Вконец запутавшийся в газетных сообщениях московский обыватель вздыхал уныло за завтраком, глядя в заиндевелое окно:

«О господи! Что день грядущий нам готовит?»

«Все что угодно, милостивый государь! — слышалось в посвисте ветра за стеклом. — Все что угодно! Не исключая конца света».

Не захочешь, а поверишь: сюрприз за сюрпризом! С первого февраля — новый календарь, скакнули аж на две недели вперед. Отменили церковные браки — только гражданские, ввели новое правописание — без твердого знака в конце слов, без «ять», «фиты» и десятеричного «и» — все в одночасье сделались неграмотными.

— Слыхали, батенька, — останавливает его на крыльце дома сосед, инспектор городского налогового управления. — Не сегодня-завтра большевики объявят столицей Москву. Ленин со товарищи, по слухам, уже в Кремле.

А провались они пропадом: объявят так объявят — в Кремле, так в Кремле.

Отворачиваясь от снежного порыва, обыватель идет к трамвайной остановке.

На Лубянской площади с утра пораньше — народ. Дамы приличного вида, студенты, курсистки, офицеры, мастеровые. Торгуют с рук поношенной одеждой, галошами, книгами, консервами. Проехал мимо обоз ломовых телег, прогрохотал по булыжнику грузовик с солдатами, кто-то из кузова прокричал в его сторону матерные слова. Что возьмешь с охламонов? Хозяева. Вся власть советам.

— Простите, пожалуйста! Не скажете, как пройти к облсовнаркому?

Дамочка в потертом салопе и шерстяном платке поверх шляпы. Приезжая, по всей видимости.

— Это две остановки трамваем, — объясняет он. — Нам по пути, я покажу… Вы не из Петрограда случайно?

— Из Крыма.

— Ясно, Крымская советская республика.

— Да вроде этого.

— Бежит народ. И все в Москву… Вот наш трамвай… Осторожно, не поскользнитесь на ступеньках…

— Пропуск, барышня! — загородил ей дорогу солдат в папахе с винтовкой.

— У меня записка к товарищу Покровскому. Вот, пожалуйста, — протянула она листок. — От товарища Спиридоновой.

— По запискам не пропускаем, не положено.

— Я своя, товарищ. Вот паспорт, посмотрите.

— Освободите проход! — повысил он голос. — Сказано ясно: только по пропускам!

Она сошла со ступенек, оглянулась в растерянности. Улица в сугробах грязного снега, тянутся по тротуару люди — с нагруженными санками, мешками на спине. Ноги гудят невыносимо: плохо спала последнюю ночь в поезде, обегала с утра пол-Москвы. Нашла по адресу Марусю Спиридонову — в знакомом доме на Большой Садовой, часть квартир в которой было реквизировано большевиками под коммунальное жилье для аппаратчиков. Повидалась с оставшимися в родном гнезде «уплотненными» Аннушкой, Диной и Давидом. Ильи Давыдовича в доме не было: уехал до начала октябрьских боев от греха подальше за границу.

— Живите у меня, — предложила Спиридонова, — места хватит. Я много разъезжаю, дома бываю не чаще чем раз в неделю. Подыщем вам работу, не волнуйтесь. Революция, Фанни, не закончилась.

Договорились, что она займет должность технички в Московском областном бюро партии, будет, кроме того, выполнять отдельные поручения Маруси, деньги на содержание получать из партийной кассы.

Первым ее ощущением по приезде в Москву было: отстала безнадежно в понимании политической ситуации, расстановки партийных сил. Спиридонова среди большевистской верхушки, член президиума ленинского ВЦИКА, там же Саша Измайлович. Настя Биценко, твердокаменная эсерка! — заместитель председателя московского областного совета народных комиссаров, правая рука Покровского! Невероятно!

Живя в провинции, черпая информацию из газет, была убеждена: большевики — предатели, всадили исподтишка нож в спину демократически избранного правительства, Ленин и компания хуже якобинцев, ведут страну к произволу и диктатуре.

