Глоток свободы

Накануне Ленке приснился сон: огромный черный вихрь вырывается из моря и неумолимо надвигается на скалистое побережье. Настигает буря, все смешалось. Смерч подхватывает, кружит в теплом сильном потоке, взвивает в облака, вертит выше и выше!

А затем лупоглазые зеленоватые созданья копошатся над ней из темноты. Гуманоиды! Рвется – ее не могут удержать. Или не хотят? Домой! И Земля нарастает, приближается, голубой комок материи на тлеющем мирозданье! Вниз, несется обратно, ветер в ушах! Скалистый берег, устланный разбитыми остовами кораблей, автомашин,танков со скрученными в дулю стволами, поломанных деревьев… И вспышки уходящих молний, как уколы.

А в сознании обращение к живому, уцелевшему ее телу, завораживающий шепоток: «Это жизнь! Взрослая жизнь, котенок… Ныряй, заходи!» Горячий и пряный кто-то обнимает, теснее, жарче. «Хочу еще…» – в томном желании шепчет она...

Проснулась жаркая, ладонь ко лбу: вся в капельках мокрого пота. Хороший сон, плохой? Долго не могла прийти в себя, укладывая вещи в дорогу.

* * * 

Заляпанный дорожной грязью, рейсовый автобус уносил навстречу лету, душно, тряско. Опостылевший поселок, хиреющий гарнизон, учителя, родители – все позади. Прошлого нет! А жизнь казалась радужным пейзажем!

Удерживая выскальзывающую из пальцев газетенку, Ленка вслух вычитывала:

– Лето выдалось сухим и жарким… Ученые наблюдали сильные взрывы на Солнце. Хорошего мало! Или это: в Америке банды орудуют. В России народ мучается в злыднях и балует сектами. Так, Белое братство. Конец света пророчат. За неделю самолетов упало несколько...

– Да ну тебя! Тонька, скажи! – недовольно елозила на соседнем сидении эффектная блондинка.

А Ленка все шуршала газетой на ухабах.

– Выгорели степи… В деревнях от жары бесятся собаки, а на Южном берегу тушат леса. Ага, вот интересно! Проститутки расправились с маньяком…

– Заканчивай политинформацию, Лен! Эх, оторвемся кайфово в городе, – мечтала рядышком мясистая молодушка. – Я точно, пока все дискари не обойду, не оботрусь – не успокоюсь!

– Всех телесами передавишь? – вышучивала эффектная Оксана. – А я чувака заведу, классного. Хозяина жизни. Буду с ним. Одену, украшу, уложу. А ты, Лен?

Ленка хмурилась, язвила:

– Ага, Окси, супермена причешешь!

– Это мое дело. Найду себе папуську. А что прикажешь, с нищими гулять? – куксилась блондинка. – Давайте поспорим, кто первее замуж выскочит? Я, ты или Тонька? Спорим?

 

Девушка себе на уме

Окси из подружек выглядела самой взрослой. Своевольная, гордая, львица по гороскопу,высокая, спортивная! В школе учителя по физре, труду и военке не могли нарадоваться на нее. Зато остальные… И ей было наплевать на высокие баллы. Все равно на фоне перезревших маргиналов ее котировки на педсовете перевешивали. Красавица, а красавицам многое прощают. Пепельная шапочка волос, смуглая кожа, раскосые задорные глаза. Ассимиляция, подарок социализма.

Приехала в гарнизон с Дальнего Востока. История приключилась – бегство пилота с самолетом. Полк отцовский расформировали под шумок, летные кадры перетасовали как карты, рассовали подальше от начальственных глаз. Отец ее – видный мужик, подполковник, хохол. Мама – русская с бурятской примесью. Медсестра, сильная, немногословная, преданная, работящая. Окси любила отца. Он научил ее петь грустные песни под гитару, даже третье место заняла, на районном конкурсе.

Но не задалась служба у подполковника с новым начальством. Поехал искать покровителя в столицу. А здесь развал союза и границы. К семье он уже не вернулся. Завел новую. Ходили такие сплетни по гарнизону. Оксане все как с гуся вода, только насмешливо лупала ресницами в автобусе на расходившуюся подружку.

* * *

– Вот клуши! – бушевала на разомлевших от жары соседок Ленка. – Современной женщиной должен двигать успех. Что, не знали? Когда успешная – все по боку. «Аста ла виста, бэби! » И любые парни твои, на любой дискотеке! Нет – так и останетесь. Провинцией! Деревня голимая! Как эти бабки скоро будете!

– Да ну тебя, тоже – столичная нашлась, – куксились подружки. Их влекла неумолимо и упрямо призрачная свобода новых возможностей. Легко отбрасывая в прошлое семейные устои, юные искательницы приключений взрослели на глазах. О, оторвались от старой своры, свалили от родаков, исчезли? А ведь еще полчаса назад прятались с сумками от летнего ливня на гарнизонной автостанции, морозились отвечать на расспросы соседских бабок: куда собрались и зачем? И по – детски страшились будущего.

– Давайте, что ли, запоем, нашу, дискотечную?

– «А три кусочека колбаски…» – грянули Окси с Ленкой.

– «…у тебя лежали на столе…» – грудным, плотским голосом затянула Тонька.

 

Будьте проще, и люди потянутся

Тонька игривая, веселая овца, брехуха – хохотунья, обжора и сластена, легкая и бесхитростная. В школе пацаны прозвали ее Молекула. Тоньку серьезно воспринимать – себе дороже. Мечта мужчин, заноза женщин – грудастая, жопатая егоза. Главное ее не обидеть, из себя не вывести. Тогда овечка превращалась в неумолимого стопудового барана, лбом добивавшего свое.

– Твою бы силу, да в мирных целях, – часто замечали ей подруги, когда разбушуется не на шутку.

Папаша Тонькин, из летных прапоров, работал гарнизонным завхозом, мать заведовала детским садиком. Совки гарнизонные. Конечно скороспелая Молекула раньше всех окунулась в любовный поток. Причем относилась к этому просто. Как пирожком закусить. Сначала в гараже совратила водилу. Потом перешла на солдатиков из обслуги. И главное, – любила их. Есть такие в каждом гарнизоне. Нравилось ей прикалываться: Ой, не могу устоять – они такие маленькие! В огромных сапожищах. И шейка у них тоненькая. Из воротничка светится. Я обниму его и чуть не плачу – у ти мой кутеночек. Прямо придушила бы-только мявк! Жалко, конечно, но... – И, переполненная при этом чувствами, крепко тискала и жала подушку, корова сексапильная.

Но когда кто-либо смел насильно домогаться ее, могла с честью постоять за себя. Била без сомнений и разговоров, сразу в морду. Удар у нее был, как у сарматской царицы. Да, такая и останется, даже когда бабкой станет…

* * *

В райцентре на автовокзале пересадка. Поступили по – взрослому. Купили в складчину в закусочной портвейн и несколько кусочков колбасы на разовой тарелке. Пили вино из горлышка, терпковато – приторное, теплое, пузыристое. Обливались, захлебываясь, и смеялись, раздувая ноздри, от сознания наступившей взрослости и близости грядущих перемен. На виду у недовольных мужиков и женщин, сломленных и смятых нищетой периода первоначального накопления капитала. Вино пьянило, добавляя радости в общий подъем настроения.

 

В обьятьях сексуальной революции

Впервые Ленка напилась, когда перешла в девятый. Видеопираты заезжие, после сеанса, поили сговорчивую Тоньку, и ей перепало чуть не полбутылки. Тогда опьянела, громко объясняла, «как следует вести джентльменам» парням и подругам, расплакалась и убежала домой со страху. А потом полночи мутило. Была первая проба взрослости, на вкус и ощущения. Потом еще...

Как до гарнизонной глубинки докатились отголоски перестройки? Волнами сексуальной революции! Взрослые, молодежь – все вовсю закрутили романы. Парткомы теряли былую силу и влияние. Размытая эрзац – любовь к партии и правительству ушла сквозь трещины нового времени. Все разрешено, что не запрещено! И настоящую любовь, вечную и пламенную, уже никто не запрещал. Махнули рукой. А подростки? Хотелось быстрее окунуться в загадочный и чарующий мир запретных наслаждений.

В гарнизоне заезжая видеопередвижка появилась нежданно, как первый посланник социального раздрая. Старая система, казавшаяся еще недавно незыблемой, быстро обветшала и сыпалась как карточный домик. Трое разбитных парней, с комсомольскими значками на китайских «адидасах», поставили на сцене военного клуба видеопроектор. Чудо 20 века! Включили – и началось. Крутили западные фильмы. С голодухи голливудские вурдалаки и терминаторы были обречены на успех. Повалил народ, набивая по рублю полный зал.

Школа и политотдел гарнизонный возникали поначалу. Но "комсомольцы" быстро объяснили консерваторам, мол," пришло другое время"! И пальцы веером. Критиканы заткнулись. Никто не знал, откуда брались эти затертые видеопленки с гундосым голосом перевода. Может, ЦРУ раздало? Или Комитет распространил? Ясности не было. И школьники роем клубились, стараясь проскочить на кинодейство. Их гоняла у входа Селедка, завуч по внеклассной, последний страж нравственности. Она орала: «Что слетелись, как мухи на говно! А ну брысь, поросячьи жопы! » А сама потом сопела и пускала слюни в первом ряду. И в финале ругалась всеприлюдно пересохшим от потрясения ртом: «Фу, срамота! За это сажать надо! »

Но за это уже не сажали. И видеопираты собирали обильную дань с района.

Малолетки смотрели все подряд. С последнего ряда вглядывались, вслушивались в каждый вздох озорной и доступной Эммануэль. Помнили каждое сказанное гундосым переводчиком слово про жестокого и развратного Калигулу. Чтобы потом у Тоньки дома, скинув с себя все, клубиться на ковре понарошку. Как красавицы весталки в том фильме, повторяли позы, стоны, вздохи и ужимки.

Первый этап сексуального ликбеза закончился неожиданно. Их застал Тонькин папаша, так некстати раньше времени забежавший домой пообедать. Обалдевший мужик не знал, как отреагировать на увиденное. Но шум поднимать не стал. Деликатно посоветовался с Ленкиной матерью как с педагогом. Но та вступилась:-Сами, как родители, виноваты, не уделяем детям внимания.

– Ага-нервно подбрасывал хозяйственный прапорщик.

– Нужно не запрещать, а мягко направлять юношеские фантазии. Сублимировать их в другое русло. В музыку, танцы, путешествия, посещения музеев и концертов, – вдохновенно советовала мамаша. – Наши дети-как цветы весной. Не даром же перестройка в стране!

– Да уж, перестройка! Распустились, сволочи! – Тонькин папаша чертыхался и гундел. – Мою корову впору замуж отдать. А то она насублимирует, в подол!

 

Трихохлушки

На зимних каникулах гарнизонных повезли в Первопрестольную. В вагоне проводники удивлялись: «Дожились: школьниц партиями на панель везут». Но Ленка воодушевленно толковала: «Вы что, это редкая в наше время возможность попасть в Русский музей. А Третьяковка, Мавзолей? Когда еще представится в жизни такая возможность! »

В Москве девчонки совместили приятное с полезным. Затарили с собой два мешка колхозных яблок. Крупные, душистые, аромат в вагоне продержался всю дорогу. И мешочек припасли свежесоленого, с мясными прожилками сала. Тонькин папик свинью извел дочке в путешествие.

Пока училка с мелюзгой носились по музеям, подруги, сказавшись простуженными, выносили немудреный, но качественный национальный товар из общаги к метро и бойко торговали на морозе.

Пока одноклассники зевали в музеях, предприимчивая троица распродалась на второй день. Развернулись дальше. Поехали на Курский. На вырученные деньги прямо с поезда скупили оптом товар. У хохлов – мешочников, прибывших торговать в столицу. Те же яблоки, сало, рыбу. Снова провернули в розницу у метро. Потом сделали оборотку еще не раз.

«Позор! Спекулянтки! – набросилась Селедка, завуч, приставленная блюсти нравственность крымских школьников. – Марш в Мавзолей!»

Обязаловка! В Мавзолей к дедушке Ленину Ленка выстаивала длинную змеящуюся очередь на брусчатке Красной площади, к ней подбежал юркий тип в ондатровой шапке, выдернул из очереди, бесцеремонно обшманал, облапал – и отпустил в толпу обратно. За диссидентку принял? Замаскированную подрывницу святынь? А может, маньяк начинающий так прикалывался? Ох-ма-ма…

От всего мавзолейного Ленина запомнились начищенные кончики его башмаков и восковое бородатое личико утихомирившегося диктатора. «Батя нашей всей гарнизонной службы», – невпопад, но метко заметила Окси, выходя из помпезного Ленинского телохранилища…

– А, брехня, типичная кукла, – отмахивалась, кощунствуя, Молекула: – Я тебе за бабки сколько хош таких налеплю!

Девок не занимал ни Ленин, ни дело мирового пролетариата. За неполную неделю не только отлично заработали, но и перезнакомились со всеми на стихийном рынке. Кореша снисходительно их звали Трихохлушки. И закадрили девахи молодцов из братвы, сборщиков с трудового народа…

«Ехать – не ехать? » Лену с ее припоздалой физиологией и детской тягой к прекрасному одолевали сомнения: не так вседолжно быть! Не прозевать бы в деловом ажиотаже того, единственного принца, сильного, решительного и горячего!

Подруги пресекали «оппортунизм» на корню, и она обреченно смеялась матерным шуткам мужиков. И пила в шумной блатной компании, по «пятьдесят», на морозе.

Ленкины надо отпраздновать семнадцать. По – взрослому! Нацепив купленные на заработок модные обновки поверх теплого исподнего, смело поехали прокатиться с братвой на их видавшем виды американском белом шарабане. В загородный ресторан на объездной, «Лесная ягодка». Как острили те: в лес по ягодицы!

«Треххохлушек» поили водкой, под модную, медленную и ритмичную «Путану» танцевали, обжимая до синяков. И снова пили. Дойдя до кондиции, стреляли из пистолетов по заснеженным деревьям перелеска, пили из горлышка и голосили: «Где мои семнадцать лет? На Большом каретном! »

Потом повезли в номера. Молекула задержалась в фойе у зеркала подкрасить губки и строго предупредила ливрейного швейцара:

– Между прочим, мы – малолетки. И иностранки. И если после двенадцати нас не будет на базе, тебе, дядя, будет горе…

– Понял! – согласился тот и записал где-то у себя в журнале.

Парни были опытные, матерые. Знали, чего хотели. Еще и подвыпили. А что они могли подумать про этих лихих малолеток, когда Тонька засветила их откровенные фотки? Конечно, что они юные профессионалки. Тем более, старались выглядеть как взрослые потаскухи, давали себя обжимать и рыготали в ответ на матерные закидоны. Дело пахло конкретным сексом.

В жарком протопленном люксе Ленка выпила еще немного и как в дымку погрузилась. Здесь – помнила, здесь – нет. Наголо бритый завязал с ней плотную дружбу и уже лез под юбку. Намучился с ее расчехлением! Все-таки теплые колготки, топик и гамаши. Ленка как могла отбивалась, а тот, все больше сатанея, пыхтел: «Цыпа, ну чего, давай. Нашлась целка-невидимка! Чего тогда в златоглавую приперлась? »

И страшно хохотал, когда Ленка призналась ему, что давно в Русском музее мечтала посмотреть классиков.

– Ладно, если картинки с Мавзолея, то давай. Или как? Ласкаешь клоуна и разбежались. Или что? – сопел, расчехляя малолетку по пояс.

Дошло через алкогольный транс, как ужасно вляпалась. И как нелепо и грубо потеряет сейчас то, что является бесценным достоянием девушки, что мечтала в жарких снах преподнести тому, единственному! И естество внутри страшно возмутилось и принялось бунтовать.

– Ты что, я не такая! – верещала она.

Потом ей вдруг стало весело. Ну и пусть. Она хохотнула один раз пьяно, потом другой.

– Давай, говорю! – верзила больно прихватил ее за шею, встряхнул, потянул вниз.

Все всколыхнулось и пошло. Ее стошнило прямо на вынутое из штанин. В нос дал кислый запах угощенья. Жиган взорвался матюками. Вскочил как ошпаренный, замахал ручищами...

На шум сбежалась удивленная братва. Лицезреть облеванного товарища. А девчонки тут – же поволокли извиняющуюся Ленку умыться в ванну. Тонька, комиссарша в кожаной куртке, закрыла на засов дверь:

– Девки, покуролесили – и годи! Теперь держим оборону, до двенадцати. Я через портье ментов заказала… – И добавила, глядя на Ленку: – А ты ничего, сексапильная, на тебя этот, старший их, запал…

В полночь вытурили менты. Блюстители, грязно ругаясь, довезли малолеток до общаги и сдали Селедке. А та, как цыплят пересчитав всех по головам, отвезла обратно в гарнизон.

Вызвала в школу родителей и все им рассказала.

Тоньке мамаша влепила по морде еще при начале разговора – авансом, словно зная за дочкой талант основного инстинкта, и весь разговор зло шипела:

– Вот лахудра, проститутка, вся в свою тетку, папашину сестру…

Оксанкина мама только слушала и плакала, молча качая головой на манер японского божка. Ленкины не разговаривали неделю. Да что уж…

…Вспоминая московские приколы, девахи пьяно смеялись на горячем заднем диване надрывного «ЛАЗа». Старушки в автобусе запричитали, заволновались и выслали на усмирение общественного делегата – козлобородого дедка, гневно накинувшегося:

– Ты, толстомясая, расходилась, раскапустилась! Едрить твою, гадкие девчонки!

В ответ Молекула ловко высвободила из сарафанчика большую сочную грудь и потрясая, сунула под нос фарисею:

– На тебе, дедушка,» Плейбой», нюхни напоследок. – Подруги прыснули смехом.

– Сколько-то осталось тебе? – "добивала" дедка Окси.

«Срамота!..» – бормотал старичок пересохшим ртом и спешил пересесть вглубь автобуса. Пассажиры утрамбовались вперед, к водителю, отделив границу из пустых кресел.

 

Гадкие девчонки

«Плейбой», «плейбой»! Мечта и «фишка» гарнизонной молодежи! Ленка и раньше видела это затертое полупорно в родительской спальне. Пришло время,и рухнули Табу,и этот глянцевый образчик запрещенного так взволновал неожиданно. Идеальные матовые тела юных одалисок в американском журнале, пальмы, машины, бассейны, магазины, из неведомого манящего мира.

– А мы что, хуже? – гомонила Тонька, подбоченясь, разглядывая глянцевую обнаженку.

И возникла шальная мысль. Открыли "порностудию" в спальне Тонькиных родаков. Нащелкали пару пленок на "мыльницу", фотик, выменяный папашей для дочки по случаю за спирт, у пилотов. Фотографировались по очереди. В рубашке на голое тело, в лисьем воротнике Тонькиной мамаши. Потом просто в трусиках. Ну и без. Это было страшнее всего,и романтичнее. Но Ленка быстро сообразила надеть детские маски – кошечек, заек. И еще мягкие игрушки, фаллосоподобные штучки – морковку, бананы. Молекула продала первые фотки оптом комсомольцам – видеосалонщикам, по тыще фантиков за штуку, под обещание не показывать никому в поселке. Как же! Одноклассники задергали, конечно. Прозвали троицу – Путаны.

Но жизнь летела вперед, отчаянно отмахиваясь от вчерашнего крыльями..Придумали выезжать в перелески. На машине холостяка прапора Женьки по прозвищу Жень-Шень. Его после девятого закрутила Оксанка.. Прапорщик был продвинутый, укладывал новоявленных секс-моделей в экспромтном интерьере переделанного под студию гаража и щелкал на пленку в разных позах., здесь же занимался проявкой и тиражированием. Делал бизнес – ездил каждый месяц через открытую границу в Польшу и Югославию, торговал, вкупе с натыренным из военных складов, и порнокартинками. Буклетик соорудил, гарнизонный альбомчик, продал за бугром аматорские пленочки с малолетними бесстыдницами…

Вернулся довольный, на подержанной иномарке. И отделался от натурщиц подарками. Жень-Шеня жалели. После разлива ракетного топлива без наследства остался. И Оксанка говорила, как мужик он – тухлый. Больше на голубого смахивает.

После одного из шопинг-туров Жень-Шень преобразился. Ловко брил себе спину и ноги, затемнял белесые хим – ожоги на коже, наводил макияж, причесочку, И сам примерял женское бельишко частенько. Жалел, что не баба, жеманился перед зеркалом: попку назад, губки вперед! И вешал агитки на уши при этом: «Нет, ну такие роскошные телки – и в зачуханом гарнизоне! Я бы на вашем месте свалил отсюда без оглядки. Это какие бабки можно иметь за кордоном!» Проводил коррекцию самооценки, при этом смешно, по птичьи, цокал языком: «Что может быть для девушки лучше, чем знать, что кайфуют от твоего молодого прекрасного тела!»

