Бенедикт идет искать палату 806: надо сказать Джо, что Салман Хаддад перенес время встречи.
— Для нас освободили помещение на восьмом этаже, потому что вы и мама уже все равно здесь. Мы с Элом доложим о пациентах, которых успели опросить: Горвице и Райнлендере — он, кстати, был выписан и снова вернулся. Хаддад хочет, чтобы доктор Стимсон, заведующий отделением, прошелся по списку престарелых пациентов, переведенных на восьмой этаж.
Среди тех, кто значится в списке Стимсона: Илка Вайс и Лилли Коблер — они провалились в щель мироздания, где до них никто не доберется; Сэди Вудуэй, сестра Коблер, вернулась, как указано в комментарии, в помещение их бывшего ателье на Пятьдесят седьмой улице, выбросилась из окна и разбилась; Энстис Адамс девяноста с лишним лет начала бить Любу, которая за ней присматривала; Люба постоянно оголяется; Фрэнсис Райнлендер убедил себя, что живет в мюзикле; Самсон Горвиц решил, что он умер; Дебора и Ширли, его сестры, никак не прекратят спорить друг с другом; и Джек — он сидит в инвалидном кресле и без конца рыдает.
— Ну и отчеты, конечно, — говорит Бенедикт, — ваш и мамин.
— Это террористы, — говорит Джо.
— Хаддад считает, что случай Фаркаш смазывает всю картину. Все остальные пришли в отделение неотложной помощи в здравом рассудке и уже здесь его потеряли. А Ида Фаркаш поступила с диагнозом ретроградная амнезия, заснула на стуле в отделении неотложной помощи, а когда проснулась, ее память о прошлой жизни, скудной и унизительной, полностью восстановилась. Дочь должна забрать ее домой. А пока Филлис с третьего этажа послала к ней Бети для повторного опроса.
— Весьма любопытно, — замечает Джо, — что все наши витальные параметры в порядке! Террористы преследуют сразу две цели — лишить нас разума, но при этом сохранять нашу жизнь неопределенное время. Мы имеем дело с врагом, обладающим колоссальным интеллектом, изобретательностью и терпением. В его представлении Запад должен быть населен слабоумными дряхлыми старцами со здоровым сердцем.
— Ладно, — говорит Бенедикт, — мне надо ввести маму в курс дела.
Люси и Дженни
Даже в случае крайней необходимости в Центре престарелых нельзя размещать в одной комнате мужчину и женщину, пусть они и состоят в законном браке сорок пять лет.
Бенедикт находит мать и Дженни, жену Джо, в палате 812. Он кратко сообщает Люси о том, как изменились планы совещания.
— А вы что здесь делаете? — спрашивает он, Дженни.
— Я сошла с ума, — отвечает Дженни. — Я столько наговорила этой милой молодой докторше о вещах, к которым меня потянуло в старости, что она послала меня на восьмой этаж.
— Что вы имеете в виду? О каких таких вещах?
— В Метрополитен есть картины Миро, — говорит Дженни, — я о них часто думаю. Там рядом на табличке его слова: «Признаюсь, что я все с большей любовью смотрю на реальные вещи», и знаешь, какие там вещи? Керосиновая лампа и несколько картофелин. Вот и я о таких же, — говорит Дженни, — и о дырках в заборе — их сделали, чтобы я видела, как растет новый дом. А еще в ресторанах дают пакетики с остатками твоего обеда. Или вот: мама с ребенком улыбаются друг другу. Таксист, он замечает малышей с плюшевыми мишками. Соседка, она бросает четвертак в парковочный автомат, чтобы не оштрафовали кого-то совсем чужого. Прогулка по Мэдисон-авеню, моя кровать, моя квартира. Я люблю Джо, люблю Бет, люблю, когда они уходят на работу и я остаюсь одна в своем королевстве. — Дженни улыбается. Она смущена. — Люблю после завтрака мыть посуду в залитой солнцем мойке. Моисею пришлось ударить по скале, чтобы добыть воду для Израиля, а тут — одно движение руки — и течет вода, хочешь, холодная, хочешь, горячая. Щелчок выключателя — и вот вам свет! Я выхожу из кухни и останавливаюсь там, откуда видно гостиную: я поставила в ней два кресла так, будто жду друзей. Приходит Люси, мы пьем мартини, сидим, болтаем! — говорит Дженни. — Они поставили мне диагноз: биполярная депрессия в стадии стойкой эйфории.
