Весной, после полудня зал «Свиньи с кувшином» всегда забит. Китобои, грузчики, моряки со всего света. В тепле трактира оттаивали и телом, и душой. Камин горел, человеческая масса жарко дышала, и от разогретых немытых тел смердело. Но душа грелась вином, поэтому на запах, как и на многие другие неприятности всем было плевать.

Курти беспрерывно мотался от кухни к столам. Подавал хлеб, лук, рыбную или мясную кашу. Выбор меню днем невелик. Но для Еловы это было роскошью. Как и для Курти. Ныли расцарапанные о грязный пол пальцы, гудела голова, но больше всего хотелось есть. Днем после избиения Шмяком, чувство голода на какое-то время прошло, уступив место боли и обиде, но к вечеру голод вернулся — сердитый и требовательный. Курти поставил перед очередным клиентом порцию каши — на масле, горячая, с мясом и невольно сглотнул. Который раз за день. Запах сводил с ума. С позавчерашнего несытного обеда, прошло уже полтора дня. Руки сами тянулись стащить, что-нибудь с тарелки. Хоть кусочек. Подносы носил с кухни, где властвовала Анна. Воровать на ее глазах еду было невозможно. Дело не в подзатыльнике, болезненном, опять же унизительном, но вполне терпимым, а в том, что Анна тут же расскажет Шмяку или Бьорну. Что будет потом, даже думать не хотелось.

Из кухни дверь открывалась сразу в зал, и подчерпнуть хоть ложку каши на глазах клиентов тоже было невозможно. И жевать втихомолку не получилось бы. Ты здесь у всех на глазах. Дурость какая-то — воровать кошельки и то можно, руки не видны, все движения отработаны, а кусок хлеба в рот не положишь!

Клиент жадно чавкнул и засопев погрузил ложку в кашу, другой рукой ломая горбушку.

Корта быстро отвернулся.

Неделя без еды!!! Может просто по злобе сказал?! Ведь не может же так быть! Это слишком даже для такой скотины как Шмяк! Может послезавтра отойдет?! Или завтра?!! А вдруг! Хлеба, конечно, не даст, но как обычно, каши?!

— Чего встал?! Вина тащи. Видишь, грузчики пришли. Самые драчливые в порту. Значит, корабли с мукой разгружали. У них деньги сейчас из карманов вываливаться будут. А ты встал столбом! Бегом давай!

Бьорн аж плевался. Понравилось ему из себя начальника строить.

Курти сохраняя непроницаемую маску на лице, пошел на кухню за вином. Его можно ставить на стол сразу, не дожидаясь заказа. Итак, ясно, что эта компания вино потребует раньше, чем хлеб.

Да черт с этим Шмяком, с его ворюгой-племянничком и их проклятыми обедами! Завтра придет чудак-бородач, Колокольчик «свистнет» у него кошелек, деньги пополам и Курти заживет!!! Это сколько же у него денег в кошельке должно быть, если он так легко швырнул золотой?! Придурок толком кошелек и не прятал. Лишь бы только никто не стащил его раньше! Интересно, там, на юге все такие беспечные? Вот скоро Курти и узнает. С такой сумой можно навсегда свалить из Еловы.

Интересно — каково это жить на юге? Говорят, там круглый год в море купаться можно, настолько теплая там вода. Хотя это, скорее всего враки.

— Эй, щенок!

Это ему. Так здесь только его зовут. И только Шмяк.

— На дальнем столике грязные тарелки убери. Быстрее!

Курти поплелся к дальнему углу и стал сгребать посуду на поднос. Тарелки обычно были почти чистыми и, обычно их вытирали хлебом и затем съедали. Но здесь, видимо, сидела какая-то сытая кампания. На тарелках оставалось полно недоеденной каши, и несколько кусков хлеба валялись на тарелках и вокруг них прямо на столе! Да каких кусков!

Курти воровато оглянулся. Теперь осторожно. Здесь есть нельзя. Заметят, что он стоит и ничего не делает, а если еще и жует! Курти стал нарочито медленно ставить тарелки на поднос, подхватил один из кусков хлеба и не поворачиваясь направил кусок в карман…

— Курти!

Курти вздрогнул, хлеб выскочил из руки, прыгнул на стол и отлетел куда-то к стене на пол.

