Неожиданно за дверью послышались быстрые шаги и голоса, один из которых принадлежал конвойному: «…говорю тебе: там допрос, не положено…». Дверь приоткрылась, и в щель просунулась рыжая вихрастая голова помощника начфина, молодого парня двадцати лет, по совместительству сына начальника следственного отдела Ивана Сороки, которого звали соответственно Василием Сорокой. Паренек был не по годам шустр. Успевал одновременно и учиться и не опаздывать на службу, а по вечерам даже весело размахивать метлой, получая взамен нехитрый приработок.

– Разрешите, товарищ младший лейтенант? – и, не дожидаясь ответа, тело втиснулось вслед за головой.

– Сорока, ну тебе же ясно было сказано, что у меня допрос. Зачем ломиться в закрытые двери?

– Товарищ младший лейтенант, завтра у нас проверка по финчасти, – затараторил паренек. – А начфин нашел ведомость, где вы за премию не расписались. Подпишите, пожалуйста, сегодня, а то завтра ему самому допрос будет.

– Ладно, давай, не тяни.

Сорока с ведомостью направился к столу и, проходя мимо арестованного, посмотрел на него и радостно воскликнул:

– Ой, Владимир Андреич, здрасьте! А вы тут зачем?

– Так-так, Сорока, вы откуда знаете арестованного Бартенева? – следователь нахмурился.

Паренек стушевался и замялся:

– Так он же у нас там… ну, в университете… политэкономику… ну, лекции читал…

– Арестованный Бартенев, а вам знаком гражданин Сорока?

– Первый раз вижу, – ответил Владимир, – их сотни, а я один. – А когда следователь наклонился, чтобы поставить подпись напротив своей фамилии, незаметно подмигнул пареньку. Тот еле качнул головой в ответ. Расписавшись, следователь отдал ведомость Сороке и тихо, сквозь зубы выдавил:

– Никогда не входи во время допросов. Это может стоить кому-то карьеры, а кому-то свободы.

– Да, я все понял, – ответил парень и добавил на выходе, ни к кому не обращаясь конкретно, – спасибо…

Глядя вслед своему бывшему студенту со смешной фамилией Сорока, Бартенев на секунду задумался, и у него перед глазами пролетели события последних нескольких дней.

…Аресты в университете начались в конце этой недели. Бартенев не чувствовал за собой конкретной вины, но знал, что находиться на свободе ему осталось недолго. Знал, потому что был философом, а кому как не им знать, что именно происходит с государством и что может произойти в результате этих изменений с любым индивидуумом общества. Страшно было за жену и дочь. Надо было что-то решать, но решать по-умному.

В субботу вечером он забежал в соседний подъезд своего дома, где жил его старый знакомый Михаил Шестаков, с которым они вместе росли, учились в университете, но потом Мишка пошёл по кривой дорожке, которая увела его со второго курса и по настоящее время. Бартенев знал, что Мишка отсидел за кражи двенадцать лет и что был когда-то безнадежно влюблен в Лизу. Может быть, даже и понесло его по наклонной из-за её отказа быть вместе с ним, кто знает. Бартенев с Шестаковым редко пересекались, но даже в те случайные встречи отводили глаза, не замечая друг друга.

Шестаков, среднего роста, крепкого телосложения с черными глазами – буравчиками и массивным подбородком, его ровесник, выглядевший лет на десять старше, открыл дверь и неприятно осклабился:

– Наше вам с кисточкой, засиратель мозгов. Чё приканал? Я по субботам не подаю… эй, ботан, ну ты куда попёр? – Шестаков незлобно прошипел вслед Бартеневу, бесцеремонно проследовавшему через узенький коридор на кухню, тоже совершенно крохотных размеров. Маленькая металлическая раковина вжалась в угол и упиралась в старый буфет. Под окном проходила труба с небольшим чугунным радиатором, чуть выше ее на подоконнике стоял патефон с широким раструбом. К левому углу кухни был приставлен маленький стол со штопанной клеенкой на нем и двумя разнокалиберными стульями, стоявшими рядом. На столе стояла черная сковородка с двумя кусками пожаренной рыбы, початая бутылка водки и гранёный стакан. Над столом висела фотография отца «Моряка».

– У нас аресты. Около десяти человек с разных кафедр и еще из ректората, – Бартенев остановился на кухне и старался оставаться спокойным.

