[1] Имеется в виду книга некоего Сидоренко, изданная в 1915 г. и на первый взгляд посвященная итальянским карбонариям. «Книга эта была подвергнута жестокой и справедливой, с точки зрения исторической, критике на страницах «Голоса минувшего», но задачей ее составителей и издателей была отнюдь не история движения итальянских карбонариев 1820-30 гг., а популяризация идей карбонариев русских периода 1915 г.», — пишет Николаевский.
[2] Как только не критиковали Некрасова и эти показания историки! И «хитрое и тонкое сплетение лжи и правды», и фамилии в тексте «полны ошибок, которые Некрасов сделать не мог», и вообще показания изготовлены «сержантом госбезопасности», потому что переданы Яковлеву руководителем КГБ Андроповым, хотя странно было бы, если показания Некрасова НКВД были получены не из этой организации. Показания совершенно замечательно совпадают с эмигрантскими свидетельствами масонов, а повторяющиеся рассуждения Некрасова о «мощных классовых силах, особенно — мобилизованных большевиками», о «столкновении классов», а также о ничтожности роли масонов и самого Некрасова в февральской революции и ошибки в фамилиях приходится отнести на счет состояния автора в 1939 г., когда он давал свои показания и ему лучше было выгораживать перед следователем и себя и других. Для сомневающихся в этом историков остается предложить перечитать «Архипелаг Гулаг».
[3] Ленин В. И. Собр. соч., т. 48, с. 275–276. Если и публикации письма в официальном собрании сочинений кто-то не поверит, то в журнале «Исторический архив», 1959, № 2 между с. 12 и 13 помещена вкладка с фотокопией ленинского ответа. Отрывки из письма Скворцова-Степанова были напечатаны еще в 1957 г. в журнале «Вопросы истории КПСС», № 3, с. 176 и восторженно встречены Г. Аронсоном, который первым заметил, что письмо фактически намекает на предложение масона Коновалова финансировать партию Ленина. Аврех подробно возмущается в своей книге наглостью Аронсона, но опровергнуть официальный документ ему нечем, и никакое возмущение не сможет вычеркнуть слова «меньше 10 000 р. брать не стоит» из ответа Ленина…
[4] Хотя, на мой взгляд, если бы Ленин верил в дьявола, то и ему бы душу продал при условии субсидирования партии.
[5] А ведь тот же Шульгин утверждает, что сказал Пуришкевичу: «Он просто молится за наследника. На назначения министров он не влияет. Он хитрый мужик…». Милюков говорил: «…для меня Распутин — не самый главный государственный вопрос… я буду говорить о вопросах более важных».
[6] Телеграмма Мясоедова семье: «Клянусь, что невиновен, умоляй Сухомлиновых спасти, просить государя императора помиловать».
[7] В эмиграции Гучков, разумеется, утверждал, что письмо было размножено не им и распространялось без его ведома.
[8] Воейков передает слух, что Алексеев «будто бы» сказал: «Содействовать перевороту не буду, но и противодействовать не буду». Очевидно, мы имеем дело с очередной попыткой заговорщиков объявить Алексеева хоть наполовину присоединившимся к ним…
[9] Мельгунов полагает, что Крымов ездил от масонов, но тайно от Гучкова.
[10] «Терещенко был плохой заговорщик», — говорил Гучков.
[11] Когда Гучков рассказывал про это Базили, то «несколько минут» шел разговор, который просили не заносить в стенограмму.
[12] Катков считает, что немалую роль в распространении речи сыграл Гучков.
[13] «Я должен сказать члену Государственной думы Маркову: я всегда радуюсь, когда я вижу его своим противником, и я усомнился бы в своей правоте, если бы когда-нибудь увидел его своим союзником»
[14] Через месяц Пуришкевич, кн. Юсупов и Великий князь Дмитрий Павлович убили Распутина, из чего видно, что пропаганда Гучкова, к сожалению, действовала и на монархистов.
