I
Компендиум
Джо Бернстайн
Врачи, медсестры, пациенты — все в переполненном и чересчур ярко освещенном приемном покое отделения неотложной помощи — повернулись на шум. Старуха в крайнем возбуждении с невиданной силой металась на каталке.
— Не смейте, — кричала она, — не смейте твердить, чтоб я успокоилась! Я не успокоюсь, и не мечтайте!
— Все в порядке, миссис, все хорошо. — Пожилая сиделка всем телом навалилась на каталку: девяностолетняя старуха дрыгала ногами, и сестра никак не могла их удержать.
— Люба, ты куда мои туфли подевала? Отбирать одежду запрещено! Ты зачем мою прячешь?
— Как разошлась! — обратилась врач в хиджабе к щуплому мужчине, она измеряла его пульс. — Третий случай за день. Энстис Адамс, наш постоянный пациент, как и вы, мистер…
— Бернстайн, Джо Бернстайн. — Мужчина улыбнулся.
— Доктор Стимсон решил вести учет всех пациентов старше шестидесяти двух, которые свихнулись. — Доктору Хаддад не следовало говорить такое больному.
— Эпидемия Альцгеймера? — Бернстайн усмехнулся.
— Рада услышать от вас диагноз, мистер Бернстайн.
— А может быть, они имитируют Альцгеймер? — Бернстайн все еще улыбался. — Или такого не бывает?
Если доктор Хаддад и передала этот разговор доктору Стимсону, заведующему отделением неотложной помощи, то исключительно следуя искушению повиниться; врачу негоже обсуждать с пациентом других пациентов.
— Я спросила, чем он занимается, а он ответил: «Моя тема — „Сценарии конца света“». Право, не знаю: он шутит или у нас еще один свихнулся.
— Крошка Бернстайн со своей неизменной улыбкой. — В другом конце помещения доктор Стимсон увидел жену Джо, которая пришла забрать мужа домой. — В последний месяц он к нам зачастил, и мне пришлось ему сказать, что он неизлечим. Я думал, он спросит, сколько ему осталось, а он только усмехнулся и сказал: «Одним деревом в лесу будет меньше».
Бети
— Что с ним? — спросила за завтраком Бети, дочь Джо Бернстайна, через пару месяцев после очередного возвращения отца из больницы.
Дженни, жена Джо, смотрела на мужа через стол, как всегда нежно и озабоченно. Джо только что объявил, что снял офис в две комнаты на Западной Пятьдесят седьмой улице.
— Там было женское ателье, хозяевам пришлось его закрыть, — сказал он.
— Милый, ты же знаешь, — сказала Дженни, — лишние нагрузки тебе вредны.
Джо ушел с поста директора Конкорданс-центра, старой и уважаемой научно-исследовательской организации в Коннектикуте, вскоре после атаки на башни-близнецы — тогда ему впервые поставили диагноз, и они с Дженни вернулись в Нью-Йорк. Теперь, десять лет спустя, он договорился встретиться за обедом со своим приятелем из компании, которая публиковала материалы Конкорданса. Они задумали новое дело: авторитетное издание своего рода энциклопедии — «Полного компендиума сценариев конца света». Бети спросила мать примерно о том же, о чем в отделении неотложной помощи спрашивали себя доктор Хаддад и доктор Стимсон: «Он клоун или псих?» Она была из тех детей, которые хамят родителям, пусть те и отвечают им с неизменной вежливостью.
— По-моему, — сказал ей Джо, — ты бы сама с удовольствием занималась этим делом со мной вместе.
Дженни виновато хмурилась: мать была миловиднее дочери. Ее тонкое живое лицо старело красиво, ослепительно белые волосы оттеняли смуглую кожу. В поездке по Италии Дженни разглядела на картине Пьеро делла Франчески черты дочери в святом Юлиане: массивные челюсти, тяжелый подбородок, обвисшие щеки, маленький скорбный рот. До чего ж это горько и несправедливо: святой на фреске был непостижимо прекрасен, а дочь — тогда она стояла рядом, а теперь сидит напротив — была дурна собой. Бедняжка Бети! Уменьшительная форма имени стала не столько свидетельством ее прелести, сколько компенсацией за отсутствие таковой.
— Не представляю, — сказала Дженни мужу, — как ты можешь жить…
— Жить? — спросил Джо.
— …в постоянном ожидании…
— Ожидании чего?
— Папа ждет вознесения на небеса, — подсказала Бети.
Увлечение отца проповедником Гарольдом Кемпингом, провозглашавшим с телеэкрана неотвратимость Судного дня и конца света, ее бесило. Бети выключала телевизор, отец тут же его включал: «Подожди-подожди! Он назовет день!»
Названный день наступил — и миновал.
— Бедняга Гарольд ошибся в расчетах, не постиг божественного замысла, — сказал Джо, — вот и схлопотал инсульт.
— И из этого ты заключил? — спросила Бети.
— «Если этому сейчас не бывать, то все равно оно неминуемо».
— Но что именно? — добивалась Бети. — Что неминуемо?
— Мы гадаем, почему евреи не выбрались из Европы, пока это было возможно, а сами остаемся здесь, на Манхэттене.
Бенедикт
Вторым сотрудником Джо стал Бенедикт, сын его старого друга, покойного Берти Фридгольда. Бенедикт был из тех мужчин, что похожи на детей, которыми были некогда, но вымахавших и вечно насупленных.
О «Полном компендиуме» Бенедикт говорил не без иронии.
— Детьми, — рассказывал он Гретель, девушке, с которой жил, — мы всегда рисовали дядю Джо Бернстайна как человечка из палочек. А этот офис ему нужен, чтобы там предаваться своим завиральным идеям. Ну и Бети, свою зануду дочку, занять чем-то.
Гретель (она служила в австрийском консульстве) заметила:
— Ну да, а еще он знал, что и ты ищешь работу.
Бенедикт не нашелся, что ответить. И сказал:
— Первую неделю я только разбирал его библиотеку: книги о древних наводнениях и все, когда-либо и кем-либо написанное, о метеорах, пророчествах гибели мира и Страшном суде всех видов.
Джо — как всегда с улыбкой — вошел в комнату, которую Бети и Бенедикт делили с Элом Лессером — последним из нанятых им сотрудников, молодым компьютерным гением из Гарварда. Сегодня завиральной идеей Джо было антивоенное биологическое оружие.
— Ах, Бенедикт, как нам не хватает твоего отца. — Бернард Фридгольд был известным эпидемиологом, и Конкорданс-центр нередко обращался к нему за консультацией. — Проект назовем «Насморк». Подберите специалистов по производству, хранению, транспортировке и стратегическим средствам доставки возбудителей простуды в оперативные штабы каждой из двух противоборствующих сторон. Обе армии, ни о чем не ведая, исчерпают свои запасы носовых платков и возжелают улечься в постель, а не воевать!
Бети возвела очи горе . Эл и Бенедикт не спускали глаз с Джо — ему были привычны такие взгляды: собеседники ожидали ударной концовки, но не распознали ее. Он усмехнулся, сказал:
— Это только идея, — ушел в свой кабинет, но тут же вернулся: — Проект «Неисправная кнопка». Найдем хакеров, они выведут из строя кнопку, и ядерная бомба не взорвется.
— А есть ли такая кнопка?
— Вряд ли, — ответил Джо. — А потому положимся на закон Мэрфи: «То, что должно взорвать ядерную бомбу, может выйти из строя».
— Ну папа!
Джо протянул Бети брошюрку в ярко-красной обложке, озаглавленную: «Авторитетное руководство по терроризму».
— И что я должна с этим делать? — спросила Бети.
— Свяжись с экспертами Конкорданса, список я тебе дам, они могли бы дать нам статьи по способам нападения, оружию, направлениям ударов, источникам финансирования, целям.
— По-моему, Бенедикт считает, что ты спятил, — сказала Бети, когда они возвращались домой. Отец обдумал ее слова:
— Что ж, может быть, он и прав, — сказал он.
Джо Бернстайн не ждал, что раздражительную Бети, или кроткую Дженни, или этих заносчивых юношей в офисе мысль о надвигающейся катастрофе поглотит так же, как его. Сон, завершающий их еще короткие жизни, не был привязан к урочному часу; они не могли представить себе собственный конец, а значит, не верили в него. Джо ставил себе в заслугу то, что внимательно следил, как развивается его болезнь, и ставил в заслугу человечеству то, что со времен Ура Халдейского до наших дней оно с охотою играет идеей собственного конца. На дверях офиса на Пятьдесят седьмой улице и на фирменных бланках Бернстайна красовалась эмблема: широко открытый глаз.