К нему подошел Бьорн:

— Стол у входа освободился, давай быстрее здесь убирай. Что тут?!

И удивленно добавил:

— Сколько жрачки осталось! Наверняка проглоты заморские сидели.

Курти молчал, не зная, что ответить, да и надо ли отвечать?

— Я говорил, что Анна ни хрена готовить не умеет. Только местным жрать.

— Сам себе готовить будешь. Тоже мне господин выискался, еда моя ему не нравится!!! — заорала с другого конца зала Анна.

— О! А я думал ты на кухне торчишь и ложки себе в уши засунула!

— Я сейчас тебе засуну!

— Ой, давай лучше я тебе — и заржал Курти в ухо, — всё она слышит… ты чё замер-то? Давай собирай и пошли.

Он пребывал в отличном расположении духа. И даже стал помогать Курти. Сволочь! И ведь не нарочно это делает, просто надо столы освобождать, для новых посетителей, вот и старается.

Немытую посуду притащили в кухню. Анна в зале, перепирается с кем-то из моряков, если Бьорн сейчас уйдет, то может быть…

В дверях Бьорн посторонился, пропуская входившего в кухню Шмяка.

— Щенок, соскребай остатки жратвы в ведро и пошли за мной.

Курти выполнил приказ.

Вместе с Шмяком они вышли на улицу, пересекли внутренний дворик и вошли в сарайчик. Здесь обитала главная радость жизни Шмяка по имени Рюха. Весила Рюха не меньше центнера, была здорово похожа на своего хозяина, и даже хрюкала также. А уж образ жизни у них был так и вовсе один в один. Жрать, спать и недовольно ворчать по любому поводу.

— Высыпай давай! — буркнул Шмяк, наклонился к Рюхе и бесстрашно потрепал ее за ухом. Это действительно требовало смелости, так как нрав у свиньи был скорей хряковский. Вот и сейчас она пронзительно взвизгнула и попыталась тяпнуть хозяина за руку. Тот ловко отдернул и засмеялся:

— Натерпелась милая, натерпелась. Тяжелая зима была. Во всем себе отказывали, но тебя выкормили. Не раз думал, что все! Пора закалывать. Но ничего выдержали, пояса, конечно, подтянули, но до весны тебя Ряха сохранили. Будет чем клиентов кормить. Да, моя хорошая, тобой, моя милая.

Градус любви в голосе не упал ни на одно деление.

— Высыпай, или так и будешь пялиться?!

Курти наклонил ведро. Остатки еды густо и тягуче перелились в корыто.

— Выгребай, выгребай давай. До последней крошки все… Теперь лезь туда — щели в полу проверь. Чтоб навоз не застаивался. А то накопится…

— Да все равно же колоть ее со дня на день! Чего там убирать…

Курти услышал этот то ли крик, то ли рык и с изумлением узнал собственный голос.

И тут же получил по голове.

— Ты чего это? Смелости, что ли набрался?! Работай, давай!! А не нравится — хоть сейчас вали! Я даже Зубу про твои художества говорить не буду. Как скоро тебе руку отрубят?! Есть догадки? Лезь в дерьмо!!!

Курти молча полез в отгороженную от Рюхи часть станка.

* * *

Руки по привычке отмыл снегом. Ссадины болели настолько привычно, что он и внимания не обращал.

В зале ничего не изменилось, единственно, хотя до вечера было далеко, сильнее надирались.

Курти взяв кувшин, вышел за прилавок.

— Кому долить, кому добавить? Вина себе налей — жизнь станет веселей, — заученно и со скукой пропел он.

— С моста иди, прыгни — поприветствовал кто — то из забулдыг — еще веселей будет.

— Ага, вслед за тобой — живо откликнулся Курти.

— Слышишь малыш — позвали его из угла — мне плесни.

Дагур — старый моряк, завсегдатай и полумифическая кабацкая личность. Был одновременно старым занудой и лучшим рассказчиком на всем побережье. Почти всю жизнь провел в море, а теперь пропивал ее остаток по кабакам. На что он пил непонятно, он уже давно не выходил в море, никогда не дрался в порту за работу грузчика. Но деньги у него были всегда. И он всегда пил, хотя и пьяным его никто никогда не видел. Курти подошел к столику, и алая бурда забулькала в кружке старика.