Вовсе не так, оказывается. Единственная сила, если верить Маше, способная удержать от пропасти оголодавшую, уставшую от военных тягот Россию. Начали круто, ничего не скажешь. А как быть в ситуации разваливающегося фронта, перед лицом немецкого наступления, острой нехватки топлива и продовольствия? Карточной системы, обесценивающихся день ото дня бесполезных «керенок», усталости людей, неверия, разброда? Можете дать ответ?

— Пора нам, Фанечка, научиться политике компромиссов, — говорила за вечерним чаем Маша. — Не кукарекать бестолку о попрании священных идеалов свободы, не идти напролом. Сидение в оппозиции — слабость, ошибка. Будучи во власти, не соглашаясь во многом с большевиками, мы тем не менее можем влиять на принятие решений, легально работать с собственной партией, множить ряды сторонников… Займитесь поначалу Москвой. Походите по организациям, познакомьтесь с левоэсеровскими активистами, в особенности с заводскими. Будете информировать меня о самом важном. Скоро проведем съезд, выработаем программу действий, пополним партийные ряды…

Недели не прошло, как обухом по голове: в Брест-Литовске заключен сепаратный мир с немцами, советская Россия признала себя побежденной, вышла из войны. По условиям соглашения целый ряд территорий, включая Польшу, Украину, Белоруссию, несколько северо-западных районов, переходят под суверенитет Германии. Бред какой-то…

Из дневников писателя Ивана Бунина 1917–1918 гг.:

«Вчера журналисты в один голос говорили, что не верят, что мир с немцами действительно подписан. «Не представляю себе, — говорил А.А. Яблоновский, — не представляю подпись Гогенцоллерна рядом с подписью Бронштейна!»

В половине пятого на Арбатской площади, залитой ярким солнцем, толпы народа рвут из рук газетчиков «Вечерние новости»: мир подписан! Позвонил во «Власть народа»: правда ли, что подписан? Отвечают, что только что звонили в «Известия» и что оттуда твердый ответ: да, подписан. Вот тебе и «не представляю»… На стенах домов кем-то расклеены афиши, уличающие Троцкого и Ленина в связи с немцами, в том, что они немцами подкуплены. Спрашиваю у Клестова:

— Ну а сколько же эти мерзавцы получили?

— Не беспокойтесь, — ответил он с мутной усмешкой, — порядочно…

Итак, мы отдаем немцам 35 губерний, на миллионы пушек, броневиков, поездов, снарядов»…

Новость о заключении мира застала ее в «Доме анархистов» на Малой Дмитровке, куда она пришла, чтобы прощупать настроения давних некогда соратников по борьбе. Шла волнуясь по тихой, застроенной богатыми особняками улице, вспоминала прошлое. Анархисты остались в памяти бесшабашными смелыми людьми, поправшими ненавистные законы, буржуазную мораль. Благородные разбойники, недоучившиеся карбонарии наподобие книжного Овода.

В реквизированном анархистской «черной гвардией» особняке богачей Цетлиных толпился пестро одетый народ. Черкески с газырями, каракулевые бекеши, гимназистские фуражки. Кучка личностей, опоясанных ремнями, бродила по лестницам, курила, закусывала на подоконниках, прижимала к стенкам хохочущих дам. Богатый, в позолоченной лепнине особняк был загажен до крайности. Обои в лохмотьях, мебельная обивка распорота и изорвана в клочья. На стоящих впритык столах — объедки пищи, обглоданные кости, пустые банки из-под консервов, раскиданные игральные карты, на паркете с омерзительного вида вонючими лужами — пустые бутылки с отбитыми горлышками, осколки стекла.

Восседавшая за конторкой с папиросой в зубах комендантша с золотыми серьгами в ушах познакомилась бегло с ее мандатом, повела наверх.

— Посидите, послушайте, — отодвинула тяжелую гардину перед дверью, — у товарища Атабекяна беседа с новобранцами.