Как-то утром Джо позвал всех в свой кабинет и кивнул на окно, выходящее на Пятьдесят седьмую улицу.
Бенедикт подсознательно ощущал завывание «скорой помощи», увязшей в пробке на пересечении с Седьмой авеню, еще из соседней комнаты.
— Окажись я в последний раз в ней, — заметил Джо, — и сценарий моего конца света мог бы осуществиться!
— Ну папа! — протянула Бети.
А Бенедикт все смотрел в окно.
— Вот что я вам скажу. Сиди я в той «тойоте», подумал бы: если уступлю дорогу «скорой», то завязну за белым внедорожником, а обойти автобус «скорой» не помогу. Поэтому я бы не стал ничего предпринимать. Так обычно и поступают.
— Так, — подтвердил Джо, — обычно и поступают. А теперь представь — средь бела дня теракт в Мидтауне. Ни одна «скорая» не пробьется. Люди забьют Ист-драйв и Уэст-драйв — они же не будут знать, что мосты перекрыты.
Эл был слишком молодой, фильмов времен Второй мировой видел мало, войну представлял себе плохо и поэтому вопросительно взглянул на Бенедикта: «Что-что?!»
Когда все трое вернулись к себе, Эл повторил свой вопрос вслух:
— Что еще за теракт средь бела дня в Мидтауне?
— Террористы идут! Террористы идут! — пропел Бенедикт.
Эл рассмеялся. Они повернулись — проверить, не слышит ли их Бети, которая сидела в дальнем углу комнаты. Она опустила голову.
Эл Лессер понизил голос:
— И почему он вечно улыбается?
— Ох уж эта ухмылка дядюшки Джо. Она у него в крови.
— Для чего здесь новый компьютер? — спросил Бенедикт у Джо.
— Я взял на работу Люси.
— Джо, Джо, ну скажите мне, что это шутка!
Люси была вдовой Берти Фридгольда и матерью Бенедикта.
— Пока не привезли стол, — сказал Джо, — она может сидеть за швейной машинкой.
До тех пор никто не удосужился выяснить, куда следует позвонить, чтобы кто-нибудь забрал наконец эту допотопную машинку с ножным электроприводом, десяток рулонов ткани — цветастой, полосатой, узорчатой — и коробки с катушками перепутанных разноцветных ниток, оставленные усопшим ателье женской одежды.
— Джо! — закричал Бенедикт. — На кой черт «Полному компендиуму» сдалась поэтесса семидесяти пяти лет с эмфиземой, для которой даже мейл послать проблема?
— А тебе известно, — сказал Джо, — что именно Конкорданс подкинул Вашингтону идею использовать сообщество литераторов, чтобы те, напрягши воображение, предсказали, какую гадость в следующий раз подкинет сообщество террористов?
— Джо, просили-то тех, кто писал научную фантастику! А мама занимается серьезной литературой.
— Она будет систематизировать современную литературу по катастрофам и составит отчет. А кто из вас хочет заняться тем же по фильмам-катастрофам?
— Только не я, — сказала Бети.
— Я! — вызвался Эл.
— Когда она начинает? — спросил Бенедикт.
— Сегодня, — ответил Джо.
Люси
То, что Люси Фридгольд держала листок с адресом, отнюдь не свидетельствовало (по крайней мере, в ее случае) о потере памяти. Она помнила, что даже студенткой не могла, заглянув в записную книжку, удержать номер телефона в памяти до конца набора.
Сегодня у Люси снова разболелась левая нога, ее донимал кашель, но Пятьдесят седьмая улица ей нравилась — масса людей шла вместе с ней, кто на запад, кто навстречу ей, кто сосредоточен на себе, кто говорит по телефону.
Понравился ей и необычный вестибюль. Его так и не отремонтировали. Мутные, в пятнах зеркала в позолоченных рамах под рококо. Джо велел ей воспользоваться рабочим лифтом, в прошлом грузовым, и подняться на двенадцатый этаж.
За дверью с изображением широко открытого глаза все умолкли — прислушивались к лязгу и скрежету прибывшего лифта. Кто бы оттуда ни вышел, он остановился и закашлялся.
Джо обнял старую приятельницу.
— Замечательно! — сказала она. — Подумать только, с Пятьдесят седьмой улицы попасть сразу в диккенсовский Лондон!
— Здесь было ателье, — сказал Джо. — Мне переуступили аренду две старые дамы, сестры, они снимали это помещение не один десяток лет. Мы тут все приберем, приведем в порядок — как следует подготовимся к тому, чтобы нас взорвали к чертовой матери.
— Да оставь все как есть, это так мило. Ты бывал в «Мэгэзин» у Мори? Диван там пахнет плесенью. А когда он установил новые компьютеры, то старую проводку не убрал. Кабели торчат из дыры в полу как семейка безголовых змей.
— Как там старина Мори?
— Я послала старине Мори рассказ под названием «Румпельштильцхен в неотложном»: о том — и не о том, — как «скорая» в последний раз отвезла Берти в неотложное отделение. Послала еще в октябре! А теперь июль.
Подобно героине Дороти Паркер, которая сутки напролет только и делает, что удерживается от того, чтобы позвонить своему возлюбленному, который не звонит ей, Люси не звонила Мори в «Мэгэзин». «Почему мне кажется, что мой рассказ отправлен куда-то в бесконечно расширяющуюся Вселенную? — так написала бы Люси, если бы решилась ему написать. — Сколько тебе нужно времени, чтобы прочитать миниатюрку в три странички?»
— Ты будешь сидеть в большой комнате с молодежью. Бенедикт тебе все покажет, — сказал Джо.
Бедняжка Бенедикт, думала Люси. Пристальный взгляд заменял Бети приветствие, Люси это знала и ответила улыбкой. Оба молодых человека были вполне милые. Эл Лессер все утро устанавливал для Люси компьютер, Бенедикт тем временем показывал ей офис. Люси старательно отводила глаза от огрызка яблока, застрявшего в проводах, выходивших из тыльной панели Бенедиктова компьютера, и, пока не уверилась, что сын на нее не смотрит, как ей ни хотелось, не закрывала папки, которые он вечно оставлял открытыми.
Бенедикт, в свою очередь, как ему ни хотелось, не сказал матери, чтобы она перестала кашлять.
Потом они все вместе спустились в закусочную в том же доме. Вернувшись в офис, Джо положил стопку книг на швейную машину и сказал:
— Можешь начать с этого.
— Так и сделаю, — ответила Люси, но сначала проверила домашний автоответчик. Убедившись, что из «Мэгэзин» звонков не было, взяла ручку и лист бумаги и написала:
Дорогой Мори!
Когда мы с тобой начинали в пятидесятые, рассказ имел ценность, измеряемую только в часах, проведенных за пишущей машинкой, или долларах, заплаченных машинистке, и если ты не хотел его публиковать, то помещал рукопись с отказом в конверт с обратным адресом — подумать только, сколько времени и изобретательности было потрачено, чтобы отыскать в отказе хоть что-то обнадеживающее! Сегодня ты не считаешь нужным возвращать странички, которые сами собой распечатываются, пока автор на кухне готовит себе бутерброд, но разве это освобождает тебя от необходимости ответить «да» или «нет» или просто подтвердить, что рукопись получена? Как ты поживаешь, Мори? Как Улла? Сколько исполнилось…
— Бенедикт, кто у Шари — мальчик или девочка?
— Понятия не имею.
…малышу Шари? Представляешь, мы с Бенедиктом стали коллегами, работаем вместе! Знаешь ли ты, что Джо Бернстайн открыл офис на Пятьдесят седьмой и составляет «Компендиум теорий конца света»? Ты можешь застать меня в его офисе, я там весь день.
Люси добавила адрес и телефон офиса, но письмо не отослала. Нашла очки, взяла книгу Фредерика Баумгартнера «Жажда конца. История милленаризма в западной цивилизации» и погрузилась в чтение.
Вернувшись домой к вечеру, она не нашла ни письма от Мори, ни звонков на автоответчике. И так до конца недели и всю следующую.
Стопка книг на швейной машинке росла. Когда Джо отправился обедать, а Бети заявила, что ей нужно кое-что купить, Люси вызвалась остаться в офисе. От нее не укрылось, что от Бети не укрылось: Бенедикт и Эл с трудом удержали вздох облегчения. Теперь они могли пообедать вдвоем.