[15] «Стемпковский, успокойтесь», — стандартное выражение для Государственной думы и в особенности для Маркова:
«Замысловский: <…> Маклаков <…> все время говорил о жандармерии, и только о жандармерии. (Маклаков, с места: и об отсутствии судебной проверки; Марков-второй, с места: Маклаков, успокойтесь)».
[16] В 1910 г. Марков начал говорить, что «русский народ в его массе не желает стать подчиненным рабом иудейского паразитного племени». За это он был лишен слова, и тут-то он и поздравил Думу. В стенограмме дальнейшее выглядело так:
«Крики: «Вон! Вон! Исключите его!»
Марков кричит октябристам: «Вы — шабесгои!»
Крики: «Вон! Исключите!»
Марков кричит: «Жидовские наемники!»
Общее волнение».
Кн. Волконский исключает Маркова на 15 заседаний.
Марков: «Вам угодно было зажать рот голосу русского человека в угоду презренного жидовского племени. Я рад с вами расстаться на 15 заседаний, жидовские прихлебатели».
[17] Когда Марков 2-й говорил: «Я сделал это сознательно», он имел в виду не то, что сознательно вызвал скандал, а что сознательно назвал Родзянку «болваном» и «мерзавцем». Воейков с замечательной наивностью пишет, что, защищая оскорбленных с кафедры «высоких лиц», Марков подразумевал его — Воейкова. Наверное, Марков все-таки говорил об Императрице или по крайней мере о правительстве.
[18] Кадетами был пущен слух, что Шуваев после этой речи поблагодарил Милюкова. Слух невероятен уже потому, что Милюков в своей речи 1 ноября 1916 г. нападал, в том числе, и на Шуваева, слова которого «Я, может быть, дурак, но я не изменник» стали лейтмотивом милюковского выступления «что это, глупость или измена?».
[19] Очень интересные выводы можно сделать из сравнения пересказа этой беседы, сделанного Великим князем, и соответствующей главы книги Шульгина «Дни». По Шульгину, к Великому князю пришли он и Н. Н. Львов и только слушали Великого князя. Николай Михайлович, записавший о встрече сразу после ее окончания, говорит, что Шульгин пришел с Терещенко и оба были настроены вполне определенно: «Какая злоба у этих двух людей к режиму, к ней, к нему, и они это вовсе не скрывают, и оба в один голос говорят о возможности цареубийства!». Вместо Н. Н. Львова «с бесконечно доброй улыбкой и глазами фанатика» — масон-заговорщик Терещенко, друг Гучкова. Шульгин сам рассказывает, как 3 марта 1917 г. во время совещания на Миллионной, когда решалось отречение от престола Великого Князя Михаила, Терещенко знаками предложил Шульгину выйти в соседнюю комнату, где сказал ему: «Василий Витальевич! Я больше не могу… Я застрелюсь… Что делать, что делать?..». Если Терещенко из множества «всероссийских имен», заседавших вместе с ним, вызвал для таких вопросов не кого-то из друзей (Гучкова или Некрасова), а Шульгина, то это наводит на мысль об их близком знакомстве. Шульгин называет Терещенку «очень милым и симпатичным», дает ему подробную сочувственную характеристику. В 1970-х гг., когда Шульгин жил во Владимире и к нему ездили все видные советские историки, он распинался перед ними, расписывая свою предреволюционную дальновидность и глупость современников. Это все наводит на мысль, что Шульгин не так прост и наивен, как кажется, а ведь февральская революция часто описывается по его книге! Шульгин, хоть в заговор посвящен и не был, не мог не заметить подготовку к перевороту, и, не приглашенный к участию, предпочел при первом же случае подтянуться к заговорщикам, если они победят. Весьма популярная для февральской революции модель поведения.