Вскоре свалил Жень-Шень за кордон безвозвратно в поисках новых жизненных коллизий, прихватив чужое портфолио.

Подобные проделки не могли не повлиять на дальнейшее становление мировоззрения. От природы не уйдешь. Для своих лет гарнизонные баловницы были всезнающе продвинутые, после первых скандальных успехов чувствовали себя вовлеченными в мир шоу – бизнеса, загадочный и крутой. И продолжали обезличенный поиск телесных ощущений, в хмельном угаре вседозволенности и свободы, под голубое мерцание нового, виртуального мира. И не заметили, как гигантская держава разрешилась от бремени. Раскололась Страна Советов. Вот он, Конец света!

А на обломках Великого гарнизона уже прорастали "независимые" государства. Глобус запестрел новыми цветами… Как дети «лейтенанта Шмидта», поделили по-быстрому в Беловежской пуще державу. Бело-сине-красную Россию принял в вечно нетвердые руки один, смешной и нетрезвый, жовто-блакитную Украину приголубил другой, хитрый и трусоватый, бело-голубую Беларусь отхватил испуганный третий. И взрослели «дети» в их руках беспокойно и шелопутно, шарахаясь в крайности от нежданно-негаданной свободы.

Тонька затянула на весь автобус любимую, душевную: «Куда уходит детство, в какие города…» Подруги подхватили, грустно и жалостливо, на народный манер, своими чистыми девичьими голосами, и примолкли крикливые, пропитанные безысходностью лица ударников каптруда. Попутчики слушали гимн уходящего детства, некоторые даже пустили слезу. И Ленке вдруг стало страшно перед будущим, влекущим в большие города, но гнала прочь такие мысли.

– Подьезжаем, Южная Столица! А ну, бабки – дедки, свои баклажки вон с прохода! – бухнуло из динамика водительским баском.

 

Огни большого города

В Южной столице временно пристроились у Тонькиной тетки. В двухкомнатной квартире, рядом с автовокзалом. Тетка торговала на морском берегу пляжными шмотками. И появлялась наездами.

Ленка с Окси отнесли документы в Универ. Близко, две остановки. Тонька даже и не попробовала.

– Надо еще! – говорила она, потрясая грудью перед зеркалом. – Только от школы сдыхалась. И для чего? Чтобы опять учиться? Нет, вы как хотите, а с меня хватит…

Вечером подруги готовились к экзаменам. А Тонька уходила на танцы, в «Зеленку». Приходила рано утром. Измотанная половой свободой, довольная и счастливая.

После первого экзамена отвалила в Тонькин лагерь и Окси. Получила тройку по сочинению.

– Прости, Леночка, это оказалось не мое, – оправдывалась расстроено.

Теперь подружки-провинциалки гуляли-веселились вдвоем. И подбивали истово зубрившую материал подругу:

– Лен, брось ты это гиблое дело! Невозможно без слез смотреть! Все равно не поступишь! Эти гады уже всех, кого надо, приняли, а тебе морочат голову. Ты им массы, конкурс создаешь.

Ленка фыркала на них, злилась. Собственно, вопрос, поступать или нет, не стоял. Конечно, поступать, на Иностранные языки. Самой, без протеже и взяток. Отличница и победитель районной олимпиады по английскому, мечтала, как мама Света, фоткнуться на ступенях Альма – матер. В компании первокурсников. Хотела доказать всем и самой себе, что чего-то стоит. И знала, что наверняка возьмет намеченную планку. И была близка к заветной цели – по иностранному получила пять баллов. Думала, вуз в кармане…

Ленка добивала вступительные с устремленностью и упертостью, свойственной Козерогу. Перед последним экзаменом "добрые" подруги подбивали ее:

– Слышь, подруга, поехали на море. Класные пацаны, крутые, на машине, айда с нами! На бомбардирах покатаемся, шампанского попьем, поутюжимся. Класс!...

Та была непоколебима в своем стремлении поступить на факультет, куда с детства готовила ее мама Света, любуясь с дочкой институтскими фото и вспоминая свой студенческий бомонд. Тусовки с друзьями, подругами. Счастливые. Кто кривляется, кто хохочет. Мама на фотокарточках красивая, непоседливая, стильная. Прекрасно танцует, поет. Жизнь хватала на лету. Все спорилось в ее руках. Но никогда не умела ждать. Ей всегда нравилось брать от жизни то, что пришлось по нраву. И случалось это легко и безобидно. По-свойски. Даже если это потом ранило. Оказывалось горькой ошибкой. И дочку старалась учить этому. «Лучше ты держи жизнь за гриву, – наставляла она, – чем жизнь будет драть за волосы. И знай, что превыше всего – ты сама».

Даже не закончив факультет, мама рванула во взрослую жизнь. Предпочла размеренному городскому прозябанью романтичные скитанья с мужем по дальним гарнизонам. Эдакий любовный тандем: он – технарь, она – гуманитарий. Может, и не было любви совсем? Может, приняли за любовь взаимные влечения и симпатии, покрытые таинством приобщения к чему-то неизведанному и запрещенному? К разрывающему совдеповские путы сексу, например. Легкому, увлекающему, неистовому и беспощадному, под возбуждающий закордонный блюз. Иллюзия любви, переросшая незаметно в привычку быть вместе с папой.

Сохранилась в альбомчике фотка тех лет: Ленкин папа – будущий инженер-электронщик, без пяти минут выпускник, в халатике, вокруг приборчики с кнопочками, паяльник в руках. Подрабатывал лаборантом на старших курсах. Хипак-волосатик, романтик. Хоть потом и облысел, через армейскую фуражку. Но из неистребимого чувства бунтарства отрастил и умело закалывал, прятал, что осталось от студенческой хипацкой причи. Длинную заплетенную косичку пегих волос. Всегда умилялась своему прикольному отцу. Особенно, когда, придя со службы, в своей офицерской форме, расплетал длинную шевелюру до погон. И слушал в наушниках записи своих старых кумиров. На магнитофоне, бобинном. Дергался в такт, эмоционально подвывая. Так и остался большим ребенком, битник-меломан, любитель андеграунда и палаточных походов с песнями у костра. Покладистый, но временами упрямый и решительный.

Родители, как Адам и Ева, нашлись и разгляделись! И вступили в первородный грех в маленьком саду Эдема, каким был для них живописный хвойный лесок за плотиной, за Универом, где тогда училась мама…

 

Облава на влюбленных

Это был продвинутый прикол в начале 70-х: собираться в Воронцовке, старинном парке у реки на воскресных заутренях тайного ордена приобщенных к субкультуре. Тусовались, продавали, меняли, общались. На манер древнего торжища, по выходным, на заросшей аллее. Кучковались по кустам,употребляли в общении легкие аперитивы – портвейн или сухарь. Ловили кайф от папироски по кругу, познавая глубину репродукций Босха или иронию «Собачьего сердца». И тащились под улетный звук «Лед Зеппелин».

Попадись с джинсами, самиздатом или парочкой западных виниловых дисков – очутишся навсегда в черном списке неблагонадежных. Диссидентствовала молодежь, рискуя студенческий билет заменить на белый или загудеть за фарцовку…

На кронах старых чинар кричали оголтелые грачи, предчувствуя забаву. Молодых тусовщиков в дальней аллее графского парка солдатики окружили в самый разгар сборища. Пегие милицейские бобики во главе с черной «волгой» сбились в тесную стаю, цементируемые хриплыми звуками милицейского матюгальника:

– Граждане хипаки, фарцовщики! Вы окружены! Препирательства бессмысленны. Сдавайтесь! Выходите из толпы по одному и выкладывайте предметы спекуляции. За добровольную сдачу ничего не будет.

Самых малодушных и доверчивых, отколовшихся из толпы на посулы и милость властей, быстро скрутили и уже запихивали в бобики. Толпа загудела и через мгновение, как по команде незримого режиссера, распалась. Разлетелась, прыснув каплями по аллеям парка. Свистки, крики, топот сапог….

Битый час продолжалась погоня и задержания по кустам и оврагам. Хипаки сбрасывали в стороны вещдоки. Пойманные и скрученные запыхавшимися милиционерами, доставлялись к черной «волге». Важняк в костюме, при галстуке, проводил сортировку. Отсеивал зерна от плевел. Проводил так сказать кастинг…

Начальник морщился, как от боли, когда «архангелы» в запыленных мундирах подтягивали на допрос вопящую, случайно забредшую в парк старушку с коляской. Но по – иезуитски довольно улыбался, когда доставляли настоящую рыбу, тех, кто помоложе. Этих, приподняв за волосы, идентифицировали:

– Ну-ну, знакомые морды. Это у нас кто? А, из пединститута, будущий воспитатель, – водили пальцем по подготовленному списку. – Так, Петр Абрамыч, второй курс истфака? Ай-яй-яй, как не стыдно, поддался буржуазной пропаганде, продался за жвачную обертку. Будет теперь о чем поговорить с тобой на комитете комсомола. А где твой портфельчик с антинародными записями «Иисуса суперстара»? А где самиздат? Пока так спрашиваю!

– Не знаю ничего. Шел мимо, зашел в парк. Отлить хотел. Что, нельзя? – ныл задержанный.

– Где вещдоки? Скинул, конечно же, голубчик. Ничего, будем искать. На них обязательно твои отпечаточки. А шевелюрка? Это надо же, – брезгливо двумя пальцами приподнимали длинные волосы жертвы. – Ничего, научим тебя правилам гигиены. Следующий!

Дюжий сержант манипулировал стригущей машинкой, выбривая на заросших макушках лысые дорожки. Рядовые ловко подпарывали джинсы по шву. А потом умелым движением разрывали их до колена, и сильным пинком под зад отпускали: «Свободен, пока…»

Молодому хипаку, обладателю трофейного портфеля, никак нельзя было попадаться. Не джинсов ради. И не только потому, что боялся неприятностей. Ну там выговор по комсомольской линии. Нет! Запрещенку таил крокодилово – черный, на двух мощных застежках портфель. Набитый самиздатом, был для ловцов супер-уликой. «Верный Руслан», «Собачье сердце», «Архипелаг». Все – самоделки на репринте. Это было посерьезнее, иностранных журналов и виниловых дисков. Потому и спрятался в кустах. Но на него набежала бродячая собачонка, обгавкала. Рассекретила, словом. Улучив момент, когда патрульная тройка, грохоча сапогами, пронеслась в погоне за очередной неосторожной жертвой, он совершил бросок к холодному руслу Салгира, перелетел его и понесся стремглав прочь на открытый, так сказать, простор...

– Держи! – закричали догоняющие.

Крики эти только прибавили сил. Он бежал к плотине, мокрый, виляя между деревьями. К спасительному хвойному перелеску…

Вскарабкиваясь на крутую насыпь плотины, затылком почувствовал чье-то надрывное дыхание. «Погоня! » – мелькнуло в подсознании. Припустил пуще, разгребая ботинками влажную рыхлую весеннюю землю.

– Постойте, куда же вы?! – услышал где-то позади детский голосок. – Я своя. Можно, я с вами? Да постойте вы, за нами уже никто не гонится…

Беглец оглянулся, увидел запыхавшуюся, заляпанную весенним черноземом симпатичную блондиночку, которая карабкалась за ним. Взгромоздилась на насыпь и старательно отряхивала грязные комки со своего светлого полупальто, промокшая до нитки…

– Господи, мини – юбка на что похожа? Вот дура, увязалась за тобой, в брод через Салгир полезла… Хотя все равно лучше, чем если бы менты захомутали. Ну и припустил же ты, еле поспевала. Ты что, спортсмен? Или просто по жизни такой шустрый?

– Нет, – признался беглец, – просто испуганный студент. Псина чуть не сдала. Разлаялась. Вот и побежал. Попадаться мне никак нельзя. Лучше было утонуть, чем к ним в лапы, – он прижимал к груди заветный портфель.

– Тоже скажешь: утонуть! Вода мне до пояса. А тебе так вообще… – она не договорила, зарделась, захихикала.

Он, озираясь и смешно подскакивая на одной ноге, снимал на просушку намокшие джинсы.

– Ты вообще кто такая? – спросил раздраженно, расшнуровывая мокрые ботинки. – И вообще, как ты тут оказалась?

– Я с этим, с Крепиловым пришла. Мы вместе на Инъязе, на втором курсе учимся. Знаешь его? Хотели что-нибудь присмотреть. Мандельштама, Цветаеву, Джона Леннона. В самиздате, если повезет... Вот, повезло, – быстро рассказывала она, снимая мокрые чулки – сапожки, юбку, и устраивая все это на валуне на просушку под теплыми лучами весеннего солнышка.

– Сволочь Крепилов! Бросил, скотина, ухажер называется!

– Да не верещи! Тут, может, менты местность прочесывают, – пугливо озираясь по сторонам, оборвали ее.

– А ты не бубни! Нужны мы им! В парке еще не всех отловили, – огрызнулась она. – Отвернись! Видишь: и юбчонка, и колготы, аж до топика, намокли совсем.

– Очень ты мне нужна, мокрая курица!

– А ты – гусь лапчатый!

Родители потом всегда, когда начинали семейную перепалку, кидались этими фразами.

– Я вообще хипповая, – выжимала юбчонку мама. – Что, не заметно? «Дип Пёрпл», «Гранд Фрэнк» – ничего. Битлы, Криденсы хороши. А вот Зеппелины – музыка классная, а слова мрачноватые…

– Пёрплы – ничего? Высший пилотаж! А вот твой Криденс – туфта попсовая. Кто же на нас настучал? – задумчиво ерошил влажные волосы папа.

– Кто, кто… Да Крепилов стукнул. На потоке главный комсомолист. А по совместительству фарцовщик. Через него что хочешь достать можно. И записи, и белье. Все девчонки влюблены в гадину такую… А сегодня, смотрю: при первой непонятке сбег в кусты – юрк. Заранее себе пути отхода подготовил. Это Крепилов, точно. Кстати, не пора ли нам познакомиться? Я – Светка.

– Саша, Александр…

– А можно попросту Шурик?

– Просто Шурик своим можно.

Они стояли друг перед другом полуголые, в одном нижнем белье.

– Что, нравлюсь?

Папа глупо, но честно кивнул.

– Ты тоже ничего: стройный, спортивный. Про наших с инъяза всякое брешут. Я не такая. Так что посмотрел на меня в этом экстриме – и хватит. Дай свой плащ, я прикроюсь. – Мама села на валуны, прикрывшись его коротким плащом. – Лучше посмотри, какой вид открывается отсюда: весь город как на ладони.

– Чего-то похолодало, солнце светит, но не греет, так и заболеть не долго. А у меня портвейнчик есть. Будешь? – Папа потряс бутылкой, извлеченной из портфеля.

– Не откажусь. Брр, прохладно. А это, красивый у тебя портфельчик. Фирмовый.

– Из крокодиловой кожи. Папкин портфель. Трофейный. Немецкий. В захваченном гестапо замылил. Я его на занятия ходить приспособил. Удобно… В него, не смотри, что затертый, пятнадцать бутылок влезет!

– Дринк виз ми, дринк фо май хэлф! Пью за здоровье…

– Ты это… – искренне удивился отец, – ты действительно в английском петришь?

– Английский я выучу только за то, что им разговаривал Леннон…

– Классно!

Бутылка портвейна переходила из рук в руки – пили из горлышка.

Шурик осмелел и вынул из портфеля журнал в яркой многоцветной обложке:

– «Плей-бой» журнал называется. Там одна очень похожа на тебя. Смотри, – он сунул ей в ладошку яркую фото-обложку.

– Я такой тоже листала. Класс! – трепетно разворачивая журнал, радовалась мама. – А может, это я и есть? – Она привстала в одних трусиках, кокетливо позируя: – Что, похоже?

Так просидели весь день в молодом хвойном перелеске. На древних камнях скифского косогора у водохранилища. Такие молодые и красивые, прикрывшись сохнущим папиным плащом. Она переводила ему с листа из американского журнала откровенные тексты… Потом… потом… ах, что было потом!.. Ну, понятно…

Быстро смеркалось. Уже забылась погоня. Прижимаясь друг к другу, любовались панорамой зажигавшего вечерние огни города. И тянули из горлышка портишок. Захмелев, стебануто пели, имитируя звуки инструментов, песню «Степных волков» – «Бон ту би вайлд! ». Шурик делал вид, что играет на гитаре. А Светка стучала по его портфелю, как по барабану. Голосили, уже никого не замечая и ничего не боясь. Чувствовали себя близкими по духу. Как рабы, разорвавшие путы, Полные сил и желаний. Дикие и свободные. Понимая глубоко внутри себя, что обязаны быть вместе. И они были…

 

Ученье – свет, неученье – тьма

Дети идут по родительским стопам, не мудрствуя лукаво. Леночка выбрала мамину стезю. Она пробегала длинные списки поступления на доске объявлений снова и снова полными слез глазами, но своей фамилии так и не нашла. Как же так, не может быть! Лена онемела, тогда впервые яростно затошнило. И заболел низ живота – думала, от расстройства. Нервный срыв от рушившихся надежд. Еле добрела до ближайшей скамейки, и было так жалко себя, так обидно! И зарыдала по-детски обильно, роняя влагу на мамину студенческую фотку. Так и ревела.

Из ступора ее вывела представительного вида дама, принимавшая экзамен по английскому, подсела рядом. Приобняла.

– Девушка, ну что же вы так, не надо убиваться! Не прошли по конкурсу, и ничего. Жизнь только начинается. Господи, голосит, как я в молодые годы. Прямо вдохновила на грустные строки. Не в склад, не в лад:

Ленка на миг остановила рыдания, вздохнула прерывисто, и улыбнулась, представив этого несчастного пса под дождем.

– А я вас запомнила, – продолжили после вдохновленного четверостишия. – У вас талант к языкам. И вообще вы напоминаете мне давнюю университетскую подругу. Случайно ваша мама не училась на Ин-язе лет эдак двадцать назад?

– Да, училась, – Ленка замотала головой, разбрызгивая вокруг слезы.

– А как имя ее, не Светлана случайно?

– Да! – отняла от глаз ревунья заплаканную потертую фотку.

– Ну конечно! – утешительница оживилась. – Господи, раритетное фото, здесь мы всей группой. Сдали летнюю второго курса! – и подала носовой платок промокнуть слезы. – Так вот от кого у вас такие способности! Я была дружна в студенчестве с вашей мамой. Правда, она вышла замуж и перевелась на заочное. Уехала по месту службы мужа – офицера, что – ли. Да и наш новый декан, Крепилов, ее отлично знал, даже ухаживал за ней на первых курсах. Так, знаете что, нечего плакать. Победу нужно ковать. Поднимайтесь, идемте к декану. Выше нос!

– Прямо сейчас?

– А когда? Выше нос – всегда!

Преподавательница потащила Ленку в приемную. Строго бросила секретарше:

– Сам у себя?

– У себя, но очень занят. У него студентка, зачет. Просил не беспокоить.

– Знаю его зачеты! Для нас не занят, найдет время!

Они ввалились в кабинет декана факультета.

– Вот познакомься, Крепилов, это Елена – с порога вступилась, выставляя за плечи впереди себя смущенную девчонку.

Декан посмотрел поверх запотелых очков. Поправляла прическу испуганная студентка. Захлопнул зачетку и выпроводил:

– Потом досдадите.

И нервно спросил вошедших:

– Ну, и?...

– Эта девочка никого тебе не напоминает?

– Нет, – неуверенно произнес декан, обласкивая Ленку посоловевшими глазками поверх тонких золоченых дужек.

– Смотри внимательнее, ну, вспоминай! Девушка твоя. На первом курсе. Вылитая. Ты еще как комсорг, на комитет комсомола ее вызывал. Ревновал, пытался вернуть. По морде даже получил за нее. На танцах. Копия Светка. Вспомнил? – сунула под нос зареванный студенческий снимок.

– Затрудняюсь, видимо, э… – заерзал декан. На мгновенье притих, припоминая кого-то. А потом чуть не взвился: – Вообще, хоть вы и доктор наук, и профессор, Дина Макаровна, но нельзя же так врываться ко мне! Я же занят, у меня ответственные вопросы. Ну, вспомнил, похожа. Что с того? Чего ты от меня хочешь? – перешел с ней на ты.

– Тебя грызет комплекс вины. Ты бы восстановил историческую справедливость, легче бы стало. Хоть раз почувствовал себя настоящим человеком. Хочу чтобы ты вернул этому ребенку юношеские долги и клятвы, которые ты давал ее матери. А потом предал.

– Я ничего не сделал такого, – Крепилов сконфузился.

– Вот именно! – шумели в кабинете. – Нет, и везунчик ты! А у тебя снова появился шанс. Последний! И вообще представь, эта девочка могла бы быть твоей дочерью. Ты тогда смалодушничал. И жалеешь об этом всю свою жизнь. Теперь ты меня понял?