А еще Дженни хочет, чтобы Люси убрала наконец очки и мобильник в сумку и прекратила рыться в своем мешке СОБСТВЕННОСТЬ ПАЦИЕНТ.
Что же она там ищет?
— Нашла, — Люси поднимает голову. — Я написала новый рассказ для Мори, и пусть он его не примет, не отвергнет и даже не подтвердит его получение. Это о Сэди, самоубийце.
— Ой! — говорит Дженни. — Представляю, что она думала и чувствовала перед тем, как прыгнуть.
— В рассказе, — продолжает Люси, — она уже прыгнула и попала на небеса, которые никто толком себе не представляет, разве только по пейзажам с облаками на открытках. Бэньян пишет о золоте и серебре как валюте Ярмарки Тщеславия, но при этом не находит ничего лучшего и для украшения своего Града Небесного. Утесы и долины Данте слишком напоминают мне гудзонскую школу американской живописи, поэтому я ограничиваю себя сухой статистикой, просто добавив туда умерших за века, что прошли с тех времен, когда Данте дивился опустошающей силе смерти, ее всеохватности. Я вам прочитаю. «Сэди на небесах», так он называется, собственные имена, конечно, придется изменить.
— Мама, послушай, — говорит Бенедикт, — когда определится дата совещания, я дам тебе знать. Пока. Пока, Дженни.
Люси читает Дженни рассказ.
«Люди время от времени умирали, — говорит Шекспир, — и черви их поедали» [44] , но Сэди Вудуэй умерла и попала на небо, миновав червей. Она была хорошим человеком. Сэди находила удовлетворение, даже удовольствие, в своей ежедневной работе и нежно заботилась о своей сестре Лилли.
Сэди скучает по Лилли. Она оглядывает огромную толпу мертвецов, которые стоят или движутся, как свойственно толпе, группами, в одиночку, парами. Сколько же здесь детей!
Лилли, настоящая Лилли, а не та, что сидит, разинув рот, в инвалидном кресле, вспомнила бы имя женщины, которую Сэди старается не замечать. Сэди знает, что знает эту женщину, но — хоть убей — не может вспомнить, то ли она клиентка их ателье, то ли одна из прежних соседок по Чикаго. А может быть, одна из покойных сиэтловских тетушек?
А эту белую женщину — Лилли бы вспомнила, как ее зовут, — с бархатной подушечкой для иголок на левом запястье Сэди узнает. Она наняла их в «Лорд энд Тейлор» [45] , в отдел подгонки одежды — комнатенка без окон, платья на вешалках, манекены, один большой, другой маленький, ножная швейная машина, гладильная доска, цветные нитки и прочее — первая работа в Нью-Йорке. Какая же она старая, эта белая женщина! Сэди она не видит или не помнит. А Лилли она бы вспомнила.
Этого аккуратно одетого молодого человека она бы узнала, сиди он на своем обычном месте, за окошком кассира в банке, куда Сэди каждую неделю относила их вклад. Но здесь, на небесах — вне привычного окружения, — она знает только, что знает его.
Подходит полная женщина, смеется, обнимает Сэди, тепло приветствует. Сэди не помнит, чтобы когда-либо в земной жизни видела ее, но та спрашивает о Лилли, об их брате Клеме. И говорит: «Вы с Лилли были на свадьбе моей Джеки!» Сэди понимает, что женщина понимает, что Сэди ничего этого не помнит. Женщина смеется, смеется добродушно. «Не надо волноваться! Такое случается со всеми!» — говорит она, и тут появляется та старая то ли клиентка, то ли соседка или тетушка, чье имя Сэди не помнит и потому не может представить ее этой полной женщине, о прошлых встречах с которой совершенно забыла, отчего Сэди, не будь она уже мертвой, умерла бы от конфуза.
После этого Сэди ищет место поспокойнее, подальше от толпы. Каким счастьем было бы заполучить пусть крохотное облачко, за которым она могла бы укрыться и ждать; пока Лилли присоединится к ней.
— Бедная Сэди, — заключает Люси. — Ей придется долго ждать, если теория Джо верна и террористы не только сводят нас с ума, но еще и лечат от смертельных болезней, чтобы мы не умирали, если только не возьмем, как Сэди, это дело в собственные руки.
Люси замолкает в ожидании, когда Дженни скажет, что «Сэди на небесах» — занятная, замечательная история.
