В палате царила безнадежная тишина. Под опрятными одеялами пастельных тонов недвижимо сидели девять бессловесных тел.
Алекс Дейл уже приходилось писать о недоношенных детях, чья жизнь с первых секунд после рождения висит на волоске.
И о страдающих дегенеративными заболеваниями. И о тех, кого подключили к аппарату и чью судьбу можно решить простым щелчком тумблера. Она даже описала кончину своей матери. Все душераздирающие подробности, шаг за шагом. Но эти больные с обмякшими лицами – тоже на грани жизни и смерти – были совсем другими.
В отличие от опутанных трубками недоношенных младенцев, знавших лишь материнскую утробу да теплые, полные тревоги и отчаяния руки родителей, пациенты отделения вегетативных состояний Королевской больницы Танбридж-Уэллса изведали другую жизнь.
Не походили они и на больных деменцией, застывших в вечном детстве, лишь изредка омрачаемом пугающими вспышками воспоминаний.
Неподвижные обитатели палаты «Голубая лагуна» были другими. Они не угасали постепенно, а остановились как вкопанные на полном ходу. И они по-прежнему находились где-то здесь.
Одни медленно моргали, чуть поворачивали голову к свету, и выражение их лиц слегка менялось. Других словно выхватили из жизни стоп-кадром – на отдыхе, в разгар торжества, в момент несчастного случая.
– Таких пациентов много лет считали безнадежными. Называли «овощами», – говорила рыжеволосая медсестра – Алекс никогда раньше не видела, чтобы у человека были такие глубокие «гусиные лапки» на лице. – Многие их и сейчас так называют, – добавила медсестра, помолчав, и вздохнула.
Алекс кивнула, скорописью занося их беседу в свой «молескин».
– А ведь они все разные, – снова заговорила медсестра, – нельзя просто взять и от всех сразу отмахнуться. Они – личности. У одних ментальная активность полностью отсутствует, у других, как выяснилось, сознание частично сохраняется – а это уже далеко не смерть мозга!
– И долго они здесь пробудут? Сколько времени нужно на восстановление? – спросила Алекс. Ручка зависла над бумагой в ожидании ответа.
– Ну, вообще-то почти никто не восстанавливается. Летом одного парня выписали домой, под круглосуточное наблюдение родителей и сестры. Но это единственный случай за несколько лет.
Алекс удивленно подняла брови.
– Почти все они здесь уже очень давно, – продолжала медсестра. – И почти все так здесь и умрут.
– А их часто навещают?
– О да! Есть посетители, родственники, которые проходят через это каждую неделю. Из года в год. – Она остановилась, внимательно оглядывая кровати. – Я бы, наверно, так не смогла. Вы только представьте – каждую неделю сидеть тут и думать, что опять ничего не изменилось!
Алекс попыталась отогнать навязчивый образ: ее мать со всклокоченными волосами, бессмысленно таращится в лицо дочери и требует рассказать ей сказку на ночь.
– И только совсем недавно стало известно, что под этой неподвижной внешней оболочкой может теплиться сознание, – продолжала медсестра, понизив голос: в палате были посетители. – Иногда такие пациенты, – она обвела рукой кровати у Алекс за спиной, – даже начинают общаться. И поверьте, это происходит по всему миру!
Она остановилась. Обе женщины теперь стояли в самом центре палаты, со всех сторон окруженные кроватями и шторками. Алекс, подняв брови, ждала продолжения.
– Вернее, не совсем так: они могли общаться и раньше, просто врачи не умели их слушать. Не знаю, читали вы об этом или нет, но тех, кто подсоединен к аппарату поддержания жизни больше года, можно отключать по решению суда. А поскольку финансирование сокращают… – Она не договорила.
– Ужасно не иметь права голоса! – воскликнула Алекс, продолжая писать. Ее пошатывало: от висевшего в воздухе электрического гудения подступала дурнота.
Она готовила очерк для воскресного приложения. Писала о работе доктора Хейнса – исследователя, который занимался сканированием мозга и выявлял признаки ментальной активности у подобных пациентов. Сроки поджимали, а с неуловимым доктором встретиться все не удавалось. Алекс была не на высоте.
В палате пустовала лишь одна кровать, остальные девять занимали безмолвные пациенты. Во всех десяти боксах были одинаковые сиреневые шторки и небесноголубые одеяла.
В этих светлых комнатках сестры и санитары могли, закрывшись от посторонних глаз, вытирать пациентам мокрые рты, сгибать неподвижные тела, придавая им сидячее положение, и переодевать их в принесенную родственниками или пожертвованную доброжелателями одежду.
Где-то за стойкой администрации тихо шипело радио. Болтовню ведущих сменяли «неувядающие» хиты. Едва различимые звуки музыки, шорохи и попискивания приборов, дыхание пациентов сливались в один неумолчный гул.
Взгляд Алекс зацепился за постер в дальнем углу палаты: Джарвис Кокер из Pulp, слегка женоподобный и с ног до головы упакованный в твид. Она напрягла глаза, стараясь разглядеть название журнала, из которого его аккуратно вырезали.
