СТАТЕЙНЫЙ СПИСОК № 132
«Составлен в Киевской губернской тюремной инспекции 30 июня 1907 года.
ЧИСЛО ЛИЦ, СЛЕДУЮЩИХ ПРИ СТАТЕЙНОМ СПИСКЕ:один.
ИМЯ, ОТЧЕСТВО, ФАМИЛИЯ ИЛИ ПРОЗВИЩЕ; К КАКОЙ КАТЕГОРИИ ССЫЛЬНЫХ ОТНОСИТСЯ:Фейга Хаимовна Каплан, каторжанка.
ВОЗРАСТ ПО ВНЕШНЕМУ ВИДУ:20 лет.
ПЛЕМЯ:еврейка .
ПРИРОДНЫЙ ЯЗЫК:еврейский .
ВЕРОИСПОВЕДАНИЕ:иудейское .
ГОВОРИТ ЛИ ПО-РУССКИ:говорит .
ИЗ КАКОГО ЗВАНИЯ ПРОИСХОДИТ:по заявлению Фейги Каплан, она происходит из мещан Речицкого еврейского общества, что по проверке, однако, не подтвердилось; в приговоре же Военно-полевого суда сведений о ее происхождении не имеется.
СЕМЕЙНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ:девица.
НЕГРАМОТЕН, МАЛОГРАМОТЕН:грамотна.
ЧЕМ ЗАНИМАЛАСЬ ДО ОСУЖДЕНИЯ:мастерством.
КАКОЕ ЗНАЕТ МАСТЕРСТВО:белошвейка.
СКОЛЬКО ИМЕЕТ СОБСТВЕННЫХ ДЕНЕГ:один рубль.
КАКИЕ ИМЕЕТ ЦЕННЫЕ ВЕЩИ:не имеет.
РОСТ:2 аршина, 3 1 /2 вершка.
ТЕЛОСЛОЖЕНИЕ:среднее, средней толщины.
ГЛАЗА:продолговатые, с опущенными вниз углами, карие.
ЦВЕТ И ВИД КОЖИ ЛИЦА:бледный.
ВОЛОСЫ:темно-русые.
БОРОДА И УСЫ —
ОСОБЫЕ ПРИМЕТЫ:над правой бровью продольный рубец сантиметра 2 1 /2 длины. (фотография снята 18 января 1907 года. Дактилоскопический листок отослан начальником
Киевской тюрьмы в Центральное бюро 2 июля 1907 года за № 187).
КАКИМ СУДОМ ОСУЖДЕНА:Военно-полевым судом от войск Киевского гарнизона.
КОТОРЫЙ РАЗ ОСУЖДЕНА:первый.
К КАКОМУ НАКАЗАНИЮ ПРИГОВОРЕНА:к бессрочной каторге.
С КАКОГО ВРЕМЕНИ ИСЧИСЛЯЕТСЯ СРОК НАКАЗАНИЯ:с 30 декабря 1906 года.
КОГДА ПРИГОВОР ОБРАЩЕН К ИСПОЛНЕНИЮ:8 января 1907 года.
КУДА НАЗНАЧАЕТСЯ ДЛЯ ОТБЫТИЯ НАКАЗАНИЯ:согласно отношению Главного Тюремного управления от 19 июня 1907 года за № 19641 назначена в ведение Военного губернатора Забайкальской области для помещения в одной из тюрем Нерчинской каторги.
СЛЕДУЕТ ЛИ В ОКОВАХ ИЛИ БЕЗ ОКОВ:в ручных и ножных кандалах.
МОЖЕТ ЛИ СЛЕДОВАТЬ ПЕШКОМ:может.
ТРЕБУЕТ ЛИ ОСОБО БДИТЕЛЬНОГО НАДЗОРА И ПО КАКИМ ОСНОВАНИЯМ:требует, склонна к побегу.
И. д. губернского тюремного инспектора
Г. Вовченко ».