Ленка заревела пуще прежнего. Может от испуга, в странной перепалке двух взрослых и значительных людей. Крепилов тюкнул пальцем кнопку секретарши. Повелел принести минералки.

– Ну и какие проблемы, девушка? – Прихлебывая из стакана, рассматривал ее экзаменационный листок и эту чудом очутившуюся под рукой старую фотографию. – Поступайте на следующий год!

Ленка замотала головой, разбрызгивая вокруг слезы.

– Да будь ты хоть раз человеком, Крепилов, у нее же талант, я то в этом понимаю!

Декан задумался. Смешно закатил глаза. Съехав в паузу, стал протирать очки носовым платком.

– Ты не суетись, Диночка! Не надо такого напора. Сейчас все посмотрим, взвесим, разберемся! Я сам, можно сказать, из этих, из «шестидесятников». На дрожжах свободы, так сказать, формировался. На «Битлз». «Хэй, джуд! Привет, еврей! » – мое любимое было. Или это – «Елоу субмарин». Помнишь, как мы мечтали втихаря на желтой подлодке опуститься в никуда. А потом всплыть, но уже в другой стране!

И они в полголоса затянули:

– Елоу субмарин, елоу субмарин,пу-пу-пу!

Провалившаяся абитуриентка удивленно смотрела на поющий дует просохшими от слез глазами.

Декан снова потянул к себе ее документы, потом вытащил списки, пробежал их глазами.

– Девушка, с вашим достаточно высоким баллом легко можно пройти на вечерний. Или вот новый факультет у нас, коммерческий. Поучитесь, осмотритесь. А потом вполне законно перевестись на очный. Хорошо, подавайте заявление на имя ректора о зачислении. Я завизирую. Оставите у секретаря, – и Крепилов отвернулся, всем своим видом давая понять, что разговор окончен.

– Я всегда знала в глубине души, что хоть ты карьерист и гад, из факультетского парторга деканом заделался! Но кое-что человеческое тебе не чуждо. Спасибо, Крепилов! – профессорша подошла и чмокнула его в лысину.

Он только брезгливо отмахнулся: мол – а идите вы все…

Ленка испуганно моргала глазами, до конца не понимая, что же произошло и как все это понимать, и почему с деканом говорили как с мальчиком, на ты. А с ней, сопливой девчонкой – на вы?

– Ну что, девонька, сегодня ваш счастливый день, – Дина Макаровна уверенно похлопывала ее по спине. – Уверена, пойдут навстречу. Пишите заявление. Знаете что, Леночка, вот Вам мой телефон, запишите, звоните, когда будут какие-то вопросы, что-нибудь вместе придумаем...

Конечно, это сильно подняло Ленке настроение, подарило надежду. Утром она позвонила по записанному номеру и узнала, что зачислена на вечерний по дополнительной ректорской квоте.

Отпустило, отлегло. Все-таки зачислили! Она позвонила домой, отец искренне радовался, даже как ей показалось, всплакнул немного от умиления, начал каяться и извиняться.

– За что, папочка? – тоже расстроилась вместе с ним Ленка.

– За то, что тягал тебя с мамой по разным гарнизонам, что не смог дать вам того, лучшего, которого вы заслуживаете, мои хорошие! Любимые мои! Семейного гнезда толком не свил. Ты же знаешь, какие у нас со Светой, матерью твоей, отношения?

Этого бы еще ей было не знать! Интересно, с чего именно у родителей ее не заладилось? Ленка своими буйными фантазиями была вся в выдумщика отца.

 

Романтик из поднебесного гарнизона

Вот говорят, детство – счастливая пора. И о Ленкиных детских годах это сказать можно. Шесть лет прожила семья молодого военспеца в гарнизоне на плато Ай-Петри. Там она появилась на белый свет.

Вроде все складывалось как нельзя лучше. Папе Саше присвоили звание капитана. Готовился к Академии, к повышению по службе, к переезду с семьей в далекую столицу. Мама усиленно готовила дочку к столичной школе. Настояла даже на том, чтобы не отдавать в обычный интернат для гарнизонных детей. Мама старалась вложить в нее максимально. Славно лопотали по-английски, сочиняли и записывали разные стишки и истории, занимались аэробикой под любимую папину музыку, выбирали наряды из модных журналов. Мама кроила, метала, шила, приговаривая: «У нашего папочки, в столице мы будем самые умные и красивые девочки. Это не чины из академии, это мы с тобой сделаем папку генералом, правда, доченька? » Ленка искренне, по – детски радовалась грядущим переменам, лепеча: «Наш папка будет генерал, а я – генералочка…»

Но тут в семейную судьбу нагло ворвалась… пресса! Утро не предвещало ничего особенного. Шурик вернулся с дежурства, уставший как всегда после ночных небесных бдений. Но какой-то странно возбужденный. Не стал расплетать косичку. Мама Света сразу насторожилась, почувствовав неладное в его настрое.

– Саш, случилось что-нибудь? – спросила, накрывая на стол. – Что, что-то плохое? Ну рассказывай, не рви себе и мне душу.

Муж пафосно заявил:

– Светлана, случилось событие мирового масштаба. Я вошел в контакт с НЛО!

– Боже! – руки мамы отпустили полотенце и оно вяло упало на пол. – Какое несчастье!..

– Любимая, произошел переворот в сознании мировосприятия! Произошел контакт. Они общались не с кем-нибудь, а именно со мной. Потому что именно я был готов к этому. Все эти годы я знал, что этот контакт произойдет именно со мной...

– Кто? Какой контакт? С кем? Снова на дежурстве технарь протирочный глушили?

– Дорогая, при чем тут спирт? Выпили самую малость. Важно другое! Пришельцы, инопланетяне, говорили со мной, ну даже не говорили, а общались телепатически, когда я увидел их, ну что-то такое непонятное, на экране забарахлившего радара. Кто теперь твой муж? Ха, конечно не знаешь! Так вот, твой благоверный – контактер, ты представляешь? Теперь будет все – уважение, публичные выступления, слава…

– Ты кроме меня говорил об этом кому-нибудь?

– Нет, то есть да. Да, – гордо ответил папа, – написал подробный рапорт на имя командира гарнизона.

– Это все?

– Да, то есть нет. Послал письмо в газету, – уже не так уверенно произнес он.

Горько улыбнулась мама:

– Тебя комиссуют, посадят в психушку? Боже мой, лучше бы ты пил! Ну почему это случилось с нами именно сейчас, когда мы уже можно сказать пакуем чемоданы для переезда? – Она обреченно всплеснула руками и тихо зарыдала.

Потом приезжал из областного центра какой-то важный бородатый дядька, корреспондент, с папкой долго сидели на кухне, дымили и пили водку. Гость записывал, а «контактер» без умолку говорил, что это не первый контакт, многие офицеры видели НЛО на экранах радара, пеленговали частотные сигналы, но боялись признаться начальству... И только он, правдолюбец – любитель, имеет гражданскую смелость утверждать что…

«Есть контакт! » – так называлась заметка в областной газете. После публикации папу немедленно отстранили от службы. Вызвали в штаб дивизии. Твердил с убежденностью средневекового алхимика, представшего перед судом инквизиции: видел, общался, контактировал. Осознаю свою миссию…

– Свободен, – мрачно брякнул особист, имея ввиду, что теперь папа свободен от делания военной карьеры. И направление вручил – в военный госпиталь к психиатрам, туда и привозили в военную «дурку» передачки.

Лечение, консультации и медицинские комиссии. И только под их причитанья и горькие слезы несбывшихся надежд отец вдруг осознал, что теперь без него может быть с ними, его девочками, испугался. Нет, не за себя – за них! И отрекся от всего, как желали отцы-командиры, объяснив случившееся тем, что принял какие-то там спутниковые сигналы в состоянии крайнего утомления и принявши на грудь…

Мама ходила по штабам, умоляла вернуть на должность мужа, на «стартовую площадку» для счастливого отлета в Москву. Ленке запомнилось, как однажды, оставив ее в приемной, она скрылась за толстыми штабными кожаными дверями. И как раздавались потом оттуда сдавленные стоны и вскрики декабристки, жертвовавшей за ближнего своего всем…

Ладно, мечтателя пожалели, совсем из армии не комиссовали, а отправили в глушь, как и был, капитаном, в Сарабуз, потом под Донузлав, на западное побережье...

Лысина и распущенные хиповые волосики. Счастлив: мог покрасоваться без вреда обороноспособности нашей Родины в хиповом прикиде, где-то в гаражах. Возле своего любимого «запорожца». Пили по гаражам заветные степные настойки. А контактер краснобайствовал перед оставниками, вдохновенно цитировал злосчастную газетку и демонстрировал шрамики от удаленных медиками непонятных вживленных пришельцами коробочек.

Перестройка, развал Союза. Начальство перетасовали. Военных в маленьких гарнизонах отправили в отставку. И теперь в полной мере могли насладиться хваленой свободой. Когда все настолько свободны, что нет ни у кого ни работы, ни денег. Все всем до лампочки, и каждый сам за себя. Зато началась свобода совести и прессы. Или наоборот – свобода прессы от совести.

Может, все бы ничего, не так тяжело было бы выжить. Но отставной мечтатель затеял евроремонт. Взялся за дело рьяно, с энтузиазмом начинающего отставника. Накупил инструментов, полистал литературу, оборвал обои, вскрыл подгнившие полы. А тут Павловские дни, обмен денег, – и капец мечтам. Они так и остались в перманентном состоянии ремонта, на годы. Говорят, что ремонт можно начать, но закончить – особенно так, как хочется – невозможно…

Мама, мечтавшая наконец уехать в большой красивый город, сильно нервничала:

– Господи, ну зачем было начинать ремонт в этой армейской малосемейке! Мы теперь что, здесь, навечно? Если раньше, до твоего ремонта, хоть могли продать или обменять, то теперь уж точно скоро из этой разрухи не выберемся.

Ну, поклеили обои, купили дочери новенький диван. На большее новоиспеченных павловских купюр не хватило. Так и продолжали жить, спотыкаясь о мешок цемента в коридоре. Бр-р…

«Суета сует», – решил контактер, подсаживаясь, как на иглу, на бурно расцветшую бульварную прессу. Штудировал от корки до корки, подчеркивая в цветастых изданиях целые абзацы разноцветными маркерами. Затем, тщательно взвесив всю полученную информацию, резал ножницами. И складывал в свой заметно толстеющий трофейный портфель всю чертовщину – о полтергейстах, духах и привидениях, аномальных явлениях, про Армагеддон и смену земных полюсов, и вообще о близости конца света. И каждый раз эти политинформации венчал коронным заявлением:

– Эх, мог бы и я в солидном журнале выступить! Правду говорил! Мне не верили, мне запрещали, меня преследовали, сумасшедшим пытались объявить! А теперь вот что пишут о нас, контактерах, ух…

Мама тихо и жалостливо вздыхала и резюмировала:

– Саш, все это может быть правильно и хорошо. И кому-то от этого может быть тепло и приятно. Но ведь это был не повод сломать себе и нам жизни! Это нам мамаша твоя мстит, с того света. Не может успокоиться. Нет, надо же? Столько лет прожить, проработать, и не оставить внучке своей ничего – ни квартиры, ни сберкнижки. У вас это семейное – ее легенды мистические, твои НЛО, и пшик в кармане!

Отставник вздыхал и снова замолкал, уходя в себя. Думал – несправедливо все в мире и в его жизни. Ведь всегда хотел как лучше. Все хотел радовать и баловать Ленкину мать. И тогда с НЛО. Мечтал прославиться в мировых уфологических кругах. Хотел назвать это явление «Первый Светлый контакт», в честь жены Светланы. И думал, что будет им гордиться. Но верно говорят – благими намерениями выстлана дорога... Даже такой важный момент, как семейные истории из бабушкиной тетрадки после того фиаско родным не рассказывал. Боялся. И было почему.

 

Ростки матриархата

Мама с дочкой охотно делилась воспоминаниями, почему ее отношения с бабушкой, с тещей, как-то сразу не заладились. Ревновали его друг к другу. Пошли ссоры. И как всегда из-за ничего. Никто не мог уступить. А муж между двух огней. После студенческой свадьбы хотели самостоятельности. Помыкались по съемным комнатам с условиями – «на ведро». И вскоре переехали жить к бабушке. Больше некуда было. Как-то мама простирала рубашки и вывесила их на веревку. Теща, конечно сделала ей замечание:

– Светлана, ну кто так развешивает рубашки, так вы воротнички им сломаете. Если бы мой муж – покойник увидел такое издевательство, я была бы строго наказана. Как по законам военного времени.

Невестка не преминула сдерзить:

– Своему мужу сушу рубашки, как умею. Не нравится – пусть сам стирает...

Слово за слово, и горшки были побиты навсегда. Бабушка вздыхала и сокрушалась:

– Александр, ну где ты нашел этакую фря? Не женщина, а демон в юбке. Не мое дело конечно, но я не одобряю твой выбор. Это злой рок какой-то. Ты с ней – сам не свой. Ни жив – ни мертв. Чует материнское сердце, всю жизнь будешь мучиться с ней, разгребать ее грязное белье до века. Чем тебя опоила?

Мама фыркала на любые замечания бабушки. Считала – придирается. Долго с ней не разговаривала, дулась. А ночами выговаривала мужу:

– Тоже супруг называется, не можешь оградить супругу от своей долбанутой мамаши. Саша, сделай наконец выбор: или я, или эта безумная старуха. Гляньте, театральная звезда! Ты что, не видишь, что она все делает, чтобы разрушить нашу семью?

Оттого стала задерживаться в библиотеке, ночевать у подруг. Ну и дальше все в таком же стиле. Муж, конечно, переживал, отмалчивался. Такая жизнь не могла долго продолжаться. И сделал выбор. Конечно, в пользу своей женщины. Ночная кукушка дневную перекукует. Во многом потому они и уехали скитаться по гарнизонам. Чтобы любовь не разбилась о суровую правду семейного быта. А она, любовь то, все равно разбилась.

Бабушка была, безусловно, сложный человек Заслуженная артистка!. Со своей нелегкой судьбой. И потому реагировала на невестку так душевно и назидательно – остро. Она видела, что теряет единственное что было – сына. Извечный конфликт влияния двух женщин – матери и жены.

И дальше все тоже очень странно происходило. Так случилось, что бабушка умерла в канун Ленкина рожденья. Даже смертью это можно назвать относительно. Она пропала. Пошли Новогодние праздники и ее кинулись искать для выступлений. Взломали двери ее квартирки – там было все на месте. Кроме нее. Она как будто растворилась в пространстве.

Вот и не верь после этого в переселение душ! Все-таки в этом что-то есть. Пока Ленка появлялась в этот мир в поднебесном гарнизоне, бабушка уходила в другой, понятный только ей. И словно послала в этот момент навстречу младенцу частичку самой себя. Папа был уверен, что похоронили ее на старом кладбище, на обрывистом утесе, с которого виднеется до горизонта море. Предусмотрительно подготовила все необходимое для этого. Хотела лежать именно в земле Тарханкута. Сын некоторое время спустя съездил туда. Посмотреть материну могилку. Но ведь погост старый, никем не охраняемый. Вроде появился свежий холмик без надписи. Может, там она лежит. А может и нет.

Квартиру ее, как ведомственную, передали другим. Вещи и мебель разобрали соседи. Все, что оставила – затрепанную плотную общую тетрадь с пожелтевшими страницами и несколько фоток. И старинный золотой крестик на шелковой ленточке.

Ленка говорила отцу:

– Оставь лучше у себя, все-таки память. А то у меня потеряются ее мемуары.

Но тот все же настоял на своем:

– Это теперь твое! Не отказывайся, бабушка очень этого хотела, даже подписала тетрадку: «Семейные хроники. Моей любимой внучке Елене...».

Интересно, откуда прознала, что будет именно девочка, и что назовут ее Еленой?

И что еще весьма странно и загадочно. Передала все это ее наследство одна старушка. Годы спустя после ухода из жизни. Отец в госпитале лежал. Странная такая бабулька, неопределенного возраста, вдруг появилась откуда ни возьмись, прервав его тяжелые думы о будущем на скамейке в старом госпитальном дворике. И как пробралась на режимный медицинский объект – не понятно. Назвалась бабушкиной подругой, мол, тебе передачка, выполняет последнюю волю усопшей. В конце только и сказала ему на прощанье:

– А ты смирись, и кайся, и думай о тех, за кого в ответе. За тех, кто у тебя там...

Потом легонько его пальцем ткнула, в область сердца. Он поднял голову от рассматриваемых желтых страничек, снимком – а той уже след простыл! Исчезла так же неожиданно, как и появилась. Только вороны каркали по-осеннему жалобно, бередили душу, словно склоняли к чему-то. Не даром говорят, что ворон – вещая птица. И он понял, что самое главное для него – это Ленка со Светланой. И вскорости от осуществления контакта с НЛО отказался.

А переданная тетрадка завладела мечтательной душой неисправимого романтика оттого, что написана была вроде симпатическими чернилами. Не каждому дано прочесть. Мистика какая-то! Когда заглянул, чернила вдруг на глазах стали расплываться и светлеть. До полного исчезновения. А потом буковки снова появились – «Семейные хроники». Света удивлялась, ведь читала о таких чернилах только в детективах, и пожалуйста, воочию тают...И зло добавляла: «Последний бзик твоей мамаши. Хроники, про всех своих хроников ».

Муж загорелся идеей снести бумаги эти в контрразведку на экспертизу удивительных чернил.

– Если еще и это, после скандала с НЛО-тогда уж точно в дурдом упрячут, навсегда, – решительно отговорила супруга.

Отмахивалась, злилась, когда снова заговаривал про тетрадку. Так незаметно мама Света разлюбила Ленкиного папу. У нее к нему осталась только жалость и обида. Не только за несбывшиеся мечты, но и за испорченную культуру быта. А у мужа к ней тоже, только раздражение и комплекс вины от умерших ожиданий и похороненных надежд. Но жизнь неумолимо продолжалась.

 

Бабьим летом бойтесь Леших

– Ленка, мы в тебе были уверены, ты самая умная, самая смышленая в нашем поселке, во всем гарнизоне – гоготали подружки: – А ну Лешка, Колька, наливайте победительнице! Как мы их всех в универе сделали!

Их крутые ухажеры, бойцы одной из криминальных бригад, еще недавно такие же провинциалы, дети забытых гарнизонов, из Кунана и Сарабуза, наудачу покорявшие город, тоже радовались ее поступлению. Из осознания того, что сельские не хуже городских!

Катали на своей старенькой бригадной шестерке к морю, дожигая лето. Шевелили народ в наперстки, продавали цыганское золото, втуливали курортникам фальшивки. И кутили в прибрежных тавернах в Николаевке или Алуште. Девчонки, попав на этот озорной, вседозволенный праздник неведомых жизненных удовольствий, чувствовали себя восхитительно!

Лена, так та напрочь в нежданных забавах позабыла про вещую тетрадку и все, что до последнего часа в сознании все так переворачивало. Ее «умственным» переворотом усиленно занялись подруги с парнями.

Тонькиному Кольке досталось прозвище Кок, и был он по-крестьянски немногословный, запасливый, умелый. Умное выражение долго не задерживалось на его лице, врожденный дебилизм отличался угрюмостью. Но на Тоньку он смотрел, как пес на вкусную сосиску, преданно облизываясь от предвкушения потного, ядреного оргазма.

Оксанка завела себе Лешку, братва погоняла его «Леший». Малый был смышленый и разбитной, имел криминальный талант. Артистично сыпал словечками, извиваясь в распальцовке на блатной волне. И всю компашку втянул в отчаянное и веселое дело.

Запросто завалил на теткину квартиру, в цветастой гавайской рубахе и отчаянно клетчатых шортах.

– Собирайтесь, крали, съездим на дело! – Он поправлял сунувшиеся носом тяжелые модные очки: – Я тут с оказией, у карманников, на вокзале, пару подходящих паспортов за двадцать баксов выправил. Форма одежды – купальники, то, се… Ну чтобы красивые были, секси...

Помчались в «шестерке» по горной извилистой дороге в сторону Сотеры, где пару раз до этого забавлялись, купались до одури, прыгали на батуте на пляже, катались в море на банане и водных мотоциклах.

– Все как обычно, – в дороге в машине инструктировал Леший: – Я с Оксанкой беру бомбардир в прокат на пару часов, а вы и Кок на машине в соседней бухте спокойно резвитесь, купаетесь, не привлекаете внимания. Делов на пол-часа и в дамки. Ясно, бригада?

– Ясно, бригадир! – озорно ржали члены свежестворенной шайки.