— Бедная, бедная Сэди, — говорит Дженни.
Бенедикт пришел сказать, что совещание придется отложить, пока Джо не почувствует себя лучше. Его витальные параметры ухудшились. Он лежит на боку, его щека на руке Дженни, на бледном лице улыбка.
— Дженни нужно вскрыть и выяснить, что в природе порождает такие добрые сердца?
Благодаря этой задержке Филлис может устроить повторную встречу Бети с Идой Фаркаш.
Ида и безумный ящик
Бети стучит в дверь квартиры 4А и тут слышит голос соседки снизу:
— Если вы к миссис Фаркаш, то ее нет.
— Нет? Куда она ушла? Куда ее забрали и почему нас не поставили в известность?
— Ее никто не забирал. Она вернулась в Санто-Доминго. — Софи Бауэр представилась. — Может быть, зайдете выпить чашечку кофе? К ней пришла Марта — это ее дочь — и помогла собрать вещи, и Польди, ее сестра, тоже приходила попрощаться. Ида поселилась там в гостинице, которую когда-то держала польская пара — а может быть, чешская или венгерская, не помню, — они жили там до переезда в Нью-Йорк, Ида говорила, что в Санто-Доминго можно было нанять помощницу по хозяйству долларов за восемь в месяц.
— А у нее там семья?
— Нет! Потому она туда и поехала. Там ей не придется избегать встреч с Польди, так она сказала; и не придется сидеть в своей квартире, где даже окна нет, так что нельзя посмотреть, что происходит на улице, и ждать, что дочь ее не навестит или даже не ответит на телефонный звонок.
— Но и в Санто-Доминго можно сидеть и ждать и не дождаться звонка.
— Это так, я знаю, это так, но все же и не так. Уж не знаю почему, но мне очень тоскливо — я отвратительно себя чувствую, когда моя дочь Салли, она живет в Квинсе, мне не звонит, но я даже не жду, что мне позвонит моя младшая из Альбукерка. Звонков из других городов мы просто не ждем — не ждем, и все тут.
— Странно, но вы правы, — говорит Бет. — А знаете, чего ждет Ида Фаркаш, сидя в гостинице? Что ее дочь ей не напишет.
— Да, да, именно так, — соглашается Софи Бауэр. — Она ждет, что не получит письма. Ей бы вернуть свою амнезию.
Но Софи и Бети ошибаются. Ида получила письмо от Марты. Оно лежит у нее на коленях. Она сидит на стуле в своем номере в бывшей гостинице «Будапешт», обшарпанной и ждущей ремонта. Прошло шестьдесят лет с тех пор, как Ида, Миклош и их младенец жили здесь в комнате, которую теперь занимал новый владелец, доминиканец, переименовавший гостиницу в «Малекон».
«Если хочешь увидеть Польди, — писала Марта, — тебе придется ее пригласить, и не мешкая. Знаешь, мама, она неважно себя чувствует, а все остальные — папа, дядя Кари, твоя сестра Берта — уже не с нами. И от всего, что они делали или не делали, нас отделяют две войны, эмиграция и Катастрофа».
Ида сидит. Она не сводит глаз с окна. Она не видит крохотную зелено-золотую птичку, сунувшую тонкий, как игла, клюв в густо-красный раструб цветка гибискуса. Птица висит в воздухе, так быстро работая крыльями, что возникает призрачный круг — таким мы видим вращающийся с предельной скоростью пропеллер самолета. Птица извлекает последнюю каплю сладости из красного цветка за окном Иды и улетает прочь. В безумном ящике Ида видит Берту — Берту, чье лицо всегда оставалось самым красивым, даже когда поднять со стула ее сто тридцать килограммов не каждому было под силу. Берта бежит. Бежит налево, оборачивается на крик парня в военной форме с пистолетом и бежит направо. Парень кричит ей, чтобы она не смела останавливаться, а Берта уже изнемогла.
«Мама, — писала Марта. — Что бы ни сделала Берта, что бы ни сделали они все — Польди, папа, дядя Герби, — забудь, мама! Мама, оставь все в прошлом!»