За спущенной наполовину створкой окна, забранной решеткой, — солнечный летний день, врывается в духоту вагона ветерок, отдающий угольной гарью. Сколько она уже в пути — уму непостижимо! Какая необъятная страна Россия! Пошла четвертая неделя, как ее вывели в кандалах за ворота Лукьяновского острога, усадили в телегу, повезли в окружении солдат и конного взвода казаков на станцию. Куда — молчок. «Узнаете на месте, Каплан», — сухо ответил командовавший конвоирами жандармский офицер.
Остался позади Конотоп, миновали Курск, Воронеж, Рязань. Она плохо представляла себе места, которые проезжала, не могла понять, в какую сторону движется поезд — на север? на юг?
«Ай, да ладно! — махнула рукой. — Какая разница».
Была глубокая ночь — она спала на жестком вонючем матраце без наволочки, когда ее растолкал за плечи конвойный:
— Поднимайтесь, барышня! Приехали!
Держась за поручни, она спустилась по ступенькам на хрусткий гравий, огляделась по сторонам.
Отцепленный вагон стоял вблизи каких-то приземистых темных строений. Светились по ту сторону путей окна вокзала, дальше — вереница домов, заводские высокие трубы с белесыми дымками.
— Где мы? — спросила шагавшего впереди офицера, курившего папиросу.
— В Москве, в Москве, Каплан, — отозвался тот. — Не оступитесь о рельсы, под ноги глядите…
Москва! Поверить невозможно!
Ее усадили в подводу с высокими бортами, рядом расположились конвоиры. Стояла теплая душная ночь, над головой в предчувствии близкого утра полыхал неистово звездный небосвод. Пахло сиренью, брехали за заборами сонные собаки.
Она озиралась по сторонам: спящие дома, церкви, церквушки, по тротуару ковыляет ночной сторож, стучит в колотушку.
Колеса прогрохотали по деревянному мосту через речку, застучали по брусчатке мостовой.
Ехали долго. Возница понукал окриками лошадь, конвойные о чем-то переговаривались, офицер курил, стоя у борта.
Она подумала внезапно: как же далеко я от дома! Одинокая, никому не нужная, в тряской телеге. Пересыльная каторжанка в цепях, брошенная на произвол судьбы человеком, ради которого была готова на все. Оставила близких, рисковала жизнью.
Невыносимая нахлынула тоска, душили слезы. Сидела, низко опустив голову, кусала губы. Конвойные позевывали рядом на скамейке, офицер молча курил.
Въехали в сонную слободу из деревянных домишек, обогнули пустырь, водокачку. Встала на пути темная громада строений за каменными стенами, башни по сторонам.
— Прибыли, Каплан!
Офицер помог ей спуститься, зашагал к будке с постовым, она в окружении конвойных следом. Озиралась по сторонам: не тюрьма — крепость! Стены в несколько человеческих ростов, трехэтажные мрачные корпуса.
Миновали очередной пост, вновь предъявили документы. Заскрипели железные ворота, они пошли в полутьме по гулкому тоннелю, вошли в освещенный сводчатый зал, набитый до отказа людьми. Шум голосов, запах немытых тел, сваленные где попало котомки, набитые мешки.
Дождавшись своей очереди, она подошла к длинному столу.
— К стенке! — приказала немолодая надзирательница.
Поднялась со стула.
— Руки протяни!
Выбрала из металлической связки на поясе ключ, отщелкнула кандальные замки на запястьях — тяжелая цепь свалилась на пол.
«Как хорошо, боже! Рукам как легко»…
— Юбку скидывай!
— А?
Она смотрела не понимая: люди же вокруг, неприлично…
— Глухая? Юбку сымай, говорю!
Торопясь, она переодевалась в домашнее платье. Казенную ее одежду надзирательница забросила, скатав, в наваленную в углу гору тряпья.
— Ко мне пожалуйте! — позвал из глубины зала бородач в клеенчатом переднике.
Усадил на табуретку.
— Пригните голову!
Расчесал по плечам волосы, клацнул ножницами, принялся подрезать. С одной стороны, с другой…
Она не выдержала, глядя на падающие к ногам локоны, заплакала горько.
— Не переживайте, барышня, к свадьбе отрастут, — бородач обмахнул ей лицо несвежей салфеткой. — Готово! Следующий!
