Слова Томаса не выходят у меня из головы, но понимаю я их не сразу. А когда смысл наконец становится ясен, с облегчением выдыхаю и чувствую, как все мое существо наполняется нежностью. Не давая никаких надежд, он все же пообещал мне, что не бросит, как Калеб. По крайней мере, не сделает это без предупреждения.

Отпустив подол юбки, я круговыми движениями втираю его сперму в кожу шеи и подбородка, надеясь заполучить его в себя как можно глубже. Слизываю несколько капель, которые собрались в уголках рта. Они на вкус как самый лучший шоколад на свете — терпкий и солоноватый.

Шумно втянув в себя воздух, Томас рывком поднимает меня на ноги, другой рукой при этом подтягивая свои штаны. От внезапной боли в коленях я взвизгиваю.

— Что случилось? — нахмурившись, спрашивает Томас. — Я сделал тебе больно?

Его беспокойство облегчает мою боль.

— Нет. Это просто… Кажется, я разбила коленку, когда упала. Ничего страшного.

Прежде чем я успеваю договорить, Томас уже стоит передо мной на коленях. Приспускает мои колготки еще ниже и осматривает колени. Идет кровь. Тихо выругавшись, он расстегивает мой правый сапог.

— Что ты делаешь? — я хватаюсь за его плечи, когда он поднимает мою ногу и снимает сапог. Земля такая ледяная, что начинаю дрожать. Я ощущаю себя истекающей кровью Золушкой, которая только что отсосала своему порочному Прекрасному Принцу, а сейчас, вместо того чтобы надеть мне на ногу туфельку, он снимает с меня сапоги.

— Ты не можешь пойти домой в таком состоянии, — отвечает Томас и снимает с меня второй сапог. — Раны нужно промыть и перевязать, — расправившись с сапогами, он стаскивает с меня гетры и колготки, и теперь нижняя половина моего тела открыта всем ледяным ветрам. — Пойдем, у меня есть аптечка.

Его слова заставляют меня замереть. Они словно встряхивают меня и рассеивают морок. Мои действия становятся однозначными и кристально понятными — я смотрю на них со стороны, будто не сама их совершила. Я сделала ему минет на заднем дворе, прямо напротив окна, в которое наблюдала за ним и его женой.

Господи, я такая шлюха. Даже присутствие Томаса не может сгладить мою вину.

— Лейла.

Я перевожу взгляд на него, на его бесстрастную позу и все еще окрашенные возбуждением щеки.

— Я не могу… Не могу пойти туда.

Томас молчит. Словно понимает, почему я не могу. Словно осознает свершившееся безумие. Но есть правила, которые люди не должны нарушать. Я не могу стать пресловутой Другой Женщиной и войти в их дом.

Оглядев мои ноги, он задерживается взглядом на животе, как будто сквозь свитер видит мою тату.

— У тебя из-за меня идет кровь, так что мне тебя и лечить, — его слова звучат рассерженно, но сдержать танцующих бабочек в животе мне все равно не удается.

Томас разворачивается и идет к дому, неся мои гетры, колготки и сапоги.

Какое-то время я стою не шелохнувшись, после чего поправляю свою шубу и иду вслед за ним. Он уже стоит у двери и ждет меня. Открыв дверь, Томас отходит в сторону, чтобы я вошла первой. Сам факт появления в его доме через заднюю дверь делает ситуацию еще более непозволительной. Как будто это взлом. Плечи Томаса напряжены, как будто его посетила та же мысль. Мы с ним оба нарушители. Ночные воры.

Холодильник и свет над плитой издают еле заметное жужжание. Типичный звук типичной кухни, но я все равно в восторге — ведь это дом Томаса, и я сейчас здесь.

Он стоит рядом с кухонным островком — не долго, но достаточно, чтобы я заметила и удивилась. Почему Томас выглядит потерянным в собственном доме?

Словно выйдя из транса, он бросает на стол телефон, кошелек и ключи.

— Садись. Пойду принесу аптечку.

Слушая его удаляющиеся шаги, я пользуюсь возможностью оглядеться. Рядом с дверью на столе стоит кофемашина с подставкой для чашек. Наверху висит кружка с эмблемой Нью-Йоркского Университета, и я прикасаюсь кончиками пальцев к холодной керамике, понимая, что сильно скучаю по этому городу. Томас учился там, когда мне было лет восемь или девять. Он жил со мной в одном городе. Наверное, мы с ним не раз пересекались — будущий поэт и я. Родственные души. Возможно, я видела его в толпе и не замечала.

У его дома открытая планировка, и с кухни хорошо просматриваются гостиная и столовая, обе освещенные тусклыми светильниками. Я провожу руками по кожаному дивану, на котором он сидит по ночам и проверяет работы студентов.

Слева от меня лестница и коридор, куда пошел Томас. Отсюда слышно, как он в ванной ищет аптечку. Босыми ногами бесшумно ступая по деревянному полу, я останавливаюсь у приоткрытой двери в какую-то комнату. Она словно приглашает войти нарушительницу вроде меня.