– Да мне по хрену, или ты что, у меня под шконкой решил заховаться? – Шестаков насмешливо глянул на тонконогого и тупоголового представителя интеллигенции. – То есть, тебе ласты завтра сплетут, а ты предлагаешь мне компанию тебе составить? На хрен приперся, еще раз спрашиваю.

– Я из-за Лизы с Катенькой.

Внутри у Шестакова что-то щелкнуло, причем так резко, что он опустился на табурет и долго пытался раскурить папироску. Блатная музыка выключилась.

– Излагай. – Мишка наконец закурил папиросу и, склонив коротко стриженую, наполовину седую голову, приготовился слушать.

– У нас начались аресты…

– Стоп… ясно… а ты здесь причем? они твои друганы? – на лице Михаила не дрогнул ни один мускул. Черные глаза смотрели легко и просто. Бартенев знал эту черту старого знакомца – чем опаснее, тем спокойнее. Это ему передалось от героического отца, служившего матросом на флоте и смело воевавшего и погибшего еще в японскую… – Что надо сделать?

– Мы там все знакомые. Что сделать? – переспросил Бартенев. – За этим я и пришел. У меня же Лиза с Катенькой. Арестуют меня – они пропадут. Спрятать их нужно… – Бартенев старался говорить кратко, но ёмко. – Их надо бы куда-нибудь отправить на время. У Лизы где-то тётка на Украине, но она с ней не переписывалась уже лет десять. Пропала, может быть, умерла. Я слышал про тебя, Моряк. Знаю, кто ты теперь, знаю, что можешь помочь, и знаю, что ты в этом вопросе вне подозрений. Шестаков – последний в этой жизни человек, к которому я приду. Тебе их переправить за границу сложностей не доставит, так?

Михаил курил и молча слушал. Он прекрасно знал и понимал своего университетского приятеля. Зла на него он не держал, Лиза сделала выбор сама. Здесь всё по-честному. Он просто не понимал, за что именно красивые бабы выбирают никчемных мужиков. Но даже сейчас, спустя десять лет, для Лизаветы – всё, что угодно. Интересно – с кордоном он тоже в курсе или ткнул пальцем в небо?

– Допустим, что дальше?

– Михаил, не говори со мной сквозь зубы. Нам просто нужна твоя помощь. Если ты уголовник – дай знать, и я уйду, а если еще человек, то помоги хотя бы моим. Для себя ничего не прошу, приму всё как есть.

Сказать, что Шестаков был удивлен, – ничего не сказать. Ботан не просил, а наоборот, уверенно предлагал, будто это ему, Моряку, необходимо, причем до зарезу.

– Не надо лишних слов там, где ты ноль. В зоне больше нормальных людей, чем здесь на воле. И знаешь, почему? Там терять уже нечего, поэтому люди честны, а здесь на свободе воняет страхом от каждого, потому как каждому всегда есть, что терять. Вот и от тебя смердит. – Моряк яростно почесал шрам над левой бровью. – Для тупого философа перефразирую его идею. Если я советский человек, то ты можешь отвалить, а если я уголовник, то помогу, с такой трактовкой согласен?

Бартенев впервые за вечер улыбнулся и произнёс:

– Нет, Миша, ты не прав. Проблема милосердия не зависит ни от профессии, ни от образа жизни, ни от социального статуса. Это зависит от человечности конкретного индивидуума. Миша, я к тебе пришел как к человеку, и я тебя прошу, помоги.

– В чём конкретно нужна помощь? Ты пока всё про этику и эстетику, а про дело я так ничего и не услышал. – Михаил затушил гильзу папиросы в чугунной пепельнице в форме медведя с серпом и молотом в центре и тут же прикурил новую, – да и где мой навар?

Бартенев кивнул головой в знак понимания и сказал:

– Начну с конца. У меня зарплата триста сорок рублей. Накопил всего около трёх тысяч. Возьми сколько считаешь необходимо. План простой: Лиза и Катя должны где-то переждать около месяца, и в случае моего ареста их надо отправить за границу. Если меня не арестуют, то они вернутся обратно.

– Не пойму одного, тебя точно арестуют, не питай иллюзий. Почему ты не можешь уехать вместе с ними?

– Есть надежда, что всё обойдётся, – Бартенев пальцами прикоснулся к вискам. – Я обязан рискнуть.

Шестаков невесело вздохнул и, повернувшись к приятелю, постучал указательным пальцем по своей голове:

– Нет никакой надежды. Ты, наверное, умный, не мне судить, но ты убогий. Что Лиза говорит?