В прошлом? Забыть? Забыть антисемитов на Кастель-стрит, которые скрыли от Иды и от Герби, что им нужно посещать какие-то курсы? Забыть тридцать пять долларов, которые Герби заставил ее заплатить за покрывало, хотя покрывало это она же для него и сшила? И всего одну паршивую открытку! И Миклоша с Бертиным ковром под мышкой тоже забыть? И как Польди не пустила Иду в дом мисс Маргейт? И как Польди пошла на день рождения Герты? И как Марта не удосужилась даже причесаться, когда пришла помочь ей укладывать вещи…
Да, все можно оставить в прошлом, Ида это знает. Абсолютно всё! Она почувствовала холод, будто в номер отеля «Малекон» ворвался северный ветер. Ида смотрит в окно на чужой пейзаж — и пытается их всех — старых знакомцев, кладезь ее обид, — приманить к себе и поселить рядом, чтобы греться в их компании, чтобы было о чем думать.
Окажись Ида настоящей ведьмой, какую силу она почерпнула бы из этого хранилища злобы, сколько подлостей могла бы натворить, подвернись ей подходящий объект!
Бети
Совещание назначено на одиннадцать, и Бети хватает такси, чтобы быть в кафетерии раньше всех. На этот раз она выберет место, где Эл Лессер не сможет утыкаться ей в лицо плечом. А Бенедикт взял моду подаваться вперед и, на каком бы конце стола ни сидел отец, заслоняет от нее, что там происходит. Сегодня, когда Джо в совещании не участвует — его уже перевели на четвертый этаж, — Бети сама определит, где быть главе стола, и усядется именно там. Уже пять минут двенадцатого, хорошо, что она пришла первой. Бети кладет записи по Фаркаш перед собой на стол (она не знает, что именно этот стол когда-то заняла для совещания Люси) — за ним вполне смогут разместиться четверо оставшихся членов «Компендиума»: Люси, Бенедикт, Эл и сама Бети, а также двое Хаддадов, доктор Мириам и Салман, и доктор Стимсон. Бети не уверена, что ее с ним знакомили.
Четверть двенадцатого. После кофе с пончиком Бети съедает второй пончик. В одиннадцать двадцать она понимает, что больше никто не придет. Что, если они вернулись к первоначальному плану — встретиться в кабинете Салмана Хаддада, а ее никто не предупредил? Но почему никто не отвечает на звонки? Теперь уже Бети безнадежно опаздывает, она хватает отчет по Фаркаш, тот выскальзывает из рук, листы кружат в воздухе, рассыпаются по полу, у нее нет времени их собрать. Бети бежит к лифту, спускается в атриум. Она проносится через корпус «Сидни и Силвия Холлоуэй» и поворачивает направо к павильону «Сеймур Д. и Вивиан Л. Леви». К удивлению Бети, как она ни спешит, лифт тем не менее движется с предопределенной ему скоростью. Двери неспешно открываются и выпускают двух безжалостных пассажиров — они никуда не торопятся. Дождавшись, когда они выйдут, санитар вкатывает в лифт пустую койку — он поднимает ее на один этаж, где она застревает, пока санитару наконец не удается справиться с запорным механизмом.
Несколько минут кошмара — Бети понимает, что не найдет дверь в офис Хаддада, потому что села не в тот лифт и не в том здании. Она взрыдывает. Ждет лифт, чтобы вернуться в атриум, бежит через павильон «Сеймур Д. и Вивиан Л. Леви», поворачивает налево, проносится через корпус «Сидни и Силвия Холлоуэй» и оказывается перед группой лифтов, один из которых поднимает ее к помещениям службы безопасности.
Секретари дружно ненавидят Бети Бернстайн. Крупная блондинка из офиса Салмана Хаддада вела себя с Бети невежливо в тот первый раз, когда они пришли за бирками социальных работников и она отправила их к Филлис на третий этаж. Сегодня своим тоном помощница Хаддада дает понять, что по контракту она не обязана информировать Бети о том, что совещание в данный момент проходит в комнате, выделенной для этой цели на восьмом этаже Центра престарелых, да и достойного вознаграждения за передачу подобных сведений она не получает.
Совещание и впрямь уже идет, но участвуют в нем только Бенедикт, Эл Лессер и интерн, присланный доктором Стимсоном с сообщением, что сам он задержится, поскольку занят с пациентом на четвертом этаже, и просит начать без него.
Интерна зовут Тола (она была в числе тех интернов в распахнутых белых халатах и со славными лицами людей, решившихся многие годы упорно овладевать знаниями, которые смеялись, пересекая атриум, где члены «Компендиума» ожидали встречи с доктором Мириам Хаддад). Тола молода и умна, она самозабвенно борется с неэффективной до глупости системой управления больницей. Доктор Стимсон, говорит она Элу и Бенедикту, мыслит традиционно, его кредо: во-что-бы-то-ни-стало-сохранить-жизнь.