У прокатчиков эта парочка – веселый парень в одних плавках и красивая спортивная девушка в откровенном бикини – не вызвали никаких подозрений. Хрустнув сотней американских денег, оставив в залог отцовский, по его словам, паспорт, и пляжные шлепки, Леший с Оксанкой отчалили на новеньком ухоженном «бомбардире». Вовсю резвились в акватории бухты, поднимая волну, вихляя кругами. Окси пищала от восторга. Незаметно заехали за мыс. А там, на другом пляже, уже ждали свои «жигули» с прицепом. Бомжи за пару пузырей мигом погрузили еще горячий агрегат в прицеп, и понеслись по разбитому проселку вверх, на трассу, а потом через Лучистое, на Перевал, в сторону Южной столицы. И дальше, к Николаевке, на противоположную сторону побережья.

Ленка спросила, опасливо удивляясь:

– Леш, а Леш? А если они нас догонят, ну, там – поймают?

– Кто, эти лохи? У меня для них есть одна маленькая, но тяжелая штучка, – Леха нагнулся и принялся шарить под передним сидением. – Вот, смотри, – вынул из замасленной тряпицы, блеснувший вороненой сталью пистолет: – «Макаров»! Действует убедительнее любых базаров. На, можешь подержаться…

– Настоящий? – испуганно спросила Лена, рассматривая тяжелую пугающе-красивую машинку.

– Слушай, ну че ты пристала? – ревниво отрезала Окси. – Ты у своего папаши, в гарнизоне, не видела?

– Кто, я? Неа. Красивый, впечатляет.

– Бог создал богатых и бедных, а «Макаров», вроде «Кольта», их уравнял, – смеялся Леша. – Волына – это лучшее, что придумало человечество…

Еще не окончилось оплаченное время проката на том берегу, как мини-катерок нашел нового хозяина за тысячу баксов на новом. Удачно провернув сделку, компашка выехала в сторону безлюдных пляжей Песчаного. В душном приморском сумраке поставили машину фарами к морю и веселились, гульбанили, пили теплое шампанское, незлым словом поминая этих лохов, жадных барыг, которых так ловко обвели вокруг пальца.

Опьяневшие от сознания силы и вседозволенности, резвились в волнах, обливаясь и брызгаясь в воде шампанским… В общем, колбасились, было весело и задорно. Прощавай, юность комсомольская! Свобода!

Тонька визжала и барахталась в волнах, набрасывалась на Кольку нагими телесами, а Лешка ластился то к Оксанке, то к Ленке. Воспользовавшись моментом, когда Оксанка выбежала из моря переставить кассету в магнитоле автомобиля, стал шуточно топить Ленку на мелководье. Валил в волны, прижимался со всем своим мужским возбуждением и шептал: «Ну, русалочка, давай попробуем. Тут, прямо в воде? Как водяной с русалкой, не будь я Леший, ха-ха… Ты классная, и я тебе нравлюсь. Я же вижу. Не пожалеешь, удовольствие – офигительное. На, сама пощупай…» Наглый, отмороженный этот Леший. И она, хмельная, обалдевшая от наготы и вседозволенности малолетняя дура, шла у него на поводу. Но все же что-то вовремя остановило тогда ее. Придя в себя, выскочила из моря, отбиваясь от его хватких рук, навстречу Окси. Только и крикнула им: «Все, я пас, остальное без меня…»

Завернувшись в плед, ушла далеко по пляжу в пугающую темноту, все равно куда, лишь бы Леший не смог найти и воспользоваться моментом девичьей слабости. А подлый голосок нашептывал в ушко: «Ну все к черту! Один раз живем. Ведь он такой смешной, прикольный, разочек можно, это вовсе и не блуд, это так, баловство, кайф…»

Рано утром, с первым птичьим перепевом, невыспавшаяся Ленка будила сладкие парочки – Лешку с Окси и Тоньку с Коком, категорично заявляла, что плохо себя чувствует, нужно ехать домой в город, заниматься, готовиться, ну и все такое.

Уговаривали остаться, только Леший нагло подмигивал и улыбался Ленке в глаза, давая понять, что знает причину ее недомоганий и отъезда. Такой же, как и ее Севик. Сволочь, короче...

 

Любовный треугольник

Севик, Севик, Сергей Викторович! Вот кто был истинной причиной Ленкиных нервных срывов!

И представить не могла всего того, что ждет ее впереди! Недоуменно взрослела вместе с другими детьми офицеров захиревшего и ставшего никому не нужным гарнизона.

А мама Света вела иностранный и еще кучу кружков. Чтобы подработать немного. И чтобы занять себя чем-нибудь полезным и не потерять умения. Она повторяла при этом: «Ум и красота без применения чахнут».

Дочка помогала во всем. Школьная программа давалась легко, жила своей подростковой жизнью, не замечая, что у мамы с папой что-то сломалось, рухнуло и разбилось.

Наверное, это не лучший повод, чтобы жить вместе, – подумала мама, и влюбилась в молодого учителя – историка, присланного к ним в школу по распределению. Его звали Сергей Викторович, Терновский. Очки придавали ему легкой комедийности. Но носил из желания придать своему виду законченную фазу серьезности. И вел историю, географию и факультативы, за которые не брались старые педагоги. Ну, прямо Паганель, если бы не фигура атлета. Ребятам понравился, Потому не стали давать какую-нибудь обидную кличку, как другим, а назвали просто – Севик, сократив имя и отчество.

Но "англичанке" в нем виделось другое. Из того так и сквозило бурлящим молодым напором и жаждой новизны. Был в поиске маленького праздника жизни. И вынужденная ссылка в деревню не останавливала. В нем колосились те всходы, которые не смог сберечь невостребованный 40-летний отставник-неудачник.

Мама Света встрепенулась, повеселела. Ее природная красота и обаяние, начавшие было вянуть в ссыльном захолустье, расцвели ярким цветом. Глаза заиграли, занялась собой. И снова вместе до седьмого пота мама с дочкой извивались под папин магнитофон.

Пошила стильные платья по выкройкам из фирменных журналов. Вновь освоила забытый макияж, похорошела и стала выглядеть намного моложе своих лет.

Историк действительно был весьма импозантен. Плотный, светловолосый, с открытым улыбчивым лицом. Очки носил для солидности, и без них походил на героя древних мифов. Но ведь очки можно снять...

Старшеклассницы, как по команде, влюблялись, кокетничали как могли на уроках и переменах: «Сергей Викторович, а расскажите нам про то, про это…» И это при том, что история в школе считалась предметом, четвертым с краю, после НВП, трудов и физры. Но личная харизма, интеллект, знания тянули к нему учеников. Каждый раз в конце урока был облеплен задыхающимися от вопросов: «А где, когда, как!»

Вот вам влияние личности!

Из-за парт девчонки старательно тянули руку пойти к географической карте. Якобы для ответа. И у грифельной доски, нервно теребя указочку, мычали что-то невнятное про фашистских захватчиков и сокрушительные победы Красной Армии. А на самом деле, не зависимо от оценки, выставляемой в журнале, норовили подкрасться сзади к педагогу, прильнуть к его спине теплой, плотной, полной необъяснимого девичьего желания грудью, прочувствовать его вздрогнувшую мужскую плоть, жадно вдохнуть его мужской пряный аромат и прошептать: «Четверки мало, Сергей Викторович, ну пожалуйста, еще…»

Но Сергей Викторович был для школьных красавиц недосягаем. Историк увлекся англичанкой. Поджидал в коридоре на переменах, подносил учебники и журнальчик, повадился посещать ее внеклассные кружки, для пед-укрепления...

По школе поползли слухи об их связи. И Ленка, тогда уже восьмиклассница, вступалась за честь матери, готовая закусать любого, кто хихикал по этому поводу в коридоре на переменах. Любовники же сменили тактику, и вместе зачастили в район на педагогические семинары, курсы и прочее такое. И мать теперь часто приходила домой только ближе к полуночи, усталая, но довольная…

И когда папа, разбуженный ее приходом, подавал осипший от одиночества голос: «Света, ну что так поздно, где ты была?» – отвечала ему, загадочно и счастливо улыбаясь:

– С семинара я. У меня был контакт… Педагогический…

Супруг догадывался обо всем, глядя на жену, воспрявшую душой и телом. Эти ее метаморфозы и поздние возвращения с участившихся семинаров. А может быть и нет, ведь не даром говорят, что муж в этих ситуациях узнает обо всем последним.

Ленка ревновала. В ней росло чувство соперницы вперемежку с жалостью и обидой за отца. Это и была первая влюбленность. Всепоглощающее явление, путь, которым проходят все девчонки. И Севик снился ей ночами, как вместе на санках по снежному лесистому склону мчатся куда-то вниз. Жгучий ветер бьет в лица. Ленка в его объятиях. Они падают, смеются, барахтаются в сугробах. Обнаженные, и снег пушистый и горячий, нежно и мягко обнимает, гладит и ласкает девичью грудь, живот, ближе, теснее, зажигая горячим шепотом ушко – милая, любимая... моя... моя…

Когда Ленкин класс готовился к выпускным экзаменам, она ни о чем, кроме него, не могла думать. В самом деле, Севику она больше подходит. Молодая, свободная и красивая. Правда мамаша тоже хоть куда. Но у нее свои проблемы. Разница в возрасте. Наконец у нее муж, папа Шурик...

В школе, подкараулив на перемене вожделенный объект, отдавала Ленка честь, по – военному, и глупо хихикала. А поймав его взгляд, всеми фибрами души посылала встречный флюид вместе с дурацкой улыбочкой. Типа – Привет, это я!

Он был прост и доверчив и всегда улыбался Ленкиным приколам. Но не видел в ее действиях сексуальных мотивов. Для нее она была деточкой, взбалмошной старшеклассницей – нимфеткой. И Ленка не могла не подумать о чем-нибудь проверенном, приворотном. С гарантией и во что бы это ни стало.

Однажды на перемене, в туалете, подслушала разговор двух бывалых старшеклассниц о зелье приворотном. Говорили, что перед этим делом нужно обязательно подпоить объект пылкой страсти. И после уже дело сделано. Твой навсегда. Обрадованная, даже соорудила себе бутылочку по этому негигиеничному, но как утверждали девки – верному рецепту. Для него. И как порядочная чистюля, каждый день меняла раствор, запершись в туалете, болтала в бутылочке измазанный интимным местом пальчик. Повторяя про себя слова заговора, и подслушанного, и придуманного, и дополненного самой. Снова и снова. Но угостить его водичкой из заветной бутылочки все не удавалось. Ну в самом деле, какой педагог будет пить ее волшебную водицу в школьном коридоре на перемене. С каких дел? И тем более на уроках?

В своих жарких демонических снах была с ним, и это наваждение необходимо было ощутить наяву. Самое интересное, что представляла этот пылкий акт любовного соития теоретически, не имея совсем никакого любовного опыта. И матери было недосуг делиться по – женски с нею. Ленка была уверена, что имеет на Севика большее моральное право, чем мама Света. Знала бы тогда, как все обернется, лучше ей оставаться с отцом дома. Хотя нет. Ни за что бы не осталась. Какая-то внутренняя сила толкала ее вперед. И тогда в голове созрел дерзкий план соблазнения.. И лучшего случая, чем лагерь труда и отдыха на Тарханкуте, не представишь...

Сергей Викторович обладал обширными знаниями, был общителен, увлекал юную поросль спортивными турнирами, занятными викторинами, походами на море и дикую природу, с вдохновением рассказывал древние нравоучительные предания. Но знать не знал, что и сам вскоре станет частью чужой легенды.

Каждую минуту юная Елена мечтала о своем герое. Мятущаяся натура, сегодняшним днем довольствоваться – ну, не могла. Все, что было прежде, что происходит, и то, что ждет впереди – было для нее не анархией вольно проявляющихся чувств, а увлекательной дорожкой проб и ошибок, которые легко подправить. Ведь главное – жить не по чужой прихоти, а на свое усмотрение... С такими настроениями она и в Южную столицу приехала.

 

Южная столица. Бабье лето.

– Надо найти тебе парня, – гумонила Окси на девичьем совете, чувствуя, что незанятая подруга всегда может быть конкуренткой в амурных делах.

– Не надо, – скромничала Ленка.

– Ты че, девочка еще? – удивлялась Тонька.

– Девственность – это атавизм, доставшийся нам в наследство из доисторических времен, – добавляла масла в огонь Окси. – И потерять ее – наша святая задача!

– Да не девочка я уже, – краснела Лена, – у меня все в порядке, даже слишком…

– И давно?

– Нет, ну вот пристали! С месяц назад, наверное, может больше. И что-то я непонятно себя чувствую. То тошнит, то голова кружится, вообще что-то не то.

– Ну, это давно было, тебе, подруга, продолжать надо, пока не заросла народная тропа… – куражилась Тонька. – Ничего, приедет тетка моя – она тебя проконсультирует. В женских делах шарит, и мы бы разбирались, после дюжины абортов.

А когда с удачной летней торговли пляжными шмотками вернулась Тонькина тетка – Тамара – веселая, ядреная, деловая, разговор разогрелся бутылочкой массандровского сладенького.

– Так, девки, надо вам устраивать жизнь. Я так понимаю, в деревню возвращаться вы не собираетесь?

– Нет, нет, – в один голос заверещали.

– Тогда так! В этом городе все денег стоит. Красивая девушка, если с умом – всегда может заработать.

Подруги насторожились – заработать чем?

– От дуры, думаете, на панель толкаю? Ни боже мой! Панель уже на крайний случай! Сначала надо найти работу. Да, трудно в наше время! Но главное очень хотеть, и приложится. Тонька ясно, будет помогать мне на «Семафоре», на вещевом рынке. Ничего, присмотрится, через месяц сама на лотке управляться будет. Оксанка тоже девка видная... Говори, подберем по душе, сегодня я добрая...

– Теть Тамара, у меня есть мечта. Хочу стать визажисткой.

– А это чего? – удивилась тетка.

– Ну, парикмахером она хочет стать. Ее прапорщик один, Женька, у нас в гарнизоне обучал, – подсказала Тонька.

– Так бы и сказала! Есть у меня подруга парикмахерскую – салон у вокзала держит. Договориться можно. Месяца три полы от волосни поподметаешь – глядишь, ремеслу научишься. Одобряю, всегда копейка в доме будет. Ну а ты, Леночка?

– Вообще-то я уже выбрала, буду учиться на педагога, учителя английского языка.

– Ну, – зевнула Тамара, – это битая карта. Посуди сама, кому сейчас нужны твои учителя? Заработок меньше чем у уборщицы на рынке, да и то на рынке хоть платят, а учителям…Смех да и только.

– Пойти техничкой на рынок? Временно? Так можно?

– Валяй, договорюсь, любой каприз. Подвинем кого-то, это мы можем! А насчет недомоганий твоих, я созвонюсь, сходим в женскую консультацию. Ты у гинеколога бывала?

– Да, – неуверенно подтвердила Ленка, – в школе, из района приезжали, медосмотр был как-то по весне, кажется….

– Кажется!. И я покажусь, а то после этих берегов – чего не бывает! Эти мужики-такие твари беспардонные. Некоторых прямо поубивала б. А стоит ему ножкой шаркнуть, и так по змеиному – ну что ты, цветик, ласточка моя, приобнимет, поцелует – я и потекла, заструилась… Сама себя потом ненавижу, но сделать с собой ничего не могу. Слабая я на это дело. А потом вспоминаю – с кондомом это было или без? Одно слово – баба.

Ленка с ужасом слушала ее, не представляя, как будет все, если действительно все подтвердится. И что теперь будет с учебой, с работой, и что скажет папа, если узнает?.. А мысли, застигнутые врасплох теткиными откровениями, уже уносили ее в то недавнее прошлое, рана от которого еще не зарубцевалась на влюбчивом девичьем сердечке...

 

Путь в лагерь наслаждений. Семейные хроники.

...Тогда, после школьного выпускного, проснулась на своем девичьем диване зрелой хозяйкой души и тела. Даже птицы за окном чувствовали это. И оттого щебетали и чирикали веселей и задиристей, и чудилось в птичьем пересвисте:

– «Большая, большая», – ухали горлицы.

– «Знает, чего желает, знает», – чирикали воробьи.

Так послышалось? Нет, так было в самом деле. Со школой покончено. Упал последний занавес, отделявший от осуществления взрослых, потаенных желаний, и мир блистал перед глазами, залитый летним светом. В этот миг Ленка обожала всех – и осунувшегося от бессонницы и раздраженных мыслей несчастного отца, и его калечный «Запорожец», и тряскую, в колдобинах, дорогу, по которой повез дочку прибрежной дорогой на Тарханкут, в лагерь любви и наслаждений.

Дорога натянутой тетивой звенела под колесами.

– Едем на самую западную оконечность полуострова, – знающе комментировал отец. – Земли эти давно населяли люди. Вон, видишь? На возвышенности холмы-насыпи – это курганы, могильники тысячелетиями кочевавших народов...

– А они что, не могли хоронить в одном месте? Превратили степь в кладбище, – удивлялась Ленка. Это умение простодушно удивляться, доставшееся от отца, и доставляло радость, и временами серьезно осложняло потом ей жизнь в южной столице.

– Погребенных запечатывали особым ритуалом, чтобы живых не беспокоили их души. Приносили в жертву не только животных, но и людей. Считалось, что ритуалами что хочешь можно наколдовать – можно вызывать дождь, бурю, засуху, мор. – Приободренный, зажегшимися огонькамми любопытства в дочкиных глазах, папа сосредоточился за рулем: – Курганные раскопки – весьма опасное занятие. Многие из курганокопателей пропадали, сходили с ума или быстро умирали от странных болезней. Вот тебе пример: один капитан из старой бабушкиной истории, ну который застрелился. Где-то здесь, и нашему далекому предку досталось, он ведь тоже, раскапывая курганы, попал под заклятие, от которого наш род страдает вот уже с две сотни лет. Вот и бабушкин крестик, оберег, тоже из этих мест. И тетрадка. Не бойся, они будут хранить тебя... – Он притормозил авто на обочине, взял трофейный портфельчик и, покопавшись в кожаном чреве, вынул и протянул ей крестик. Невольно уголки его глаз повлажнели.

– Нет, все-таки мама права, ты – чудик. Папа, я все это знаю давно, и про крестик, хранить будет,и про тетрадку. Опять ты переходишь к паранормальным явлениям? Чего завелся? Господи, дел-то! Ну хоронили своих в курганах, и молодцы! Значит любили и почитали, это вполне рационально – погребать родственников в одном месте, не то, что у нас – бабушка в одном месте, дедушка вообще неизвестно где лежит, а мы там, где похоронят…Скучно!

– Послушай, что тебе скажу. Ты взрослая уже,должна знать. Мы и правда дворянского роду, у нашей семьи было поместье в Тарханском крае. Бабушке было пять лет, когда судьба разлучила ее с семьей. В 20-м, когда шел последний этап эмиграции, семья в спешке уходила из Севастополя. Совсем крошка, слегла в горячке. С испугу подумали, что сыпняк, и все переболеют и умрут. Власти забрали в карантин, перед самым отходом последнего парохода. Представляешь горе родителей? Надеялись, что Советы ненадолго, и они скоро вернутся.

– Поместье, говоришь?.. – заинтересовалась Лена.

– Крошку осталась на попечение Зины, няньки-кормилицы. Хорошая воспитанная девушка из местной тарханской семьи, которая служила нам несколько поколений. По возрасту годилась скорее в старшие сестры, чем в няньки. Она выходила твою бабушку в лихолетье. Остались в Севастополе, где разразился красный террор.

– Ну да, ты как-то рассказывал уже – промямлила дочь, но вдруг встрепенулась. Ее осенило: – Пап, ведь сейчас наступило новое время, так? Интересно, а что, нам и поместье теперь могут вернуть?

– Жди, как же, – он свирепо крутанул руль. – Дождешься от этих, – и едва не съехал с дороги, вовремя выправив руль. – Тогда, в 20-м, за первые дни октября, красные уничтожили в Севастополе более тысячи человек, – продолжал отец. – Офицеров, гражданских, сочувствующих – любых. Повешенные болтались на каждом фонаре, под виселицы приспособили даже памятники. В порту расстреляли рабочих, которые участвовали в погрузке кораблей отступавших белых. Расстрельная команда работала ночью. Эта кровавая оргия продолжалась много недель. Не знаю, случай это или нет, кормилица стала наложницей одного из палачей при мандате, комиссара. Ну тех, которые вершили скорую расправу по ночам в застенках. Тот, может быть, пожалел ее, она ведь была с больным ребенком на руках. А может, влюбился, если мог палач вообще кого-то полюбить.

Заняв буржуйские апартаменты на Большой Морской, палач вселил туда ее хозяйкой. Возвращался на рассвете из расстрельного подвала, пытался загасить совесть водкой, пил один, второй стакан залпом, багровея, уставившись в одну точку остекленевшими глазами, брал из постели к себе на колени, к ужасу кормилицы, ее сонную воспитанницу, гладил, умиляясь, ее мягкие волосики. Сжимал, тискал как тряпичную куклу, сдерживая надрывные рыдания. И резко переходил на истерический хохот, уставившись глазами в пустоту, твердя, как бы оправдываясь перед невидимым судией: «Ничего, все пройдет, уже скоро, добьем последнюю сотню сволочей, извергов – мучителей трудового народа! Новую, светлую жизнь заведем...»