[20] Там же, с. 315. Странно вообще говорить о голоде в России, если, как пишет Шляпников, «в стране были довольно крупные запасы хлеба. Урожай 1916 года, принимая во внимание недосев, все же давал излишек в 444 миллиона пудов хлеба. Запасы прошлых лет исчислялись в сумме до 500 миллионов пудов. Менее благополучно было дело с маслом, сахаром и крупой. Сравнительно благополучно было с мясом. Убыль скота была менее предполагавшейся». Это все происходило благодаря прекращению экспорта продовольствия. Мысль о «продовольственном кризисе» в феврале 1917 г. в связи с этим выглядит не только надуманной, но и продуманной.
[21] Начало телеграммы Хабалова Алексееву 27 февраля 20.10: «Прошу доложить его императорскому величеству, что исполнить повеление о восстановлении порядка в столице не мог».
[22] Ген. Курлов пишет, что при известии о начале революции «ясно представил себе моего старого однополчанина А. Д. Протопопова, произносящего в своем кабинете длинные монологи и не могущего ни на что решиться…».
[23] Кстати, ген. Беляев 22 февраля на совещании предложил для предотвращения беспорядков развести мосты через Неву. Интересно, он знал, что зимой Нева замерзает?
[24] Как пишет Керенский, возражали им против неподчинения Императорскому указу Родзянко «и, несколько неожиданно — Милюков». Ничего неожиданного в Милюкове нет: как обычно, у масонов — одни цели, у немасонов, независимо от их политических разногласий — другие.
[25] Собственно говоря, Маяковский датирует свой поход к Думе 26 февраля, но он, вероятно, ошибается, потому что все данные за то, что толпа вошла в Думу днем позже.
[26] В литературе распространено мнение, что Псков был ловушкой, подготовленной для Николая II. На самом деле никто не мог предсказать, что Государь направится именно туда. Никто не мог знать, что Рузский перейдет на сторону заговорщиков. Очевидно, что все их усилия были направлены на то, чтобы как раз не пропустить императорский поезд во Псков, другими словами чтобы полностью изолировать Государя.
[27] «Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом, — говорилось в этой телеграмме. — Убивают офицеров. Примкнув к толпе и народному движению, они направляются к дому министерства внутренних дел и Государственной думе. Гражданская война началась и разгорается. <…> Если движение перебросится в армию, восторжествует немец <…>».
[28] В 1925–1926 гг. Шульгина таким же образом провезла по СССР псевдомонархическая организация «Трест», созданная, по всей вероятности, ОГПУ. Поездка была организована с целью добиться от Шульгина искреннего описания преимуществ нэпа и счастливой советской жизни. Он написал требуемую книгу «Три столицы», но так и не понял, что имел дело с чекистами.
[29] Временный комитет, как видно по всем свидетельствам, отлично знал о поездке Гучкова. Не знал о ней, вероятно, один Шидловский (может быть, он заснул, пока Гучков убеждал Комитет в необходимости отречения?).
[30] К такому человеку приехал Государь!
[31] Не менее красноречиво Государь объяснил невозможность ответственного министерства Воейкову: «Государь ответил, что, во-первых, всякая ломка существующего строя во время такой напряженной борьбы с врагом привела бы только к внутренним катастрофам, а, во-вторых, уступки, которые он делал за время своего царствования по настоянию так называемых общественных кругов, приносили только вред отечеству, каждый раз устраняя часть препятствий работе зловредных элементов, сознательно ведущих Россию к гибели»
[32] Глобачев передает слова последнего министра юстиции Добровольского, что указ об ответственном кабинете должен был быть обнародован на Пасху 1917. Это невероятное сведение ничем не подтверждается. Не сообщил ли об этом Добровольскому дух Распутина, вызванный им и Протопоповым в январе 1917?
[33] Но, возразят мне, Рузский, возможно, хотел объявить об ответственном министерстве самовольно без согласия Государя? Как раз нет; самовольно можно объявить об отречении монарха, как это сделали с Вильгельмом II, потому что отречение лишает его возможности отомстить. При ответственном министерстве, когда военного министра назначает по-прежнему Государь, Рузскому за его обман пришлось бы несладко.