Недремлющая «Бутырка». Осужденные с мешками и котомками, тянущиеся по лестницам и этажам, скрип отпираемых дверей, оклики надзирателей. Главная пересыльная тюрьма России заполнена до предела. Уходит в места пребывания один этап, на смену ему прибывает новый.
Коротко остриженную ее привели из приемного «отстойника» в женское отделение для уголовных. Теснота, спертый воздух. На железных койках, в проходах, у стен — разномастная толпа женщин. Старые, молодые. Смотрят — кто настороженно, кто равнодушно, кто с любопытством. Приведшая ее коридорщица-латышка, плохо говорившая по-русски, отвалила прислоненную к стенке свободную койку («Тавоя», — обронила), повела в умывальную комнату, дала, дождавшись, пока она умоется, кружку с кипятком.
Вернувшись в камеру, она увидела: на койке ее сидят, улыбаясь, старуха с седыми космами и две молодки.
— Сюда, мамзель! — поманила ее к себе на колени деваха с грубым мужским лицом, по всей видимости, атаманша.
Взрыв хохота, свист.
Минуту она стояла в растерянности. Достала лежавший у двери узелок с припасами, вытащила связку сушек, кусок сахара. Села на пол, глотнула из кружки. Грызла сушки, запивала сладким кипятком. На сидевших напротив — ноль внимания: сидите, черт с вами!
— Гордая, глянь, — обменивались мнением сокамерницы.
— Из бар видать. Личико-то… бе-е-елое.
— Али прислуга.
— Русская, не? — окликнула атаманша.
— Еврейка, — отозвалась она.
— Жидовка, ха! — оживилась старуха.
— Молчи, хрычовка! — двинула ее локтем атаманша. Старуха повалилась на пол, заскулила, вставая на четвереньки:
— Чо ты, Мань! Больно же…
Камера помирала со смеху. Одна из девах взгромоздилась старухе на спину, заорала давая шенкеля:
— Климовна, рысью! В ристаран!
— Иди, садись, — подошла к ней мордатая деваха. — Манду простудишь.
С уголовницами она прожила четверо суток. Шесть десятков женщин, у каждой своя история, своя судьба, своя статья Уголовного кодекса. Бессарабская крестьянка Климовна, зарезавшая во время сенокоса свекра, изнасиловавшего ее десятилетнюю внучку. «Абортажница», как звали ее сокамерницы, Катерина Ивановна, делавшая на дому запрещенные аборты. Проститутки Женечка и Василиса из Казани, договорившиеся ограбить купца, пригласившего их на ночь в гостиничный номер для утех, насыпавшие ему в стакан с вином тройную меру снотворного порошка, не ведавшие, что сластолюбивый купец страдал апоплексией и не проснулся наутро как они ни бились. Тихая, не в себе, дочь уличной торговки Нюра, задушившая и похоронившая на огороде новорожденного сынишку. Многократно судимая мошенница Кушнаренко, сбывавшая на вокзалах фальшивые кредитки.
Взявшая ее под покровительство атаманша Манька была уличной воровкой. Родилась в костромской ночлежке, мать — бродяжка, отца не помнила.
— Маманя моя, царство ей небесное, подворовывала по-малому, — рассказывала поздно вечером, покуривая в кулак на соседней койке. — Когда курицу со двора уволокет, когда картошку с чужого огорода, когда пьяного мужика на улице обчистит. В семь лет привела меня на паперть: сиди, клянчи копейку. Возле церкви народ толчется, в колокола звонят, весело. Мне нравилось. Подавали — кто полушку, кто грошик, кто семишник, кто алтын. Принесу вечером, матери отдам, а она через час уже пьяная в стельку. Лежит, задравши юбку, на полатях с каким-нибудь ярыгой, папиросы оба курят, хохочут. Обрыдло мне все это. Стояла раз у церковных дверей, служба кончилась, народ повалил. Мужчина видный мимо идет, не то купец, не то лавочник. Рубаха шелковая, пузо вывалил. В руках бумажник кожаный. Одаривает нищебродов, те кланяются, благодарят. Ко мне подходит, денежку сует. Я гляжу: в бумажнике у него ассигнации. Красные, зеленые… Загорелась я. Иду следом в толпе, щупаю тихонько боковой карман: тут бумажник! Руку засунула. Счас, думаю, почувствует, заорет. Не почувствовал: с бабой своей о чем-то говорил, смеялся… В ночлежку я в тот день не вернулась. Башмаки новые купила на базаре, еды всякой. Пошла на станцию, забралась в товарняк. И айда, куда довезет…
Обитательницы камеры маялись от скуки. Играли в карты, нарисованные саморучно на клочках бумаги, лупили проигравших «по сопатке». Чесали волосы, сидя на кроватях, спорили до хрипоты, чья очередь прибираться в камере, выносить парашу. Не стеснялись друг дружки: задирали юбки, разглядывали срамные места, давили ногтями «мандавошек». По ночам с соседней койки раздавался скрип пружинного матраца, чмоканье, стоны, визг: Манька ублажала по очереди любовниц — Женечку и Василису. Те ревновали друг дружку к атаманше, жестоко дрались.