Люси нравилось оставаться в опустевшем офисе, и, убедившись, что на домашнем автоответчике нет звонков от Мори, она устроилась с бутербродом и книгой Элейн Пейджелс «Видения, пророчества и политика в Книге Откровения». В какой-то момент она оторвалась от чтения, чтобы бросить взгляд на гниющее яблоко, за разложением которого с интересом следила. Потом она поднялась, подошла ближе, изъяла сморщенный почерневший огрызок из проволочного гнезда и бросила в мусорную корзину. Ощутив прилив сил от содеянного, Люси направилась к окну, чтобы убрать с подоконника шеренгу пустых бутылок из-под газировки, и тут мимо окна пронеслось падающее тело. Я не могла видеть, как тело проносится мимо окна, подумала Люси, ведь иначе я должна была бы что-то предпринять, а я не знаю что. Подойдя к окну, она с высоты двенадцатого этажа посмотрела на серую щель двора. Увидела ряд мусорных контейнеров, гору бугристых черных пластиковых мешков, горшок с засохшим фикусом и тело — оно лежало на боку, щека покоилась на предплечье, и можно было подумать, что человек спит, если бы не левая нога, согнутая так, как нога не сгибается. Люси набрала девять-один-один, сообщила: во дворе тело женщины, пожилой женщины, чернокожей женщины — и продиктовала адрес, номер телефона, с которого звонила, и свое имя.
Люси стояла у окна — внизу ничего не происходило. В офисном здании напротив — очевидно, оно выходило окнами на Пятьдесят восьмую — кто-то сидел за компьютером. Этажом выше женщина поднесла к окну цветок в горшке, поливала его и знать не знала, что лежит тринадцатью этажами ниже во дворе, а там открылась дверь. Оттуда вышел мужчина в одной рубашке и остановился. Легкий ветерок задрал подол мертвой женщины, обнажив бедро, чего, подумала Люси, погибшей бы не хотелось. Она почувствовала, что ее душат слезы. Мужчина вошел в дом и закрыл дверь — видимо, как и Люси, не знал, что тут следует делать.
Эл и Бенедикт вернулись после обеда и тоже выглянули в окно. Потом пришли Бети и Джо, и Джо позвонил управляющему дома. Люди Широко Открытого Глаза попытались вернуться к своим делам.
Когда Люси снова подошла к окну, во дворе уже толпился народ. Там были и тот мужчина без пиджака, и полицейские. Они заслоняли тело. В окнах напротив виднелись лица. Женщина, поливавшая цветок, владела окном единолично, в окне слева от нее люди стояли в два ряда, и те, кто позади, заглядывали между голов и через плечи тех, кто впереди.
— Интересно, — обратилась Люси к Бети, та стояла рядом. — Такой длинный прогал между событием и моментом, когда мир его замечает.
— Как это — прогал? — спросила Бети.
Расстроенная, вся на нервах, Люси обрадовалась, когда Джо предложил пойти к нему. За ужином они рассказали о случившемся Дженни. Отмеченная Люси пауза между этим событием и реакцией на него никого, кроме нее самой, не заинтересовала, а когда она упомянула, что сначала отказалась поверить в увиденное, поскольку не знала, что делать, Джо сказал:
— Ты должна была позвонить девять-один-один, и больше ничего.
— Это я знаю, — сказала Люси. — Я так и поступила. Мне просто пришло в голову, что такая реакция может быть интересна, если ты, к примеру, пишешь рассказ. В каком порядке герой воспринимает то, что видит? Скажем, «женщина старая, очень-очень маленькая и чернокожая», или «маленькая, чернокожая и старая», или «чернокожая, старая и очень-очень маленькая»?
Люси заметила, что Дженни слушает ее, затаив дыхание. Ее слезы не душили, а лились по щекам. Ей погибшая старая чернокожая женщина не представлялась персонажем рассказа. Люси любила свою подругу Дженни. Она сказала:
— Я как-то написала рассказ о самоубийце. Женщина собирается перейти улицу и видит, что к ней приближается грузовик. И размышляет так: «Если бы он меня сбил, мне не пришлось бы думать, что купить на ужин». Грузовик проезжает мимо. Женщина переходит дорогу, идет в супермаркет и вынимает список покупок. Рассказ назывался «Грузовик». Мори напечатал его в «Мэгэзин». В ту пору он еще отвечал на мои письма.
Дженни
Бети Бернстайн имела обыкновение выступать за семейным завтраком — именно тогда она изливала свое недовольство. А недовольна она была отцом, его Широко Открытым Глазом, страной и всем миром.
— А мы спрашиваем себя, как сами поступали с этой афроамериканкой, чтобы она на такое решилась?
— Да, — ответил Джо. — Спрашиваем.
— И как мы отвечаем?
— Я вот думаю… — Дженни была в сомнении: подходящий сейчас момент или вовсе неподходящий, чтобы сказать:
— Мы ведь делаем и что-то хорошее…
— Ну да, к примеру развязываем войны, которые никому не нужны, — подсказала Бети.
— Простые, приятные вещи. Я шла мимо строительной площадки в соседнем квартале, так там в деревянном заборе проделаны квадратные окошечки, чтобы прохожие могли видеть, как продвигается работа.
Бети посмотрела на нее с нарочитым изумлением:
— «Счастливые дни» в земле, Винни.
— А еще, когда нам в ресторане укладывают в пакетик то, что мы не смогли доесть, — не уступала Дженни. — Это так разумно, доброжелательно — по-моему, это чисто американское изобретение.
— О господи, мама! Да мы просто страна-террорист, и наш бизнес — убийство людей.
— Да, и это тоже! — охотно согласилась Дженни.
— Ну и как она ладит с другими в офисе? — спросила она Джо, когда Бети, хлопнув дверью, вылетела из комнаты.
— Ни с Бенедиктом, ни с Элом у нее не «сладилось», если ты этого от нее ждала. И не сладится.
— Ты о чем? Ничего я такого не жду, что за глупости. Бенедикт живет с этой славной девушкой из Вены. А Эл Лессер для нее слишком молод.
Дженни пошла к двери — проводить мужа и дочь.
— Я записана к доктору Суитту на утро. Это в двух кварталах от твоего офиса. Может быть, пообедаем где-нибудь втроем? — предложила она.
— Хорошая мысль, — сказал Джо.
— Спасибо, — сказала Бети. — Спасибо, но нет.
Дженни спускалась на лифте с миссис Понтефиоре. Девять этажей до вестибюля они продержались на погоде, но путь до угла грозил отяготить беседу. В дверях Дженни Бернстайн и миссис Понтефиоре расстались, каждая соврала, что ей в другую сторону. Тем не менее Дженни ускорила шаг, чтобы не отстать от новой соседки. Имени этой молодой женщины с черными короткими свободно рассыпанными волосами она еще не знала. Тему погоды они быстро исчерпали, согласившись, что лето в городе по душе обеим, и тут спутница Дженни рассмеялась.
— Чему это вы?
Женщина снова засмеялась, но покачала головой. Однако Дженни не дала ей отмолчаться.
— Ничего особенного. Просто малыш в коляске улыбается матери, а она улыбается в ответ. Вот и все.
— Вчера я разозлилась на таксиста, — сказала Дженни, — уж очень медленно ехал. А он улыбался, глядя на такси, которое затормозило перед нами и стояло с открытой дверцей. И мой таксист заметил: «Мальчонка оставил мишку на заднем сиденье». Я рассказала об этом дочери. Все-таки Нью-Йорк — удивительное место.
— Ах как вы правы! — согласилась молодая соседка.
— Мой муж уверен, что нас всех взорвут террористы.
— Вполне возможно. — Соседка открыла сумку, нашла четвертак и, не замедляя шага, опустила его в парковочный автомат; женщина-контролер скомкала квитанцию, которую начала было выписывать. Дженни Бернстайн нашла новую тему.
— Хлопотно это, иметь автомобиль в Манхэттене?
— Я о таком и не мечтала.
— А чью машину вы только что спасли от штрафа?
— Ох… — Женщина быстро осмотрелась и ответила: — Я, право, не знаю. — Прощаясь, она взмахнула рукой и стала спускаться в подземку.
Дженни призналась доктору Суитту, что не принимает антидепрессанты.
— Я ведь не чувствую никакой депрессии. — И рассказала доктору о ребенке и матери, улыбавшихся друг другу, о таксисте и плюшевом мишке и о соседке, которая избавила от штрафа совершенно незнакомого человека.
Доктор сидел напротив — он испытывал неловкость, как человек, который не понял, в чем смысл шутки.
— Потребуется время, чтобы подобрать правильное сочетание лекарств в правильных дозировках, — сказал он.
Джо не захотел никуда идти. Дженни пришла как раз в тот момент, когда доставили книги, и он решил остаться и разобрать их.