– Лиза ничего не говорит. Она молчит. Молчит и плачет. А я не знаю, как её приободрить, что ей сказать, чтобы она стала сильной, чтобы была уверенной.

– Ты сам должен быть сильным. Бабы как никто видят нашу слабость, поэтому слова бессмысленны, если сам не уверен.

Владимир вспыхнул и поднялся с табурета:

– Про ваших баб я не знаю, а моя Лиза… она любит меня, вот в этом я уверен.

– Фитилёк прикрути и зад прижми. Не хотел обидеть. Я хотел сказать, что жены всё чувствуют сердцем. Их не обмануть. Она согласна?

– Да, но при одном условии. Она должна знать, как меня найти.

– Не понимаю, как найти того, кого арестуют, закроют, хрен знает где, или израсходуют и закопают под навозной кучей? – Шестаков иронично приподнял правую бровь.

– Я всё продумал. Если меня арестуют, то я буду находиться в Лисецке, в тюрьме НКВД. Политических и уголовных там держат отдельно. Уверен, что у тебя есть люди, которые могут со мной связаться. Я в свою очередь постараюсь определиться с человеком, кто может проследить мою дальнейшую судьбу, а ты сможешь передать эту информацию Лизе. Она без этого никуда не поедет, это её условие. Я ясно изложил? – Бартенев выложил всё это на одном вдохе и теперь смотрел внимательно в глаза бывшего сокурсника.

– Стратег, – улыбнулся Моряк, – может, ко мне пойдешь? Хрустов больше будет. Не будь идиотом – завтра подломим банк, если поймают, то дадут четвертак. А за попытку косо посмотреть на усатого дадут вышак, усекаешь? Стоп, не гоношись, пошутил я, – он предупредительно поднял ладонь в сторону Бартенева.

– Миша, пойми, – Владимир провел рукой по шевелюре, – я жил, как считаю, правильно. И никогда не придерживался радикальных взглядов, у меня же семья. Просто надеюсь на справедливость. Вот моя теория. А смерть меня не страшит, все там будем. Скажи, ты поможешь?

– Не возьму я в толк. Зачем огород городить? Черкани ей любое имя и точка.

Бартенев отрицательно покачал головой:

– Это исключено. Я никогда не обманывал свою жену. Я ее люблю. Не хочу, чтобы она меня вспоминала, как лгуна.

Шестаков чиркнул спичкой и посмотрел сквозь пламя на Бартенева немного по-иному, что ли. Много кого повидал он в своей жизни, но такой решимости и бесстрашия не у каждого встретишь. Все за свой зад прочно держатся. А этот фраер ничего не боится, для него главное, чтобы семья выжила. Он проглотил давно забытый комок, подступивший к горлу, кашлянул в кулак и сказал:

– Сделаем по-твоему. Хрусты не нужны. Есть кореш под Питером, он поможет. Я малявку черкну, он встретит, примет и через месяц они порвут нитку по Ладоге к финикам. Дорога протоптана. Лица слепит бесплатно, он должен. Действовать надо резко, завтра утром я твоих к своей тётке под Лисецк отвезу, а оттуда на вокзал. Так, теперь здесь в Лисецке… Есть у меня угловой, чалится как раз на Володарского. Вспорол медведя на механическом заводе, а там вместо шайбочек секретные документы. Коня гоняем без проблем. Он через баландера маякнет. Твоя тема – паси продол и объяви себя. Черканешь слово. А потом я Лизавете твою маляву скину. Усёк?

Бартенев наморщил лоб и честно признался:

– Концепция ясна, детали не очень.

– Недоросль ты, Володя. Многие языки выучил, а главный не освоил, – усмехнулся Моряк, – повторю еще раз. Деньги твои мне не нужны, передай лучше жене. Я их посажу на «Стрелу» до Москвы, он ежедневно ходит. Потом они доедут до Питера, так надежнее будет. Мой питерский друган переведёт их через финскую границу. Паспорта он твоим оформит. Если тебя арестуют, жди весточки из чёрной хаты, через баландёра. Он тебя не знает, поэтому придумай сам как сделать так, чтобы он просёк, что ты – Бартенев. Продол – это коридор. Напишешь ему только фамилию и ничего больше. Я получу и отправлю Лизавете. Так понятнее будет? И запомни, не тяни, месяц за всё про всё. Задержатся твои на день – и кирдык, могут навсегда остаться.