Прошел первый кровавый вихрь, кормилица почувствовала, что беременна и призналась ему в этом... Что-то взыграло в переполненной революционными демонами душе, и не пустил ее в расход, как сделал бы не задумываясь двумя – тремя месяцами раньше где-нибудь в Херсоне или Одессе. Сходил с ума этот кровавый душегуб, на совести которого были сотни загубленных жизней...

И первое, а может быть последнее, по настоящему ценное в тот момент, что этот палач сделал в редких своих проблесках реальности, в ознаменование начала новой светлой жизни – записал кормилицу своей гражданской женой.

Одной из ночных расстрельных оргий чекист не выдержал, сорвался, смалодушничал. Отказался расстреливать заложников. Выбросил револьвер – орудие своего кровавого произвола. Расстрельщика самого свои же чекисты и хлопнули потом на полу окровавленного подвала, когда, спятив от ужаса творимого, с кулаками бросался на месиво разбрызганных человеческих мозгов на испещренной расстрельными пулями подвальной, известковой сырой стенке…

– Бр-р! – передернуло Ленку. – Ужас какой! А Зиночка что?

– Зиночка вовремя выправила паспортные на фамилию своего страшного покойничка и бежала с нашей малюткой в родной тарханский край. – Отец помолчал за рулем, ожил внезапно: – У Зины родился сын, которого она, как и твою бабушку, записала под революционную фамилию мужа. Мы с тобой должны быть благодарны этой простой женщине за все то, что она сделала для нас. Похоронена рядом с бабушкой в Карадже, на Тарханкуте. Как член семьи, наверное.

– Пап, как интересно! А вот бабушка внешне какая была? Красивая, артистичная? – Прости, что раньше не расспрашивала – времени не хватало...

– Да,мне на маму тоже, всегда времени не хватало. В Москве до войны училась, определили в институт. Она отлично танцевала, пела. В середине тридцатых оказалась в кругу значимых людей своего времени... Первый раз вышла замуж, овдовела. Потом война. С концертной бригадой побывала на многих фронтах, бойцы и офицеры боготворили ее, заваливали письмами с передовой. Там, на передовой, встретился и полюбил молодой гвардейский полковник, мой отец. После победы служил в Крыму, в Таврическом округе. А бабушка рядом с ним, в военном ансамбле. Жили в большой квартире возле штаба. Все вроде наконец складывалось. Но в 50-м его арестовали, по отголоскам Ленинградского дела. Тогда шерстили опять. Так и сгинул, без права переписки.

– А бабушка? Что сталось с ней? – переспрашивала внучка.

– Исчезла. Знала, чем все может закончиться. Затерялась в Казахстане. Там меня родила. Все годы добровольной ссылки надеялась, что муж жив. А по документам вроде ни жив, ни мертв. Рыдала, проклинала злой рок, павший через нее на любимого человека.

– Угу, – буркнула Ленка. – Что за бодяга: бедствия на весь наш род... ни живу, ни мертву. А мне не страшно...

– Дурочка! Я тебя не запугиваю, – печально улыбнулся отец. – Только, думаю, расстреляли отца моего еще тогда, не после, а вместо суда. И ничего не сообщили. Да, вот время было, кошмар! Туда, в ссылку неожиданно пришла весточка моей маме от ее отца, моего деда, который в 20-м бежал из страны с женой и дочкой, сестрой матери...

– Куда бежал, говоришь?

– В Константинополь.

– Из Константинополя весточка? Это Стамбул сейчас, в Турции, что ли? – Запутал ты меня, папочка, – дочь, напряженно всматривалась в пыльный горизонт за ветровым стеклом скачками подпрыгивавшего на ухабах «Запорожца».

– Письмо пришло только в конце пятьдесят четвертого, адрес наш дед взял у кормилицы. Они с мамой изредка переписывались. Дед писал, что судьба разлучила со всей семьей, разбросало, по краям Черного моря. В 46-м по Ялтинскому договору союзников, вернулся английским кораблем из Александрии в Новороссийск. И получил 8 лет. Как и все те, кто с надеждой ехал. Кому больше – кому меньше. Запрягли на народные стройки. Вышел на волю и приехал сюда, на маяк. Когда мы с твоей бабушкой вернулись в Крым из своих скитаний, его уже схоронили. Так и не свиделись. Потому бабушка и хотела быть похороненной рядом с могилой своего отца, моего деда, на Караджинском кладбище. Воссоединиться с ним хотя бы после смерти. Я туда недавно съездил. Нашел могилки. Покажу тебе обязательно. И меня, когда время придет, схоронишь рядом с ними. Это мое тебе пожелание.

– Схороню, не волнуйся, так лежать не оставлю... Тьфу, типун мне на язык...

Добрый и хороший папка, ей было так жалко его, на фоне пустившейся во все тяжкие мамаши выглядел в дочкиных глазах оскорбленной добродетелью. И в который раз внушала себе, что ее намерения в отношении историка пойдут семье на пользу. Мамаша очухается и опять полюбит отца. Ну как такого не любить, потомка знатного рода!

«Запорожец» пару раз закипал под палящим солнцем, останавливались, ждали пока остынет, придет в себя. Наконец дорога, вильнув пару раз в степь от моря, поднялась на возвышенность и прямой лентой выщербленного местами асфальта покатилась вниз, раскрывая панораму живописной караджинской бухты.

– Вот дочка, приближаемся к родовым истокам. Смотри, там башня маяка! Мыс Эски-Форос, или Росафор – красный огонь, как называли его генуэзцы. А напротив, через бухту, другой мыс – Карамрун – черный нос, там, видишь, – показывал, притормаживая: Замок генерала Попова...

– Так что же, все то, что в бабушкиной тетрадке написано – правда? – удивлялась внучка.

– Конечно, доченька! Все, приехали, – грустно прошептали за рулем, сворачивая в школьный двор.

Отец за рулем выглядел удрученно. Приехали забирать маму Свету домой. Ленка, наметив попотчевать любимого приворотным зельем, страшась натолкнуться на мать в компании возлюбленного, и пунцовея, вылезла из тесного автосалона отца, и под взглядами наблюдавшей мелюзги мгновенно превратилась из доченьки учителькиной во взрослую, получившую аттестат выпускницу, гордым взглядом заставив школьную шпану приумолкнуть и потупиться.

– Ты куда, девочка? – попыталась остановить уборщица.

– Я не девочка, а новая вожатая. Я Светлану Васильевну ищу, – бросила на ходу.

– Они с мужем на втором этаже, на педсовете заседают…

«Ах, с мужем! – разозлилась Лена. – На педсовете… Я ей покажу педагогические советы!»

Неслась по коридору, потом вверх по лестнице, рванула дверную ручку… Дверь была заперта.

– Кто там? – раздался знакомый мамин голос.

– Это я, почтальон Печкин, принес письмо, – тупым злым тоном пропищала.

За запертыми дверьми зашушукали, голос матери испуганно и растерянно спросил:

– Какое письмо?

– С пренеприятнейшим известием: к вам едет ревизор – громко, отчетливо произнесла Ленка и прыснула со смеху, врубившись, как здорово обломала.

– Ты, что ли, Ленуська?

– Ну вот, узнала, наконец. Открывай дверь, собирайся. Твоя вахта закончилась, там внизу тебя муж ждет.

– Что, даже не пообедаем? – за дверями явно тянули время. Послышался шепот и звук открываемого окна. – Сейчас, доченька, только переоденусь...

– В морге тэбя пэрэодэнут, – не преминула съязвить доченька.

– Брось свои идиотские шуточки, – увереннее зашурудили замком, отпирая дверь.

Войдя в комнату, Ленка быстро окинула взором интерьер – неприбранный стол, развороченная кровать, открытое настежь окно. «Так, ушел через окно», – мысленно констатировала она.

– Ну что, я в принципе собралась. Да, Людмила Христофоровна согласилась пожить с тобой, заодно подтянет по русскому, – обрадовала совсем некстати.

– Это Селедка, что ли? – скривилась от неподдельного омерзения Ленка, представив эту противную и нудную тетку. – Лучше бы Севик готовил бы меня по истории, к вступительным...

– Ну, ты совсем от рук отбилась, черт знает что! Какой тебе Севик! Сергей Викторович! Надо иметь уважение к педагогам. «Севик», а вообще-то ему идет, – улыбнулась, но потом взвилась, придя в себя: – И каким тоном ты со мной разговариваешь! А может, я тут не одна? Что-то ты быстро повзрослела, Елена, а коль так, то не забывай, что ты уже девушка, и надо менять эту разухабистую хамскую и неумную манеру поведения. Брось этот панибратский тон, и эти шуточки дурные из тупых комедий!

– Давай быстрей мамочка, папа ждет, – торопила дочка.

Прощание было недолгим, отец прижал к себе, чмокнул в лобик как крошку.

– Ты береги себя, если что – сразу звони, вмиг тебя домой заберу...

– Не волнуйся, папочка, все будет хоккей, – и прошептала на ушко: – Ты у меня такой симпотный, тебе так идет, когда ты не выпиваешь. За мамой поухаживай, пока одни, и никто вам не мешает. Лето, махните вдвоем на море с палаткой, попойте песни у костра, все такое, как ты рассказывал. Ну, как в молодые годы. Пообещай мне. Обещаешь?

– Обещаю, дочка, я принял решение, теперь вообще к спиртному не притронусь. Я бизнесом займусь. У меня масса предложений от ребят, по разборке станции слежения, – уговаривал самого себя. – Ну пока, маленькая моя…

«Запорожец», чихнул, выдохнув из себя смрадную струю черного дыма, затарахтел и выкатился из двора. Тронулись, поднимая сельскую пыль, преследуемые диким лаем рвущихся под колеса школьных собак. Все – уехали...

Ленка недолго помахала прощально родителям вслед. Мысли ее были совершенно далеки, не стесняясь признаться себе в мамашином коварстве, побежала разыскивать Сергея Викторовича.

 

Байки мудрого Рачибо

В субботу утром школьников повезли с палатками в заповедник, к Атлешу и Чаше любви. Сопровождали Севик, Рачибо – старый, просоленый моряк, ветеран колхозной рыболовецкой бригады, балагур – рассказчик, и, конечно, воспитатель Елена Санна, как дура со своей приворотной бутылочкой. Четверть часа тряслись каменистой дорогой, прибыли на место, к скалистому обрыву, дальше которого-только море. Яркое июльское солнце жгло неимоверно, вокруг – пыльная каменистая степь. «Довольно уныло, – подумалось Ленке. – И где же тут знаменитая Чаша любви?»

О, к Чаше любви – ей этот маршрут казался предзнаменованием свыше. Маленькая соблазнительница сжимала в ладошке заветную приворотную склянку, подарочек – сюрпризик от змия-искусителя Адаму… Приехали...

– Малята, осторожно, не побейтесь тут, – Рачибо первый с обрыва ловко скользнул вниз по отвесному каменистому склону. – Идить за мной, как по минному полю – след в след!

Цепляясь за уступы, подавая друг другу руки, ребята спустились следом. Рачибо широко улыбался:

– Оце и есть наша чаша, або банька, як бають....

Прозрачная, бирюзовая вода манящая прохладой, мерцала слабо солнечными бликами внутри округлого каменистого бассейна.

– Тики обережно лезьте, глыбина метров пять. Прозрачность воды дуже обманчива.

Севик, как настоящий капитан, последним спустился вслед за своей шумной, неугомонной ватагой к каменистой чаше, полной морской воды.

– Сергей Викторович, давайте искупнемся, вон жара какая! – набросились «гаврики» на воспитателя.

– Стоп, дети, стоп! – педагог взмахнул рукой, как полководец, отдающий последнее перед битвой приказание. – Заслужите сперва! В какой исторический период появился этот пример вулканической деятельности? Небольшой вулканический кратер прямо в море? Даю подсказку: порода плавилась от огромной температуры, но сохранила следы термического воздействия спустя столько лет. Кто мне ответит, в какой период истории Земли происходили подобные явления, тот первый войдет в воду. А ну-ка?

– В юрский! – энергично выкрикнули.

– Правильно, Катенька! Разрешаю в море! Остальные-тоже! Раздевайся!

Беспорядочно срывая с себя одежду, ребята с разбегу один за другим с диким визгом, кто солдатиком, кто бомбочкой, принялись сигать в прозрачную зовущую прохладу вулканного кратера. Маленькая Евочка со своим Адамом – Севиком влезли в воду по грудь, встали на стражу: далеко в море детей не запускать. Да, атлетически сложенный, с бронзовым двухнедельным загаром, торчал из воды молодой педагог. Ей так хотелось прильнуть к нему всем своим красивым жаждущим ласки телом, втянуть в свои полузабытые детские морские забавы, исподтишка облить водой, притопить, накинувшись сзади.

К чести молодого педагога, русалочьи наскоки нисколько не смутили.

– Гражданин начальник, – растрепанная голова Рачибо показалась сверху, с края обрыва. – Я до Атлеша, до рыбацкой бригады, кефали принесу. А вы костер организуйте… Начальство велело ушицей пригостить. Десь через часок буду…

Вечер подкрался незаметно, мягко залив море нежным алым закатом. Историк сноровисто командовал установкой палаток, разжиганием костерка из привезенных с собой полешек. Вспотел, и, довольный, взял из Лениных рук приворотный напиток, улыбнулся и высоко вскинув сосуд на манер пионерского горна, выдул половину. Словом, влип историк в «историю»! Еще облизнулся, выпил, губы вытер и протянул ей обратно уже почти пустую бутылочку, сказал:

– Хорошая, да только тепловата.

К Лене уже тянулись ребячьи руки:

– Лен, Лена, мне, дай попить… Нет, мне, умираю…

Искусительница испугалась, а что если зелье на всех подействует? Вместо пионерской маевки выйдут форменные оргии безобразника Калигулы! Разжала пальцы: «Берите», – и склянка разбилась у ее загорелых ступней.

Тарханкутский старожил Рачибо, как и обещал, вернулся не с пустыми руками: сгибался под тяжестью мешка с крупной, еще трепещущей кефалью. Началось таинство приготовления ушицы. Голодная ребятня, устроившись вокруг костра, жадно поедала сухой паек. Рачибо споро чистил и разделывал острым рыбацким тесаком блестящие рыбины на большом столоподобном камне, под которым нашептывало грезы покрытое роскошным алмазным закатом маслянистое море…

– Представьте себе, что на машине времени перенеслись в далекую эпоху энеолита, – педагога понесло: – Шесть тысяч лет назад – всего триста поколений! Тарханкут – одно из немногих мест на Крымском полуострове, где с тех пор практически ничего не изменилось. Закончился день, была удачная охота. Мы – племя первых людей, расположились на привал. Я – ваш вождь, мальчишки – это рыбаки и охотники, девчонки – собирательницы и хранительницы очага, – и мы всем племенем наблюдаем за таинством приготовления пищи на огне!

– Сергей Викторович! Нехай Костенко мою дубинку отдаст, – возопил сердитый мальчишеский голосок.

Девчонки зашикали:

– Продолжайте, пожалуйста, Сергей Викторович!

– Ну, Костенко… Вот как тресну дубинкой по балде твоей – не тронь Костенку, – рыкнул свежий басок.

– Тихо, бойцы! – отозвалась Ленка из темноты, старательно всматриваясь в лицо рассказчика. Севик с благодарностью кивнул ей, остановив на зардевшемся ее личике свой взор. И взгляд этот казался ей совсем не таким, как обычно, пожалуй, даже несколько перевозбужденным для воспитателя подрастающего поколения. «Ух ты, зелье его таки взяло», – радовалась неопытная искусительница, разнося миски со сваренной ухой.

– Вы ешьте, ешьте, дети, и слушайте, слушайте, – наминая с аппетитом ароматное варево из котелка, учитель вдохновенно вел экскурсию под звездным небом:

– Вообще на Тарханкуте сохранилось много неизученных памятников разных эпох и народов. Это и скифские курганы со стелами, и колодцы с пресной сладковатой водой на берегу соленого моря, и множество прибрежных античных башен – крепостей, где греческие поселенцы пережидали набеги кочевых племен… Дандак – так называли древние греки Тарханкутский скалистый мыс. А город в створе бухты назывался Тамирак. Возможно, его необходимо искать под более поздним слоем Караджинского городища на берегу лимана. Может, кто-нибудь из вас, став в будущем археологом, сделает такое замечательное открытие.

– Да, правда, Сергей Викторович, давайте в следующий раз раскопаем эту Тамираку, а?

– В древних свидетельствах все описано отрывочно и довольно туманно. Тем более в основном об этом пишут греки, так как скифы никаких письменных источников о себе не оставили по причине своей неграмотности, – переводил дух после взволнованного рассказа историк. Потом обвел всех хозяйским взглядом, подсчитывая автоматически детскую орду. Посмотрел на Лену, как показалось, нежно, задержал взгляд. И она решила проявить свою ученость и уверенно заявила:

– Между прочим, генерал Попов проводил тут раскопки древних курганов. Очень давно, сто лет назад, может больше.

– Ну? Что, ничего не нашли?

– Вылезла черная рука и уволокла гробокопателей под землю, ха-ха! – выкрикивая это, мальчишка схватил в темноте Ленку, ущипнул, та отчаянно завизжала.

Завизжала, закричала, захохотала, заулюлюкала школьная ватага.

– Так, если это безобразие не прекратится – всем отбой! – решительно остановил бедлам историк. – Продолжайте, Елена Александровна...

– Обнаруженное во вскрытых курганах отвезли в Одессу, в археологическую комиссию!

– Тю, в Одессу отвезли, болваны, – прокомментировали «гаврики». – У них там, в Одессе, и без нашего барахла своего хватает…

– Кое-что себе оставил генерал Попов, – многозначительно добавила.

– А откуда у вас эти сведения? – заинтересовался историк.

– Так ведь, это... – стушевалась вдруг Ленка. – У меня бабушкина тетрадка, ну и вообще мои предки из этих мест…

– Ото верно – ваша главная пионерка, как вас, звыняюсь, Ленка? В аккурат красавица,наша порода,с этих мест... Это все чистая правда, – крякнул удовлетворенно Рачибо. – Есть у меня такая баечка...

– Вот как? Не знал, что вы, Елена Александровна, из этих мест! Интересно, занятно… – историк вопросительно поднял брови. И стандартно продолжил: – Свое название – Тарханкут получил примерно в 14-15 веках, «Тарханом» называлось право владения, выдававшееся «бею», занятому на государственной службе – судебной, светской и хозяйственной. «Тархан» – символ и ответственности, и власти.

Лена слушала увлеченно. Все больше и больше нравились ей Севиковы жесты, смелый поворот головы, внимательные глаза, следящие за затаившей дыхание аудиторией. Тщательно выговаривал слова пафосно, торжественно, с драматизмом.

Любование ее прервала неожиданно высунувшаяся и – за детских голов кудлатая башка деда Рачибо.

– Я звыняюся, в нас кажуть трохи по – другому. Тархан – це чортыня якесь, бис маленький. Ну знаете – Шайтан – Тархан. Ну, а кут – це его мягке место. Навроде как Чертова задница, выбачайте. Чертов угол…

– Если посмотрить повнимательнее на карту, – чуть сморщившись на замечание Рачибо, продолжил Севик, – то очертаниями Тарханкут похож на конскую голову. Открытая пасть – те же берега караджинской бухта, очи – прекрасная синь гавани, а уши – раскаленная бакальская коса. Старожилы, наоборот, видят в рельефе козлиную дьявольскую физиономию. Назвали – Чертов угол.

– Можно к вашему огоньку? – из мрака наступавшей ночи показалось несколько фигур. – Мы ваши соседи, отдыхаем здесь дикарями в палатках. Легенды про здешние места слышим впервые. Мы присядем, не возражаете?

– Пожалуйста, товарищи! Подвиньтесь,молодеж...

Ребята сдвинулись, пропуская к костру забредших на ночной огонек туристов.

– Ото и я кажу, звыняйте, шо перебиваю, – воспользовался суматохой у костра дед Рачибо. – Правильно кажете, пан вчитель! Так десь рокив с сорок, а може и тридцять тому заходылы до рыбацкой бригады ахренологи эти, чи археологи. Щось шукалы, рылись в камяных могилах. Сам бачив. Потешни хлопци. Воны як выпылы, закусилы ушицею нашей, так их на балачки потянуло. Я тут, на Тарханкуте, балачник перший! А те казалы, огнепоклонцы були ти перши люды. Чи марийцы, чи арийцы, шось таке. Пришли десь здалека й осели, нарыли землянок у степу, развели конячок да верблюдив, баранов та коз усяких. Токо до моря пидходить ще боялись – больно страшным казалось после степовых просторив – вроде як враждебная стихия.