[34] Не один Рузский ставил Государя перед таким выбором. Вскоре это сделал Гучков, а ген. Курлов говорит, что аналогичный прием использовал Родзянко: «Г. Родзянко — камергер Двора Его Императорского Величества — не постеснялся прибегнуть к моральному насилию, не имеющему названия в глазах мало-мальски порядочного человека! Он заявил Государю, что не ручается за безопасность Царской семьи». Трудно сказать, откуда у Курлова такие сведения. Но обычно он осведомлен на удивление хорошо, так что ему стоит верить и в данном случае, хотя, возможно, он просто-напросто путает Родзянко и Рузского.
[35] Из этого отрывка нелегко понять, кто говорил о «рабочем комитете», — Рузский или Родзянко. Но в их четырехчасовом разговоре нет ни одного упоминания об этом, а значит, сказал Государю о петроградских левых Рузский. Можно, конечно, предположить, что Рузский просто вычеркнул некоторые слова Родзянко из текста, переданного в Ставку. Но это было физически невозможно, потому что судя по пометке Рузского на документе, разговор передавался в Ставку одновременно с его ведением. Но, может быть, пометка сделана задним числом? Опять невозможно: тогда придется представить, что от 7 1/2 часов окончания разговора до 9 часов, когда Ставка уже требовала отречения, Рузский успел пересочинить текст, передать его целиком в Ставку, Ставка решилась просить отречения, — как-никак, решилась на государственную измену — и т. д. В разговоре 1607 слов, а скорость передачи аппарата Юза составляла в то время около 1000 слов в час, т. е. одна передача текста подряд заняла бы более полутора часов.
Вообще, судя по воспоминаниям Тихменева, «подцензуровывать» телеграммы, вырезая из них некоторые выражения, было в то время технически невозможно.
[36] Воейков цитирует речь Столыпина 1910 года, из которой видно, что возможность появления Совета рабочих депутатов понималась еще тогда: «Если бы нашелся безумец, который в настоящее время одним взмахом пера осуществил бы политические свободы России, то завтра же в Петербурге заседал бы совет рабочих депутатов, который через полгода своего существования вверг бы Россию в геенну огненную». Чтобы угадать существование Совета в 1917 г., не нужно было обладать особенной гениальностью, потому что такой же Совет существовал в Петербурге в 1905 г.
[37] То, что этой телеграммы нет в сборниках документов, неудивительно, потому что сборники печатаются «по копиям, сообщенным вдовой ген. Н. В. Рузского» (там же, с. 248), а Рузский был такой человек, что мог и изъять неудобный документ. Вероятно, именно Рузского имел в виду Алексеев, когда 3 марта сказал: «Никогда не прощу себе, что поверил в искренность некоторых людей, послушался их и послал телеграмму Главнокомандующим по вопросу об отречении государя от престола».
Любопытный комментарий к вопросу о подлинности всех документов Ставки за время февральского переворота дает Шляпников: «Приводимые Лукомским телеграммы и разговоры по проводам также заслуживают доверия. Мы попытались проверить их по имеющимся архивным материалам, но среди документов Ставки ни подлинников, ни копий не оказалось. Выяснилось, что многие материалы за время от 20–25 февраля и по 5—10 марта 1917 года во всех штабах и армейских управлениях из дел умышленно взяты еще во времена господства генералов. Однако по номерам, которыми помечены телеграммы Ставки, а также по косвенным данным можно определить их достоверность. Приводимые ген. Лукомским телеграммы своими номерами и фактическим содержанием вполне соответствуют действительности того времени». Однако это все никак не доказательство того, что не существовало других телеграмм, которые не приводятся Лукомским и, тем не менее, отсутствуют в архивах.