— Мы с Бети пойдем пообедать. Тут есть приличное место поблизости?
— Мама, я еще утром тебе сказала — нет. НЕТ!
— Раз так, я поведу Дженни в свой любимый ресторан, — сказала Люси. — Он в двух кварталах отсюда.
Люси и Дженни
Они прошли мимо занятной пожилой пары у окна.
— Они сели за мой столик! — пожаловалась Люси неулыбчивой владелице «Кафе Прованс». — Но нам и здесь будет хорошо, если вы принесете нам вашего чудесного хлеба.
Они сели и отведали чудесного хлеба. Увлажнившимся взглядом вдовы Люси наблюдала чету у окна.
— Похоже, им не наскучило разговаривать друг с другом, — сказала она.
— Как и нам с тобой, — сказала Дженни. — Представь, спускаюсь я с соседкой в лифте — уютная кабинка, вроде бы располагает к задушевному разговору, а мы с миссис Понтефиоре говорим только о погоде. Друг о друге мы ничего не знаем и знать не желаем. Почему? А с тобой разговариваем полвека с гаком — и никак не наговоримся.
Так о чем же говорили две старые подруги? Их беседа шла по двум траекториям. Одна — по кругу, постоянно возвращая их к уже знакомым темам, вторая — петляя, шаг за шагом вела их от поездки в Венецию после окончания университета с Джо и Берти, за которых они должны — или не должны — были выйти замуж, к этому вот обеду в «Кафе Прованс» на Пятьдесят седьмой улице.
Люси сообщила Дженни, что послала в «Магазин» еще в октябре рассказ «Румпельштильцхен в неотложном», а Мори и не принял, и не отверг его.
— А на дворе июль! Ну сколько нужно времени, чтобы прочитать миниатюрку на трех страницах?
Люси, как ей ни хотелось узнать, так ни разу и не спросила, читала ли Дженни ее рассказы.
Еще они поговорили о детях.
Дженни сказала:
— Бедняжка Бети! Не пойму, отчего она не захотела пойти со мной пообедать: то ли оттого, что несчастна, то ли оттого, что злится, то ли просто из вредности?
А Люси сказала:
— Помню, смотрю на Бенедикта, малыш шел в ванную, и говорю: «Тебе надо постричься». Потом он выходит из ванной, а я: «Заправь рубашку!» Мы смотрим на них, и сердце разрывается от любви, и так нам хочется заправить им рубашку, хочется, чтобы они были счастливы. А сегодня в офисе я вдруг поняла: если я подниму с пола фуфайку взрослого сына, то посягну на его свободу, а потому сделала это по-быстрому, как если бы заглотила что-то запретно калорийное, прежде чем подумала о последствиях.
А у Дженни не выходила из головы Бети.
— Она считает, что-я никогда не говорю о чем-то существенном — о чем пишут на первых полосах, — и знаешь, Люси, я вспомнила, а правда, когда ты пришла к нам, разве мы за обедом упомянули цунами? А о берлинском кризисе мы когда-нибудь говорили? О Розенбергах? О Маккарти? О спутнике, ракетах на Кубе, Шестидневной войне? Уотергейте? Вот об убийстве Кеннеди — да, об этом все говорили. О Сельме? О Вьетнаме?..
— О наших вечеринках! — вспомнила Люси. — Мы собирались в Музее современного искусства. Театр нам был не по карману. А в Метрополитен-опера нас никогда не тянуло. Берти знал, где играет приличный джаз. А потом вы с Джо отправились в Коннектикут управлять Конкордансом. Берти уже нет. А вы вернулись, и вот мы — две старухи, сидим и болтаем.
Мимо ресторана проехала «скорая».
— У меня разлитие желчи — но, как ни странно, в кишечнике. — Люси обозрела ресторан, нашла хозяйку — она разговаривала с парой у окна, перехватила ее взгляд и показала жестом, что подписывает счет.
— Пойдем со мной, — предложила Дженни. — Раз уж я попала в центр, хочу поглазеть на витрины.
— Не могу, — сказала Люси. — Должна вернуться в офис и прочитать «Последнего человека» Мэри Шелли.
Джек и Хоуп
Пару, которая заняла любимый столик Люси, звали Джек и Хоуп. Джек позвонил Хоуп, пригласил ее на обед и сказал: «Есть тема для разговора». Он мог не указывать ни место — «Кафе Прованс», ни время — без четверти двенадцать, тогда обычное место у окна было им гарантировано. Хозяйка принесла меню и назвала блюда дня.
— Мне всегда хочется заказать что-то другое, — сказала Хоуп, но заказала луковый суп.
Джек выбрал мясо с бобами в горшочке, сказав при этом, что предпочел бы рыбу.
— И бутылочку мерло, — добавил он, обращаясь к хозяйке, — причем сразу.
— Салат мы поделим, — сказала Хоуп.
Она заметила, что Джек провожает взглядом хозяйку — она шла к барной стойке в юбке, слишком короткой для женщины за пятьдесят. Хоуп оценила ее длинные загорелые мускулистые ноги глазами Джека. Потом посмотрела на него — крупного бородатого мужчину с большим темным лицом. Он повернулся к Хоуп.
— И как ты?
— Неплохо вроде бы. А ты?
— Так вот, моя тема: представь, наступает Новый год, и надо принять решение что-то изменить в своей жизни. Какое бы приняла ты?
В Хоуп проснулся острый интерес.
— Я думаю. Скажи ты первый.
— Джереми, — начал Джек, — говорит, что я должен следить за тем, что ем. — Джереми был сыном Джека. — Идея в самый раз для карикатуры в «Нью-Йоркере»: толстяк поедает каплуна перед зеркалом. Надпись: «Генрих Восьмой следит за тем, что ест».
— Следить, что смотрю по телевизору, и не забывать его выключить. Просто стыд: просыпаешься утром и видишь — экран мерцает, — сказала Хоуп.
— Не покупать книги на Амазоне, пока не прочту те, что уже на полках, — продолжал Джек.
— Убирать одежду в шкаф, даже когда никого не жду. Нора держит меня в ежовых рукавицах. — Нора была дочерью Хоуп.
Подали вино. Джек изучил этикетку, понюхал пробку и сделал глоток. Кивнул. Подали салат. Хоуп разложила его по тарелкам.
— В Провансе салат подавали после основного блюда.
Джек обратил внимание на волосы Хоуп — она зачесала их наверх.
— Тебе идет, — заметил он.
— Благодарю. А вот еще мое давнее решение. Как бишь ее звали, она учила меня французскому, когда мы вернулись из Парижа? Я как-то подсчитала, что девять лет зубрила французский в школе, а говорить все время приходилось тебе.
— А еще научиться молиться, — сказал Джек.
Хоуп посмотрела на него через стол — не шутит ли он. Джек сосредоточенно засовывал в рот лист салата.
— Никогда не пойму, почему нельзя нарезать салат помельче.
Подали луковый суп; подали мясо с бобами, Джек спросил, не хочет ли она вернуться.
— Вернуться! В Прованс?
— В Экс, в Париж.
Джек и Хоуп когда-то жили вместе, а потом оба сочетались браком с кем-то другим. Позже Джек развелся с женой, потом она умерла. Хоуп овдовела.
— Хочу тебя кое о чем спросить, — сказала она. — Мы с тобой были когда-нибудь в старом-старом саду? Шли под вековыми деревьями, не помнишь? Лежали на траве, смотрели на крону дерева — где это было? Во Франции? В Англии? Или это сад из какой-то книги?
— А что нас может остановить, если мы захотим туда вернуться? — спросил Джек.
Однако причины, которые их останавливали, конечно же были. Две самые маленькие из них в эту самую минуту расплющили носы об окно ресторана со стороны улицы.
Восьмилетний Джон засунул в уши большие пальцы и шевелил остальными. Хоуп, приложив руку к окну, сделала вид, будто хватает внучку через стекло. Малышка Миранда смеялась. На тротуаре стояла Нора, дочка Хоуп, а рядом с ней коляска с крошкой Джулией. Нора пришла за матерью. А Джереми, сын Джека, пришел за отцом.
— Я только зайду в туалет, — беззвучно проговорила Хоуп сквозь стекло.
— Что? — так же беззвучно переспросила Нора, на тонком лице отразилась досада. В коляске плакала дочка, мимо, ревя сиреной, промчалась «скорая». — Должна же она понимать, что я ее не слышу, — обратилась Нора к Джереми.
Джереми попросил ее побыть с детьми.
— Я схожу за отцом и узнаю, что ей нужно.
