели не воспоследует какого нового обстоятельства со стороны Европы». Версальский договор положил конец Войне за независимость США 23 августа (3 сентября), но было уже слишком поздно. Пруссия и Франция попытались найти союзников, чтобы противостоять действиям России, и в конце сентября Екатерина «с час на час» ожидала от османов объявления войны, но Иосиф был твердо настроен против Верженна и Фридриха [46]Сегодня часы «Павлин» – жемчужина экспозиции Эрмитажа. Они все еще исправно ходят и бьют каждый час.
. Кайзер даже выразил свое одобрение «успеха князя Потёмкина» в письме к императрице: «Я хорошо понимаю, как важно и как непросто найти такого прекрасного и верного serviteurs [подданного], как он, и как редко удается людям нашего положения встретить кого-то, кто понимает нас». Двадцать восьмого декабря 1783 года в ходе переговоров с Булгаковым на Айнали-Кавакской конвенции турки признали свершившийся факт потери Крыма [47]Часы-орган сегодня находятся в филиале Эрмитажа – Меншиковском дворце и бьют в полдень по воскресеньям. Когда звучит музыка, мы слышим те же звуки, что раздавались в гостиной Потёмкина два века тому назад.
.

Канцелярию Потёмкина наводнили письма с похвалами. Генерал Игельстром был совершенно прав, когда писал князю, что отныне тот обрел высочайшую власть, какой только государь способен наделить своего подданного [48]Шотландцев и русских связывали особые отношения, и многие уроженцы Шотландии оседали в России. Бестужев, канцлер императрицы Елизаветы, вел свой род от шотландца по фамилии Бест; граф Яков Брюс происходил из семьи шотландских солдат удачи, а предок Михаила Лермонтова, Лермонт, в родной Шотландии получил прозвище «Томас-рифмоплет».
. С.Н. Глинка высказался еще более лестно: «чего не успели сделать века от покорения Казани и Астрахани, чего не успел сделать Петр I, то один совершил этот великан своего времени» [49]Когда Джордж Браун был на русской службе, один из его кузенов попал в турецкий плен, был трижды перепродан в Стамбуле, а затем стал губернатором Ливонии, занимал этот пост на протяжении почти всего екатерининского правления и умер в возрасте девяносто лет. Фельдмаршал граф Лэйси пользовался большим доверием Иосифа II как военный советник и собеседник, а граф Фрэнсис Энтони Лэйси был испанским послом в Петербурге и каталонским главнокомандующим.
. Екатерина скучала по нему больше всех, о чем свидетельствует ее простое, но емкое подтверждение прочности их союза в октябрьском письме: «Дай Боже, чтоб ты скорее выздоровел и сюда возвратился. Ей, ей, я без тебя, как без рук весьма часто». Князь отвечал: «Матушка Государыня! Я час от часу благодаря Бога лутче теперь ‹…› совсем оправясь, поеду к моей матушке родной на малое время» [50]Британский «Cabinet Noir» внушал трепет, поскольку находился на перекрестке главных дорог – в Ганновере, курфюршестве Георга III, что позволяло ему без труда перехватывать письма, идущие из самых разных концов Европы.
.

Князь Потёмкин вернулся в Петербург в конце ноября 1783 года и обнаружил, что завистливые придворные теперь были настроены к нему враждебно. Его союзника Безбородко осаждали со всех сторон, Потёмкин попытался защитить его, но и сам оказался в кругу врагов. «Зависть многих против меня явно видна», – писал Безбородко и с благодарностью отмечал потёмкинскую поддержку. Вскоре все происходящее приняло форму заговора с целью очернить князя.

Императрице доложили, что вспышка чумы на юге разразилась по недосмотру Потёмкина. После московского Чумного бунта 1771 года эта тема была болезненной для Екатерины. Обвинители также сообщали, что итальянские переселенцы, приезжавшие в южные степи, погибли из-за того, что их не обеспечили жильем. Оба обвинения были ложными: Потёмкин работал не покладая рук, чтобы победить чуму, и преуспел в этом. Пожалуй, ему было досадно добиться столь многого в столь дальней поездке, а вернувшись домой, оказаться вынужденным сражаться за свое положение. Если верить Безбородко, идея заговора родилась у Ивана Чернышева, вице-президента Адмиралтейств-коллегии, у которого были все основания завидовать успехам князя, ведь тот строил свой собственный Черноморский флот, не подотчетный Чернышеву. В заговор были так или иначе вовлечены княгиня Дашкова, вернувшаяся из своих путешествий, и даже Ланской. Эти обвинения вызвали ссоры между Екатериной и Потёмкиным, и отношения двух гордых государственных деятелей стали прохладными [51]И действительно, расхожая фраза «travailler pour le roi de Prusse» означала «работать задаром».
.