Говорил дедок складно, суржиком, временами используя заумные слова, которые раз услышав, крепко держались в его памяти. Менялся обликом, преображаясь в того, может быть уже почившего, давнего археолога, заморочившего голову рассказами за рюмкой.

– Шло время, и сильные стали поджимать до самой кромки моря слабых. А травы – ну вы ж сами бачилы! Аж ниякие! Скудные соленые травы та небеспечни кручи поджидали голодные стада. А тут еще и бродяга ветер, издавна обитавший здесь. И была дивчина прекрасная, колдунья чи жрица якась, хранительница огня и очага, по имени Атлеш, что значить с ихнего – Огненная. Тики, казали те археологи, уровень моря тогда був набагато меньший, чем сейчас, трохи бильше, чем – о! – он показал себе по пояс. – Ну, так буде. И так понравилось Атлешке у прозрачной воде нашей чаши, днювала там да ночувала. И якось проследил таке дило мореход, прийшов с другого племени, и пока спала, набросился на атлешку, як ветер...

Рачибо слушали внимательно, не перебивая.

–...Ну, в общем, детки, так в жизни бувае, сначала трохи побились, а потом подружились, милувались в Чаше втайне от усих. Слюбились. Да только одного разу не пришел той мореход, може, в тумане заблукав, може ще шо... И распалила ця атлешка на утесе самом высоком кострище, и стала зазывать коханого ночи напролет. Тильки не появился бильше вин. И повелось с аж до наших дней палить огонь, чтобы видели далеко в море, мореходы спешили на яркий отблеск. А как померла, то и поховали в той каменной могиле, как прародительницу огненного культа, и ее именем Атлеш наш утес назвали. Потом пираты развелись в наших краях, и жгли костры, зазывая к себе мореходов. Грабили их, а корабли сжигали в большом Атлешском гроте. И сейчас сохранились на верхнем своде грота следы от тех огромных кострищ…

– Сергей Викторович! Сергей Викторович! Идемте в тот грот! – загалдели ребята.

– Погодите, – насупился историк. – Продолжайте, старче, – обратился к Рачибо.

– Много всякого видели наши места. Кажуть, яки тильки народы их не заселяли. И каждый приносил с собой свои верування, казки и легенды, своих богов, духов и демонов. Потим народы счезали, може вымирали, а може мешались с другими, а демоны и духи залышалысь. Оттуда здесь поселились демоны огня и ветра, духи гротов, пещер и колодцев. Може, в других местах их вытеснила эта, цивилизация, людына понастроила мистечки, распахали усю землю, даже рички пустили по трубам. А тут у нас захолустье, вчени кажуть, чи не едине у Европе. Самэ сильнэ захолустя. Ото-ж!

– А что, и сейчас эти духи и демоны живут здесь? – заволновались «гаврики».

– А то як же. Ось, побачте, як живый витер пиднимае вогнище…

И действительно, вдруг ветер стал сильно дуть. Вихри рвали пламя костра, обдавая всех вокруг жемчужными искрами.

– Верно! – отозвался один из подсевших к разгоревшемуся костру туристов. – Иной ветер здесь так задует, что ховайся кто может. Вчера на море схватил ветер надувной матрас с пляжницей и отволок, играючись, далеко в море – погранцам потом пришлось задерживать нарушительницу катером у нейтральных вод. Или на этом песчаном пляже в поселке – выберет красивую купальщицу, улучшит момент, когда вылазит из воды – да и набежит, наподдаст волной сзади, да так, что купальника-как не бывало. И бежит из волн наяда в чем мать родила, прикрываясь и повизгивая со стыда, а ветер сзади подталкивает бесцеремонно, в попку…

– Ну, это вы, уважаемый, пожалуйста, не при детях… – смутился учитель. – Не надо, прошу вас!

– Забылся. Понимаю – дети… Молчу…

– А ведь задувает ого – го, – оживился Севик. – Первых мореходов – греков – надул на судах. Началась колонизация Северного Причерноморья по официальной версии еще задолго до н. э., а миф о ветре, подарке Посейдона, выпущенном из бурдюка, описан в «Одиссее» древнего писателя Гомера. Пролегал тут знаменитый Геродотов путь, а первый маяк появился еще в 6 веке до нашей эры. Трудно представить, сколько кораблей прошло мимо этих берегов за эти несколько тысяч лет! И не всегда мореходам сопутствовала удача. Тарханкут обладает коварной и непредсказуемой «розой ветров», что часто приводило к кораблекрушениям. На разных глубинах покоятся десятки, а может и сотни затонувших судов разных времен и народов. По неопубликованным данным, на крымском шельфе покоится их более шести тысяч, а по мнению других – еще больше. Рельеф морского дна, уникальная чистота и первозданность привлекали ихтиоархеологов и ихтиоэкологов. Насколько мне известно, в середине шестидесятых организовали подводную экспедицию « Ихтиандр», что в переводе с древнегреческого означает ихтио – вода, андрос – человек, то есть «подводный житель», с тремя исследователями на борту. Проводили эксперименты по адаптации человека к морским глубинам...

– И что?

– Экспедиция имела некоторый резонанс, хотя и не имела дальнейшего развития. Тогда все взоры людей были направлены на завоевание космического пространства, и этот эксперимент прошел незамеченным для широкой публики. Известно только, что наша страна опять была в числе первых, кто проводил подобные мероприятия по углубленному изучению ихтиосферы, и происходило это здесь, на Тарханкуте. Потом тему объявили военной, засекретили.

– Ух ты, а мы думали, что за Ихтиандр такой – может, из фильма «Человек – амфибия»? – загалдели ребята.

– Все то чистая правда про цього Ихтиандра, звиняюсь, что перебиваю, гражданин начальник, – словоохотливый мариман Рачибо только и ждал, когда ему ввернуть словечко. – И така баечка в мене имеется.

– Да? – неопределенно промычал учитель, – нет…

– Тики горло промочить! – Рачибо плутовски взглянул на подсевших к костру туристов из недалекого палаточного городка.

– Это мы сейчас, мигом организуем, – засуетился понятливый турист – дядька. – Портвейн пьете, дедушка?

– Отчего бы и нет? Портяночка – дело хорошее, – заулыбался старик, протягивая стакан, без лишних экивоков. Опустив мигом внутрь содержимое, дед смачно крякнул.

– От, к примеру, маяк. Бач, он свитыть?Его каторжные строили,еще при царице.И замок генерала. Эту баечку я с дитынства добре знаю. У нас в замке до войны интернат был…

– Между прочим, есть одна легенда… – неожиданно осмелев, проговорила вожатая.

– Что вы говорите? – заинтересовался Севик.

– Расскажите, Лен – Санна, – заканючили вокруг девчонки.

– Могу бабушкины записки почитать, – гордо взяла из сумочки тетрадку. – Семейные хроники.

– Вот! Только нужен фонарик.

– Есть, я… – засуетились со своими фонариками ребята, наперебой предлагая осветить. – Читайте, Лен-Санна!

 

Атлешские байки. Семейные хроники.

Царица-матушка Екатерина присоединила Крым к России. Жизнь затихла, затаилась. В Приазовье выслали армян, болгар, греков. Потом уплыло на фелюгах в Турцию множество крымцев – татар, повинуясь приказу первородных беев. Обезлюдел Кунан, Кармыш, Кипчак, Кастель, Караджа. И только бродяга-ветер, вечный хозяин этих мест, со свистом задувал в глазницы окон и бередил духов омертвевших жилищ.

Опустевшие тарханские земли по повелению князя Потемкина-Таврического пожаловали генералу-аншефу, графу Василию Попову за службу усердную. «Дача Тарханская» – именовалось дарение в царевом указе.

Был генерал тот прирожденным вождем. Захотел всех своих подданных сделать счастливыми, вырастить, так сказать, на пустоши «город-сад», чтобы росли и плодоносили на Тарханкуте виноград, хурма, лимон, чтобы вновь клубили пыль стада по бескрайней равнине. Но вот беда – некому было исполнять волю генерала, поубивали множество народу на войнах. И решили вопрос просто, по-военному строго, на манер англицкий, как на австралийские земли: переселить сюда каторжников, воров, убивцев, разбойников. А надсмотрщиками поставить – верных солдат-ветеранов. И побрели на Тарханкут под звон кандальный длинные толпы…

Селились в заброшенные дома. Кто был посмирнее – с того снимали цепи. Других держали в кандалах под охраной ветеранов. Каждое утро получали колодники наряды. Одни на постройку белокаменного маяка с крепостными постройками, другие в каменоломню на добычу камня, третьи на строительство замка генерала.

Трудно им приходилось. И жили только одной надеждой. Обещал генерал по возведении маячных построек дать всем амнистию. Положил жалование рабочим, разрешил продавать водку для утехи сердец молодецких. Пили каторжане и инвалиды, пропивая жалование от безысходного одиночества. А потом бились в кулаки до крови. Нашелся тот, кто сразу организовал и кабак – таверну, и кулачные бои. Шлецка Ильевич, бессарабский выходец. Откуда появился и как – неведомо. Да только споро развил он дело. Отбил площадку для кулачных ристалищ, натянул корабельные канаты, соорудил лавки. Стал брать деньги. Много народу стало сходиться к нему.

Особенно выделялся один каторжник, Петр по прозванию Каменный кулак. Молодой, выносливый, сильный. Бился бесшабашно, с остервенелостью, Хоть весь день работал в каменоломнях. И не было ему равных.

Только надоело это Попову, и придумал, как остепенить ребятушек, окончательно привязать к месту, Дал подряд капитану Кржижановскому и Шлецке на поставку девок и женщин незамужних из России, Молдавии и Украины в помещичьи именья Тарханкута. И платил по тем временам из казны немало – по пяти рублей за здоровую особь.

И двинулись обозы с вдовами, девками и совсем юными девчонками. Кого добровольно, кого спьяну, кого силком и обманом – много женского пола завез Шлецка. Поговаривали, что свел дружбу с ведьмами Лысой горы. И те дали ему приворотное зелье для беспамятства. Обучили, как неволить девичьи и женские сердца. И многие девки приходили в себя только тогда, когда неведомо где прикасался к ним мужчина. Но было уже поздно. Отданы замуж, совет да любовь.

Взамен Шлецка открыл ведьмам дорогу в Тарханский край, из выгоды свел с ними дружбу, помогая во всем. И с тех пор в укромных бухтах и под отвесными обрывами, шабаши языческие и всякие магические действа. Играя дождем и ветром, как пращуры, заклинали огонь в гроте на Атлеше. Справляли в Чаше купания с песнями под звуки бубнов.

Завез очередной женский обоз в Караджу Шлецка ночью, чтобы в тайне от мужиков. Чтобы не увидели они суженных до срока. Да куда там! Мужики ждали этот обоз уже не первый день, голодными самцами чувствовали, что бабы уже недалече. Бросили пить, помылись в бане, поостригали бороды и космы, в общем готовились. Волнуются от мысли, что возьмут жену – и вот она, долгожданная воля! И хата – мазанка, и хозяйство, и дети, и все… А вдруг баб на всех не хватит? Только четыре подводы прибыло. Страшная какая попадет, хромая или побитая оспой? Какая достанется, лишь бы обед варила да бок ночью грела.

А Петр – молодой, бедовый. Еще ночью приглядел себе девку. Пробрался мимо караула на крышу пакгауза, разобрал черепицу, и грешным делом подсмотрел за бабами и девками, располагавшимися с дороги. Приглянулась ему одна. И как услышал, называли ее Еленой, Оленкой. Стройная смугляночка, она птичкой сновала по пакгаузу, помогала разбирать немудренные вещи с повозок, быстро приготовила пищу, накормила немощных невест, приболевших в дороге. Увидела его сквозь черепицу, улыбнулась, будто ждала:

– Что за скворец у нас появился?

А Петра как молния пронзила – сразу влюбился в нее. С первого взгляда. И там, с крыши предложение ей сделал:

– Выходи за меня.

И сговорилась с ним, долго не раздумывая. Догадывалась, что заглянула судьба ее.

И каково же было разочарование, даже взыграла обида в Петровой бунтарской душе, когда на сватанье ее не увидел. Шеренгу женского пополнения накрыли платками, поставили спиной к строю каторжников. Суд да дело, если уж выбрал кого-то и твое на всю жизнь. Не обессудь, вини себя! И жалиться некому. Тут же поп гарнизонный с кадилом, офицер с корчагой зелена вина – венчается раб божий к рабе божьей…. Одел медное казенное колечко на пальчик суженой, поцеловал крест хлебнул из корчаги зелена вина – где наша не пропадала. Одни кандалы с ног, другие вериги на шею!

Пошел Каменный Кулак выбирать первым – сильный был, бедовый, сам завоевал среди своих тяжелыми кулаками такое право. Только не видит ее легкой фигурки. Прошел еще раз, за ним поп с кадилом и офицер с корчагой. Ну что, мол? Остановился в нерешительности. А народ уже роптать начинает:

– Быстрее, не задерживай! Что, Петруха, оробел? Чай не корову, жену выбираешь, счастье свое!

А правило такое: не выбрал сейчас – ждать тебе следующей оказии. Да когда такое представится? Не вышло – ходи весь век в бобылях. Джайманами называли таких старинным наречьем.

Разобрал народ баб, выкатили на плац бочку с вином, начали свадебный праздник. Только Петр не прикасается к угощенью, обидно ему до слез, только счастье любви заглянуло в его израненую душу – на тебе, видно судьба такая лихая.

А тут как тут Шлецка:

– Ты чего Петруша, так джайманом и остался? Не грусти, лучше выпей, удалая душа.

Был бессарабец себе на уме, «радел» за «счастье» народное, и не малых был организаторских способностей.

– Не могу и не хочу, муторно мне, – поник головой Петр.

– А что такое, богатырь?

– Слышь, жид евреич, ваш бродь-как можно уважительнее заговорил, и сам заработанный каторжным трудом серебряный рубль сует.

– Это ты чего?

– Бери. Ваш бродь, спросить хочу наудачу, а где подевалась девка малая, Оленкой звать, шустрая такая, а?

– Ты что, морда каторжная, за рупь купить меня хочешь? Да я капитану доложу – под шомпола!

– Не гневись, со всем уважением. Отработаю я, только скажи, где девка подевалась…а то коли не хош по доброму – ножик в бок, не впервой!

– Ну, ну, горячий какой, – сразу присмирел Шлецка. – Иль влюбился, бедолашный? Ладно, пособлю по дружбе. Оленку твою, Елену, гречаночку молодую с Мариуполя, господа забрали в замок, в услужение. Грамотная, расторопная, не балованная. И тебе, конечно, морда каторжная, – не пара. Но если ты настырный такой, и у тебя чувства разыгрались, то так и быть, замолвлю за Каменного Кулака словечко капитану, чтобы наряд тебе дал с завтрева на парковые работы. Но и ты поклянись мне страшной клятвой, что выполнишь все, что ни попрошу.

– Только сведи к сударушке... На чем хошь поклянусь...

– Э, – молвил Шлецка, – ты особливой клятвой клянись – своими будущими детьми... Не слабо, добрый молодец?

Жутко как теоретически был подкован Шлецка, на все вопросы ответы имел Был он у генерала Попова навроде главного советника, идеолога «всеобщего счастья народного». Много чернокнижья прочитал. Под любую дребедень хошь какое обоснование подводил, политик!

– Клянусь заради Оленки кровью, своими детьми нашими, родом будущих поколений, что выполню все, что прикажешь, – молвил пристыженный Петр.

И надрез сделал Шлецка ножичком на ладони. Да крови чужой накрапал в маленькую скляночку. Потом посмотрел на просвет – хорошая кровь, густая, вязкая. Доволен остался Шлецка.

– Смотри, клятву дал, на крови. Покоришься мне-как сыр в масле кататься будешь. А если клятву нарушишь – кровь твою солью в старую могилу. И пропадешь ты, ни жив ни мертв. Теперь слушай. Вот тебе бутылочка, зелье полезное. Жди праздника любовных игр в последнее воскресение июня. Той ночью приведешь сударушку на ту сторону берега, к купели каменной. Там и посвятим вас в таинство древнее. И она будет твоя навеки.

Сдержал слово Шлецка, видно большое влияние имел, кого подкупил, а кого и приворожил может… На следующий день действительно десятник, немало удивленный, объявил Петру наряд на работы по благоустройству графского парка. От маяка недалеко, только косу песчаную перейти. Работа там была хоть не тяжелая, но денежная – по целковому в день, в аккурат для солдат – инвалидов. Деревья заморские сажать, палисандры, секвойи, кипарисы, каштаны – дорогущие наверно. Потому при посадке постоянно присутствовал долговязый англичанин. Что-то толмачил и пыхтел на своем. А если не по нему-то тяжелой тростью бился.

Только работа не в радость, коли нет как нет Оленки. Петр норовил все ближе к усадьбе, брался стремглав за всякое-кому поднести мешки с торчавшими в них саженцами, притащить пятиведерные кадушки с водой для полива – но надсмотрщик – гад, англицкая морда – все верещит, как суслик: – квик, квик... Ни тебе присесть отдохнуть, ни тебе воды попить – загонял совсем. А горячее тарханское солнце ближе к полудню пекло прямо в темечко, напекая невеселые мысли. Эх, Оленка, где же ты?..

Из пристроенной ко дворцу кухни вышли женщины и девки, несли большой котел со щами, корзину хлеба. Среди них ищущий взгляд Петра сразу приметил стройную фигурку Оленки. Ветераны устраивались поудобней, кто где, держали свои походные котелки и железные ложки наготове. Провиантная процессия остановилась в отведенном для трапезы месте и полная веселая кухарка громко обьявила:

– А ну, старинушки, за щами в строй!

– Эх, щи да каша – пища наша, – забалагурил ветеран, раньше других приковыляв к котлу и протягивая поварихе свой ковшик: – Лей, не жалей, мне ковшик как брат, всю турецкую со мной прошел.

Ветераны толпились у котла.

– Эй, старинушки, не наседай, дайте молодому парню к котлу подобраться. – Оленка раздавала хлеб, порезанный крупными ломтями.

Петр подошел к ней, мечтательно вздохнул. И она подняла на него взор своих прекрасных черных очей:

– Это ты? А я уж удумала, что не увижу тебя более никогда.

И смотрел он не отрываясь в бездонные глаза и говорили, старательно подбирая, не знакомые ранее слова. Слушала, умиляясь. И ей казалось, что знает она его уже очень давно, и расставаться, даже на минуту, даже на миг друг дружке не хотелось.

– Барыне я сразу приглянулась, – Оленка ворковала на ушко. – Госпожа красивая, добрая, умная. А Шлецка этот противный за меня с нее пятьдесят рублей взял, как будто я раба какая крепостная. Но я свободная, он меня обманом от тетушки из Мариуполя забрал. Подпоил и околдовал многих. Услышал, что батюшка мой пропал при переселении, ну и уговорил, обманщик. Наш род тут испокон веков, жили в согласии с татарами, в крови у меня и славяне, и половцы, и греки. Тетушка сказывала, из этих мы краев. Овец держали, кефаль сетью ловили, были небедные и только Господу подчинялись верой христианской. Вот я и думаю, кто мы, если дальше этого края земли нет. Сама согласилась ехать, отца искать. Вот-только крестик остался от него на память. Отлил его из древней золотой монеты и освятил, – сняла с шейки небольшой нательный крестик на шелковой ленточке. – Шлецка хотел забрать! Но не дала одна женщина хорошая. Только сказала слово потаенное, все желания его отбила. Испугался Шлецка, меня преследовать бросил. Да ее дорогой затиранил до полусмерти. Боится ее, а меня она оберегает. Научила дорогой с птицами дружить, животных понимать. Тебя мне предсказала. И еще, что неспроста судьба нас завела сюда. И Шлецка этот, антихрист, задумал что-то недоброе. Потому и выбрал нас, что сам того сделать не может, – со страхом вздохнула. – Только быстрее надо выбираться нам из этих мест. Но все равно, барыня сказала, что я свободная, только очень молодая. А как повзрослею, то вольна пойти замуж по любви и согласию, и ехать куда заблагорассудится. И приданого даст. Поедешь со мной?

– Поеду, куда угодно, хоть на край света! – едва не закричал от радости Петр.

– А ты не разбойник, не душегуб ли, раз в кандалы был закован?