В дверях Джереми отступил, давая дорогу Дженни и Люси. И сразу направился в угол, где часом раньше оставил инвалидную коляску отца, и подкатил ее к столику.
Хоуп встала, обогнула стол: хотела поцеловать Джека на прощание и получить поцелуй в ответ.
— Поторопись, отец! — сказал Джереми. — Мне надо вернуться в офис.
— Я тебе позвоню, — сказал Джек Хоуп, — и мы пообедаем.
Хоуп снова обернулась к Норе, зашевелила губами.
— Джули, замолчи ради бога! — сказала Нора, и дочка завизжала еще громче. — Что, мама, что ты говоришь?
Хоуп показала пальцем на туалет.
Нора разыграла пантомиму: «Я тебе нужна?» — ткнула пальцем в себя, «С тобой пойти?» — показала на Хоуп. Та покачала головой. «Кафе Прованс» было выбрано не в последнюю очередь и потому, что туалеты там помещались не в подвальном, куда надо спускаться по длинной лестнице, а на первом этаже.
Хоуп открыла дверь в туалет и увидела в зеркале над раковиной, что ее волосы высвободились из-под заколок. Она вынула все заколки и стояла, не отрывая глаз от старухи с седыми по-девичьи распущенными волосами, ниспадающими на плечи, видела то, что могла бы увидеть Диана Арбус, ужаснулась, и от ужаса в ней снова пробудилось любопытство: «У меня тоже есть тема: старость глазами Арбус» — она предвкушала, как расскажет об этом Джеку, когда Джереми и Норе в следующий раз будет с руки отвезти их на обед в «Кафе Прованс».
Дженни
Лето, Манхэттен застыл в забытьи, разнеженный и меланхоличный: разъехались друзья и подруги, кто за границу, кто в свой домик у озерца, кто поближе к океану. Эти послеполуденные часы целиком принадлежат Дженни. Ни один человек в целом мире — кроме, пожалуй, Люси — не знает, что она идет по «той самой Пятой авеню», как называл ее Генри Джеймс, всего лишь гость в ее родном городе. Новые стеклянные громады в очередной раз изумляют Дженни. Когда этот да и следующий за ним кварталы успели обветшать, огрубеть? Очарование старых зданий сопровождает ее путь навстречу солнцу. Здесь, за огромным зеркальным стеклом, находится единственная в своем роде, восхитительная, поражающая воображение, полупрозрачная, хлопчатобумажная блузка с упоительными рукавами-крылышками ценой в тысячу долларов.
Дженни продолжает путь, минует магазин за магазином, пока усилием воли не заставляет себя войти в один из них через высокие двустворчатые стеклянные двери. Интерьер работы Гери.
Дженни Бернстайн инстинктивно втягивает голову в плечи — не от этого ли лицо скучающей продавщицы дорогого магазина на Мэдисон-авеню приобретает сходство с мордой жующего жвачку верблюда? Такая продавщица нюхом чует: на периферии ее владений замаячил не тот клиент, а по сути и вовсе не клиент.
Глядя в неприветливые глаза продавщицы, Дженни улыбается.
— О таком, — говорит она, — я мечтала еще девочкой. Настоящее вечернее платье! — Нежная ткань чайного цвета струится по ее руке. — Как бы мне хотелось купить платье такой расцветки для дочери! Вот только девушка предпочтет сдохнуть в канаве, чем надеть платье, которое выбрала для нее мама, — щебечет Дженни. — Но я могла бы купить платье для себя, и тогда дочка глядишь, и одолжит его, правда?
Дошел ли до продавщицы с Мэдисон-авеню намек Дженни? Выражение ее лица меняется. Начинается игра — так Джо некогда развлекал маленькую Бети. Его лицо принимало трагическое выражение, затем он движением руки вверх словно стирал его, обнажив свою вечную ухмылку. Деланная улыбка продавщицы означает готовность услужить покупателю, он может оказаться и небезнадежным: если юная леди брюнетка, эти золотистые тона ей будут к лицу.
— Она рыжеватая блондинка, как святой Юлиан.
Очень красиво, уверена продавщица, такой цвет — отличное дополнение.
— Думаю, вы правы, — соглашается клиент, — хотя шелк чайного цвета противоречит ее политическим убеждениям.
Улыбки как не бывало — лицо продавщицы с Мэдисон-авеню отражает крайнее разочарование. Она немолода; ее жалованья без вознаграждений от продажи товара клиентам, отъехавшим за границу, в домик у озерца или поближе к океану, хватает лишь на скудное существование. Образ пережившей фиаско продавщицы сопровождает Дженни, пока она поднимается по эскалатору в отделы эксклюзивных моделей. Он запашком витает над коллекциями с именами модельеров, хорошо известных тем, кто способен по достоинству оценить человеческий гений, воплощенный в окрыленных хлопчатобумажных блузках в сочетании с прозрачными юбочками длиной в двадцать сантиметров и пальто разнообразных расцветок (ни вам, ни мне не придет в голову их сочетать), в тканях с отливом небесного цвета, / С золотом солнца и зеленью лета, / Крапчатых, в мушках, пушистых и гладких, / Тусклых и ярких, холодных и жарких — во всем том, что (продавщица сразу догадалась — и не ошиблась) Дженни не собирается покупать, так что Бети никогда не наденет на Золушкин бал платье чайного цвета.
Бети
Бети пыталась разыскать мать, но никто не, знал, куда Люси ее повела. Мобильного телефона ни у одной из них не было, и только ближе к вечеру, когда Дженни пришла домой, она узнала, что Джо стало тяжело дышать и «скорая» увезла его в отделение неотложной помощи клиники «Ливанские кедры».
Когда Дженни с осунувшимся, иссохшим от ужаса лицом протиснулась сквозь занавес в кабинку мужа, Джо по обыкновению ухмылялся ей с больничной койки, и Бети, отойдя от испуга, оставила его в покое.
— Еще в обед, когда ты пришла в офис, он понял, что с ним неладно, — кипятилась Бети, — и все равно продолжал распаковывать свои апокалипсисы!
— Мы говорим себе, — сказал Джо: — «Если я делаю то, что делаю, когда у меня все в порядке, значит, у меня все в порядке».
— Чему ты улыбаешься! — Бети была вне себя.
— Ну Бети! — одернула ее Дженни.
— Я еще жив, — сказал Джо.
— А ты знаешь, как Эл тебя называет за глаза? Ухмылкин!
— Бет, прошу тебя!
— А Бенедикт говорит, ты родился с этой ухмылкой античной маски.
В палату вошла доктор Мириам Хаддад, миловидная молодая женщина. В руках она держала историю болезни Джо.
— Все ваши витальные параметры в норме, но доктор Стимсон, заведующий отделением, хотел бы оставить вас до понедельника в надзорном отделении. Понаблюдать, что и как.
— Бети, дорогая, — говорит назавтра Дженни, — ну зачем тебе здесь сидеть? Никакой необходимости тут нет.
— Если так, почему ты не уходишь? — возражает Бети. — Если ты остаешься, с какой стати мне уходить?
В результате остаются обе.
— И почему он лежит? Не так уж он болен. — Бети встает, идет к телевизору, включает его. Джо поворачивается набок — смотреть старый фильм. Смокинг героя свидетельствует, что у него есть талия. А еще он широкоплечий и поджарый. И этот герой в смокинге лезет из окна.
— Выключи, — просит Джо.
— Почему? — спрашивает Бети.
Мужчина в смокинге стоит на узком карнизе, носки лакированных туфель нависают над бездной.
— Выключи, — повторяет Джо.
— Ну выключи ты этот телевизор, Бети, — просит Дженни.
— И не подумаю.
Джо отворачивается к стене, но время от времени поглядывает, что там с этим героем в смокинге, а тот раскинул руки, ощупывает стену позади и медленно продвигается по карнизу, поглядывая на крошечные машинки, проносящиеся далеко-далеко внизу. Джо садится, силится выпростаться из простыни и нащупать ногами пол.
— Ты куда собрался? — спрашивает Бети.
— В ванную.
— Ну Бети! — умоляет Дженни.
— Что с ним?
— Ему нездоровится.
— Он вполне здоров. Доктор говорит, что его витальные параметры в норме!
Дженни и Бети смотрят фильм. Они слышат, как Джо ходит по тесной ванной.
— Папа! Можешь выходить! Он нашел окно и влезает внутрь.
— Бети, прекрати.
— Бети, прекрати что?