Избавилась она от уголовниц неожиданно. Столкнулась на прогулке с группой беседовавших о чем-то у забора заключенных. Замедлила шаг, прислушалась — говорившие умолкли, косили недоверчиво взгляды в ее сторону.
— Не встречала вас раньше, — смотрела на нее вопрошающе полноватая девушка в очках, прижимавшая к груди книжку. — Вы из какого отделения?
— Уголовного, — она покосилась на конвойного: тот удалялся, не оглядываясь, вместе с шеренгой уголовниц. — Но осуждена по политической.
— Чепуха какая-то! Вы что, не знаете, что это не по закону?.. Саша! — повернулась девушка к русобородому великану в арестантском картузе. — У вас есть чем записать?
Она назвала русобородому имя, фамилию, номер тюремного корпуса и камеры. Сказала, по какой статье осуждена.
— Коллеги, — усмехнулся он, услышав про бомбу. — Я тоже по этому ведомству…
Из-за угла показалась ее группа.
— Время, барышня, становитесь в строй, — попросил конвойный. Именно попросил. Вежливо, будто извинялся, — чудеса!
Знакомство на прогулке имело продолжение. На третьи сутки, после завтрака, за ней пришла старшая надзирательница, приказала собираться. Повела по лестницам и переходам в соседний корпус, ввела в камеру — она не верила глазам! — к ней кинулась та самая полная девушка, Вера.
— Товарищи! — закричала. — Мы победили! Она с нами!
Новые ее знакомые, как выяснилось, обратились к руководству тюрьмы с письменным требованием: перевести в соответствии с инструкциями осужденную по политической статье Фанни Каплан в отделение для ссыльно-политических. В случае невыполнения грозили объявить голодовку.
— Знают, что мы слов на ветер не бросаем, — говорила Вера, помогая ей установить кровать. — Половину тюрьмы подняли бы на протест.
Она попала в совершенно незнакомую «Бутырку». В женской камере для политических было чисто, светло. Льняная скатерка на столе, на окне подобие занавески из цветного лоскута. Обитательницы, пересыльные каторжанки, приветливые, улыбчивые, с друг дружкой на «вы». На «вы» с ними коридорные, надзирательницы, конвоиры. Не орут, не толкают в спину — терпеливо выслушивают, записывают просьбы. Камерницы получают свежие газеты, книги, легальные политические новинки, посылки с воли, имеют разрешение на свидания с родственниками. Поют вечерами песни, устраивают собрания, читают вслух рассказы из свежих журналов, декламируют любимые стихи, общаются перестукиванием и записками с соседями. Никаких различий из-за принадлежности к партиям: эсерки, социал-демократки, бундовки, большевички — одна революционная семья, друг за дружку горой.
Впервые, кажется, книжное понятие «политический» обрело для нее реальный смысл. Все, что было до этого: минский «экс», брошенная в одесского городового бомба из мчащейся пролетки, покушение на Сухомлинова, она совершала не задумываясь, ради ведшего ее за собой любимого человека. Чтобы встать с ним вровень, чтобы крепче любил. Зависимая от его воли, слабо разбиравшаяся в происходящих вокруг событиях, не размышляла о мотивах своих поступков, считала всякий раз: Витя умней, понимает больше. Раненая в злополучный вечер в гостиничном номере, оставленная (преданная?) на снежном тротуаре, судимая, ковылявшая в цепях среди арестантских серых толп бутырской пересылки, пугливо озиравшаяся: «зачем я здесь?», одинокая, без друзей, почувствовала себя неожиданно своей в кругу людей необыкновенной породы — убежденных, сильных, не потерявших в застенках самоуважения, товарищеской спайки. Не боявшихся отстаивать за тюремными решетками права товарищей по борьбе. Умевших заставить власть считаться с собой.