Потёмкин перестал заходить к Екатерине. Лев Энгельгардт, еще один смоленский племянник, который недавно присоединился к свите Потёмкина в качестве адъютанта, оставил подробные воспоминания об этом периоде их жизни. Обычно на Миллионной улице перед потёмкинским особняком, примыкавшим к Зимнему дворцу, стояли множество карет и необъятная толпа просителей, перегораживавших проезжую часть. Но теперь, во времена его наивысшего успеха, улица опустела. Его враги ликовали.

Второго февраля 1784 года светлейший князь, как обычно, проснулся поздно. Его камердинер положил на прикроватный столик маленький конверт с императорской печатью. Императрица, вставшая в 7 утра, велела не будить князя. Потёмкин прочел письмо и позвал своего секретаря Василия Степановича Попова. «Читай», – сказал он. Попов выбежал в комнату перед спальней, где стоял на дежурстве адъютант Энгельгардт: «Идите поздравлять князя фельдмаршалом». Тот вошел в спальню и поздравил своего генерала. Князь-фельдмаршал вскочил с постели, надел мундирную шинель, повязал на шею розовый шелковый платок и отправился к императрице. Он стал президентом Военной коллегии. Также по его рекомендации императрица учредила в Крыму Таврическую губернию и присоединила ее к новороссийскому царству Потёмкина. Не прошло и двух часов, как его комнаты были вновь наполнены просителями, а Миллионная улица – каретами: «те самые, которые более ему оказывали холодности, те самые более перед ним пресмыкались» [52]Покинув Петербург, Калиостро отправился скитаться по Европе и повсюду снискал такой успех, словно бы он был поп-звездой, а не волшебником. Но в Париже из-за своего покровителя кардинала де Рогана он оказался втянут в знаменитую аферу с ожерельем королевы – скандал, который сильно повредил Марии-Антуанетте. Наполеон называл его одной из причин Французской революции. На судебном процессе, которого так опрометчиво добивалась Мария-Антуанетта и так легкомысленно одобрил Людовик XVI, Калиостро признали невиновным, но его карьера была разрушена. Он умер в 1795 году, заключенный в Италии в папской крепости Сан-Леоне.
. Десятого февраля по приглашению Потёмкина Екатерина обедала в доме одной из его племянниц.

Неожиданно князь решил, что желает повидать Константинополь, и спросил Булгакова: «Что, если я из Крыма на судне приеду к вам в гости? Я без шуток хочу знать, можно ли сие сделать?» Это был не просто романтический порыв – хотя, разумеется, он страстно желал увидеть город царей. Теперь он знал, какого будущего хочет для своих южных земель, но для воплощения планов необходим был продолжительный мир с османами. Конечно, ему хотелось самому отправиться в Царьград на переговоры с султаном. Но Булгаков пришел в ужас от этой идеи. Пятнадцатого марта он отвечает князю из Стамбула, что это будет чрезвычайно сложно устроить. Он пояснил, что османы считают Потёмкина русским великим визирем [53]Стормонт не мог не понимать, что речь идет о двух миллионах франков – сумме императорских масштабов. Эту «взятку века» министр Людовика XIV предложил герцогу Мальборо в мае 1709 года в Гааге.
. Потёмкин так никогда и не увидел Константинополя, но его судьба была тесно связана с югом. Отныне он намеревался «первые четыре или пять месяцев года всегда проживать в своих наместничествах» [54]Одного из его сыновей, в дальнейшем ставшего Мехмедом II, вероятно, произвела на свет любимая одалиска султана Эме дю Бюк де Ривери, кузина будущей императрицы Жозефины.
. В середине марта князь снова покинул Петербург, чтобы возводить города, спускать на воду флот и основывать царства.