Джо выходит из ванной и ложится. Все смотрят фильм. В комнате, куда влез мужчина в смокинге, стоит письменный стол. Мужчина открывает верхний правый ящик, берет первую попавшуюся вещь, бросает ее обратно, вынимает следующую. Ни одному зрителю не усидеть, пока он и впрямь искал бы то, что ему нужно, поэтому мужчина сразу открывает нижний ящик. Он повернулся спиной к двери, хотя в нее в любой момент может войти человек с пистолетом.
— Выключи, — просит Джо. — Ради бога, выключи.
— Да что с тобой! — кричит Бети.
Дженни встает, выключает телевизор.
— Милая, принеси мне кофе, — просит она.
— Широко Открытый Глаз не в силах смотреть на идиота на карнизе в идиотском фильме! — срывается на крик Бети.
— Прошу тебя, Бети.
— Собиратель апокалипсисов! — бросает Бети уже от двери.
По пути к дому Бети смиряется с тем, что мать держит ее сжатую в кулак руку. Блаженная передышка — Дженни тянется к своему ребенку. Чутье ей подсказывает, что улыбающиеся друг другу матери и младенцы, как и чересчур впечатлительные таксисты, у дочери умиления не вызовут, и Дженни сама начинает сомневаться, так ли уж они важны, эти милые мелочи, отчего ее рассказ теряет краски.
— Знаешь нашу новую соседку с седьмого этажа? — спросила Дженни. — Она въехала месяц назад.
— И что? — спросила Бети.
— Она бросила четвертак в парковочный автомат, чтобы не оштрафовали кого-то совсем незнакомого.
Бети уставилась на мать, будто та явилась в этот мир со слаборазвитой планеты.
До чего ж она неприятная, моя бедная доченька, подумала Дженни, а еще подумала о том, сколько времени ей понадобится, чтобы эта мысль изгладилась из памяти.
Лилли и Сэди
Дженни принесла Джо домашний махровый халат, и теперь он шатался по надзорному отделению, а там, как ему показалось, узнал старую корпулентную негритянку с изуродованными артритом руками. Она была старшей из сестер, чью опочившую пошивочную мастерскую превратили в офис Широко Открытого Глаза. Лилли Коблер в инвалидном кресле? Джо направился было к ней, чтобы напомнить о знакомстве, но старушка спала, ее челюсть отвисла, словно сорвавшись с петель, и Джо счел за благо пройти мимо. Однако он то и дело возвращался и, когда наконец увидел, что глаза у нее открыты, сказал:
— Миссис Коблер, если не ошибаюсь? Я Джо Бернстайн с Пятьдесят седьмой улицы. Ну и что мы тут делаем, скажите на милость!
Выражение лица Лилли Коблер не изменилось; судя по глазам, она не только его не узнавала, но, похоже, и вообще ничего не видела. В открытом рту безостановочно шевелился язык.
Однажды, еще ребенком, Джо заметил полосатую кошку, которая кралась вдоль живой изгороди из бирючины. Он протянул руку погладить шелковистую шерстку, но ощутил жесткий холод трупного окоченения. Мальчик отпрянул от тельца зверька, которое покинула жизнь, с тем же ощущением ужаса, с каким — уже взрослым — отшатнулся от тела Лилли Коблер, которое покинул разум. Джо повернулся и увидел, что к нему направляется доктор Хаддад.
— Что с Лилли Коблер?
— Вы ее знаете?
— Знаю. Так что с ней?
— А ее сестру вы тоже знаете?
— Сэди Вудуэй, младшую? Знаю. — Джо вкратце рассказал о своем — чисто деловом — знакомстве с владелицами ателье. — Все бумаги по закрытию мастерской оформляли Сэди с юристом. А потом мы с ней выпили кофе и поболтали.
Доктор Хаддад спросила, не согласится ли Джо побеседовать с ее мужем Салманом. Салман Хаддад возглавлял службу безопасности в «Ливанских кедрах». Доктор Хаддад позвонила в кабинет мужа, но там его не оказалось. Не смогла она связаться и с доктором Стимсоном — он включил сестер в свой перечень пациентов старше шестидесяти двух с психическими нарушениями: одна впала в кататоническую деменцию, другая пыталась покончить с собой. Доктор Хаддад спросила Джо Бернстайна, известно ли ему, что Сэди Вудуэй покончила с собой.
— Сэди? Быть того не может!
— Спрыгнула с крыши на Пятьдесят седьмой улице.
— Так это была Сэди? — Джо изо всех сил пытался совместить тело, лежащее во дворе, и женщину, которая сидела напротив него за столиком и держала чашку с кофе не за ручку, а в двух руках. У Джо сдавило грудь — там, где, как ему представлялось, находилось сердце. Подошла Люси Фридгольд — она приехала навестить Джо. Он представил ее доктору как свою сотрудницу, которая и оказалась свидетельницей этого самоубийства.
— Представляешь, эта была одна из двух портних, чье ателье мы заняли, — сказал он Люси. — Она так славно смеялась! — сообщил он доктору. — Сэди со смехом рассказывала, как додумалась разработать эту жуткую модель мужских рубашек для открытого чемпионата США по теннису — с многослойными аппликациями и этими, я тут не знаток, двуцветными вставками под мышками. А через год заказчик ей сказал: «Сшейте такие же, но другие». Еще у нее была привычка смеяться про себя — будто она проглотила смешок и боялась, что прыснет. А нельзя ли, — Джо растерянно огляделся, — нельзя ли мне чашку кофе?
— И мне тоже, — сказала доктор Хаддад. — А вам? — спросила она Люси и кивком подозвала санитарку.
— Они обе переживали, что ателье пришлось закрыть, — сказал Джо. — Но Лилли уже не могла шить, очень болели руки, а у Сэди пошаливало сердце.
— Потому-то сестра и привезла ее сюда, — сказала доктор.
— Сколько ей было лет? — спросила Люси.
— Немало, — ответил Джо. — Она жаловалась, что забывает имена клиентов, которых знала много лет. У них с сестрой даже был условленный жест, означавший: «Вызови эту заказчицу по имени, я ее не узнаю». Я ей сказал, что всегда в таких случаях говорят: «Это случается со всеми». У них было два клиента, так мне рассказывала Сэди, которых она всегда путала, а я вспомнил набоковского Пнина — среди его студентов непременно оказывалась пара близнецов, которых невозможно различить. Сэди это понравилось! Она говорила клиентке: «Извините, вы та близняшка, для которой мы расставляем старую синюю шерстяную юбку, или та, что пришла примерить лиловый шелковый костюм на свадьбу дочери?» И смеялась этим своим потаенным смешком. Не могу, просто не могу представить, что Сэди Вудуэй выбросилась из окна.
— С крыши, — поправила доктор Хаддад.
— Ну а Лилли Коблер? С ней что случилось?
— Они производили впечатление благоразумных женщин — старшая, Лилли, вполне обоснованно тревожилась за сестру, когда привезла ее в больницу. У Сэди было учащенное сердцебиение. Дело было в субботу. Мы дали ей направление к кардиологу на понедельник, а в воскресенье утром Сэди, младшая, привозит к нам Лилли — и она уже в том состоянии, в котором вы ее застали. И остается при ней на весь день. Меня вызывает медсестра. И что мы видим: Сэди придерживает рот Лилли рукой, чтобы челюсть не отвисала.
Санитарка принесла кофе — три бумажных стаканчика на картонном подносе с гнездами.
— У меня есть печенье. Получится пикник, — с грустью заметила Люси.
— Сэди пытается напоить Лилли с ложечки, — продолжала доктор Хаддад, — а та языком выталкивает воду обратно. Потом Сэди проводит под носом сестры флаконом с духами и говорит: «Нюхай, нюхай, Лилли! Ну же, вдохни!» Лилли так и сидит, открыв рот. Сэди трет ее правый висок, потом левый, потом оба, трет щеку, слегка бьет по щеке, опять трет, бьет, трет. Нащупывает под простыней ее ступню, массирует.
Когда я вошла, Сэди держала перед глазами сестры фотографию. Я попросила показать ее мне: большой пикник, одни афроамериканцы. Малыши, скрестив ноги, на траве, на коленях у женщин — те сидят на стульях в первом ряду, второй ряд стоит, а за ним еще ряд, и еще, и все — в прекрасном настроении. Сэди сказала, что уже насчитывается семьдесят четыре Вудуэя. Прадед перевез семью с Юга в Сиэтл. Теперь-то, сказала она, Вудуэи разбрелись по всей стране. Муж Лилли, он был из Чикаго, умер, а Сэди замуж так и не вышла. Как бы то ни было, они приехали в Нью-Йорк, открыли ателье, и дело шло неплохо. Но каждые пять лет все съезжаются в Сиэтл и устраивают семейный пикник. Сэди сказала, что не расстается с сестрой с тех пор, как семья уехала с Юга, Лилли тогда было четырнадцать, а ей, наверно, девять. Лилли помнила имена всех тетушек, и кто из двоюродных братьев и сестер на ком женат и за кем замужем, и кто умер, а если забывала, как зовут кого-нибудь из детишек, то непременно спрашивала.