— Кулаки покажи.

— Что? — удивленно спросил Курти.

— Кулаки говорю, покажи.

— Тебе погрозить что ли? Так у меня не того размера руки. К морякам обратись.

— У тебя мозги не того размера, если здесь работаешь. Морда изукрашена, а кулаки чистые. Исцарапаны слегка, но с боевыми ссадинами не перепутать. Значит, тебя били, а ты терпел.

— Да, что ты знаешь?!

— Ты прав, ничего. Только много знать и не надо. И так все понятно. Тебя бьют, ты терпишь. Может все же лучше на улице, как раньше? Не говорю, что проще. Но лучше.

— Кому?

— Кому лучше? Любому! Чтобы человеком себя чувствовать. Понятно, что холодно, голодно, но по-человечески. Я вас воробьёв часто вижу. Кошельки срезаете. Какая-никакая, но вольница. А здесь?

— Дагур, ты вот везде плавал. На юге тоже был?

— Был. Отсюда куда ни плыви, везде юг.

— Я слышал, там острова есть. Мелкие, много их. По океану рассыпаны. Правда, что там вода такая теплая, что даже зимой купаться можно?

— Правда.

— И там плоды на деревьях растут. Очень сладкие. Слаще шиповника?

— И это правда.

— А ты купался?

— Я там много, что делал. Там есть развлечения поинтересней купания. И уж куда как послаще твоих плодов.

— Какие?

Дагур усмехнулся:

— Маленький еще. Вот подрастешь, глядишь и узнаешь.

— Вот подрасти я и хочу. Весь. И чтобы руки на месте были.

Дагур залпом осушил кружку и подвинул его к мальчику.

— Налей.

Курти послушался.

— Я тебя учить, конечно, не буду. Во-первых, бессмысленно, во-вторых, я в людях разбираюсь, и ты из тех, кто учится только на своих ошибках. Вижу, ты уже об этом думал, выводы для себя сделал. Но вот скажи, разве не лучше жить там — Дагур мотнул головой в сторону двери — пусть на холоде, голодным, но без мерзкого ублюдка, который тобой помыкает. Да! С риском! Но, все же мать твою — с ощущением свободы!

Курти слушал молча, без эмоций, обняв кувшин. Затем ответил:

— Вот именно, с ощущением. Самой свободы нет. Только ее ощущение.

Наклонился к Дагуру и едва не вылив на него содержимое кувшина, прошептал:

— Свободы вообще нет. Есть только те, кто в нее верят и стремятся ощутить. А есть те, кто давно понял, что ее нет, а одного ощущения мало. И что на улице, что здесь одинаково хреново. Так вот. Я из тех, кто это понял.

Дагур откинулся к стене.

— Быстро ты повзрослел, мальчик.

— Опять же. Здесь жизнь такая, что взрослеешь быстро. А значит и умнеешь. Потому как те, кто не поумнел, теряют руку. А я хочу быть грустный, избитый, отчаявшийся, но с рукой.

— А что не смоешься отсюда? В смысле из Еловы. Только что спрашивал про острова, про юг. Каждую весну приходящие капитаны мальчишек берут. На грязную работу, конечно, но все лучше, чем здесь.

— Полагаешь, я не думал об этом? Думал. Это же возможность. Если не на корабле юнгой устроится, то хотя бы из города смыться. Где бы ни был, хуже, чем здесь не будет.

— Так в чем дело? Капитаны состязания устраивают, кто по мачтам лучше карабкается — ты даром, что худющий, силы-то есть, я вижу.

Курти вздохнул:

— Они с родителями приходят. Те за них капитанов и просят. Я уже пробовал. Меня не подпустили.

— Я уже жалею, что затеял этот разговор. Что тебе сказать?! Держись тогда.

— За что? У меня ничего нет.

Старик повертел кружкой по столу:

— Даже надежды?

— Почему? Я надеюсь.

Курти еще ближе наклонился к Дагуру и почти шепотом закончил:

— Надеюсь выжить.

— Это не надежда.

— Другой нет. Надеяться можно, если веришь, что жизнь изменится к лучшему. Мне надеяться не на что. Я бы описал тебе мое будущее, да не буду. Хреновое оно. Хочу лишь выжить.

— Что это? Жизнь что ли? Куда уж хуже парень?