Тяжело сглотнув, я открываю ее шире и вижу множество коробок и огромный стол, освещенный лишь льющимся из окна лунным светом. Провожу пальцами по поверхности и чувствую ее неровности. У этого стола есть история и характер. И он совсем не похож на отполированный рабочий стол, что стоит у него в кабинете. Этот мне нравится больше.

На нем ничего нет, кроме небольшой покрытой пылью лампы.

Даже ручек нет. Интересно, это вопрос организованности или чего-то другого. Кажется, второе.

Я перевожу взгляд на гору коробок у стены. На них написано «Старое», «Нью-Йоркский Университет», «Стихи», «Литературоведение» и так далее. Мое внимание привлекает заклеенная коробка с надписью «Амнезия».. Мне хочется вскрыть ее и заглянуть внутрь. Интересно, у меня есть шансы, что он не заметит пропажу, если я заберу отсюда что-то с собой?

— Даже не вздумай.

Подпрыгнув от неожиданности, я разворачиваюсь.

— Ты о чем?

Томас включает настольную лампу, одним щелчком делая комнату более уютной. Желтый свет такой же, как и в его кабинете в «Лабиринте», что тут же напоминает мне о нашем сексе. Я прижимаю руку к животу, где сейчас стало дурно.

— Брать мои вещи без разрешения.

— И не собиралась, — усмехаюсь я. — Я просто осматриваюсь.

— Как ни странно, я не удивлен, — сдержанно замечает Томас. — Садись, — показывая на стол, говорит он, и тогда я замечаю в его руке аптечку.

Запрыгиваю на стол и устраиваюсь поудобней.

Томас наблюдает за каждым моим движением, от чего я с особенной ясностью ощущаю, что наполовину раздета.

Он садится на стул, а когда тот скрипит под его весом, я чувствую вспышку возбуждения. Еще немного, и подо мной на поверхности стола останутся влажные следы, но сейчас не время. Я стараюсь быть хорошей и вести себя уважительно.

Жаждать Томаса в его собственном доме кажется неправильным — куда более неправильным, нежели все, чем мы с ним занимались до сих пор. Ведь его дом должен быть надежным и безопасным местом. Я же нарушаю это ощущение безопасности одним своим присутствием — пятнающим все вокруг и разрушительным.

Томас кладет ладонь на мое правое колено, и оно дергается. Но это прикосновение совсем не чувственное, так сделал бы, например, врач. Томас ставит сначала одну мою ногу себе на бедро, а потом другую, едва касаясь моей кожи, но я все равно это чувствую.

Воцаряется молчание, а тишина кажется такой же плотной, как и мышцы его бедер, об которые мне хочется потереться, — но я сдерживаюсь. Даже у такой шлюхи, как я, есть рамки приличия. Только не здесь. Только не здесь. Только не здесь.

Точными и скупыми движениями Томас достает из аптечки бинт. У меня такое чувство, что у него, как и у меня, самоконтроль висит буквально на волоске.

— А ты всегда хотел быть поэтом? — мой голос звучит скрипуче, но надо же хоть чем-то заполнить эту дурацкую тишину.

Какое-то время он молчит и смачивает спиртовым раствором ватный тампон, после чего без предупреждения прикладывает его к моим ссадинам, и я морщусь и ругаюсь. Взглянув на меня из-под ресниц, Томас снова возвращает внимание к моим подрагивающим ногам.

— У меня плохо получается управляться со словами, — внезапно говорит он, и я вздрагиваю. — Или, скорее, с разговорами. Когда был маленький, я мог ни с кем не разговаривать целыми днями, без конца читая комиксы и книги. Иногда казалось, что мне есть что сказать, и немало, но я не знал, как это сделать, — Томас делает паузу и занимается раной на другой ноге. На этот раз я знаю, что меня ждет, и почти не дергаюсь. — Потом нашел дневники своего отца и его стихи и понял.

— Что понял? — руками я крепко держусь за края стола, чтобы не погрузить их в его роскошные волосы.

— Что нашел для себя способ высказаться.

— Твой отец тоже был поэтом?

— Не настоящим, — в ответ на мое непонимание, Томас поясняет: — Он никогда не публиковался.

— А-а, — отвечаю я. Его определение «настоящего» поэта мне не очень нравится, но разве я в этом разбираюсь? Я ведь даже не фальшивый поэт. — Тогда он должен тобой гордиться.

— Он умер, — говорит Томас и заканчивает перевязывать мое колено. — Кроме того, я больше не поэт.

Прежде чем я успеваю спросить, что он имеет в виду, Томас задает встречный вопрос:

— А ты всегда хотела быть сталкершей?

Эти глаза Огнедыщащего… Они мне улыбаются. Наверное, мне стоило бы обидеться на его насмешку, но я не могу. И вместо этого всерьез обдумываю его вопрос.

— Хм. Вообще-то, да. Это было неизбежно. Я всегда была невидимой для всех — для мамы, для отца. Даже не знаю, помнит ли он меня, — я пожимаю плечами. — И… для Калеба тоже. Я постоянно наблюдала за ним из дальнего угла. Так что да, к преследованию меня готовила вся моя жизнь.