– Нет, я из вольных козаков, еще прадед мой был на Сечи атаманом, а когда царица распустила запорожское воинство, многие подались на Кубань. Батя остался на своем хуторе в Поднепровье. А тут солдаты с помещиком, новым хозяином, с выправленными на землю бумагами. Дескать, убирайтесь с моей земли либо оставайтесь, будете моими рабами крепостными. А мы то сами познатнее его, историю ведем от древнего мангупского рода, и армяне есть, и генуэзцы. Потому горячие как до безумия, если обидит кто. Тогда после слов этих о рабстве батя не выдержал, за саблю, я, братья старшие за пистоли, наказать обидчика нашего. Только побили нас солдаты, связали. Год просидели в железо закованные. В Новом Херсоне, в Суворовском равелине. А потом суд. Батю казнили, с братьями не знаю – кто жив, кто мертв. Мне как самому молодому смерть заменили на каторгу. На ей, постылой, я уже шестой год, Нет у меня никого на всем белом свете, только и осталось в память о родных – оберег старинный,медалька Мангупская, пожалованная мне при крещении. Раньше я хотел умереть, ожесточился на судьбу очень, что закинула в такой дальний угол. Конца жизни искал, не жалел ни себя, ни других, а теперь у меня есть ты.

– А у меня – ты, – мягко отвечала ему...

И обменялись они драгоценными оберегами.

Каждый день ждали момента недолгой встречи в обеденное время. Наступил июнь, и Петр, вспомнив слова Шлецки, с нетерпением ждал праздника влюбленных.

И вот одним вечером, влекомые тайным желанием, пришли в договоренное место. Ночь, на небе сияла полная луна. Шли босые по пыльной приморской степи на свет далекого костра. Тропинка спускалась к морю, возле которого слышались тихие низкие звуки, будто билось чье-то большое трепетное сердце. Подойдя ближе, остановились в нерешительности, тень сомнения закралась в душу. Появилась мысль – а правильно ли все это?

Петр достал заветную скляночку. И со словами «Ради нашей любви мне ничего не страшно» – выпил горький и терпкий напиток. Бодрость, уверенность, смелость налили тело.

– Выпей и ты, Оленка, – протянул возлюбленной остаток содержимого.

Нерешительно выпила, но все – до капли. Горечь пролилась по телу вниз, сморщилась, сжалась. И вдруг весело и бесшабашно рассмеялась. В глазах Оленки весело заискрились огоньки. Схватив его за руку, крикнула:

– Теперь мне все нипочем! Летим, любимый!

И неведомая сила казалось приподняла их над степью, и они понеслись, нет, полетели к берегу. Туда, к пламени костра, к шепоту освежающей морской волны. Одежда как бы сама собой упала с их тел, и они, перелетая с легкостью острые камни, впрыгнули нагие в зовущую морскую прохладу купели.

Плескались в теплой и соленой как кровь воде, отрешившись от всего. Забыв о тяжелой и беспросветной рабской жизни. И не заметили, как на обрывистых краях каменной чаши появились блестевшие как в рыбьей чешуе тела с факелами, бившие в бубны и напевавшие незнакомый заунывный, пронзительный напев. Любились под лунным светом, потеряв связь со временем. И провалились в усталом томлении в сонное небытие у самой воды, в низком каменном гроте…

Крики чаек с первыми лучами солнца разбудили их. Утро веяло прохладой. Воспоминания чего-то смутного и пугающего, но вместе с тем волшебного и чарующего не покидали. Что это было? Бесовское наваждение? Или древний языческий праздник любви?

Свет от карманных фонариков быстро ослаб, потускнел, рассказчица многозначительно замолкла, ожидая благодарных оваций, однако наступила гробовая тишина.

– Брехня! – раздался мальчишеский выкрик.

– И вовсе не брехня! Чистая правда, – вступилась за бабушкину легенду Ленка. – И про Петра и Оленку, и про Чашу. Вот он, этот крестик! – она показала в костровых отблесках доставшуюся от бабушки реликвию на потертой ленточке, сама удивляясь тому, как складно все сложилось: и легенды Рачибо, и отцовские рассказы, и все – из бабушкиной тетрадки.

– Ух ты! – затолкала детвора. – Золотой? А может, заколдованный?

– А второй, где второй оберег, мангупский,от Каменного Кулака?

– Про второй не знаю ничего.

– Баста, конец «фильме»! – разозлился обделенный ребячьим вниманием учитель, поднялся из-за догоравшего костра. – Концерт окончен, отбой… Надо сил набираться. Всем спать. Утром зарядка, завтракать, купаться – и на базу. Пешком пойдем по побережью, путь неблизкий. Посмотрим Атлеш, Лестницу Счастья, Скалу-Черепаху, маяк...

Ребятня неохотно разошлась по палаткам...

 

Обольщение ленивца

Дети разошлись на ночлег, а Ленка была на взводе. Дрожала от вожделенного чувства. Позвала искупаться Севика в ночной Чаше, тот стушевался.

– Это невозможно, Леночка, со всем уважением. Какой пример мы подадим младшим, после всего того, что наплел тут Рачибо? Да и поздно уже!

– А что такого наплел? Будто семиклассники не знают, откуда дети берутся? – «У, Ханжа», – подумала она, вслух добавила: – Скажите честно, лень купаться? Вы что, старик? Да, старый и дряхлый ленивец!

Поднялась из-за догоравшего костра, придав своему вздоху оттенок огромного сожаления.

– Ну, как хотите. Пойду окунусь, – и подумала: «А почему я, как Оленка, а Севик – не как Каменный Кулак?»

Полная луна вылупилась на плескавшуюся в Чаше ночную купальщицу мягким неземным светом. Зрелище вылитого в серебре тела завораживало и влекло желанием погрузиться в темную манящую стихию. Слышался плеск волны, и со стороны костра кто-то напевал под гитару:

– О, Тарханкут, ветер с морем встречаются тут...

Сергей Викторович, не выдержав, до плавок разоблачился и нырнул в теплую купель следом.

Ленка под водой освободилась от купальника и, обнаженная, легла на лунную дорожку. Вода вокруг закипела пузырьками. Перевернулась, закрутили глубокие потоки, мягко выталкивая вверх к сиянью хозяйки ночи. Плюхнулись рядом, нырнули, как большая рыба.

«Приплыл, – с удовольствием констатировала ночная купальщица. – Ленивец проснулся! О, мой вожделенный ленивец...».

Вынырнули вместе, лицом к лицу, отфыркиваясь как смешные дельфины. Смеясь, накинулась девичьим телом на мужскую грудь, прижалась, притопила. Крепко обхватил, она ощутила,как его руки заскользили по телу.

Рядышком кувыркались по-взрослому обнаженные тела нескольких пар туристов, слившись в любовном порыве лунной ночью. И прибой бил с моря, низко ухал и шипел, переваливая через край Чаши...

Потом включилось аварийное "Вау-вау" в его мозгу. Испуганный Сергей Викторович оттолкнулся в воде от нее, промямлил: «Довольно, детка!» – и покарабкался на прибрежные камни.

Ленка чувствовала, что его влечет к ней, и желанный делает над собой титаническое усилие, чтобы не поддаться этому влечению. Но только подал ей руку, помог вылезти на мокрые скалы, блестевшей, как чешуей, в лунном свете...

– Накинь, замерзнешь, – протянул футболку.

– Не замерзну! Ну, еще немного, разочек окунемся, – взмолилась маленькая Ева, стуча зубами от перепада температур.

– Поздно уже! Идем к нашим, пора спать. И вообще, не дай Бог простудишься, – беспокойным взглядом Сергей Викторович окинул ученицу с головы до пят.

«Спать, замерзла, простудишься... Как будто я маленькая девочка! Это не его ли руки шарили мое тело? Ну, ничего, я уж найду момент, – подумала Ленка. – А хотя с другой стороны, может он и прав – кругом столько глаз – наши любознательные дети, эти туристы». Одиноко зарылась в плед в девчачьей палатке, пытаясь заснуть на жестком ложе.

Всю ночь из Чаши раздавались всплески, смех и охи – вздохи. Плескались русалки с ихтиандрами, до рассвета продолжая, все снова и снова то, так и не начатое ими.

Утром Ленка встала позже всех, с трудом вспоминая ночное купание. И вообще не сон ли все это? Между нами так ничего и не случилось – значит это не сон – с сожалением подумала она.

* * *

...Ах, как на свежем воздухе Тарханкута было аппетитно позавтракать чаем и сухпайком – хлебом со сгущенкой. Вернуться бы в Чашу… Но собрались, нестройными рядами пошли обратно. Прошли большой Атлеш, спустились к гроту, осмотрели вырубленную в скалистом склоне лестницу, любовались огромной скалой.

К полудню путешественники добрели к башне старого маяка. Подниматься на сорокаметровую высоту ни у кого не осталось ни сил, ни желания. Усталый, но очень довольный, вел в лагерь ребячий отряд Севик. Ленка замыкала колонну, замышляя контакт. Педагогический.

Откуда-то сзади приближался жуткий грохот мотоциклетного мотора. Седоки – один за рулем, другой на заднем сиденье – поехали медленнее вровень с ней, устало шагающей Еленой Александровной.

– Слышь, мокруха, пионерка вяленая, а как тебя зовут? – нагло ухмылялись мотоциклисты, местные поселковые байстрюки. – Ты чо, глухая? Или немая? Слышь, овца, с тобой говорю, – тот, вихрастый, рыжий, с заднего седла, перегнулся и отвесил парочку озорных шлепков по Ленкиному, туго обтянутому шортами задку.

– Скотина! Пошел вон! – ударила по протянутой руке. – Убери лапы, дебил!

– Чо ты сказала? Овца! Сука недотраханная!

Мотоциклисты заехали вперед и перегородили ей дорогу. Севик, вовремя заметив, быстро подошел к ним:

– Молодые люди, во избежание неприятностей прошу оставить вожатую в покое, – вежливо попросил.

– Вожатую – суку брюхатую! – хохоча, срифмовал рыжий байстрюк и тут же схлопотал от историка удар по челюсти, повалился грязной футболкой на спину, завалил набок мотоцикл, бешено завертевший лишенными опоры колесами в воздухе, придавив второго хулигана. Учитель сноровисто вырвал ключ зажигания и подбросил на ладони.

– Вечером придешь, принесешь цветы, извинишься, – получишь свой шнурок обратно.

– Не понял, – пробурчал второй хулиган, выползая из – под поваленного мотоцикла, и тотчас получил сокрушительный удар кулаком под подбородок и повалился наземь к постанывающему от боли корешку.

– Отряд, стройся!

Оторопевшие, возбужденные краткой потасовкой, «гаврики» неохотно строились:

– Видал, как он его?

– Запевай! – весело крикнул педагог.

Отряд тронулся.

– «Кто идет так гордо в ряд? Это первый наш отряд!..»

Отойдя шагов за сто от сваленного мотоцикла, учитель развернулся и великодушно швырнул обратно ключ зажигания на лохматом брелоке.

* * *

...Лена тем жарким летом просто сходила с ума по учителю! Храбро заступился, подонков осадил, смягчился, значит, сердцем к ней повернут. Жаждала, желала благородного героя!

Она уверена была, что зелье приворотное действует. Пора было идти на второй заход. Хотя ночное плавание по Чаше тоже, в счет, не в счет? И приступила к завершающей фазе обольщения.

На песчаном пляже ребятня резвилась, наслаждаясь морскими играми. Завуч Селедка с другими педагогами патрулировали берег, Лена с Севиком стояли в волнах на краю водной границы, за которую ребятам переплывать не позволялось.

Глубоко нырнула, украдкой заплыла куда поглубже. Сдерживала дыхание настолько, пока сама не начала задыхаться, стараясь как можно быстрее выплыть вверх, к теплому яркому солнцу, прочь от этой леденящей тело прохлады. Вынырнула, промерзла под водой – чуть утопленницей сама не стала. Пошла волна от проносящейся мимо моторки, с головой накрыло.

– Помогите, тону! – завопила искренне, когда вторая волна накрыла с головой и соленая вода залила все горло. Хотела просто попугать своего благородного героя, вызвать к себе жгучую жалость. «Все, вправду тону, – пронеслось в сознании. – Боже, как глупо! » Но чье-то тело поднырнуло под нее, и с силой вытолкнуло вверх – сильные руки обхватили грудь и развернули полузахлебнувшееся испуганное до смерти девичье личико к небу, губами яростно хапавшее воздух…

Учитель на руках вынес из моря и положил на песок, подложил под голову свернутое полотенце, расстегнул купальник и приник горячими губами к девичьему влажному рту, вдувая спасительные струи пахучего соленого воздуха. Закашлялась, ожила, пришла в себя. Его глаза испуганно и нежно смотрели на нее.

– Леночка, жива? – лицом склонился над обнаженной грудью.

– Ах! – она стыдливо ладошками прикрыла посиневшие соски.

На руках через песчаные дюны историк бережно снес к автомобилю.

Итак, большая часть ее плана, чуть не закончившаяся так трагически, все-таки ей удалась: за два дня дважды спасал – и позавчера – честь, сегодня – жизнь…

– Леночка, как ты себя чувствуешь? Может, отвезти в больницу? – услышала она, полулежа на заднем автомобильном сиденье, и, не размыкая век, прошептала:

– Нет – нет, в лагерь. Я ужасно устала. И так хочется спать…

Лену привезли в лагерь и положили одну в просторной отдельной комнате на первом этаже с видом на школьный садик. Вызвали участкового врача – потного дядьку в халате на голом теле.

– Все нормалек, кыця, жить будешь. Сейчас покой и покой. – Общупав ее, великан дышал в лицо отвратительной смесью водочного перегара с луковой вонью, переглядываясь с учителем.

– Сергей Викторович, пожалуйста, не звоните маме! – заныла Лена. – Пожалуйста, миленький, – она прижала его руку к своей груди.

– Ладно, ладно, – он задумался, впрочем, не убирая руки с тугой девичьей грудки под простыней.

– Сергей Викторович, вы здесь? – Лена томно распахнула ресницы.

– Здесь, здесь – и резко, словно обжегшись, убрал руку.

– Вы не бросайте одну, страшно, приходите скорей, расскажете что-нибудь, а хотите, я вам расскажу что-нибудь…

– Хорошо, хорошо. После ужина…

Приперлась Селедка:

– Ах, какой ужас! Если бы ты утонула – нас бы отдали под суд!.. За несовершеннолетней гибель нас с работы повыгоняют.

– Не нас, а вас.

– Не перебивай, когда со старшими разговариваешь! Дальше 10 метров от пляжа не лезть. Дам приказ по лагерю. Для подстраховки. В нашем деле главное обложиться бумагами, – чтобы ни одна зануда из районо не привязалась.

– Людмилочка Христофоровна, – больным голоском взмолилась Лена, – у меня к вам одна, последняя просьба.

– Типун тебе на язык – последняя…

– Обидно…

– Что обидно?

– Можно, Сергей Викторович будем меня в этом помещении готовить к вступительным по истории? Никому не помешаем, а? Днем не надо, понимаю. С детьми днем полно работы. Вечером, пожалуйста, отпустите…

– Припадочная! О здоровье лучше думай! Ну, выздоравливай! Катерина тоже выискалась, ха-ха! Луч тоже мне отыскала в темном царстве, хо-хо! – хохотнув, Селедка выметнулась из комнаты отдавать приказы.

* * *

Итак, близилось вечернее свидание, обещанное Севиком. Она приступила к последним приготовлениям: освежилась, ну и, как говорится, припудрила носик. С внутреннего двора лагеря слышались магнитофонные звуки блюза, романтично настраивавшие. Лена встала с постели, потом снова легла на постель в позе одалиски (видела на цветных репродукциях французских мастеров, знали толк в пикантных женских позах) – томно – мечтательно и почти горизонтально… Прикрылась на голое тело простынкой.

Из коридора донеслись долгожданные шаги, раздался стук в дверь.

– Войдите! – томно произнесла маленькая Ева.

Он вошел, из сгущающихся заоконных сумерек неся с собой упоительную прохладу наступающей ночи. Замер возле кровати, на которой смутно белело тело.

– Детка, ты спишь? – спросил, и ловеласовский оттенок послышался.

«Ура! » – прокричала про себя.

– Нет, Сергей Викторович, не сплю. Вас жду. Присядьте, надо сказать что-то важное.

Послушно присел, повернулся лицом к ней.

– Сергей Викторович, – Лена вскочила с постели, прильнула горячим девичьим тело. – Вы спасли мою жизнь, вы такой… Я так благодарна…

– Ну, не стоит благодарности. Ну, и оденься сейчас же… Ну, и долг каждого честного гражданина спасти тонущего ребенка…

– Я уже не ребенок. Я закончила школу, и я… Я действительно тону, тону, как только вижу вас. Вы не говорите, пожалуйста, обо всем этом маме. Пускай все будет нашей маленькой тайной. – Она обнаженным станом теснее прильнула, чувствуя, как учащается биение сердец в их возбудившихся телах.

– Ну – ну, успокойся, Леночка, – учитель, слегка смутившись, но приобнял, нежно поглаживая по спине.

Она трепетно прижала к груди его горячую ладонь.

– Слышите, как бьется мое сердце! – и страстно обхватив за шею, прильнула горячими устами к учительским губам. О, пряный вкус первого мужского поцелуя, уводящего в космические дали! Учащенно задышали, их языки сплелись, жадно лаская друг друга, пробуя на вкус потаенные соки любовного зелья. Она сорвала с него футболку. А он подался всем телом навстречу, вжикнул джинсовой молнией…

Все происходило, как в голливудской киноленте, как она себе и представляла.

– Сереженька, Севик, любимый, герой мой, спаситель, возьми меня, всю, без остатка, я твоя, твоя… – стонала, вскрикивала маленькая Ева, опадая и вздымаясь в унисон с сильным мужским телом.

И в миллионный, в миллиардный раз, как в Эдемском саду, свершился акт грехопадения Евы и Адама…

Не отдавая отчет всему случившемуся между собой, лежали рядом в небесном умиротворении. Первым пришел в себя историк:

– Что мы наделали – без презерватива!.. – вскочил с постели, облитый дрожащим лунным светом, заметался, словно вырываясь из капкана. – Что люди подумают? Ну я с тобой маху дал! Даром что бойко шевелилась, фу ты…

– Ну что ты, не волнуйся, волноваться вредно – успокаивающе гладила растрепанные его пряди. – Тебе же понравилось? Милый мой Севик, я уже взрослая, и теперь сама решаю, с кем, когда и где. Пусть все останется маленькой тайной. Я тебе нравлюсь, а ты мне люб. Я забыла всякую гордость, – и льстилась, как котенок, обнимала, наслаждаясь пряным мужским ароматом.

– Какая тайна, Лена? А вдруг залет? Забеременеешь? Родители твои узнают – к чертям собачьим пошлют с педагогического поприща! Ты что, за малолетку столько лет дают!

И тут мужественный облик героя – любовника стал улетучиваться как дым, и всматриваясь в испуганное суетливое лицо, с ужасом для себя разглядела нашалившего, напроказившего, шкодливого котенка, и трусливого зайчишку впридачу. Одержав победу над мужским сердцем, тарханкутская Ева испугалась. И это все?! А куда подевались девичьи грезы, мечтания о том, что жить с любимым вечно и умереть в один день, как Джульета с Ромео? Неужели все, что соединяет мужчину с женщиной, – это только одна животная страсть к спариванию?

* * *

После ужина в лагере Ленка нигде не могла найти своего Севика. Наконец нашла на лимане, за невинным занятием: историк с шестиклашками копошился в вывалившихся из древней кладки городища камнях. И закатила настоящую бабью ревнивую истерику: – Ах вот вы где от меня прячетесь! А я больная, обессиленная, ищу его, чтобы бабушкины хроники почитать!

Глупо, конечно. Какая там общая тетрадь! Дрожь вожделенной страсти иглой пронзала, трепыхалась, как мотылек. Севик, не выдержав взаимных любовных токов, отправил учеников в лагерь. И подался ей навстречу, увлек за собой на берег уединенный.

Ловко расстегнув его молнию джинсов, вчерашняя девственница с безумной радостью освобожденного желания опрокинула его на себя. Он мягко и неотвратимо вошел в нее. Наливалось, нарастало наслаждение. Тонули в нем, захлебываясь и выплывая, купаясь в любовных волнах…

Ей вдруг стала понятна мать, с недосказанным женским счастьем, недопитым бытием, которое стремилась испить без остатка. И стонала и плакала от наслаждения, когда мама точно так же, как она, стонала в штабном кабинете.

 

Гнев Осилеса

Лежали рядышком на горячей гальке, в шорохах морских и в закатном умиротворении.

Севик с интересом разворачивал пожелтевшие бабушкины страницы, Елена по-хозяйски обняла его горячее тело.

– Неужели напророчил балагур Рачибо, что рассказывал на скалах? – учитель, пресыщенный любовью, подчинился второй своей страсти – истории. – Все это мне, как любителю-археологу, особенно интересно.

Приподнявшись на локте, ногтем отчеркнул в тетради:

– И что же получается? Твой давний предок Петр Каменный кулак раскопал эти курганы?

– Да, но не сам, конечно. Так получились. Его заставили. Виной всему любовь. Ты читай, читай, – обнимала его.