Бартенев в задумчивости встал из-за кухонного стола:

– Хорошо. Я буду ждать связного, или как там его, баландера, между второй и третьей неделей после моего ареста. А вообще спасибо, может быть, именно благодаря тебе Лиза с Катюшкой выживут. Спасибо еще раз, Миша, – Владимир протянул руку.

– Не теряй напрасно время. Вали домой и готовь жену в отъезд. Углы их соберешь, ну, чемоданы, – поморщился Шестаков, – и сегодня мне занесешь. А завтра они утром в половине восьмого пускай спокойно выходят из дома и дальше через арку а Плехановскую. По ней все время прямо и никуда не сворачивают, я догоню их примерно минут через двадцать. Если просекут, что мы вместе или что это их чемоданы, можем спалиться. Да погоди, самое главное, – он залез в книжный шкаф, выбрал какую-то книгу, известную очевидно ему одному, вытащил оттуда фотку и черкнул на ней сзади пару слов. – Там адрес и погоняло. Пусть Лиза найдет человека, мы с ним на фотке вместе, и передаст ему свою проблему на словах. Всё, давай дергай, – Михаил пожал руку и закрыл за ним дверь.

Бартенев в подъезде посмотрел на обратную сторону фотографии. Там действительно был указан питерский адрес и два слова «Курган, реши».

Дома его ждал ужин и жена с гладко причесанными каштановыми волосами и в стареньком, но хорошо подогнанном под фигуру шелковом платье. Она так и не смогла привыкнуть к новой «прозодежде», одежде для производства, которая появилась, когда с высоких трибун объявили о том, что мода развращает умы молодежи. Они с Бартеневым часто говорили об этом, но Лиза решительно настояла на том, что лучше она будет донашивать платья ее матери. Во всех остальных вопросах Елизавета признавала первенство за мужем и ни в чем ему не перечила. У нее были удивительно бездонные темные глаза, и Владимир, когда впервые взглянул в них, будучи еще подростком, так и продолжал смотреть все последующие годы. Помимо всего прочего, Лиза обладала потрясающим вкусом и смогла за несколько лет украсить всякими мелочами их маленькую квартирку так, что гости с удовольствием засиживались в ней до поздней ночи. Однако Бартенев понимал, что главный уют и комфорт в их квартире – это его жена. Катюшка, тем временем, бегала по комнатам в предчувствии скорого отъезда. Лиза налила суп в глубокую тарелку, положила на скатерть столовые приборы и кивнула мужу:

– Володя, ты ешь, а я пока Катеньку уложу. Зайка, поцелуй папу и пойдем, – обратилась она к дочери.

Маленькая юла остановила свое вращение и оказалась шестилетней девочкой в синей юбочке и красной вязаной кофточке. Синие глазища горели огнем и спать совершенно не отелось ни ей, ни белому плюшевому зайцу, которого она держала в руке. Тем не менее, не дожидаясь повторной просьбы мамы, Катя подошла к отцу и, поднявшись на цыпочки, поцеловала его в щеку. Бартенев нежно обнял дочь и чуть дольше, чем обычно, прижал ее к груди.

– Спокойной ночи, пап, ты сегодня опять как ёжик? – девочка потерла щеку и улыбнулась.

– Спокойной ночи, Каша, иди спать, – Бартенев старался в ее сторону не смотреть.

Лиза вышла из спальни минут через двадцать.

– Как поговорили? – взгляд ее был очень спокоен, только подрагивающие руки выдавали скрытую тревогу. – Почему ничего не поел?

Бартенев изложил весь разговор с Шестаковым и положил черно-белую фотку с двумя молодыми парнями, сидящими в обнимку в ресторане:

– А это убери сразу в сумочку, Лиза, и поторопись с чемоданами – не дай Бог, кто увидит меня ночью с ними…

– Володя, ты окончательно всё решил? Может, всё обойдется и никуда не надо бежать? Может, это напрасные страхи? Ты же ничего не совершил, значит, отпустят, если вообще будут допрашивать. – Она не плакала и не тянулась к мужу с заломленными в мольбе руками. Она просто сидела за столом и спокойно говорила с ним.