Select. Давно почивший и забытый, но безумно популярный во времена ее юности. Когда-то – когда музыка казалась единственным предметом, о котором вообще имело смысл читать и писать, – она завалила редакцию письмами, умоляя взять ее на работу. Но ей так никто и не ответил.
Темно-синяя униформа виднелась в одном из боксов: проводившую экскурсию медсестру задержали, и теперь она тихо и серьезно беседовала с плачущим мужчиной – посетителем пациентки в розовом махровом халате.
Алекс на цыпочках шагнула в сторону углового бокса. Измотанные утренним бегом икры обожгло болью. Поморщившись, она пошла быстрее; тонкие подошвы балеток впивались в натертые волдыри.
Большинство пациентов были уже немолоды, но от углового бокса явно веяло юностью.
Шторки небрежно задернули лишь до середины, и она бесшумно скользнула в широкий проем. Внутри царил полумрак, однако видно было, что Джарвис Кокер не один: рядом с натянутой улыбкой смотрел в камеру молоденький Деймон Албарн из Blur. Оба плаката вырезали из журнала Select не один год назад, и крепившие их кнопки успели покрыться слоем пыли.
Ни намека на движение. Под одеялом вырисовывались согнутые колени. Поверх накрахмаленных простыней наискось протянулись тоненькие, с лиловатым оттенком руки в мурашках. Плечи скрывала поношенная синяя футболка.
До сих пор она старалась не смотреть подолгу на окаменевшие лица пациентов. Глазеть разинув рот, словно жительница Викторианской эпохи, пришедшая в «цирк уродов», казалось неприличным. Вот и сейчас она нерешительно застыла у края брит-поповской кровати. Оттягивала время, оглядывая нависавшую у изголовья ярко-белую аппаратуру, и бессмысленно чиркала в блокноте. Потом все-таки отважилась перевести взгляд на макушку лежащей на кровати молодой женщины.
Ее волосы были сочного темно-каштанового оттенка, длинные и спутанные, небрежно обрезанные лишь вокруг челки. Полуоткрытые глаза – пронзительно-голубые и блестящие, как стеклянные бусины. Алекс словно в зеркало смотрелась, только глаза у нее были бирюзовые, а волосы собраны в хвост на затылке.
Наконец она осмелилась охватить взглядом все лицо – и отшатнулась.
Она знает эту женщину.
Абсолютно точно.
Вот только никаких подробностей память не подсказывает.
В висках гулко и тревожно стучала кровь. Набравшись смелости, она снова с опаской взглянула на женщину, точно подсматривала в щелочку между пальцами. Да, она ее знает. Она явно видела это лицо.
Еще недавно острая как бритва память в мгновение ока высветила бы в голове нужное имя. Но теперь ее мозговая картотека, похоже, отсырела.
По полу тяжело зашлепали толстые плоские подошвы. Шаги быстро приближались. И тут ее наконец осенило.
– Прошу прощения! – отдуваясь, выговорила медсестра. – На чем мы с вами остановились?
– Это ведь?.. – повернулась Алекс, вопросительно на нее глядя.
– Да, это она. Я все думала, узнаете или нет. Вы тогда еще, наверно, совсем молоденькая были.
– Мне было столько же, сколько и ей. То есть мне и сейчас столько же, сколько ей.
Ее сердце бешено колотилось. Разумеется, женщина в кровати ничего не могла ей сделать, но Алекс охватил страх.
– Сколько она уже здесь?
Мельком глянув на пациентку, медсестра присела на край кровати рядом с худеньким локтем и тихо ответила:
– Почти с тех самых пор.
– Боже, бедная женщина! – Алекс покачала головой. – Ладно… вы меня извините, но у меня к вам еще пара вопросов. Не возражаете?
– Конечно нет, – улыбнулась медсестра.
Она сделала глубокий вдох. Нужно взять себя в руки.
– Возможно, это прозвучит глупо, но не ходят ли они, случайно, во сне?
– Нет, такого не бывает. Они же не в состоянии двигаться.
– Ну да, логично. – Алекс откинула упавшую на лицо прядь концом ручки. – Меня, похоже, сбили с толку дежурные на входе в палату. У вас всегда так?
– Нет, постоянно мы у дверей не сидим – только когда посетителей много. Обычно мы в кабинете, занимаемся бумажной работой. У нас ее полным-полно. Хотя к вопросам безопасности здесь относятся очень серьезно.
– Поэтому меня записали в журнал?
– Да, мы всех посетителей регистрируем. Мало ли… ведь при желании с этими несчастными можно сделать все, что угодно!
* * *
Болезненно щурясь в ярком свете дня, Алекс медленно вела машину. Эми Стивенсон. Вот как звали ту женщину с детскими глазами, криво подстриженными волосами и брит-поповскими постерами на стене. И ей все еще было пятнадцать.
Когда она затормозила перед пешеходным переходом, на капот ее черного «фольксвагена-поло» чуть не рухнула обнимающаяся парочка, – подростки в синей школьной форме прижались друг к дружке так тесно, что напоминали участников «забега трехногих».
