The Liberator:
ПЕТРОГРАД. (От нашего специального корреспондента Джона Рида.): «21 октября вожди большевиков собрались на свое историческое совещание. Оно шло при закрытых дверях. Я был предупрежден Залкиндом и ждал результатов совещания за дверью, в коридоре. Володарский, выйдя из комнаты, рассказал мне, что там происходит. Ленин говорил: «24 ноября будет слишком рано действовать: для восстания нужна всероссийская основа, а 24-го не все еще делегаты на съезд прибудут. С другой стороны, 26 октября будет слишком поздно действовать: к этому времени съезд организуется, а крупному организованному собранию трудно принимать быстрые и решительные мероприятия. Мы должны действовать 25 октября — в день открытия съезда, так, чтобы мы могли сказать ему: «Вот власть! Что вы с ней сделаете?»
Из воспоминаний предводителя губернского дворянства, руководителя Петроградского Красного Креста Льва Зиновьева:
«Я, как всегда, утром 25 октября отправился в свое Управление на Инженерной, в двадцати минутах ходьбы до Дворцовой площади. Около 11 часов утра против окон нашего Управления вдруг как-то неожиданно появились вооруженные ружьями рабочие вперемешку с матросами. Началась перестрелка — они стреляли по направлению к Невскому проспекту, но противника их не было видно. Недалеко начали стрелять пулеметы, несколько пуль попало к нам в окна. Одна случайная пуля, разбив окно, оторвала ухо одной бедной девушке, нашей машинистке. В амбулаторию, находившуюся тут же в здании нашего Управления, стали приносить раненых и убитых. Принесли убитого хозяина соседней лавочки, торговавшей канцелярскими принадлежностями, с которым я часа два перед тем, идя в Управление, обменялся несколькими словами. Он был уже без пиджака и без сапог, их кто-то уже успел стащить. Стрельба продолжалась часа два, и потом все затихло, стрелявшие рабочие и матросы куда-то исчезли. Но скоро стали получаться сведения, что восстание всюду было успешно, телефонная станция, водопровод, станции железных дорог и другие важные пункты города в руках большевиков и весь Петербургский гарнизон к ним присоединился. Дворец со всех сторон был окружен большевиками, солдатами и матросами. Когда вечером, часов около 6, я шел домой, в той части города, через которую мне надо было проходить, все было тихо и спокойно, улицы были пустые, движения никакого не было, даже пешеходов я не встретил. Дом, в котором мы жили, был совсем близко от Зимнего дворца — минут пять ходьбы, не больше. Вечером, после обеда, около Зимнего дворца началась оживленная стрельба, сначала только ружейная, потом к ней присоединился треск пулеметов. Часам к 3 утра все затихло. Рано утром, часов в шесть, мне сообщили из моего Управления Красного Креста, что Зимний дворец взят большевиками и что сестры милосердия нашего лазарета, находившиеся во дворце, арестованы».
Из воспоминаний сестры милосердия Нины Галаниной:
«День 25 октября был у меня выходным после ночного дежурства. Поспав немного, я отправилась ходить по центральным улицам Петрограда — смотрела и слушала. Было много необычного. На улицах кое-где раздавались выстрелы, и учреждения переставали работать. Упорно говорили о том, что мосты вот-вот будут разведены. На Дворцовом мосту выстраивались бойцы женского батальона. К ночи ружейная и пулеметная стрельба уже не прекращалась. Как только наступило утро, я поспешила в город. Прежде всего мне хотелось попасть в госпиталь Зимнего дворца. Пробраться туда оказалось не так легко: от Дворцового моста до Иорданского подъезда стояла тройная цепь красногвардейцев и матросов с винтовками наперевес. Они охраняли дворец и никого к нему не пропускали.
Через первую цепь, объяснив, куда я иду, прошла сравнительно легко. Когда проходила вторую, меня задержали. Какой-то матрос зло крикнул товарищам: «Чего смотрите? Не знаете, что Керенский переодет сестрой?» Потребовали документы. Я показала удостоверение, выданное на мое имя еще в феврале, с печатью госпиталя Зимнего дворца. Это помогло — меня пропустили. Что-то еще кричали вдогонку, но я не разобрала и шла дальше. Третья цепь уже не задерживала. Я вошла, как бывало сотни раз раньше, в Иорданский подъезд. Там не было на месте привычного швейцара. У входа стоял матрос с надписью «Заря свободы» на бескозырке. Он разрешил мне войти. Первое, что бросилось в глаза и поразило, — это огромное количество оружия. Вся галерея от вестибюля до Главной лестницы была завалена им и походила на арсенал. По всем помещениям ходили вооруженные матросы и красногвардейцы. В госпитале, где был всегда такой образцовый порядок и тишина, где было известно, на каком месте какой стул должен стоять, все перевернуто, все вверх дном. И всюду вооруженные люди. Старшая сестра сидела под арестом: ее караулили два матроса».