— Мир за стенами больницы, — пылко убеждает их юная Тола, и в голосе ее сквозит горечь, — даже не представляет, что те способы, которыми мы продлеваем жизнь пациента хотя бы еще на день, еще на полдня, мало чем отличаются от пыток Абу-Грейба.
Интерны выступили с крайне смелой декларацией (а она может стоить им карьеры), в которой бросили вызов старой гвардии с ее отжившим свой век пониманием клятвы Гиппократа, требовавшего от врача «не причинять вреда». Они собирают подписи под этой декларацией, и Тола принесла с собой экземпляр. Бенедикт и Эл ставят под ней свои подписи и оставляют электронные адреса, чтобы их могли проинформировать о любых действиях, в которых они могут принять участие плечом к плечу с интернами.
Но где все те, кто должен присутствовать на совещании?
Бети уже пробежала несколько кварталов по тротуару и в этот момент входит в Центр престарелых через двойные стеклянные двери. Поднимаясь в шабатнем лифте, она успевает отдышаться и обдумать свое будущее: ей, похоже, ни сидеть во главе стола, ни занимать важное место за каким-нибудь столом уже не придется. На восьмом этаже Бети сталкивается с Бенедиктом и Элом — они выходят из комнаты, отведенной для совещания, но оно не состоится.
— Как же так? — говорит Бенедикт, ему явно неловко. — Я думал, ты была — разве ты не была в палате Джо, когда я сказал ему, что совещание переносится на восьмой этаж?
Джо Бернстайна перевели в палату на четвертом этаже, и он лежит там на больничной койке, его правая рука прибинтована к туловищу. Доктор Стимсон говорит сестре:
— Пусть он сядет, и освободите ему руку.
— Он все время трогает трубку, — говорит сестра.
— Я за этим прослежу.
Сестра поднимает спинку кровати так, чтобы Джо сидел, и освобождает ему руку. Джо тут же тянется к трубке — она растравляет ранку в правом углу рта. Доктор садится на край кровати и берет руку Джо. Он смотрит на больного, тот из-под полузакрытых век смотрит на него.
Доктор говорит:
— Из-за трубки в гортани вы не можете говорить, мы знаем. Это неприятно.
Джо закрывает глаза, потом открывает.
— Вы можете моргнуть, если хотите сказать «да». Скажите «да» еще раз. И не открывайте глаза некоторое время, тогда мы оба будем знать, что вы имели в виду «да».
Джо закрывает глаза и не открывает их, досчитав до двух.
— Хорошо. Отлично. Мы знаем, что вы почувствуете себя гораздо лучше, если мы сможем вынуть дыхательную трубку.
Джо мигает и считает до двух — «да».
— Если я уберу эту трубку, то, возможно — не обязательно, но вполне возможно, — вы не сможете дышать самостоятельно. Вы это понимаете?
Джо ждет. Потом мигает. Он понимает.
— Хорошо. Теперь вы должны уяснить одно: если я извлеку трубку, то уже не смогу вставить ее обратно. Вы понимаете?
Почему Джо не берет паузу, чтобы обдумать услышанное? Он моргает. Он и это понимает.
Доктор держит руку Джо в своей.
— Вы хотите, чтобы я вынул дыхательную трубку? Не торопитесь с ответом.
Джек не торопится. Он думает так долго, что доктор говорит:
— Я задам вопрос иначе, чтобы мы были совершенно уверены в том, что поняли, чего вы хотите, и нет необходимости повторять этот разговор: нам оставить эту трубку? Вы этого желаете?
Джо все еще думает. Век не опускает, не моргает — что было бы естественно, — чтобы увлажнить глазные яблоки, и не закрывает глаз, чтобы, досчитав до двух, сказать «да» и тем самым выбрать жизнь или смерть.
Доктор сидит на краю кровати — руку Джо не отпускает. Он смотрит на пациента. Джо смотрит на доктора.
Люси сидит на застекленной галерее восьмого этажа. Если вас, читатель, уже утомила Люси с ее вечными поисками очков, подумайте, как утомилась она сама: ведь найдя их, она должна все время держать палец в записной книжке и одновременно извлекать мобильник из его норки. А надо еще вынуть очки из футляра, отыскать на телефоне нужную кнопку, нацепить очки на нос, чтобы уточнить номер — она никогда не могла удержать его в памяти, пока набирает, — это ж рук не хватит.