С улицы раздался крик. Посетители прекратили гомон и прислушались.

Дверь распахнулась. На порог прыгнул какой-то малый из местных моряков.

— Воришку поймали! С третьим предупреждением! Сейчас потеха будет! Айда все на площадь!

— Как видишь, может быть и хуже. — Курти смотрел перед собой. Лицо как мел.

* * *

Полицейские и судьи заметно торопились. Вечерело, но жечь факелы, даже ради единственного местного развлечения, городская управа не позволила бы, а про масляные фонари здесь никто и не слышал. От лукавого это.

Выпавший ночью снег превратился в грязь, и толпа размазала его по площади. День был ясный, по местным меркам, но как только начало темнеть, пороша вновь посыпалась на головы собравшихся.

Никакого эшафота не сооружалось. И без того площадь маленькая, чтоб загромождать ее. Редких висельников убирали уже через день. Для того, чтоб воришке руку отрубить, тащили плашку — широкую, грубую. Она уже стояла в центре площади, а рядом откровенно скучая, возвышался детина, чьи ладони судя по размерам, могли бы соперничать со створками городских ворот. Сейчас в этих створках был топор.

Толпа напирала и белый круг площади с плахой посредине становился все меньше. Детина безразлично наблюдал за людьми, но вдруг слегка оживился, с высоты своего роста заметив, что-то за их спинами.

— А ну разойдись!!! — гаркнул он. Люди шарахнулись, а с деревьев и крыш с хриплым карканьем в сизое небо брызнули вороны.

Людская масса расступилась.

Сквозь толпу тащили Колокольчика. Он толком не сопротивлялся, лишь слабо упирался ногами, но тащивший его на ошейнике Зуб этого не замечал. Колокольчик был бледен, но глаза черные. Из-за расширенных зрачки белки не видны.

Кто-то из толпы больно наступил Курти на ногу, но он не заметил, не сводя глаз с приятеля.

Зуб дотащил того до центра площади, ленивым рывком кинул к плашке. Колокольчик рухнул на колени перед палачом, вскочил и, забыв про поводок, нелепым прыжком шарахнулся в сторону. Петля кинула его обратно, опять упал, захрипел, закашлялся. Вновь попытался вскинуться, но палач небрежно, одной рукой схватил его за загривок, прижал к земле, отложил в сторону топор, второй рукой развязал узел на шее и одном ловким движением перекинул её Колокольчику на запястье.

Тот, с тоской в глазах, следил за действиями палача и больше не трепыхался. Зуб, на всякий случай, крепко держал его сзади. Колокольчик поднял голову и повел взглядом по лицам в толпе. Курти понял, что сейчас их глаза встретятся, и попятился назад. Не мог он видеть эти глаза!

Толпа напирала вперед, Курти не мог протиснуться. Судорожно заработал локтями, пятясь назад и не сводя взгляда с Колокольчика. Толпа не поддавалась, Курти сильно пихнул кого-то спиной, получил тычок в ответ, но сумел протиснуться и почти скрылся в людской толпе, когда встретился с взглядом Колокольчика. Затем спины сомкнулись, скрыв и его, и Зуба с палачом. Все так же пятясь, Курти выбрался из толпы, развернулся и лицом к лицу столкнулся с Бьорном.

— А ты куда? Все на площадь, а он с неё. Зрелище не по нраву? Ты ж всегда ходил смотреть раньше.

Курти не ответил и попытался пройти мимо, но Бьорн схватил его.

— Да куда ты? Или живот вдруг прихватило? Пойдем, посмотрим, что с тобой могло бы быть, — затем осклабился — Или еще будет?! А Курти?!

Курти молча пытался освободиться. Толпа загомонила активнее, Бьорн не выпуская Курти, заинтересовано оглянулся и Курти вырвался. Оглянувшись, увидел, как племянник хозяина нырнул в толпу, опасаясь пропустить самое интересное.

Скучный, заунывный, но громкий голос зазвучал над площадью. Зачитывали приговор.

Курти быстрым шагом уходил с площади, затем неожиданно для себя побежал. Быстро. Очень.

Не успел. Крик все же услышал.