Из воспоминаний бывшего премьера Временного правительства А.Ф. Керенского:
«…У меня не было ни малейших сомнений в том, что эти три донских полка не нарушат своей присяги», но на утро иллюзии рассеялись: я еще раз жестоко ошибся. Я не знал, что пока я разговаривал с делегатами от полков, Совет казачьих войск, заседавший всю ночь, решительно высказался за невмешательство казаков в борьбу Временного правительства с восставшими большевиками»…
Из воспоминаний бывшего юнкера Константиновского артиллерийского училища В.А. Ларионова:
«В Петрограде повсюду избивали юнкеров, сбрасывали их с мостов в зловонные каналы. Полному разгрому подверглись Владимирское и Павловское военные училища. Многие юнкера были убиты и изувечены при защите своих училищ, хотя и Красная гвардия дорого платила за «победу». Наше училище пока не трогали. Нас считали «лояльными» вследствие какой-то хитрой дипломатии нашего начальства».
Из воспоминаний швейцара офицерского флигеля Конной гвардии Ивана Волохова:
«Услышав крики, я вышел на улицу и увидел, как большевики тащили какого-то юнкера, который отчаянно отбивался и кричал: «Я паж его величества Вуичь, не смейте меня трогать, вы за это ответите!» Одежда на нем была изорвана, шинель висела клочьями, по лицу текла кровь, но, несмотря на это, он вырывался у них из рук и все повторял: «Я паж его величества… Я увидел детское лицо, но на нем — только вера. Ни боязни, ни боли, несмотря на кровоподтеки, я не увидел. Потом они обратились к нему и сказали: «Хочешь у нас служить, тогда отпустим». «Паж его величества, — воскликнул он, — служил и будет служить только родине и царю, а не вам, разорителям и убийцам!» Тут, озлившись уже до конца, они подхватили его и, раскачав, бросили через перила в Мойку».
Из воспоминаний начальника штаба гвардейского кавалерийского корпуса Г.И. Гончаренко:
«Великая бескровная» с первых шагов уже обагрилась человеческой кровью. В нескольких шагах от моей квартиры был растерзан на глазах своей жены командир эскадрона Николаевского кавалерийского училища подполковник Георгий Левенец. В Царском Селе был поднят на штыки полковник Григорий Шестерников. Это был твердый, решительный офицер, имевший мужество заявить своему батальону, что не нарушит царской присяги. В Обводном канале толпа утопила начальника одного из артиллерийских заводов генерала Борделиуса. На Литейном мосту убит известный профессор, член Французской академии наук, генерал Забудский. В Кронштадте стал жертвой зверской расправы известный порт-артурский герой адмирал Вирен».
О большевистском перевороте в Петрограде 25 октября она узнала в тот же день, купив в киоске «Южное слово». Из короткой корреспонденции можно было понять, что руководимые большевиками вооруженные солдаты захватили Зимний дворец, объявили о передаче полноты власти в руки Всероссийского съезда советов. Министры Временного правительства арестованы, премьер Керенский скрылся.
Отменив занятия на курсах, она поехала трамваем в центр, добралась, запыхавшись, до здания бывшей городской Думы, где уже шло заседание представителей общественных и революционных организаций губернии, обсуждавших события в Петрограде. Нашла место в зале, слушала выходивших к трибуне ораторов.
Подавляющее большинство собравшихся — кадеты, меньшевики, немногочисленные в Крыму эсеры, представители мусульманских партий — о большевистском перевороте высказались отрицательно.
— Собрание осуждает попытку насильственного захвата власти со стороны большевиков, — зачитывал строки резолюции губернский комиссар Н. Богданов. — Попытка эта является преступной авантюрой, могущей затормозить своевременный созыв Учредительного собрания!