— Кэти? Подумать только! Я даже не надеялась, что ты возьмешь трубку. Звоню, и вот ты на том конце провода! Я хочу прочитать тебе смешной рассказик про смерть.
Кэтрин говорит, что сгорает от желания услышать ее рассказ. И Люси читает ей «Сэди на небесах». Подробный, оригинальный, тщательно сформулированный и в высшей степени лестный отзыв Кэтрин — вот что Люси всю жизнь хотела услышать, но она не верит ему и считает, что так Кэти проявила свою недоброжелательность.
Поскольку на Люси очки для чтения, свое отражение в черной от ночи стеклянной стене видится ей размытым. Столь же размытая сестра вкатывает на галерею кресло с голой размытой Любой; они больше не пытаются заставить ее прикрыться. Они все здесь — свихнувшиеся старики, и все до единого голые. Вот миляга Райнлендер с удлиненными извилистыми членами точно у святого с полотна Эль Греко, если смотреть на него снизу. У голой Энстис — ей за девяносто — тонкие изящные кости, аристократической лепки череп. Вот Самсон, толстый утопленник с ночного пляжа в Гленшоре. Его живот — такие встречаются сплошь и рядом — начинается прямо под сосками. Старик Джек — он плачет — выглядит особенно голым, потому что его огромная темная волосатая голова кажется одетой. Его кресло толкает голая Хоуп, ее седые космы рассыпались по плечам. Одна сестра ведет под руку безучастную Илку, а другая вкатывает Лилли — ее огромное черное тело выпирает из кресла. Сестры Горвиц идут, повернув головы друг к другу, — чем не говорящие профили на старых карикатурах в «Нью-Йоркере», изображавших вечеринку. Вот и на эту вечеринку собрались беспомощные и потерянные — мужчины, каждый при пенисе, женщины, каждая при паре буферов. Люси замечает, что и сама тянется за спину: развязать тесемки халата — одни на шее, другие на талии.
Доктор Мириам Хаддад — а она знает, что опаздывает на совещание в Центре престарелых, — проходит мимо открытой двери межконфессиональной часовни «Ливанских кедров». Уточнение: в часовне нет двери. Она всегда и для всех открыта. Мириам заглядывает внутрь и звонит Салману по мобильнику.
Салман уже выходит из своего кабинета, но секретарша его окликает:
— Жена просит вас спуститься в часовню, прямо сейчас.
— Зачем? Дайте-ка мне телефон.
— Она разъединилась. Она просила срочно.
— А где эта часовня?
— Рядом с больничным отделением Чейз-банка.
— Что стряслось? — спрашивает Салман у Мириам. — Мы опаздываем на совещание.
— Смотри!
Стоя у входа в часовню, Салман Хаддад смотрит на пальму в горшке, напольный светильник и безличное пространство, готовое принять людей любой веры и не оскорбляющее ничьего вкуса. Салман видит розовые ступни коленопреклоненного мужчины, чей лоб касается пола. Стоящий на коленях ребенок с поднятыми в молитвенном экстазе руками при ближайшем рассмотрении оказывается не ребенком, а крохотной женщиной в крохотном платье, туфлях без каблуков на перепонке и в белых носках с кружевной оторочкой. Тут же раскачивается старик в талесе.
— Мириам, в чем дело? Ради чего я сюда торопился?
— Посмотри на стену напротив светильника. Пока ты шел, буквы стали тускнеть.
Когда их спросили, трое молившихся в один голос отвечают, что видели, как указующий перст рисует на стене буквы. Что, по их мнению, там было написано? «Бог Един» или «Кирие елейсон»? Это значит, что теперь вечная жизнь теоретически возможна. Доктор Мириам Хаддад полагает, что на самом деле перст написал «Простите!» — с восклицательным знаком. Салман Хаддад подходит ближе и различает, что исчезающая на глазах надпись — «Опа-на!». А вот насчет восклицательного знака Мириам права.
В комнате на четвертом этаже доктор Стимсон сидит на краю кровати, где лежит, опираясь на подушки, Джо Бернстайн — без трубки он, по-видимому, дышать уже не может. Доктор ждет, когда Джо мигнет. И если они еще не умерли, как говорится в сказке, то и сейчас живы.