* * *

Посетителей в таверне не было. Все побежали на площадь. От порта до нее недалеко. Елова город маленький. Клиенты вот-вот вернутся. Курти сидел на стуле, чего почти никогда не делал. Люди выбегали в спешке, но тарелки на столах были пусты. Это Курти отметил краем глаза.

— А ты почему не на площади?

Курти поднял глаза. Дагур все так же сидел в углу.

— А ты?

— Что мне там смотреть? Я за свою жизнь такого навидался, что зрелище как кому-то руку отрубают удовольствия не доставит, — затем подумал и добавил, — да и старый я уже бегать.

— И я насмотрелся.

— Друг что ли?

— Что?

— Приятеля твоего сейчас руки лишают?

Курти опять отвернулся:

— Да нет. Не друг. Так, знакомый.

— Понятно.

Дагур замолчал. Курти продолжил:

— Колокольчик говорил, что если чего-то боишься, то именно это с тобой и произойдет. А он никогда не боялся руку потерять. Даже после второго предупреждения. Говорил, что только умнее от этого стал. И что самое страшное с ним уже произошло.

— Почему Колокольчик?

— Он когда к нам пристроился, все время терялся сначала. Старшой пошутил, что надо бы к нему колокольчик привязать, чтобы всегда знать, где он. Так и приклеилось — Колокольчик. Он нормальный был. В голове ветер, правда, но не злой.

— А почему был-то? Он же жив. Руки нет, но ведь живой. Как-нибудь…

— Как?! Ты думаешь, мы кошельки воровали от скуки? Прирожденное ворье малолетнее? Была бы работа, девять из десяти наших работали бы. Только где? Кем? Грузчиками? Матросами? Туда не пробиться — там все свои и рабочие места для своих. Причем с детства. Работы для нас нет, жрать охота — идем туда, где можем денег раздобыть. А это значит кошельки таскать. Колокольчику себя не прокормить. Скажи, ты в городе видел кого-нибудь однорукого? Он теперь замерзнет где-нибудь. Хотя, может ему повезет.

— Это как?

— Некоторые сразу умирают. От боли, страха.

— Это везение?!

— Медленно подыхать от голода, зная, что — вот это всё, конец — хуже. Поверь, я видел.

Дагур помолчал. Затем произнес:

— Так, значит ты и вправду счастливчик. Что работу здесь нашел.

— Ага. Видишь, как мне везет. Счастье из меня аж через край переливается, боюсь утонуть в нем. Сейчас посетители вернуться и продолжу блаженствовать.

Курти встал и начал собирать со стола тарелки. Все пустые. Хоть он и проверил каждую.

* * *

Спал на чердаке. В углу была навалена солома. И однажды летом он ее менял. Год назад. Или два. Уже не помнил.

Сон никак не шел. Несмотря на пережитое днем на площади, сильнее всего терзал не ужас произошедшего, а голод. Он давно вытеснил все остальные чувства.

Впервые отсекли руку его близкому знакомому. Всех остальных толком не знал. Пересекались раз-два на улице и все. А с Колокольчиком был знаком лично, несколько раз помогал ему и даже основы ремесла карманника впервые показывал ему именно Курти.

Прежде чем подойти к окну набросил на плечи кусок дерюги, подобранный летом у портовых конюшен. Вымазанный смолой кусок покрывала с повозки, выброшенный за ненадобностью, не грел, но мог защитить от ветра.

Черный ломанный контур городских крыш слабо различим в синей ночи. Единственный источник света — светлое пятно над морем. Счастливчики, получившие работу в порту, смолили по ночам корабельные корпуса. Костер под чаном не затухал никогда.

Как там сейчас Колокольчик — выжил ли? Если да, то, где он? Помочь бы ему, но как? Еды и то не принести, не то, что бинты или лекарства.

При мысли о еде поморщился, затем что-то вспомнив, сбросил дерюгу, тихо спустился в общий зал и полез под стол. Полы здесь моет только он и завалявшийся в углу кусок хлеба, который выскочил из руки, когда окликнул Бен, никто не нашел. Курти изогнулся на полу в неудобной позе, двумя пальцами дотянулся до подсохшего куска, ухватил и так же тихо вернулся к себе на чердак. Прежде чем съесть хлеб осторожно сдул с него грязь.

Сделать это в темноте было трудно, но он неплохо видел в темноте. Привык к ней. Как и к холоду.