Полиция приходила дважды. Смотритель дома на Пятьдесят седьмой улице видел, как Сэди Вудуэй вошла в лифт около восьми утра, и не придал этому значения, потому что знает их с сетрой уже лет двадцать. Должно быть, она поднялась на крышу, но бросилась оттуда только в полдень. Полицейские говорили с моим мужем.
Вот тут-то Джо и предложил, что он со своими сотрудниками мог бы помочь разобраться в том, что, по его мнению, происходит в отделении неотложной помощи «Ливанских кедров».
— Если мое предложение вас интересует, — сказал он доктору Хаддад, — можете набрать мое имя в Гугле. Справьтесь обо мне в Конкорданс-центре.
Доктор Мириам Хаддад
Однако прежде чем набрать имя Джо в Гугле, доктор Хаддад позвонила в юридический отдел больницы и сказала, что поделилась сведениями о состоянии здоровья двух пациентов с третьей стороной.
Юридический отдел спросил, была ли третья сторона членом семьи и принимала ли участие в уходе за упомянутыми пациентами. Нет? Тогда ничего страшного. Если доктор возьмет экземпляр документа под названием «Уведомление о порядке сохранения конфиденциальности в клинике „Ливанские кедры“» (который все пациенты обязаны подписать, хотя никто никогда не прочитал его до конца), то доктору Хаддад надлежит лишь получить подпись пациентов под «разрешением на передачу сведений о состоянии их здоровья другим лицам».
Что? Один пациент в кататонической деменции, а другой умер? В таком случае, сообщил юридический отдел, эти пациенты вряд ли могут воспользоваться своим правом на «получение информации о разглашении персональных данных». Как бы то ни было, имеются три исключения, и они позволяют раскрывать сведения о пациентах третьей стороне… (Тут юридический отдел прервался и отсчитал тридцать две строки.) Исключение 1, «Для облегчения ухода за больным». Исключение 2, «Для сбора средств на лечение». Исключение 3, «Для осуществления прочих функций медицинского учреждения», и это последнее исключение покрывает все оставшиеся случаи. Если есть что-то еще, сообщил юридический отдел, в чем юридический отдел может оказать содействие доктору Хаддад, то доктор Хаддад может без колебания обращаться в юридический отдел за содействием.
Гугл сообщил доктору Мириам Хаддад и Салману Хаддад, что Джозеф Бернстайн работал в уважаемом Конкорданс-центре двадцать лет, был одним из его основателей, а одиннадцать лет — директором. Связи этого центра с правительством и перечень его консультантов, включая двух нобелевских лауреатов, были весьма впечатляющими.
— Мы встречаемся с отцом в «Ливанских кедрах», — сообщила Бети Бенедикту, когда он пришел в офис.
— Мне казалось, сегодня утром он выписывается.
— Он уже выписался. Просто наше обычное совещание по понедельникам состоится в «Кедрах».
— А где мама?
— Откуда мне знать, — ответствовала Бети.
— Я хотел спросить, а она не в «Кедрах»? Она не заболела?
— Не имею понятия. Папа говорит, ей нужен мобильник.
— Мобильник маме? Она не умеет им пользоваться.
— Папа велел научить.
— Здесь умер мой отец, — сказал Бенедикт.
Он проследовал за Элом и Бети во вращающиеся двери. Они запрокинули головы, чтобы обозреть высокий сводчатый потолок атриума.
— Что твой собор, только современный, — сказал Эл.
— Чисто газовый баллон, только большой очень, — сказал Бенедикт.
Им казалось, они здесь одни, если не считать уборщика, который описывал круги по светлому мрамору на электрополотере, но тут раздался голос Джо Бернстайна: «Эй, привет!» Он спрыгнул с бортика мраморного бассейна, где вокруг островка с шестиметровым пучком бамбука плавали золотые рыбки. Такой же бамбуковый островок в таком же бассейне располагался у восточного входа. И там за высоченными стеклянными дверями Бенедикт разглядел свою мать — она стояла в очереди к передвижному ларьку «Старбакса». У него отлегло на душе.
— Покупает нам латте, — сообщил Джо.
Бенедикт скривился.
— Вообще-то на больную она не похожа, — сказал он.
Джо кивком указал на гигантский пучок бамбука и беззвучно произнес: «Там может быть жучок», отчего Бенедикт сразу замолчал.
— Ох уж эти его жучки, — бросил Бенедикт Элу, и тот засмеялся. Оба сочли — и напрасно — очередной завиральной фантазией Джо новомодное устройство, «жучок двойного действия», как он его называл, которое помещают в комнате, чтобы передавать конфиденциальную информацию кому нужно.
Вслед за своим крохотным боссом они перешли в центр просторного атриума, куда второй уборщик притащил целый ряд вложенных один в другой дизайнерских стульев и расставил их по кругу.
— Садитесь, — сказал Джо, — и смотрите очень внимательно.
— На что смотреть? — спросила Бети.
Ну на что тут было смотреть? Пожилая волонтерша с изящной укладкой порылась в просторной сумке, нашла ключ и отперла дверь. Спустя минуту зажегся свет в больничном сувенирном киоске с полками, уставленными до того бесполезными, уродливыми и малоинтересными предметами, что невозможно представить человека, который бы ими соблазнился. К лифтам у восточного входа спешили полдюжины интернов в распахнутых белых халатах, у них были славные лица людей, решившихся долго и упорно овладевать знаниями. Интерны смеялись.
Ступая по своему перевернутому отражению в мраморе, подошла Люси. Она несла два бумажных стаканчика и покашливала.
— Мы легко протащим ее через приемный покой, — сказал Джо.
— Это еще зачем? — спросил Бенедикт.
Однако Джо уже поднимался со стула. Встали и остальные. Джо представил коллег доктору Хаддад.
— С Люси Фридгольд вы, если помните, уже знакомы, это она стала свидетелем самоубийства. Бенедикт Фридгольд, ее сын. Эл Лессер. И моя дочь Бет Бернстайн. Доктор Хаддад коротко введет нас в курс того, что происходит в отделении неотложной помощи.
— Наш заведующий отделением доктор Стимсон уехал на вызов и попросил меня быть связующим звеном. Мистер Бернстайн предпочитает называть явление, которое мы наблюдаем, имитацией болезни Альцгеймера. Альцгеймер, несомненно, развивается десятилетиями, всю жизнь, на протяжении нескольких поколений, а наши пациенты теряют разум буквально на глазах. Вы, — доктор Хаддад повернулась к Джо, — были в отделении, когда Энстис Адамс вдруг так разбушевалась. Я-то всегда считала ее человеком совершенно нормальным.
— А что она натворила? — спросила Бети.
— А сколько ей лет? — спросила Люси.
— За девяносто, — ответила доктор Хаддад.
Люси прикинула в уме. В свои семьдесят пять она была по меньшей мере на пятнадцать лет моложе впавшей в буйство Энстис. Люси облегченно вздохнула.
— Когда вы поняли, что потерявших рассудок пациентов становится необычно много? — спросил Джо. — Речь идет о тех, кому за шестьдесят два, так?
— Вот именно, — подтвердила доктор Хаддад. — Доктор Стимсон начал вести учет… ну да, в тот день, когда вы сами в последний раз к нам поступили.
— И как они себя ведут, эти пациенты? — спросила Бети.
— У стариков ведь случается слабоумие, это же в порядке вещей, разве нет? — спросил Эл. У него была бабушка.
— Так-то оно так, но их слишком много.
— И сколько же?
— Все до одного, кто старше шестидесяти двух, — сказала доктор.
А Бети подумала: «Если мои вопросы оставляют без внимания, я больше ни слова не скажу».
— Последний поступил этим утром, в инвалидном кресле, — сказала доктор Хаддад, — его привез сын. Восемьдесят пять лет, диабет и сопутствующие проблемы. Плачет не переставая и, похоже, не может остановиться.
Восемьдесят пять минус семьдесят пять: диабетик с сопутствующими проблемами был на десять лет старше Люси.
— И ваши приятельницы, мистер Бернстайн, Лилли Коблер и Сэди Вудуэй. Так совпало, что мистер Бернстайн знаком с самоубийцей и его участие в нашем расследовании предполагает сотрудничество между вашей организацией и нашим отделением.