Всю дорогу ее не покидали мысли об Эми Стивенсон, которая однажды не вернулась домой после школы. Пропавшая Эми. Жертва трагедии. Фотогеничная девочкаподросток в школьной форме, улыбающаяся с экрана на федеральном канале в каждом выпуске новостей. Рыдающая мать, встревоженный отец (а может, отчим). Вечерние новости: толпа школьных товарищей Эми, явившихся на какое-то специальное «собрание».
Кажется, Эми нашли буквально через пару дней. Поиски преступника были главной телевизионной новостью еще несколько месяцев. Или недель? Ей тогда тоже было пятнадцать, и она помнила, какой испытала шок, осознав свою уязвимость.
Она жила в тридцати минутах езды от Эми. И ее точно так же могли схватить на улице – кто угодно, в любой момент, среди бела дня.
Эми Стивенсон. Главная тема новостей 1995 года. Ныне забытая.
* * *
12:01. Как говорят моряки, солнце над нок-реей. Можно приступать.
В холодной тишине узкой вытянутой кухни Алекс поставила на стол высокий стакан и изящный бокал для вина. Аккуратно наполнила стакан минеральной водой до краев (обязательно комнатной температуры), до самой верхней риски налила в бокал охлажденное белое вино – качественный рислинг – и вернула бутылку на дверцу холодильника. Та звякнула о бок крайней из пяти точно таких же.
Пить воду было крайне важно. Все напитки крепче слабого пива выводили из организма больше жидкости, чем давали, а обезвоживание грозило серьезными последствиями. Каждый вечер начинался с высокого стакана воды комнатной температуры и им же заканчивался. За последние два года она редкую ночь не мочила постель, зато до обезвоживания дело обычно не доходило.
Две бутылки в день, иногда три. Чаще белого, холодными зимними вечерами – красного. И обязательно дома: все должно происходить только здесь.
«Можно подумать, ты диабетик, а это – лекарство», – говорил Мэтт, стоя в дверях с последней партией вещей – ветровкой и зимним пальто, – которые он держал так, что было ясно: пути назад нет.
Она окружила себя правилами и ритуалами. Все усилия были направлены на карьеру и поддержание контроля над ситуацией. На заботу о семье ее уже не хватало, а о том, чтобы получать от семейной жизни удовольствие, речи не шло и подавно.
Она никак не ожидала, что в двадцать восемь уже окажется разведенкой. Многие в этом возрасте только-только начинают задумываться о замужестве.
Почему Мэтт ушел, было понятно. Он устал ждать хоть какого-то намека на то, что все наладится, что она наконец предпочтет его и их брак бутылке. Но ей и в голову не приходило что-либо менять. Даже когда для этого появились «самые серьезные основания». Так уж она была устроена.
Они познакомились на неделе первокурсников в Саутгемптонском университете. Оба не помнили подробностей; память синхронно перебрасывала их сразу на несколько недель вперед – в разгар первого семестра, когда они уже вовсю гуляли и бухали и каждое утро вместе мучались похмельем.
Выпивка скрепила их союз, хотя отношения, конечно, держались не только на этом; для Мэтта алкоголь вообще со временем отошел на задний план. Они болтали, смеялись, спорили до хрипоты и, стараясь переплюнуть друг друга, блестяще сдавали экзамены (он изучал криминологию, она – английскую литературу). С самого начала они стали единым целым. Не было отдельно ни его, ни ее, – только «мы».
После развода минуло уже почти два года, а она до сих пор мыслила себя частью «нас». Фантомная конечность все еще болела.
Каждый день, прежде чем поднести к губам первый бокал, она отключала телефон. Она уже давно закрыла аккаунт на Facebook и удалила себя со всех сайтов и приложений, на которых можно было писать пьяные сообщения Мэтту, его братьям, друзьям, своим бывшим коллегам и вообще кому бы то ни было.
Никаких звонков, писем и покупок – после полудня эти правила должны были соблюдаться неукоснительно. В смутный переходный период от тяжелого пьянства к «функциональному алкоголизму» правил не существовало. Редакторы в замешательстве читали ее жизнерадостные и путаные послания. Деликатные телефонные интервью принимали опасный оборот и кончались оскорблениями. Друзей как ветром сдуло: все они получили по почте набранные заглавными буквами гневные разоблачения. Неожиданные приступы шопоголизма съедали весь кредитный лимит. И это еще не самое ужасное.
Сейчас дела обстояли гораздо лучше. У нее был свой дом, ей давали сдельную работу. Она даже начала бегать.
Как минимум раз в неделю она представляла собственную смерть и сочиняла прощальное письмо с отпущением всех грехов, адресованное Мэтту и ребенку. Ребенку, которого они не планировали и которого у них уже больше не будет.
Она села за стол, открыла блокнот и написала: «Эми Стивенсон».
У нее появилась новая тема. Намного интересней того задания, с которым ее послали в больницу.