– Лиза, я твердо решил одно, мне пора становиться главой семьи, – он улыбнулся так открыто и беззаботно, что жена тоже вынуждена была улыбнуться, – я в ответе за вас с дочкой. Что касается плана действий, то это всего лишь подстраховка. Если в течение месяца никто не придёт, вы с Катюшкой вернетесь. К тому же месяц на свежем воздухе под Ленинградом ей не повредит. Если возникнут проблемы, я выкручусь, но поверь, милая, мне вдвойне это будет легче сделать, зная, что вы в безопасности. Мною они не смогут манипулировать в этом случае. Думаю, риски здесь минимальны. Вряд ли кто может заявить на меня, поэтому и не уезжаю вместе с вами. Связь со мной будет через Шестакова, только ни в коем случае не пиши ему сама, упаси тебя Бог, он сам тебе напишет. Лиза грустно посмотрела на Бартенева, но возражать не посмела:

– Приказывайте, муж, я вся во внимании, – хотела пошутить, а вышло совсем не смешно. Глаза сами собой наполнились слезами.

– Лиза, перестань, всё будет хорошо, я обещаю. Сейчас просто собери чемоданы и иди ложись, немного поспи. Завтра для тебя и Кати день будет непростой.

Они старались говорить, не глядя в глаза друг другу, не подходили близко, чтобы случайно не коснуться руками, иначе весь этот придуманный безразличный мир мог развалиться в любую минуту от одного единственного прикосновения, и весь план рухнул бы. Владимир не имел на это права. Лиза не имела права на то, чтобы ослабить мужа.

Через полтора часа Владимир перенес три чемодана в квартиру Шестакова. А утром всё прошло по расписанию Михаила. Ровно в половине восьмого две родные фигурки пересекли двор и, пройдя мимо двух причудливо сросшихся тополей, вышли на улицу. Спустя пятнадцать минут Бартенев увидел Шестакова с незнакомой, приличного вида женщиной, которая помогала нести ему самый маленький чемодан из трех. А еще спустя пятнадцать минут в дверь Владимира громко и требовательно постучали. Он перекрестился и пошёл открывать…

…– Итак, по поводу вашей семьи, где она? Бартенев, я у вас спрашиваю? – следователь оторвал глаза от папки и раздраженно посмотрел на Владимира Андреевича.

– Простите, задумался на секунду, – Бартенев выдержал взгляд, – мои уехали к Лизиной тетке на Украину.

– Когда именно, с какой целью, точный адрес?

– Адреса не знаю, я там никогда не был, но Лиза обещала сразу же написать, как доберутся до места. Это деревенька в ста верстах от Киева. Уехали вчера еще. А цели точной не было, тетка прислала письмо, в котором пригласила Лизу погостить у нее месяц с внучкой, вот они и уехали.

– Это мы выясним, а в котором часу вы поехали их провожать?

– Я не говорил, что поехал их провожать. Я дома остался.

– Владимир Андреевич, зачем эта откровенная ложь? Вы, заботливый отец семейства, не помогли жене даже с чемоданом? – следователь бросил ироничный взгляд в сторону арестованного.

– Гражданин следователь, я не могу понять, какое отношение к этому делу имеет моя жена или моя шестилетняя дочь, или на них что, есть показания? А для протокола сообщаю, был сильно пьян, поэтому не могу сообщить точное время отъезда. – Бартенев опустил голову – даже в тюремных условиях ложь давалась ему нелегко.

Следователь понимающе кивнул, устало вздохнул и указал Бартеневу на тоненькую папку с его фамилией на первой странице:

– Владимир Андреевич, давайте еще раз. У меня есть ряд вопросов, и ответы на них лягут в это дело, я вам обещаю. Вы не представляете для общества явной угрозы, и мне хочется, чтобы ваши ответы ложились добровольно и откровенно, и чтобы они были получены без насилия.

– Вы угрожаете насилием, гражданин следователь? На вас это совсем не похоже, – Бартенев приподнял бровь.

– Здесь вы абсолютно правы. Я не насильник и не любитель физической расправы. Предпочитаю убеждение всем остальным мерам воздействия. Мы с вами общаемся почти час и не продвинулись ни на шаг. Ровно через пять минут, – следователь бросил взгляд на часы, – ваша жизнь, Бартенев, изменится далеко не в лучшую сторону. Следствие воспринимает людей, отказывающихся отвечать на вопросы или явно лгущих, как преступников, не желающих идти на сотрудничество. За оставшиеся минуты я не успею вам показать результаты допросов с подобного рода арестованными. Прошу просто поверить мне на слово, вам они не понравятся. Я спрошу последний раз и если не получу положительного ответа, то мне искренне вас будет жаль… – Бартенев, вы готовы чистосердечно отвечать на все вопросы следствия?