Для сотрудников «Компендиума» это стало новостью — погибшая женщина словно ожила и принялась разгуливать там же, где ходили и они, где сидели за своими компьютерами.
Доктор Хаддад рассказала, как Лилли Коблер привела свою сестру.
— Это было в субботу, в одну из самых кошмарных ночей. Нам до зарезу нужно более просторное помещение.
— Почему бы вам не использовать этот пустой атриум? — предложил Бенедикт. Он все не оставлял попыток встретиться с доктором глазами. Молодая, свежий румянец, ретро-очки в голубой оправе и этот дразнящий платок: волосы полностью закрыты, концы свободно свисают до талии. Говорит отрывисто и быстро, и чуть-чуть шепелявит.
— Помочь мы ей не могли, разве что добавили к сердечному приступу какую-нибудь инфекцию, — сказала доктор Хаддад. — Так что мы дали ей направление к кардиологу на понедельник, но уже в воскресенье с утра они обе были здесь, пришли первыми, одна в кататоническом состоянии, другая, как оказалось, накануне самоубийства.
— Сестры, — сказал Бенедикт. — У обеих мог быть общий ген слабоумия.
— Возможно, но какова статистическая вероятность, что этот ген так сильно проявится у обеих за двенадцать часов?
— А стресс! — вмешалась Люси. — Сэди заболела, Лилли это напугало, а вы отправили их домой.
— Но витальные параметры Сэди были в норме! Я послала старшую сестру все проверить, никаких отклонений. Сестра Гомес отметила только, что у нее внезапно поседели волосы.
— A y моей бабушки волосы внезапно порыжели, — сказал Эл.
— Но почему наши престарелые пациенты все до единого внезапно сходят с ума?
— А мы-то тут при чем? — спросил Бенедикт.
— Мистер Бернстайн выдвинул предположение, что существуют некоторые силы, и они в своих интересах стараются принять меры, чтобы это заболевание — назовем его Альцгеймером — приобрело характер эпидемии.
— Джо! — возопил Бенедикт. — Подумать только, эпидемия Альцгеймера! Это почище какого-то насморка. — Бенедикт понимал, что негоже подшучивать над шефом при посторонних, но хорошенькая Мириам не спускала умных глаз с дядюшки Джо, и это его бесило.
— Обычно, как говорит мистер Бернстайн, нам остается только теряться в догадках, но теперь нельзя не задуматься: что, если через год на слушаниях в конгрессе нас спросят: «Почему вы не смогли связать эти факты, как такое могло случиться?»
— А могут спросить и так: почему вы не сообщили об эпидемии в центры по контролю за заболеваниями? — сказал Бенедикт.
— Потому, — ответил Джо, — что пока сообщать не о чем. Ты, — продолжил он, обращаясь к Бенедикту, — займешься видами слабоумия и известными науке причинами каждого.
— А эти самые силы, — спросил Бенедикт у Джо, — какие они могут принять меры в стенах отделения неотложной помощи?
— Именно это мы и должны выяснить, — сказал Джо. — Болезнь легионеров, например, распространялась через кондиционеры. Можно заразить воду. Не следует забывать о крысах, комарах, средствах биологического и радиационного воздействия. Существуют газы без запаха. А человек, который несколько лет тому назад подменял таблетки в упаковках, гуляет на свободе. Как и тот, что рассылал по почте споры сибирской язвы. Люси, мы договорились, что ты проведешь ночь в отделении и будешь следить в оба.
— За чем это мне следить в оба? — забеспокоилась Люси.
— Как за фактами, так и за силами, — предположил Бенедикт.
— Люси, — продолжал Джо, — я помню нашу поездку в Венецию. Ты рассказывала нам о том, что мы все тоже видели, но не замечали. Так ты тогда развлекалась. Ты поступишь в отделение как обычный пациент и станешь наблюдать.
— А я буду на ночном дежурстве, — сказала доктор Хаддад.
— Сам я поступлю утром и пробуду весь день, все двенадцать часов, — добавил Джо. — А пока Бенедикт покажет тебе, как пользоваться твоим новым мобильником — на случай, если нам понадобится с тобой связаться. Бенедикт, Бет, Эл, вы встретитесь с Салманом Хаддадом, мужем доктора Хаддад, в помещении службы безопасности. Он внедрит вас в отдел социального обслуживания. Будете опрашивать поступающих пациентов старше шестидесяти двух. Доктор Хаддад, можно ли выделить некую зону передержки для размещения пациентов, которые уже потеряли или могут потерять рассудок? А пока, если увидите Люси в отделении, вы с ней не знакомы. До поры до времени мы будем действовать скрытно. Нет смысла тревожить больницу, пока нам нечего сообщить. Слухи и догадки к добру не приводят. Тем не менее я хотел бы провести совещание с руководством.
— В кабинете мужа на пятом этаже корпуса Сеймура и Вивиан Леви, — предложила доктор Хаддад.
— Покажи только, как отвечать на звонок, — попросила Люси. — Самой звонить мне не понадобится.
— Ну мама!
— Ладно, покажи, как звонить и отвечать. От голосовой почты, меню и прочего избавь.
Учение давалось с трудом обоим поколениям. То, что Бенедикт понимал с ходу, Люси не могла себе и представить, а Бенедикт не мог представить, как это можно не понимать. Он уселся рядом, нажимал на кнопки.
— Что ты сейчас сделал? — спрашивала Люси. — Я не знаю, что ты сделал. Бенедикт, дай я сама это сделаю, иначе ничего не получится.
— Тогда нажми «ввод кода».
— Это где?
— Мама, это там, где написано «ввод кода». Нажимай.
— Где нажимать? Я не вижу, где написано «нажать».
— «Выбрать». Мама! ВЫБРАТЬ. Нажимай!
— Ага, вижу! Я нажала «выбрать». Теперь здесь опять написано «ввод кода». Нажимать?
— МАМА!
— Кажется, поняла, — сказала Люси чуть погодя. — Бенедикт, иди домой. Тебе незачем болтаться здесь всю ночь.
— Ладно, мама. Но после того, как я встречусь с мужем Хаддад. Нам надо пойти к нему в офис, там мы переоденемся и сможем выдать себя за социальных работников. Мама, ты справишься?
— Все в порядке.
Салман Хаддад, глава службы безопасности «Ливанских кедров», был на добрый десяток лет старше жены. Невысокий, изящный, смуглый, с виду ученый — не очки ли без оправы тому виной? Его помощница, крупная неулыбчивая дама с прямой осанкой, держалась подчеркнуто строго. Похоже, она полагала, что заслуживает более высокой должности, и считала недостойным себя делом объяснять очередной группе интернов, что им следует обращаться не к ней, а к Филлис двумя этажами ниже.
Филлис двумя этажами ниже, приветливая пампушка, выглядела на своем месте вполне уверенно. Она тут же снабдила Бети, Бенедикта и Эла Лессера бирками с именами, планшетами с зажимом и бланками приемных анкет для пожилых пациентов. С этими пациентами им предстояло встречаться главным образом в отделении неотложной помощи и на этажах, но Филлис провела их по коридору и открыла дверь в комнатенку без окон.
— Чуть больше хлебницы, но меньше чулана для метел, — заметил Бенедикт.
— Здесь раньше и были метлы, — сказала Филлис. — Два стола, два стула и еще стул для пациента. Вы, — обратилась она к Бети, — можете пользоваться одним из столов в моем кабинете.
Слово «сексизм!» не зажглось в мозгу Бети, вовсе нет, она просто подумала: «Ну вот, меня всегда обходят», и сердце заныло от обиды: ей не достался стол в чулане; раздражение росло, обида становилась еще горше от чувства, что и у отца с матерью сердца болят за дочь.
— Вы займетесь Райнлендером Фрэнсисом, — сказала Филлис Элу. — Потерял сознание в гостинице.
— А если я не знаю медицинской терминологии? — спросил Эл.
— Вы и не обязаны ее знать. Историей болезни займутся другие, ваше дело — их жизнь. Спрашиваете, понимают ли они, где находятся, а потом идете по вопросам анкеты, заносите ответы в соответствующую строку, отдаете анкету нам, и мы подшиваем ее в дело. — Филлис повернулась к Бенедикту: — Ваш первый — Горвиц Самсон, попал к нам из Гленшорской центральной больницы. Инсульт. Возможно — солнечный удар. Возможно — переохлаждение.
А Бети подумала: «А мне-то что делать?»
на коленях, мобильник у уха. 