К моменту, как я заканчиваю рассказывать, у Томаса на челюсти играют желваки. А сам он будто оголенный провод. Я пытаюсь понять причину. Потому что я снова упомянула Калеба? Мое тело до сих пор пронизывает восхитительная дрожь от воспоминания, каким образом Томас убедил меня, что ни капли не похож на него.

— Томас?

Его имя произносит незнакомый женский голос, от которого я застываю изнутри.

Это кто… Хэдли? Она здесь? Как мог Томас так поступить со мной? Привести меня в дом, где его ждет жена.

Когда Томас встает, скрип стула на этот раз больше похож на похоронный звон.

Как он мог так с нами поступить, плачет мое сердце.

— Сьюзен, это Лейла.

Я опять замираю. Это Сьюзен. Не Хэдли. Всего лишь Сьюзен.

Господи, но кто такая эта Сьюзен?

Я спрыгиваю со стола, как будто мне кто-то всадил полный шприц адреналина. Сьюзен — это пожилая, но красивая женщина, с лицом, которое ожидаешь увидеть у собирательного образа любимой бабушки. У моих дедушек и бабушек — у всего этого огромного количества — лица, созданные при помощи ботокса.

— Зд-здравствуйте, — говорю я и, отойдя от Томаса, чинно складываю руки.

— Добрый вечер, — с удивлением отвечает она и переводит взгляд с меня на Томаса, а потом обратно. — У вас тут все в порядке?

Мы ничего не делали. Я к нему даже не прикасалась.

— Да, — с абсолютно нейтральным выражением лица отвечает Томас. — Я как раз собирался отвезти ее домой. Ники спит?

— Спит. Я встала попить воды.

— Хорошо. Я скоро вернусь, — отвечает ей он, а потом, не глядя в мою сторону, добавляет: — Пойдем.

Мы обмениваемся с Сьюзен неуверенными улыбками, и я иду вслед за Томасом. Спиной ощущая ее взгляд, гадаю, то ли это всего лишь моя паранойя, то ли она действительно поняла, что между нами. Я сгребаю свою одежду с кухонного островка, и Томас везет меня домой.

Поездка проходит в напряженном молчании. Я не понимаю, что произошло. От волнения я вспотела и боюсь, что испачкала кожаное сидение его машины.

Когда Томас останавливается у моей башни, я поворачиваюсь к нему.

— Прости меня. За то, что я… вот так заявилась к твоему дому.

Он смотрит прямо перед собой и крепко сжимает руль.

— Да. Тебе есть за что извиняться.

— Этого больше не повторится. Никогда, — уверяю я. — А Сьюзен… она… не…

— О Сьюзен тебе волноваться не нужно, — Томас поворачивается ко мне, и от его взгляда мне одновременно и комфортно, и беспокойно. Она не расскажет Хэдли, но все поймет, а это еще хуже. Сьюзен одним присутствием будет являть собой молчаливый упрек. Вот только как она поймет? Неужели по одному лишь взгляду на нас? Неужели наша страсть друг к другу настолько заметна?

Томас ждет, когда я выйду из машины, но я остаюсь на месте. Еще один вопрос.

— Что ты имел в виду, когда сказал, будто больше не поэт?

Он делает резкий вдох и медленно выдыхает.

— Ничего. Ничего я не имел в виду. А теперь иди домой.

— Вчера ночью ты сказал, что забыл о ней, потому что… был слишком занят своими стихами, — когда я складываю два и два, у меня в груди поселяется ужасное чувство. — Ты… перестал писать? Поэтому и переехал сюда?

Разве это возможно? Как он мог перестать писать? Кому это вообще по силам?

— Уходи.

Вот только я с места сдвинуться не могу.

— Томас, это же нелепо. Ты слишком хорошо пишешь, чтобы вот так взять и прекратить. Ты любишь стихи. Как ты вообще смог это сделать — перестать быть поэтом?

Когда Томас поворачивается ко мне, его бледное лицо резко выделяется на фоне тонированных окон машины.

— Убирайся отсюда!

Наверное, я должна на него обидеться. Правда. В нем так много всего, что должно меня оскорбить. Томас грубый, заносчивый и неподатливый, но во мне достаточно сумасшествия, чтобы заметить то, что он старается скрыть — неприглядную и неизбывную боль.

— Томас…

— Просто… уходи, Лейла. Уходи. Оставь меня. Мне… очень больно причинять тебе боль, но я все равно это сделаю. По-другому я просто не умею. Поэтому лучше тебе обойтись малой кровью и двигаться дальше.

«Как и Хэдли», — мысленно добавляю я. Как и любви всей его жизни, ради которой он пожертвовал тем, что определяет его суть — словами и стихами.

И вот сейчас, в его машине, я ощущаю, как рассыпается на куски моя наивность. Все, во что я верила, исчезло. Ведь одной любви, по-видимому, недостаточно.

В этот момент я принимаю решение, что никогда Томаса не оставлю. И, в отличие от его жены, никогда его не брошу.