Владимир Андреевич слегка поежился под колючим взглядом, но быстро взял себя в руки:

– Гражданин следователь, да, я готов чистосердечно ответить на все вопросы. Боюсь только, что моя чистосердечность будет вам не интересна. Вы понимаете её, как количество людей, которых я должен буду оклеветать, а я ее понимаю как истину, которая, как известно, бывает единственной. Повторяю, я никогда не вел контрреволюционных разговоров, не агитировал против советской власти и тем более не являюсь участником террористической организации. Да, я мог высказать свою собственную точку зрения с несколько отличным вектором направленности от принятых общественных взглядов, но это естественно для научного мира. Если государство считает, что я тем самым преступил закон, я готов понести любое наказание. А если быть до конца откровенным, я плохой ученик, так как забыл наставления любимого мною Соломона, сына Давида: «Даже в мыслях не кляни царя и в спальном покое не кляни богатых, ибо птицы небесные перенесут твою речь, и пернатые объявят дело».

На последней фразе дверь открылась, и в кабинет ввалился шумный краснощекий субъект с добрыми глазами:

– Всем привет, – весело объявил он, стаскивая с себя бушлат матроса. Кинул в угол комнаты и, проходя мимо Бартенева, дружелюбно похлопал его по плечу. По комнате смерчем пронесся запах квашеной капусты и давно не мытого тела. – Не бзди, брат, все нормально будет. Соломон, Давид – чё за люди? Еврейской национальности? Давай говори, не останавливайся. Они что, за царизм? Привет, Сергей, ну чё он тут, сознался? Давай двигайся. Так, что тут у нас? – его рука протянулась к папке с делом Бартенева. Полистав её пять секунд, он разочарованно произнес:

– Серега, ну как же так, целый час, а толку ноль, и ты, Бартенев, ну чё молчишь, тут уже всё написано должно быть. Ну, нам же с Серегой стыдно, получается, мы казенные деньги даром проедаем. Так? То есть, мы зарплату получаем ни за что. Нет, шалишь, брат, мы контру исправно давим, – он продемонстрировал огромный волосатый кулачище, – и ты должен нам помочь, как сознательный гражданин.

Младший лейтенант с сожалением посмотрел на Бартенева, и от этого взгляда у Владимира Андреевича как-то похолодело на душе. Краснощекий тем временем еще раз заглянул в папку и глазами пробежал скупые показания свидетелей.

– Так, брат, – спросил он, – так кто такой Соломон и этот Давид? Говори, не стесняйся, если они там чё напортачили, так с них и спросим, а ты нам не нужен, ага?

Бартенев с удивлением посмотрел на веселого следователя и ответил:

– Так они умерли давно.

– Когда именно?

– Примерно две тысячи лет, или около того, – Бартенев пожал плечами.

Краснощекий улыбнулся:

– Издевается, во дает, – он почесал ухо пятерней и спросил, – вот скажи, сын спекулянта, ты знаешь, что у органов уже есть твои подробные показания?

Бартенев попытался с достоинством ответить:

– Мой отец – мещанин, он держал скобяную лавку, и со спекуляцией это не имеет ничего общего. И с показаниями вы ошибаетесь, я их не давал.

– За спекулянта прости, брат, серые мы, просто я думал, если торгует, значит спекулянт, а что касается показаний, погодь, – он покопался в ящике стола, достал оттуда тяжелый пресс-папье и протянул его Бартеневу, – ну вот же, читай.

Бартенев по инерции наклонился в сторону следователя и последнее, что он запомнил, был летящий в его голову канцелярский прибор и противный хруст сломанных костей носа…

Тем временем краснощекий подошел к арестованному и несколько раз сапогом приложился к бесчувственному телу.

– Семён, остановись, – младший лейтенант твердо придержал его корпус рукой, – ну что за методы!

Краснощекий выдохнул и злобно ответил:

– Ты час этого козла допрашивал, и где результат? А у меня он очухается и всё расскажет. Кстати, ты уже десять минут как свободен. А методы мои ЦК ВКП официально разрешил и одобрил.

– После твоего допроса он неделю ничего сказать не сможет. А когда придет в себя, то расскажет про убийство того же Соломона… хотя зачем я тебе это объясняю? – он надел фуражку и не прощаясь вышел.

– Во, это правильно, чего учить ученого…– улыбнулся веселый следователь. – Конвой!– крикнул он в дверь. – Арестованного в камеру…