Сергей Викторович по-старомодному послюнявил палец, перевернул неподдающуюся, засохшую сморщенную дневниковую страничку:

«В границах нового имения, на самом краю Тарханкута, омываемого волнами, виднелись курганы, усыпальницы древних народов. Все бы ничего, обошли бы строители Поповского парка их стороной. Да только генерал прослышал про новую моду, пришедшую из Франции после завоевания Наполеоном Египта. Разорение старых могил и усыпальниц, поиск древностей в угоду модной науке археологии. Уже ходили сладкие слухи о тех счастливых новоявленных землевладельцах, которым подфартило найти в древних степных могилах под Керчью и Одессой несметные золотые сокровища, принесших не только богатство и известность в обществе, но славу просвещенного.

Попов дал команду своим солдатам разрыть тарханкутские могилы. Но вот незадача – никто из старых и смелых, прошедших турецкие бои ветеранов не решился потревожить старых курганных духов. Кинулись было на посулы самые сорвиголовы. Но сперва один из них занемог, потом другой стал животом мучиться. Да как на зло то жара, а то ливни шли сильные. Как только кто курганы эти копать собирался.

Пошли слухи, что тот, кто разорит эти курганы – попорчен будет древним курганным заклятием, наложенным при погребении. Отнимут демоны душу вечную. А как известно, чем древнее заклятья – тем страшнее. Какая потом жизнь без души? Уж что ни обещал генерал – и деньги, и вольную, и как ни грозил капитан Кржижановский, как ни спаивал и не уговаривал трактирщик Шлецка – ничто не могло заставить народ разорять древние могилы, никто не соглашался. Все боялись за свою бессмертную душу.

Только Петр согласился. В надежде на свободу и женитьбу на Оленке. Та отговаривала, плакала, молила, но посулы генерала и Шлецки оказались сильнее. Даже поп местного прихода осудил втихую святотатство. А многие из поселенцев вообще заволновались – дескать, выпустят осквернители могил древних духов – что тогда с живыми будет…

Для недовольных открыли в трактире бочку зелена вина, и забылись в пьянстве. А генерал и сам был как в наваждении, не смотря на уговоры и слезы, страхи жены. Желал и надеялся найти бесценное. Поговаривали, что без нечистой силы не обошлось. Нашептывала Попову, подсказывала разорять могилы...

Петр подкопал курганное навершие, начатое еще солдатами, взял огромный молот и что было силы раскрушил каменную плиту могильного дольмена.

С гулом камень лопнул, и курган всосал в себя воздух, словно вздохнул, приготовился сказать что-то открывшим его осквернителям.

– Не могу туда вниз лезть! – испугался Петр. – Там – свят, свят – чистая могила!

– Можешь! – стоя у подножия разрытого кургана, кричал генерал: – А ну, лезь вовнутрь, смотри сокровища – не видать иначе вовек тебе воли, колодник!

Делать нечего – взял факел смоляной да и ужом вполз в жуткую черную прорву древней могилы. Никто не знает, что нашли в том могильном чреве. Верили генеральскому слову – описи не проводили. И ябедам не хотели верить, что якобы и шлем, и царская скифская корона с кольчугой и золотым оружием, бесценная конская сбруя, и женские украшения удавленных по случаю смерти владыки жен и наложниц, и шаманский бубен с колотушкой вместе с останками шамана вырыл себе на утеху и обогащение генерал.

Радовался невиданной удаче. Напялив на себя шлем, ошалело бил колотушкой в шаманский бубен. И на Петра нахлобучил шаманскую корону – танцуй, мол. На радостях Петра амнистировал и ссыпал полкошелька денег серебром. И все бы уже к счастливому завершению. Да не тут-то было! Эх, не стоило надевать шлем на голову и бить в бубен той колотушкой, духов – хранителей могил привлекать. Повез генерал богатства в Одессу, в археологическую комиссию, прославиться захотел, а про себя молчок – не желал расстаться генерал с лучшими сокровищами, вырытыми Петром из курганов. Шлем Великого воина, даривший победы особо люб был ему. Генерал, а как же! Прознал Попов, что прежде хранился шлем в святилище Осилеса на Левке, острове Змеином, почти тысячу лет таили, со времен легендарной Трои. Да разграбили пираты святилища. Шлем Осилеса сколотскому царю Скилуру продали. И разбудили тогда воинственный дух Осилеса...»

– Да, интересно. Разбудили дух Осилеса! Осилесом скифы называли Ахилла, знаменитого героя, – захлопнув тетрадь, мечтательно произнес историк. – Шлем, по преданию, был освящен Афродитой-Аргимпасой,крылатой богиней. Вы должны знать. Я рассказывал о греко-скифских божествах того времени, помнишь?

– Угу, – отозвалась без энтузиазма Ленка.

Севик снова задумался, встрепенулся, быстро заговорил:

– Занятно все получается: Диофант отвоевавал шлем у скифов, он попал к Митридату Евпатору, повелителю Понтийской империи. Но шлем Ахилла не принес тому счастья. Изменил Евпатору сын, сам погиб, объявил себя богоподобным Осилесу, убили заговорщики, за кощунство.

– Да нет, не так это! Рачибо покажет, где шлем Осилесовский, и про шаманскую корону, что Петр Попову давал на себя примерять… – хмыкнула Лена. – Предки мои были люди незлобивые, нежадные, – теснее прижалась.

– Исторически достоверно не про твоего Петра, а про то, что шлем Ахилла гулял по миру, поднимая на войну и погибель племена и народы. Можно предположить, что реликвии захватили и Атилла, и Чингизхан. А что? А в страшной кровопролитной битве шлем отвоюет Тимур? Завещает похоронить в шлеме, чтобы сохранить демоническую силу? Прошли сотни лет. Археологи вскрыли тайную могилу Тимура в Самарканде. Смеялись предостережению, начертанному на Тимуровом саркофаге. Но прошла всего ночь, и утром немцы напали. А? Загуляла на свободе мистическая сила. Повезли находку в Москву – состав по пути разбомбили? Ищи теперь, как ветра в поле! А про Петра да про генерала Попова, что примеряли шлем – это еще бабушка надвое сказала.

– Только не моя!

– А чья же? – иронически спросил возлюбленный.

– Тебе это будет интересно знать как историку…

– Что?

– А то, что конец Осилесовского зла должен наступить через любовное заклинание на Атлеше, – придумывала на ходу баловница. – Давай отсюда, с этого пляжа, рванем к Чаше! Эх, найти бы еще бубен и колотушку старого шамана!

– А зачем?

– А затем, что шлем на голову, бубен и колотушку – в руки, шлемом трясти, в бубен бить – и все-все напасти долой – и в Чашу, сольемся в любовном экстазе. Заклинание придумаем. Типа: «Дух разрушения и силы, дух Осилеса, вернись в подземную яму! » Ты будешь бить в бубен, а я – танцевать. Обнаженная, как эта богиня, Афродита – Аргимпаса. По-моему, очень сексуально…

Сергей Викторович тяжко вздохнул, спросил:

– Откуда эти бумаги у тебя?

– Бабушкины. Отец вручил.

«Старческий маразм или предсметрная исповедь?» – раздумывал про себя учитель.

– Почитать бабушку с этого места? – Лена перелистнула странички: – Здесь она пишет о том, кто первым прознал про эту быль-легенду.

Севик нагнулся близоруко над тетрадью...

«Воспитание интернатское наше коллективное было по методу педагога Макаренко. Особенно из воспитателей выделялся пожилой, двужильный, Симеон Маркович, бывший член Губкома. Сима. Скрюченный и желчный, был предан советской археологии. В ученическом кружке больно лупил указкой, заставлял провинившихся отжиматься от пола. Но Сима часто брал кружковцев, ездили на одноконном шарабане по Тарханкуту. Исследовали курганы, били шурфы в каменных насыпях по степи и все фиксировали, сверяя со старыми картами. Требователен и педантичен в деталях. На привале разворачивал огромную пергаменную простыню старинной карты и метил на ней карандашом. Отвозили в интернат черепки и обломки. Все найденное Сима комплектовал в музейную экспозицию интерната. Бредил значительными открытиями... И учеников на это подбивал. Воспитанники исследовали дальние подвалы винокурни, в надежде пополнения музейных экспонатов. И нашли тайник. Сначала, отвалив тяжелый камень, увидели весь в древней пыли мутный штоф зеленоватой жидкости под сургучом. Ниже, в открывшейся нише лежали корона и бубен».

– С этого места поподробнее! – ожил на глазах ленивец, пребывавший в истоме.

«Вскрыли бутыль. Жидкость зеленая, крепкая, на вкус терпкая., на чернила похожая. Опьянев, хохотали от счастья, примеряли корону, колотили в бубен, вырывая друг у друга из рук колотушку. Сима застукал учеников на горячем. Построил, пристыдил, припугнул пролетарским судом. Корону с бубенчиками, бубен с колотушкой снесли в интернатский музей как образчики пережитков прошлого. А штоф забрал Сима. И, прихлебнув «зеленого» из штофа, бил колотушкой по бубну в музее. Сердце просто обрывалось, когда Сима колотил по ветхой, но упругой коже.

Да настучал беду! Жалко дядечку. За ним приехали на черной пролетке двое в шляпах и увезли учителя в нахлобученной шаманской короне в Губернию. По школе-интернату пошел слушок: взяли как троцкиста».

– Чушь, конечно, какая-то, но... – поднял, подумав, Севик палец, – без чуши и Америку бы не открыли. Эх, какими сказками нам не морочили головы? И града Китежа? И нынешнее, что поколение будет жить при коммунизме... Очередная сказка? Здесь речь идет про корону. Очевидно, шаманский атрибут. А пресловутый шлем Осилеса с проклятием волхвов? А если хранится в запасниках музея, древняя штуковинка? Хотя нет. Неужто закрутилось ради одного – чтобы я нашел? Вот, тебя нашел? Ведь это же инцест какой-то… – приобнял подругу.

– Успокойся, не дура, все понимаю. Никто не узнает – ни мама, ни другие. И потом, я уже взрослая и сама решаю, с кем, когда и где, – гордо сказала Ленка, – тем более я скоро уезжаю в большой город. И ты, наверное, уедешь из нашей голимой деревни, ведь время твоей ссылки в сельскую школу заканчивается? А там, кто знает, может, мы снова будем вместе? А может, давай уедем вместе, ты и я? Я поступлю в вуз, ты будешь преподавать… Напишешь книжку. Историческую, про Осилеса… Пусть все наше будет нашей с тобой маленькой тайной. Снимем квартирку, заведем детей? Нет, правда, укради меня! По древнему, но гордому обычаю... Я тебе нравлюсь? И я тебя люблю, Сереженька, мой Севочка, – и, забыв всякую гордость, Ленка ластилась, как котенок. Обнимала, наслаждаясь пряным мужским ароматом…

Они наслаждались друг другом неистово, самозабвенно! А Сергей Викторович каждый раз пугался, спохватывался, вспоминая о бубне, шлеме и короне, порывался что то записывать! Но возвращался к ней снова и снова. Языческий Осилес из заволоченного поднебесья пронзал стрелами влюбленные сердца, наслаждаясь страстью, сгоняя и разгоняя по разным земным таинственным уголкам.

Ученица была уверена: привязала к себе учителя, влюбила в свое молодое, жаждавшее мужской ласки тело. И брала сколько хотела. С тем, чтобы отрыгнуть и забыть, наевшись до отвала? И, вкусив победу, – о, смирись, Осиллес! – стала терять интерес… Чем страсть подогреть?

 

Превратности любви

Вечером накануне отъезда из лагеря поперлись на сельскую дискотеку. «Пофестивалим», – подмигнула слегка ошарашенному историку она.

Рыжий и вихрастый мотоциклист, надерзивший по пути из Чаши, перед спутником ее, Сергеем Викторовичем, извинялся на дискотеке:

– Мужик, я без обид. Уважаю! Вот, – и водрузил перед ними бутылку портвейна.

Ленка налила и демонстративно выпила залпом. Выбежала на танцевальную площадку и сексуально извивалась в кругу подвыпивших туристов. О, ликуй, Осилес! И лезла на рожон: хватала за майку одного, терлась вплотную о другого. А в перерывах между танцами возвращалась. И выпив еще вина, приставала к другим…

Учитель, изумленный, наблюдал за этой танцевальной оргией. Подбежала, пьяная, вспотелая, кричала в лицо:

– Я танцую для тебя! Не видишь? Ну, обними, поцелуй при всех! А что, слабо? Или тебе больше нравится мечтать о бубне? И не бубни мне ничего, бубнист!

Севик срывал ее ладони со своей шеи, шипел:

– Прекрати безобразие, Лена! Тебе что, вожжа под хвост попала? А, делай что хочешь!

– Ах так? – Ленка пьяно возмущалась, пила прямо из горлышка и бежала танцевать с рыжим, своим обидчиком.

Севик чертыхнулся, бросил деньги на столик и стремительным, нервным шагом вышел на свежий воздух. Все ждал: побежит за ним? Не побежала.

– Так, ты везешь на Чашу? – томно прижимаясь в медленном танце к рыжему обидчику, хмельно шептала.

– На Баньку? Легко, – сально ощупывая в танце, хохотал рыжий. – А как же тот мужик? Ну, с кем на танцульки пришла?

– Ха, этот? Да никто! Любовник моей матери. Не бойся, не тронет больше. Я с тобой.

– Тогда айда! Не продинамишь?

– Ты еще не пробовал такого. И никогда больше не попробуешь. Перед смертью вспоминать будешь. Вина, еще вина!

И Ленка сбежала на Чашу, увезенная на заднем сидении мотоцикла рыжим обидчиком. Назло Севику. И там творили такое…

* * *

На светлеющем горизонте над морем еще слабо светилась луна, мягко шипел накат морской волны, словно убаюкивал утомленных передовиков сексуальной революции... Рядом, привольно раскинувшись на пляжном лежаке, сладко похрапывал, досматривая остатки собственного рассветного сна, вчерашний рыжий.

Ленка поднялась растрепанная, в чужой, отдававшей едким потом джинсовой куртке, подбросила несколько веток на дотлевающие угли костра. Подумала: «Господи, что же я? Даже имя этого рыжего не помню. И что Севик подумает?»

Внутренне стыдилась своего поступка. Как это так все получилось – и с Севиком,и с этим рыжим? Откуда блажь? Может, действительно, месть этого Осилеса? Хотелось заснуть и, проснувшись, все начать сначала. Но сон ушел вместе с ночью. Увидела выпавшую из своей сумочки тетрадку. Как здесь оказалась? Взяла в руки, удивляясь выступавшим на бумаге буквам. Рукой машинально раскрыла страницы.

 

Семейные хроники

«Я должна рассказать тебе несколько моих историй, – обращалась к ней бабушка. – И каждый раз каждый из этих мужчин был для меня единственным. И все называли меня Надюша.

Первая приключилась на Тарханкуте, в начале тридцатых. Там власти организовали сельхоз артель, Агроджойнт помог, кооператив. Дали несколько тракторов, сети на рыбацкую бригаду на Атлеше. Комсомольцы летом ремонтировали кошару для овец, стелили крышу собирали камень и строили из него загоны. В воскресенье мы,интернатские девчонки, ушли с утра на Баньку. Там купались, загорали. Под лозунгом «Долой стыд как буржуазный предрассудок». И ждали появления парней, рыбачивших в артели на Атлеше. Взяли с собой гармошку, балалайку и бубен с колотушкой. Заварили юшку у костра, вечером открыли диспут: «Ведущая роль женщины в половом взаимодействии». Пристыживали прилюдно:

– Вот ты, товарищ Надь, систематически отказываешься от предложений оголодавших соратников. Скажи нам честно – почему? Это по болезни или от недопонимания социального момента? Ты же женщина! Надо вырастать из старых буржуазных штанишек!

Романтика ухаживания и свиданий с тайными вздохами презиралась сельской молодежью как пошлость и мещанство. К сексуальным потребностям предлагалось относиться как к элементарному голоду или жажде. Бытовала такая теория, стакана воды – если очень хочется, то надо быстрее совокупиться с кем-нибудь-как воды попить, если жажда. А потом быстро перейти к исполнению других социальных функций. На диспутах коллективно внушалось, что женщина, которая отказывала озабоченному товарищу в удовлетворении его основного инстинкта, проявляет мелкобуржуазные настроения и не может считаться сознательным борцом за построение нового общества.

– Я – девушка, – краснея, сознавалась, – но как социальный индивид – за создание семьи, этой полноценной ячейки общества. Только в этом вижу стабильность репродуктивного фонда социализма, – упорствовала на проработках. – Планировать появление новых членов общества. Представьте, что народонаселение нашей великой страны растет быстрее всех в мире. К сороковому году планируется подойти к рубежу двести миллионов! Это ли не победа коммунистической идеи?!

– Нет, семья – мелкий пережиток, – оппонировали раздухашившиеся вожаки. – Надо, чтобы все было общее: и земля, и скот, и женщины! Коммуна чтобы была, тудыть-растудыть...

Многие парни-активисты вообще жили с женской родней – с теткой, сестрой, мачехой, невесткой. Без лишних мудрствований восстанавливали бреши после гражданской, и детей ихних воспитывали всем миром. И часто уже не знали, кто кому кем приходится.

Чего-чего, а этого не ждала: на диспутах тех вступился за нее Алексей, предводитель комячейки:

– Что вы набросились все на товарища Надежду, как оппортунисты какие-то! Семья – главная ячейка общества. И Ленин был женат, на самой товарище Крупской, и товарищ Сталин имеет семью.

– Будем знакомы, – протянул руку он. – Слушай, скоро день взятия Бастилии. Большой революционный праздник. Мы должны отметить его театральной постановкой. Таланты нам нужны. Поможешь в постановке, товарищ Надюша?

– Конечно, товарищ! – отвечала Ленкина бабушка, пунцовея.

Все девки бегали за Лехой. Наденька среди интернатовских девчонок, окончивших семилетку и работавших в колхозе, маленькая, белокурая, явно не созданная для тяжелой колхозной работы. Работницы с жалостью глядели на нее. Мужики говорили: «Чахоточная» – с состраданием от вида малых форм. Не подходила под требования, предъявляемые партией к женскому телу, воспетому мощными скульптурными образами. Как с такой коммунизм построишь, надорвется, поди, быстро...

Зато отлично танцевала и пела, в драмкружке аккомпанировала. Поэтому самодеятельный спектакль не мог обойтись без ее участия. «Падение Бастилии» прошло на ура.

Полюбили друг друга комсомольский вожак и самодеятельная артистка горячей любовью и проводили все свободное время вместе. Вместе читали привезенные из района по ликбезу книги, учили на память Маяковского и Блока, мечтали, как будет хорошо жить рабочим людям через сто и двести лет. И он не разу не домогался ее. Хотя мог бы, и не получил бы отказа, – сама пошла навстречу.

Потом ей выправили справку из губкома. И уехала в Столицу по направлению комсомола, как ударник труда и культурного быта, для бучения всякого рода пролетарским искусствам. Так сказать, Искусство революции двигать в массы.

Всю дорогу, что Алексей вез Надюшу на запряженной лошадьми повозке в Джанкой к поезду, смеялись, не грустили. Хотя предчувствовала, что больше не увидит его. Алексей клялся в любви и говорил, что скоро сам поедет учиться в Одессу, на инженера. И обещал, что будет слать письма. А когда получат дипломы, то обязательно поженятся и снова будут вместе. Она – знаменитая артистка, он – известный инженер, создатель кораблей.

Через месяц из письма узнала, что Алексей вышел в море на артельной шаланде и не вернулся. Только обломки прибило к скалистому берегу. Старики связывали это с тем, что командовал разорением Караджинского православного храма, который молодежь решила переделать в клуб. Тогда активисты разрушили колокольню, сожгли иконы. Как говорили старожилы, проклял их Господь за это. И участники церковного погрома почти все погибли один за другим: кто со скалы упал – оступился, кто от тоски и страха запил и угорел, не выйдя из запоя.

Оставалось только плакать и помнить о неупокоенной душе. Говорят, души моряков вселяются в чаек. Быть может и его душа до сих пор летает чайкой над Джангулем и кричит жалобно, вспоминая недолгое счастье... И только потом вспомнила старую семейную легенду и стала сопоставлять и связывать случившееся с тем, что было сказано о проклятии рода. Но все это предрассудки, как сказал бы ее любимый...

...Ленка не заметила, как снова прикорнула. Проснулась от того, что кто-то, пытаясь разбудить, тряс за плечо.

– Разоспалась! Едем в гарнизон! Сама же отвезти просила!

Ленка, спросонья, осоловело хлопала ресницами:

– Где я? Это ты, как тебя, Алексей? Такой сон классный был, не дал досмотреть, дебильчик мой славный, – озираясь на пустынный берег моря, на рыжего, пожирающего ее влюбленными глазами.

И тут только до нее дошло, что сила женщины в любви, и собирать обильную жатву на ниве мужских сердец и есть ее судьба...