В поместительном салоне с хрустальной люстрой на потолке полтора десятка молодых парней слушали элегантно одетого молодого мужчину с шелковым бантом в петлице — анархистского теоретика и вождя Александра Атабекяна.

Она присела в кресло неподалеку от двери, вытащила блокнот с карандашом, прислушалась.

— Большевики обещают народу хлеб и свободу, — говорил, опираясь на ломберный столик, красавец-армянин с дивным разрезом восточных глаз. — Какими средствами, позвольте спросить? Соловья, товарищи, баснями не кормят, народ бумажным хламом обанкротившейся государственности не удовлетворишь.

Аплодисменты, крики с мест:

— Верно! Головы дурят! Говоруны!

— Товарищи! — Атабекян вышел на середину зала. — Товарищи рабочие! Соратники! Все, кто у станка, у сохи, у письменного стола! Вслушайтесь: раздается утренний гудок! Анархисты зовут вас на дружную работу для создания новой жизни. Жизни истинной свободы, довольства для всех и радости существования. Задача сложна и многогранна. Но она же и прекрасна, разве не так? Помогите, подсобите, чтобы наш идеал стал вашим идеалом, чтобы он стал идеалом всего общества…

Он уделил ей несколько минут в гардеробной, надевая шубу.

— Извините, — пожал руку, — спешу. Помню вас по одесским событиям, золотое было время… Вы, по-моему, работали с Гарским. Один из лучших когда-то наших бойцов. Жаль, переметнулся к большевикам, изменил идеалам… Приходите после первого мая, часам к девяти вечера, хорошо? Я буду свободен, поговорим…

Поговорили, черта лысого! Ночью — она спала на кушетке в общей их спаленке с Машей — бухнуло оглушительно за стеной, задрожали оконные стекла.

Она отодвинула занавеску: на Арбате полыхало зарево, слышались уханье пушек, пулеметная пальба.

Утром стало известно: отряды красногвардейцев и спецподразделения ВЧК совершили ночной налет на анархистскую вотчину в центре столицы. Двадцать пять анархистских притонов были взяты в кольцо, окружены по периметру броневиками. Осажденные отчаянно сопротивлялись: только к двум часам дня наступил перелом, анархисты начали сдаваться. Арестовано, по уточненным сведениям, около пятисот человек, конфисковано большое количество оружия, в том числе горные пушки, большое количество продовольствия, награбленные у москвичей бандитскими «реквизициями» золото, драгоценности, валюта.

У них был долгий ночной разговор с Машей. Подруга по борьбе, возглавлявшая партию левых эсеров, была крайне встревожена.

— На первый взгляд все правильно, Фаня. Половина, если не больше, анархистов — обыкновенные уголовники, идейных партийцев среди них немного. Порядок в стране наводить надо, слов нет. Настораживают методы. Арестуй верхушку, проведи дознания, суди по закону — открыто, гласно. А тут пушки, броневики — как на войне. Впечатление, что большевики расчищают дорогу к тотальной диктатуре, убирают с пути всех несогласных, включая союзников…

Посмотрела пристально в лицо:

— Кто следующий, Фаня? Не думали?

Думала, как же. И о расправе с анархистами, и о половинчатой позиции Маши: не устает говорить о гибельности брестского мира, оппортунизме большевистских вождей во главе с Лениным, а ездит три раза в неделю на заседания большевистского ВЦИКа в служебном автомобиле, подписывает решения. Могла, наверное, предотвратить кровавую бойню на Арбате, потребовать справедливого суда над бандитами, безопасности для таких, как Атабекян, почитаемого самим Петром Алексеевичем Кропоткиным. Не смогла? Или не захотела?

В суматохе дел, беготни по организациям удалось выкроить вечер для отдыха, развлечься. Маша принесла пропуск в синематеку «Арс», где показывали премьеру только что вышедшей на экраны фильмы «Отец Сергий» с чудным Иваном Мозжухиным в главной роли. Она подзавилась накануне, надела новую кофточку, капнула перед выходом в вырез платья из флакончика духов.