Не успели принять поправки и дополнения, как в президиум принесли телеграмму: в Севастополе демонстрация в поддержку большевистского переворота, Центральный комитет Черноморского флота принял решение устранить городское руководство и взять власть в свои руки. Призывают власти губернии отмежеваться от временщиков, грозят навести повсеместно революционный порядок, несогласных обещают стереть с лица земли.
Она шла после окончания собрания к трамвайной остановке, куталась в платок от ледяного ветра. Взлетали с веток оголенных тополей, уносились прочь встрепанные галки, несло мерзлый сор вдоль пустынной мостовой. Сзади послышались шаги, кто-то ее нагонял, она обернулась — Жан Августович Миллер.
— Ну, как вам?.. — он пробовал закурить на ветру, чиркал о коробок, спички гасли.
— А вам?
Они на минуту остановились, Миллер раскурил папиросу, посмотрел пристально в глаза.
— Сами видите: я сегодня в меньшинстве. Большевик-меньшевик, — засмеялся. — Хотите закурить?
Она кивнула.
Он потянул из кармана пальто коробку папирос, открыл, протянул папиросу.
— Постоим? — показал на козырек закрытой хлебной лавки.
Курили, прислонившись к мерзлой стенке, Миллер говорил:
— Всегда вам симпатизировал, жалел, что в разных лагерях. Глупо и смешно, Фанни: в трудные времена шли рука об руку, не обращали внимания на ярлыки. У всех была общая цель… — Швырнул окурок. — В общем, так: мой вам совет — уезжайте немедленно. Вся эта сегодняшняя говорильня — пустой звук, рабочие «Анатры», железнодорожники, солдаты военного гарнизона на нашей стороне. Через неделю-другую сюда прибудут черноморские моряки и красногвардейцы. Народ крутой, без сантиментов. Вы, я знаю, человек долга, на попятную, как иные, не пойдете, ввяжетесь в драку. Не хотел бы подписывать вам как будущий руководитель края… не смейтесь, будет именно так — не хотел бы подписывать вам расстрельный приговор… Ваш трамвай, — пожал руку. — Уезжайте! Чем быстрей, тем лучше…
Она не послушалась совета: какого черта! Бежать как крыса! Не удержатся заговорщики, не дождутся народной поддержки. Вот-вот заработает Учредительное собрание, большинство в нем — социалисты-революционеры, председатель Виктор Михайлович Чернов, большевики — в меньшинстве.
Продолжала вести лекции, ходила за продуктовым пайком в губком, писала вечерами письма — Марусе, Диночке Пигит.
Рождество и наступивший новый год встречали безрадостно: у дверей продуктовых магазинов чудовищные очереди за хлебом, рыночные торговцы наотрез отказываются брать выпущенные в несметных количествах новые деньги — «керенки». Тревожные вести о немецком наступлении на севере, дома холодно, дрова и керосин на исходе.
Шестого января газеты принесли ошеломляющую новость: заседавшее в Таврическом дворце Учредительное собрание по решению большевистского руководства разогнано, Чернов заключен под стражу.
Контрреволюция! Теперь уже никаких сомнений. Большевики пошли ва-банк. Прав был Миллер. В Москву, в Москву!
На верхней полке курьерского поезда, увозившего ее из Крыма, читала в большевистской «Правде»:
«Прислужники банкиров, капиталистов и помещиков, союзники Каледина и Дутова, холопы американского доллара, убийцы из-за угла правые эсеры(«Жуть!»)требуют в Учредительном собрании всей власти себе и своим хозяевам — врагам народа. На словах будто бы присоединяясь к народным требованиям: земли, мира и контроля, на деле пытаются захлестнуть петлю на шее социалистической власти и революции. Но рабочие, крестьяне и солдаты не попадутся на приманку лживых слов злейших врагов социализма, во имя социалистической революции и социалистической советской республики они сметут всех ее явных и скрытых убийц»…
Перевернула страницу, увидела знакомую фамилию под статьей — «Ленин», стала читать. Это были тезисы большевистского вождя об Учредительном собрании.«Всякая попытка, прямая или косвенная, рассматривать вопрос об Учредительном собрании с формальной юридической стороны, в рамках обычной буржуазной демократии, вне учета классовой борьбы и гражданской войны является изменой делу пролетариата и переходом на точку зрения буржуазии»…
«Чертов словоблуд!»
Скомкала не дочитав газету, сунула под подушку. Лежала в полутьме вагона, охваченная мыслями. Подумала неожиданно: «Какое нынче число? Неужели десятое февраля?»
Забыла о собственном дне рождения, надо же!