Кучка мешочников, томившихся в ожидании пригородного поезда в чахлом скверике у здания Бердичевского вокзала, следила с интересом за остановившейся возле центрального входа запыленной коляской. Отворилась дверца, по ступеньке сошел безукоризненно одетый молодой господин в серой паре, подавший руку девушке в соломенной шляпке, которая тут же раскрыла над головой цветной зонтик.

— Не местные, — промолвил кто-то. — Издалека едут.

— Похоже.

— Дачники небось к морю навострились.

— А можа в Киев.

— Кто их знает…

Прибывшие, рассчитавшись с извозчиком, проследовали в сопровождении дюжего носильщика с поклажей на плечах к входным дверям, миновали зал ожидания с рядами казенных скамеек, вышли на заполненный людьми перрон.

Курьерский поезд Бердичев — Одесса уже стоял у дебаркадера, возле вагонов второго и третьего класса кондуктора осаживали, крича и бранясь, рвавшихся к дверям пассажиров с мешками и баулами, за посадкой наблюдал с каменным выражением лица стоявший под колоколом седоусый начальник станции в форменной фуражке.

— За мной пожалуйте, — обернулся к стиснутым толпой нанимателям носильщик. — Дикий народ, что с них возьмешь… Дорогу! — закричал, расталкивая стоявших на пути. — Расступись!..

Пройдя мимо зеленых и светло-вишневых вагонов, молодая чета остановилась у спального красавца на колесах ослепительно-синего цвета с занавесями на окнах. Вокруг не было ни души, отдувался в двух шагах белым паром пузатый паровоз с закопченной трубой.

— Милости просим! — бегло взглянул на билеты кондуктор в очках. — Четвертое купе, дверь отперта.

Пассажиры прошли в тамбур, подождали недолго в проходе у окна, пока носильщик размещал на полках поклажу.

— Возьми, любезный, — протянул ему зеленую трехрублевку молодой господин.

— Премного благодарен, — поклонился тот. — Счастливой дороги.

Спина носильщика еще маячила в тамбуре, а девушка уже была в объятиях спутника.

— Едем, Фейга! А! Первым классом! Ты паровоз хоть раз видала?

— Что вы? Откуда? Боязно как-то… Пустите, Витя, платье помнется!

Пассажиры вошли в купе красного дерева с бархатным ковром на полу, присели на мягкие диванчики. Озирались по сторонам, улыбались друг дружке. Конец страхам и переживаниям, впереди Одесса, море, удивительная жизнь!

Прозвенел за стенкой вокзальный колокол, следом — по-разбойному, во всю мощь луженой глотки — гудок паровоза. Лязгнуло чем-то железным под полом, состав подался назад, замер на мгновенье, медленно покатил вдоль перрона.

Девушка, поднявшись, отодвинула штору.

За окном проплыло здание вокзала с пристанционными строениями, водокачка. Поезд набирал ход, вагон уютно покачивало, кружили, исчезая из вида, домики предместья, перелески, поля.

— Не верится. Сон какой-то, Витя…

— Дай ущипну, — хохотнул тот. — Враз поверишь!

Постучали осторожно в дверь.

— Простите, господа!

Обер-кондуктор. Черная форма, сумка через плечо, медный свисток на груди.

— Добрый день! Билетики попрошу.

Прощелкнул компостером один билет, другой…

— Документ позвольте!

— Вот, — протянул зеленоватую книжицу с гербом пассажир. — «Вид на жительство», на один год. Сестра гимназистка, несовершеннолетняя.

— Ясно… — обер-кондуктор поднес к глазам документ. — Таммо Зельман, — прочел вслух. — Мещанин, уроженец села Ганчешты Кишиневского уезда. Вероисповедание православное… Похвально, похвально! Кем изволите служить?

— Служу в имении их сиятельства Григория Ивановича Манук-бея. Помогаю управляющему, веду делопроизводство.

— Похвально, юноша. В столь юном возрасте… — Обер-кондуктор вернул паспорт, попятился к двери. — Счастливого пути, господа!

— «Господа!» — передразнил пассажир купе. — Дай срок, покончим с господами. Трудовой народ будет ездить первым классом. Бесплатно!

Повернул защелку замка на двери, стянул с плеч щегольской пиджак, забросил наверх.

— А богатые, Витя? — улыбнулась спутница.

— Что богатые?

— Богатым что делать?

— Пешком пущай ходят.

Девушка прыснула со смеху.

— Чего ты? Чего развеселилась?

— Мадам Рубинчик представила. Идет за нами пешком по шпалам.

— А чо? Нормально! Жир по крайней мере растрясет.

Мужчина скинул ботинки, растянулся на диванчике.

— Иди ко мне. Соскучился…

«Е-дем с Ви-тей»… «е-дем с Ви-тей»… — стучат колеса под полом.