Просторный кинозал на Тверской был забит до невозможности, люди стояли у стенок, сидели на полу. Курили в открытую, обменивались шумно впечатлениями. Стоило появиться на полотне экрана блудливому царю в позументах, крутившему шашни с невестой героя, публика, среди которой было немало солдат и заводских рабочих, засвистела, затопала ногами: «Шире грязь, навоз ползет!»… «Сука, кровопийца!» «Ату его, долой!» Сцены ухода разочарованного, обманутого князя в монастырь, мучительная его борьба с бесом вожделения встречались улюлюканьем, обидными репликами: «Ага, взъярился поп!»… «Ясно, на молодку потянуло!»… «Гляньте на дуру стоеросовую — оголилась!» «Ага, бери меня, я твоя». Хохот, ругань, музыкантша у рояля лупит отчаянно по клавишам, пытаясь переиграть разбушевавшийся зал.

Фильм ее взволновал. Лежала ночью в постели, видела страдальческие глаза Мозжухина, хлеставшую из полуотрубленного его пальца кровь, веснушчатое, тупое лицо улыбавшейся девицы, привезенной ему на излечение… К стыду своему Толстого не осилила: показался натужным, скучным. В Симферополе нашла в санаторной библиотеке «Анну Каренину», полистала: нет, не то. То ли дело Потапенко с его «Жизнью человека». Или Чехов: «Моя жизнь», «В овраге», «Дама с собачкой».

«Льва Николаевича обязательно прочту, — думала засыпая. — Целый мир восхищается, а мне неинтересно. Не может такого быть».

Весна не радовала погодой: стыло, пасмурно, на обочинах улиц мерзлый снег, люди в ватниках, шинелях, теплых шапках. Накануне Первомая столица принарядилась: на стенах домов, на заборах — красочные лозунги, транспаранты. Красная площадь, Тверская, Лубянка, Театральная площадь запружены народом, в кумаче знамен. С утра праздничного дня с городских окраин, рабочих районов потянулись в центр колонны манифестантов — пешком, на чадящих удушливым дымом грузовиках, опоясанных красными лентами. С песнями, балалаечным треньканьем, гармошечными переборами.

Она ехала в грузовике с рабочими завода «Серп и молот» — оплоте столичной организации социалистов-революционеров. Останавливались то и дело: колеса елозили по скользкой мостовой, подвыпившие пролетарии прыгали с бортов, толкали весело переполненный грузовик.

Больше часа простояли на Манежной — ждали, по слухам, принимавшего военный парад на Ходынском аэродромном поле Ленина. Она пошла размяться по тротуару, подошла к кучке людей, слушавших рослого мужчину в распахнутой шубе, декламировавшего стихи.

— А сейчас, товарищи, только что написанное… — раскрасневшийся на морозце декламатор извлек из кармана листок. — Сочинил нынешней ночью, к Первомаю. Название «В огненном кольце».

— Валяй, Демьян! — выкрикнул кто-то из слушателей.

— Задохнулся воздухом. —

Публика вяло зааплодировала.

— Спасибо, товарищи! — застегивал крючки на шубе поэт. — С пролетарским вас всех праздником!

Двинулись, наконец, на принаряженную Красную площадь, заиграли неподалеку «Марсельезу». Она тянула голову из-за портретов Карла Маркса и Энгельса. Грузовик проезжал дребезжа по мерзлой брусчатке мимо деревянной трибуны рядом со Спасской башней, на которой стояли члены ЦИК и Московского совета. Увидела мельком махавшего рукой Ленина в бекеше, рядом — Крупскую в меховой шляпе, кого-то еще.

— Товарищу Ленину, сла…

Стоявший рядом усатый мастер не успел выкрикнуть приветствие — кто-то из молодых за его спиной нахлобучил ему под хохот на лицо меховую шапку.