Растерялась, на мгновение возвращаясь с сокамерницами из бани, когда ее окликнули из окна Пугачевской башни, где содержались особо опасные мужчины-заключенные:
— Товарищ! Как вас величать?
Подняла голову, вгляделась: мужской силуэт в зарешеченной бойнице.
— Фанни! — крикнула неуверенно.
— А?
— Фан-ни!
— А, понял, спасибо! А я — Михаил! Приятно познакомиться! Приходите еще!
— Мельников, шлиссельбуржец, — пояснила шедшая рядом Вера. — Сидел в крепости вместе с Верой Фигер. Ее, говорят, куда-то на север выслали на поселение, а его в Сибирь этапируют. Может, вместе поедем.
Так и вышло: попали все вместе в один этап: пятеро ссыльнокаторжных мужчин и четыре женщины из их камеры: она, Аня Пигит, Вера Штольтерфот и Нина Тереньева.
Благоволившая к ним веснушчатая надзирательница по кличке Пышка намекнула в один из дней: на этой неделе их, видимо, повезут к месту ссылки. Вера по праву старосты камеры записалась, не мешкая, на прием к начальнику тюрьмы, потребовала сообщить дату этапирования. Начальник отнекивался, уверял, что ничего на этот счет сказать не может, ждет соответствующих распоряжений, непременно информирует по получению.
— Собираемся, товарищи!
Вернувшаяся с верхнего этажа Вера тянула из-под кровати вещевой баул.
— По всем признакам убываем…
Взялись все дружно за постирушки, закупали в тюремном ларьке съестное, запасались книгами. Писали прощальные письма родным, записки остающимся в «Бутырке» товарищам.
Накануне их отъезда над Москвой пронеслась гроза. Прильнув к решеткам, смотрели они на вспыхивавшие за окном зарницы, замирали в испуге после очередного громового раската, сотрясавшего тюремные стены, обнимали хохоча друг дружку.
— Нелюдимо наше море, — завела взволнованно Аннушка Пигит…
— …день и ночь шумит оно, — подхватили дружно остальные. — В роковом его просторе много бед погребено!..
Громыхнуло снаружи, сверкнула за окошком ослепительная искра, шум обрушившего ливня заглушал голоса.
— Смело, братья, ветром полный парус мой направлю я! — пели в полный голос сокамерницы. — Полетит на скользки волны быстрокрылая ладья!
Ее переполняло чувство восторга. Ощущала каждой клеточкой существа: «Да, именно это! Ради этого! Приняла мучения, еду в Сибирь! Ради прекрасного, чему нет названия! Большого, могучего… как небо»…
— Облака бегут над морем, крепнет ветер, зыбь черней, — слаженно пела камера. — Будет буря, мы поспорим и поборемся мы с ней…
Открылась форточка железной двери, вовнутрь заглянула Пышка.
— Женщины! Политические! Потише! Накажут!
Черта лысого! Пусть накажут! Дальше Сибири не сошлют!
— Смело, братья, туча грянет, закипит громада вод, выше вал сердитый встанет, глубже бездна упадет! — пела она вместе с новыми подругами. Самозабвенно, страстно, в полный голос.
Вера выразительно подняла палец. Они переглядывались в напряжении… За соседними стенками звучали голоса. Тюрьма пела — вместе с ними! Заглушаемая раскатами грома, в свете молниевых вспышек…
— Там, за далью непогоды, есть блаженная страна, — звучало над «Бутыркой», — не темнеют неба своды, не проходит тишина. Смело, братья! Бурей полной прям и крепок парус мой, но туда выносят волны только сильного душой!
«Да, да — сильного душой! Я буду сильной. Как они».