В купе полумрак, светит подслеповато под потолком желто-молочный плафон. Она лежит с открытыми глазами, отвернувшись к стенке, не может уснуть. Теснятся, бегут чередой мысли. Столько всего навалилось за последние недели — рассказать, не поверят. Она гулящая, убежала с мужчиной, все ему позволяет. Такая ведь малость ее тело, а как радует Витю. Как он светится весь от счастья, какие говорит слова, как дивно ублажает.

Она вернулась тогда из ореховой рощи точно в бреду. Саднило в складках писи, изнанка панталончиков была в крови. Сидела нагишом на кровати, разглядывала себя. «Что теперь будет? — стучало в висках. — Как жить?»

Не сомневалась: больше его не увидит. Не устояла, поверила. А он с ней поступил как охотник из любимой маминой песни:

Видела себя умирающей, дома, в кругу семьи. Ему каким-то образом сообщили, он скачет на извозчике, чтобы проститься — поздно: ее несут в гробу на кладбище, он рыдает в одиночестве над ее могилой, усыпанной цветами, молит о прощении.

Текли ручьем слезы — она их не замечала. «Навеки убита вся жизнь молодая, — звучал мамин голос. — Нет жизни, нет веры, нет счастья, нет сил»…

Он появился через неделю, рано утром. Она только что встала, умылась из рукомойника, сидела в ночной рубашечке на койке, расчесывала волосы.

Стукнули украдкой в оконное стекло — раз, другой. Вскочив, она отвернула щеколду, раздвинула створки.

Виктор! Непохожий на себя, в домотканой рубахе, мятом картузе.

— Ты одна? — озирался по сторонам. — Дверь закрой!

Влез на подоконник, спрыгнул на пол.

— Фейгеле! — обнял за плечи. — Птичка моя певчая…

У нее подкосились ноги:

«Пришел… не забыл!»

— Как ты? — посадил он ее на колени.

— Ничего…

— Не болит?

— Немного.

— Поедешь со мной?

— Куда?

— На край земли, — он засмеялся. Сузил глаза, посуровел: — Я серьезно, Фейгеле. Едем завтра, из Бердичева. Чугункой. Билеты у меня в кармане, будет извозчик до станции.

— Завтра, Витя? — Ей показалось, что она ослышалась. — Как — завтра? А работа? Я же нанятая, мама бумагу подписала с мадам Рубинчик.

— Нанятая, нанятая! — начал он сердиться. — Не надоело на буржуев спину гнуть? В общем, давай так. Либо мы сейчас расстаемся, либо вместе на всю жизнь. Решай…

В Виннице они вкусно отобедали в станционном буфете. Наваристые щи, битки в сметане, на десерт мороженое. Витя выпил рюмку водки, закусил балычком. Щедро рассчитался с половым — тот бежал следом, кланялся, отворяя дверь.

— Неплохая, однако, вещь деньжата в кошельке, — с улыбкой говорил Витя, когда они гуляли под ручку по перрону. — Повременить бы чуток с коммуной, а? А то битков на всех не хватит.

Она хмурила лобик, делала вид, что все понимает. Неловко было всякий раз, когда он произносил непонятные слова: «коммуна», «народовластие», «террор», «экспроприация».

— Правда, Витя, что анархисты против царя? — спрашивала как бы между прочим вернувшись в купе, листая «Дамский альбом рукодельных работ», который он ей купил в вокзальном киоске.

— Читай, девушка, свой журнал, — слышалось с соседнего диванчика. — Много будешь знать, скоро состаришься.

— Нет, правда, Витя? — настаивала она.

Он стряхивал в металлический коробок пепел от папиросы, взглядывал иронически. Протягивал руку. Она пересаживалась от него подальше в угол, закрывалась журналом. Он садился рядом, делал вид, что будет сейчас щекотать. Тыкал пальцем в подмышки — она отбивалась, визжала, колотила его отчаянно по плечам, пока он не прижимал ее к себе, не принимался нацеловывать жадно в вырез пеньюара…

Перед тем как лечь с ним этой ночью, она подмылась в вагонном нужнике. Сидела на фаянсовом сиденье, озиралась по сторонам: до чего шикарно, красиво! Зеркала по стенам, махровые полотенца на полочке. Не пахнет ни капельки.

Замерла, войдя в купе: нагой Витя возился, согнувшись на диванчике, у себя между ног.

Она отвернулась, зардевшись.

— Да будет тебе, — окликнул он ее. — Глянь, Фейга…

Это было настолько уморительно — она прыснула, прикрывая рот.

С восставшей его плоти в зарослях волос свешивался розовый мешочек. Наподобие колпачка балаганного Петрушки.

— Что это? — вырвалось у нее. — Витя!

— Что, что, — продолжал он натягивать мешочек. — Французский гандон, не видишь? У провизора Вайсмана намедни купил. Ну, чтоб это самое… Эй, чего ты?..

У нее не хватило сил дослушать до конца. Опрокинулась на спинку дивана, хохотала как ненормальная.