[38] 20 июля 1914 г. в Николаевском зале Зимнего дворца Государь сказал: «Я здесь торжественно заявляю, что не заключу мира до тех пор, пока последний неприятельский воин не уйдет с земли нашей».
[39] Об Эверте Гучков передает любопытное свидетельство «двух офицеров с Западного фронта»: «Первые же дни революции, но уже Государь отрекся; идет митинг в каком-то большом правительственном здании. В этом зале герб Российской империи. Солдатами заполнен весь зал. Эверт на эстраде произносит речь, уверяет, что был всегда другом народа, сторонником революции. Затем осуждали царский режим, и когда эта опьяненная толпа полезла за гербом, сорвала его и стала топтать ногами и рубить шашками, то Эверт на виду у всех этому аплодировал».
[40] Заявление Рузского, что Государь решил отречься еще «перед завтраком», — скорее всего, очередная попытка генерала откреститься от своего участия в отречении. Из дневника Государя видно, что Он согласился после доклада Рузского, т. е. в третьем часу 2 марта.
[41] Таким способом Рузский пытался показать свое знакомство с ситуацией.
[42] При болезнях Наследника Государь привык работать, какая бы опасность ни угрожала Его сыну. Та же привычка проявилась и здесь.
[43] ««Кровавый Николай» <…> не пожелал пролить ни одной капли крови любимого им народа и подписал отречение от престола в пользу своего брата, Великого князя Михаила Александровича».
[44] Объяснение Мордвинова превосходно: «у меня, — пишет он, — были почти все человеческие недостатки, но, кажется, «способность навязываться» была наименее сильная из всех».
[45] Разумеется, Алексеев поклонился не думским депутатам, а всему царскому поезду.
[46] Аврех объясняет появление в правительстве Терещенко фантастически и к тому же с использованием замечательной терминологии: «…кто-то из присутствовавших назвал Милюкову фамилию Терещенко. Сказал, вероятно, тихо, чтобы никто другой не слышал <…>. Шепнуть могли либо Некрасов, либо Коновалов — друзья и соратники Терещенко. <…> Скорее всего, это сделал Некрасов — он был человеком настырным и пройдошистым. Милюков быстро прикинул и решил: на худой конец подойдет. Подумай он иначе, и не видать бы Терещенко портфеля министра финансов, как своих ушей <…> масон Некрасов, воспользовавшись случаем, протащил в министры своего личного друга».
[47] Почему-то Гучков был уверен, что вопросы вроде «какой станицы» означают «убирайся, ты мне надоел».
[48] Катков Г. М. Указ. соч., с. 335. Слова Императрицы довольно известны, они есть и в ее переписке с Государем. Возможно, кто-то намеренно передал эти слова Гучкову, чтобы, при его злопамятности, увеличить обиду. Что касается железнодорожной катастрофы, хочется надеяться, что масоны были не так коварны, чтобы организовать крушение. Но вот внушить Гучкову, что крушение было неспроста, они могли. Он был им тогда жизненно необходим.
[49] Может быть, Гучков пытался найти такого проводника в лице лейб-медика Е. С. Боткина, с которым он был в свойстве, или К. Д. Нилова.
[50] Не стоит забывать и о реформе ген. Гурко, осуществленной в январе-феврале 1917 г., когда для увеличения состава пехоты полки были переформированы, и из них исчезли четвертые батальоны, объединенные в новые полки. «Возникает вопрос, — пишет Керсновский, — отчего понадобилось убивать дух армии, раздробляя и калеча носителей этого духа — старые полки». Глупо, конечно, говорить о том, не сделал ли это Гурко намеренно по просьбе своего друга Гучкова. Гурко, видимо, действительно находил эту меру полезной, но она оказалась гибельной. Гурко пытался просто реорганизовать армию, «наивно полагая, что если трижды четыре — двенадцать, то и четырежды три должны дать тоже двенадцать. За арифметикой проглядели душу, не учли того, что полк — это вовсе не три или четыре поставленных друг за другом по порядку номеров батальона…».