— Кончай, Фейга! — сердился он, ковыляя к ней с розовым мешочком на уде. — Мировая же вещь. С мылом помыть, просушить — и по новой пользуйся.

— Ой, не могу! Мамочки!..

Отвернувшись к стенке, она сотрясалась в безудержном смехе.

Во время стоянки в Гайсине Витя побежал на почту. Вернулся встревоженный, с телеграммой в руке.

— Собирайся, в Одессу мы не едем!

— Как не едем?

Ей показалось, что она ослышалась.

— После объясню, — торопил он ее. — Давай, давай, поезд отходит!

Они побросали вещи на шаткий настил перрона, поплелись, нагруженные, мимо двигавшегося состава к беленой избе с вывеской «ВОКЗАЛЪ».

Внутри было не протолкнуться. На лавках, на полу вдоль стен — мужики, бабы, плачущие дети. Мешки, ведра, плетеные корзины. К кассе не пробиться: тащат друг дружку от решетчатого окошка за кушаки, за волосы, сквернословят, дерутся.

Витя оставил ее сторожить вещи, пошел искать начальника. Вернулся нескоро.

— Обратного поезда нынче не будет. Поедем переночевать где-нибудь. Билеты я достал.

На расшатанной бричке они добрались до лучшей в Гайсине, как уверял полупьяный возница, гостиницы «Версаль». Не спали до рассвета, отданные на растерзание полчищам гостиничных клопов, сполна отыгравшихся на свежих постояльцах за вынужденный пост. Разбитые, невыспавшиеся, тряслись на другой день в пассажирском поезде, идущем на север. Сидели, стиснутые соседями, на жесткой скамье, роняли на плечи друг дружке тяжелые головы, пробуждались после очередной встряски.

В забитом до отказа вагоне второго класса курили, пили водку, вели разговоры. О войне, будь она неладна, об эпидемии холеры, водочной монопольке, ценах на хлеб. Молодуха на верхней полке с побитым оспой лицом кормила грудью младенца, пьяный голос за перегородкой выводил нескладно под гармошку «Реве та стогне Днипр широкий».

Она смотрела с тоской в окно, думала о доме. Как там мамэле? Отец, сестренка?

Перед уходом из особняка мадам Рубинчик она оставила в комнате записку: «Передайте родителям. Я уезжаю с хорошим человеком, вернусь не скоро. У меня все хорошо. Фейга».

Жила в угаре, ничего вокруг не замечала — один только Витенька. Васильковые его глаза, улыбка. Скажи он ей: прыгнем вместе со скалы — не раздумывала бы ни минутки: хорошо, давай!

Ночью, утомленная его ласками, спросила ненароком:

— А вы на мне женитесь?

— Будет тебе выкать, — тащил он из портсигара папиросу. — Породнились чать»…

Закурил, пустил дымок в потолок.

— Революционеры, душенька моя, не женятся. Не до того. Каждый час на волосок от смерти…

Покосилась осторожно в его сторону.

Витя разговаривал с соседом по лавке, акцизным чиновником, ехавшим, как и они, в Минск.

— Катимся в тартарары, милостивый государь! — говорил тот, волнуясь. — С народом что творится, поглядите. Мужичье дворянские имения поджигает, в городах бедлам. Чуть что, стачка, забастовка. Заработок хозяин изволь прибавить, рабочий день сокращай. Содом и гоморра! А все смутьяны эти патлатые. Эсеры, анархисты, социалисты. Эти еще, из жидовской новой партии… запамятовал название…

— Бундовцы, — подсказал Виктор.

— Во-во! Мало, доложу вам, русские люди кровушку этому чертову племени пущали. Мало! Хапают где плохо лежит, спаивают поголовно Россию. Где шинок, там непременно жид, концессия выгодная — опять же пейсатый. Бесовская нация, прости господи…

Виктор спросил, перебив: как в Минске с коммерцией? Есть надежные банки, кредитные конторы?

— Финансами изволите интересоваться? — глянул с любопытством сосед.

— Не решил пока… — Виктор крутил цепочку от часов. — Есть небольшие сбережения. Вложил бы, подвернись что-нибудь стоящее.

— Тогда вам, юноша, прямая дорога в наше общество взаимного кредита! — вскричал акцизный. — Учредители, почитай, цвет губернии, полмиллиона рублей уставного капитала. У меня, кстати, шурин в расчетном отделе служит, могу познакомить. Посоветует, что и как.

— Весьма признателен! — с чувством откликнулся Виктор. — Адресок шурина не подскажете?

— Извольте.

Виктор тянул из бокового кармана записную книжицу, карандаш.

— Слушаю…

Она ждала все это время, когда он на нее взглянет.

Не посмотрел ни разу. Принялся обсуждать что-то увлеченно с соседом. «Кредиты», «проценты», «закладные», — доносились слова…

«Ну, и пусть! — кусала она досадливо губы. — Больно надо!»

«Боль-но на-до… боль-но на-до»… — вторили под лавкой вагонные колеса.